Глава I

На следующее утро Равенна была поражена манифестом, который гласил, что дочь Теодориха отказывается от престола в пользу своего двоюродного брата Теодагада, последнего в роде Амалунгов. Хотя новый король был известен, как человек коварный, трусливый и невероятно жадный, но как итальянцы, так и готы признали его. Итальянцы – потому что он получил римское образование, готы – частью потому, что он был из рода Амалунгов, и частью потому, что думали, что какой ни есть мужчина все же лучше, чем женщина. Правда, наиболее горячие готские патриоты – Тейя и другие – не захотели было признавать короля-труса. Но более благоразумные – Гильдебранд, Витихис – удержали их.

– Нет, – спокойно говорил Витихис, – влияние Амалов на народ очень велико, и Теодагад и Готелинда не согласятся отказаться от престола без борьбы. А борьба среди сынов одного народа может быть допущена только в случае крайней необходимости. Теперь же такой крайности нет. Теодагад, конечно, слаб, но им могут управлять сильные. Если же он окажется совершенно неспособным, то будет еще время низложить его.

Вечером в тот же день во дворце Равенны был дан роскошнейший пир по случаю восшествия на престол нового короля. Шумно веселились с полными чашами в руках и готы, и итальянцы, не подозревая, что в то же время в комнате короля состоялся договор, который должен был уничтожить их государство.

Король рано покинул залу пиршества, вслед за ним незаметно проскользнул и Петр. Долго и таинственно разговаривали они, наконец, по-видимому, пришли к соглашении).

– Еще одно, – прошептал король и, встав с места, приподнял занавес и осмотрел другую комнату. Убедившись, что там нет никого, он возвратился на прежнее место и продолжал. – Еще одно. Чтобы все эти перемены могли совершиться, было бы хорошо, даже необходимо, сделать безвредными некоторых из этих варваров.

– Я и сам уже думал об этом, – отвечал Петр. – Надо убрать с дороги Гильдебранда, Витихиса.

– О, ты хорошо узнал наших людей. Но, – и он нагнулся к самому уху Петра, – ты забыл одного самого опасного: Тейю… Он должен быть уничтожен прежде всех.

– Разве этот мрачный мечтатель так опасен?

– Опаснее всех! К тому же еще он личный мой враг, и отец его также был мне враг.

– Почему же?

– Он был моим соседом под Флоренцией. Мне хотелось иметь его участок, а он не уступал. Долго теснил я его, и наконец – земля моя. Святая церковь уничтожила его брак, отняла все его имущество и… очень дешево уступила его мне, потому что… я оказал услуги церкви во время его процесса.

– А, понимаю. И Тейя знает эту историю?

– Нет. Но ненавидит он меня уже за одно то, что я владею его землей. А он такой человек, что вырвет своего врага из рук самого Бога. Но вернемся к делу. Прочти еще раз наш договор, и подпишем его.

Петр начал читать:

«Во-первых, король Теодагад отказывается от Италии и принадлежащих ей островов и провинций готского государства в пользу Юстиниана, императора византийского, и его преемников. Он обещает открыть без сопротивления Рим, Неаполь, Равенну и все остальные крепости государства.

Во-вторых, король Теодагад всеми силами будет стараться обезоружить все готское войско и небольшими отрядами перевести его за Альпы. Жены и дети их по выбору могут или отправляться за войском, или идти рабами в Византию.

В-третьих, за все это Юстиниан оставляет Теодагаду и его супруге право носить пожизненно титул короля. И в-четвертых…»

– Этот параграф я должен прочесть своими глазами, – прервал Теодагад и, взяв из рук Петра документ, прочел:

«В-четвертых, император оставляет королю готов не только все земли, которые составляют его, короля, частную собственность, но и королевские сокровища готов, где одного чистого золота насчитывается сорок тысяч талантов. Кроме того, он уступает ему пожизненно половину всех государственных доходов Италии…»

– А знаешь, Петр, я мог потребовать больше – не половину, а три четверти.

– Требовать-то можно, – ответил горбун, – но вряд ли ты получишь: я и так уже обещал тебе много больше, чем уполномочен.

– Но все же я буду требовать. Вот я зачеркнул слово «половина» и вместо него написал «три четверти».

В эту минуту вошла Амаласунта, в длинной черной мантии, в черном, усеянном серебряными звездами покрывале, очень бледная, величественная, все еще королева, несмотря на потерю короны. Особенное величие предавало ей глубокое горе, которое отражалось на бледном ее лице.

– Король готов, – сказала она, – прости, что я, подобно темной тени из царства мертвых, пришла омрачить день твоего празднества. Но это в последний раз. Я пришла прямо от гроба моего благородного сына, где я оплакала свое ослепление и свою вину, пришла для того, чтобы предостеречь тебя от такого же ослепления и такой же вины.

Глаза Теодагада забегали от ее взгляда.

– Недоброго гостя застаю я у тебя в этот час, король готов, – продолжала Амаласунта. – Для короля – все спасение в его народе: слишком поздно узнала я это, слишком поздно для себя, но, надеюсь, не поздно для моего народа. Не доверяй Византии: это щит, который раздавит того, кто станет под его защиту. Не делай того, чего требует от тебя этот человек. Я вижу, – и она указала на документ, – что вы уже заключили договор. Откажись от него, Теодагад, он тебя обманет.

Теодагад боязливо потянул к себе документ и бросил недоверчивый взгляд на Петра. Тогда византиец выступил вперед.

– Что тебе нужно здесь, бывшая королева? Тебе хочется управлять этим королем? Нет, твоя власть уже кончилась.

– Да, – подтвердил ободренный Теодагад. – Оставь нас, я буду делать то, что мне нравится. Вот, смотри, я подписываю договор на твоих глазах.

– Вот видишь, – с довольной улыбкой сказал Петр, – ты пришла как раз вовремя, чтобы подписаться, как свидетельница.

– Нет, – ответила Амаласунта, грозно взглянув на обоих, – я пришла вовремя, чтобы разрушить ваш план. Прямо отсюда я направлюсь в народное собрание и объясню там всему народу предложения и планы Византии, а также измену этого короля.

– Но ты этим обвинишь и себя, – спокойно заметил ей Петр.

– Да, я обвиню и себя. Я разоблачу свою глупость, всю свою кровавую вину и охотно приму смерть, которую заслужила, но этим самообвинением я предупрежу и подниму весь народ: вас встретит целый лес копий, и своей смертью я спасу готов от опасности, которую навлекла на них при жизни.

И в благородном одушевлении она вышла из комнаты. Теодагад в испуге смотрел на Петра.

– Посоветуй, помоги, – пролепетал он наконец.

– Советовать? Тут только одно может помочь. Эта безумная погубит всех нас. Ни в коем случае не должна она исполнить свою угрозу. Ты должен позаботиться об этом, – ответил Петр.

– Я? Что я могу сделать? Где Готелинда? Она одна может помочь! – вскричал в отчаянии Теодагад.

– Она и префект, – сказал Петр. – Пошли за ними.

– Прежде всего она не должна выходить из дворца! – вскричала Готелинда, как только узнала о случившемся. – Она не должна видеться ни с одним из готов.

Готелинда торопливо вышла, чтобы поставить преданных ей людей у дверей Амаласунты, и тотчас возвратилась назад.

– А ты, Цетег, – обратилась она к префекту, вошедшему вслед за ней, – что считаешь нужным сделать прежде всего?

– Я считаю необходимым выяснить наши желания. Видишь ли, Петр я больше всего люблю Италию и забочусь только о ее благе. Конечно, больше всего я хотел бы видеть ее свободной. Но это невозможно: мы не можем изгнать варваров собственными силами, придется обратиться к помощи Византии. Но эта помощь должна быть в самых необходимых размерах, ни один отряд Византии не должен ступить на почву Италии прежде, чем я позову его. Мы хотим вашей защиты, но не вашей тирании. Велизарий, я знаю, стоит у берегов Сицилии. Он не должен высаживаться. Мне не нужен Велизарий. По крайней мере теперь. Он должен возвратиться назад. И если ты, Петр, не пошлешь ему приказа возвратиться, то я вам не союзник. Я знаю Велизария и Нарзеса и их солдафонское господство. Знаю и готов – они очень кроткие и мягкие властители. И мне жаль Амаласунту: она была матерью моему народу. Итак, выбирай: Велизарий или Цетег. Если только Велизарий высадится, Цетег и вся Италия станут за Амаласунту и готов, и тогда посмотрим, удастся ли вам овладеть хоть пядью этой земли. Если же Велизарий удалится, Цетег и вся Италия добровольно подчинятся Византии.

– Как ты смеешь, гордец, ставить условия нам, королю и королеве? – с яростью вскричала Готелинда. Не Петр поторопился вмешаться.

– Ты прав, Цетег. Но если Велизарий удалится, ты безусловно станешь на нашу сторону?

– Безусловно.

– В таком случае вот приказ Велизарию. Можешь сам отправить его. И, написав письмо, он передал его префекту. Цетег внимательно прочел его и вышел.

– Петр, – сказал тогда Теодагад, все время молчавший. – Ради всех святых, что ты сделал? Ведь все наши планы основывались на высадке Велизария, а ты отправляешь его домой?

– Не беспокойся, – ответил горбун, улыбаясь. – На этот раз Цетег попался в западню: в начале моего письма поставлена маленькая точка. Это значит, что приказ недействителен.

 

Глава II

Прошло несколько дней. Все это время Амаласунта чувствовала себя точно в плену: куда бы она ни вздумала выйти из своей комнаты, ей казалось, что она видит людей, которые следят за каждым ее шагом и вместе с тем стараются остаться незамеченными. Она хотела найти Витихиса и Тейю, но ей ответили, что король на следующее же утро после праздника отправил их из Равенны с поручениями.

Очень тяжело было на сердце гордой женщины: к прежнему беспокойству, раскаянию теперь присоединилось еще чувство одиночества, сознание, что за ней подсматривают враги. Единственной поддержкой для нее в эти дни была мысль, что признанием перед всем Народом она еще спасет государство, пусть ценой собственной жизни, ибо она не сомневалась, что родственники убитых герцогов поступят по обычаю кровной мести.

Однажды, погруженная в свои мысли, она отправилась в подземную комнату, где стоял гроб Аталариха. На этот раз ей показалось, что дорога свободна: ни в пустых залах, ни в коридорах не заметно было никого. Побыв у гроба, она пошла назад, и в темном коридоре, к ней неслышно подошел человек в одежде раба и молча сунул ей в руку письмо. Лицо раба показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить, где видела его. Взглянув на письмо, она узнала почерк Кассиодора и тут вспомнила, что раб, подавший ей письмо, был Долиос, слуга ее верного министра.

Быстро спрятав письмо, она возвратилась в свою комнату и там прочла:

«С болью, а не гневом ушел я от тебя. Но не хочу, чтобы умерла, не раскаявшись, и погубила свою душу. Беги из дворца, из Равенны: жизнь твоя там в опасности – ты ведь знаешь, какую ненависть питает к тебе Готелинда. Не доверяй никому, кроме Долиоса, и после захода солнца будь в саду у храма Венеры. Там тебя будут ждать мои носилки и в безопасности доставят на мою виллу на Бользенском озере. Доверься и следуй совету».

– О верный Кассиодор, – прошептала растроганная Амаласунта. – Он не оставил меня, он все еще заботится обо мне, боится за мою жизнь. А эта чудная вилла на одиноком острове Бользенского озера!

Много лет назад она праздновала там свою свадьбу с благородным Эвтарихом, из рода Амалунгов. Тогда она была так молода, счастлива, окружена блеском, могуществом, почестями.

И сердце ее, смягчившееся под влиянием несчастий, почувствовало страстное желание снова увидеть места, где протекли лучшие ее дни. Отчасти это желание, отчасти опасение, что в Равенне враги могут помешать ей предупредить народ и спасти государство – заставили ее согласиться на предложение.

Но для уверенности, что предупреждение дойдет до народа, даже если бы не удалось доехать благополучно, она решила написать Кассиодору полную исповедь свою и раскрыть планы Византии и Теодагада.

Заперев двери, она села за письмо, и горячие слезы благодарности и раскаяния падали на пергамент. Наконец, письмо было окончено. Она старательно запечатала его и вручила самому верному рабу, чтобы он немедленно отвез его на юг Италии, в тот монастырь, где поселился Кассиодор, и передал в его собственные руки.

Медленно тянулся день. Она не выходила из своей комнаты, чтобы не возбудить подозрения своих сторожей. Наконец, солнце зашло. Амаласунта отослала рабынь и, захватив только очень немногие драгоценности и документы, вышла из комнаты и направилась через целый ряд пустых зал к выходу в сад. Она страшилась шпионов, часто озиралась, но никто не следил за ней. Так, никем не замеченная, вышла она из дворца в сад. Здесь также никого не было видно, и она быстро пошла по дороге к храму.

Она вся дрожала, холодный осенний ветер срывал с нее покрывало и плащ. На минуту она остановилась и бросила робкий взгляд на огромное, мрачное здание дворца, в котором она так гордо властвовала и откуда теперь так боязливо, так одиноко бежала, точно преступница. Она подумала о сыне, прах которого покоился в подземелье этого дворца, вспоминала о дочери, которую сама удалила от себя. На минуту казалось, что боль осилит эту одинокую женщину: ноги ее подкашивались, и она с трудом могла устоять на широких мраморных плитах террасы.

– Но мой народ, – сказала она сама себе, – ради него я должна идти.

Быстро пошла она вперед и вскоре была у храма. Тут она зорко осмотрелась – никаких носилок нигде не было, кругом стояла тишина. Но вот невдалеке заржала лошадь. Она обернулась – быстро подошел к ней какой-то человек. Это был Долиос. Боязливо оглядываясь, он молча сделал ей знак следовать за ним. Она пошла и увидела за углом хорошо ей знакомый дорожный экипаж Кассиодора.

– Скорее, княгиня, – прошептал Долиос, помогая ей взобраться в экипаж. – Носилки двигались бы слишком медленно. Скорее садись и молчи, чтобы никто не заметил нас.

Амаласунта оглянулась и села. Тут из-за кустов вышли еще два вооруженных человека. Один сел в экипаж против нее, а другой вскочил на оседланную лошадь, привязанную у забора. Оба были доверенные рабы Кассиодора, Амаласунта узнала их. Долиос опустил окна экипажа, затем вскочил на другую оседланную лошадь и, обнажив меч, крикнул: «Вперед!»

С облегчением вздохнула Амаласунта, выбравшись из Равенны. Она чувствовала себя свободной, в безопасности, сердце ее было переполнено благодарностью. Она начала уже мечтать о примирении: вот народ ее, благодаря ее предостережению, спасен от Византии – она уже слышит воодушевленные крики храброго войска, возвещающие об уничтожении врага, ей же приносят прощение. В подобных мечтах проходили дни и ночи. Лошади сменялись три или четыре раза в сутки, так что миля за милей мелькали почти незаметно. Долиос неусыпно охранял ее: когда экипаж останавливался, он все время стоял подле дверцы с обнаженным мечом. Эта необычайная быстрота и бдительность внушили княгине опасение, от которого она некоторое время не могла освободиться: ей казалось, что их преследуют. Два раза, когда они останавливались, ей чудилось, что она слышит позади себя стук колес и топот лошадей, один раз она слегка открыла окно и увидела, что за ними мчится другая повозка, также сопровождаемая вооруженными всадниками. Она сказала об этом Долиосу. Тот мгновенно поскакал назад, но через несколько времени возвратился и успокоил ее, что позади нет никого. После этого она больше не замечала ничего подозрительного и решила, что враги, если и начали было преследовать ее, то отстали.

Но один случай, незначительный сам по себе, вскоре омрачил ее светлое настроение. Пыла ночь. Пустынная равнина тянулась, насколько хватал глаз, только высокий камыш и другие травы поднимались из сырой почвы. По обе стороны возвышенной римской дороги стояло много надгробных плит, большей частью уже развалившихся. Вдруг повозка резко остановилась, и в открытой дверце ее показался Долиос.

– Что случилось? – с испугом спросила Амаласунта. – Мы в руках врагов?

– Нет, – ответил раб. – Сломалось колесо. Ты должна выйти и подождать, пока его починят.

В это мгновение сильный порыв ветра затушил его факел, и крупные капли дождя проникли в экипаж.

– Выйти? Здесь? Но куда же? Нигде не видно ни дома, ни дерева, которое защитило бы от дождя и бури. Я останусь внутри.

– Нельзя. Колесо надо снять. Вот возвышается памятник, под ним можно укрыться от дождя.

Со страхом вышла Амаласунта из повозки и с помощью Долиоса поднялась на ступени высокого склепа. Как только она села, Долиос тотчас исчез в темноте. Ей стало страшно, она звала его, он не вернулся. Со стороны дороги раздавался стук – чинили колесо. Так сидела дочь великого Теодориха, одинокая беглянка, на дороге в ужасную ночь. Ветер срывал с нее плащ и покрывало, холодный дождь насквозь промочил ее, кругом царила непроглядная тьма. Изредка только луна прорывалась сквозь бегущие облака, и серебристый свет на мгновение освещал пустынные окрестности. В одно из таких мгновений Амаласунта подняла голову вверх – и волосы поднялись на голове ее от ужаса: на самой верхней ступени, как раз над ней, сидела какая-то фигура. Это не была ее тень: фигура была меньше ее и в белой одежде, голова была опущена на руки, и Амаласунте показалось, что она слышит, как та, глядя на нее в упор, шепчет: «Не теперь еще. Нет, еще не теперь».

Амаласунта начала медленно подниматься – и фигура выпрямилась, причем раздался звон металла о камень.

– Долиос! – в ужасе закричала Амаласунта. – Света! На помощь! Света!

И бросилась бежать вниз. Но ноги ее дрожали от страха, и она упала, ударившись щекой об острый камень. Из раны полилась кровь. Между тем явился Долиос с факелом. Он молча поднял окровавленную княгиню, но не спросил ее ни о чем. Амаласунта выхватила факел из его рук.

– Я должна видеть, кто там? – и она решительно обошла вокруг памятника.

Нигде никого не было. Но при свете факела она с удивлением заметила, что памятник этот не был старый, развалившийся, подобно всем остальным, а совершенно еще новый, какая-то надпись крупными черными буквами выделялась на белом мраморе его. Амаласунта невольно поднесла факел ближе к надписи и прочла: «Вечная память трем Бантам: Тулуну, Иббе и Пицте. Вечное проклятие их убийце».

С криком бросилась Амаласунта назад. Долиос помог ей сесть в экипаж, и несколько часов она была почти без сознания. С этого времени радость, которую она испытывала в начале путешествия, заменилась смутной тревогой; и чем ближе они подъезжали к острову, тем сильнее тревожило ее дурное предчувствие.

Они подъехали, наконец, к берегу. Взмыленные лошади остановились. Она опустила окна и оглянулась. Время было самое неприятное: чуть светало. Они были на берегу озера, но его невозможно было рассмотреть: густой серый туман, непроницаемый, как будущее, скрывал от глаз все – ни дома, ни даже острова не было видно.

Справа стояло несколько низеньких рыбачьих хижин. Кругом рос густой, высокий камыш. Со стоном склонял он свою голову под напором утреннего ветра и, казалось, предостерегал княгиню, указывая, уводя ее прочь от озера. Долиос вошел в одну из хижин. Потом возвратился, помог княгине выйти из кареты и молча повел к камышам. У берега колыхалась маленькая лодка, у руля ее стоял закутанный в темный плащ старик, длинные седые волосы его падали на лицо. Казалось, он спал: глаза его были закрыты и не открылись даже тогда, когда Амаласунта вошла в лодку. Долиос взял в руки весло, старик, все с закрытыми глазами, взял руль.

– Долиос, – с беспокойством заметила Амаласунта, – очень темно, сможет ли старик управлять в таком тумане?

– Свет ничем не помог бы ему, королева: он слеп.

– Слеп! Так повороти назад. Я выйду на берег! – в испуге сказала Амаласунта.

– Я езжу здесь уже двадцать лет, – ответил старик. – Ни один зрячий не знает дороги лучше меня.

– Так ты слепорожденный?

– Нет, Теодорих Амалунг велел ослепить меня. Меня обвинили в том, что герцог Аларих Балт, брат Тулуна, подкупил меня убить короля. Я был слугой Балта, герцога Алариха, но я был невиновен, так же, как и мой господин, изгнанный герцог Аларих. Проклятие Амалунгам! – вскричал он с яростью.

– Молчи! – заметил ему Долиос.

– Почему сегодня я не могу говорить того, что вот уже двадцать лет повторяю с каждым ударом весла? Проклятие Амалунгам! – ответил старик.

С ужасом смотрела беглянка на слепца, который, между тем, действительно, легко направлял лодку. Когда они пристали к острову, Долиос помог княгине выйти на берег, а старик повернул назад. Тут Амаласунте послышались удары весел другой лодки, которая быстро приближалась к берегу. Она сказала об этом Долиосу.

– Нет, – ответил он, – я ничего не слышу. Ты слишком взволнована. Пойдем в дом.

Скоро они подошли к воротам виллы. Долиос постучал – ворота тотчас открылись. Амаласунта вспомнила, как двадцать лет назад она въезжала в эти ворота, сидя рядом с мужем своим Эвтарихом. Ворота тогда были сплошь обвиты цветами, и привратник со своей молодой женой приветствовал их радостно.

Теперь же перед ней стоял угрюмый раб со всклоченными седыми волосами. Его лицо было ей незнакомо.

– А где же Фусцина, жена прежнего привратника? – спросила Амаласунта. – Разве ее нет здесь?

– Она давно уже утонула в озере, – хладнокровно ответил старик и пошел вперед.

Они прошли двор, вошли в дом, проходили одну залу за другой – везде пусто, точно все вымерло в доме, только их шаги громко раздавались в тишине.

– Разве дом теперь нежилой? Мне нужна служанка, – сказала Амаласунта.

– Моя жена будет прислуживать тебе, – ответил старик.

– А есть ли еще кто-нибудь, кроме вас, в доме?

В эту минуту раздался громкий стук в ворота. Амаласунта побледнела.

– Кто это? – спросила она, схватив Долиоса за руку.

– Кто-нибудь приехал, – ответил он и открыл дверь назначенной для нее комнаты.

Воздух в комнате был сырой, затхлый, как обыкновенно в нежилых помещениях. Но рисунки по стенам и мебель те же, что и раньше, – Амаласунта узнала их. Отпустив обоих слуг, она бросилась на постель и тотчас заснула.

 

Глава III

Сколько времени лежала она в полусне, трудно было бы ей сказать. Перед ее глазами проносились разные картины.

Вот к ней подходит Эвтарих – какая печаль видна на прекрасном лице его, потом она видит Аталариха в гробу, он точно приветствует ее, Матасунту, с укором на лице, потом туман, тучи, голые деревья, три грозных воина с бледными лицами в окровавленных одеждах, слепой перевозчик, проклинающий ее семью. А потом снова пустынная равнина, и она сидит на ступенях высокого надгробия Балтов, – и ей снова кажется, будто кто-то шевелится за ней, и чья-то закутанная в плащ фигура склоняется все ближе, ближе…

Сердце ее сжалось от ужаса, она проснулась, вскочила, быстро оглянулась: да, это не был сон, кто-то был здесь, вот занавес у кровати еще колеблется, и по стене быстро промелькнула чья-то тень.

С громким криком отдернула она занавес кровати – никого нет. Неужели же все это ей только снилось? Но она не могла оставаться одна и позвонила. Вскоре в комнату вошел раб. По лицу и одежде видно было, что это образованный человек. Амаласунта догадалась, что это врач. Она сообщила ему, что ее мучат страшные видения, он объяснил, что это – следствие возбуждения и, быть может, простуды во время путешествия, он посоветовал принять теплую ванну, и ушел приготовить лекарство.

Амаласунта вспомнила, какие чудные двухэтажные бани устроены в этом доме. Нижний этаж предназначался для холодного купания и непосредственно соединялся с озером, откуда вода вливалась через семь дверей. Потолок этого этажа служил полом верхнему, который был предназначен для теплого купания. Этот потолок был металлический, с помощью особого механизма он раздвигался на две части, и тогда обе купальни соединялись в одну. По стенам верхнего этажа проходили сотни труб, которые заканчивались головами разных животных: из каждой головы вытекала струя теплой воды.

Между тем пришла жена привратника, чтобы вести ее в бани. Пройдя ряд зал, они подошли к восьмиугольному мраморному зданию, имевшему вид башни: это и были бани. Старуха открыла дверь, и Амаласунта вошла в узкую галерею, которая окружала бассейн, прямо перед ней удобные ступени вели вниз: оттуда уже поднимались теплые ароматические пары. Против входа была лестница из двенадцати ступеней, которая вела к мостику, перекинутому через бассейн. Не говоря ни слова, старуха положила принесенное белье на мягкие подушки, покрывавшие пол галереи, и повернулась к двери, чтобы уйти.

– Твое лицо мне знакомо, – обратилась к ней Амаласунта. – Давно ли ты здесь?

– Восемь дней, – ответила та, взявшись за ручку двери.

– Сколько времени ты служишь Кассиодору?

– Я всю жизнь служу Готелинде.

С криком ужаса бросилась Амаласунта к старухе, но та быстро вышла и закрыла за собой дверь. Амаласунта слышала, как щелкнул замок. Предчувствие чего-то ужасного охватило ее, она поняла, что обманута, что здесь кроется какая-то гибельная для нее тайна, и невыразимый ужас наполнил ее душу. Бежать, скорее бежать отсюда – было единственной ее мыслью. Но бежать было невозможно: дверь была крепко заперта. С отчаянием она обвела глазами мраморные стены – повсюду множество труб, которые заканчивались головами различных чудовищ. Наконец, глаза ее остановились на голове Медузы прямо против нее, и она снова вскрикнула от ужаса: лицо Медузы было отодвинуто в сторону, и из образовавшегося отверстия смотрело живое лицо. Неужели это…? Дрожа от ужаса, всматривалась в него Амаласунта. Да, это лицо Готелинды, и целый ад ненависти отражался в нем…

– Ты – ты здесь! – закричала Амаласунта. и колени ее подогнулись.

– Да, дочь Амалунгов, я здесь, и ты погибнешь, – ответила Готелинда с хриплым смехом. – Мой это остров, мой дом – он будет твоей могилой – мой Долиос и все рабы Кассиодора. Я все купила у него неделю назад. Это я заманила тебя сюда и следовала за тобой, как тень. Много долгих дней, долгих ночей я сдерживала свою ненависть, чтобы здесь вполне насладиться местью. Целые часы я буду любоваться твоим смертельным ужасом, буду видеть, как страх исказит твои гордые черты, заставит жалко дрожать твою величественную фигуру – о, это целое море мести, я упьюсь ею!

– Месть? За что? Откуда в тебе эта смертельная ненависть? – спросила Амаласунта, поднимаясь.

– А, ты не знаешь? Конечно, с тех пор прошли десятки лет, а счастливые забывают так легко. Но ненависть злопамятна. Помнишь ли, как много лет назад под тенью каштанов на лугу Равенны играли две девушки, обе молодые, прекрасные? Они были первые среди других играющих: одна была дочь Теодориха, другая – дочь Балта. Во время игры девушки должны были выбрать себе королеву: и они выбрали Готелинду, потому что она была еще красивее, чем ты, и не так высокомерна. Так они выбрали меня раз и другой. Дочь короля стояла, мучаясь гордостью и завистью. Но когда меня выбрали в третий раз, она схватила большие садовые ножницы с острыми концами…

– Довольно, Готелинда, Замолчи!

– И бросила их в меня, и я с криком упала вся в крови: вся щека моя была зияющей раной, и глаз был выколот. О, как это больно, даже теперь!

– Прости, Готелинда, прости! – молила пленница. – Ты же ведь давно простила!

– Простить? Я простила? Простить, что ты похитила мой глаз, мою красоту, мою жизнь! Ты выиграла в жизни: Готелинда стала неопасна, она скрывала свое горе в уединении, избегала людей. Прошли годы. В Равенну приехал из Испании герцог Эвтарих, Амалунг, с темными глазами и мягким сердцем. Сам больной, он сжалился над полуслепой девушкой и относился ласково и дружелюбно к обезображенной, которой все старались избегать. О, как это освежило мою очерствевшую душу! И при дворе решили, для примирения исконной ненависти двух фамилий и чтобы загладить старые и новые обиды, – ведь как раз перед этим герцог Аларих Балт был приговорен к изгнанию по тайному, недоказанному обвинению – выдать несчастную одноглазую дочь Балтов за самого благородного из Амалов. Но когда ты узнала об этом, ты решила отнять у меня жениха. И сделала ты это не из ревности, потому что ты не любила его, а только из гордости, потому что ты хотела, чтобы первый, самый благородный человек в государстве был твоим. Ты это решила и сделала, потому что твой отец не мог ни в чем отказать тебе. И Эвтарих, когда его поманила дочь короля, забыл свое прежнее сострадание к несчастной одноглазой. Мне же – в вознаграждение или в насмешку, не знаю уже – дали в мужья также Амалунга, Теодагада, этого жалкого труса.

– Готелинда, клянусь, я и не подозревала, что ты любишь Эвтариха. Как могла я…

– Конечно, как могла ты думать, чтобы несчастная могла мечтать о любви? Ах, ты, проклятая, если бы ты сама еще любила его, сделала его счастливым, я бы все простила тебе, все! Но ты никогда не любила его, ты можешь любить только корону. Ты сделала его несчастным. Целые годы видела я, как он бродил подле тебя удрученный, нелюбимый, точно замороженный твоей холодной душой. Эта печаль свела его в могилу. Ты, ты отняла у меня любимого человека и погубила его. Месть! Месть за него!

И мраморные своды здания повторили: «Месть! Месть!»

– Помогите! – закричала Амаласунта и в отчаянии стала стучать руками в мраморные стены.

– Зови, кричи, сколько угодно. Никто здесь не услышит тебя, кроме бога мести. Неужели ты думаешь, что я напрасно целые месяцы сдерживала свою месть? Еще в Равенне я могла бы убить тебя кинжалом или ядом. Но нет, я зазвала тебя сюда. На памятнике моих братьев Балтов, час назад над твоей постелью я с большим трудом удержала свою руку, чтобы не поразить тебя, нет, ты должна умереть медленно, я хочу наслаждаться видом твоих мучений. Конечно, что значат несколько часов в сравнении с десятками лет! Но эти твои последние часы будут ужасны.

– Что же ты хочешь сделать? – вскричала Амаласунта, ища выхода.

– Утопить, медленно утопить в этих банях. Ты не знаешь, какие муки ревности и бессильной ярости вынесла я в этом доме, когда ты приезжала сюда с Эвтарихом, а я была в твоей свите. В этих самых банях я должна была прислуживать тебе, снимать сандалии, одежду – здесь же ты и умрешь!

И она нажала пружину. Пол верхнего этажа медленно раздвинулся, и пленница с высоты галереи, на которой она стояла, с ужасом увидела страшную глубину под ногами.

– Вспомни о моем глазе! – крикнула Готелинда, и в глубине вдруг открылись шлюзы, и огромные волны озера с шумом и ревом устремились в бани и с ужасающей быстротой поднимались выше и выше.

Амаласунта видела верную смерть: она понимала, что ни убежать отсюда, ни смягчить врага невозможно. И к ней вернулось мужество Амалунгов: она овладела собой и спокойно покорилась своей участи.

Среди множества языческих изображений на стенах она увидела направо от того места, где стояла, изображение крестной смерти Христа. Это ободрило ее: она опустилась на колени перед мраморным распятием, охватила его обеими руками и, закрыв глаза, стала спокойно молиться.

Между тем вода достигла уже ступеней галереи.

– Как? Ты смееешь молиться, убийца? – со злобой вскричала Готелинда. – Прочь от креста: вспомни трех герцогов!

И вдруг головы всех чудовищ по правую сторону бань начали извергать из себя струи горячей воды. Амаласунта спрыгнула и поспешила на левую сторону галереи.

– Готелинда, – сказала она, – я прощаю тебя. Умертви меня, но прости и ты мне.

А вода поднималась все выше, она достигла уже верхней ступени и медленно начала разливаться по полу галереи.

– Тебя простить? Никогда! Вспомни Эвтариха!

Горячая вода полилась из голов дельфинов и тритонов на левой стороне галереи. Тогда Амаласунта выбежала на середину и стала еще раз против головы Медузы – на единственное место, куда не достигали горячие струи. Если бы ей удалось взобраться на проходящий в этом месте мостик, то жизнь ее могла бы продлиться еще на мгновение. Готелинда, по-видимому, на это и рассчитывала, желая продлить ее мучения. Вода с шумом стала разливаться по галерее и уже омочила ноги Амаласунты, она бросилась на мостик.

– Слушай, Готелинда, – закричала она, – моя последняя просьба! Не за себя, за мой народ, за наш народ… Петр хочет погубить его, и Теодагад…

– Да, я знала, что это государство будет последней твоей заботой! Знай же: оно погибло! Эти глупые готы, которые в течение столетий предпочитали Амалов Балтам, теперь проданы домом Амалов:. Велизарий уже приближается, и нет никого, кто предупредил бы их.

– Ошибаешься, дьявол, они предупреждены. Я, их королева, предупредила их. Да здравствует мой народ! Да погибнут его враги и… Боже! Смилуйся над моей душой!..

Она бросилась в волны и погрузилась в воду. Готелинда с удивлением смотрела на место, где стояла ее жертва.

– Исчезла, – сказала она и взглянула на воду: на ее поверхности плавал лишь платок Амаласунты. – Даже в смерти эта женщина победила меня! – медленно промолвила она. – Как долга была ненависть и как коротка месть!

 

Глава IV

Спустя несколько дней во дворце Равенны, в комнате византийского посланника Петра, собрались знатнейшие римляне и готы, были даже два епископа из Византии. На лицах отражались гнев и ужас.

– Да, – заканчивал свою речь горбун, – вот уже девять дней, достойные епископы и благородные римляне, как она исчезла из дворца, быть может, эта женщина, которая была матерью нашего народа, увезена врагами силой? Вслед за ней уехала и королева, ее смертельный враг. Я разослал гонцов во все концы, но до сих пор никаких следов не найдено. Горе, если…

Он не кончил: в комнату вбежал раб в запыленной одежде.

– Господин, – закричал он, – она умерла! Ее умертвили!

– Умертвили! – раздалось вокруг. – Кто?

– Готелинда на Бользенском озере. Римляне и готы сотнями стеклись на виллу, чтобы торжественно перенести сюда ее труп. А Готелинда скрылась от народной ярости в Феретри.

– Довольно! – сказал возмущенный Петр. – Я иду к королю и прошу всех вас, благородные римляне, следовать за мной, как свидетелей.

Все торопливо направились во дворец, дорогой к ним присоединилась огромная толпа. Король же сидел в своей комнате совершенно беспомощный. Он видел всеобщее негодование и, растерявшись, послал за Петром, чтобы посоветоваться с ним. Когда византиец появился на пороге, он с радостью бросился к нему, протянув обе руки. Но Петр с негодованием оттолкнул его.

– Я несу тебе месть, король готов, месть от имени Византии за дочь Теодориха. Ты знаешь, Юстиниан обещал ей свое особое покровительство: каждый волос на голове ее, каждая капля ее крови поэтому святы. Где Амаласунта?

Теодагад с изумлением слушал Петра: не сам ли он придумывал вместе с ними, как лучше умертвить ее?

– Где Амаласунта? – грозно повторил Петр.

– Умерла, – робко ответил король, не понимая, для чего эта комедия.

– Она умерщвлена!.. Так говорит вся Италия: умерщвлена тобой и твоей женой! Юстиниан, мой великий император, был ее покровителем – он же будет и мстителем за нее. Войну от имени его, объявляю вам войну, варвары!

– Войну! Войну! – закричали итальянцы, увлеченные старой ненавистью к варварам.

– Петр, – в ужасе, заикаясь, сказал король, – ты не забудешь договора, ты ведь…

– Никаких договоров не может быть теперь между нами! – вскричал в негодовании византиец и, вынув из кармана свиток, разорвал его на куски. – Война! Вы должны очистить Италию, а тебя и твою жену я приглашаю на суд в Византию, к трону императора.

В это время на дворе раздался звук военного рога готов, и вслед за тем в комнату вошла толпа воинов под предводительством графа Витихиса. Все они стали в порядке по правую сторону трона. С минуту все молчали.

– Кто это осмеливается разыгрывать роль господина здесь, во дворце готского короля? – спокойно спросил Витихис.

– Граф Витихис, не бери убийц под свою защиту! – сказал Петр, выступая вперед. – Я вызвал его на суд в Византию.

– И ты, Амалунг, не знаешь, как ответить на это? – с негодованием вскричал Гильдебранд. Но король молчал.

– В таком случае мы должны говорить вместо него, – сказал Витихис. – Знай, грек!.. Запомните это и вы, неблагодарные римляне и коварные равеннцы, что народ готов свободен и не признает над собой господина или судьи на земле. А если среди нас совершается преступление, то мы судим и караем его сами. Даже раба своего мы не позволяем судить чужеземцам, а тем более своего короля.

– В таком случае вы все ответите за его вину. От имени своего императора объявляю вам войну!

Готы радостно заволновались. Старик Гильдебранд подошел к окну и крикнул громадной толпе, собравшейся вокруг дворца:

– Слушайте, готы! Радость! Война с Византией! Тысячи голосов, потрясая оружием, радостно закричали:

– Война! Война! С Византией!

Римляне же молча опустили головы.

– Видишь, грек, – сказал между тем Витихис, – мы не боимся войны и пойдем охотно. Но горе преступнику, который начинает ее без достаточных оснований! Я предвижу кровь, пожары, вижу истоптанные поля, дымящиеся города, бесчисленные трупы, плывущие по рекам. Все это падет на вашу голову, вы начинаете войну. Вся вина падет на ваши головы! Передай это своему императору.

Молча выслушал Петр эту речь и молча же направился к двери. Латиняне вышли вслед за ним, и некоторые, в том числе епископ Флоренции, проводили его до дому.

– Достойный друг, – про говорил горбун, прощаясь с епископом. – Оставь мне письма Теодагада по делу Тейи. Для церкви они уже не пригодны, а мне нужны.

– Возьми, – ответил епископ. – Процесс давно решен, нам они не нужны.

Петр вышел в комнату и прежде всего отправил гонца к Велизарию с приказанием немедленно начать войну. После этого он сел писать Юстиниану и закончил письмо следующими словами:

«Итак, государь, я думаю, ты имеешь основания быть довольным своим верным слугой: варвары разъединены на партии, на троне их – неспособный изменник, все население Италии – на твоей стороне. Если не случится какого-нибудь чуда, варвары должны сдаться без сопротивления. Недаром судно, на котором я еду, носит название «Немезида», богиня мести: ты, чью гордость составляет справедливость, являешься здесь мстителем за преступление. Одно только невыразимо огорчает меня: мне не удалось спасти дочь Теодориха. И я умоляю тебя уверить мою высокую повелительницу, императрицу, которая никогда не была милостива ко мне, что я изо всех сил старался выполнить ее поручение относительно дочери Теодориха, о судьбе которой она в последнем разговоре поручала мне особенно заботиться. Что же касается Теодагада, который предал готское государство в наши руки, то я осмелюсь ответить великой императрице, что первое правило мудрости гласит: опасно держать в доме людей, знающих наши сокровеннейшие тайны».

Окончив письмо, Петр запечатал его и немедленно отправил, сам же остался еще на несколько дней, закончить свои дела. Теперь он стал вдвое богаче, чем был: он скрывал от Готелинды, что имеет поручение погубить Амаласунту, и взял с нее громадную сумму за то, что будто бы рискует подвергнуться немилости императрицы, если допустит умертвить дочь Теодориха.

«Надо только позаботиться, чтобы ни Теодагад, ни Готелинда не явились в Византию, ибо тогда может все открыться. Необходимо уничтожить их немедленно». И он позвал одного из рабов, вручил ему запечатанный пакет и сказал:

– Когда соберется народное собрание готов, отыщи среди них человека, имя которого здесь написано, и вручи ему.

После этого он отправился в Византию. «Здесь, среди сенаторов государства, буду, наконец, жить и я!» – с самодовольством думал Петр, глядя на родные берега, на роскошные виллы, разбросанные на них. Когда «Немезида» подходила к гавани, навстречу ей выехала великолепная галера императрицы. Как только Петр узнал ее, он тотчас велел остановить «Немезиду». Галера подъехала: на ней был посол императора. Взойдя на «Немезиду», он подошел к Петру и показал ему документ с императорской печатью.

– Именем императора Юстиниана объявляю, – сказал он, что ты приговорен к пожизненной работе в горных рудниках Херсонеса за то, что целые годы подделывал документы и росписи налогов. Ты же предал дочь Теодориха в руки ее врагов. Император готов был помиловать тебя, прочтя твое письмо. Но императрица, убитая вестью о гибели Амаласунты, открыла ему твое старое преступление. Кроме того, префект сообщил ей, что ты вместе с Готелиндой составил план убийства королевы. Это письмо императрица показала императору. Все имущество твое взято в казну, а императрица велела передать тебе… – Тут посол наклонился к самому уху Петра и прошептал, – …что ты сам подал ей умный совет – не держать при дворе людей, знающих опасные тайны.

С этими словами посол пересел на свою галеру, а «Немезида» медленно повернула, чтобы отвезти преступника к месту его ссылки.

 

Глава V

Цетег, между тем, провел последнее время в лихорадочной деятельности. Он видел, что наступает решительная минута, и надеялся встретить ее готовым к бою. Укрепление Рима заканчивалось, и теперь работы велись днем и ночью, жители Италии приучились владеть оружием, молодежь была безусловно предана ему. Конечно, обойтись без помощи Византии будет невозможно, но следует ограничиться самой незначительной помощью с ее стороны: он решил, что восстание начнут римляне одни, и только к концу борьбы он позовет византийцев, как союзников, чтобы окончательно изгнать готов из Италии. За такую незначительную помощь Византии достаточно будет признать только верховную власть ее.

Но огромное влияние, которое он приобрел на молодежь Рима, возбудило опасение среди многих знатных римлян. Особенно боялся этого влияния Сильверий: он уже понял, что Цетег не довольствуется быть оружием в его руках, а имеет какие-то собственные цели. И он старался подорвать влияние префекта, указывая на грозящую опасность в случае, если оно примет слишком большие размеры.

Наконец, укрепление Рима было закончено. Ночью назначено было собрание в катакомбах. Оно было гораздо многочисленнее обыкновенного, по всей Италии были заранее разосланы послы, приглашавшие всех заговорщиков собраться в эту ночь. И они собрались. Это были представители всех городов Италии – купцы, помещики, юристы и особенно много духовенства всех возрастов и положений, но все безусловно преданные Сильверию.

Все были уже в сборе, когда вошел Цетег. Молодежь тотчас окружила его.

– Вот видишь, – вскричал Люций Лициний, – сколько их тут: это я привлек их на твою сторону!

Префект весело и дружелюбно заговорил с ним, пытливо осматривая всех. В это время Сильверий поднял крест и начал свою речь:

– Во имя триединого Бога. Вот мы снова собрались в эту мрачную ночь ради светлого дела. Быть может, уже в последний раз, ибо нельзя не видеть чуда в той помощи, какую оказал нам Сын Божий в нашем стремлении уничтожить варваров, не признающих Его. После Бога мы должны особенно благодарить нашего господина, императора Византии Юстиниана, и его благочестивую супругу за их деятельное участие к делам церкви и, наконец, нашего друга и предводителя префекта, который так неусыпно действует на пользу нашего императора.

– Стой, священник! – вскричал Люций. – Что это ты все называешь императора Византии нашим господином? Мы вовсе не желаем служить грекам вместо готов. Мы хотим быть свободными!

– Да, мы хотим быть свободными! – повторил хор его друзей.

– Мы хотим сделаться свободными, – ответил Сильверий. – Конечно!.. Но мы не можем достичь этого собственными силами, а только при помощи императора. Так думает и ваш предводитель Цетег. Император прислал ему дорогое кольцо в знак того, что он принимает его услуги, и префект принял кольцо: взгляните, оно и теперь на его руке.

Молодежь с удивлением глядела на Цетега. Тот с минуту молчал, потом выступил вперед и снял с пальца кольцо.

– Да, я принял кольцо от императора, – медленно проговорил он наконец.

– В знак чего? – вскричал Люций, делая шаг к нему.

– В знак того, что я не мелкий себялюбец, что я люблю Италию больше, чем власть. Да, я рассчитывал на помощь Византии и хотел уступить свое предводительство над вами, поэтому я принял кольцо. Но теперь я больше не надеюсь на Византию, которая только оттягивает дело. Вот почему я и принес сегодня это кольцо сюда: ты, Сильверий, показал себя сторонником императора, так возврати это кольцо ему и скажи, что он слишком долго раздумывает, – Италия сама себе поможет.

– Италия сама себе поможет! – с восторгом повторила молодежь.

– Но подумайте, что вы делаете! – сдерживая гнев, начал Сильверий. – Подумайте о числе и дикой силе варваров! Вспомните, как давно итальянцы отвыкли от оружия, как все…

– Замолчи, священник! – прервал его Цетег. – Когда нужно объяснять псалмы, тогда говори, и мы будем слушать тебя: это твое дело. Но когда вопрос идет о войне, то пусть говорят те, кто понимает это дело. Римляне, выбирайте: хотите ли вы ждать, пока Византия сжалится, наконец, над вами? Быть может, вы поседеете к тому времени или, по старому римскому обычаю, добудете себе свободу собственными мечами? Хорошо, я вижу, как сверкают ваши глаза, вы согласны. Как? Говорят, что вы слишком слабы, чтобы освободить Италию? Но разве вы – не потомки тех римлян, которые покорили весь мир? И притом победа в наших руках. Вот список всех крепостей Италии: через месяц все они одним ударом будут в моих руках.

– Как? Ждать еще целых тридцать дней? – закричал нетерпеливый Люций.

– Ровно столько, сколько нужно, чтобы все собравшиеся здесь успели возвратиться в свои города и чтобы мои гонцы успели объехать всю Италию.

Но нетерпеливая молодежь, которую сам же он возбудил, была недовольна отсрочкой. Сильверий заметил это недовольство и поспешил воспользоваться им.

– Нет, Цетег, невозможно медлить так долго. Благородным людям тирания невыносима: позор тем, кто выносит ее дольше, чем необходимо. Юноши, утешьтесь: через несколько дней явится Велизарий, и можно начать войну. Или вы не хотите никого, кроме Цетега?

– О, если бы явился Велизарий, – сказал Цетег, – я первый примкнул к нему. Но он не может явиться, именно потому я и отшатнулся от Византии: император не держит своего слова.

Цетег играл смелую игру, но ничего иного не оставалось.

– Ты ошибаешься, император сдержит слово раньше, чем ты думаешь: Велизарий стоит около Сицилии, – ответил Сильверий.

– Нет, – сказал Цетег. – Он уже ушел оттуда и направился • домой. Не надейтесь на него.

В эту минуту вбежал Альбин.

– Победа! – кричал он торжествующим голосом. – Византия объявила готам войну! Свобода! Война!

– Война! Свобода! – подхватила молодежь.

– Невозможно! – упавшим голосом сказал Цетег.

– Это правда! – раздался голос Кальпурния, который вбежал вслед за Альбином. – Даже более – война уже началась. Велизарий высадился в Сицилии с тридцатитысячным войском, большая часть городов сдалась ему без сопротивления, другие он взял и теперь переправился в южную Италию и высадился в Региуме. Население везде сдается ему, готы бежали. Теперь он идет к Неаполю.

– Это ложь, все ложь! – вскричал Цетег, говоря более сам с собой, чем с другими.

– Однако, – насмешливо обратился к нему Сильверий, – ты, кажется, не особенно рад этим победам. Посмотрим, сдержишь ли ты свое слово, подчинишься ли Велизарию первым, как обещал!

Все планы Цетега погибли. Он увидел, что трудился напрасно, и не только напрасно, но даже на пользу врага: Велизарий в Италии, с большим войском, а он остается обманутый, бессильный. Всякий другой опустил бы руки. Но на него были устремлены все взоры, и никто не должен видеть его отчаяния: если прежние планы рушились, он решил составить новый.

– Ну, – продолжал Сильверий, – что же ты сделаешь? Цетег не удостоил его взглядом.

– Велизарий высадился, – спокойно сказал он, обращаясь к собранию, – и я иду к нему.

И мерным шагом, совершенно спокойный, он прошел мимо Сильверия. Последний хотел прошептать какую-то насмешку, но слова замерли на его устах: префект бросил на него такой взгляд, который ясно говорил: «Не торжествуй, священник, – тебе будет отплачено за этот час».

И победитель Сильверий в страхе замолк.

 

Глава VI

Со времени объяснения с отцом Валерии Тотила остался гостить на вилле. Как ни был вооружен старик против него, но его жизнерадостная натура оказала свое влияние: с каждым днем старик все более примирялся с ним. Вскоре он убедился, что Тотила, хотя и гот, вправду не варвар, что он образован лучше, чем многие знатные римляне. Притом и в политических взглядах у них нашлось много общего: оба они одинаково ненавидели византийцев, их хитрость, коварство, деспотизм, льстивость, нетерпимость, и оба одинаково любили Италию. Правда, старик не дал еще согласия на брак дочери, но не препятствовал молодым людям проводить вместе целые дни. И они, счастливые уже тем, что есть, не торопили его.

Так шло время. Вдруг у берегов Сицилии появился флот Велизария. Тотила, как начальник южного флота, обязанный заботиться о безопасности берегов Италии, тотчас поехал навстречу византийцам узнать, зачем они явились. Поскольку Велизарий получил приказ не начинать враждебных действий, пока не получит распоряжения от Петра, то на вопросы Тотилы он ответил миролюбиво, объяснив, что его послали против морских разбойников, появившихся у берегов Африки. Тотила должен был удовлетвориться этим ответом, но он понимал, что морские разбойники – предлог, что Византия думает начать войну. Он тотчас послал гонца в Равенну, к королю за подкреплением. Теодагад, заключивший уже договор с Петром, не только не послал подкрепления, но отозвал в Равенну и те суда, которые стояли в южных гаванях, и у Тотилы осталось только два сторожевых корабля. Понятно, он не мог с ними не только защищать но даже наблюдать за византийским флотом.

У старика Валерия были богатые владения на юге Италии, около Региума. Тотила ожидал, что византийцы высадятся именно в тех местах, и убедил старика перевезти наиболее ценное имущество в Неаполь. Старик решил отправиться туда лично, чтобы сделать распоряжения на случай долгой войны. Юлий, который также все это время гостил у них, должен был сопровождать его: Валерия не хотела оставаться одна в пустой вилле, решили взять и ее, раз Тотила считал, что в ближайшие дни опасность еще не будет угрожать.

Приехав туда, старик нашел, что имение сильно запущено, и решил остаться на несколько недель, привести все в порядок. Между тем, появились грозные предвестия, Тотила посылал к нему гонца за гонцом, с предостережением и просьбой поскорее выехать оттуда, но старик презрительно отвечал, что личное присутствие его необходимо, а бежать от греков он считает позором. Валерия же не хотела покидать отца в опасности. Наконец, Тотила решил ехать сам и во что бы то ни стало убедить упрямого старика выехать из опасной местности.

В гавани около имения Валерия Тотила увидел галеру, на которой приехал богатейший купец Италии, корсиканец Фурий Агалла. Они вместе вышли на берег и радостно приветствовали друг друга, как старые знакомые. Подойдя к воротам, они расстались: Тотила пошел искать Юлия и Валерию, а Агалла отправился к старику. Много лет они вместе вели торговлю, старик Валерий очень любил и уважал красивого, умного и смелого торговца и очень обрадовался, увидя его. После сердечных приветствий они занялись делами. Когда расчеты их были кончены. Фурий сказал:

– Валерий, я приехал не только для расчетов. У меня есть еще одно, гораздо более важное дело. Знаешь ли ты, что во всей Италии очень скоро закипит война? Я еду из Африки и встретил флот Велизария. Он говорит, что его послали против морских разбойников, но это вздор: против разбойников не посылают таких флотов. Я говорил с ним: он день и ночь грезит о богатствах Италии. Вот почему я поторопился сюда, чтобы предупредить тебя: Велизарий высадился здесь, а я знал, что с тобой – твоя дочь.

– Моя Валерия – римлянка. Она не испугается.

– Да, но ведь Велизарий ведет не греков, а самых ужасных варваров: скифов, гуннов, массагетов, аваров. Горе, если твоя красавица-дочь попадет в их руки.

– Этому не быть! – закричал старик, хватаясь за кинжал. – Но ты прав: лучше отправить ее в безопасное место.

– Валерий, во всей Италии теперь нет безопасного места, – вскоре война разольется по всему полуострову. – Вот почему я решил… – И голос его задрожал. – Поэтому я хотел теперь, сегодня высказать тебе то, что давно уже лежит у меня на сердце.

Валерий догадался, о чем он будет говорить. Он давно уже заметил привязанность Агаллы к его дочери и очень охотно отдал бы ее этому богатому купцу, сыну своего старого друга. Однако, зная безграничную гордость и мстительность корсиканца, он хотел было удержать его от дальнейшего объяснения, но тот продолжал:

– Отдай мне твою дочь, Валерий. Ни один человек не может оградить ее в это опасное время так, как я. Я увезу ее на собственном корабле в Азию, Африку, и где бы она ни пожелала поселиться, ее всюду будет ожидать дом, дворец, которому позавидуют королевы. Я буду беречь ее больше, чем свою душу.

Сильно взволнованный, он остановился, ожидая ответа. Валерий молчал, стараясь подыскать слова. Прошло несколько мгновений, но корсиканец уже вышел из себя.

– Фурий Агалла не привык просить по два раза, – быстро сказал он.

– Друг мой, я охотно отдал бы ее тебе, но теперь не те уже времена, когда родители выбирали мужа дочери: теперь они это делают сами, а ее сердце…

– Она любит другого! Кого? – вскричал корсиканец и схватил кинжал, точно желая убить старика. Валерий понял, как страшна его ненависть, и не назвал имени.

– Кто же это может быть? – продолжал Агалла. – Римлянин? Монтан? Нет! О, неужели… Нет, старик, скажи же, что не он… И он схватил его за руку.

– Кто? О ком ты думаешь?

– О том, кто приехал сюда вместе со мной, о готе… Конечно, это должен быть он, его все любят – Тотила!

– Да, он, – ответил старик и вдруг отскочил в ужасе: все тело корсиканца дернулось страшной судорогой, он вытянул вперед обе руки, точно желая задушить боль, мучившую его, потом отбросил голову назад и начал жестоко бить себя кулаками по лбу, качая головой и громко смеясь. Валерий с ужасом смотрел на него. Наконец, припадок прошел, Агалла успокоился, только лицо его было землистого цвета, и голос дрожал, когда он заговорил:

– Проклятье лежит на мне. Я не только потерял Валерию, но не могу вознаградить себя даже местью. Полюби она кого бы то ни было другого, я бы выкупался в его крови. Тотила – единственный человек в мире, которому я обязан, – и как обязан!

И он замолчал, опустив голову, погрузившись воспоминания.

– Валерий! – вдруг воскликнул он, вставая. – Никому в мире не уступил бы я, но Тотила!.. Я прощаю ей, что она отказывает мне, она выбрала Тотилу. А теперь прощай. Я уезжаю… в Персию… в Индию… не знаю, куда…

И он быстро вышел из комнаты, отправился к лодке и уехал. Валерий со вздохом пошел искать дочь и встретил по дороге Тотилу. Горячо принялся Тотила уговаривать старика немедленно покинуть виллу и ехать в Неаполь: Велизарий возвратился от берегов Африки и плывет вдоль Сицилии. Каждый день можно ожидать его высадки там или даже в самой Италии. А король, несмотря на его настойчивые требования, не присылает кораблей. На днях Тотила сам едет в Сицилию, чтобы все узнать, и тогда они останутся здесь совсем беззащитными. Но старый воин считал постыдным бежать от греков и настоял на своем: раньше трех дней он не может кончить своих дел, а сейчас он их не бросит. Едва удалось Тотиле добиться того, что он позволил прислать на виллу двадцать готских солдат для защиты.

 

Глава VII

Нa третий день к вечеру Валерий закончил, наконец, все свои дела и решил на следующее утро ехать в Неаполь. Спокойно сидел он за ужином с дочерью и Юлием, как вдруг в комнату вбежал запыленный, окровавленный молодой гот.

– Бегите! Скорее! Они сейчас будут здесь! – закричал он.

– Кто?

– Велизарий, дьяволы, греки. Вчера Торисмут послал меня на разведку в Региум. Я почти доехал до города, когда будто молния ударила меня в голову и я упал с лошади. Очнулся я уже в Региуме, среди врагов. Там я узнал все: Сицилия вся сдалась без боя Велизарию. Он уже высадился здесь, в Региуме, жители также встретили его с торжеством. Он тотчас отправляется в Неаполь, передовой отряд его – какие-то желтокожие безобразные люди на маленьких косматых лошадках – должен занять проход у твоей виллы.

– Это гунны Велизария! – воскликнул Валерий.

– Они велели мне проводить их к проходу. Я отвел их далеко к западу, в болота и, когда стемнело, убежал от них… Они стреляли вдогонку – одна стрела попала в меня… Я не могу больше…

И он упал.

– Он погиб! – сказал Валерий. – Их стрелы всегда отравлены! Скорее, Юлий, ты должен проводить Валерию в Неаполь. Я иду к проходу и, насколько возможно, удержу врага, чтобы дать вам возможность выиграть время.

Напрасно молила Валерия, чтобы он позволил ей остаться с ним.

– Ты должна повиноваться! – решительно ответил ей отец. – Я хозяин в доме и сын этой страны. Я хочу спросить гуннов Велизария, что им надо в моем отечестве. Нет, нет, Юлий, вы должны ехать. Прощайте!

Через несколько минут Валерия в сопровождении Юлия и нескольких готов, которых прислал Тотила, мчалась в Неаполь, а старик, взяв своих рабов, отправился к проходу. Но рабы, пользуясь темнотой, разбежались дорогой, и старик один пришел на место. Здесь он застал остальных готов. Проход был очень узок: два человека, стоя рядом, своими щитами вполне закрывали его, так что проход можно было защищать даже очень небольшим числом людей. Двоих воинов Валерий поставил у входа со стороны Неаполя, двоих – у выхода из него, а остальных – внутри прохода.

– Держитесь твердо, – предостерег их Валерий. – Ни в коем случае никто не должен выходить. Двое передних – держите щиты крепко один подле другого и выставьте вперед копья. Мы, средние, будем стрелять, задние будут подавать стрелы и внимательно следить за обстановкой.

Едва успел он распорядиться, как послышался стук копыт.

– Стой! – закричал Валерий. – Кто вы, и что вам нужно?

– То же самое и я хочу спросить у вас, – ответил грубый голос.

– Я – римский гражданин и защищаю свое отечество против грабителей.

Тот из всадников, который был вперед, зорко осмотрел дорогу при свете факела. Видя, что нет никакой возможности обойти проход, он сказал более мягким голосом:

– Друг мой, в таком случае мы – союзники, потому что мы также римляне и хотим освободить Италию от ее грабителей. Итак, посторонись, дай нам пройти.

– Кто же ты и кто послал тебя? – спросил Валерий, стараясь выиграть время.

– Я – Иоанн, враги Юстиниана называют меня Кровожадным. Я веду легкую конницу Велизария. Вся страна от Региума до этого места сдалась нам без боя: ты первый задерживаешь нас. Мы были бы уже далеко, если бы собака-гот не завел нас в болото, откуда мы едва выбрались, – одна лошадь утонула. Не задерживай нас. Я оставлю тебе жизнь и имущество, дам еще большую награду, если ты согласишься проводить нас. Отойди же, пропусти.

И он пришпорил лошадь.

– Назад, разбойник! Пока жив Гней Валерий, ни один из вас не войдет в проход! – ответил Валерий. – Друзья, стреляйте!

– Хорошо же! – вскричал Иоанн, отступая назад. – Эй, гунны, стреляйте!

Раздался крик: один из готов, стоявших впереди, упал. Быстро встал Валерий на его место, держа перед собой щит. Прошло еще несколько минут – и другой гот был сражен. Наконец, стрела вонзилась в грудь Валерия. Он зашатался, стоявшие позади тотчас подхватили его и унесли в глубину прохода, а его место молча занял новый воин. Вдруг раздался крик сторожей, поставленных позади:

– Корабль! Корабль! Они высадились и зайдут нам с тыла! Беги, господин, мы тебя унесем отсюда.

– Нет, – ответил Валерий, приподнимаясь, – я хочу умереть здесь. Прислони мой меч к стене и…

Но тут раздался громкий звук готского военного рога, и вслед затем тридцать вооруженных готов с Тотилой во главе появились в проходе. Взгляд Тотилы прежде всего обратился на Валерия.

– Слишком поздно! – с горечью воскликнул он. – Но прежде всего месть! За мной, готы!

И он с яростью бросился из прохода. Отчаянная борьба началась на узкой дороге между скалами и морем – лошади, люди скатывались в море. Наконец, начальник гуннов Иоанн упал, оглушенный ударом, и гунны в смятении бросились бежать. Тотила тотчас возвратился к Валерию. Он лежал с закрытыми глазами.

– Валерий, отец! – закричал Тотила. – Не уходи от нас! Скажи хоть слово на прощанье!

Умирающий медленно приоткрыл глаза.

– Где они?

– Разбиты и бежали.

– А, победа! – вздохнул Валерий. – Я умру с победой, и Валерия, мое дитя, спасена!

– Да, отец, она спасена. Я явился сюда из самой глубины морской, чтобы предупредить Неаполь и спасти вас. Корабль, на котором я плыл, был пробит врагом и потонул. Я в полном вооружении бросился в море, спасся и высадился на берег между твоим домом и Неаполем, недалеко от дороги. Там я встретил Валерию и узнал об опасности. Я отправил ее в Неаполь, а сам с тридцатью воинами поторопился сюда, но мог только отомстить за тебя.

89И он опустил голову на грудь умирающего.

– Не сожалей обо мне, я умираю победителем. И тебе, сын мой, тебе обязан я этим. – Старик с любовью провел слабеющей рукой по шелковистым волосам Тотилы. – Ты спас и Валерию. И тебе, да, тебе поручаю я спасение Италии. Ты – герой, достойный спасти даже эту страну. Ты можешь это, ты сделаешь это – и твоей наградой будет мое любимое дитя.

– Валерий, отец!

– Пусть она будет твоей! Но клянись, – и, собрав последние силы, старик выпрямился и взглянул прямо в глаза Тотиле, – клянись мне душой Валерии, что она не прежде будет твоей, чем Италия будет свободна, и ни одна пядь священной земли ее не будет занята византийцами.

– Клянусь! – с воодушевлением вскричал Тотила. – Клянусь душой Валерии!

– Благодарю, благодарю, сын мой. Теперь я могу умереть спокойно. Передай ей мое благословение и скажи, что я поручил ее тебе, – ее и Италию.

Он склонил голову на свой щит, скрестил руки на груди – и умер. Долго смотрел на него Тотила. Но вот взошло солнце, ярко осветило и море, и скалы. Тотила пробудился от задумчивости.

– Клянусь душой Валерии, – тихо, с глубоким чувством повторил он, подняв руку. И в этой клятве нашел он силу и утешение, распорядился перенести труп Валерия на судно, чтобы отвезти его в семейный склеп в Неаполь.

 

Глава VIII

Между тем, Теодагад понемногу оправился от своего поражения при объявлении войны. «Пусть приходит Велизарий, – думал он. – Я изо всех сил буду стараться, чтобы он не встретил в Италии никакого сопротивления. Юстиниан, конечно, узнает это и наверное выполнит если не весь договор, то большую часть его».

Он так и действовал: выслал все войска из южной и средней Италии на самые далекие окраины. Вот почему Велизарий не встретил никакого сопротивления. Особенно ободрился он с тех пор, как к нему возвратилась Готелинда: Она была гораздо умнее и сильнее его и всегда поддерживала в трудную минуту.

После убийства Амаласунты Готелинда, спасаясь от ярости народа, скрылась в крепости Феретри. Но вскоре к ней явился Витихис и убедил ее возвратиться в Равенну. Дело ее, заявил он, будет разбираться в народном собрании, и до его решения он ручается за ее безопасность. Готелинда знала, что на ручательство Витихиса положиться можно, и возвратилась во дворец. Она была очень рада тому, что дело будет рассматриваться именно в народном собрании. «Никто, кроме меня, не видел, как она умерла. А без доказательств меня не могут осудить», – думала она. Уверенность ее в хорошем исходе усиливалась еще более оттого, что все влиятельные сторонники Амалов и враги ее были удалены с войсками на далекие окраины, между тем как друзья ее все должны были явиться на собрание.

Приближался назначенный день, и король с супругой отправились в Рим, близ которого на открытом поле, называемом Регетой, обыкновенно проходило народное собрание.

Утром, в день их приезда, в комнату короля неожиданно вошел Цетег.

– Ради Бога, Цетег, – в испуге закричал Теодагад, – какое несчастие приносишь ты?

– Я пришел сообщить тебе то, что сам только что узнал: Велизарий высадился.

– Наконец-то! – с радостью вскричала Готелинда.

– Не торжествуй, – заметил ей префект. – Теперь ты погибла.

– Погибла? Напротив, спасена! – вскричала радостно королева.

– Ошибаешься: Велизарий издал манифест, в котором объявил, что пришел наказать убийцу Амаласунты, и назначил большую награду тому, кто доставит вас ему живыми или мертвыми.

– О, ужас! – закричала Готелинда. Теодагад тоже побледнел.

– Притом готы скоро узнают, чья измена дала врагам возможность без сопротивления овладеть страной, и я, как префект Рима, получил приказ захватить вас и передать Велизарию. Но что мне в том, будете ли вы жить или умрете, – я согласен дать вам возможность бежать с одним условием: ты выдашь мне, Теодагад, твой договор с Сильверием. Молчи!.. Не лги, я знаю, что вы сговорились.

– Бери его, теперь он все равно не имеет силы. Получив документ, префект вышел.

– Что теперь делать? – спросила Готелинда, говоря скорее сама с собой, чем с мужем.

– Как что делать? Скорее бежать! Единственное спасение – в бегстве!

– Куда же ты хочешь бежать?

– Прежде всего в Равенну, чтобы захватить там казну. А оттуда, я думаю, лучше всего к франкам. Жаль, приходится бросить спрятанные здесь сокровища. Много, много миллионов золотых! Но что делать, жизнь важнее денег!

– Как? – спросила Готелинда. – У тебя здесь спрятаны сокровища? Где же?

– О, в надежном месте: в катакомбах. Мне и самому понадобилось бы несколько часов, чтобы их найти. Вот почему я и бросаю их.

И он вышел из комнаты. Готелинда же осталась: она увидела возможность борьбы, сопротивления.

«Деньги – власть, – думала она, – а только во власти – жизнь». И решила остаться и овладеть спрятанным золотом.

Оживленную картину осветило на следующее утро солнце, поднявшееся над Регетой. Много тысяч готских воинов стеклось сюда со всех концов своего обширного государства на тинг – народное собрание.

Эти собрания издревле были любимыми праздниками народа. В языческие времена на них совершались большие жертвоприношения за весь народ, здесь же устраивались рынки, военные игры. Вместе с тем, тут решались важнейшие дела: избирали и низлагали королей, решали вопросы о войне и мире, об отношениях к соседям, здесь же судили и важнейших преступников.

На этот раз собрание было особенно многочисленно, ведь должны были решаться очень важные вопросы: о войне с Византией и об убийстве Амаласунты. Уже с зарей вся площадь была в движении, и с каждым часом толпа увеличивалась, по всем дорогам сюда стекались готы – пешком, верхом, в телегах, повозках. Здесь встречались друзья и братья по оружию, не видевшиеся долгие годы.

Странное, пестрое зрелище представляла эта толпа. Рядом со знатным готом в шелковой одежде, который жил в богатых городах Италии, в роскошных дворцах, и перенял утонченные нравы высшего круга римлян, стоял громадного роста грубый гот-крестьянин, хижина которого приютилась где-нибудь среди дубовых лесов далекого Марга или среди сосен быстрого Эна, где он зачастую боролся с волком, шкура которого покрывала его широкие плечи. Дальше стояли группы суровых воинов, закаленных в битвах на далеких северных границах с дикими свевами, и тут же рядом миролюбивые пастухи из Дакии, которые, не имея ни хижин, ни полей, кочевали по лугам как и тысячи лет назад их предки, явившиеся сюда из Азии. Тут же стоял богатый гот, который научился в Риме или Равенне искусству вести торговлю и теперь получал много тысяч прибыли, и рядом – бедный пастух, который пас тощих коз на тощих лугах шумной Изарки и устроил себе хижину рядом с берлогой медведя.

Но как ни различна была судьба этих тысяч, отцы которых по призыву Теодориха спустились в Италию с запада, – все же они еще чувствовали себя братьями, сынами одного народа: все говорили на одном языке, у всех светлые глаза, золотистые локоны, у всех кипело одно чувство в груди: «Как победители стоим мы на этой земле, которую отцы наши завоевали у вельхов и которую мы будем защищать до последнего мгновения».

Точно пчелы в громадном улье, сновали и шумели эти тысячи людей, отыскивая знакомых, приветствуя их, заводя новые знакомства. Но вот с холма посреди долины раздались величественные протяжные звуки рога – и мгновенно все стихли и обратили взоры на холм, с которого спускалась торжественная процессия: пятьдесят стариков в широких белых мантиях, с венками на головах, с белыми посохами и старинными каменными топорами в руках. Это были сайоны, стражи тинга, которые должны были, с торжественными обрядами, открывать и оберегать тинг.

Спустившись в долину, они приветствовали народ троекратным долгим звуком рога, народ ответил им, шумно потрясая оружием. После этого сайоны приступили к делу: они разделились на две группы и, держа красные шерстяные шнуры, двинулись со старинными песнями и заговорами одни – направо, другие – налево, обводя шнуром всю долину. Через каждые двадцать шагов они останавливались и втыкали в землю копье, к которому прикреплялся шнур. В двух местах – прямо против входа и с южной стороны – в землю были воткнуты особенно длинные копья, в рост человека: это были ворота, которые вели в тинг. У этих ворот поместились на страже сайоны с поднятыми топорами, чтобы не пропустить в собрание несвободных, чужеземцев и женщин.

Когда эта работа была окончена, два самых старых сайона стали в воротах и закричали громким голосом, обращаясь к народу:

– Место приготовлено по старому обычаю готов. Теперь, с Божьей помощью начинайте правый суд!

Несколько минут после этого царила глубокая тишина, затем среди народ послышался сначала тихий, потом все более громкий гул удивления, сменившим взрывом негодования. Собрание должен был открывать представитель короля, тинг-граф, а его не было. Все громче вызывали его, искали, но его нигде не было, при этом заметили, что среди собравшихся не было никого из многочисленных родственников и друзей короля, между тем, еще недавно их встречали на улицах Рима.

Шум среди народа возрастал. Казалось, ничто не остановит его. Вдруг из середины огороженного места раздался громкий звук, древний боевой клич германцев. Все взоры обратились туда и увидели высокую фигуру старика Гильдебранда, глаза которого сверкали огнем. Крики радости приветствовали его.

92 – Добрые, храбрые готы. Вы видите, что в собрании нет графа, представителя короны. Если король думает этим остановить собрание – он ошибается: я помню еще старые времена и заявляй) вам, что народ может находить правду и справедливость и без короля и его графа. Вы все выросли уже при новых обычаях, но вот стоит старый Гадусвинт, всего двумя годами моложе меня, он подтвердит вам: вся власть должна быть в руках народа, потому что народ готов свободен!

– Да, мы свободны! – подтвердил тысячеголосый хор.

– Так выберем же сами себе тинг-графа, если король не присылает своего! – сказал Гадусвинт. – Право и справедливость существовали раньше королей и графов. А кто лучше знает все старые обычаи и права, чем Гильдебранд, сын Гильдунга? Пусть же он и будет тинг-графом.

– Хорошо, – ответил Гильдебранд, – я повинуюсь вашему выбору и считаю себя таким же законным тинг-графом, как если бы меня назначил сам король. Приблизьтесь, сайоны, помогите мне открыть суд.

Двенадцать сайонов тотчас подошли. Под громадным дубом, который возвышался среди площади, лежал развалившийся идол Пика, бога лесов. Сайоны очистили место, положили четырехугольную плиту, так что образовался как бы стул для судьи. Сидя на этом алтаре древнего бога лесов и стад, тинг-граф должен был решать дела. Приготовив место, сайоны набросили на плечи Гильдебранда широкую голубую мантию с белым воротником и дали ему в руку большой, загнутый кверху посох, после этого повесили слева от него на ветвях дуба большой стальной щит и, разделившись на две группы, стали справа и слева от него.

Старик ударил палкой в щит, сел и, обратившись лицом к востоку, начал:

– Требую тишины и мира, требую правды и запрещаю неправду, всякую брань, ссоры и все, что может нарушить мир тинга. И теперь спрашиваю вас: эти ли год, и день, и час, это ли место, чтобы творить свободный суд готского народа?

Стоявшие впереди готы выступили вперед и ответили хором:

– Да. Это здесь – под высоким небом, под шумящим дубом, и теперь, когда солнце светит на эту мечом добытую готами землю, настоящее место и время для свободного суда готов.

– Так начнем же. Мы здесь собрались, чтобы разобрать два дела: Готелинды, которая обвиняется в убийстве, и короля Теодагада, который обвиняется в позорной трусости и нерешительности в это крайне опасное время. Я спрашиваю…

Но тут его слова были прерваны громким звуком рога, который раздавался все ближе.

С удивлением оглянулись готы и увидели группы всадников, быстро направлявшихся к месту собрания. Гильдебранд всмотрелся и закричал:

– На развевающихся знаменах – изображение весов, значит, это граф Витихис! Да, вот он впереди, а рядом с ним сильный Гильдебад! Но ведь они должны были находиться теперь далеко, по дороге в Галлию. Что могло заставить их возвратиться?

Между тем, всадники подъехали, и Витихис с Гильдебадом среди громких приветствий пробрались сквозь толпу к Гильдебранду.

– Как! – едва переводя дыхание от быстрой езды, вскричал Гильдебад. – Вы здесь спокойно сидите, между тем как Велизарий уже высадился?

– Мы знаем это, – спокойно ответил Гильдебранд, – и хотим обсудить с королем, как нам его прогнать.

– С королем! – с горькой усмешкой повторил Гильдебад.

– Его здесь нет, – оглянувшись, сказал Витихис, – это подтверждает наше подозрение. Мы возвратились из похода, потому что имеем все основания для серьезных подозрений. Но об этом после. Продолжайте.

И он стал в ряду других, по левую руку судьи. Когда тишина восстановилась, Гильдебранд начал:

– Готелинда, наша королева, обвиняется в убийстве Амаласунты, дочери Теодориха. Я спрашиваю: имеем ли мы право судить это дело?

Старик Гадусвинт выступил вперед, опираясь на длинную палку, и сказал:

– Это место суда окружено красным шнуром в знак того, что народному суду принадлежит право судить кровавые преступления. Да, мы имеем право решать это дело.

– В глубине сердца, – продолжал Гильдебранд, – мы все обвиняем Готелинду. Но кто из нас может здесь, перед лицом суда, уличить ее в этом убийстве?

– Я – раздался звонкий голос, – и красивый молодой гот в блестящем вооружении выступил вперед.

В толпе пронесся говор: «Это граф Арагад, брат герцога Гунтариса!.. Он любит Матасунту, дочь Амаласунты!.. Он женится на ней!.. Он выступает мстителем за ее мать!»

– Я граф Арагад, – громко произнес молодой гот, – из рода Вельзунгов. Я не родственник убитой, но ближайший родственник ее – Теодагад – не исполнил своего долга кровавой мести за нее, так как он сам был участником ее убийства. Поэтому я, свободный, ничем не запятнанный гот, благородного рода, друг несчастной княгини, являюсь обвинителем вместо ее дочери Матасунты. Я обвиняю в убийстве, в пролитии крови!

С этими словами высокий, красивый гот вынул свой меч и, при громких криках одобрения со стороны народа, протянул его к стулу судьи.

– Какие доказательства имеешь ты? Скажи…

– Стой, тинг-граф! – раздался вдруг серьезный голос Витихиса. – Ты так стар, Гильдебранд, так прекрасно знаешь обычаи, права, а позволяешь толпе увлекать себя? Неужели я должен напоминать тебе первое требование справедливости? Обвинитель здесь, но где же обвиняемая?

– Женщина не может присутствовать в народном собрании, – спокойно ответил Гильдебранд.

– Это я знаю. Но где же Теодагад, ее муж, который должен защищать ее?

– Он не явился.

– Приглашали ли его?

– Да, приглашали, – ответил Гильдебранд. – Сайоны, выступите вперед! Два сайона подошли и своими посохами коснулись стула судьи.

– Нет, – сказал Витихис. – Никто не должен говорить, что народ готов осудил женщину, не выслушав ее защитника. Хотя все ее ненавидят, но она так же имеет право на справедливость, на защиту закона. Я сам буду ее защитником, если нет никого другого.

И он спокойно выступил вперед, стал против Арагада и коснулся его своим мечом.

– Так ты отрицаешь преступление? – с удивлением спросил судья.

– Нет, я говорю только, что оно не доказано, – ответил Витихис.

– Докажи его! – обратился судья к Арагаду.

– Доказать? – нетерпеливо, но немного смутившись, вскричал Арагад. – К чему тут доказательства! Я и ты, и все, находящиеся здесь, знают, что Готелинда давно ненавидела княгиню. Жертва ее исчезает из Равенны, одновременно исчезает и убийца. Потом жертва снова появляется в доме Готелинды – уже мертвой. А убийца бежит в крепость. Что же еще нужно доказывать?

– И только на этих основаниях ты обвиняешь королеву в убийстве? – сказал Витихис. – Горе, горе народу, в котором ненависть берет верх над справедливостью! Справедливость, готы, есть свет и воздух. Я сам ненавижу и эту женщину, и ее мужа. Но именно потому, что я ненавижу, я должен вдвое строже наблюдать за собой.

Так просты и благородны были слова его, что сердца всех готов склонились на его сторону.

– Где твои доказательства, Арагад? – спросил Гильдебранд.

– Доказательства! – с нетерпением вскричал тот. – У меня нет других доказательств, кроме глубокой веры.

– В таком случае… – начал Гильдебранд.

Но в эту минуту один из сайонов, охранявших ворота, подошел и сказал:

– У входа стоят римляне. Они просят, чтобы их выслушали. Они говорят, что знают обстоятельства смерти княгини.

– Я требую, чтобы их выслушали, как свидетелей! – громко сказал Арагад.

Гильдебранд сделал знак привести свидетелей. Толпа расступилась, и сайон ввел трех людей. Один из них, согбенный старик, был в монашеской одежде, двое – в одежде рабов. Все с удивлением смотрели на старика, фигура которого, несмотря на всю простоту, даже бедность его одежды, отличалась замечательным достоинством. Арагад пристально взглянул в его лицо и быстро отступил с удивлением.

– Кто этот человек, – спросил судья, – которого ты ставишь свидетелем? Какой-нибудь неизвестный иноземец?

– Нет, – ответил Арагад, – его имя все хорошо знают и уважают: Это – Марк Кассиодор.

Выражение удивления пронеслось по всему собранию.

– Да, я так назывался раньше, теперь же я только брат Марк. Я пришел сюда не за тем, чтобы мстить за убийство: «Мне отмщение, Я воздам», – сказал Господь. Нет. Я пришел только исполнить последнее поручение несчастной дочери моего великого короля. Незадолго до бегства из Равенны она написала мне вот это письмо, и я должен прочесть его народу готов, как ее завещание.

И он вынул письмо и прочел: «Прими глубокую благодарность истерзанной души за твое участие. Сознание неутраченной дружбы подкрепило меня больше даже, чем надежда на свободу. Да, я тотчас поеду на Бользенское озеро, тем более, что дорога оттуда идет на Рим, на Регету, где я хочу покаяться перед моими готами в моих ошибках. Я готова умереть, если это нужно, но не от коварной руки врага, а по судебному приговору моего народа, который я, ослепленная, привела к гибели. Я заслужила смерть не только потому, что пролила кровь трех герцогов, – пусть все знают, что это сделала я, – но еще больше за то безумие, с которым я отдала свой народ в руки Византии. Если мне удастся добраться до Регеты, я сама предупрежу, из всех сил буду предостерегать их против Византии. Византия лжива, как ад, и никакой мир немыслим между ней и нами. Кроме того, я должна предостеречь народ и против внутреннего врага: король Теодагад затевает измену, он продал Италию и корону готов Петру, послу Византии, – он сделал то, в чем я отказала грекам. Будьте осторожны и единодушны. Я желала бы своей смертью загладить зло, которое сделала при жизни».

95В глубоком молчании выслушал народ это письмо, которое теперь являлось как бы голосом с того света. Торжественная тишина длилась долго после того, как умолк дрожащий голос Кассиодора. Наконец, старый Гильдебранд встал и произнес:

– Она была виновна, но она раскаялась. Дочь Теодориха, народ готов прощает тебе твою вину и благодарит за верность.

– Да простит ей и Бог. Аминь! – сказал Кассиодор. – Я никогда не приглашал ее на Бользенское озеро, да и не мог, потому что за две недели до того продал все свое имение Готелинде.

– Так, значит, она, злоупотребив твоим именем, завлекла туда княгиню! – вскричал Арагад. – Что, граф Витихис, неужели ты и это будешь отрицать?

– Нет, – спокойно ответил Витихис. – Но, – продолжал он, обращаясь к Кассиодору, – есть ли у тебя доказательства того, что княгиня не случайно утонула, а была умерщвлена Готелиндой?

– Сир, – обратился Кассиодор к одному из рабов, сопровождавших его. – Говори, что ты видел. Я ручаюсь за его правдивость. Раб выступил вперед, поклонился и начал:

– Я двадцать лет заведовал шлюзами озера и всеми трубами бань на вилле Бользенского озера. Никто, кроме меня, не знал тайны, как открывать и закрывать трубы. Когда королева Готелинда купила это имение, она удалила оттуда всех слуг Кассиодора, только я один остался. Однажды рано утром прибыла на виллу Амаласунта, вскоре после нее явилась и королева. Она тотчас позвала меня, объявила, что хочет идти в бани, потребовала ключ от всех шлюзов озера и всех труб бань и велела объяснить ей весь план устройства их. Я повиновался, отдал ей ключи и план, но настойчиво предупреждал, чтобы она не открывала всех шлюзов и труб, потому что это может стоить ей жизни. Она с гневом выслала меня вон, и я слышал, как она велела служанке наполнить котел не теплой, а горячей водой. Я ушел, но очень беспокоился и держался вблизи бань. Через несколько времени я услышал сильный шум и понял, что, вопреки моему предостережению, королева открыла все шлюзы. В то же время я услышал, как пар с шипением и свистом поднимался по трубам, и при этом мне показалось, будто изнутри бань раздался глухой крик о помощи. Я бросился ко входу, чтобы спасти королеву, как вдруг в удивлении увидел, что она, совершено одетая, стоит в самом центре бань – на голове Медузы. Она нажимала пружины труб и сердито говорила с кем-то, кто звал на помощь из бань. В ужасе, смутно подозревая, что там происходит, я незаметно ушел.

– Как, трус! – прокричал Витихис. – Ты подозревал, что там происходило, и ушел?

– Я только раб, господин, не герой, и если бы злая королева заметила меня, я не был бы здесь, чтобы обвинить ее. Вслед затем разнеслась весть, что княгиня Амаласунта утонула в банях.

– Ну, что же, граф Витихис, – с торжеством сказал Арагад, – будешь ты ее защищать?

– Нет, – спокойно ответил тот. – Нет, я не защищаю убийц. Мой долг окончен.

И он перешел на правую сторону, где становились обвинители.

– Вам, свободные готы, принадлежит право судить и произнести приговор. Я могу только подтвердить то, что вы решите, – сказал Гильдебранд. – Итак, я спрашиваю вас, что думаете вы о том обвинении, которое граф Арагад Вельзунг высказал против королевы Готелинды? Скажите: виновна ли она в убийстве?

– Виновна! Виновна! – закричали тысячи голосов.

– Она виновна, – вставая, объявил Гильдебранд. – Обвинитель, какого наказания требуешь ты за эту вину? Арагад поднял меч вверх и ответил:

– Я требую крови. Она должна умереть.

– Она должна умереть! – закричали тысячи голосов, прежде чем Гильдебранд успел предложить вопрос народу.

– Она умрет! – подтвердил Гильдебранд. – Она будет обезглавлена топором. Сайоны, вы должны найти ее.

– Подожди, – вмешался тут великан Гильдебад. – Едва ли можно будет исполнить наш приговор, пока она – жена короля Теодагада, поэтому я требую, чтобы собрание немедленно рассмотрело обвинение, предъявляемое нами против короля Теодагада, который так трусливо правит народом героев. Я обвиняю его не только в трусости и неспособности, но и в умышленной измене государству. Он выслал все войска, оружие, лошадей и корабли – за Альпы, оставил таким образом весь юг государства беззащитным, вследствие чего греки без сопротивления захватили Сицилию и высадились в Италии. Мой бедный брат Тотила один с горстью воинов выступил против врагов. Вместо того чтобы послать ему помощь, король отправил еще и последние силы – Витихиса, меня и Тейю – на север. Мы неохотно повиновались, потому что подозревали, что Велизарий высадится. Медленно двигались мы, с часу на час ожидая приказания возвратиться. Вельхи, видя, что мы идем на север, насмешливо улыбались, среди народа ходили темные слухи, что Сицилия – в руках греков. Наконец, мы пришли к берегу, и там меня ждало вот это письмо от брата моего Тотилы: «Узнай, брат мой, что король совсем забыл о готах и обо мне. Велизарий овладел Сицилией. Теперь он уже высадился в Италии и торопится к Неаполю. Весь народ встречает его с торжеством. Четыре письма послал я уже Теодагаду, требую помощи. Напрасно – ни помощи, ни ответа. Неаполь в величайшей опасности. Спасите его и государство».

Крик негодования и боли пронесся среди готов.

– Я хотел тотчас повернуть все наше войско, но граф Витихис, мой начальник, не позволил. Он велел войску остановиться, а сам со мной и несколькими всадниками бросился сюда, чтобы предупредить вас. Мести! Мести требую я изменнику Теодагаду! Не по глупости, а по измене оставил он страну беззащитной! Сорвите с головы его корону готов, которую он позорит. Долой его! Смерть ему!

– Долой его! Смерть ему! – как могучее эхо, прогремел народ. Только один человек остался спокоен среди разбушевавшейся толпы – граф Витихис. Он вскочил на камень под дубом и обратился к народу.

– Готы! Товарищи! Выслушайте меня! Горе нам, если справедливость, которой мы всегда так гордились, уступит место силе и ненависти. Теодагад слаб и неспособен быть королем – он не должен сам управлять государством: дайте ему опекуна, как неспособному, даже низложите его. Это будет справедливо. Но требовать его смерти, крови – мы не имеем права. Где доказательство его измены? Он мог не получить писем Тотилы. Берегитесь несправедливости: она губит народы и государства.

И столько благородства было в его высокой, освещенной солнцем фигуре, что тысячи любовались этим человеком, так далеко превосходившим других своей справедливостью. Наступила торжественная тишина. Вдруг раздался топот скачущей лошади. Все с удивлением обернулись и увидели всадника, который вскачь несся прямо к ним.

 

Глава IX

Через несколько минут он подъехал. Все узнали Тейю. Он спрыгнул с лошади и с криком: «Измена! Измена!» стал подле Витихиса.

– Что случилось? – спросил Витихис. – Говори!

– Готы! – начал Тейя. – Нам изменил наш же король. Шесть дней назад мне было приказано вести флот в Истрию. Я убеждал короля и просил его послать меня к Неаполю. Он отказал, и я должен был повиноваться, хотя заподозрил измену. Когда мы были в море, разразилась сильная буря и нагнала на нас много мелких судов с запада. Среди них был «Меркурий» – почтовое судно Теодагада, я узнал его, потому что раньше оно принадлежало моему отцу. Заметив меня, судно, видимо, старалось скрыться. Я нагнал его, и вот письмо Теодагада, которое оно везло Велизарию. Слушайте!

«Ты должен быть доволен мной, великий полководец: все войска готов в настоящую минуту стоят севернее Рима, и ты можешь безопасно высаживаться. Четыре письма Тотилы я порвал, а гонцов засадил в темницу. В благодарность за все это я надеюсь, что ты в точности исполнишь наш договор и выплатишь всю условленную сумму».

Рев ярости раздался со стороны толпы.

– Я тотчас возвратился, – продолжал Тейя, – скакал без передышки три дня и три ночи и прибыл сюда.

Тут старый Гильдебранд встал на стул судьи. Он схватил в левую руку маленькую мраморную статую императора, которая стояла подле него, и, подняв ее высоко, вскричал:

– Продать! Изменить своему народу из-за денег! Долой его! Долой! И он ударил каменным топором по статуе – та разлетелась в куски. Этот удар послужил первым громовым ударом, за которым разразилась страшная гроза.

– Долой! Долой его! – повторяли тысячи голосов, потрясая оружием. Тут Гильдебранд снова торжественно воскликнул:

– Знайте, Господь на небе и люди на земле, и ты, всевидящее солнце, и ты, быстрый ветер! Знайте все, что народ готов, свободный, издревле славный и рожденный для оружия, низложил своего бывшего короля Теодагада, потому что он изменил своему народу и государству. Мы отнимаем у тебя, Теодагад, золотую корону, государство готов и жизнь. И делаем мы это не беззаконно, а по праву, потому, что мы всегда были свободны и скорее лишимся короля, чем свободы. Ты должен быть отныне изгнанником, лишенным чести, прав и покровительства закона. Твое имущество мы отдаем народу готов, а плоть и кровь твою – черным воронам. И кто бы ни встретил тебя – в доме или на улице, или во дворе, – тот должен безнаказанно убить тебя. И готы будут еще благодарны ему. Так ли, народ готов?

– Да будет так! – подтвердил народ, потрясая мечами.

Как только шум стих, на возвышение взошел старый Гадусвинт.

– Мы освободились от негодяя-короля. Он найдет своего мстителя. Теперь же, верные готы, мы должны выбрать себе нового короля, потому что, пока будут жить готы, среди них всегда найдется человек, который будет образцом могущества, блеска и счастья готов, – и будет их королем. Род Амалунгов взошел, подобно солнцу, полный славы. Долго сияла его блестящая звезда – Теодорих. С Теодагадом род этот постыдно угас. Но ты свободен, народ готов! Выбери себе достойного короля, который поведет тебя к славе и победам. Приступим же к избранию короля!

– К избранию короля! – на этот раз радостно закричал народ. Туг снова поднялся Витихис. Он снял шлем с головы и поднял правую руку к небу.

– Боже, живущий среди звезд, – сказал он. – Ты видишь, что только священное право необходимости вынуждает нас низложить короля, только из уважения к короне мы отнимаем ее от Теодагада. Но кого же мы выберем вместо него? Среди нас много достойных короны, и легко может случиться, что одни предпочтут одного, другие – другого. Но, ради Бога, готы, не затевайте споров и ссор в это опасное время, когда враг находится на нашей земле! Поэтому, прежде чем начать выборы, поклянемся: кто получит хотя бы одним голосом больше других, того мы все признаем беспрекословно. Я первый даю эту клятву, клянитесь и вы.

– Клянемся! – закричали готы.

– Но помните, храбрые готы, – начал старый Гадусвинт, – что король должен быть не только воином, но и блюстителем права, справедливости, защитником мира. Король должен быть всегда спокоен, ясен, как синее небо, он должен быть силен, но еще больше сдержан: никогда не должен он забываться – ни в любви, ни в ненависти, как это часто делаем мы, народы. Он должен быть не только приветлив к другу, но справедлив даже к ненавистному врагу. В чьей груди живет ясный мир рядом со смелостью и благородным спокойствием, тот человек, хоть он последний крестьянин, создан быть королем. Не так ли?

Громкое одобрение было ему ответом, старик между тем продолжал:

– Добрые готы! Мне кажется, среди нас есть такой человек. Я не назову его – назовите его сами. Я пришел сюда с далеких гор нашей северной границы, где дикий Турбид с пеной разбивается о скалы. Там живу я уже много-много лет, свободный и одинокий. Мало знаю я о делах людей, даже о делах своего народа, разве когда заедет заблудившийся Торговец или путник. Но даже и до этих пустынных высот достигла военная слава одного из наших героев, который никогда не поднимал своего меча в неправой битве и никогда еще не опускал его, не победив врага. Его имя слышал я каждый раз, когда спрашивал: кто будет защищать нас, когда умрет Теодорих? Его имя слышал я при всякой победе, которую мы одерживали, при каждом деле во время мира. Я никогда не видел его, но мне очень хотелось увидеть. И сегодня я видел и слышал его. Я видел его глаза, кроткие и ясные, как солнце. Я слышал, как он требовал справедливости к ненавистному врагу. Когда всех нас увлекла ненависть, я слышал, как он один оставался спокоен и справедлив. И я сказал себе: этот человек создан быть королем, он силен в битве и справедлив в мире, он тверд, как сталь, и чист, как золото. Готы, этот человек должен быть королем. Назовите мне его!

– Граф Витихис! Да, Витихис! Да здравствует король Витихис! – закричали готы.

Витихис, внимательно слушал речь старика и до самого конца не подозревал, к кому относятся все эти похвалы. Когда было названо его имя, он испугался, и прежде всего у него промелькнула мысль: «Нет, этого не должно быть!» Быстро оттолкнул он Гильдебранда и Тейю, которые радостно пожимали ему руки, вспрыгнул на судейский стул и вскричал, с мольбой простирая руки:

– Нет, друзья мои! Нет, не меня! Я простой воин, а не король. Быть может, я хорошее орудие, но не мастер. Выберите кого-нибудь другого, более достойного!

Но в ответ на его мольбу снова, точно гром, раздался крик: «Да здравствует король Витихис!» И тогда старый Гильдебранд подошел к нему, взял его за руку и громко сказал:

– Оставь, Витихис. Кто первый поклялся беспрекословно признать короля, который будет избран большинством хотя бы в один голос? А тебя – видишь – избрали все единогласно!

Но Витихис покачал головой и сжал рукой лоб. Тогда старик подошел совсем близко к нему и шепнул на ухо:

– Как, неужели я должен напомнить тебе ту ночь, когда мы заключили наш союз и ты клялся: «Все для блага моего народа!» Я знаю твою чистую душу, понимаю, что корона для тебя – более бремя, чем украшение. Я подозреваю, что она принесет большие страдания, и вот потому-то я требую, чтобы ты принял ее.

Витихис снова сжал голову руками. Между тем готы принесли огромный щит и устремились к нему с возгласом: «Да здравствует король Витихис!»

– Я требую, чтобы ты исполнил свою клятву, – шептал между тем Гильдебранд. – Хочешь ты ее сдержать или нет?

– Хорошо, я сдержу! – ответил наконец Витихис и решительно поднялся.

– Ты избрал меня, мой народ, – обратился он к готам. – Хорошо, я буду твоим королем.

В воздухе засверкали мечи, и снова раздался крик: «Да здравствует король Витихис!»

Тут Гильдебранд нарвал с дуба молодых ветвей, быстро сплел из них венок и сказал: «Король, я не могу поднести тебе пурпуровую мантию, которую носили Амалы, и их золотой скипетр. Возьми вместо них эту мантию и этот посох судьи, в знак того, что мы избрали тебя королем из-за твоей справедливости. Я не могу возложить на твою голову золотую корону готов, так позволь увенчать тебя этой свежей листвой дуба, который ты напоминаешь своей крепостью и верностью. А теперь, готы, на щит его!

Гадусвинт, Тейя и Гильдебранд взяли широкий старинный щит сайонов, посадили на него короля в венке, с палкой и в мантии, подняли высоко над головами и закричали:

– Смотрите, готы, на короля, которого вы сами выбрали, и клянитесь ему в верности.

И готы, подняв руки к небу, поклялись быть верными ему до гроба. После этого Витихис спрыгнул со щита, взошел на тинг-стул и поклялся в свою очередь быть справедливым, добрым королем и посвятить свою жизнь и счастье народу готов. Затем он снял с дерева тинг-щит и, подняв его, объявил: – Тинг кончен. Я распускаю собрание.

Сайоны тотчас выдернули копья и спрятали шнур. Витихис с друзьями пошел к палатке. Вдруг какой-то человек протиснулся к Тейе и подал ему запечатанный пакет.

– Что это? – с удивлением спросил Тейя.

– Один римлянин велел мне передать его тебе. Здесь важные документы, – ответил тот и тотчас исчез.

Тейя распечатал пакет и вскользь просмотрел пергаменты. Вдруг яркая краска залила всегда бледное лицо его, и он упавшим голосом обратился к Витихису:

– Мой король! Король Витихис! Прошу милости!

– Что с тобой, Тейя? Ради Бога! Что ты хочешь?

– Отпуска на шесть… хоть на три дня.

– Отпуск в такое время, Тейя?

– Слушай, – начал быстро Тейя. – Часто вы спрашивали меня, почему я всегда так мрачен и печален? Я никогда не говорил об этом. Теперь я расскажу вам часть, небольшую часть моей грустной истории – только то, что касается моих родителей – и вы поймете, почему я должен ехать. Отец мой был храбрый воин, но простой, незнатный человек. С ранней юности полюбил он Гизу, дочь своего дяди. Они жили далеко, на восточной окраине государства, где идет непрерывная борьба с гепидами и дикими разбойниками сарматами, где мало времени думать о церкви и ее вечно меняющихся законах. Долго не мог мой отец жениться, потому что, кроме оружия, не имел ничего и не мог заплатить выкупа дяде за Гизу. Наконец, счастье улыбнулось ему: во время войны с сарматами он овладел башней, в которой хранились огромные сокровища. В награду за это Теодорих сделал его графом и вызвал в Италию. Отец взял свои богатства и Гизу, уже супругу его, и поселился подле Флоренции, где купил себе прекрасное имение. Года два прожили они совершенно счастливо, как вдруг какой-то негодяй донес епископу Флоренции, что они родственники. Они были католики, не ариане, и по церковным законам брак их был недействителен. Епископ потребовал, чтобы они разошлись. Отец же мой прижал к себе свою жену и только засмеялся. Тайный доносчик не успокоился, и священники принялись пугать мою мать муками ада. Но напрасно – она не хотела расставаться с мужем. А мой отец, встретив однажды на своем дворе одного из священников, приветствовал его так, что тот больше не показывался. Вслед за тем епископ объявил свое последнее решение: так как они не слушают увещаний церкви, то имущество их поступает в собственность церкви, а их разлучат силой. Отец в ужасе поспешил к Теодориху, чтобы вымолить отмену приговора. Но король не решался вступить в борьбу с церковью. Когда отец возвратился из Равенны домой с тем, чтобы тотчас бежать с женой, он в ужасе остановился перед местом, где был его дом: постановление было выполнено, дом его разрушен, а жена и сын исчезли. Он перевернул всю Италию и, наконец, нашел Гизу в одном монастыре, сына же его священники отправили в Рим. Отец подготовил все к бегству, и в полночь Гиза ушла через монастырскую стену. Но утром монахини заметили ее бегство и послали погоню. Отчаянно сражался мой отец, пока не пал. Мать снова была заперта в монастырь, где в скором времени сошла с ума и умерла. А меня нашел в Риме старый Гильдебранд, друг моего деда и отца. С помощью короля он вырвал меня из рук попов и воспитал вместе со своим внуком. Вот печальная история моих родителей. До сих пор я не знал имени того негодяя, который делал доносы епископу. Но из этих документов я узнал его – это Теодагад, наш бывший сосед. И я прошу отпуска, чтобы отомстить ему.

– Поезжай, конечно. Но едва ли тебе удастся догнать его, он, верно, уже уехал.

– О, я вырву его даже из самого ада! Прощай.