В Неаполе, приморской твердыне готов, которой грозил первый натиск армии византийцев, никто не подозревал об опасности, никто не ожидал нападения, никто не слышал об отряде Велизария, уже плывущем по Средиземному морю.

Ярко светило солнце, отражаясь бриллиантовыми блестками в голубых водах дивного Неаполитанского залива, цвели благоухающие розы в пышных садах, окружающих роскошные виллы римской и готской аристократии, и смешанное население прекрасного города жило, как всегда, весело и жизнерадостно, чуждое ревнивого недоверия и жгучей ненависти, так резко разграничивающей оба народа в Риме.

Прекрасный юноша, назначенный умирающим Теодориком начальником провинции и командиром неаполитанского флота, немало способствовал установлению дружеского единения между обеими частями населения. Граф Тотилла побеждал всех и каждого своей молодостью, красотой, любезностью и той непередаваемой словами чарующей прелестью, которая одинаково подкупала мужчин и женщин. Когда этот прекрасный юноша проходил по улицам Неаполя рука об руку со своим другом Юлиусом, то каждый встречный невольно останавливался, чтобы полюбоваться неаполитанскими Диоскурами, и самые непримиримые патриоты обеих народностей начинали мечтать о возможности действительного братства между готами и италийцами.

Если бы суровый римлянин с каменным сердцем, Цетегус, знал, какое впечатление производит его приемный сын на население Неаполя и под каким влиянием находится он в этой столице радости и наслаждений, он бы, конечно, поспешил вызвать Юлиуса обратно до получения ответа на свое последнее письмо, ответа, доказавшего ему, как легко могут ошибаться самые гениальные дипломаты и как наиболее хитро задуманные планы человеческой политики превращаются в ничто простым случаем или Божественной волей.

Быть может, подобная мысль действительно шевельнулась в душе префекта Рима по прочтении письма своего любимого воспитанника, которое только что привез ему доверенный невольник Юлиуса Монтана.

Прочитав это письмо, Цетегус с проклятьем бросил его на пол, и закрыв лицо руками, просидел несколько минут безмолвный и неподвижный, как мраморное изваяние. Затем он медленно отвел руки и проговорил едва слышно:

— Этот Тотилла еще опасней, чем я думал! Так или иначе, он должен исчезнуть с моего пути!

Подняв с пола письмо Юлиуса, префект молча провел рукой по навощенным дощечкам, как бы стирая написанные на них слова и фразы, и затем так же молча запер их в серебряный ларец, полный документов.

Вот что писал Юлиус Монтан своему приемному отцу и воспитателю:

«Префекту Рима Цетегусу сердечный привет от глубоко преданного и благодарного приемного сына и воспитанника.

Прости, отец и благодетель, что мне приходится начинать с упрека. Твое холодное и жестокое письмо огорчило меня так сильно, что мои ослабевшие от раны нервы вторично сдали, и я пролежал две лишних недели в постели, прежде чем оправился настолько, чтобы исполнить твое приказание и разыскать твоего друга Валерия Проциллу.

Мне хочется думать, что твоя холодность, как и твое себялюбие и твоя насмешливая язвительность, не более как маска, скрывающая твою настоящую душу, и я на коленях готов просить тебя снять эту маску перед твоим сыном и воспитанником.

Но позволь рассказать тебе по порядку о моем знакомстве с той, которую ты назначил в супруги мне, недостойному, не справляясь с Высшей волей, приготовившей ей иную судьбу.

В твоем приятеле Валерии Процилле я нашел добродушного республиканца и благородного друга-покровителя, принявшего меня как родного, а в дочери его Валерии… счастье и горе моей жизни…

Ты был прав, отец мой, когда писал, что видеть Валерию и полюбить ее — одно и то же… Как ни был я предубежден против этой жемчужины Неаполя, я все же… к чему скрывать… я полюбил ее с первого взгляда, как безумный…

Красоту Валерии ты знаешь, отец мой… Но ни ты, и никто другой не знает, как чарующе прекрасна чистая и гордая душа этой римской девственницы.

Для меня очарование ее еще больше усиливается от той двойственности воспитания, которая создала из этой девушки создание неземной прелести…

Не знаю, известно ли тебе, что мать Валерии была больная и мрачная фанатичка, проводившая полжизни в подземных часовнях римских катакомб, между могилами мучеников, и потерявшая всякую жизнерадостность в обществе таких же фанатиков, как и она сама… Свою дочь, — единственную, уцелевшую из двенадцати детей, унесенных роковой болезнью в могилу прямо из колыбели, Валерию, мать посвятила служению церкви, поклявшись страшной клятвой отдать девочку в монастырь, как только ей исполнится двенадцать лет.

К счастью, мать Валерии умерла раньше рокового срока. Отец же ее — римский патриот и республиканец, человек слишком горячий для того, чтобы быть ревностным христианином. Он поспешил откупиться от монахов и освободить свою дочь, построив целый монастырь в одном из своих поместий, отданных церкви римской взамен Валерии. И действительно, римское духовенство признало Валерию освобожденной, но она сама не вполне верит в это освобождение. Временами ей кажется, что Бог не мог принять холодное золото в обмен на живую душу, и тогда она чувствует себя как бы клятвопреступницей. А между тем отцовское воспитание все же сделало свое дело. Валерия — настоящая римлянка, одушевленная патриотизмом и преклоняющаяся перед нашей великой стариной.

Быть может, именно эта борьба чувств и понятий, слишком хорошо известная твоему воспитаннику, отец мой, сблизила меня с Валерией… Мы вместе увлекались великими поэтами древности, вместе гуляли, вместе декламировали дивные стихи Софокла. И когда я глядел в ее загадочные глаза, с таким воодушевлением декламирующей божественные слова Антигоны, мне чудилось, что бессмертная героиня поэта вышла из могилы и воплотилась в эту дивную девушку.

Так шли дни за днями. Валерий, казалось, ожидал от меня решительного слова, чтобы отдать мне руку своей дочери. Да и сама Валерия, быть может, не стала бы противиться желанию своего отца…

Но Бог, — неверующие сказали бы «судьба», — не желал этого брака. Каждый раз, когда я собирался заговорить о моих чувствах, меня удерживала одна и та же мысль: «Валерия слишком хороша… Ты недостоин этой жемчужины… Посягая на ее руку, ты совершаешь поступок, похожий на кощунство». Точно кто-то шептал мне эти слова на ухо, мешая высказаться.

Между тем, вернувшись домой, я дрожал от страсти, бранил себя за трусость, за нерешительность и твердо решался на следующий день быть умней и храбрей. Но назавтра повторялось то же самое, и я снова уходил, не смея высказать своей любви Валерии.

Наконец, однажды утром — было душное, жгучее утро, какое обычно бывает перед грозой, я нашел Валерию спящей в саду, под тенью цветущих апельсиновых деревьев.

Не стану писать тебе о ее прелести, отец мой. Сердце мое еще дрожит и сжимается от жгучей боли… и я спешу высказаться. Скажу коротко — глядя на дивную спящую девушку, я как-то сразу понял и почувствовал… всем существом своим, что никогда не смогу сделать счастливой это чудное созданье. Достойным ее мог быть только один из полубогов, описанных древними поэтами, а не слабый, робкий, заурядный человек, как твой бедный воспитанник. И пока я думал об этом, в голове моей мелькнула мысль о прекраснейшем из смертных — о моем Касторе.

И в ту же минуту в ушах моих точно прозвучало имя: Тотилла… Так ясно услышал я это имя, точно кто-то другой громко произнес возле меня слово, подсказанное мне совестью — судьбой — Богом. Да, Тотилла. Вот тот единственный, кто достоин любви Валерии, то светило, которое не исчезнет в лучах этой звезды, — тот супруг, которому она сможет повиноваться, как подобает женщине…

И я решился привести Тотиллу к Валерии, предоставляя остальное воле Божьей…

На другой же день я входил в сад Валерии вместе с Тотиллой.

Моего друга не было дома. Он уехал накануне в пригородное имение по какому-то делу. Валерия была в саду.

Мы увидели ее в конце аллеи. Она стояла перед мраморной статуей Венеры — Афродиты и украшала прекрасную голову богини венком из роз. Вся освещенная лучами заходящего солнца, в белоснежном платье, с золотым обручем в черных волосах, с розами в высоко поднятой руке, форма и цвет которой могли соперничать с рукой мраморной богини, Валерия была так прекрасна, что Тотилла громко вскрикнул от восторга.

Валерия услышала этот крик и обернулась, выронив венок из опустившейся руки. Глаза ее остановились на прекрасном лице моего друга, и нежный румянец, постепенно выступая, залил ее прелестное лицо. О, если б ты видел, как они были прекрасны!.. Как достойны друг друга! Я видел, что угадал предопределение судьбы, и поняв, что они полюбили друг друга с первого взгляда, горько заплакал, спрятавшись между цветущими олеандрами.

Больше рассказывать нечего… Они счастливы… Они благословляют меня!.. А я!.. Увы, я еще недостаточно очистился душою для того, чтобы не страдать при виде их счастья. Верь мне, отец мой, что ни тени зависти нет в моем сердце. Видит Бог, я с радостью отдал бы жизнь свою для того, чтобы упрочить счастье двух этих существ, наиболее близких и любимых мною. Но все же бывают минуты, когда у меня не хватает силы любоваться их счастьем…

Тогда я ухожу в одну из темных, тихих древних церквей католических и долго стою на коленях у подножья креста, глядя на кроткий лик Божественного страдальца.

И тут только мне стали ясны слова Христовы, призывающие к себе «всех страждущих и обремененных». Да, поистине религия Христова создана для утешения страждущих, и в ней только может больное сердце найти целительный бальзам для своих ран…

Подумай, отец мой, не странно ли это?.. Ты, так мало верящий в Господа нашего Христа Спасителя, ты, воспитавший во мне древнего римлянина, язычника больше, чем христианина, ты сам послал меня туда, где меня ожидало величайшее горе, превращающееся в величайшее счастье.

Не ясно ли, что участью людской распоряжается высшая сила, Божеская, ведущая нас к спасению без нашей воли, часто даже помимо нее. О, как отрадно такое сознание, отец мой! Как радостно преклоняюсь я перед этой высшей волей и благодарю Создателя, показавшего мне истинный путь к счастью самопожертвования. Положа руку на сердце, говорю я тебе, что за счастье верить так, как верили первые христиане, не дорого заплатить самыми страшными страданиями. И я благословляю тебя, отец и воспитатель мой, избравший для меня путь, орошенный кровавыми слезами несчастной любви! Я благословляю свои страдания и прошу у неба одного: чтобы и ты, благодетель мой, понял истину моих слов… пока еще не поздно.

Господь да хранит тебя, — об этом ежедневно молится твой безгранично преданный сын и воспитанник Юлиус».