Атальвин скоро добежал до всадника, и прежде чем он мог замедлить бег своего коня, проворный мальчик, с легкостью дикой кошки, уцепился за ногу отца и вскарабкался в седло. Витихис посадил мальчугана перед собой и отпустил поводья. Благородное животное весело заржало и чувствуя близость дома, помчалось навстречу Раутгундис.

При виде жены Витихис передал поводья сыну и легким прыжком спустился на землю.

— Моя Раутгундис… Моя жена… Моя радость, — прошептал он, обнимая сияющую счастьем женщину.

— Витихис„. Желанный мой… Слава Богу, вот ты и дома. Уж я заждалась тебя, ненаглядный мой…

Раутгундис прижалась головой к груди мужа.

— Да, сегодня мне было нелегко вырваться из Равенны. Но я обещал приехать к тебе в новолуние…

— И сдержал свое слово, как всегда, — радостно докончила Раутгундис.

Супруги вошли в дом и расположились на полуоткрытой террасе, освещенной лучами заходящего солнца. Не успел Витихис положить свой шлем на мраморную скамью, как появился Атальвин с корзиной персиков и винограда. Вслед за ним пришел Вахис с амфорой вина и целая толпа готов, мужчин и женщин, несущих хлеб, сыр, масло, холодное мясо и прочую снедь. В одну минуту мраморный стол перед скамьей оказался покрытым домотканой белоснежной скатертью, на которой аппетитно расставлен был простой, но вкусный сельский ужин.

Весело поздоровался Витихис со своими невольниками. Радостный возглас готов ответил на его ласковые слова.

— А где же Какие и Давис?.. И почему я не вижу ни Цецилии, ни других?

— У них совесть нечиста, — добродушно ухмыляясь, ответил Вахис.

— Что такое? — серьезно произнес Витихис. — Кто смеет говорить о нечистой совести в моем доме?

— Да ты не сердись, господин, — успокаивающе заметил рыжебородый великан. — Наши черномазые ничего такого особенного не натворили. Они только попались под мой кулак, и вот теперь их возлюбленные прикладывают мокрые тряпки к их рожам. Эти черномазые ужасные неженки. От простой тукманки у них сейчас фонари под глазами.

Остальные невольники тихо пересмеивались, подталкивая друг друга. Тут были исключительно готы. Высокие, сильные и здоровые люди: мужчины, крепкие и жилистые, как старые дубы, женщины, стройные и гибкие, как молодые тополя, и все светлоглазые и белокурые, с различными оттенками густых и длинных волос.

Витихис с явным удовольствием глядел на своих верных слуг.

— На этот раз не хочется бранить тебя, Вахис, потому что дерзкие буяны заслужили наказание. Но впредь обращайся поосторожней со своими кулаками. Ты знаешь, что италийцы с ними не справятся, а пользоваться чужой слабостью недостойно доброго гота. Ну, ступайте ужинать, дети мои. Наша дорогая хозяйка пришлет вам пару бочонков пива ради возвращения хозяина. Завтра утром я осмотрю полевые работы и увижу, достойны ли вы подарков, привезенных мной.

Когда обрадованные невольники удалились, Витихис обратился к жене, прислуживающей ему за столом, выбирая лучшие куски и наполняя чашу прекрасным старым вином.

— Ты упомянула имя Кальпурния, моя Раутгундис. Что у вас с ним вышло?

— Видишь ли, голубчик… С Кальпурнием у нас вышло недоразумение… По крайней мере я надеюсь, что это только недоразумение, которое можно уладить… На прошлой неделе мы скосили луга, а третьего дня собирались перевозить сено домой. Но в ту же ночь невольники Кальпурния перетащили все сено к нему на двор. Я сейчас же послала Вахиса к соседу потребовать возвращения нашей собственности, но он ответил грубостями…

Витихис спокойно доел кусок холодной дичи.

— Не беспокойся, жена… Кальпурний образумится, и наше сено будет возвращено.

— А если он не послушает тебя, отец, так мы объявим ему войну и пойдем против него набегом… Я, Вахис и Хундинг. Этого будет довольно против римских трусов. Только ты дашь мне настоящий меч, вместо моего деревянного. Не правда ли, папа?

Витихис ласково положил руку на белокурую головку мальчика.

— Об этом мы еще успеем поговорить, Атальвин. Сегодня же тебе пора ложиться спать, мой мальчик. Не правда ли, хозяйка?

— Да, Атальвин, иди в постельку, дитя мое, — ответила счастливая мать, обнимая прелестного ребенка.

— Видно, что ссоры с италийцами никогда не прекратятся, — серьезно заметил Витихис. — Раздоры передаются по наследству, от дедов к отцам, и от нас к детям нашим… Это грустно, конечно, но, быть может, и естественно… Но все же меня серьезно беспокоит мысль о том, что у тебя здесь начинаются ссоры с соседями, пользующимися моими частыми отлучками. Переезжай-ка лучше ко мне в Равенну, Раутгундис.

— Ты шутишь, родной, — с улыбкой ответила Раутгундис. — До сих пор ты ни разу не позвал меня к себе, в Равенну, даже не представил нашему покойному королю, которого мой старый отец считал великим героем. Целых девять лет прошло со дня нашей свадьбы, а до сих пор ни один человек в Равенне не знает, что на свете существует графиня Витихис, бедная Раутгундис. Ты скрывал наш брак как преступление.

— Нет, голубка моя… Как клад, который прячут от любопытных глаз и жадных рук, — поправил Витихис, нежно обняв жену.

Раутгундис улыбнулась счастливой и радостной улыбкой.

— По правде сказать, я никогда не задумывалась над причинами твоего поведения, мой Витихис, слепо повинуясь каждому твоему слову. Я была счастлива с тобой здесь, в уединении, гораздо счастливей, чем была бы в раззолоченных палатах королевского дворца.

— У меня же была особая причина скрывать мое счастье, дорогая, от придворных и даже от самого короля, и причина серьезная… Иначе разве мог бы я расставаться с тобой так часто? Но в настоящее время причины этой уже не существует, и я могу рассказать тебе всю правду…

Раутгундис прислонила голову к плечу своего мужа.

— Говори, ненаглядный мой, говори, если хочешь… Мне же не надо знать причины твоих решений. Для меня они и так остаются законом.

— Но мне будет легче, когда ты узнаешь, почему твой муж прятал от любопытных глаз ту, которой он гордился как лучшей женщиной в мире, как матерью своего сына и своей женой и хозяйкой. Когда я нашел тебя среди гор нашей родины, король Теодорик пожелал женить меня на своей дочери, Амальберге, вдовствующей королеве Тюрингов. Ее народу грозили войной бурные Франки, и женщине на престоле трудно было справиться с врагами…

— И ты должен был бы быть королем, мой Витихис? — с невольной гордостью прошептала Раутгундис.

Витихис пожал плечами.

— Моя Раутгундис была мне милей престола и короны… Я отклонил предложение короля, объявив Теодорику, что никогда и ни на ком не женюсь. И я не лгал тогда. Ведь я не знал, удастся ли мне добиться твоей любви и согласия твоего отца. Ты помнишь, как долго он противился нашему счастью. Я же, конечно, никогда и ни на ком не женился бы, если бы только ты не стала моей… Однако король все же был мной недоволен. Так что, когда мне удалось наконец уломать твоего отца, то я все же не решился признаться Теодорику в своем браке.

— Теперь я понимаю тебя, мой Витихис, и вдвойне благодарю тебя за любовь, ради которой ты отказался от короны и престола. Но отчего ты мне до сих пор ничего не говорил обо всем этом?

— Потому, что я знаю свою Раутгундис… Она могла подумать, что я принес Бог весть какую страшную жертву, отказавшись от руки королевы Тюрингов. Мне же поцелуй моей жены и улыбка моего сына милей всякой короны. Но теперь от всего этого и следа не осталось. Я свободен, с одной стороны, но с другой, связан с двором больше, чем когда-либо. Бог знает, можно ли мне будет хоть раз в месяц вырваться на денек к тебе сюда. Поэтому я хотел бы перевезти тебя и сына в город, в роскошный отдельный домик, предоставленный мне отныне.

В коротких словах рассказал Витихис обо всем, что случилось в Равенне и какой важный ответственный пост назначен ему национальным правительством.

Раутгундис внимательно слушала своего мужа. Глаза ее блестели гордостью.

— Наконец-то готы поняли тебя и начинают ценить по заслугам. Теперь и ты будешь счастливый, мой Витихис. Мужчина не может жить одной любовью, как мы, женщины. И тебе тяжело было стоять на втором месте, чувствуя в себе способности занимать первое. Ты никогда не говорил мне об этом, мой Витихис, но я сердцем своим понимала твои мысли, как и ты мои…

С безграничной благодарностью взглянул Витихис на свою жену.

— Ты права, родная… Мне отрадно знать, что я недаром живу на свете, что мой труд приносит пользу родному народу. Одно только грустно — фальшивое положение бедной королевы… Она тоже пленница в своем дворце.

— Поделом ей, — сурово заметила Раутгундис. — Зачем она взялась за мужское дело? У нас, женщин, довольно своих обязанностей. Дай Бог с ними справиться.

— Ты родилась не в королевском дворце, моя Раутгундис, не дочерью и не матерью королей. В жилах Амаласунты течет кровь ее отца, и ей должна быть тяжела зависимость. Она очень горда.

— Я горда не меньше ее, Витихис, но у меня меньше тщеславия… Амаласунта, должно быть, женщина без сердца. Если бы она любила хоть кого-нибудь как следует, всем сердцем и всей душой, она не стала бы стремиться к власти, отстраняя мужчин.

— При дворе рассуждают иначе, Раутгундис… Амаласунта же выросла при дворе, признанной наследницей своего отца. Поэтому ей можно извинить многое. И ты станешь рассуждать иначе, когда поживешь при этом дворе.

Молодая женщина поднялась с места.

— Нет, Витихис, — спокойно и решительно ответила она. — Я не гожусь для придворной жизни. Посмотри на мои загорелые плечи, на мои жесткие руки. Разве такие руки у придворных дам? В деревне я на своем месте. Тут никто не откажет мне в уважении.

— Неужели ты сомневаешься в том, что мою жену будут уважать при дворе, как и повсюду?

— Да. Уважать будут твою жену, но не дочь горского мужика, не умеющую болтать по-латыни, стихоплетничать, бренчать на арфе и красить щеки и глаза… Ты не думай, я не стыжусь моего незнания. О, нет. Я горжусь своими рабочими руками и загорелым лицом. Я ведь знаю придворных дам. В доме соседа Кальпурния не раз видела я его жену, и тещу, и сестер, и их приятельниц… И все это важные матроны, ближайшие к Амаласунте придворные особы. А если бы ты знал, как они себя ведут здесь, где нет надобности стесняться и притворяться? Мне стыдно рассказать тебе, моему мужу, о том, как они общаются с молодыми невольниками. Право же, мои коровы и твоя кобылица приличней и сдержаннее… И с этакими-то особами мне бы пришлось ежедневно встречаться при дворе… Да разве я смогу пересилить себя и не высказать в глаза бесстыдницам мое презрение? Поэтому оставь меня здесь, Витихис… Так лучше будет для всех.

— Неужели тебе легче будет не видеть меня по целым месяцам? — заметил Витихис с ласковым упреком.

Вместо ответа сильные женские руки обхватили его шею, и дрожащие горячие губы покрыли поцелуями его лицо и руки.

Через три дня после этого разговора Витихис снова должен был уехать в Равенну. Нелегко было ему прощаться с женой и сыном… Непривычные слезы то и дело навертывались на глаза сурового воина, когда он вспоминал последние ласки жены, последний поцелуй маленького сына… Медленно подвигался он по широкому шоссе, устроенному древними римлянами точно на вечные времена, и на лице его было такое выражение, что Вахису, ехавшему сзади на громадном вороном жеребце, захотелось развлечь и утешить своего господина.

Пришпорив своего коня, рыжебородый гигант поравнялся с золотистой Балладой, медленно переступавшей своими стройными, тонкими, как у серны, ногами, и проговорил многозначительно:

— Хозяин, а хозяин… А ведь я кое-что знаю…

Витихис поднял голову.

— Вот как… Почему же ты до сих пор не поделился со мной своим знанием?

— Потому что ты меня не спрашивал, — рассудительно ответил Вахис.

Витихис слабо улыбнулся.

— Ну хорошо… Так я спрашиваю тебя теперь: говори, что ты знаешь?

— Вот это другое дело… Раз хозяин спрашивает, слуга должен отвечать.

— Так отвечай же наконец, болтун.

— Сейчас, сейчас, хозяин… Только прежде ты отвечай мне: говорила ли тебе хозяйка о том, что сосед наш, Кальпурний, стал совсем недобрым соседом.

— Говорила… А что?

— А то, что она наверное не сказала тебе, с каких пор это приключилось.

— Да что — «это»? — нетерпеливо спросил Витихис.

— Да то, отчего злится этот Кальпурний?

— Отчего? Жена мне не говорила, а с каких пор Кальпурний изменился, я и сам знаю. Полгода тому назад мы с ним жили в мире и согласии.

Вахис громко чмокнул губами от удовольствия.

— Я так и думал, что хозяйка не захочет беспокоить тебя подробностями этого дела и не расскажет того, что я знаю.

— Да что же ты знаешь наконец?.. Говори толком, — крикнул Витихис.

— А то я знаю, что Кальпурний встретился как-то раз с госпожой в лесу, и они были одни, вдвоем… Так оно казалось, и так они оба думали… А на самом деле в овраге лежал один человек, прикорнувший в тени, чтобы отдохнуть после того, как он нарубил целый воз дров…

— И это был лентяй Вахис, — улыбаясь, вставил Витихис.

— Угадал, хозяин… Именно так. Это был я, Вахис, сын Вахтеля… Не успел я еще задремать толком, как слышу голоса: «Здраьствуй, Кальпурний», — говорит она… А что он ей ответил, что они между собой потом говорили, — я не разобрал. А чего не знаю, о том и говорить не хочу… А только голову все же я поднял, чтобы посмотреть между деревьями на свою хозяйку… И вдруг вижу, — батюшки светы, — хозяйка-то наша как вспыхнет, совсем малиновая стала, да как подымет руку, да как хлопнет соседа по роже, так даже гул по лесу пошел. А он только за щеку схватился и прочь побежал, как побитая собака…

— А жена, что же? — спросил Витихис, бледнея.

— А хозяйка ему вслед крикнула: «Благодари Бога, негодяй, что честная готка не станет тревожить своего мужа из-за всякого дурака… Вот этой самой рукой я у волка из пасти барана вырвала, так с тобой-то, римский барон, я и подавно справлюсь».

— А он что ответил? — с дрожью в голосе спросил Витихис.

— Да ничего, хозяин. Только быстрее побежал к опушке… А на опушке, гляжу, остановился, одной рукой за щеку держится. Видно, хорошо его хозяйка съездила ручкой-то своей. Другую руку он кверху поднял, да и грозит в сторону нашего дома.

— А жена что?

— Ничего, хозяин… Пошла домой тихо и спокойно. И никому словечка ни о чем не сказала… Только вот сосед-то наш с того дня, что ни день, то нам новые пакости придумывал… Вот я хотел сказать тебе это, хозяин, потому и отпросился провожать тебя… Сам посуди… Ведь мужу и хозяину подобает знать все, что без него делается, особенно такое… этакое… А теперь я все рассказал тебе, так могу и домой возвращаться. Храни тебя Господь, хозяин… А за хозяйку не бойся. Она сама за себя постоит. Это раз… А второе, и мы, верные слуги твои, не лыком шиты. Убережем от сотни таких черномазых… До свидания, хозяин…

Верный слуга круто повернул своего вороного и поскакал обратно.

Витихис невольно пришпорил Балладу. Злость и негодование бушевали в его груди. Наглость этого римлянина нарушила его спокойствие.

Как на грех, дорога проходила мимо самого дома Кальпурния, и сам он стоял ка пороге своего жилища, разодетый и надушенный по последней моде.

Заметив мчавшегося всадника, он любезно поклонился.

— А, граф Витихис… Опять ко двору собрались? — подобострастно болтал он со слащавой любезностью нечистой совести, узнавая подскакавшего. — Здорово, дорогой сосед. Все ли благополучно? Вижу, вижу. Цветете, сказал бы, как роза, да вы не женщина… Что так мало у нас погостили? — продолжал он, не замечая мрачного лица Витихиса, круто осадившего коня в двух шагах от Кальпурния.

Вместо ответа Витихис протянул могучую руку в стальной перчатке и поднес кулак к самому носу соседа.

— Что такое?.. — пролепетал отшатнувшийся римлянин, бледнея.

— А то, что если я дам тебе оплеуху вместо моей жены, так ты не поднимешься, нахал…

И круто повернув коня, Витихис быстро скрылся в облаке пыли.

Кальпурний проводил его злобным взглядом. Его тонкие, бледные губы беззвучно шептали:

— Подожди, готская собака… Будет и на нашей улице праздник. Попомнишь ты своего соседа…