Прошло два месяца. Снова застаем мы Цетегуса в его кабинете, вдали от любопытных взглядов и нескромных слушателей, в той самой «келье ученого», где он с таким волнением читал письмо своего приемного сына, впервые доказавшее ему, что и наиболее хитрые планы могут рушиться из-за «пустяков» искреннего чувства, которое железный римлянин так презирал.

Тяжелое впечатление от этого неожиданного открытия давно уже изгладилось в холодной душе префекта Рима, которого мы находим спокойным и уверенным, по обыкновению, в обществе старого знакомого византийца Петра, бывшего когда-то его школьным товарищем.

Встретились они необычайно радушно. Только что прибывшего посланника византийского императора префект Рима пригласил к обеду, после которого оба «старых приятеля» уединились в уютном кабинете хозяина, чтобы за стаканом старого фалернского «поговорить откровенно — по душам…»

Цетегус первым показал пример полного доверия, рассказав подробности последних римских событий.

— Когда я узнал о том, что вести о событиях в Равенне были преувеличены и что ни о каком «избиении готов» и речи быть не может, я понял, что нужно ждать. Но признаюсь, немалого труда мне стоило справиться с горячими головами моих римлян. Один Люциний чего стоит! Этот, влюбленный в меня юноша, так громко кричал, требуя моей диктатуры, что я Бога благодарил за то, что таинственный корсиканец Фуриус Агалла, который, кажется, в наилучших отношениях с варварами, уж не знаю почему — счел юного крикуна просто пьяным. По счастью, известие о возвращении Амаласунты в Равенну и о наступившем успокоении между варварами успокоило и моих римлян.

— Ты же вторично спас Рим от кровавой мести варваров, — льстивым голосом заметил собеседник Цетегуса. — Это великая заслуга, которую не позабудут ни твои сограждане, ни правительница.

Презрительная усмешка раздвинула тонкие губы префекта.

— О правительнице не стоит говорить, друг мой. Бедная женщина! Сколько недель или дней оставят ее на престоле ее готы, или твой повелитель Юстиниан.

Посланник Византии скорчил удивленную гримасу.

— Мне кажется, что ты ошибаешься, друг Цетегус, по крайней мере, относительно императора Византии. Он послал меня в Италию с единственной целью: поддержать Амаласунту.

Насмешливое выражение на лице префекта еще больше усилилось, когда он, слегка прищурив глаза, с высоты своего роста взглянул вниз на маленького византийца.

— Удивительный ты человек, Петр… Сильны в тебе привычки молодости! Кажется, пора бы тебе было знать, что меня не так легко обмануть. Но ты так изолгался, что, кажется, даже при желании не сможешь сделать так, чтобы не хитрить и не лукавить.

— Я не понимаю, на что ты намекаешь, Цетегус, — попробовал возразить Петр, но префект Рима перебил его громким, веселым смехом.

— Эх, дружище, неужто ты позабыл те времена, когда мы занимались логикой и красноречием в высших школах Афин, Эфеса и Александрии? Припомни-ка, что я всегда первым выполнял трудные задачи наших профессоров! Вторым был Прокопий, ты же только третьим, Петр. Припомни и то, что в те времена мы все трое были одного мнения о необходимости восстановления единой Римской империи. Хотя с тех пор немало воды утекло, я все же остаюсь при прежнем мнении, а следовательно…

— Я должен подчиняться мнению моего государя!..

— Полно говорить вздор, Петр. Брось, пожалуйста, ненужные хитрости, будь откровенен хоть со мной. Я знаю, что ты считаешь себя удивительным дипломатом, способным перехитрить и надуть всех на свете, но верь мне, друг, излишняя хитрость подчас мешает рассуждать умно. Я же думаю, что лгать нужно как можно меньше, и то только тогда, когда отличить ложь от правды совершенно не возможно. Твою же дипломатическую хитрость я насквозь вижу и могу сейчас же сказать тебе, в чем сущность твоей «миссии». Сомневаться в том, что человек, носящий титул «римского императора», желает вернуть Италию под свое владычество, может только полный глупец. Не так ли? Следовательно, вопрос в том лишь, считает ли Юстиниан более выгодным оставить Амаласунту на престоле — покуда — или же свергнуть ее немедленно… Ведь это-то ты и хочешь скрыть от меня. Напрасно. Не пройдет и суток, как я узнаю мнение твоего императора.

— Однако и ты не изменил своим старым привычкам, Цетегус, и остался таким же, каким был тридцать лет назад. Гордости в тебе не убавилось!..

Появление Сифакса помешало префекту ответить на эту шпильку старого грека.

— Господин, тебя желает видеть какая-то дама, закутанная в темные покрывала, — доложил красивый бронзовый юноша с почтительной фамильярностью, подобающей доверенному слуге. — Она говорит, по очень важному делу.

— Иди, иди, друг Цетегус! — поспешно проговорил Петр. — Не стесняйся из-за меня. Я не хочу тебе мешать принять такую интересную гостью.

В голосе маленького византийца прозвучало что-то похожее на насмешку. Префект Рима заметил это, и в голове его родилась мысль: «А ведь, он знает, кто эта таинственная дама».

В большой приемной навстречу Цетегусу поднялась высокая, статная фигура, в богатом костюме германского покроя, и не ожидая приглашения, нетерпеливым движением откинула с лица густое покрывало.

«Принцесса Готелинда! — подумал Цетегус с удивлением. — Что значит это посещение?»

С изысканной вежливостью проводил он посетительницу к почетному креслу.

— Чему обязан я честью твоего посещения, принцесса?

— Ненависти! — резко ответила Готелинда громким и неприятным голосом, прекрасно гармонирующим с выражением ее мрачного и озлобленного лица.

Жена последнего племянника Теодорика Великого, Готелинда была бы красивой женщиной, несмотря на резкие черты лица, если бы лицо это не было обезображено ужасающим образом еще в ранней молодости. Вследствие случайного ранения, правый глаз ее вытек и закрылся, а через всю щеку тянулся широкий красный рубец, придающий этому женскому лицу неженское выражение дикости и жестокости. Особенно в настоящую минуту, когда волнение заставляло голос Готелинды хрипеть, а шрам на лице казался смоченным свежей кровью, эта двоюродная сестра Амаласунты была положительно страшна, со своим единственным сверкающим злобой глазом.

Цетегус невольно отступил на шаг перед этой женщиной.

— Кого же ненавидишь ты, принцесса?

— Кого? Об этом после, префект Рима. Я пришла к тебе, чтобы сделать тебе одно предложение. Но прежде всего прости, если я помешала твоему разговору с Петром, посланником Византии.

Цетегус навострил уши.

— А ты знаешь, что Петр у меня? — спросил он с притворным равнодушием.

— Да, я случайно проезжала мимо твоего дома и видела, когда он входил к тебе.

«Зачем она лжет? — подумал Цетегус. — Я сам отворил Петру садовую калитку. Видеть она его не могла. Значит они сговорились встретиться здесь как бы случайно. Зачем?»

— А ты знаешь Петра? — спросил он вскользь, как бы не придавая значения своему вопросу.

— Еще бы! Мы старые знакомые, — равнодушно ответила Готелинда. — Но к делу, префект. Я не хочу терять времени на дипломатические ходы и подвохи, и говорю тебе прямо и откровенно. Я ненавижу эту Амаласунту, дочь Теодорика. Я хочу и могу прогнать ее из дворца. Хочешь ли ты помогать мне в этом или мешать?

«Ага, — подумал Цетегус, — теперь я понимаю, для чего прислан мой друг Петр».

— Принцесса, — начал он многозначительно, — прежде чем отвечать на подобный вопрос, надо знать обстоятельства, говорящие за и против. Охотно верю, что ты желаешь погубить правительницу. Но одного желания недостаточно. Ты утверждаешь, что можешь исполнить свое желание. Докажи мне это.

— Я никогда не лгу, — резко заметила Готелинда.

— Опять-таки охотно верю! Но ты можешь ошибаться. Женщины легко ошибаются, принимая свои мечты за действительность.

Цетегус говорил тем снисходительно насмешливым тоном, которого не выносят самолюбивые и страстные натуры.

Готелинда гордо выпрямилась.

— Слушай и суди сам, увлекаюсь ли я. Ты знаешь, что герцог Тулун не был убит на месте. Его подняли раненого невдалеке от моего поместья, возле Танетума, и принесли ко мне в дом. На моих руках и скончался мой бедный родственник. Ты знаешь, надеюсь, что я принадлежу к роду Балтов, и что убитые Амаласунтой герцоги были моими двоюродными братьями. Таким-то образом я и могла слышать предсмертные слова герцога Тулуна.

— Он мог бредить в агонии, — спокойно заметил Цетегус.

Готелинда нетерпеливо подняла руки.

— Не говори вздора, префект. Раненый не бредил, когда называл своей убийцей правительницу. У меня есть и второй свидетель. Быть может, ты не знаешь, что герцог Тулун успел ответить ударом на удар и тяжело ранил своего убийцу. Вот этого-то раненого убийцу нашли мои невольники в чаще леса и опять-таки принесли ко мне. Я сама допрашивала его, я слышала, что он говорил и сама записала его признание И вот его буквальные слова: «Префект Рима послал меня к королеве в Равенну, Амаласунта же отрядила к герцогу Тулуну с поручением убить его во что бы то ни стало!» Убийца был один из тех изорских солдат, которых ты привез в Рим, Цетегус. В Риме он работал под твоим личным надзором над вновь строящимися укреплениями до своего отъезда в Равенну. Надеюсь, ты понял, что все это значит?

— Может быть! — бесстрастно ответил Цетегус. — Хотя прежде всего надо знать, кто кроме тебя слышал предсмертные показания убитого и убийцы?

— Никто, кроме меня! — быстро ответила Готелинда по привычке женщин, страстно стремящихся к одной цели, забывая об осторожности.

Железный римлянин насмешливо улыбнулся.

— Вот это меняет все дело, принцесса! Твое свидетельство ничего не стоит в данном случае. Ты слишком бешено ненавидишь Амаласунту, чтобы тебе поверили на слово беспристрастные люди в случае, если бы ты вздумала обвинять ее и меня в убийстве герцогов. Уже поэтому угроз твоих я не боюсь. Как видишь, заставить меня помогать себе ты не можешь. Но, быть может, ты сможешь меня убедить. Вот это другое дело. Я не отказываюсь выслушать доказательство того, что мне выгоднее помогать тебе, чем Амаласунте. Кстати, так как ты говоришь, что знаешь посланника Юстиниана, не хочешь ли поговорить с ним в моем присутствии? Он так же заинтересован судьбой Амаласунты, как и мы. Быть может, втроем мы сумеем обсудить положение лучше, чем вдвоем?

— Зови его! — ответила Готелинда все тем же нервно нетерпеливым голосом.

Цетегус молча поклонился и сам пошел за Петром, оставшимся в его кабинете.

— Представь себе, кто у меня в гостях, Петр… — проговорил он равнодушным тоном. — Готелинда, готская принцесса, жена племянника Теодорика. Ты ее знаешь?

Черные глаза римлянина впились в хитрые, бегающие глазки византийца.

— Готелинду? О, нет. Я никогда ее не видел! Хотя, конечно, слышал ее имя.

— Ну так сейчас увидишь. Она желала бы переговорить с нами обоими, по одному политическому обстоятельству. Надеюсь, ты не имеешь ничего против этого? — И Цетегус взял под руку своего гостя, чтобы вместе с ним войти в гостиную, где ждала Готелинда.

Та быстро пошла ему навстречу с протянутыми руками.

— А, вот и ты, Петр! Здравствуй, старый друг.

Цетегус громко засмеялся.

— Опять обманул, Петр? Говорил я тебе: слишком много хитрости не годится! Ну, полно, не огорчайся этим маленьким уроком, который я дал тебе, и давай говорить откровенно. Я вижу, что вы оба уже соединились в желании свергнуть Амаласунту и желали бы иметь меня своим помощником. Я не говорю ни да, ни нет. Прежде всего, вы должны объяснить мне ваши планы подробней. Кого думаете вы посадить на место дочери Теодорика? Для самого Юстиниана дорога еще не достаточно расчищена.

Петр молчал, пораженный проницательностью, с которой железный римлянин разгадал тайные замыслы Юстиниана.

Но Готелинда нетерпеливо махнула рукой.

— К чему с ним хитрить, Петр. Будем говорить откровенно, Цетегуса все равно не обманешь. Я надеюсь заменить Амаласунту моим супругом. Теодохад последний мужской потомок рода Амалунгов. Готы признают его, если дочь Теодорика уступит ему корону. Мы же заставим ее сделать это!

В свою очередь Цетегус задумался.

Положение было серьезно и требовало осмотрительности. Он знал, что Теодохад не сможет долго удержаться на троне Равенны. Жалкому трусу, презренному скупцу и жадному корыстолюбцу не сможет долго повиноваться рыцарский народ честных воинов. Готы несомненно скоро свергнут Теодохада и тем самым дадут предлог вмешательству Юстиниана. В таком случае византийские войска могут появиться под стенами Рима прежде, чем укрепления эти будут окончены, прежде, чем он, Цетегус, сможет спорить с победителем готов и предписывать условия Юстиниану.

— Каким же образом думаете вы достигнуть вашей цели? — спросил он наконец, ни единым взглядом не выдавая своих тайных опасений и колебаний.

— Мы заставим эту женщину отказаться от короны, пригрозив ей раскрыть ее преступление… — злобно прошептала Готелинда.

— И вы думаете, Амаласунта испугается подобной угрозы? — насмешливо спросил Цетегус. — Вы думаете, что дочь Теодорика когда-нибудь согласится добровольно снять королевскую корону со своей красивой головы? Я знаю ее лучше вас и сильно сомневаюсь в этом.

— А если так, — снова вскрикнула Готелинда, злобно сверкая своим единственным глазом, — если она добровольно не уступит, тогда мы обратимся к народу! Мы расскажем готам всю правду о гнусном убийстве трех герцогов и вызовем мятеж, который будет стоить ей жизни.

— Или короны, — осторожно поправил Петр.

— Совершенно верно, — подтвердил Цетегус. — Но в таком случае корона эта никогда не достанется Тео-дохаду…

— К несчастью, ты прав, — прошептала Готелинда.

— И в таком случае готы могут выбрать себе такого короля, который и мне и вам будет вдесятеро неприятней и опасней, чем Амаласунта, — насмешливо закончил Цетегус. — А потому я и предпочитаю остаться на ее стороне…

— Что ж. Теперь будем знать, что Цетегус объявил нам войну! — воскликнула Готелинда, поднимаясь с места. — Пойдем, Петр! Нам здесь больше нечего делать.

— Постойте, друзья мои… Прежде чем расходиться врагами, попросим Цетегуса ознакомиться с этим листком пергамента, быть может, он изменит свое мнение, узнав о том, что Амаласунта сама уже отказалась от него.

С этими словами хитрый византиец передал римлянину привезенное Александром письмо Амаласунты к Юстиниану, доверенное ему императором в числе других документов.

— Ну, что скажешь? — произнес он вкрадчиво, видя, как Цетегус пробегал глазами роковой документ. — Надеюсь, теперь ты не будешь защищать королеву, которая мечтает о твоей гибели. По счастью, у тебя есть друзья в Византии, которые и предупреждают тебя через мое посредство.

Мрачные глаза Цетегуса стали еще мрачней. Он медленно пробегал строку за строкой, а в голове его роились мысли и предположения.

«Этому жалкому греческому интригану не понять ни ее, ни меня! Я вижу, что Амаласунта разгадала меня! Очевидно, дочь Теодорика умней, чем я думал, и уж конечно, за ее недоверие ко мне я не стану ее обвинять. Она права, тысячу раз права, защищая себя и свой народ. Но она обратилась к Юстиниану! Она призвала византийцев, сделала то, чего я и боялся. Этого не изменить, пока она на троне. Юстиниан будет играть роль ее защитника, хотя бы и против ее воли. Таким образом, совершится немедленно то, что воцарение Теодохада задержит года на два. За это время я успею докончить укрепления Рима, собрать запасы, вооружить граждан и навербовать войско. Выиграть время для меня главное. Амаласунта же не даст мне этой возможности! Значит, приходится пожертвовать… приняв вид оскорбленного и испуганного».

Приняв это решение, Цетегус обратился к Петру:

— Ты был прав, Петр. Я признаю себя побежденным. Неблагодарная женщина, задумавшая погубить меня, недостойна моей поддержки. Итак, я ваш. Можете рассчитывать на меня, если только… Велизарий не помешает успеху наших планов своим появлением.

Голос Цетегуса невольно дрогнул при этих роковых словах. От ответа зависела будущность Рима. Появление Велизария в Риме убивало мечты о независимости, которыми жил префект Рима.

Петр не понял настоящей причины волнения Цетегуса и спеша успокоить его, ответил хвастливо, подчеркивая свое значение:

— Велизарий не высадится на италийскую землю до тех пор, пока вот эта рука не сделает ему знака. Я же не призову его, не предупредив тебя. Можешь быть спокоен, Цетегус. Мы и без Велизария управимся… Тебе же, Цетегус, я могу обещать именем моего императора почетное звание сенатора Византии и первое положение при дворе Юстиниана, который знает и ценит твои качества и таланты.

Горькая усмешка мелькнула на лице железного римлянина, но в голосе его Петру почудился оттенок подобострастия.

— Я вполне полагаюсь на милостивое внимание императора. Но сначала надо заслужить эти милости. Кстати, как вы думаете поступить с Амаласунтой, в случае успеха?

Петр потирал руки, радуясь успеху своего дипломатического искусства.

— Я уполномочен предложить бывшей правительнице братское гостеприимство в Византии. Божественная императрица передала мне собственноручное письмо к дочери Теодорика, которой она открывает царский дворец и свои объятья.

Готелинда молчала. Но на ее изуродованном лице появилось выражение такой дьявольской злобы, что Цетегус невольно подумал:

«Эта не удовольствуется низложением Амаласунты».

Это не помешало ему обратиться к Готелинде с любезнейшей улыбкой:

— Мне кажется, принцесса, что я нашел средство исполнить твое желание и доставить твоему супругу корону. Амаласунта должна не только добровольно отказаться от престола, но сама передать скипетр Теодохаду.

— Никогда не согласится она на это, — вскрикнула Готелинда. — Я знаю ее сатанинскую гордость и властолюбие.

— Но ты не знаешь ее великодушия и благородства! — спокойно и серьезно ответил Цетегус. — Я же, знающий эту женщину лучше всех, я уверен, что мне удастся заставить ее пожертвовать собой ради своего народа.

— С каких это пор Цетегус воспевает благородство своих врагов? — насмешливо спросил Петр.

— Друг мой, своих врагов надо побеждать, а не презирать и унижать! — ответил железный римлянин. — Поверь мне, что иного врага гораздо легче погубить, пользуясь его добродетелями, чем злоупотребляя его пороками. Что же касается Амаласунты, то я так уверен в успехе, что заранее поздравляю тебя, Готелинда, королева готов.