Глубокая тишина царит в громадном дворце императоров Византии. Тройная линия охраны, — солдаты, евнухи и придворные чины оберегают спокойствие наследников Константина Великого.

Император Юстиниан удалился во внутренние покои, дабы отдохнуть после обеда. И все замерло в раззолоченных палатах, вплоть до отдаленнейших коридоров, людских и кухонь, — везде притихла дворцовая жизнь. Беззвучно, как тени, скользят придворные чины разных рангов по мозаичным коридорам и мраморным лестницам, и понижают голоса до едва слышного шепота.

Между тем до кабинета императора не долетели бы и пушечные выстрелы, если бы в те счастливые времена, еще не знавшие пороха, существовали бы пушки. Так отдаленно, внутри дворца, находится длинная, довольно узкая комната, с высокими сводами, на которых ярко сверкают золотые звезды, рассыпанные по небесно-голубому фону. Стены этой комнаты до высоты человеческого роста сплошь выложены золотой мозаикой, и на этом фоне красиво выделяется длинный ряд белых мраморных бюстов. Это изображения всех христианских императоров, начиная с Константина Великого и кончая предшественником настоящего монарха, престарелым Юстином, добродушное лицо которого кажется особенно незначительным под лавровым венком и императорской короной, одинаково украшающей каждую статую.

Толстый ковер из драгоценных черно-бурых лисиц скрадывает звук шагов человека, медленно прохаживающегося взад-вперед, от раззолоченной двери к единственному окну, расписные стекла которого скрываются занавесью из золотой парчи, вышитой синими бархатными листьями… Окно это выходит на небольшой внутренний дворик, охраняемый двумя неподвижными часовыми, белокурыми красавцами в блестящих серебряных доспехах и крылатых шлемах варяжской гзардии императоров Византии.

Хотя еще светло, но в глухом роскошном помещении уже стемнело. Комната освещалась невидимыми лампами, разливающими мягкий свет на драгоценный ковер, на мозаичную дверь, украшенную золотом и перламутром, на большой письменный стол, заваленный свитками пергамента, и на большой, украшенный драгоценными камнями и слоновой костью камин, поставленный на возвышении у одной из стен.

На стене над письменным столом, висел двухаршинный крест массивного золота, ярко сверкая на темном синем бархате, закрывающем стены. Каждый раз, когда человеку, прохаживающемуся по комнате, приходилось проходить мимо него, он смиренно склонял голову перед частицей настоящего Креста Господня, хранящейся в стеклянном ящичке, вделанном в крест.

Это был император Юстиниан. Взор его остановила громадная карта священной Римской империи, не такой, какой ее сделали завоеватели германских и славянских варваров, а такой, какой она была во времена мирового владычества римских императоров, вплоть до Константина Великого.

Долго глядел император на эту карту. На его подвижном лице отражались самые противоречивые чувства: гордость и печаль, твердость и беспокойство.

Долго стоял император перед географической картой, на которой пурпурной краской оттенены были провинции мировой империи Константина Великого. Озабоченный вздох поднял серебряную парчу длинной туники, ниспадающей до самого пола тяжелыми, прямыми складками. Губы Юстиниана шевелились, бессознательно произнося слова и фразы:

— Если б я мог узнать наперед, чем окончится подобное предприятие… Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, почему так неотступно преследует меня одна и та же мысль… Точно какая-то невидимая сила толкает меня на этот подвиг. Но откуда она, эта сила? От Бога или… страшно вымолвить. Сонные видения бывают разными. О, если б я мог разгадать внутренний смысл моего сна… Прости мне, Господи, это желание. — С внезапным испугом Юстиниан поднял глаза к золотому кресту над письменным столом. — Я знаю, Ты, Господи, запретил волхование и колдовство и проклял звездочетов и снотолкователей!.. Но ведь священное Писание сообщает нам о вещих снах Фараона Египетского, и Иосифу было разрешено тобой истолковать их ему… О, если бы и ко мне явился какой-либо пророк Даниил и истолковал бы мне значение моего сна, подобно тому, как Валтасару истолковано было значение его видения… Третью ночь преследует меня этот сон… Означает ли он успех или поражение? Послан ли он мне для того, чтобы возбудить мою решимость, или же для того, чтобы напомнить мне об осторожности? Как знать!.. Как знать!..

И император снова прошелся по комнате, смиренно склоняя голову перед частицей Животворящего Креста Господня.

Едва слышный шорох заставил его оглянуться. В дверях стоял молодой придворный в богатом одеянии. Сложив руки на груди, он опустился на колени, склонив голову до самого пола.

— Божественный властелин вселенной, призванные тобой патриции ожидают разрешения предстать перед светлые очи своего государя.

Юстиниан опустился на высокий резной стул перед окошком и, вытянув ноги, произнес отрывисто:

— Пусть подождут!.. Подать мне серебряные сандалии и парадную «хламиду»!

После вторичного земного поклона, «хранитель царской двери» исчез, уступая место двум черным невольникам, беззвучно вошедшим в боковую дверь с требуемыми предметами в руках.

Император сидел неподвижно, как изваяние, пока проворные руки быстро зашнуровывали на его ногах сандалии из серебряной парчи, на высоких каблуках и с очень толстой подошвой, увеличивающей его рост пальца на три. Затем черные невольники искусно задрапировали на его невысокой, худощавой фигуре великолепную «хламиду» из пурпурного бархата, усеянного золотыми звездами. Этот длинный плащ прикреплялся на одном плече драгоценной пряжкой в виде двойной львиной головы, с изумрудными глазами и ошейниками. Прежде чем «возложить» на императора какую-либо часть его костюма, оба «блюстителя царской одежды» почтительно прикасались к ней губами, соответственно строгому этикету византийского двора, недавно только подтвержденному в мельчайших подробностях самим Юстинианом.

Когда туалет императора был закончен, он поднялся на тронную эстраду и остановился перед престолом, картинно опираясь рукой на обломок колонны из черного порфира, привезенной из разрушенного храма Иерусалимского. Колонна была искусно подпилена так, чтобы император мог свободно облокотиться на нее в непринужденной, но глубоко обдуманной позе величавого спокойствия. Черные «гардеробные чиновники» еще раз заботливо поправили складки великолепной мантии и затем опустились на колени, ожидая приказаний.

Император замер в привычно-величественной равнодушной позе. Лицо его приняло выражение милостивого снисхождения.

— Впустить патрициев! — коротко произнес он.

Черные «блюстители одежды» быстро исчезли после обязательного земного поклона.

Широкая золоченая дверь, ведущая в приемную залу, растворилась, и в кабинет императора вошли три человека, опустившиеся у порога на колени, подобно доложившему о них молодому придворному.

А между тем это были знатнейшие вельможи Византии и первые сановники Восточно-Римской империи, первые по служебному положению столько же, сколь и по выдающимся талантам.

Одного взгляда на их замечательные, характерные и оригинальные лица было достаточно для того, чтобы убедиться в их значении, не говоря уже о роскошных придворных костюмах, сверкающих золотом и драгоценностями, согласно обычаям того времени. И все же эти не молодые уже сановники оставались на коленях, склонившись головами до земли, пока негромкий, но благозвучный голос Юстиниана не приказал им подняться.

— Я приказал вам явиться, патриции, для того, чтобы выслушать ваше мнение о положении дел в Риме и Равенне. Поэтому я дозволил вам ознакомиться со всеми документами, касающимися этого вопроса. Вы читали письма дочери Теодорика, так же как и донесения римских патриотов, и имели три дня на размышление. Говорите же теперь. Разрешаю и приказываю вам свободно высказать ваше мнение, так же как и его обоснование. Ты, славный главнокомандующий наших армий, говори первым!

Тот, к которому обратился Юстиниан, сделал шаг вперед. Это был мужчина в полном расцвете сил и красоты, широкоплечий исполин, стройный, сильный и ловкий, каким подобает быть герою-военачальнику, кумиру своих подчиненных. Одет он был в тяжелые, сверкающие золотой насечкой латы. Тонкая сетка из золотой проволоки обтягивала его мускулистые руки, а на красивых, сильных ногах одеты были высокие пурпурные сандалии, переплетенные золотой лентой вплоть до обнаженных колен. Голова была не покрыта. Только темные кудри, с чуть заметной сединой на висках, свободно рассыпались по блестящим металлическим наплечникам. Большие, светлосерые глаза глядели весело и откровенно. Да и все лицо, красивое и энергичное, выражало беззаботную откровенность. Полные и румяные губы, не скрытые небольшой золотисто-русой окладистой бородой, улыбались весело, почти женской мягкой улыбкой. В общем, лицо этого воина производило, прежде всего и больше всего, впечатление бесхитростной и непоколебимой честности.

Это был знаменитый полководец Юстиниана. Народный герой и сказочный богатырь Велизарий.

— Возлюбленный государь, — произнес он звучным, грудным голосом, тем голосом, который слышался из конца в конец громадного поля сражения, воодушевляя «своих» и наполняя трепетом души «врагов», — ты знаешь, что у твоего вернейшего слуги, Велизария, всегда одно и то же мнение. Прикажи мне немедленно покорить царство готов италийских, и я исполню твое приказание точно так, как всегда исполнял твои желания. Для разгрома царства африканских вандалов мне понадобилось не более пятнадцати тысяч воинов. Дай мне тридцать тысяч, и я обязуюсь положить к твоим ногам корону Теодорика.

Довольная улыбка осветила лицо императора.

— Ты хорошо сказал, мой храбрый Велизарий. Я доволен тобой сегодня, как и всегда. Твои слова обрадовали и успокоили меня. Теперь за тобой очередь, великий ученый, неподкупный и непоколебимый блюститель закона и порядка. Скажи нам твое мнение об Италии, Трибониан, мой верный советник.

Знаменитый юрист, к которому обратился император, был немного ниже Велизария, но фигура его была гораздо менее могуча и эффектна, чем у славного военачальника. В бледном и умном лице Трибониана, с тонкими и правильными чертами, светились серьезные и глубокие глаза, чуждые пустому тщеславию и мелочной гордости. Выражение непоколебимой энергии придавало мужественность гладковыбритому красивому лицу. Таков был Трибониан, составитель юстиниановских «пандект», и поныне сохранивших значение для ученых юристов.

Спокойно и твердо заговорил он, глядя прямо в глаза Юстиниана своими умными, черными глазами:

— Не начинай войны с готами, император Юстиниан. Это было бы несправедливостью.

— Что-о? — протянул пораженный император. Несправедливостью называешь ты наше желание вернуть престолу провинции, считавшиеся исконной собственностью священной Римской империи?

— «Бывшей», государь! — Ты сам произнес это слово. Собственность утерянная перестает быть собственностью. Не забудь, что твой предшественник, император Зенон, собственноручным торжественным договором уступил Италию вождю германских готов, в случае, если он сумеет покорить славянского разбойника Одоакра, похитившего у Византии римские провинции. Теодорик исполнил условие и стал, следовательно, законным собственником покоренной его народом страны.

— Ты забываешь, что Теодорик должен был управлять Италией на правах наместника императора Зенона! — быстро возразил Юстиниан.

— Ты прав, государь, но… это не меняет существа вопроса, так как после того, как победитель Одоакра объявил себя независимым монархом, — чего надо было ожидать, так как Теодорик Великий не мог оставаться слугой Зенона… далеко не великого, — император даже и не подумал протестовать против нарушения договора. Мало того, много лет спустя, твой державный дядя, а затем даже и ты сам, великий государь, признали право Теодорика на корону Италии и подтвердили это признание торжественными клятвами на кресте и Евангелии.

— Клятва, вынужденная опасностью, никого не связывает. Окрепший и сознавший свою силу берет ее обратно — вот и все. Всемирная история полна подобных примеров.

— Которые я называю «несправедливостями», — невозмутимо произнес неподкупный законовед, не подымая своих умных глаз. Ни тени непочтения к монарху или тщеславного самомнения не было на его красивом, тонком лице. Но в спокойном и ровном голосе звучала непоколебимая твердость и глуоокое убеждение человека неподкупного, в самом широком смысле этого слова.

Император насупился. Лицо его потемнело, а тонкие губы, крепко сжавшись, казались еще тоньше.

— Ты неудобен, как все поборники абсолютной справедливости, Трибониан. Я вижу, что ошибся, спрашивая твоего совета по вопросу политическому. Твоя непреклонная и близорукая справедливость уместна в составлении законов, но не в дипломате и советнике монарха. Политика не имеет ничего общего с этикой, с тем, что ты называешь справедливостью.

— Государь, справедливость хороша всегда и везде! — почтительно, но непреклонно произнес знаменитый юрист.

— Ты так думаешь, Трибониан? — насмешливо заметил Юстиниан. — Но Александр Македонский и Юлий Цезарь думали иначе…

— Припомни, государь, что ни тот, ни другой не смогли довести до конца своих планов. Да и кроме того… — Трибониан остановился подыскивая выражение, чтобы докончить начатую фразу…

Юстиниан заметил его колебание и милостиво произнес:

— Говори, Трибониан. Мы разрешаем тебе высказать свое мнение полностью, без всякого стеснения.

— Государь, я хотел сказать, что… ты не Александр и не Цезарь.

Воцарилось гробовое молчание.

Велизарий упорно глядел в землю, Трибониан спокойно ожидал ответа императора.

Прошла минута, за ней другая и, наконец, раздался спокойный, ровный голос Юстиниана.

— Ты очень… откровенен, Трибониан!

— Всегда, государь. Это моя единственная заслуга.

Император не отвечал. Повернув голову, он встретил взгляд молчавшего до сих пор соседа Трибониана и произнес равнодушным голосом:

— А ты что скажешь нам, патриций? С которым из двух, только что высказанных мнений, согласен наш непобедимый полководец Нарзес?

С лица маленького человека сразу исчезла холодная усмешка, появившаяся при последних словах Трибониана, уступая место глубокой серьезности. Смело поднял он на императора свои громадные, черные, пронизывающие глаза, как бы освещающие его некрасивое, почти уродливое лицо. Странное это было лицо, замечательное и привлекательное, несмотря на его безобразие. Высокий и выпуклый лоб говорил о редкой силе ума и воли. Крепко сжатые, тонкие губы и густые, сросшиеся над переносицей брови выдавали железную волю и непреклонную энергию. Но в болезненной складке в углах рта, как и в общем выражении землистобледного истощенного лица, можно было прочесть целую повесть глубоко затаенных страданий, как физических, так и духовных. И фигура у этого полустарика была такая же грустная, почти жалкая. Маленький рост, позволяющий далеко не высокому Юстиниану смотреть на своего полководца свысока, умышленно наклоняя голову, делал пятидесятилетнего Нарзеса почти карликом. При этом одно плечо знаменитого военачальника было выше другого, а ноги неравной длины, что заставляло его опираться на толстую палку из черного дерева, с золотым крючком на конце. И все же, несмотря на почти комическое безобразие этой страдальческой маленькой фигуры, кажущейся вдвойне жалкой от богатого придворного костюма, из ярко сверкающей золотой парчи, — никому бы не пришло на ум засмеяться при виде этого роскошно одетого горбуна. Но зато многие, даже незнающие знаменитого имени этого несчастного калеки, невольно низко склонялись перед силой гения, ярко горящего в глубоких печальных глазах Нарзеса.

Маленький великий человек тяжело вздохнул, прежде чем отвечать ка вопрос императора, и затем заговорил чуть слышно. Голос у него был высокий и чистый — почти фальцет — такой голос, каким не говорят мужчины.

— Государь, я не советую тебе начинать войну с готами, покуда.

В глубоко впалых, точно выцветших глазах императора загорелся злой огонек.

— И ты туда же, Нарзес, — насмешливо произнес он. — И, вероятно, на основании таких же соображений. Ты ведь тоже искатель абсолютной справедливости.

— Нет, государь, справедливость понятие отвлеченное. Я же считаюсь только с реальными понятиями. Советуя тебе не начинать этой войны, я прибавил — покуда.

— Говори ясней, я не люблю загадок! — перебил Юстиниан. — Что означает твое «покуда»?

— Только то, что вещи необходимые следует исполнять раньше, чем прихоти. Человеку, который должен защищать свое жилище от разбойников, не следует вторгаться в дом мирного соседа.

— Что значит эта притч!?? — холодно спросил император.

— То, что твоему государству грозит опасность не с запада, а с востока. Только оттуда может прийти в Византию враг, способный погубить ее.

— Ты намекаешь на персов? — с презрением спросил император.

— С каких это пор Нарзес, мой великий соперник, боится персов? — пожимая богатырскими плечами, заметил Велизарий.

Нарзес не поднял глаз на своего противника. По-прежнему глядя в глаза Юстиниану, он произнес спокойно.

— Нарзес не боится никого. Всего же менее персов, которых он неоднократно побеждал так же, как они побеждали тебя, Велизарий. Но Нарзес знает восток и… предупреждает своего государя. Если не персы, то кто-либо иной, — название безразлично, — но опасность несомненно будет с востока. Не на Тибре живут враги Юстиниана и Византии, а на Тигре.

— Что же ты хочешь этим сказать? — холодно спросил император.

— Только то, что негоже для тебя, государь, наследник великого Константина, как и для нас, все еще считающихся «римлянами», оставаться данниками степных разбойников и платить им ежегодно несколько возов золота.

Бледное лицо Юстиниана вспыхнуло.

— Ты плохо выбираешь слова, Нарзес!.. Как смеешь ты называть «данью» простой подарок, или, если хочешь «субсидию», выдаваемую соседу, оберегавшему наши границы.

— Хороши подарки, которые не могут запоздать на неделю без того, чтобы персидский король Хозрой не начал грабить и жечь твои города и села… Хороши субсидии, которыми оплачивают разбойничьи племена, опустошающие твои границы!..

Юстиниан ответил не сразу. Осторожно спустился он со ступенек тронной эстрады на своих высоких каблуках и медленно прошелся из угла в угол по длинному, узкому кабинету. Все три патриция неподвижно ожидали его слов. Прошло несколько минут полного молчания. Затем Юстиниан снова поднялся на ступени и опустился на трон. Лицо его было бледно и безжизненно по-прежнему.

— Что же ты мне советуешь, Нарзес? — холодно произнес он, вперив в голенького человека и великого полководца суровый взгляд. — Говори коротко и ясно. Я не люблю околичностей и иносказаний.

— Государь, я советую тебе собрать все силы твоего государства и направить их против Хозроя и его разбойничьих шаек. Избавь себя от позорной дани, а Византию от непроизводительного расхода. Затем возьми обратно свои города, отнятые и сожженные персами: Эдессу, Антиохию, Зару, и восстанови их!.. Обеспечь свою границу тройной линией крепостей от набегов хищников, от Евфрата и до Аракса. Тогда только ты сможешь спокойно спать в Константинополе. И когда ты исполнишь все это, — в чем, признаюсь, я сомневаюсь, — тогда, пожалуй, начинай войну с готами, на которую толкает тебя жажда славы!

Юстиниан покачал головой. Горькая улыбка скривила его тонкие, бледные губы.

— Ты доставил мне мало удовольствия своими речами, Нарзес! — мрачно проговорил он, не глядя на великого полководца.

— Увы, государь, я давно знаю, что не угоден тебе!

— Но я незаменим, по счастью!.. — гордо заметил Велизарий. — Государь, поверь мне, и не слушай этого, вечно сомневающегося человека! Дай мне тридцатитысячную армию, и я даю на отсечение мою правую руку, если не завоюю всю Италию в три месяца!..

— А я даю голову на отсечение, — а голова Нарзеса все же стоит дороже, чем рука Велизария, — что никогда Велизарию не завоевать Италии, ни с тридцатитысячной, ни с шестидесятитысячной армией!..

— Кто же, по-твоему, сумел бы это сделать и с каким войском? — спросил Юстиниан, не скрывая своего любопытства.

— Я, — спокойно ответил Нарзес, — с восьмидесятитысячной армией, но и то не меньше, чем за два года.

Велизарий вспыхнул. Он раскрыл рот для возражения, но не найдя подходящих слов, молча сжал богатырский кулак.

— Нарзес удивил нас сегодня, — спокойно заметил Трибониан. — До сих пор он был горд, как и подобает великому полководцу, но никогда еще не терял рассудка от гордости. Сегодня же он ставит себя так неизмеримо выше Велизария, что не знающие его могут заподозрить его в зависти.

— Напрасно ты так думаешь, Трибониан! Я и теперь не ставлю себя выше Велизария. Мы слишком различные люди. Он великий герой, я же простой полководец. Это далеко не одно и то же.

Велизарий гордо поднял голову. Рука его невольно шевельнулась, как бы собираясь уничтожить дерзкого калеку.

Но император не дал ему заговорить. Холодно и насмешливо обратился он к Нарзесу:

— Поистине, зависть ослепляет тебя, Нарзес. Даже враги Велизария признают его великим военачальником, ты же отвергаешь его заслуги.

Нарзес печально улыбнулся.

— Государь, я не завидую Велизарию ни в чем, не завидую даже его силе и здоровью. Я охотно признаю его героем из числа тех, о ком слагаются народные легенды и кому воздвигают памятники благородные монархи. Я только нахожу, что не будь он героем, он был бы лучшим полководцем! Все проигранные Велизарием сражения были проиграны только потому, что его личная храбрость увлекала его слишком далеко и неосторожно на поиски подвигов.

— Чего нельзя сказать о тебе, — насмешливо заметил Велизарий, с оскорбительным презрением, измеряя взглядом несчастного калеку. — Из-за личной храбрости Нарзес, конечно, не проиграл ни одного сражения.

— Ты прав, Велизарий… Только ты позабыл одну маленькую подробность: Нарзес еще ни разу не проиграл ни одного сражения. В этом разница между нами…

Ссоре полководцев положило конец появление «Хранителя царской двери».

Распростершись на полу, молодой «камерарий» доложил о возвращении из Равенны посланного императором патриция, галера которого всего полчаса назад причалила к пристани Константинополя.

— Благородный Александр ждет разрешения предстать перед светлые очи своего божественного государя.

Император вскочил со своего места, на мгновение позабыв о старательно заученном величии поз и жестов.

— Скорей веди его сюда! — нетерпеливо вымолвил он. И сейчас же опомнившись, снова принял свою излюбленную позу величественного глубокомыслия, опираясь рукой на гранитную колонну, вывезенную из Иерусалимского храма.

Золототканная ковровая портьера раздвинулась, пропуская посланника. Это был еще молодой, чрезвычайно красивый брюнет, с правильными чертами маловыразительного лица большими выпуклыми глазами, но в красивом блеске которых тщетно было искать выражение того ума, без которого человек остается в сущности, только красивым животным. Патриций Александр был чрезвычайно удачным образчиком такого человеческого животного, и его могучие плечи, стройная и гибкая фигура должны были очаровать каждую женщину, довольствующуюся физической страстью, не гоняясь за возвышенной и платонической любовью.

Подобно всем придворным, специальный посланник Византии пал ниц перед императором и остался распростертым на полу в ожидании его приказаний.

В первый раз в жизни Юстиниану пришла в голову мысль о надоедливости этого подобострастия, предписываемого этикетом византийского двора. Он нетерпеливо протянул руку для поцелуя и проговори повелительно:

— Ты вернулся один?

— Один, божественный император…

Брови Юстиниана нахмурились.

— Почему? По последним известиям я мог ожидать иного… Постой… докладывай по порядку… Когда ты покинул Равенну?

— Три недели назад, божественный…

— Что делалось в Италии при твоем отъезде?

— Италия переживает тяжелые дни, государь. Готы волнуются, как пчелы в улье, потерявшие свою матку. В моем последнем донесении я сообщал тебе о твердом решении королевы покарать своих непокорных свойственников и опаснейших врагов, трех герцогов Балтов. Согласно твоему приказанию, я поддерживал ее решимость. В случае неудачи положение дочери Теодорика естественным образом стало бы невыносимым, и потому между нами было решено, что мое судно будет дожидаться ее в виду Равенны, чтобы привезти ее сначала в Эпидамнус, а затем сюда, в Византию.

— На что я охотно согласился!.. — вставил Юстиниан. — Что же случилось дальше?

— План королевы увенчался успехом. Все три герцога были поражены в один и тот же день посреди своих войск… Волнение, произведенное этим известием, неописуемо… Готы заволновались как муравьи, жилища которых разрушены палкой прохожего.

— Дочь Теодорика должна была торжествовать, видя себя отомщенной.

— Ее торжество было омрачено ошибочным слухом, привезенным в Равенну и лагеря опаснейшего из трех герцогов, Тулуна, которой будто бы оказался лишь раненым и даже не смертельно. Этот слух настолько перепугал королеву, что она немедленно покинула свой дворец и благополучно добралась до «Святой Софии», где все было заранее готово к ее приему. Мы благополучно снялись с якоря и вышли в открытое море. Но не успели мы дойти до высоты гавани Арминиума, как нам наперерез вышла целая эскадра: четыре больших галеры и с полдюжины мелких судов под командой Витихиса. Уйти от быстроходных и легких готских галер было невозможно, поэтому я предпочел исполнить волю командира эскадры, желавшего видеть Амаласунту… Граф Витихис поднялся на борт «Святой Софии» и был встречен королевой, которая узнала от него прежде всего о том, что герцог Тулун скончался от полученных ран.

— Это известие должно было успокоить ее, — произнес Юстиниан таким тоном, что его посланник не знал, к нему ли относится этот полувопрос, полуутверждение. Подождав минуту, он продолжал свой доклад…

— Граф Витихис просил королеву вернуться в Равенну, гарантируя ей словом чести полную безопасность впредь до решения народного суда, объявленного на нынешнюю осень, для расследования тройного убийства и вынесения приговора виновным. Королева поняла из разговора, как и из поведения графа Витихиса, — одного из влиятельнейших готских военачальников, — что патриоты, одним из главных вождей которых он состоит, отнюдь не уверены в том, что ее рука вооружила убийц трех герцогов, и что поэтому она ничем не рискует ввиду полной невозможности доказать ее участие в этих казнях, так как изорские наемники, нанесшие удары Балтам, были растерзаны на месте преступления. С другой стороны, не трудно было понять, что сила на стороне варваров, и что наша «Святая София» не в состоянии бороться с целой эскадрой в случае, если готы пожелают насильно вернуть королеву. С редким для женщины мужеством Амаласунта предпочла не подвергать опасности подданных божественного императора, осчастливившего ее столькими знаками дружбы, и согласилась последовать за Витихисом обратно в Равенну. Но прежде, чем покинуть «Святую Софию», она передала мне собственноручно письмо для тебя, государь, так же как и шкатулку с дарами…

— Об этом позже, — перебил Юстиниан. — Расскажи мне, что делается в Италии? Как приняли римляне известие о происшествиях в Равенне?

— Как нельзя лучше для моего божественного императора. Слухи о смерти Балтов и о бегстве королевы вызвали в италийцах вообще, а в римлянах в особенности, небывалый подъем патриотизма. Ненависть к готам проснулась со страшной силой. Кое-где произошли уже кровавые столкновения между германцами и италийцами. В самом Риме партия патриотов завладела сенатом и готова была провозгласить воссоединение Западно-Римской империи с великим византийским царством, истребить германский гарнизон и всех готов, живущих в Риме, а затем до прибытия твоих войск избрать диктатора для охраны вечного города…

— Слишком рано, — прошептал Юстиниан, проводя рукой по невысокому лбу, начинающему обнажаться у висков. — Что ты на меня уставился? — с досадой обратился он к своему посланнику. — Неужели ты не понимаешь, что подобный шаг был бы величайшей ошибкой, раз королева осталась в руках этого Витихиса.

— Дивлюсь мудрости моего государя! — подобострастно произнес Александр. — Признаюсь, я и не подозревал, какую услугу оказал тебе префект Рима, и даже считал гениального главу заговорщиков, Цетегуса Сезариуса — изменником… Теперь же я вижу…

— Ничего ты не видишь, — уже с явной досадой перебил Юстиниан. — Передавай факты без рассуждений, которые тебе не по разуму.

— Как прикажешь, божественный!

— Что же сделал этот Цетегус, которого ты считал изменником сначала, а потом верным слугой нашим? Какую услугу оказал он нам?

— Он один помешал истреблению готов и провозглашению тебя… главой вновь объединенной священной Римской империи, как настаивала дворянская молодежь. В сенате дело дошло до бурных сцен. Цетегус выступил один против всего сената. Его чуть не убили пылкие заговорщики! Но он остался непоколебим под мечами и кинжалами и добился своего!

— Храбрый человек, — заметил Велизарий одобрительно.

— Опасный человек, — промолвил Нарзес как бы про себя.

Юстиниан молча кивнул ему головой.

Приняв это движение за приказание продолжать доклад, Александр снова заговорил:

— Цетегус оказался прав. На другое утро тот же сенат принес ему торжественную благодарность, когда в Риме узнали о возвращении королевы в Равенну и о намерениях свирепого Тейи, поклявшегося спасением своей души, что он сравняет с землей весь город Рим и засеет площадь его пшеницей, в случае, если бы хоть одна капля готской крови пролилась в его стенах… Все это я узнал по дороге, на обратном пути, который я замедлил елико возможно, дабы привезти тебе, государь, более подробные сведения. Но этим не ограничились успехи моего посольства, божественный император. Приобретая поклонников между римлянами, я, совершенно неожиданно, нашел их между готами И даже между ближайшими родственниками царствующей династии.

— Что такое? О ком ты говоришь?

— В Тусие довольно уединенно живет богатый готский вельможа, граф Теодохад, двоюродный брат королевы Амаласунты.

— Знаю. Это последний мужчина в роду Амалунгов…

— Ничто не может укрыться от моего императора, — подобострастно вставил Александр.

— К делу, к делу… Оставь льстецам их специальность. От тебя я жду известий, а не лести. Как ты познакомился с этим Теодохадом?

— Случайно, государь. По правде же сказать, не я их нашел, а они меня. Побудительной причиной, сколь я мог понять, служит тут отчасти ненависть, отчасти же корыстолюбие. Супруга Теодохада, из рода Балтов, родная сестра умерщвленных герцогов, умна как бес, и злая, как сама сатана. Теодохад и Готелинда, супруга его, ненавидят Амаласунту всеми силами своей души. Причины этой ненависти мне не совсем ясны. Насколько я мог понять, между обеими принцессами вражда существует чуть не с детских лет… быть может, какое-нибудь соперничество… Теодохад же озлоблен на королеву за то, что она обуздала его жадность, защищая от его насилия римских собственников соседних с ним земель. Теодохад страшно богат. Ему принадлежит половина провинции — другая половина находится у рода Вельзунгов — но ему все мало. Он надеется получить большие выгоды от союза с тобой, божественный император, а золото для него важней всего. Что касается Готелинды, то ей нужно отомстить Ама-ласукте, и она надеется на твою помощь…

— За золотом дело не станет, — задумчиво прошептал Юстиниан, — об остальном подумаем… Если этот Теодохад родственник Амаласунты, то он имеет шансы на престол, не так ли?

— Так точно, государь. В случае смерти дочери Теодорика он ближайший наследник престола, особенно после смерти последних Балтов. Вероятно, поэтому он так и жаждет гибели королевы… Я привез тебе, государь, собственноручные письма его и его супруги, так же как и письмо Амаласунты, которое прошу тебя прочесть немедленно, ибо оно, по ее словам, чрезвычайно важно.

Император разрезал пурпурный шелковый шнурок, которым обвязана была запечатанная навощенная дощечка, и раскрыв ее, прочел следующие строки:

«Юстиниану, императору византийцев, Амаласунта, королева готов и италийцев, привет и братство».

— Удивительные титулы придумывают эти варвары, — заметил Юстиниан, улыбаясь. — Королева италийцев, какая бессмыслица!

Никто не ответил на это замечание, так как император углубился в чтение письма Амаласунты.

«От твоего посланного, патриция Александра, ты узнаешь, как беспощадно властвует богиня раздора в злосчастной Италии. Я чувствую себя всеми покинутой, как одинокая пальма на скале во власти бурных стихий. Готы становятся мне с каждым днем ненавистней, как настоящие варвары, недостойные цивилизации и прогресса. Я чувствую себя чужой им так, как если бы судьба подменила кровь в моих жилах. Охотно объявила бы я себя римлянкой, но увы, римляне никогда не позабудут моего происхождения. Поэтому мне остается одна надежда на тебя, брат и друг мой Юстиниан! Ты не откажешь в помощи женщине и королеве, понимая, что необходимость охранять достоинство монархов — дело общее для всех нас. Помоги же мне избавиться от оскорблений и покушений. В настоящее время я даже не уверена в завтрашнем дне. Но если ты пришлешь мне надежную охрану: две-три тысячи человек под начальством опытного полководца, подчиненного мне одной, то этого будет достаточно для перемены картины. Дворец Равенны — первоклассная крепость, и занявший ее гарнизон может диктовать свои условия стране. Когда же я усмирю бунтовщиков и справлюсь с изменниками, то поверь, я не позабуду твоей услуги и сумею заплатить за нее, согласно твоему достоинству. Войско же, присланное мне, не будет в убытке от своей экспедиции, надеюсь, только кратковременной. Нужно немного, чтобы они освободили меня от римских заговорщиков и главным образом от предводителя так называемых патриотов, Цетегуса, префекта Рима. Он человек чрезвычайно опасный и коварный. Пользуясь моим полным доверием и обманув его, оставил меня в минуту опасности, и с тех пор играет двойную игру. Поверь, государь и брат мой, тебе, императору Византии, прямая выгода иметь верную и благодарную союзницу в императрице Западно-Римской империи, какой останется навсегда твоя сестра и друг Амаласунта».

Дочитав последние строки, Юстиниан медленно опустил восковую дощечку на колени. Его некрасивое лицо осветилось и приняло новое выражение. Так на освещенной изнутри фарфоровой лампе проявляются выпуклые рисунки, невидимые раньше. Во впалых глазах императора зажегся огонь дипломатического гения и горячего искреннего воодушевления.

Медленно поднявшись, он подошел к письменному столу и, заботливо спрятав письмо Амаласунты в один из ящиков, произнес торжественно:

— Этим письмом я держу судьбу Италии в своих руках. — Так сильно было волнение императора, что он позабыл склонить голову, проходя мимо золотого креста. — Королева готов просит нас о присылке охраны. Мы охотно исполним ее просьбу. Охрана у нее будет сильная и многочисленная, начальником которой мы назначаем тебя, Велизарий.

Велизарий радостно выпрямился, сверху вниз взглянув на своего вечного соперника Нарзеса, который, с усталым и страдальческим выражением на лице, крепче опирался на свою палку, видимо утомленный длительным стоянием. Присесть в присутствии императора было не только неприлично, но и невозможно, так как во всей комнате находилось только одно кресло для императора, да парадный трон.

— Соблаговоли, божественный император, взглянуть на подарки, присланные королевой готов, — почтительно заговорил Александр, подходя к двери и принимая из невидимых рук небольшую, драгоценную шкатулку черного дерева с золотыми украшениями. — Вот ключ, государь. В числе подарков находится и портрет дочери Теодорика.

Случайно или умышленно, но молодой посланник Юстиниана произнес последние слова гораздо громче, чем говорил прежде. И как бы в ответ на них, складки парчового занавеса одной из боковых дверей бесшумно раздвинулись, и между ними показалось прекрасное женское лицо со сверкающими черными глазами. Невидимые ни для кого, кроме Александра, глаза эти впились в лицо императора, как бы желая прочесть его затаенные мысли.

Не подозревая о наблюдении, Юстиниан отворил шкатулку маленьким золотым ключом, почтительно поднесенным ему коленопреклоненным Александром, и рассеянно выбросил на стол целую пригоршню драгоценностей, чтобы затем жадно схватить тонкую пластинку из слоновой кости, окруженную узким золотым ободком.

Восклицание удивления и восторга невольно сорвалось с уст императора. Вторично позабыв о величественных жестах, Юстиниан протянул портрет Амаласунты Велизарию.

— Посмотри, какая красота! Не правда ли, Велизарий? Какое благородство линий… Какой дивный мраморно-белый лоб! А эти косы, лежащие природной диадемой над высоким гениальным челом! Да, это поистине королева!.. Благородство крови видно с первого взгляда. Эта женщина рождена для короны и не нуждается во внешних знаках величия. Ее монарший сан написан неизгладимыми чертами самим Творцом на ее дивно прекрасном лице… О, Амаласунта, ты поистине дочь короля и героя… Не правда ли, Велизарий?

Добродушный, но не находчивый солдат, к счастью для него, не успел ответить, так как за его спиной послышался шорох шелковой одежды, и в комнату вошла женщина — императрица!

Феодора была прекрасна. Трудно было бы при самой пылкой фантазии вообразить женщину более соблазнительную, чем эта красавица. И Феодора не только знала силу своей красоты, но проводила ежедневно по несколько часов, обдумывая средства обострить ее впечатление и уничтожить следы усталости, наложенные на ее прелестное лицо слишком бурно проведенным началом юности.

Несмотря на неистовство юной поры, истомившее ее своими жгучими сладострастными ночами, Феодора даже в свои тридцать девять лет оставалась красавицей в полном смысле слова. Ей для этого не нужны были искусственные средства хотя, по большому счету, ее красоте недоставало благородства… Ищущие в женщине души возвышенной, светлой и чистой, тщетно искали бы ее в супруге Юстиниана, но тем сильнее было очарование чувственной натуры этой красавицы, каждый взгляд, каждое движение которой говорили о наслаждении, о страсти, о пылких объятиях и безумных поцелуях… И это очарование еще более усиливалось при помощи того искусства нравиться и побеждать, которое выработала в женщине культура того времени, соединяющая восток и запад.

Императрица Феодора была брюнетка, но ее иссиня-черные волосы отливали металлическим блеском благодаря особенной золотой пудре, контраст которой делал ее громадные черные глаза еще черней и блестящей… Едва заметная подрисовка скрадывала легкую неправильность линий тонких бровей. Розовые губки императрицы были так свежи, что даже Юстиниан, ежедневно целующий их, не подозревал, какой помощью для них служит коринфский пурпур.

С искусством, свойственным только женщинам, возведшим красоту своего тела в божество, умение же нравиться и кокетство в священнодействие, Феодора умела показывать свои совершенства и скрывать слабые стороны своей красоты. И теперь ее пышные волосы были зачесаны кверху, чтобы показать белоснежный затылок и дивную линию шеи и плеч. Роскошно вышитое серебром платье из палевого шелка мягкими складками падало до пола, обнажая прекрасные руки. Рубиновые браслеты подчеркивали мраморную белизну этих царственных рук. Золотой обруч, осыпанный крупными рубинами, сдерживал высокую прическу императрицы.

Когда она приблизилась к Юстиниану, волшебно прекрасная и благоухающая, как воплощение весны, от нее пахнуло на императора, как и на всех присутствующих, всепокоряющей прелестью прекрасного женского тела, опьяняющего, подобно таинственному аравийскому благоуханию, секрет которого Феодора тщательно сохраняла. Надо было быть мудрецом, как Трибониан, или евнухом, как Нарзес, чтобы остаться равнодушным перед этой волшебной Цирцеей…

С нежной улыбкой на розовых губах, с выражением кроткой преданности в бездонных черных глазах, грациозная, гибкая и прекрасная, приветствовала императрица своего супруга звучным и мягким голосом, богатство модуляции которого выдавало в ней бывшую певицу, умеющую очаровывать громадную публику так же искусно, как и одного человека.

При появлении императрицы все присутствующие пали ниц, не менее почтительно, чем перед самим Юстинианом. Она, казалось, даже не заметила этого. Положив на плечо императора свою прелестную, маленькую ручку, белую, нежную и благоухающую, как лепесток розы, с ярко сияющими розовыми ноготками, Феодора произнесла:

— Я вижу удовольствие на лице моего обожаемого повелителя. Разрешит ли он мне разделить с ним радость?

Юстиниан вздрогнул при появлении императрицы и быстрым движением руки попытался спрятать в складках своей парадной мантии портрет Амаласунты.

Но розовые ноготки Феодоры уже успели схватить руку императора и с игривой нежностью вынуть из его слегка дрожащих пальцев предательский медальон.

Тогда император попробовал равнодушно улыбнуться и произнес, как бы рассеянно:

— Да, мы с Велизарием любовались прекрасной работой этого медальона. Италия, очевидно, богата искусными ювелирами.

Одним взглядом оценила Феодора благородную красоту дочери Амалунгов, но ее прекрасное лицо даже не дрогнуло.

С той же шаловливостью она произнесла:

— У Велизария плохой вкус, государь! Он ничего не понимает в женских украшениях. Работа этого медальона самая заурядная, но лицо, изображенное здесь, далеко не заурядно. Это, вероятно, королева готов?

Посланник, поднявшийся с колен по милостивому движению беленькой ручки, поспешил ответить:

— Точно так, великая государыня, это портрет Амаласунты, дочери Теодорика Великого.

Феодора вторично взглянула на медальон и как бы вскользь, не придавая значения своим словам, заметила:

— Да, красивая женщина, хотя… немного… как бы это выразиться, слишком холодна… Точно мраморное изваяние! Ни грации, ни женской нежности… Впрочем, в ее годы нельзя и требовать подобных качеств… Кстати, сколько лет Амаласунте? — обратилась Феодора к Александру, стоявшему ближе всех к столу.

— Лет сорок пять, государыня… Дочь Теодорика родилась еще до завоевания Италии, а следовательно…

— Быть не может! — неосторожно произнес Юстиниан, в памяти которого всплыло прекрасное, юное и свежее лицо, только что глядевшее на него с медальона, который, держала теперь белая ручка императрицы.

— Государь, портрет этот писан пятнадцать лет назад! — почтительно пояснил Александр, понявший по-своему восклицание императора, как и взгляд императрицы.

Юстиниан молча протянул руку. Волей-неволей Феодоре пришлось выпустить из своих розовых пальчиков маленький медальон, приобретший такое большое значение. Внимательно оглядел император оборотную сторону тонкой дощечки и произнес, слегка нахмурив брови:

— Ты мало грамотен для посланника, Александр. Смотри сюда, здесь подпись художника и дата: это год ее вступления на престол. Как видишь, нет еще и двух лет…

Наступило тяжелое молчание, которое посланник осмелился нарушить робким замечанием:

— Живописцы умеют льстить, государь!

— Меньше, чем придворные! — резко перебил император.

Но императрица поспешила на помощь молодому патрицию.

— Мы, женщины, навсегда остаемся легкомысленными детьми. Болтая о таких пустяках, как этот портрет, я отвлекла моего обожаемого супруга и повелителя от великих государственных забот. Дозволь спросить тебя, государь, какие новости привез твой посланник, что видел он в Италии и решился ли ты, наконец, на что-нибудь?

Юстиниан, видимо, обрадовался возможности прекратить опасный разговор. С особенной готовностью ответил он своей супруге:

— Новости Александра таковы, что я решился бы… если бы не желал сначала узнать мнение моей дорогой супруги… Хотя я и знаю, что ты всегда желала похода на Италию…

При этих словах Нарзес поднял голову.

— Напрасно ты не сказал нам, государь, что твоя супруга желает войны с готами… Мы бы не тратили слов на советы и преклонились перед совершившимся фактом…

Феодора вспыхнула, но Юстиниан произнес спокойно:

— Уж не считаешь ли ты меня невольником моей супруги?

— Берегись! — медленно произнесла Феодора. — Придерживай свой язык, Нарзес. Он твой злейший враг! — с очаровательной улыбкой произнесла императрица, и только мрачный огонь, зажегшийся в ее черных глазах, выдавал ненависть, которую она питала к этому человеку.

— Ты очень неосторожен, Нарзес! — заметил Юстиниан, нежно подавая руку императрице. — Но он преданный друг и верный слуга твоего супруга… Прости резкость больному старику…

— Государь, — спокойно произнес великий полководец. — Благодарю тебя за твою доброту, но позволь мне сказать, что ты напрасно считаешь меня выжившим из ума стариком. Я просто знаю, что мы живем при дворе, где каждое слово, — сказанное или невысказанное, — может превратиться в веревку и удушить меня, как и всякого другого. Зная это, я каждую минуту ожидаю смерти и давно уже готов к ней… Жалеть мне не о чем. Ничего интересного я в жизни не покину, а потому позволяю себе роскошь говорить то, что думаю, и все, что думаю, моему государю.

Юстиниан улыбнулся.

— Признайся, Нарзес, что я выношу правду лучше, чем любой другой человек, — уж я не говорю об императорах.

Нарзес подошел к Юстиниану.

— Государь, природа создала тебя великим… Да иначе Нарзес и не был бы твоим верным слугой… Не позабудь только, что Далила и Омфала сумели сделать великих героев маленькими людьми.

Прекрасное лицо Феодоры побледнело. Юстиниан, знающий признаки холодного бешенства у своей супруги, поспешил на помощь своему военачальнику.

— Оставьте нас, патриции. Мы обсудим последние обстоятельства вместе с императрицей и сообщим вам наше окончательное решение.

Оставшись наедине с Феодорой, Юстиниан подошел к ней и, нежно обняв ее стройную талию, привлек к себе и усадил рядом с собой на широкое тронное кресло.

— Прости его, Феодора… Нарзес смел и резок, но верен…

— И необходим, — ответила императрица с неожиданным спокойствием. — Это спасает его!.. Не будь он нам нужен, как противовес Велизарию… его дерзкий язык скоро бы замолчал навеки…

— Моя прекрасная царица права сегодня, как и всегда! — произнес Юстиниан заискивающим голосом, нежно прикасаясь губами к низкому, белому лбу под благоухающими золотисто-черными кудрями.

Великолепные черные глаза Феодоры влюбленно глядели на императора, но в ее голове промелькнула мысль: «Что у него на уме? — очевидно, что-нибудь особенное; эта неожиданная нежность должна иметь необычную причину, но какую?»

— Да, ты права, моя прекрасная супруга, — повторил Юстиниан задумчиво. — Господь был милостив к нам превыше меры. Не даровав мне таланта военачальника, Господь послал мне зато сразу двух полководцев. И по счастью, именно двух — для того, чтобы мы могли удерживать равновесие в государстве.

Юстиниан говорил медленно, прохаживаясь по комнате взад-вперед.

— Каждый из этих героев-воинов был бы смертельной опасностью для государства… Победоносный полководец, в конце концов, всегда мечтает о троне. Но у меня два военачальника, и победы одного скрадывают подвиги другого. Если бы они объединились в искренней дружбе, то моя корона вряд ли удержалась бы на моей голове. Но… мы предвидим это и умеем управлять людьми. Велизарий и Нарзес ненавидят друг друга, и я надеюсь, что моя мудрая супруга умеет разжигать эту ненависть?

— Это нетрудная задача, возлюбленный государь! Эти два человека отталкивают друг друга совершенно естественно. Они словно огонь и вода, которые никогда не могут сдружиться. Для того же, чтобы их антипатия обострилась до явной вражды, мне достаточно передавать злые остроты нашего завистливого евнуха супруге и повелительнице Велизария — Антонине…

— А я не упускаю возможности «случайно» упомянуть о грубых выходках Велизария по адресу нашего калеки Нарзеса. Он самолюбив и злопамятен, как все горбуны, а потому… впрочем, оставим этих соперников. Я желал переговорить с тобой о более серьезных вещах, Феодора. Выслушав известия, привезенные Александром, я почти решился послать войска в Италию.

— Кого же ты предполагаешь назначить военачальником, государь?

— Конечно, Велизария, который обещает исполнить мое желание и покорить готов с пятнадцатитысячным войском, Нарзес же требует для этого тридцать тысяч человек.

— И ты веришь в то, что такого незначительного войска будет достаточно для покорения готов?

— Нет, но… самолюбие Велизария затронуто, и его честь и репутация зависят от исхода этой кампании. Поэтому он должен будет напрячь все свои силы и… все-таки не будет победителем…

— Неудача ему полезна, — спокойно заметила Феодора. — Его гордость приняла опасные размеры после успешного похода в Африку. Победитель вандалов считает себя уже не твоим покорным слугой, а чуть ли не равным своему императору.

— Тем не менее Велизарий проделает три четверти работы со своей армией. После этого я окажусь недовольным промедлением и отзову неумелого военачальника, а затем отправлюсь в поход сам с шестидесятитысячным войском и Нарзесом в моей свите. С ним я довершу завоевание, начатое Велизарием, и в свою очередь окажусь полководцем и победителем.

Императрица подняла прекрасные глаза на своего супруга с выражением искреннего восторга его дипломатическими талантами.

— Хорошо придумано, Юстиниан! Хитро и тонко придумано. Теперь я убеждена в успехе завоевания Италии! Ты будешь императором италийским.

Юстиниан задумался. Его некрасивое, но тонкое и умное лицо приняло серьезное, почти грустное выражение.

— Одно только еще заставляет меня колебаться, Феодора… В глубине души я сознаю, что Нарзес прав! Для государства было бы несомненно выгодней обуздать персов, чем покорить готов. Они нам не опасны. Персы же сильно беспокоят наши границы. Политическая мудрость предписывает глядеть вперед и предвидеть опасности… Нам же действительно грозит опасность не с запада, а с востока.

— Так что ж! — горячо заговорила императрица. — Не всякая угроза сбывается… Могут пройти целые века прежде, чем эта угроза станет действительной… Какое тебе дело до столь отдаленного будущего. Оставь своим преемникам решать задачи их времени. Ты не обязан расчищать путь для будущих монархов Византии, — пусть каждый из них в свое время выполняет свои обязанности так же добросовестно, как мой Юстиниан выполняет свои. После завоевания африканского царства вандалов тебе остается вернуть Западно-Римскую империю и объединить ее навеки с Восточной, создавая вновь всемирное могущество и значение великой Римской империи.

— А если мои преемники скажут: «Юстиниан не исполнил священной обязанности, возложенной на него Господом. Он забыл, что защита важнее нападения, и погубил империю своими победами».

Феодора высоко подняла свою прелестную, гордую головку.

— Этого никто не скажет, Юстиниан, потому что никто так не подумает. Человечество ослепляют победы и воинская слава, не забудь этого. И еще одно, государь, — сверкающие черные глаза Феодоры внезапно приняли серьезное выражение, и лицо ее точно просветлело глубокой, искренней и чистой убежденностью. — Не забудь, что ты не только император, но и человек. И подумай о своей душе…

Юстиниан остановился и пытливо взглянул на свою супругу.

— Говори, Феодора, — произнес он коротко. — Я хочу знать твои мысли.

— Государь, тебе, конечно, известно, что все мы грешники… Уж если праведник грешит по семи раз на дню, кольми паче мы… поставленные судьбой так высоко. Нелегко дойти до престола тому, кто родился не в пурпурной комнате императорского дворца. По дороге к трону мы оба принуждены были совершить не одно деяние… неугодное Господу! Жестокая необходимость извиняет нас в собственных глазах, быть может, даже в глазах наших подданных… История оправдает нас… Но довольно ли этого? Во искупление грехов наших мы строим храм божественной премудрости, который обессмертит наши имена. Святая София будет нашей заступницей пред Господом. Но как знать, довольно ли этого, повторяю я. «Вера без дела мертва есть» — говорит Писание. Какое же дело более свято, как не обращение еретиков. Если мы уничтожим арианскую ересь в Италии, то кровь врагов церкви Христовой смоет все прегрешения наши…

Юстиниан пытливо глядел в горящие фанатизмом глаза императрицы.

— Персы такие же неверные, Феодора! Не забудь этого!

— А ты разве позабыл последнюю проповедь патриарха? — горячо возразила императрица. — Еретики в семь раз преступней неверных! Они знали божественное откровение и отреклись от Христа. Это преступление против «Духа Свята», которому нет прощения ни на земле, ни на небе. Тебе же, благочестивейший государь, Господь вложил меч в руки для того, чтобы ты освободил церковь Христову от соблазна. Господня воля ясно сказалась дарованием победы над вандалами слабому и малочисленному войску Велизария. Господь пошлет тебе победу и в Италии, ибо не может воля Его оставить древний город, освященный кровью святых апостолов Петра и Павла, в руках неверных ариан… Дерзай же, Юстиниан, во славу Христову, Господь поможет тебе, возлюбленный супруг мой и повелитель. Верь мне, и для тебя, второго Константина, засияет в небесах золотой крест со словами: «Сим победишь».

Прекрасна и величественна была императрица, указывая бело-мраморной рукой на ярко сверкающий золотой крест над письменным столом императора.

Юстиниан набожно перекрестился, смиренно склонив голову перед священным символом искупления.

— Ты проникла в тайники души моей сегодня, как и всегда, дорогая супруга. Видит Бог, больше, чем надежда на земную славу и скоропреходящие житейские выгоды, побуждает меня идти на Италию желание вернуть ко Христу целую империю, могущую стать оплотом христианства. Ты права, Феодора, несравненно преступней язычников, никогда не знавших Христа Спасителя нашего, те еретики, которые слышали священное Евангелие и позабыли его. Ариане знали Сына Божия и отреклись от него, подобно Иуде-предателю. Они развенчали Христа Спасителя, сравнявшись с этими презренными жидами, вторично распяли Господа нашего, не признавая Его Сыном Божиим… Они заслуживают кары… как увлеченные и соблазненные ими заслуживают помощи… О, если б мне удалось вернуть ко Христу заблудшее стадо Его… Если б я мог надеяться совершить столь высокий подвиг, я не колебался бы. Но мне страшно, Феодора. Достоин ли грешный супруг твой такого великого счастья. Господь творит подвиги руками праведников… Мы же с тобой…

— Государь, святая церковь простит нам наши прегрешения… Господь же судит намерения и видит сердца наши. Он нисходит к слабостям немощного человечества, — с глубоким убеждением произнесла Феодора. Видно было, что легкомысленная кокетка и честолюбивая интриганка хранила в душе своей чистый идеал веры Христовой, и если идеал этот был затемнен слепым фанатизмом, то Господь прощал смертным, жившим в то суровое время.

— И все же меня смущает одно, Феодора!.. Тебе доверю я причину моего смущения, — после недолгого молчания произнес император. — Я видел странный вещий сон. Он беспокоит меня, потому что я не знаю, послан ли он мне Господом или врагом рода человеческого. Не знаю, считать ли это знаком одобрения… или соблазна… Если бы кто-либо мог разъяснить мне видение прошлой ночи!.. Твоя же мудрая мать, Феодора, славная кипрская прорицательница Комита, умела разгадывать сны…

— Это дарование наследственное, государь, — быстро произнесла Феодора. — Ты неоднократно имел тому доказательства. Вспомни, как я предсказала тебе счастливый исход африканской войны и разрушение царства вандалов. Тогда ты также видел вещий сон…

— Потому-то я и прошу тебя разъяснить мне мое видение, Феодора… Ты знаешь, я… теряю уверенность даже в самом надежном предприятии, если судьба вдруг восстает против него… В этом же случае я теряюсь, не находя объяснения… Быть может, ты найдешь его… Только… не забудь, что в снах своих человек не волен, Феодора…

— Вещие сны государей от Господа! — торжественно ответила Феодора, в душе же ее мелькнуло жуткое подозрение чего-то неясного, но враждебного ей самой. «Что означает столь длинное вступление и эта нерешительность?» — подумала она.

— Я долго не мог заснуть, — начал Юстиниан не совсем твердым голосом. — Мысль об Амала… об Италии, — быстро поправился он, — долго занимала меня, и я обдумывал, что делать и на что решиться. Под утро, только заснул я, наконец, как увидел себя в незнакомой стране. Прекрасной и благоухающей, между семью холмами, покрытыми лаврами и оливковыми деревьями. Под одним из них лежала спящая женщина, прекрасней которой я никогда не видывал. Она спала, смежив свои дивные очи, я же стоял над ней и любовался, как вдруг позади нас раздался треск сухих веток. Оглянулся я и увидел косматого злобного медведя, надвигавшегося на спящую красавицу! С другой же стороны, шурша ветвями, скользила громадная змея, высоко подняв свою ядовитую голову. Спящая красавица открыла глаза и крикнула: «Спаси меня, Юстиниан!»

— Что же ты сделал? — спросила Феодора, заметив колебание императора.

— Я бросился к зовущей меня, поднял ее на руки и, прижав к груди, кинулся в сторону, а позади нас оба хищника тотчас же сцепились в дикой злобной схватке. Я видел, как медведь разорвал змею, но и сам тут же свалился мертвый, отравленный укусом своей противницы.

— А что же сталось с красавицей? — пытливо гладя в глаза мужу, спросила императрица.

— Она обняла меня своими прекрасными обнаженными руками, и я почувствовал ее уста на своих губах… Но прежде, чем я успел опомниться и заговорить с ней, она уже исчезла, растаяв, как дым, в моих объятиях… Эта красавица означает, конечно, Италию, — быстро пояснил император, не без смущения глядя в прекрасные глаза своей супруги.

— Конечно, — спокойно подтвердила Феодора, но ее белая грудь высоко поднималась под золотой парчой императорского «хитона». — В общем, твой сон — счастливейшее предзнаменование, государь. Медведь и змея — это германцы и италийцы, борющиеся за обладание вечным городом. Тебе же суждено отнять у них прекрасную Италию, пока они уничтожают друг друга.

— Но она сейчас же исчезнет! — нерешительно заметил Юстиниан. — Она не останется со мной.

— В этом-то самая лучшая сторона знамения, государь. Красавица, которую ты обнимаешь, исчезает в поцелуе, не так ли? Это означает исчезновение италийского королевства, слившегося с империей Византией. Редко встречается сон столь ясный, как этот, государь.

— Ты права, моя дорогая супруга! — воскликнул Юстиниан, подымаясь о места. Глаза его сверкали, стан гордо выпрямился. Он казался выше, решительнее и энергичнее. — Благодарю тебя, Феодора. Снова оказалась ты светочем моим, верной спутницей на трудном пути державства… Я не забуду этого дня, Феодора, и охотно остаюсь у тебя в долгу! Теперь для меня все решено. Мы отправляем Велизария в Италию!

Решительными шагами направился император к дверям, очевидно, немедленно намереваясь послать за Велизарием, но на пороге неожиданно остановился.

— Да, чуть не забыл… Есть еще одно обстоятельство, которое мы с тобой не обсудили… — не совсем уверенно заговорил он.

«Вот оно», подумала Феодора, но ни один мускул ее прекрасного лица не выдал беспокойства и подозрения.

— Когда мои войска с помощью самой королевы готов займут Равенну, скажи мне, дорогая супруга… — Юстиниан нежно погладил белую руку императрицы, — скажи мне, что же нам тогда делать с Амала… с дочерью Теодорика?

— То же, что и с королем вандалов. Она найдет у нас в Константинополе почетное убежище, которое я сама постараюсь сделать ей как можно более приятным. С твоего разрешения я немедленно напишу ей личное письмо с просьбой считать Византию своей второй родиной и при первых же признаках опасности спасаться у нас, во дворце императора и брата, на груди императрицы, раскрывающей ей свои сестринские объятия.

Слушая спокойный голос своей супруги, глядя в ее прекрасное лицо, на котором не отражалось ничего, кроме желания помочь исполнению планов своего супруга, Юстиниан облегченно вздохнул.

— Благодарю тебя еще раз, дорогая Феодора. Ты облегчаешь мне решимость, устраняя препятствие за препятствием. Теперь я могу послать Велизария со спокойным сердцем, в полной надежде на успех. Призванный самой королевой, Велизарий будет находиться в несравненно более выгодном положении.

— Прости мне одно возражение, государь. Мне кажется невозможным посылать целую армию в ответ на просьбу о небольшом отряде… Если ты дозволишь высказать мне свое мнение…

— Говори, говори, дорогая супруга! Я знаю твой ум и вполне полагаюсь на него.

— Мне кажется необходимым внушить полное доверие Амаласунте для того, чтобы в душе ее зародилось желание спастись в Византии от внутренних врагов. Для этого нужно исполнить ее просьбу буквально и послать никак не более трех тысяч человек в Равенну. Остальное же войско отправь куда-нибудь поближе, хотя бы в Сицилию. Недавние беспорядки в этой провинции оправдывают посылку флота. Из Сицилии же этому флоту нетрудно будет добраться до Равенны и увезти Амаласунту, как только это окажется необходимым.

— Но эту необходимость можно и нужно создать, — задумчиво сказал император. — Только для этого необходим человек умный и решительный.

— Таким человеком может быть префект Рима, Цетегус, мой старый знакомый, государь. Он сумеет раскинуть вокруг дочери Теодорика плотную сеть, которую Велизарий стянет в нужный момент.

Юстиниан задумался.

— Цетегус достаточно умен и решителен, это правда. Но он римлянин, и я не могу вполне положиться на его преданность. Поэтому нужно было бы иметь возле него верного человека… Но кого послать? Опять Александра:

— Нет, государь, — быстро возразила Феодора. — Он слишком молод и неопытен. Для такой же цели нужен человек иного сорта, и… и я, кажется, нашла подходящее лицо. Ты увидишь при этом, что в делах государственных я умею забывать личные антипатии. В доказательство чего и предлагаю тебе послать в Рим моего личного врага — двоюродного брата Нарзеса, Петра. Он, кажется, был школьным товарищем Цетегуса, а, кроме того, умен и ловок. Его и пошли, государь, для надзора за префектом Рима.

— Феодора! — воскликнул император, — ты послала мне самим Небом… Теперь я верю в успех! Цетегус! Велизарий! Петр! С этими тремя варварам не справиться.