На следующее утро прекрасная императрица проснулась в самом приятном расположении духа. Приподняв очаровательную головку с палевых шелковых подушек, наполненных нежным пухом азиатских журавлей, она радостно улыбнулась, припоминая сладкие грезы, — или действительность? — и протянула свою обнаженную руку к стоящей поблизости от ее ложа серебряной статуе Морфея. У ног Бога сна находилась, тоже серебряная, раковина, в которой лежал массивный золотой шарик. Лениво приподняв руку, императрица бросила этот шарик в вазу. Раздался мелодичный серебристый звук, услышав который пожилая азиатская невольница, ожидавшая в соседней комнате пробуждения «божественной» государыни, испуганно встрепенулась и бесшумно побежала по пушистым коврам в опочивальню, по дороге боязливо шепча побледневшими губами: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…», ибо горе рабыням, когда повелительница просыпается не в духе.

Со скрещенными на груди руками вошла азиатка в полутемный покой Феодоры, и двигаясь тихо, как тень, поочередно отдернула от расписных окон тяжелые занавеси из мягкой и толстой, как картон, лиловой шелковой китайской материи, затканной пестрыми бабочками и неведомыми в природе цветами. Такие же занавеси скрывали спальное ложе императрицы, име-ющее форму раковины из перламутра с золотой инкрустацией.

Эта доверенная рабыня была единственной прислужницей, имеющей право входить в опочивальню и видеть императрицу в постели. Посвященная во все тайны косметического искусства, сохраняющего свежесть и красоту почти сорокалетней супруги Юстиниана, азиатка-рабыня, не дожидаясь приказаний, налила парного молока ослицы, уже приготовленного в соседней уборной заботливыми руками другой прислужницы, в большую хрустальную чашу. Мягкой и шелковистой губкой осторожно смыла она с лица, шеи и плеч еще дремлющей императрицы тонкий слой благоухающей и маслянистой мази, таинственный секрет которой тщательно скрывался Феодорой. Затем темнокожая невольница поспешно опустилась на колени возле высокого ложа, и склонив до пола свою курчавую голову, протянула руки к постели.

Проснувшаяся императрица слегка оперлась на эту руку, затем вытянула крошечную, белую ножку и, прикоснувшись ею к затылку распростертой невольницы, приподнялась и села на краю своего роскошного ложа. Пожилая азиатка дотронулась губами к обнаженным ножкам повелительницы и лишь потом одела на них золотые туфельки. Затем она накинула на плечи императрицы, — одетой только в спальную тунику из тончайшего палевого полотна, — короткий хитон из розоватого, мягкого шелка.

Этим исчерпывались обязанности азиатки. Поклонившись до земли и поцеловав подол императорской туники, она подошла к двери и, приотворив ее, вполголоса позвала свою заместительницу: «Агаве», — раздалось в безмолвной опочивальне. Затем азиатка исчезла за шелковой портьерой.

Сменившая ее невольница была красивая молодая девушка, с белоснежным лицом и пламенными глазами гречанки. Она придвинула к постели, на краю которой все еще неподвижно сидела императрица, небольшой столик лимонного дерева с черепаховыми инкрустациями, на котором в стройном порядке расставлены были многочисленные флаконы с золотыми пробками, перламутровые серебряные коробочки и хрустальные баночки с таинственными мазями, притираниями и благоухающими маслами.

В обязанности Агаве входила вторая часть первого тайного туалета императрицы. В продолжении четверти часа она с необычайной легкостью И ловкостью растирала лицо, плечи, руки Феодоры различными эссенциями, пользуясь при этом то мягкими салфетками из тонкого шелка, то толстым полотном, то нежными щетками или губками, обмакнутыми в благовонные масла и различные таинственные мази и порошки.

Наконец, это сложное задание окончилось, и тогда только приподнялась Феодора и, опираясь на плечо невольницы, лениво спустилась с шести ступенек эстрады. Сделав два шага по палевому ковру, она села в удобное кресло с низенькой спинкой, из резной слоновой кости с сидением, обитым мягким, леопардовым мехом.

— Ванну к полудню! — коротко приказала императрица. — Это были первые слова, произнесенные ею.

Агаве немедленно подкатила к креслу небольшую ванночку из розового хрусталя, в золотой филигранной оболочке, и наполнив ее благоухающей, теплой водой из большого серебряного кувшина, осторожно приподняла белоснежные ножки императрицы и поставила их в молочно-белую жидкость. Затем она развязала сетку из золотых нитей, придерживавшую по ночам роскошные волосы императрицы. Иссиня-черные локоны рассыпались по обнаженным плечам и бело-мраморной груди, почти до самого пола, покрывая императрицу благоухающим живым плющом. Затем Агаве стянула гибкий стан Феодоры широкой пурпурной лентой, заменявшей в те времена корсеты и застегивающейся на спине золотыми пряжками. В свою очередь, исполнив свою обязанность, Агаве прикоснулась губами к концам благоухающих локонов императрицы и удалилась в ту же дверь, предварительно произнеся: «Галатея!»

Носительница этого поэтического имени оказалась светло-коричневой старухой лет шестидесяти, но еще бодрой и крепкой. Ее седые волосы убраны были под богатым шелковым покрывалом, надвинутым низко на лоб, как подобает христианской матроне. Все еще стройная, слегка расползающаяся фигура скрадывалась темным, небогатым нарядом, подобающим любимой наперснице государыни. Мулатка Галатея была кормилицей Феодоры. Она вынянчила и вырастила осиротевшую дочь смотрителя зверинца при большом константинопольском цирке, заменив мать единственной дочери рано овдовевшего Акакия. Она же обучала тогдашнюю любимицу цирка, прелестного ребенка, всем женским хитростям и всем тайнам кокетства. У четырнадцатилетней любимицы константинопольской золотой молодежи никогда не было тайн от кормилицы, которая оставалась наперсницей Феодоры за все время ее полной волнения и интриг жизни. В императорский дворец Галатея последовала за своей воспитанницей. Феодора и тут не захотела расстаться со своей кормилицей, от которой она и поныне ничего не скрывала.

При появлении любимой старухи, неподвижность слетела с лица императрицы, как снятая маска, и прекрасные глаза Феодоры оживились. С этой старухой, знавшей все ее прошлое, разделявшей с ней все печали и радости ее богатой приключениями жизни, видевшей все унижения цирковой артистки и все триумфы императрицы, — с этой наперсницей Феодора могла разговаривать не как «божественная императрица» с покорными слугами, а как необузданная, страстная и пылкая женщина, которой мулатка помогала обманывать стольких мужчин: от юного красавца-гладиатора, сорвавшего первый поцелуй с розовых губок невинной, но уже развращенной дочери Акакия, и до «божественного императора», купившего ценой короны и порфиры право считать себя единственным обладателем прекрасной кокетки.

Старая мулатка имела право заговаривать с императрицей, не ожидая ее вопроса, и каждое утро пользовалась этим правом, подавая ей умывальник с душистой эссенцией, получаемой из сока редкого дерева, растущего только в Сицилии и присылаемого ежегодно для туалета императрицы, в качестве особого налога, городом Адана.

— Как почивала моя белая голубка? — спросила Галатея, подавая императрице полотенце тончайшего полотна с пурпурной бахромой.

— Хорошо, — ответила Феодора, отирая блестящее свежестью лицо, — я видела приятный сон: он был со мной.

— Александр? — переспросила кормилица, убирая золотой умывальный прибор.

Феодора звонко засмеялась.

— Нет, Галатея! Ты опаздываешь почтой. Александр — это прошлое. Я же интересуюсь только будущим… Будущее же — это прекрасный юноша Апиций.

— А тем временем бедный Александр изнывает от нетерпения увидеть тебя, мое ясное солнышко! — При этих словах насмешливая улыбка искривила жирные губы мулатки. — Что прикажешь с ним делать, голубка моя? Отослать домой несолоно хлебавши?

— Нет, к чему жестокость. Надо утешать страждущих! — смеясь ответила Феодора. — Впусти его, кормилица.

Окончив умывание, императрица раскинулась на мягких подушках широкого, низенького ложа, обитого драгоценным мехом черно-бурых лисиц, и полуприкрытая мягким пурпурным покрывалом, богато вышитым золотом и не скрывающим ни ее прекрасных обнаженных плеч, ни розовых босых ножек в золотых туфельках, закинула руки под голову. Галатея предусмотрительно задвинула засов на дверях, в которые сама только что вошла, и затем уже перешла через всю опочивальню и остановилась перед колоссальной статуей Юстиниана, занимающей один из углов комнаты.

Едва только доверенная старая мулатка придавила один из пальцев на левой руке, бронзового Юстиниана, как статуя, вместе с тяжелым пьедесталом из розового мрамора, бесшумно повернулась на невидимых петлях, открывая узкую и низкую дверь, задернутую темной ковровой занавесью. Галатея раздвинула ее тяжелые складки, и на пороге опочивальни очутился патриций Александр, посланник императора Юстиниана.

Он страстно кинулся перед императрицей на колени, и схватив ее крошечную ножку дрожащими руками, приник к благоухающим розовым пальчикам бесконечным ненасытным поцелуем.

Феодора не сразу отдернула свою ножку. Лениво раскинувшись на мягких подушках, она прищуренными глазами оглядела красивую фигуру молодого патриция, и произнесла наконец мелодичным голосом:

— Довольно, патриций!.. Ты злоупотребляешь моей слабостью. Крайне неосторожно впускать влюбленного мужчину во время туалета. Вспомни, что говорит поэт, знаток человеческого сердца: «Все служит красоте, но не всегда приятно глядеть, как приготовляется то, что восхищает нас в готовом виде». Помня этот совет Горация, мне не следовало бы принимать тебя в этот час и здесь… Но я никогда не нарушаю своего слова, и раз обещала тебе утреннюю аудиенцию, как видишь, держу свое обещание. И тем охотнее, что ты заслужил награду, какую хотел перед отъездом в Равенну. Ты многим рисковал ради меня.

— Заплетай волосы потуже, Галатея! — неожиданно обратилась императрица к своей кормилице, принявшейся расчесывать черные локоны своей госпожи, не обращая внимания на присутствие постороннего мужчины. — Погоди, лучше я сяду в кресло…

— Да, ты рисковал для меня своей жизнью, мой бедный Александр, — продолжала императрица, медленно переходя с дивана в кресло, причем все еще коленопреклоненный Александр потянулся за ней, увлекаемый, как железо магнитом.

— О, Феодора, я отдам десять жизней за одну минуту, подобную этой! — пролепетал он задыхающимся от страсти голосом.

Феодора рассеянно улыбнулась. Ее глаза оставались холодными. Но мог ли заметить это влюбленный безумец, покрывающий поцелуями ее опущенную ручку.

— Я верю твоей преданности, патриций, — продолжала императрица, не отнимая руки, — но… не понимаю, почему ты не предупредил меня о письме этой готки к Юстиниану, и главное, о посылке этого глупого портрета?

— Не гневайся, обожаемая государыня. Я не имел возможности поступить иначе. Все это случилось так внезапно и неожиданно, что я не мог ничего предвидеть и не имел под рукой доверенного гонца. Посылать же к тебе человека ненадежного я, понятно, не решился. С большим трудом удалось мне по крайней мере предупредить Галатею о портрете до императорской аудиенции. Ты появилась своевременно, государыня!

— Да, хорошо, что я оплачиваю приближенных императора лучше, чем он… и иначе! — докончила она мысленно. — Его «доверенный» камерарий не побоится смерти, чтобы угодить мне. Он пропустил меня в нужную минуту, чтобы помочь тебе, недогадливый посланник. Можно ли было придумать что-либо глупее твоего ответа на мой вопрос. Неужели у тебя не хватило сообразительности рассмотреть портрет этой Амаласунты, чтобы узнать, каким годом он помечен.

— Государыня, прости меня… Но твое появление заставило все позабыть. Твоя несравненная красота положительно ошеломляет меня при каждой встрече… Прости мне ради моего обожания!

— Другими словами, заплати мне за мою верную службу? — с очаровательной улыбкой произнесла Феодора. — Ну что ж, я признаю себя твоей должницей и готова… Не эти шпильки, Галатея. Оставь пока — я после выберу украшения. — Да, я готова заплатить свой долг, или, верней, уже заплатила его!.. Слушай же, что было решено императором вчера, после твоей аудиенции. Он хотел было вторично послать тебя в Равенну. Но я убедила его избрать посланника постарше, предпочитая оставить молодого возле себя… Доволен ли ты этим решением, патриций?

Опьяненный счастьем, молодой патриций приподнялся на коленях, и обхватив сильной рукой гибкий стан Феодоры, прильнул жадными губами к ее благоухающим губам.

Императрица слегка отстранила его.

— Довольно на сегодня, Александр! Не мешай искусству Галатеи и берегись оскорбления величества, дерзкий юноша! — она прикоснулась шаловливым ударом белоснежной ручки к его лицу и ласково произнесла: — Завтра вечером, пожалуй, приходи рассказать мне о красоте твоей королевы готов. Сегодня же уходи поскорей. Мне нужен этот утренний час не для одного тебя.

— Ты ждешь другого? — бледнея, пролепетал Александр. — Другой сумел использовать мое отсутствие, сумел понравиться тебе, вечная изменница! Так значит, правда то, о чем шепчутся любопытные в банях и на базарах… Новый друг сумел приглянуться тебе, Феодора?

Жесткая насмешка слегка скривила розовый ротик императрицы.

— А ты, видно, позабыл свои клятвы! — холодно произнесла она. — Ревность не должна существовать для друга Феодоры! Помни это, Александр, если хочешь оставаться другом своей императрицы. Впрочем, на первый раз я прощаю тебя… Сейчас ты встретишься с тем, кого готов считать своим соперником, и успокоишься… Галатея, проводи его!

Старая мулатка без долгих церемоний схватила патриция за плечо. Он хотел было возражать… просить… умолять… Но Галатея шепнула ему на ухо:

— Молчи… молчи, не то хуже будет.

И поспешно повлекла его к статуе Юстиниана, а оттуда за ковровую занавесь, опускавшуюся за столькими обожателями прекрасной императрицы.

Феодора осталась одна и спокойно принялась поправлять одеяние из тончайшей козьей шерсти, вышитое по подолу широкой золотой каймой.

Через минуту Галатея вновь вошла в опочивальню, предшествуя невысокому старику с умным и хитрым взглядом, проницательными, вечно бегающими глазками на желтом, как пергамент, лице.

Он поклонился с почтительной фамильярностью союзника или сообщника, и поднявшись с колен, спокойно остановился перед императрицей, не обращая внимания на откровенный костюм Феодоры. Старая кормилица так же спокойно принялась подкрашивать ей брови,' как если бы в комнате никого не было.

С минуту продолжалось молчание; затем слегка сгорбленная фигурка маленького старичка приосанилась, и он произнес с оттенком упрека:

— Государыня, не знаю как благодарить тебя за милостивое дозволение предстать перед твои светлые очи, но в то же время трепещу от страха — за тебя более, чем за себя… Что если кто-либо увидит меня в твоей опочивальне? Ведь тогда плоды девятилетнего притворства могут быть уничтожены в одну минуту.

Феодора насмешливо улыбнулась.

— Не беспокойся, верный слуга Юстиниана! Никто не увидит тебя здесь и никто не заподозрит искренности твоего непочтения к твоей милостивой государыне. Мне же необходимо было переговорить с тобой об очень серьезных вещах… Сделать это я могу только в утренние часы, застрахованные от стеснительной нежности моего добродетельного супруга. Эти часы он проводит в своей молельной, оставляя мне полную свободу на несколько часов. Господь да сохранит его набожность! Галатея, подай мне утреннюю чашу вина, только возвращайся поскорей, не оставляй меня надолго наедине с этим опасным покорителем женских сердец.

Феодора засмеялась громким, насмешливо дерзким смехом, в котором не было ничего королевского и ничего женственного.

Галатея скрылась на мгновение, с такой же циничной улыбкой на своих мясистых губах, и сейчас же вернулась, держа в одной руке золотой кувшин, полный благоухающего кипрского вина, а в другой — хрустальный сосуд.

— Дозволит ли императрица спросить, что доставило мне честь и счастье переступить священный порог ее опочивальни? — подобострастно произнес маленький старик, хитрые, круглые глазки которого быстро бегали по роскошно убранной комнате, точно изучая каждую подробность мебели и драпировки.

— Невозможно увидеть тебя в церкви, где ты так удивительно играешь роль моего духовника в темной глубине исповедальни. Но сегодня император, вероятно, призовет тебя, прежде чем окончится утреннее богослужение, а между тем ты должен знать, как держать себя и что отвечать Юстиниану.

С веселым смехом откинулась Феодора на подушки в грациозно непринужденной позе и медленно принялась отхлебывать из золотой чаши сладкое вино, постепенно разбавляемое медом старой Галатеей, знакомой со всеми прихотями и вкусами своей вскормленницы.

Стоя в почтительной позе перед императрицей, Петр молча ожидал дальнейших объяснений.

— Сегодня наша девятилетняя осторожность принесла, наконец, плоды. Ты можешь сделаться влиятельным сановником при дворе Юстиниана, — медленно произнесла Феодора, проглатывая ложку меда между каждой фразой.

— Давно пора было! — проговорил странный посетитель императрицы.

Феодора усмехнулась и, слегка склонив набок свою прелестную головку, ответила нравоучительно:

— Терпение — величайшая добродетель, не забывай этого, почтеннейший кузен Нарзеса. Побольше меду, Галатея… Я не имею ни малейшего желания напиться в обществе моего прекрасного друга Петра… — Императрица звонко засмеялась и затем протянула руку маленькому старичку, заметя его мрачное, нахмуренное лицо. — Ну, ну, не сердись, старичина… Ты знаешь, что твоя императрица остается твоим другом, несмотря ни на что. Надеюсь, что ты помнишь начало и причины нашей дружбы?

Хитрое лицо Петра выразило не то испуг, не то смущение.

— Есть вещи не забывающиеся, государыня, — пролепетал он, стараясь казаться равнодушным. — Не знаю только, зачем тебе понадобилось вспоминать обстоятельства…

— Сегодня Юстиниан назначит тебя посланником…

— Меня? — радостно вскрикнул Петр.

— Да, тебя и по моему совету! Ты видишь, что я умею награждать тех, кто служит мне верой и правдой… Ты поедешь в Италию.

— А, в Италию, — задумчиво повторил Петр.

— Да. Юстиниан сообщит тебе свои намерения. Твое посольство совершенно особенное. Ты должен будешь погубить царство готов и очистить Велизарию путь в Равенну. Император объяснит тебе, какими средствами можно этого добиться.

— Понимаю, государыня, — медленно произнес Петр. — Но… соблаговоли указать мне твои желания. Должен ли я поддерживать планы императора, или…

— Поддерживать самым ревностным образом, — быстро перебила Феодора. — Как верная супруга я всегда способствую исполнению желаний моего мужа и повелителя…

— А! — протянул Петр, и это восклицание было так многозначительно, что Феодора слегка ударила веером по лицу своего собеседника.

— Дерзкий нахал! Ты, кажется, издеваешься над своей императрицей! — громко смеясь произнесла она.

— О, нет, государыня, — подобострастно ответил Петр. — Я не понимаю только, зачем тебе понадобилось давать мне особые инструкции, раз твои желания вполне гармонируют с желаниями твоего божественного супруга.

— Только дураки судят, не дослушав до конца! — резко перебила Феодора. — После политических наставлений и дипломатических нравоучений император даст тебе еще одно приказание, менее политического характера.

— А! — снова произнес Петр, но уже совсем другим тоном. — И это приказание, конечно, самое важное для тебя, государыня?

— Да, — спокойно ответила Феодора. — В нем причина твоей сегодняшней аудиенции. Юстиниан прикажет тебе во что бы то ни стало вырвать королеву готов, Амаласунту, из рук ее врагов и привезти в Византию. Я прошу ее приехать сюда, в объятья своей сестры. Галатея, подай письмо. Вот оно. Петр, поручаю тебе личное письмо твоей государыни к дочери Теодорика. В нем я открываю свои объятья дорогой Амаласунте.

— Понимаю, государыня. Я должен буду убедить королеву готов принять твое приглашение?

Подобно разъяренной пантере, вскочила Феодора. Грозная и прекрасная, сверкая глазами, прошептала она, наклоняясь к уху своего сообщника:

— Ты с ума сошел, Петр! Дочь Теодорика не должна увидеть Константинополь… Слышишь? Никогда! Для того-то я и посылаю тебя к ней. Она должна умереть! Только мертвые не опасны!

— О, государыня… — с ужасом прошептал Петр. — Убийство, цареубийство…

— С каких это пор ты пугаешься слов, Петр? Если я говорю, что она должна умереть, то, поверь, на это есть важные причины. Я ненавижу эту женщину!

— Но, ведь, ты никогда не видала ее, — осмелился возразить маленький старичок. — Почему же ты желаешь ее смерти?

— Не твое дело! — гневно прошипела Феодора. — Или, пожалуй, узнай в чем дело… Это прибавит тебе смелости. Знай, что Юстиниан изменник, забывающий свои клятвы… Он любит эту женщину. Понял теперь?..

— Но он ведь тоже никогда ее не видел, — задумчиво прошептал Петр.

— Он видел ее портрет, и этого было довольно! Он настолько увлечен ею, что не может скрыть своего увлечения, даже от меня! Вчера он видел ее во сне. А завтра… как знать, что может случиться завтра, если она останется жива…

— У тебя никогда не было соперниц, Феодора!

— И никогда не будет! Ручаюсь тебе в этом!

Голос императрицы звучал непоколебимой энергией.

— Тебе ли бояться соперниц. Ты прекрасней всех женщин, Феодора…

— Амаласунта на десять лет моложе меня. И, кроме того, она… дочь Теодорика… прирожденная королева… Я сама слышала эти слова Юстиниана… Она дочь короля… я же… дочь бывшего гладиатора. Юстиниан все еще не позабыл моего происхождения!.. О, я это всегда чувствовала!

— Но он не может разлюбить тебя, Феодора. Ты слишком умна и слишком хорошо его знаешь! С поверенными всех своих тайн и планов не расстаются…

— Довольно слов, Петр, Амаласунта должна умереть! Это простая самозащита с моей стороны…

Петр низко склонил свою седеющую, хитрую голову.

— Да, ты права, Феодора… Она должна уступить тебе дорогу, но… зачем не пошлешь ты к ней кого-нибудь другого? Мало ли у тебя более подходящих слуг. Я человек мирный и слабый, мое оружие слово, а не меч или кинжал. Убить женщину-королеву…

Феодора злобно захохотала.

— И тебя ослепляет почтение к прирожденной королеве… О, мужчины, какие вы все трусы!.. Будь я мужчиной… Но, послушай, Петр! В тот день, когда ты принесешь мне известие о смерти Амаласунты, ты станешь патрицием и сенатором, подобно твоему старому школьному товарищу, префекту Рима, Цетегусу Сезариусу.

Бледное лицо Петра вспыхнуло. Его глаза сверкнули и сейчас же опять померкли.

Осторожность, вернее, трусость, взяла верх над тщеславием.

— Нет, Феодора! — решительно заявил он. — Пошли другого! Все равно я никогда не осмелюсь… Пусть уж лучше я останусь всю жизнь скромным чиновником в Константинополе, чем…

Феодора захохотала злобным сатанинским смехом, исказившим ее прекрасное лицо.

— Безумец… — прошипела она, хватая Петра за руку и подтаскивая его к ящику, наполненному свитками пергамента. — Безумец, воображающий, что со мной можно спорить и торговаться… Так знай же мое последнее решение. Ты поедешь в Равенну и исполнишь мое приказание, — так или иначе! Средства предоставлю придумать тебе самому. Но, если ты ослушаешься, то… твоя голова заплатит за ее жизнь. Ты осмеливаешься противоречить мне, потому что я сожгла поддельные бумаги в твоем присутствии… Глупец, не заметивший того, что я бросила в огонь только копии подделанных тобой документов. Подлинники поддельных грамот у меня в руках! Вот они, вместе с твоими письмами к тому, кто передал их мне. И стоит мне показать эти бумаги Юстиниану, как никто, даже я сама, не сможет уже спасти тебя от позорной казни…

Ты знаешь, как охотно император изображает из себя блюстителя законов и справедливости…

Хитрое лицо Петра приняло землистый цвет. Как подкошенный, упал он на колени перед императрицей.

— Приказывай, государыня! Я повинуюсь!..

— То-то же! — гордо произнесла Феодора.

В эту минуту в дверь, ведущую во внутренние апартаменты, громко постучали.

Феодора встрепенулась.

— Прочь! — быстро прошептала сна. — Галатея, проводи его через потайной ход. Да, смотри, осторожней! А ты помни, Петр! Либо патриций и сенатор, в случае ее смерти, либо позорная казнь и пытка, в случае ее жизни… выбирай сам!..

Галатея буквально втолкнула шатающегося от испуга старика в узкий темный коридор, позади бронзовой статуи Юстиниана. Затем она надавила невидимую пружину, и тяжелая глыба гранита бесшумно повернулась, закрывая отверстие в стене. Даже видевшие это чудо не смогли бы найти место, где кончалась стена, так искусно была сделана статуя Юстиниана, стоящая на страже тайн прекрасной императрицы.