Глава первая

В это время на расстоянии одного дня пути из последнего пограничного византийского города Виминациума (ныне Виддин) двигался блестящий поезд из всадников, повозок и пешеходов, направлявшийся к северу, в царство гуннов. Впереди, указывая дорогу, ехала кучка гуннов на маленьких мохнатых, худых, но выносливых и неутомимых лошадках.

По обе стороны большой дороги, по которой медленно тянулся поезд, гарцевали также толпы гуннских всадников. Хотя сопровождаемые гуннами богато одетые чужеземцы ехали на превосходных конях, длинная вереница тяжеловесных повозок двигалась с большим трудом.

Нагруженные доверху, просторные повозки походили на огромные сундуки. Их толстые дубовые стенки снабжены были выгнутыми железными крышками, надежно запертыми посредством крепких железных засовов и замков. Некоторые повозки были бережно обтянуты непромокаемыми недублеными кожами, защищавшими их от дождя и солнца.

Замочные скважины и концы веревок, которыми были обвязаны кожаные покрышки, скреплены были большими печатями. Возле повозок с высокими колесами шли в полном вооружении рослые, белокурые, голубоглазые воины, с тяжелыми копьями на плечах. Они серьезно и внимательно оглядывались вокруг, но между ними не слышалось разговоров и невеселыми были их лица. Ехавшие же впереди каждой повозки византийские рабы и отпущенники, беспрерывно болтали на испорченном греческом и латинском языках, бранились и ссорились между собою, проклиная своих лошадей, колеса и дурную дорогу.

Небольшая группа таких же рабов и отпущенников шла пешком, и когда кто-нибудь из них слишком близко подходил к одной из запечатанных повозок, тяжелое копье их безмолвных хранителей многозначительно опускалось на плечи римлянина. Кроме того, римляне и византийцы несли еще несколько богато раззолоченных носилок.

Из одних носилок, где раздвижной деревянный ставень был раскрыт со стороны ветра, выглядывала резко очерченная голова, с выражением нетерпеливого ожидания, и когда мимо проскакал богато одетый и вооруженный всадник, сидевший на носилках знаками пытался подозвать его к себе. Всадник этот, статный воин с германской наружностью, казался предводителем всего каравана, часто останавливал коня, выслушивал сообщения арьергарда и гонцов, являвшихся к нему навстречу с севера, и отдавал короткие распоряжения и приказы.

— Остановись, Эдико! На одно слово! Только на одно! — вскричал человек из носилок.

Но всадник, не отвечая, промчался мимо.

Повозки медленно и тяжело взбирались на довольно крутую возвышенность. Далеко опередив первую повозку, на самой вершине остановились два всадника в блестящей византийской одежде. На всем продолжении пути они почти не расставались.

Сойдя с коней в ожидании поезда они, беседуя, ходили взад и вперед по холму.

— Насколько видит глаз, кругом нет ни одного жилья, и вдали нет признаков городских башен или стен. Ни крестьянской избы, ни пастушьей хижины! Ни дерева, ни даже кустарника! Одна лишь степь да болото! Что за пустошь — это царство гуннов!

— Они сами превратили его в пустошь, патриций, — отвечал его спутник, печально качая головой. — Еще несколько десятков лет тому назад это была богатая, цветущая страна. Здесь были обширные города, красивые виллы с роскошными садами, полными всевозможных плодов, плодородные виноградники и необозримые поля золотой пшеницы. Страна принадлежала римлянам и была населена племенами великого готского народа, остготами и гепидами, ругами и скирами, они умели ограждать себя от вторжения варваров, умели прилежно возделывать почву. Во всех моих странствиях я не встречал лучших земледельцев, чем германцы. Двадцать лет тому назад я проезжал по этой же дороге, как посланник императрицы Пульхерии к королю остготов. Тогда я видел здесь нечто иное. Но ведь с тех пор явились гунны.

— Но почему же гунны уничтожают то, что сделалось их собственностью.

— Они должны уничтожать ее, о Максимин! Они не могут поступать иначе. Разве тебе не случалось видеть, в каком виде остается благодатная страна после нашествия на нее саранчи?

— Ужасный народ! А императоры наши угождают, льстят ему, заискивают перед ним, уступают ему целые области! И все это единственно лишь с целью вытеснить германцев! Это все равно, что призвать стаю волков в овечье стадо для того, чтобы отгонять от него орлов.

 

Глава вторая

Мне до сих пор странно, — продолжал Максимин, — что я, честный, благонамеренный, не совершивший никакого преступления, римский гражданин, принужден путешествовать по стране гуннов.

— Для меня же, — усмехнулся его спутник, — еще более удивительно, что я стою здесь, на этом холме, вместо того, чтобы описывать свои прежние посольские поездки, спокойно сидя в уютном кабинете. Вместо этого мне пришлось поневоле пуститься в новое путешествие, и к кому же! К Аттиле! Именем которого матери стращают детей от Тибра до Босфора! Кто знает, вернусь ли я назад к моим запискам и дневнику, в таким безукоризненном порядке лежащем в ящиках библиотеки! Этот гуннский царь оставлял у себя уже многих понравившихся ему посланников. А иногда не возвращались и такие, которые не умели ему понравиться, но в подобных случаях они недолго жили на свете, — добавил он, полусмеясь полудосадуя, но в то же время с полной покорностью неизбежной судьбе.

— Прости, друг Приск, — возразил патриций, — я знаю, это моя вина, если не будет окончена твоя книга, столь высоко ценимая всеми византийскими учеными…

— Таких в Византии только семнадцать, ибо только они выказали достаточно образования, чтобы не только хвалить книгу, но и купить ее…

— Когда император неожиданно повелел мне сопровождать посольство, мне, доселе никогда не пользовавшемуся милостями при дворе..

— Как можешь ты быть в милости, патриций? Ты ведь оскорбительно честен! Более того, ты неподкупен! Впрочем я не считаю доказательством благосклонности это поручение к степному волку.

— Прежде всего я написал духовную! Потом я сказал себе: друг Приск должен ехать со мною, иначе я умру на дороге от скуки, от отвращения к обществу моих спутников и от беспомощности в совершенно чуждой мне стране варваров. Приск же, знающий все языки, желанный товарищ всех посланников, знает также все страны и в том числе царство гуннов. Приск пожалеет своего неученого друга…

— Спасителя его жизни и чести! — с горячностью пожимая руку сенатора, вскричал обыкновенно холодный, сдержанный ритор. — Когда несколько лет тому назад величайший негодяй…

— То есть Хризафиос!

— Не мог подкупить меня в пользу нашего никуда негодного наместника на персидской границе, его родственника, и донес императору о моих будто бы тайных сношениях с персами, я уже был брошен в темницу бессмертных…

— Почему называешь ты так государственную тюрьму?

— Потому что никто не выходит из нее в образе смертного. Тогда ты, презирая всемогущего евнуха, поручился за меня всем своим имуществом, добился моего освобождения и с твоей помощью я в состоянии был доказать мою невиновность Никогда не забуду я этого! И если бы у Аттилы действительно была волчья пасть, как говорят няньки в Византии, для тебя, о Максимин, я готов положить мою голову под его зубы. Но почему именно ты, а никто другой, был избран для этого посольства, еще остается тайной. Как это случилось?

— Довольно странным образом. Среди ночи я был разбужен рабом по приказанию Вигилия, желавшего немедленно меня видеть. Тебе известно мое глубокое презрение к этому человеку; в первую минуту я отказался. — Он здесь по повелению императора, — сказали мне, и через минуту при свете лампады он уже держал передо мною приказ, написанный рукою евнуха и подписанный императором, которым мне предписывалось на следующее же утро отправляться в Пан-нонию, царство гуннов, с Вигилием и посланными Аттилы, для вручения императорского ответа.

— Ответ этот нелегко нести: он весит много центнеров позора, — проворчал ритор.

— Чернила на этом предписании еще не успели засохнуть, когда я читал его, значит распоряжение было сделано уже после полуночи императором, Хризафиосом, Вигилием и — удивительная вещь! — еще одним.

— Кем? — с изумлением спросил Приск.

— Эдико.

— Посланником Аттилы? Откуда ты знаешь?

— Вигилий сказал. Хотел бы я знать, чем этот человек без всяких заслуг сумел расположить к себе императора и даже самого евнуха?

— Вероятно своей единственной способностью.

— О чем говоришь ты?

— Он толмач: кроме латинского и греческого языков он знал язык готский и гуннский. Двуязычный по природе, он владел еще другими языками, так что теперь он может без запинки лгать на шести наречиях, по собственному убеждению или по внушению злобного Хризафиоса.

— Узнав о вмешательстве Вигилия в мое назначение, я пришел в негодование и спросил его, как он осмелился требовать, чтобы я его сопровождал, зная, какого я мнения о нем. Но Вигилий отвечал, что не он избрал меня своим спутником и что на этом настоял Эдико, требовавший, чтобы ко двору его царя послан был достойнейший из византийских сенаторов, или, по крайней мере, тот, кто таковым считается, — скромно прибавил старик.

— И все назвали достойнейшим Максимина, — докончил Приск.

— В противном же случае — заметь это! — он не мог бы принять на себя всей опасности и ответственности. Понимаешь ты это? Ритор задумчиво покачал головою.

— Вигилий просто налгал, — сказал он помолчав.

— Я сам так думал и, оставшись с посланником наедине, спросил его об этом. К моему удивлению, Вигилий говорил правду. Аттила действительно требует посланника с титулом сенатора. — Но почему же вы избрали именно меня? — спросил я посла. — Ты узнаешь это в свое время, — отвечал германец.

— Да, в свое время! — раздался звучный голос.

Они с удивлением обернулись: позади них стоял Эдико.

— Вы скоро узнаете это и поймете причину. А пока будьте осторожнее в откровенных разговорах. Опасайтесь не меня, но… других.

Он повернулся и начал спускаться с холма: конь его стоял внизу, ожидая своего господина.

Скоро он медленно проехал мимо полуоткрытых носилок.

— Эдико! Эдико! — снова послышался оттуда шепот. — О проклятая боль в боку, заставляющая меня сидеть в этом ящике! Я должен же еще кой о чем переговорить с тобою… только одно слово…

— Молчи, безумный, — отвечал, не останавливаясь, всадник. — Те двое и так уже полны подозрений. Хочешь ты выдать все? И как раз накануне совершения дела?

 

Глава третья

Длинный летний день уже клонился к закату. Поезд еще не достиг ночной стоянки, назначенной на берегу Дрикки, притока Тейсса, когда гарцевавшие по сторонам всадники начали быстро подъезжать к Эдико с короткими известиями, оживленно указывая при этом своими длинными копьями по направлению заходившего кровавого и тусклого от степной пыли солнца.

Эдико спокойно отдавал приказания, когда к нему подъехал еще очень молодой римлянин.

— Эдико, господин, — робко произнес он, — отец мой Вигилий послал меня сказать, что его очень тревожат последние вести. Один из готов, сопровождающих повозки, уже различает на западе низкие тяжелые тучи пыли, как бы вздымаемые конницей. Отец опасается, не разбойники ли это?

— В царстве Аттилы? Нет, мальчик. Успокой храбреца. Разве ты не видел по дороге после перехода через вашу границу пригвожденные к деревьям скелеты или еще гниющие трупы?

Юноша с ужасом кивнул.

— Да, ваш царь любит страшные украшения на своих дорогах. Проезжая мимо, спугиваешь целые стаи воронов. Там, за поворотом, висели сразу трое, римляне, судя по лицам и одежде.

— Да! Это были двое грабителей и римский лазутчик. Мой повелитель умеет награждать их по заслугам! Таких молодцов мы судим без проволочек.

— Но если это едут не разбойники, то кто же?

— Узнаешь вечером.

И он узнал. Едва достиг поезд определенной заранее стоянки, где лошади могли вдоволь напиться воды и наесться свежей травы, как уже от замеченной на западе конницы к Эдико прискакали передовые всадники.

Сначала быстрые гунны, потом знатные римляне, а за ними следовали также тяжело груженные повозки, хотя в меньшем числе.

Максимин и Приск медленно подъехали к прибывшим.

— Ком Ромул! — вскричал Максимин, соскакивая с коня.

— Друг Примут! — удивился Приск, следуя примеру сенатора. Новоприбывшие в свою очередь спешились, и все четверо пожали друг другу руки.

— Я полагал, ты в Равенне, Ромул, — сказал Максимин.

— А я думал, ты у себя в Виринуме, Примут, — сказал Приск. — Какое дело может привлечь сюда норикумского префекта?

— Я же воображал вас обоих в Византии, — отвечал Ком Ромул.

— И мы встречаемся в гуннской степи! — вздохнул префект Норикума.

— Наша встреча… — промолвил Приск.

— Возбуждает одну лишь грусть, — закончил префект. — Я догадываюсь, что наше назначение одинаково…

— Вы посланы к Аттиле императором Феодосием? — спросил Примут.

— Да, просить мира! — отвечал Максимин.

— А нас отправил император Валентиниан с согласием на все требования варвара, с данью, которую он назначил, и с просьбой о мире, какой бы ценой он ни был куплен, даже не щадя нашей чести! — с негодованием вскричал Примут.

— Но у меня есть еще особое тайное поручение! — громко сказал Максимин.

— И у меня также, — ответил Ромул.

— Если ни золото, и никакое смирение не помогут мне уговорить царя гуннов вложить в ножны свой страшный меч, я должен выставить ему на вид, что…

— Что западную Римскую империю легче покорить и ограбить, чем Византию, не так ли? — прервал его Ком.

— В этом и заключается наше тайное и важнейшее поручение, — подтвердил Приск.

— Так не трудитесь попусту, — в сильном гневе вскричал префект, — потому что мы обязаны доказать Аттиле, что Византия несравненно слабее и в то же время гораздо богаче Равенны!

— О позор, о унижение! — сокрушались послы.

Разговаривая, они достигли повозок византийцев, выражая глубокую горечь на своих лицах и в движениях.

Стоя в тени одной из огромных повозок, им вслед смотрел высокий воин в шлеме.

— Вас давит ваш позор, римляне? — прошептал он по-готски. — Вы заслужили его уже давно. Погодите! Вас ожидает еще нечто лучшее.

 

Глава четвертая

Спустя два часа четыре римлянина сидели уже в привезенной с собою походной палатке, устроенной довольно уютно и удобно. Собеседники лежали на мягких подушках, передавая друг другу кувшины с вином и с водою и четыре кубка. Эдико лично осведомился, есть ли у них все необходимое, и затем вежливо простился с ними. Вигилий лежал в другой палатке, страдая болями в боку, и эта болезнь, равно как и сознание нерасположения к нему его спутников, заставляли его пребывать в уединении, довольствуясь лишь заботами его сына. Послы западной империи рассказывали о своем путешествии.

— Путь наш лежал, — говорил префект, — почти все время в римских пределах, и только незадолго до этой остановки мы вошли в страну гуннов. Но только мы миновали границу, как на нас напала большая толпа гуннов, которые, угрожая оружием, приказали нам остановиться. Предводитель их подъехал к нам с обнаженным мечом. «Аттила гневается, — закричал он по-латыни, — он говорит устами своего раба, он не хочет видеть послов Валентиниана, но вы должны выдать привезенные вами дары и сокровища. Давайте сюда все, или я изрублю вас на месте!» Мы не испугались, но отвечали, что Аттила получит все только из наших рук, а если гуннам угодно ограбить нас, пусть грабят. «Хорошо сказано, римляне, — отвечал варвар, опуская свой меч, — вы с честью выдержали испытание, я передам это повелителю». И он быстро ускакал на запад. Тотчас после этого встретили мы тех гуннов, которые высланы были к нам навстречу, чтобы провести нас к Аттиле. Вот и все, что мы можем рассказать о себе. Теперь расскажите ваши приключения, вы ведь уже долго странствуете по царству гуннов.

— У нас было больше разнообразия, — отвечал Приск, наливая кубок и передавая его префекту, — мы целых двадцать дней тащились до Сар дики, так тяжко были нагружены наши десять повозок золотом и более тяжеловесным позором. В Сардике, наполовину сожженной гуннами, пригласили мы Эдико и других наших спутников на ужин. Тут произошла ссора. Вигилий, хвативший вина сверх меры, начал восхвалять Феодосия, называя его Богом, а Аттилу — простым человеком. Гунны до того взбесились, за исключением все время молчавшего Эдико, что Максимину пришлось усмирять и ублажать их подарками. Бог Феодосии обошелся тебе дороже, чем он сам стоит, о Максимин! Потом мы прибыли в Наис, или лучше сказать, на то место, где прежде стоял Наис, который гунны сравняли с землей. В развалинах базилик нашли мы раненых, больных и умирающих, между которыми мы разделили все наши запасы. Отправившись дальше, мы скоро вынуждены были свернуть с большой дороги, где невозможно было дышать от запаха разлагавшихся трупов. Все эти люди погибли или в битвах с гуннами, или в бегстве от них. Достигнув обходными путями Дуная, мы переправлены были на больших плотах. Плотов этих было такое множество, что это поразило нас, и на наш вопрос, зачем они, нам отвечали, что Аттила предполагает устроить здесь большую охоту.

— Догадываюсь! — вскричал префект. — Его дичью будем мы, римляне!

— Проехав по левому берегу Дуная около семидесяти стадий, мы уже расположились было на ночную стоянку на сухой возвышенности, окруженной внизу болотом, как вдруг прискакали гуннские всадники (Эдико уехал на целый день по неизвестному нам делу), и с бранью заставили нас перебраться вниз, крича, что сам Аттила останавливался здесь, правда, уже несколько ночей тому назад, но все-таки нам неприлично попирать ногами то место, на котором покоилась голова властителя мира. И несмотря на все наши возражения, мы вынуждены были уступить и ночевали на болоте. Однако Аттила прислал нам на ужин свежей рыбы и несколько голов скота.

 

Глава пятая

Мы переправились еще через две реки, — продолжал свой рассказ Приск, — причем необходимые плоты везлись на повозках. По повелению наших проводников-гуннов жители деревень и поселений должны были приносить нам съестные припасы, не отличавшиеся, правда, особенным обилием и хорошим качеством. На следующую ночь нам пришлось плохо. После утомительного перехода мы остановились на берегу озера, но едва успели разбить палатки, как налетевшая буря с громом, молнией и проливным дождем разметала весь наш лагерь, и ветром множество вещей было унесено в воду. Мы метались, как безумные, по скользкому берегу в кромешной темноте, рискуя свалиться в бушующее озеро. На наш крик сбежались рыбаки из прибрежных хижин и при свете факелов помогли нам собрать наши вещи и перенести их в свои жалкие глиняные лачужки. Но днем мы нашли лучшее пристанище в деревне, принадлежащей вдове умершего брата и соправителя Аттилы. Хотя мы не видали ее, так как Аттила навсегда запретил ей говорить с мужчинами, но она пригласила нас в один из ее домов, прислала обильную пищу и по обычаю гуннского гостеприимства прекрасных рабынь. Мы охотно воспользовались провизией, но отклонили живые подарки с благодарностью и, в свою очередь, послали вдовствующей принцессе три серебряные чаши, красные шерстяные одеяла, индийского перца, фиников, византийского печения и другие лакомства, призвали на нее благословение неба, а затем двинулись дальше. Скоро мы должны были свернуть с большой дороги и идти по грязной окольной тропе, уступая хороший путь послам одного из покоренных гуннами народов, кажется, гепидов. На наши возражения гунны пожимали плечами и повторяли: «Сворачивайте, сворачивайте! Покорится ваш император, так и его послам будут оказывать честь!» Это было семь дней тому назад, и с тех пор не произошло ничего примечательного.

— Что привело вас из Равенны к Аттиле? — спросил патриций Ромула.

— Конечно, старая песня: смирение и угодливость. Теперь дело идет о нескольких жалких золотых чашках, ради которых нас послали унижаться в эти степи. Подданный Аттилы римлянин Констанций во время осады гуннами Сирмиума получил от архиепископа золотую церковную утварь, чтобы в случае взятия города отдать ее в выкуп за него и других граждан. Город пал, но римлянин не сдержал слова, отправился в Рим и заложил там утварь у богатого ростовщика Сильвана, а потом как ни в чем не бывало вернулся к Аттиле. Но Аттила, узнав о его проделке, приказал его распять, и теперь требует выдачи Сильвана, утаившего будто бы утварь, принадлежащую к добыче из Сирмиума. Не знаю, каким образом можем мы выдать человека без всякой вины, но в случае отказа с нашей стороны Аттила угрожает войной, и для предотвращения ее мы вынуждены теперь просить его, и унижаться перед ним, и покупать подарками его благосклонность!

— Равенна и Византия несут одинаковый позор! — вскричал Максимин.

— Ляжем лучше спать, — прервал его Приск, — лампа уже почти догорела, поэтому постараемся во сне найти забвение наших горестей!

 

Глава шестая

Три дня спустя оба соединенные посольства достигли лагеря Аттилы, превозносимого гуннами выше всяких дворцов на свете.

Обширное поселение, состоявшее из многочисленных деревянных домов различных размеров, походило на город.

Дома эти, с плоскими крышами и выдающимися галереями на двух верхних этажах, стояли на значительном расстоянии друг от друга.

Жилище Аттилы можно было отличить еще издалека по густой толпе роившихся около него пеших и конных гуннов, считавших за счастье одно только созерцание дома их властителя!

Эдико провел послов сквозь беспорядочную толпу, и они вступили в первое «кольцо стражей»: здание было оцеплено одиннадцатью постепенно суживающимися кольцами воинов. Они стояли такими тесными рядами, что их копья соприкасались, и между ними не мог бы проскользнуть незамеченным даже хорек.

Дом Аттилы выстроен был из тщательно выструганных блестящих досок и для украшения обнесен такою же оградой в рост человека. Над входом развевались яркие желтые флаги, у самой ограды теснился последний круг воинов.

На востоке и на западе от дома возвышались искусно украшенные резьбою многоэтажные деревянные башни. На ослепительно блестевших под солнцем березовых досках резко выделялась пестрая размалевка, изображавшая то арабески, то уродливые фигуры людей, коней, волков, драконов и змей.

Обширную постройку окружали полуоткрытые переходы с колоннадами, богато разрисованными яркими красками, не без некоторой первобытной красоты. Ближайший дом принадлежал Хелхалю, престарелому другу Аттилы. Он был также выстроен из дерева, привезенного сюда издалека, так как в окрестности ничего не росло. Камня здесь также не было и единственным каменным сооружением во всем лагере была большая ванна, построенная Аттилой по желанию одной из его бесчисленных жен. Ванну эту устроил один пленный греческий архитектор из Сирмиума, по греческому образцу, и глыбы красного мрамора для нее в течение нескольких лет носили сюда тысячи рабов.

Близ приемного покоя и соединенной с ним спальни Аттилы находились другие здания, жилища его жен, также очень красивой постройки.

Послы, прибывшие рано утром, надеялись в тот же день получить аудиенцию у гуннского царя.

Но их известили, что Аттила выехал из лагеря на охоту в Дунайские болота. Ему заранее доложено было об ожидаемом прибытии посольств, но в ответ он вскочил на неоседланную лошадь и сказал:

— Императоры могут подождать, а я не могу отложить охоту.