Опасения Цетегуса оправдались… Совершенно неожиданно префект Рима получил приглашение на заседание совета, созванного молодым королем от своего имени, а не от имени правительницы, как это было обыкновенно. Одну минуту Цетегус колебался, исполнить ли ему волю Аталариха, подтверждая этим нарушение прав Амаласунты, или же протестовать своим отсутствием против своеволия «дерзкого юноши».

«Нет, это не годится. Я должен заглянуть в лицо опасности, — решил он наконец. — Кто знает, о чем будет говорено на этом совете? Лучше самому услышать это, чем узнать от других слишком поздно…»

Когда префект Рима вошел в залу, служащую молодому королю кабинетом, он остановился пораженный, узнав комнату, в которой говорил с ним умирающий Теодорик… К этой самой колонне прислонился тогда больной лев, где теперь стояло два резных кресла из слоновой кости. На одном из них сидел Аталарих. Золотая корона Теодорика сверкала на его темных кудрях. Золототканная пурпурная мантия ниспадала с плеча на ступени кресла, а под мантией виднелась рукоятка боевого меча Теодорика, драгоценные камни которого ярко сверкали при каждом движении царственного юноши.

Перед тронными креслами широким полукругом расположились знатнейшие вельможи и сановники, римляне и готы — все вперемежку, но с одинаковым выражением недоумения, беспокойства и любопытства на лицах. Не доставало только правительницы, за которой послан был один из готских офицеров, начальник караульной службы, значительно усиленной и занимавшей все внутренние помещения. И здесь, даже между колонн, мелькали копья и синие плащи.

У входа же стоял, с обнаженным мечом в руках и стальном шлеме на голове, знакомый и ненавистный Цетегусу граф Витихис.

В ожидании Амаласунты Аталарих обменялся несколькими словами со старым Гильдебрандом, стоящим, по праву военного воспитателя и оруженосца короля, позади трона, положив руку на его спинку. Цетегус тщетно напрягал слух, стараясь уловить слова короля. Он подметил только веселую, слегка насмешливую улыбку, осветившую суровые черты старика при появлений префекта, и затем быстрый взгляд, который король кинул на тяжелую зеленую занавесь, закрывающую пространство между двумя колоннами, позади трона.

«Что значит этот взгляд?» — спросил себя Цетегус, но в эту минуту в дверях появилась Амаласунта, в сопровождении двух придворных дам, и отвлекла внимание римлянина.

Аталарих быстро встал, почтительно поцеловал руку правительницы и проводил ее к креслу, поставленному рядом со своим, но по левую сторону и ступенью ниже своего.

Амаласунта вздрогнула, заметив это, и подняла руку, как бы желая протестовать, но Аталарих предупредил ее, почтительно, но твердо прося «занять место, подобающее матери короля», и принять участие в совещании «созванным по особо важному поводу».

Любопытство заставило Амаласунту промолчать. Она опустилась в кресло, жестом своей красивой руки повелевая женской свите покинуть комнату.

Едва только двери затворились за ушедшими женщинами, как Аталарих вторично поднялся и остановился возле трона. Он торжественно заговорил, обращаясь ко всем присутствующим.

— Я пригласил тебя, дорогая матушка, и вас, верные слуги и советники моего деда, для того, чтобы сообщить вам свое твердое намерение принять бразды правления в собственные руки.

Шепот удивления пронесся по комнате, но никто не заговорил громко. Пораженные присутствующие, видимо, не находили слов. Аталарих же продолжал, как бы не замечая всеобщего недоумения.

— Государству, созданному трудами моего великого деда и храбростью нашего верного народа, грозят большие опасности… Настолько серьезны эти опасности, что только законный монарх может предотвратить или победить их…

Пользуясь минутным молчанием короля, Кассиодор поднялся со скамьи, занимаемой важнейшими сановниками, и проговорил почтительно:

— Дозволь доложить тебе, государь, что твоей гениальной матерью — правительницей, так же как и твоим вернейшим слугой, Кассиодором, давно уже учтены опасности и приняты меры…

— Моего вернейшего слугу Кассиодора я попрошу замолчать, пока я не спрошу его мнения, — холодно и спокойно перебил Аталарих. — Мы — король готов и император италийский, крайне недовольны тем, что сделано и упущено советниками моей мудрой матери… Именно поэтому и стало необходимо, чтобы мы, законный монарх и единственный полноправный наследник деда нашего, Теодорика Великого, приняли бразды правления из неумелых или нерадивых рук, в которых они находились до сих пор… Для объявления этого намерения и собран нами сегодняшний совет.

Гробовое молчание встретило это заявление молодого короля. Никто не решался заговорить после Кассиодора, беспомощно глядящего на правительницу, пораженную не меньше всех остальных.

— Мой сын забывает о своем возрасте, — вымолвила она наконец. — По римским законам, совершеннолетие Цезаря наступает на двадцать втором году от рождения. Тебе же недавно исполнилось девятнадцать.

— Законы римских Цезарей нас не касаются, матушка, — спокойно и решительно ответил Аталарих. — Дочь Теодорика Великого, надеюсь, не забыла, что в жилах наших течет чистая германская кровь. Поэтому нам подобает сверяться исключительно с германскими законами, которые — моя мудрая мать не могла это упустить из вида — признают совершеннолетним всякого юношу, объявленного народным собранием способным носить оружие. Для этой цели мы и решили созвать наших верных готов в Равенну на первый день летнего равноденствия.

— Но, государь… — осмелился вторично заметить Кассиодор, — до того дня остается всего две недели… Возможно ли будет разослать гонцов в отдаленные провинции?

— Все это уже сделано, — спокойно ответил Аталарих. — Граф Витихис и Гильдебранд уже озаботились рассылкой приглашений, и все нужные ответы нами уже получены. В назначенный день в Равенне соберется для военного смотра большая половина моих верных готов. Число более чем достаточное для народного собрания.

Бледное лицо Амаласунты вспыхнуло.

— Кто подписал этот указ? — гордо спросила она.

— Я сам, дорогая матушка… Должен же я был доказать своим верноподданным, от которых ожидаю признания своего совершеннолетия, что я умею действовать самостоятельно.

— И без моего ведома, — дополнила Амаласунта дрожащим от негодования голосом.

— Да, матушка… Я предпочел огорчить тебя, действуя без твоего ведома, дабы не обидеть правительницу, поступая против ее воли.

Наступило молчание. Римские сановники совершенно растерялись перед неожиданной решимостью и энергией юного короля, которого они вчера еще считали несмышленым и больным мальчиком. Взоры всех обратились на Цетегуса, как бы спрашивая у него совета и поддержки.

Но префект Рима находился в странном состоянии. Тщетно пытался он сосредоточить свое внимание на том, что говорилось вокруг него. Его мысли были заняты зеленой занавесью, из-за которой ясно виднелась часть ноги в вороненых доспехах.

«Кто бы это мог быть? — спрашивал себя Цетегус. — И зачем этот неведомый «кто-то» сидит между нами? Очевидно, это враг и притом один из опаснейших врагов моих. Но кто именно?..»

И тщетно ломая себе голову над этим вопросом, Цетегус упустил время ответить молодому монарху одним из тех сухих и колких замечаний, которые действуют на пылкие и страстные натуры так же, как капля холодной воды, падающая в котел с кипящей водой, сразу прекращая кипение.

Не слыша возражений, Аталарих продолжал, спокойно и повелительно окинув присутствующих взглядом, исполненным истинно королевского достоинства.

— Еще до народного собрания порешили мы исправить тяготившую нас несправедливость. Благороднейшие сыновья народа нашего и ближайшие свойственники наши, мужественные воины, помогавшие деду нашему созидать и укреплять престол Германо-Итальянской империи, — герцоги Тулун, Иббас и Пизо удалились от двора нашего, тяготясь жизнью, идущей вразрез с правами готов и с нашей безопасностью. Признавая присутствие этих могучих героев, столь же необходимых в совете, как и в войсках, мы призвали их обратно, о чем и сообщаем нашей мудрой матери и всем присутствующим… Родственники наши прибудут на днях в Равенну, дабы помочь нам исправить ошибки и упущения, сделанные после смерти моего великого деда… Вокруг трона германского монарха слишком мало готов и слишком много римлян… Германским героям, герцогам Тулуну, Иббасу и Пизо, а также присутствующему здесь графу Витихису, поручаем мы обследовать военную силу государства, проверить наличность и вооружение нашего верного готского войска, так же как и крепостей и флота, для выяснения и немедленного исправления недостатков и пополнения численности.

«Этого нельзя допустить… Ни под каким предлогом, — решительно подумал Цетегус, но не смог остановиться на этой мысли, так как его взгляд уловил движение зеленой занавеси, скрывавшей его врага. В этом он уже не сомневался. — Да, это один из моих смертельных врагов, и притом враг наиболее опасный… И не без причины спрятан он здесь», — невольно думал римлянин, и эта загадка отвлекала его внимание и мешала ему сосредоточиться настолько, что он лишь едва расслышал половину того, о чем говорил Аталарих.

— Так же желаем мы видеть вблизи нас нашу прекрасную сестру, Матасунту. Ее отослали в изгнание, в далекий и пустынный замок Трентино, за то только, что она не согласилась стать женой старика-римлянина… Мы возмущены этой несправедливостью и уже распорядились о возвращении ко двору прекраснейшего цветка готского народа.

— Это невозможно, сын мой… Я никогда не допущу этого… Ты нарушаешь мои материнские права…

— Как старший в роду, как государь и повелитель готов, я остаюсь повелителем и в собственной семье… Моя ученая мать, конечно, знает, что ее «римское право» в этом пункте гласит одинаково с нашим, германским: «женщинам подобает молчать в собрании мужчин», — перевел Аталарих изречение для не понимающих по-латыни готских сановников.

Сдержанный шепот одобрения ответил на слова молодого монарха. Готы, видимо, ликовали. Зато римляне, не исключая Кассиодора, казались униженными и уничтоженными. Растерянно глядели они на правительницу, грустно ожидая от нее помощи.

Бледная, как полотно, но со сверкающим взором, поднялась Амаласунта со своего кресла и заговорила глухим, слегка дрожащим голосом.

— Не слишком ли ты много берешь на себя, сын мой?.. Вспомни слабость своего здоровья, вспомни свою молодость и подумай, не окажется ли меч и скипетр Теодорика Великого слишком тяжелым для руки больного мальчика? Никогда суровые германцы не признают совершеннолетним слабого, едва вставшего с постели, юношу.

— Об этом не беспокойся, государыня, — раздался насмешливый и суровый голос за спиной правительницы.

Она подняла голову и взглянула в голубые глаза старого Гильдебранда, сверкающие злобной радостью.

— За твоего сына отвечаю я, его оруженосец и учитель… Дочь Великого Теодорика может быть уверена, что все готские воины признают взрослым того, за кого поручился Гильдебранд, сын Хильдунга.

— Я же попрошу мою мать не терять почтения к тому, кого воля ее великого отца и народное желание сделали носителем короны. Я был для моих верных готов больным мальчиком, — это правда. Но Господь вернул мне здоровье, и теперь я чувствую себя достаточно сильным и достаточно зрелым для того, чтобы бороться и побеждать врагов моего народа… явных и тайных.

Окончательно уничтоженная Амаласунта медленно села обратно в кресло и дрожащей рукой опустила на свое лицо длинное вдовье покрывало.

Встретив умоляющий взгляд правительницы, Цетегус хотел уже подняться, заговорить и принудить дерзкого мальчишку осознать свою слабость и неопытность, но колебание зеленой занавески снова отвлекло его внимание.

— Да… Там спрятан мой злейший враг, — с непоколебимой уверенностью произнес он чуть ли не вслух. — И его присутствие грозит мне опасностью… Но какой?..

— Корнелиус Цетегус… — долетел до него голос Аталариха. — Префект Рима, приблизься.

Цетегус вздрогнул… «Вот она, опасность…» — мелькнуло в его голове, но он сейчас же овладел собой и, спокойно выйдя вперед, остановился в трех шагах от трона.

— Я здесь, государь… Жду приказаний, — произнес он со спокойным лицом и почтительно склонил голову.

Аталарих пытливо взглянул на него.

— Скажи мне, что нового в Риме, префект? — произнес он наконец.

— Ничего особенного, государь.

— Все ли спокойно в Риме?

— Точно так, государь.

— Тебе известно настроение граждан, Цетегус. Я ведь знаю, что римляне доверяют своему префекту… Скажи же нам, о чем думают ваши пылкие и переменчивые квириты? Как относятся римские граждане к моим готам?..

— С уважением, подобающим народу Теодорика Великого, — отвечал Цетегус по-прежнему спокойно, но в голосе его точно молотком отбивал кто-то: «Вот она, опасность… Но им не удастся захватить меня врасплох…»

— Уважение — не любовь, — задумчиво произнес Аталарих. — Скажи мне, префект Рима, любят ли нас твои сограждане?

«За что?» — чуть не вырвалось из груди Цетегуса, но он вовремя спохватился, благо Аталарих, не дожидаясь ответа, продолжая говорить.

— Без любви обойтись можно там, где есть уважение и страх. Скажи мне, Цетегус, боятся ли готов твои римляне?..

— Для этого у них нет причин. Теодорик Великий и его мудрая дочь приучили римлян к справедливости и милосердию.

— Да, да… Знаю… Но скажи мне, префект: справедливость и великодушие деда и матери победили ли, наконец, недоверие твоих сограждан? — произнес Аталарих. И снова Цетегусу почудилась насмешка в его голосе. — Добилась ли мудрая дочь Теодорика Великого, так усердно ищущая расположения римлян, своей цели?.. Любят ли твои латиняне моих готов?

— Государь… Сердце человеческое — потемки. Я не сердцевед да и, по правде сказать, не интересуюсь чувствами моих подчиненных. Префект Рима отвечает за порядок и спокойствие вечного города, а не за мысли или чувства римской черни.

— Совершенно верно, префект. Ты отвечаешь только за спокойствие Рима и за безопасность готов, живущих в нем. Потому-то я и вызвал тебя, желая спросить: все ли обстоит благополучно в городе, вверенном тебе моей мудрой матушкой? Нет ли тайного недовольства, которое мы могли бы превратить в довольство, или жалоб, требующих удовлетворения? Не ропщут ли римляне на непомерную тяжесть налогов? Одним словом, нет ли в Риме чего-либо особенного, о чем бы ты должен был немедленно доложить нам?

— Ничего, государь… Насколько мне известно, в Риме все обстоит благополучно.

— В таком случае ты плохо осведомлен, префект Рима, или… плохо служишь нам.

— Я не понимаю тебя, государь, — спокойно выговорил Цетегус, хотя в душе его поднялась целая буря противоречивых чувств: злоба, ненависть, беспокойство ежесекундно сменяли друг друга.

Аталарих же говорил, не возвышая голоса, тем же спокойным и хладнокровным тоном. Только что-то грозное чувствовалось в этом хладнокровии, под которым скрывалось пламенное негодование царственного юноши.

— Придется, видно, мне, живущему в Равенне, рассказать тебе, Цетегус Сезариус, о том, что происходит в Риме, где ты считаешься префектом… Твои рабочие, исправляющие старые укрепления Рима или, вернее, воздвигающие новые, но по планам нами не проверенным и не подписанным, — твои рабочие распевают возмутительные песни, полные насмешек над готами, над нашей мудрой матерью-правительницей, и даже над нашей священной особой… Твои легионеры открыто кричат о своей ненависти к «варварам», открыто призывают к восстанию «против иноплеменников»… Римские же священники так же открыто проповедуют крестовый поход против ариан-еретиков, обещая царствие небесное всякому, убившему гота… Без сомнения, и дворянство увлечено общим потоком ненависти и объединилось в обширном заговоре. Мы знаем уже, что выдающиеся по значению и влиянию сограждане, сенаторы, судьи, сановники и патриции собираются по ночам в каких-то таинственных закоулках… Мало того, в Риме видели сообщника казненных Боэция и Симаха. Альбинусу казнь была заменена вечным изгнанием, теперь же изгнанный заговорщик спокойно прогуливается по улицам Рима… И знаешь ли, где его видели и узнали, префект Рима? В саду твоего дворца.

В голосе короля звучало негодование. Выпрямив свою стройную гибкую фигуру, он глядел с высоты трона вниз на Цетегуса грозным взглядом, требуя ответа… оправдания.

Но железный римлянин уже успел опомниться. Не поднимая глаз на побледневшую, испуганную Амаласунту и на растерянные лица римских сановников, Цетегус высоко поднял свою гордую голову и, сложив руки на груди, впился вызывающим взглядом в негодующее лицо молодого монарха.

— Защищайся, если можешь, Цетегус, — громко произнес Аталарих.

— Защищаться?.. — презрительно повторил префект Рима. — От кого или чего?.. Кто меня обвиняет?.. Слухи, сплетни, безумные доносы… От таких обвинителей римские сенаторы не защищаются.

— Тебя заставят, — гневно крикнул король. — Мы сумеем развязать язык изменнику…

Презрительная усмешка мелькнула на лице Цетегуса.

— Заставить меня никто не может, государь… В твоей власти только одно: приказать умертвить меня на основании простого подозрения… по первому капризу… Это ты можешь сделать, и это не удивит ни меня, ни римлян… Мы давно уже знаем, чего можно ждать от справедливости готов…

— Не касайся справедливости, — сверкнув глазами, произнес Аталарих. — Она будет твоим худшим врагом… Но все же на недостаток справедливости тебе жаловаться не придется. Мы сами разберем твое дело… Выбирай себе защитника. Это право каждого обвиняемого в измене и предательстве.

— Я защищаюсь сам, государь… Но я имею право знать имена обвинителей и спросить, в чем моя вина?

— Твой обвинитель здесь, — холодно ответил король. — Он сам объявит твою вину.

Зеленый занавес раздвинулся, и перед Цетегусом встал высокий, стройный германский воин, в полном вооружении.

— Тейя… — прошептал префект Рима, чувствуя, как ненависть и еще что-то, похожее на страх, внезапно сжало его сердце, мешая дышать свободно и заставляя опустить глаза перед прекрасным, холодным и бесстрастным, как смерть, лицом Тейи.

Ледяным голосом произнес обвинитель свою речь, не спуская пронизывающих черных глав с побелевшего лица римлянина.

— Я, Тейя, сын графа Тагила, обвиняю тебя, Цетегус Сезариус, в измене королю готов, императору италийскому, которому ты клялся служить верой и правдой, принимая от него звание префекта Рима… Я обвиняю тебя в сношениях с явными врагами готов и заведомо опасными заговорщиками. Обвиняю тебя в том, что ты скрываешь в своем доме изменника Альбинуса, государственного преступника, уличенного в намерении погубить готов и их монарха… За одно это преступление ты подлежишь позорной казни… Но ты не ограничиваешься этим… Ты замышляешь продать Рим византийскому императору…

Точно капли расплавленного свинца, падали на сердце Цетегуса слова его обвинителя. Префект Рима внезапно увидел погибель всех своих планов. Тщетно отыскивал его гибкий ум возможность увернуться от грозной опасности, пока вдруг в ушах его не раздались слова: «Ты замышляешь продать Рим византийскому императору…»

— Никогда не хотел я ничего подобного… — с энергией искренности вскричал железный честолюбец, чувствуя, что в его голосе звучит правда, заставившая облегченно вздохнуть Амаласунту и Кассиодора.

— Следовательно, ты отрицаешь факт измены? — спросил Аталарих.

— Я требую доказательств обвинений, в<>зведен-ных на меня, — мрачно отвечал Цетегус. — Донос еще не доказательства… Слова не улики…

— Я сам видел Альбинуса входящим и выходящим из твоего сада, префект Рима… Изменник Альбинус был закутан в темный плащ, но внезапный порыв ветра раздвинул полы этой одежды и, при свете полной луны, я узнал негодяя, уличенного в измене…

— Давно ли мой соратник, храбрый военачальник готского гарнизона, исполняет роль ночного соглядатая и шпионит за мной? — саркастически промолвил Цетегус, пытаясь скрыть свое беспокойство под язвительной насмешкой.

— С тех пор, как злая судьба готов дала мне в товарищи изменника и предателя… Тебя, Цетегус Сезариус… — все с тем же ледяным спокойствием ответил Тейя. Прекрасное и мрачное лицо его осталось неподвижным при слове «шпионит». Неумолимый и холодный, как сама судьба, он продолжал свою обвинительную речь.

— Хотя Альбинусу удалось скрыться, проходя мимо церкви Святого Себастьяна, он выронил из-под плаща записку… Вот она, государь… Это перечисление нескольких имен римских патрициев, с пометками, написанными условным шифром.

Аталарих медленно развернул поданный ему Тейей кусок пергамента и прочел во всеуслышанье.

— Вот имена… Сильверий, Цетегус, Люциний, Сцевола, Кальпурний, Помпоний… Остальные иероглифы, которые ты постараешься разобрать, Кассиодор… Можешь ли ты, граф Тейя, клятвенно подтвердить, что ускользнувший от тебя человек был именно Альбинус?

— Да, государь. Подтверждаю…

— Что ты скажешь теперь, Цетегус?.. Граф Тейя — свободный и незапятнанный гражданин латинской империи, и клятва его является неоспоримым доказательством.

— Я отвергаю это, государь… Тейю, сына графа Тотиллы, я не могу признать равноправным гражданином. Государь, его родители живут в преступной связи, проклятой святой церковью и не признанной римским правом… Слова сына прелюбодеяния не могут быть признаны достаточным доказательством для обвинения благородного римского патриция…

Ропот негодования пронесся по комнате. Присутствующие готы невольно взялись за мечи.

Бледное лицо Тейи стало еще бледней, но голос его звучал все так же холодно и спокойно.

— В таком случае я призываю тебя к суду Божьему, Цетегус Сезариус. Ты носишь меч, так же как и я… Пусть же меч решит, кто из нас лжет перед Богом и государем.

— Я римлянин и не подчиняюсь варварским обычаям, — презрительно ответил Цетегус. — Но даже будь я готом, как ты, я все же не признал бы твоего права на поединок, незаконнорожденный воин… Сын кровосмешения для меня, как и для закона, не более, чем незаконнорожденный… Твое свидетельство равносильно свидетельству раба. Оно не может опорочить полноправного гражданина.

Тейя пошатнулся, услышав кровное оскорбление. Рука его невольно выхватила меч из ножен.

Но старый Гильдебранд быстро сделал два шага вперед и тяжело опустил свою сильную руку на плечо возмущенного воина. Одного этого прикосновения оказалось достаточно. Кровь сбежала с лица чернокудрого гота. Спокойным и уверенным жестом вложил он меч в ножны.

— Терпение — верная сталь, — прошептал чуть слышно старый Гильдебранд. — Придет и твоя очередь…

Присутствующие римляне вздохнули облегченно.

Но Аталарих заговорил решительно:

— Как ты смотришь на самого обвинителя, нас не касается, Цетегус. Мы признаем слова графа Тейи достаточными доказательствами твоей измены и назначаем следствие над твоими поступками… Пока Кассиодор будет подыскивать ключ к иероглифам этой записки, граф Витихис немедленно отправится в Рим, где арестует всех поименованных на этом пергаменте… Не забудь тщательно обыскать их жилища, так же, как и дом и сад префекта… Тебе, Гильдебранд, сын Хильдунга, поручаем мы взять под стражу бывшего префекта Рима. Ты отвечаешь за него…

Но префект быстро отступил на два шага и, гордо подняв голову, обратился к Аталариху.

— Государь… не забудь, что я римский патриций и имею право оставаться на свободе во время следствия, под залог хотя бы всего моего состояния… Это священное право сенатора…

— Государь, — сурово произнес Гильдебранд, — не обращай внимания на римские права… Ты германский король, а не римский император. Прикажи мне арестовать этого изменника, как то повелевает наше германское право.

Аталарих поднял голову.

— Оставь, старый друг… Этот римлянин не должен упрекать короля готов в насилии и произволе. Оставь ему свободу защищаться… Неожиданность обвинения могла поразить его. Пусть опомнится и подготовится. Завтра мы окончим это дело… На сегодня я распускаю совет.

С истинно царским величием, легким наклоном головы отпустил молодой монарх присутствующих.

Белей своей туники, с трудом держась на ногах, покинула Амаласунта кабинет своего сына. Вслед за нею двинулись сановники, — римляне и готы, отдельными группами. Радостное оживление царило между германцами. С восторгом обсуждали они неожиданную энергию юного короля, мечтая о долгом и славном правлении достойного внука Теодорика Великого. Унылые и растерянные двигались римляне в мрачном молчании. Ни один из них не осмелился подойти к Цетегусу, вышедшему последним из залы совета. Презрительная улыбка играла на холодном лице префекта. Иного и не ожидал суровый знаток человеческого сердца. От впавшего в немилость должны были отвернуться его вчерашние друзья… Такова природа человеческая…

Внезапно Цетегус вздрогнул, почувствовав на своем плече руку Кассиодора.

Лицо старого сановника было печально, но в голосе его слышалось искреннее участие.

— Могу я быть тебе полезен, патриций?.. Прошу тебя располагать мной.

Теплое чувство, похожее на умиление, промелькнуло на мраморном лице Цетегуса и сейчас же исчезло.

— Благодарю тебя, Кассиодор, — ответил он своим всегдашним саркастическим голосом. — Я привык обходиться без помощи… Обойдусь и на этот раз.

Кассиодор тяжело вздохнул и опустил на грудь свою умную седую голову.

— Кому же верить, если этот окажется изменником? — прошептал он чуть слышно.

— Не римлянину, — раздался суровый голос Гильдебранда за его спиной. — Ты исключение, Кассиодор… Ты любил моего старого господина и не изменишь его внуку… Защити же его от изменников…

Крепко сплелись две старые честные руки… Затем оба старика разошлись в разные стороны.