Предисловие

Такой смешной великий утешитель

Его простые рассказы о чудесах дарят нам свободу, нежность и веселую отвагу.

Он живет рядом с нами, как оказалось, уже семьдесят семь лет. Тихий и непредсказуемый, озорной и облагораживающий, как привидение в старинном шотландском замке. Кинорежиссер Георгий Данелия. Имя, которое целые поколения зрителей узнавали позже, чем успевали стать пленниками его мира, таинственной страны, извлеченной его воображением из сценариев и романов русских, французских, грузинских…

Его мир похож на страну из песен Булата Окуджавы, на Грузию поручика Амилахвари из его «Путешествия дилетантов», — идеальное укрытие и убежище для поэтов и влюбленных. Мир, где правит Красота, приказывает Дружба, судит Благородство, а сдобренное перцем печали веселье, как легкий хмель, снимает драматизм обычных человеческих отношений.

Так бывает часто, когда далекая родина предстает главными своими качествами: не то что не видно недостатков, но видна суть. Московский грузин, полноправное дитя двух самостоятельных культур — грузинской и русской, — Георгий Данелия видит и пленительную разницу в характерах и привычках, и сходство в доверчивости и ранимости. Грузин проявляется в его фильмах внешне: если горе или радость так велики, что могут стать разрушительными, он переводит, переливает чувство в другой сосуд — в музыку чаще всего. И бесстрастный древний хорал стягивает готовое раскричаться горе в строгую форму, как в эпизоде смерти старого врача (Серго Закариадзе) в «Не горюй!». Но более всего — в его отношении к миру, в мировосприятии, в которое у него, как у всякого нормального грузина, заложен ген Руставели. Мир как поприще рыцарской дружбы и дружба как панацея от всех зол и обид — вот что делает грузинским даже фильм «Я шагаю по Москве». И вместе с художественными достоинствами приносит фильмам Данелии успех у отечественного зрителя и за рубежом.

Георгий Данелия не подвергался привычным для советского художника гонениям и не заслужил почетного звания диссидента. На его фильмах вместе со всем неизбалованным советским зрителем смеялись и те, от кого зависела судьба кинематографиста и зрителя. Последовательно замалчиваемый при советской власти, он не стал любимцем прессы и после ее падения. Постоянство проявляет к нему, вернее к его фильмам и персонажам, только зритель. Ведь фильмы Данелии не просто помогают жить. Они помогают жить достойно.

Благодаря этим веселым драмам, комедиям, полным печали, мы узнавали, как величав, как по-королевски щедр может быть бедный шофер (Фрунзик Мкртчян) из города Дилижана; что старый шарлатан может обернуться настоящим королем Лиром, а водевильная парочка влюбленных — свидетельствовать о мимолетности человеческого существования и неотвратимой поступи Рока («Не горюй!»). И еще раз убеждались, что в кино личность актера важна не менее, чем его талант и мастерство. Может быть, именно поэтому абсолютной кинозвездой на фоне других безусловных звезд здесь был Евгений Леонов, для которого фильмы Данелии были своего рода вечным бенефисом — столь разные роли сыграл он у этого режиссера, называвшего Леонова своим талисманом.

А сколько актеров могли бы назвать своим талисманом Георгия Данелию! Вахтанг Кикабидзе и Фрунзик Мкртчян, Софико Чиаурели и Анастасия Вертинская, великие Серго Закариадзе, Сесилия Такаишвили, его родная и любимая тетя Верико Анджапаридзе… Одних он открыл, другим дал шанс или просто запечатал в целлулоидную бутылку вечности их неповторимость.

Воспитание чувств, которого из-за слова «воспитание» так боятся нынешние деятели культуры, необходимо человеку, как постановка слуха. Кино вслед за литературой и театром, живописью и музыкой открывает и развивает в человеке качества и возможности, которые без этого вмешательства могут остаться втуне, заглохнуть или не быть никогда обнаруженными.

Показательно, что студент архитектурного института круто изменил свою биографию, отказавшись участвовать во всесоюзном строительстве «хрущеб» и став кинорежиссером. Был конец 50-х, начало нового времени в мировом кино. Новое время определили люди. Они принадлежали к разным поколениям и говорили на разных языках. Общим было только время, опыт страшной мировой войны, опыт великой войны, показавший всю хрупкость, но и единство нашего мира.

Неправильно определять поколения художников только по их участию во взрослой жизни. Дети и подростки времен Второй мировой, те, кто оказался восприимчив к науке сохранения энергии добра в неблагоприятных для этого условиях, став взрослыми, словно восполняют недостаточность этой энергии в окружающем мире. Их немного, меньше, чем тех, кто собственный страх и отсутствие мужества прикрывает в своих произведениях жестокостью и неверием.

Мы жили в несвободной стране. Да и где она, эта страна, где твоя свобода не ущемляет ничьей другой? Но по логике парадокса и с Божьей помощью среди нас было гораздо больше свободных, чем принято думать, из-за того, что свободные люди объединяются редко и с большим трудом. И склонны к высокомерной жалости к «другим». Данелия своими фильмами спасал от надменности, сбивал снобизм и спесь: в его мире дух дышит где хочет, не заботясь о торжественной обстановке и серьезной внешности. Сейчас, когда юбиляр признался зачастившим к нему журналистам в том, что его кумиром был Феллини, особенно стало видно сходство их дарований: видеть трагическое в смешном и смешное — в страшном. И сообщать зрителям собственную веселую отвагу, свободу и нежность.

Мы смеялись и с легким сердцем уходили с очередного фильма Данелии. Критики соотносили его с действительностью и обнаруживали, что Данелия снял еще одну сказку, смешную, человечную, из нашей жизни, но сказку. И просмотрели, когда он и впрямь стал их рассказывать. Страшные сказки о том, что можно сделать холодным, нелюбящим и несчастным до самоубийства самого Евгения Леонова. «Слезы капали» сообщили нам о переменах, которые уже происходят в людях. Но никто не стал в этом разбираться. Просто обиделись на Данелию, что не так смешно, как обычно. Мало кого удержал дома его «Паспорт» — фильм о том, что единственный легитимный паспорт, обеспечивающий тебе свободу и достоинство, — родная земля под твоими израненными чужбиной ногами.

И уж совсем потерялись в пророчествах фильма «Кин-дза-дза!», где все еще пытались обнаружить знакомого грустного балагура. А ведь он никуда не делся, кинорежиссер Данелия. Пророчество было уловлено им не в ветре перемен. Изменился он сам, его внутренний мир, и прежние персонажи, обитатели его мира, страдали и приспосабливались к этим переменам. Во время съемок этого фильма Данелия потерял сына Колю, поэта, художника и кинорежиссера. Глубокий драматизм, необратимость разлук и разрушений в этом фильме, неподдельность человеческих характеров и отношений — плач отца по сыну, художника — по художнику Николаю Данелии.

Как призвание находит своего носителя? Как благополучный мальчик, сын мирного генерала-метростроевца Николая Данелии и мосфильмовской «гранд-дамы» Мэри Анджапаридзе, стал веселым утешителем сотен миллионов своих сограждан, обреченных, казалось, на угрюмый и унылый образ жизни. Не стоит спрашивать об этом самого Георгия Николаевича. Мы не привыкли к его объяснениям. В отличие от тех, кто умеет и любит объяснять свои фильмы, диалог с Данелией лучше вести, когда сидишь в темном зале перед мерцающим экраном, на который спроецировано все наше с ним многолетнее общение: горячий спор и безмолвное объяснение в любви, слезные жалобы и простые, как горячая булочка в морозный полдень, рассказы о чудесах.

Тамара Дуларидзе

 

Умение радоваться

[1]

О фильме Георгия Данелии «Не горюй!»

Это был примитивный пиросманиевский рисунок: в центре в белой рубахе с распахнутым воротом сидел человек — «тараканище», усатый и свирепый, а за спиной его выстроилась свита — тоже свирепая. Очень знакомая картина. Где я это видела? Ну, конечно, это он — князь Вахвари. Он живет в фильме, который снял Георгий Данелия. И нарисовал этот рисунок-кадр тоже Георгий Данелия. И нарисовал характер этого существа — очень всесильного, очень самодовольного и очень глупого. На самом-то деле он — «таракан, таракан, таракашечка, жидконогая козявочка-букашечка». Но в сочетании со своей свитой-силой, с глупостью природной, могучим торсом и склонностью к садизму это уже не козявочка, не букашечка, а явление пострашнее. И если встретился на пути человека — добра не жди. Но и не горюй! Недаром фильм так и называется — «Не горюй!». Жизнь приготовит тебе сюрпризы почище этого князя, но… «не оставляйте надежды, маэстро, не убирайте ладоней со лба».

Мне очень нравится этот фильм. И я не хочу разрушать в себе ощущение радости, не хочу делать критические замечания, которые при желании можно было бы сделать. Я просто попытаюсь рассказать, почему мне нравится этот фильм.

Есть «вечные понятия». Конечно, наполняются эти понятия разным содержанием. И все же, когда мы их перечисляем, сердце невольно откликается на них. Добро. Радость. Надежда. Вера. Любовь. И пока есть надежда на радость и вера в добро, люди могут вынести любые страдания, сопутствующие им в борьбе за Справедливость.

Говорят, доброта друзей познается в беде. Только уж совсем духовно замшелая личность может выпасть из этой пословицы. Но высшая мера доброты друзей для меня, когда они познаются в радости. Когда не зашевелится червь — «почему ему, а не мне». Здесь возникает талантливость душевная — уметь радоваться, уметь извлекать добро себе и людям в перенаселенном пространстве бытия. Это трудно. У человека всего-навсего пять чувств, которыми он воспринимает удовольствие, а боль он испытывает всей поверхностью своего тела: куда ни уколи его, покажется кровь, фильм про это. Фильм чистый, честный и человечный. Фильм добрый и простой, прозрачный, как родник или искусство Пиросмани…

При всех возникающих ассоциациях, ряд которых можно еще продолжать, фильм этот индивидуален и по характеру и по форме. Но родословная у него богатая. Начать с того, что в основе лежит роман француза Клода Тилье (написан в 1843 году) «Мой дядя Бенжамен». События в фильме происходят уже поближе к нашим дням, но не намного (конец XIX века). Место происшествий уже не Франция, а Грузия. Смотрим фильм сейчас — и все волнует, радует, огорчает сегодня. Повинен в этом фильм целиком, но раньше всего — сценарий. Реваз Габриадзе и Георгий Данелия подчеркнуто пунктуально сохранили сюжетную сторону французского романа. Но роман при всей своей раблезианской прелести остается историческим — с его привязанностью к своей почве, своему времени. А Габриадзе и Данелия, сохранив сюжет, практически сделали свой, действительно оригинальный сценарий, смело перенеся события в Грузию, привязав их к другому времени без вымученности и нарочитости. Здесь уже все другое — и стиль, и речевой колорит, немногословный, сочный, исключающий некоторое резонерство французского первоисточника.

…Среди роскошной природы благословенной Грузии вьется дорога, а по ней вышагивает упрямое, терпеливое существо — ослик. Он везет другое молодое, длинное и красивое существо — героя фильма. А рядом идет пожилое существо с бурдюком вина. И все они веселы, и поют весело, и пьют вино на ходу, все, кроме ослика, разумеется.

Он идет, мерно покачивая головой, но, возможно, ему тоже весело. Возможно, он ведет сейчас мысленно диалог, придуманный еще Евгением Шварцем:

— Лошади меня смешат.

— Чем?

— Так… Дуры.

Но об этом можно только догадываться, а пока вышагивает ослик, веселые создатели фильма преподносят нам титр: «Не горюй!»

А потом на морде у ослика примостится: «Постановщик Георгий Данелия», а «крупногабаритного» оператора Вадима Юсова ослик уже сбросит себе в ноги — понятно, тяжела такая поклажа для одного. Но Юсов не обидится и снимет все здесь — и людей и природу — сочно и прекрасно.

А потом ослик остановится, а молодой человек станет прощаться состарым, и они станут благодарить друг друга, и молодой человек уйдет с живой, кудахтающей птицей, а вы узнаете, что он врач, и что он получил гонорар, и что он душевный человек, принявший благодарность душевного же человека. И вы проследуете вместе с доктором мимо красавицы церквушки, чудом выросшей среди зелени и гор, в маленький провинциальный городок позапрошлого века, где на улицах почти всегда пусто, и женщина будет потом подметать желтые листья осенние, а на одном из домов увидите дощечку: «Доктор Бенжамен Глонти».

И с этого момента вас властно привлекают характеры.

Я видела фильм, где режиссером любовно выпестован каждый кадр, каждый предмет в кадре, каждая складка платья и где нет единственного — заинтересованности в человеке, любви к персонажу. Поэтому скользит эта талантливая лента по поверхности ваших ощущений, удивляя, временами восхищая, но никак не вызывая сопереживания с героями. А ведь тайна человечности — это непременно сострадание, сопереживание, и в них обаяние и сила искусства.

Данелия убеждает меня, что неправомерно противопоставлять, как я только что сделала, две вещи вполне совместимые — характер и фон, характер и кадр, характер и деталь. Фильм можно строить и на рисованных фонах, и на скрупулезно выстроенном достоверном кадре. Если это не в ущерб характеру. Конечно, вам запомнятся и замшелые стены домов, и ленивые волы, блаженно разлегшиеся в речушке, и интерьер духана с незатейливой и аппетитной снедью, и выбеленные солнцем и все же сочные краски юга, но все это переплетется с тем, как вышла первый раз к гостям Мери, как Софико надеется на спасительную игру во «флирт», как Бенжамен пытается улизнуть от женитьбы, как ловит форель хозяин духана, и прочее и прочее — и возникнет сопереживание в первозданном своем виде.

Но что же представляют собой герои и как их нам представляет режиссер.

Вот Бенжамен (Буба Кикабидзе). Бенжамен изящен, любит друзей и вино, прекрасно поет, танцует, положительно умен, с тонким юмором. Вполне прост. Но у этого человека чудовищный недостаток — не умеет зарабатывать деньги. Не умеет — ладно. Не хочет! И потому нищий. Хуже — он не озабочен своей нищетой. Единственно, что может предложить кредитору в уплату долга — штопор с. янтарной ручкой, а, так как штопор, по мнению Бенжамена, кредитору не нужен, а ему — Бенжамену крайне необходим, то он может предложить почечный камень губернатора: камень этот при соответствующей обработке и оправе из драгоценных камней может служить отличным подарком. Легкомыслие непростительное! Дважды представляется ему случай заработать. Богатая мамаша (отличный эпизод у Верико Анджапаридзе!) приводит к доктору своего сорокалетнего «мальчика», страдающего от ожирения, но, пожалуй, еще более от мамочкиного деспотизма. Для лечения «ребенка» семья не пожалеет ничего. Нужен рецепт, а доктор предлагает диету. Нужен рецепт, а доктор предлагает прогулки на свежем воздухе. За рецепт он получил бы деньги, за свои «идиотские» советы он получает презрение и ругань.

Второй случай совсем необычный. Тот самый «тараканище» — князь Вахвари (Д. Абашидзе) нанес оскорбление Бенжамену. Оскорбление из ряда вон — доктора вынудили поцеловать власть имущего в… нет, не могу сказать… В общем-то, если разобраться, ничего особенного. Дело житейское — поцеловать князя в одно место. Доктор оскорблен, он жаждет мести. Случай представился — и поцелуй был возвращен Бенжамену князем. Более того, предложена немалая сумма за… молчание. Представьте себе, Бенжамен отвергает и это заманчивое предложение!!

Хорошо бы чудачества на том и кончились. Нет! И самое скверное, что Бенжамен — нахлебник. Молодой, здоровый, талантливый врач — не знаю, из чего складывается такое убеждение, но вы чувствуете — талантливый — живет на иждивении сестры и ее мужа в доме, где, куда бы вы ни бросили взгляд, наткнетесь на ребенка. Если вам удастся сосчитать детей, узнаете, сколько лет сестра замужем. Последний младенец еще не появился, вот-вот появится. Но самый большой ребенок в семье, конечно, Бенжамен. Бедная Софико (ее играет С. Чиаурели)!

Надо сказать, что при всем разнообразии актерских индивидуальностей — тогдашний дебютант в кино Буба Кикабидзе, а рядом могучий Серго Закариадзе, Софико Чиаурели и Анастасия Вертинская, Гоги Кавтарадзе и Евгений Леонов, Сесилия Такаишвили и Сергей Филиппов — режиссеру удалось создать единый ансамбль. Простота, лаконичность рисунка ролей органично сочетаются с тяготением к гротеску, скрытый лиризм — с трагическими взлетами. Это и есть трагикомедия в высоком ее толковании, и никто не выпадает из общего стиля картины.

Добивается этого режиссер, кажется, совсем просто. Первое, что он делает, — ни на чем не настаивает в картине. «Не настаивай на излюбленной идее», — предложил Пушкин. Как трудно выполнить этот простой совет! Тем не менее Данелия скрывает все, что может скрыть, за кажущейся элементарностью. Он ставит перед актерами простейшую задачу — ничего не играть, возвращает их к той изначальной правде образа, от которой остался разве что затасканный термин. Этим он, пожалуй, и добивается достоверности характера.

А, добившись, немедленно разрушает эту достоверность парадоксами ситуаций, и, как ни странно, появляется не сыгранная, а действительная многоплановость образа. Князь Вахвари прямо ассоциируется со злодеем ранних чаплинских фильмов. Некий шаблон злодея. Пародия. Но вместо маски «я зол» у него появляется неожиданно маска «я удивлен». Вахвари удивляется всякий раз, когда кто-либо заявляет о своих человеческих правах. Это удивление пострашнее злобы. Вахвари хочется вписать в интерьер конюшни, рядом с лошадьми, со скребком в руке. Данелия помещает его в интерьер европейской утонченной роскоши. Дает ему жену-красавицу. (Ариадна Шенгелая очень хороша в эпизоде. Кажется, она выполняет одну задачу — играть женщину с отличными манерами, «приятнейшую во всех отношениях». Но вступает в силу тот самый парадокс ситуации, и перед нами лениво-сытая, пошлая, равнодушная, как живое дополнение к вылощенному паркету, женщина.) На цыпочках, в лучших традициях аристократических домов, ходит домоправитель с лицом убийцы, и завершает этот интерьер-парадокс кукла-болванчик с музыкальным брюхом и качающейся головой. Жесток князь, но как мелочен, ничтожен и смешон.

Есть в фильме крошечный эпизод с парикмахером. Его играет Сергей Филиппов. Актер благословенного комедийного дарования, оборачивающегося порой проклятьем для него. Если на экране Филиппов — должно быть смешно, тем более что «Не горюй!» — комедия, тем более что действие фильма происходит в Грузии позапрошлого века — и вдруг сегодняшний, узнаваемый Филиппов. Значит нарочно, чтоб посмешнее. Но мы отдаем дань традиционному восприятию актера лишь легкой улыбкой в начале эпизода. Вот уж где актер ничего не «играет». Здесь проявляется его человеческий талант, первородная одаренность личности актера, не нуждающаяся ни в какой маске. Перед нами усталый добрый человек, руки которого всю жизнь трудились во имя элементарного благополучия, а душа его вне сытости и благополучия, она полна высшего понимания высоких душевных порывов ближнего. И ведь что интересно: на личности парикмахера этот эпизод не строится. Центр эпизода — отказ Бенжамена от княжеского вознаграждения. Жест, который должен бы вознаграждаться трубами и фанфарами, «пропадает» в таком приземленном месте — в цирюльне. Но получается, что не пропадает, а из шутки вырастает в нечто серьезное благодаря присутствию парикмахера — Филиппова, не афишированная честность и не меркантильность которого становятся катализатором в этой сцене. Юмор, который неистребимо живет в Филиппове-актере, приобретает характер скрытого грустного юмора, освобождает образ от сантимента и умиления.

Но в самые парадоксальные ситуации режиссер ставит Бенжамена. Он все время «роняет» героя. Мало того, что от своего прообраза, француза Бенжамена Ратри, наш герой унаследовал малопривлекательные качества, поименованные ранее, режиссер все время ставит его еще в сомнительные положения.

То мы застаем героя в духане с сомнительными планами погулять без денег — «посылаем две (бутылки за соседний столик) — получаем четыре, посылаем четыре — получаем восемь». В сомнительном окружении — пьяный поп, с прилипшим ко лбу огурцом, странный субъект с ружьем, которое неожиданно стреляет в потолок (кстати, опять веселая пародия уже на каноны драматургии — если на стене висит ружье, оно должно непременно выстрелить). И невиданная драка в финале, и неожиданное примирение, а бедная Софико, бросив детей, ночью бежит спасать мужа и брата.

То мы застаем героя в горах, одержимо, отвергающего хлеб и соль. «Камни буду грызть, пока не отомщу (князю)», — гордо заявляет он, а в пещере у него оказывается и еда, есть и очаровательная повариха. И Бенжамену нисколько не стыдно. Смотрит нам в душу прекрасными чистыми глазами — нет, не стыдно.

Бедная Софико! Когда она успевает вымыть, накормить, обстирать, обшить всю армию иждивенцев, если ей приходится почти все время взывать к рассудку своего брата, а так как рассудок последнего молчит, вся энергия ее обрушивается на мужа и детей, а муж хлопает глазами, услужливо соглашается со всем на свете, только бы улизнуть с Бенжаменом в духан «Сам пришел». Дивное название — хозяева духана как бы отказываются от ответственности за состояние пришедшего. Вам запомнятся и хозяева и посетители. Хозяйка — молодая черноглазая красавица, чары которой подействуют даже на неуязвимого Бенжамена. А муж ее… он в основном по хозяйству. И молчит. Молчит все время, чтобы однажды, наловив форели, бросить ее на кухню и сказать несколько слов красавице… о докторе. Красавица покраснеет, а доктор получит возможность отомстить князю, а вам неожиданно станет симпатичен великий молчальник и его духан, где на дереве, как птичка, сидит шарманщик и услаждает из последних сил («Чтоб я себе голову откусил!») мрачного попа, пьяного до последней степени от одиночества, ибо бога, по его убеждению, нет, а прихожан надо держать в строгости. Туда, туда будет приходить на дружеские пирушки наш доктор, там он угостит русского солдата-скитальца (Е. Леонов), а солдат, в свою очередь, научит гостеприимного доктора и многочисленное семейство Софико любимой своей песне «На речке, на речке, на том бережочке». Через многие творения сочного таланта Леонова прошла эта песня, приобретающая всякий раз другой характер.

Софико! Пусть будет благословенна эта ворчливая женщина. Если бы Софико не заставила Бенжамена прибегнуть к последнему средству заработать деньги — жениться, мы не познакомились бы с Леваном — старым доктором, коллегой Бенжамена, с оркестром Левана, с дочерью Левана Мери. И это была бы невосполнимая потеря, ибо нет для человека ничего дороже встречи с хорошими людьми.

Режиссер, знакомя нас с Леваном, готовит себе трудность, кажущуюся непреодолимой. Действительно, до сих пор мы сидим, улыбаемся, смеемся, нам хорошо и удобно в креслах, мы наслаждаемся, мы привыкаем к мысли, что смотрим комедию. И вдруг сталкиваемся с горем, с трагедией утраты. Можно было бы ограничиться легкой долей сентиментальности и грусти классических комедийных образов. Но режиссер предлагает другое. Он вводит в сюжет Левана, как бы говоря нам: «Вы ошибаетесь, вы думали, что это комедия, потому что смешно, ая предложил вам жизнь в характерах, а характеры — всеобщее состояние мира, а в мире много и смеха, и горя, и слез. И чаще всего не отдельно друг от друга, а непосредственно друг в друге существуют смех и слезы. И можете определять эту жизнь как трагикомедию, если уж вам так необходимо все определять». Но оправдать вторжение трагедии в наши души, которые совсем в другом «настрое», может человек огромного дарования. Это может Серго Закариадзе.

Появление его вполне в духе фильма. Как бы определить одним словом этого человека? Пожалуй, несокрушимый. Столько в нем энергии, здоровья, широты, что, кажется, нельзя этого человека ничем свалить. У него и у Бенжамена много общего. Оба любят жизнь во всех ее добрых проявлениях. Оба живут по девизу: «Тот, кто готовит обед только для себя, не заслуживает обеда». Леча по-разному, правда, ушиб у жены богатого мельника. Каких только странных рецептов с мудреными названиями не дает Леван, получая за это вознаграждение, вплоть до живого барана, правда, под конец он вскользь бросает, ,что надо к ушибленному месту прикладывать подорожник.

Бенжамен ограничился бы подорожником и не получил барана. Этим бескорыстием герой уже развратил нас, потому к Левану чувствуем мы некоторую настороженность. Если бы не появилась другая посетительница. Девочка. «Матери хуже, доктор, помогите, потом «заплатим». Платить явно нечем. Леван негодует. Что значит «заплатим»? Отдать ей муку, отдать барана, пусть Бенжамен посмотрит женщину — раз ей плохо. И Бенжамен смотрит. И вот здесь уж необходим рецепт, и если девочке не дадут в кредит лекарство, пусть отдаст в залог драгоценный штопор, а если дадут… простим эту слабость Бенжамену… пусть штопор вернут обратно — и опять снимается возникшее было умиление.

Вы видите, сколь много общего у двух врачей. Естественно, Леван рад отдать свою единственную дочь Мери за Бенжамена. Ах, она не разделяет чувств отца к нашему герою! Это, пожалуй, одна из лучших работ Анастасии Вертинской. Хорошенькая, в меру глупенькая, совсем девочка с косичками, она влюблена в ничтожного, но блестящего офицера, и так непосредственно честна эта недалекая девочка в своей любви, что вместе с Бенжаменом мы прощаем ей это. Так что все, похоже, опять сложилось бы прекрасно, но обстоятельства таковы, что погибает офицер, погибает Мери, оставив младенца.

Потрясенный Леван становится пациентом Бенжамена. Дом и двор, когда-то заполненные солнцем и весельем, пусты и холодны. Одинокая фигура Левана, постаревшего на пятьдесят лет, подчеркивает пустоту природы в осеннем разгроме. Сколько осталось Левану? — Дней пять. — Спасибо за честный ответ, иного и не ожидал. Тогда собери друзей, я хочу проститься.

Сцена поминок при живом еще человеке становится высочайшим искусством благодаря точности режиссерского рисунка и удивительному таланту Закариадзе.

Седой, в строгом черном костюме, непослушными пальцами он тщательно вправляет розу в петлицу. Нужно ли тратить слова, чтобы описывать этот жест, непередаваемый по своему эмоциональному воздействию.

А за столом, принужденные волей хозяина, друзья начинают говорить надгробные речи. А в вас начинает возникать ощущение насилия, неловкости, стыда. И в какой-то момент снимается опять волею хозяина. Я жив. И хочу, чтобы все веселились. И вот уже Леван забыт за столом, люди заняты вином, пением, своей беседой — заняты жизнью. И опять прорастает в вас неловкость, чтобы снова разрушиться вторжением в сцену еще более жестокой жизни.

Тетя Домна. О ней мы забыли. Это удивительная женщина. Она ведет дом.

Она знает всегда, что надо делать. Что приготовить к обеду, как жить и… умирать. Олицетворение материальности быта. Она любит Левана, привязана к нему по-своему.

Вот она входит в сцену с важным делом — несет поросенка к столу, а попутно ей надо выяснить, какой гроб хочет Леван (принесли два) — красный или черный? Надо слышать, как спрашивает об этом тетя Домна. Словно речь идет о стакане вина или о выборе блюда. Более того, она отчитывает Левана со всей строгостью воспитательницы: «Нашел причину напиться, да? Если умираешь, почему не умираешь по-человечески?»

Леван предпочел черный гроб, а красный пусть отдаст Сандро (музыканту). Домна взрывается, возмущенная дороговизной подарка. А Сандро благодарит Левана, только просит черный: «Черный, клянусь мамой, мне больше нравится».

— Вот тебе черный! — возмущен Леван, подкрепляя свои слова извечным в таких случаях жестом. Ошеломленные невероятностью происходящего, вы все равно успеваете перевести дыхание и, как это ни чудовищно, готовы улыбнуться всей нелепости диалога и, главное, той детской, яростнонаивной обидой, с которой Леван произносит последнюю фразу. А шумное застолье продолжается и становится снова невыносимым и для нас и для Левана. И резко обрывает веселье Леван. И тишина. Но тишина не выносима еще более. И вновь оживляет стол этот необыкновенный человек и, зарыдав, тихо отходит к окну, за которым мир, так им любимый, где бредут в саду два крошечных существа и тащат кувшин больше их обоих, и если есть надежда на продолжение жизни в других, то, наверное, Леван в последней слезе, в доброй, немощной теперь руке, слабо перебирающей занавеску, завещает свое мужество, свой талант доброго прекрасного человека этим ребятишкам.

А потом он медленно и незаметно уходит в другую комнату с черным провалом двери и сливается его костюм с этой чернотой, и белеет некоторое время, удаляясь, седая его голова, и — все. И ничего, кроме расширившегося провала двери.

И если в осязании, наблюдении характера вы все время шли от первого общего впечатления к подробностям («…жизнь, как тишина осенняя, подробна»), то в этой сцене режиссер стремительно уходит из быта в высшие сферы человеческого духа — прекрасное не умирает, «рукописи не горят».

Вот здесь и надо остановиться.

Но режиссер верен своей жизнеутверждающей позиции до конца… По заснеженной дороге идет путник. Теперь мы его хорошо знаем. Это Бенжамен. Пока мы оставили его ради Левана, многое пережил Бенжамен и самое страшное — смерть друга. И вот теперь идет он по той же дороге, что привела его в фильм. И опять он не один — в деревянной колыбели заливается младенец. Это сын Мери. И снова мы встречаемся на дороге и с осликом, и с хозяином ослика, и снова ослик везет на себе теперь уже Бенжамена Второго. И грустно-грустно. И Бенжамен полон решимости сам воспитать этого младенца. И вдруг вы смеетесь, смеетесь облегченно, радостно, по-младенчески. Смеетесь сквозь слезы, потому что старик произносит сакраментальную фразу:

— Конечно, дорогой, лучше тебя кто воспитает?

Бенжамен, гуляка праздный, легкомысленный, непрактичный человек, несет ребенка в дом Софико, вполне уверенный, что сестра будет рада. И так не вяжется это с представлением о воспитании, что мы смеемся. Он воспитает?! Он воспитает!! Сердцем мы уверены, что старик прав. Прав, если Бенжамен передаст тому младенцу свой бесценный дар человека честного, талантливого, мужественного. «Ум с сердцем не в ладу» — и потому мы смеемся сквозь слезы, и нам снова становится светло и радостно, как в начале фильма.

И когда уходит Леван в никуда, а Бенжамен — из фильма, мне вспоминается Олдингтон: «Я молился бы так: «Господи, я прожил жизнь, которую ты мне дал, так полно и щедро, как только позволила мне моя природа, и если я не использовал какой-нибудь твой дар или злоупотребил им, то только по неведению! Если мне не предстоит другой жизни, прими мою благодарность за эту единственную искру твоего прекрасного творчества. Если меня ждет другая жизнь, будь уверен, что я постараюсь воспользоваться ею еще лучше, чем этой. А если ты не существуешь — это неважно — я все равно преисполнен благодарности».

Ия Саввина

 

Тридцать три («Золотая рыбка»)

Валентин Ежов, Виктор Конецкий, Георгий Данелия

Утренние сумерки медленно рассеивались под первыми лучами солнца. Отступал к речке легкий ночной туман. Маленький провинциальный городок Верхние Ямки еще спал. Старые ивы разглядывали свои отражения в неподвижной воде. На дверях «Закусочной» запотели от росы огромные замки. Закусочная помещалась недалеко от уютного кладбища, где беленькие козы уже щипали прохладную молодую траву между могил. Рядом поднималась в голубеющее небо колоколенка, и луч солнца уже коснулся ее креста. Крест вспыхнул оранжевым огнем.

Из открытого окна двухэтажного домика донеслось: «Ку-ку! Ку-ку!.. Ку-ку!» — часы пробили пять часов утра. И вдруг жуткий, леденящий душу стон расколол тишину.

Директор завода Иванов проснулся, сел на кровати и прислушался.

Предсмертный стон раздался опять.

Иванов трясущейся рукой взял со стола утюг и, осторожно ступая, спустился по скрипучей деревянной лестнице в палисадник. Снова раздался стон. Иванов, напряженно оглядываясь, подкрался к раскрытому окну соседей, заглянул. Двое маленьких ребят, сидя на кроватях, в ужасе смотрели куда-то в полумрак комнаты. Полуодетая женщина закрыла руками глаза и уши, Иванов заглянул дальше и, наконец, увидел своего соседа.

Сосед сидел по-турецки на диване, грел щеку синим светом и время от времени жутко стонал. У старшего технолога завода безалкогольных напитков Ивана Сергеевича Травкина болел зуб.

По пустынным, утренним улицам городка шли Иван Сергеевич Травкин, его жена Люба и два сына — Колька и Вовка. Они шли быстро, почти бежали. У мальчишек в руках были удочки.

Время от времени Травкин, зажимая рот рукой, приостанавливался и поскуливал по-собачьи. Тогда Люба тащила его за собой.

У городского проточного пруда сидели под ивами рыбаки. Клев был чрезвычайный. Рыбаки сопели, беспрерывно выдергивая из воды окуней.

Травкин, пробегая мимо друзей-приятелей, не удержался и заглянул в ведра рыбаков. Ведра кишели рыбой. Люба снова схватила его за руку и потащила. Мальчишки, было, побежали за отцом, но не выдержали, вернулись к рыбакам и пристроились ловить рыбу.

У ворот с надписью «РАЙОННАЯ ПОЛИКЛИНИКА» грелся на солнышке черный кот. Увидев идущих, он широко зевнул, потянулся и, подняв хвост трубой, не спеша, пошел от одного столба ворот к другому.

Травкин заторопился, было, хотел прошмыгнуть между столбом и котом. Но кот был опытный, провести себя не дал и под самым носом Ивана Сергеевича пересек ему дорогу. Путь к поликлинике был отрезан. Травкин остановился, тоскливо посмотрел на жену и снова тихонько поскулил из-под руки.

Люба вздохнула, решительно переступила роковую черту и поманила мужа. Травкин не шел. Тогда Люба нарочно перешла черту три раза.

— Ну! — сказала она.

— У-у-у! — стонал Иван Сергеевич, не трогаясь с места.

Но Люба, больше не церемонясь, схватила его за руку и втащила в ворота.

В зубоврачебном кабинете было два кресла. В одном с разинутым ртом сидел больной. Над ним склонилась женщина-врач с жужжащим сверлом в руке. Другое кресло было свободное. Возле него раскладывал на столике инструменты и насвистывал стоматолог Аркадий Борисович Шереметьев — молодой человек, видимо недавний выпускник института.

Люба втолкнула упирающегося Травкина в кабинет и плотно прикрыла за ним дверь.

Иван Сергеевич не без некоторого подобострастия поклонился врачам и хотел, было, выскользнуть обратно, но дверь не поддалась: Люба с другой стороны придерживала ее ногой.

Аркадий Борисович сам подошел к больному и, мягко взяв его за локоть, усадил в кресло.

Травкин открыл рот и покосился на соседа. Тот искоса подмигнул ему: «Держись, мол!»

Аркадий Борисович засунул в рот Ивану Сергеевичу зеркальце, покрутил им и вдруг замер, остановившимся взглядом разглядывая что-то, очевидно, очень необычное и страшное.

— У-у-у! — промычал Травкин и постучал возле уха, показывая, где болит.

Но Аркадий Борисович, не обращая внимания на его знаки, повернулся к женщине-врачу, таинственным и взволнованным голосом позвал:

— Раиса Яковлевна…

Та обернулась.

— Раиса Яковлевна! — опять прошептал Аркадий Борисович и пальцем показал в рот Травкину.

Раиса Яковлевна слезла с высокой кожаной подушки и подошла, взглянув в разинутый рот испуганного Травкина, тихо ойкнула:

— Не может этого быть!

— Посчитайте! — с торжеством сказал Аркадий Борисович. Раиса Яковлевна беззвучно зашевелила губами. Потом с ужасом посмотрела на Аркадия Борисовича, прошептала:

— Надо немедленно позвонить в область товарищу Пристяжнюк!

— Но ведь, сегодня воскресенье…

— Неважно!

Ничего не понимающий Иван Сергеевич таращил глаза на врачей. Аркадий Борисович бросил зеркальце на поднос и быстро пошел к дверям.

— И я с вами, — сказала Раиса Яковлевна. — Подождите минутку, товарищ, — бросила она больному и вышла вслед за своим коллегой.

Люба проскользнула в кабинет, подошла к мужу.

— Больно, Ваня? — спросила она, ласково погладив его по голове. По щеке Любы текла слеза сочувствия и жалости.

— Мура! — мужественно утешил жену Травкин.

Маленькая церквушка утопала в зелени. Креста на ней не было, но зато на воротах была надпись: «Завод безалкогольных напитков», и табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». Во дворе у забора в два ряда стояли бочки, около них лошадь жевала сено, а в центре, где на круглой клумбе цвели веселые цветы, возился со шлангом директор Иванов.

— Дедушка, где тут у вас начальство размещается? — спросил Иванова запыленный человек с фотоаппаратом на шее.

— А тебе зачем?

— Я из газеты. Спецкор из области Безродный.

— А-а-а, — сказал Иванов уважительно и бросил свое занятие. — Иванов, — представился он. — Директор завода.

Квартальный план мы перевыполнили на триста декалитров, — бодро начал Иванов. — Сейчас работаем новый напиток «Золотая осень»…

— Не надо, — перебил его Безродный. — Я к вам не по этой линии.

— Правильно. Давно пора отметить. Он там… в алтаре. Брысь отсюда! — вдруг заорал директор.

Безродный вздрогнул от неожиданности.

— Это я не вам, — улыбнулся Иванов. — Это я Ироду.

Ирод, облезлый козел неопределенной масти, стоял у клумбы и задумчиво смотрел на деда.

— Иди, иди, нечего! — беззлобно погнал, его Иванов.

Ирод вздохнул и поплелся к выходу.

— Скажите, могу я видеть товарища Травкина?

— Ивана Сергеевича? Конечно, — сказал директор. — Правильно… Давно нужно отметить. Это благодаря ему наша продукция так популярна далеко за пределами нашего района. Это, так сказать, наш золотой фонд. Исключительный специалист высококачественных напитков. Можно сказать — изобретатель! Активный общественник, бывший фронтовик, председатель секции рыболов-спортсмен, участник самодеятельности. Вот, кстати, приходите сегодня вечером в клуб, послушайте наш хор.

— Не могу. И мне, собственно, товарищ Травкин по другой линии нужен.

— По какой?

— Скоро узнаете, — подмигнул Безродный.

В маленькой уютной лаборатории, размещенной в церковном приделе, у штатива с пробирками, в ослепительно белом халате и белой шапочке, колдовал Иван Сергеевич Травкин. Он подливал из разных пробирок жидкости в одну и, морщась от зубной боли, говорил вслух:

— Та-а-к… Теперь добавим десять процентов «Вечерней росы»… Теперь одну десятую процента «Утренней прохлады»…

В квадратном окошечке, проделанном в стене, чтобы наблюдать, что делается в цеху, показалась румяная физиономия деревенской девушки.

— Чего? — спросила она Ивана Сергеевича, осклабившись всеми зубами.

— Добавь восемь литров «Утренней прохлады».

Фрося кивнула и скрылась. Иван Сергеевич подошел к окошку понаблюдать.

— Ваня! — позвал со двора директор, — тут тебя из газеты спрашивают.

— Сейчас, — сказал Травкин и вдруг закричал в окошечко: — Что же ты делаешь?!.. Это же «Грибная сырость»!.. Телка!.. «Утренняя» вон в той. Сколько можно учить!.. — Он подождал, пока не убедился, что все правильно и подошел к окну.

— Здравствуйте, товарищ Травкин, — сказал Безродный. — Мне нужно вас сфотографировать. Встаньте, пожалуйста, чуть левее. Вот так… — Безродный нацелился фотоаппаратом.

Окошечко за Иваном Сергеевичем снова заполнила улыбающаяся рожа Фроси.

— Брысь! — крикнул ей дед. — Карточку испортишь!

Окошечко опустело.

— Откройте, пожалуйста, рот, — сказал Безродный Травкину.

Травкин послушно приоткрыл рот.

— Шире!.. Так! — полыхнула вспышка.

— сладко запевал Иван Сергеевич Травкин, несмотря на зубную боль:

— на клубной сцене выступал хор завода безалкогольных напитков. Хор дружно поддержал запевалу:

— директор завода Анатолий Петрович Иванов с воодушевлением дирижировал. Хор пел хорошо, и директор гордился им.

Жена Травкина Люба, с Колькой на коленях, и Вовка сидели в первом ряду.

Отзвучал последний аккорд. Директор раскланялся под аплодисменты и ушел со сцены. Его место занял конферансье.

— А сейчас, товарищи! Вне программы! Вне регламента! — объявил «остроумным» голосом конферансье. — С кратким научным сообщением выступит всем нам, к сожалению, известный Аркадий Борисович Шереметьев — зубной врач!

В зале загоготали.

Аркадий Борисович, бледный и строгий, вышел на авансцену.

— Товарищи! — начал он тихим взволнованным голосом, переждав шум. — В нашем районе, в нашем городе Верхние Ямки живет необыкновенный человек… Товарищ Травкин, подойдите, пожалуйста, сюда! — доктор повернулся к хору и поманил Ивана Сергеевича пальцем.

— Зачем? — спросил Иван Сергеевич, не трогаясь с места.

В зале опять засмеялись.

— Иди, чудак, раз зовут! — подтолкнул Травкина дед Митрич.

Иван Сергеевич выбрался из стройных певческих рядов и встал рядом с доктором, не зная, куда девать руки.

— Товарищи! Вот этот необыкновенный человек! — сказал Аркадий Борисович. — Это старший технолог завода безалкогольных напитков Иван Сергеевич Травкин… У него ТРИДЦАТЬ ТРИ ЗУБА!

Раздался оглушительный хохот.

Люба съежилась, страдая за мужа.

Аркадий Борисович спокойно переждал гам, потом продолжал:

— Ничего смешного здесь нет. Пора бы, кажется, знать, что у обыкновенного человека, всего тридцать два зуба. А я как специалист, знаю, что за всю историю стоматологии, а история эта насчитывает тысячелетия, такой случай встречается впервые.

— Это ложь! — вдруг кто-то громко крикнул из задних рядов.

— Что?.. Кто это сказал? — тихо спросил побледневший Аркадий Борисович.

— Это я с-сказал, — в зале поднялся невысокий лысеющий человек.

— Вы?!.. — Аркадий Борисович растерялся. — А почему вы так считаете, товарищ Прохоров?

— Ложь!

— Объясните, — робко сказал доктор.

— В д-другом м-м-месте! — сказал Прохоров и, выбравшись из своего ряда, гордо вышел из зала.

Зал загудел.

— Пусть зуб покажет! — закричали из задних рядов.

— Одновременно все зуб увидать не смогут, — «остроумным» голосом сказал конферансье. — Поэтому прошу трех желающих подняться на сцену и убедиться!

Никто не вышел. Тогда в первом ряду поднялся пожилой активист:

— Товарищи, я предлагаю включить в счетную комиссию товарищей: Перельмана, Мамедова и Федотова.

— Кто — «за»? — спросил конферансье.

Все подняли руки.

Перельман и Мамедов пошли на сцену, а Федотов, встав, сказал:

— Даю самоотвод… Я пьяный — у меня двоится… — и сел.

Поднялась женщина.

— Товарищи, — возмущенно сказала она, — а почему одних мужчин? Я предлагаю ввести женщину!

— Предлагаю Горину, — сказал активист.

Возражений не было. Тогда Горина — та самая женщина, которая протестовала, тут же пошла к сцене.

Довольный активист сел.

Иван Сергеевич стоял, разинув рот, а тройка избранных считала:

— Тридцать один, тридцать два, тридцать три! Точно! — подтвердили они.

Раздались бурные аплодисменты.

Счастливая Люба гордо посмотрела на соседей.

— А сейчас! — объявил конферансье. — «Пусть всегда будет солнце» в исполнении хора завода безалкогольных напитков.

— самозабвенно солировал дед Митрич.

По улицам города Верхние Ямки неслась карета «скорой помощи». Ревела сирена. Собаки сходили с ума, выворачивались из-под колес и неслись за машиной, надрывая глотки бешеным лаем.

Карета промчалась мимо завода безалкогольных напитков, мимо пожарной части и закусочной, вылетела на окраину города и затормозила возле домика Ивана Сергеевича. Из нее торопливо выскочил Аркадий Борисович, одетый в дорожный плащ и шляпу, стукнул в оконную раму.

Выглянула Люба:

— Сейчас. Сейчас идет!

Первые любопытные показались из облака пыли, поднятого машиной. Это, конечно, были мальчишки.

На втором этаже кто-то громко, раздраженно чихнул, и высунулась голова директора Иванова.

Из дома вышел Иван Сергеевич с чемоданом, его жена Люба и детишки. Толпа уже увеличилась — подошли и встали, разинув рты, несколько старух и стариков. Все почтительно молчали.

— Иван! — заорал сверху директор.

— Я, — ответил Травкин.

— Значит едешь?

— Еду, дядя Толя.

— Фроську проинструктировал что-где?

— Да.

— Чтобы послезавтра вернулся!

— Постараемся, — ответил за Ивана Сергеевича доктор.

— Нехорошо, доктор, — закричал Иванов Аркадию Борисовичу. — У меня новый напиток, а вы специалиста увозите.

— Не я, — сказал Аркадий Борисович. — Облздравотдел вызывает. Товарищ Пристяжнюк.

Директор снова чихнул, чертыхнулся и с раздражением захлопнул окно.

— Присядем на дорожку, — сказала Люба.

Все семейство уселось на скамейку в палисаднике, а доктору места на скамейке не хватило, он сел на чемодан Травкина.

Травкин обнял жену, детишек, надел кепку и полез в санитарную карету. Завыла сирена. Машина рванулась.

Собаки и мальчишки бросились вслед за машиной. Колька, было, обогнал других, но споткнулся, упал и заревел…

Начальник облздравотдела Галина Петровна Пристяжнюк, могучая усатая женщина ткнула в пепельницу окурок папиросы и сказала приоткрывшему дверь ее кабинета Аркадию Борисовичу:

— Заходи, Шереметьев.

Аркадий Борисович переступил порог и увидел Прохорова. Прохоров сидел напротив начальника облздравотдела и смотрел в окно.

— Вот, тут на тебя заявление поступило от товарища! — показала Пристяжнюк на Прохорова.

— Здравствуйте, Прохоров, — сказал Аркадий Борисович, подходя к столу. Тот не ответил, продолжал смотреть в окно.

— Что же ты, отец, людей в заблуждение вводишь? — спросила Пристяжнюк.

— Кого? — удивился Аркадий Борисович. — Как?

— А вот так… Однобоко поднимаешь на щит своих приятелей, а других — зажимаешь.

— Кого зажимают?.. Какой щит?

— А т-такой! — не выдержал Прохоров. — Вы вчера г-говорили, что Травкин — уникальный?

— Да, говорил.

— Значит т-так… Если у одного — т-тридцать т-три зуба и у него рука есть, — Прохоров ткнул пальцем в направлении Аркадия Борисовича, — то его сразу ффотографировать и н-на сцену, и-и он у-уникальный… А у другого т-тридцать три, но он человек с-скромный и никуда не лезет… так ему — шиш! С-справедливо, да? — и Прохоров показал кукиш по очереди Аркадию Борисовичу и начальнику облздравотдела.

— А у кого еще тридцать три зуба? — спросил Аркадий Борисович.

— У меня! — ответил Прохоров.

— Ну, что вы, Прохоров, — устало сказал Аркадий Борисович, — я же вас лечил… У вас, как и у всех людей, тридцать два зуба.

— Х-хорошо… — Прохоров достал из кармана бумажку, развернул ее — там был зуб. — Это ч-чей зуб?

— Я не знаю, — пожал плечами Аркадий Борисович.

— М-мой, — сказал Прохоров. — Это вы мне его удалили. Помните.

— Помню.

— По-посчитайте? — Прохоров раскрыл рот, придвинулся к доктору. — Сколько?

— Тридцать два, — сказал Аркадий Борисович. — Т-так…

— З-значит, сколько было всего?

— Тридцать два.

— В-видали чудеса арифметики?.. Во рту тридцать два и в руке один и все равно т-тридцать два!..

— Да-а… — задымила Пристяжнюк. — Неувязочка получается, товарищ Шереметьев. Сколько же зубов было у товарища Прохорова в сумме?

— Коренных — тридцать два, — сказал Аркадий Борисович.

— Видали? — подмигнул Прохоров начальнице. — А что я говорил?.. Кумовство!..

— Да-а, товарищ Шереметьев, не ожидалая от вас… Молодой специалист. Некрасиво, очень некрасиво начинаете…

— Да нет, Галина Петровна, — все очень просто, улыбнулся Аркадий Борисович и взял из руки Прохорова его зуб.

— Это обыкновенный молочный зуб. Он задержался дольше, чем нужно, во рту больного. Я его удалил и на его месте, как и полагается, вырос нормальный. Это бывает довольно часто.

Пристяжнюк кивнула и повернулась к Прохорову.

— Вот видите, товарищ Прохоров, я же говорила, что все будет в порядке. Вот все и разъяснилось. Никто вам палки в колеса совать не собирается.

— П-п-понятно, — выразительно протянул Прохоров. — Я так и знал. Все понятно, — он даже как-то обрадованно посмотрел на них и поднялся.

— Заявление свое возьмете? — спросила Пристяжнюк.

— Нет. П-пускай полежит… До свидания! — Прохоров направился к двери, потом вернулся, взял у доктора свой зуб, аккуратно завернул его в бумажку и положил в карман.

От дверей он еще раз оглянулся и, широко улыбаясь, сказал:

— Вы у меня еще п-п-п-поплачете кровавыми слезами!

— Склочник, — сказала Пристяжнюк, когда дверь за Прохоровым закрылась. Она встала из-за стола, подошла к доктору, подвела его к дивану. — Садись здесь, Шереметьев… Как тебя?

— Аркадий Борисович.

— Так вот, Аркаша, — Пристяжнюк усадила Аркадия Борисовича рядом с собой, хлопнула по коленке. — Давай покалякаем.

— Я слушаю вас, Галина Петровна.

— Прежде всего, поздравляю тебя с открытием. От всей души!

— Что вы, Галина Петровна, — засмущался Аркадий Борисович. — Ведь это же, в общем, случайность!..

— Случайность, отец, это непознанная закономерность. Кто ищет — тот всегда найдет. А?

Аркадий Борисович был польщен.

— А с меня, Аркаша, начальство уже стружку снимает. Почему, мол, не сразу доложили, что, мол, разводим нездоровую шумиху, а научно не обосновываем… Ну, и так далее… В общем, понятно — примазаться хотят… Так что, придется тебе сегодня ночью с этим Травкиным в Москву полететь…

— Мне?

— Ну, а кому же еще? Да, ты не бойся, Аркаша! Завтра я к вам подскочу — помогу, если что.

— Спасибо, — растерянно поблагодарил Аркадий Борисович. — Только хорошо бы рентген сначала сделать.

— Успеется… А теперь, отец, — сказала она уже другим, внушительным и серьезным тоном. — Придется тебе о диссертации подумать.

— О диссертации?

— А как же… Ведь сам говоришь — уникальный случай.

— Материала маловато, — неуверенно сказал Аркадий Борисович. — А потом проверить все-таки надо…

— Поможем… Я сама, лично, помогу… А можно и вместе писать. Коллектив — это, отец, сила! Нравишься ты мне, Аркаша… По рукам?

— Я… я с удовольствием, — пробормотал Аркадий Борисович.

Пристяжнюк встала и заходила по кабинету.

— Это хорошо — диссертации, — сказала она. — Пора, пора заняться наукой, а то текучка совсем заела…

— Сложно… и я думаю, что… — начал Аркадий Борисович.

— А как не! Конечно, сложно! Ну, давай, отец, по этому случаю, — Пристяжнюк полезла в шкаф, достала две маленькие стеклянные баночки и аптекарскую бутыль. — На работе, конечно, нельзя. Я сама это строго пресекаю, — она налила в баночки. — Но в виде исключения… Держи! С2Н5ОН — она протянула Аркадию Борисовичу баночку и сама, крякнув, опрокинула свою.

На бульваре стоял газетный стенд. За стеклом висела свежая газета с портретом Ивана Сергеевича Травкина. Рот его на фотографии был широко открыт, под снимком была небольшая заметка с заголовком «Феномен».

На ближайшей к стенду скамейке сидели Иван Сергеевич и Безродный. У каждого в руках было по бумажке.

— Значит так… — говорил, глядя в бумажку, Безродный. — Она спрашивает: «Кто этот человек, который так скромно сидит за столиком?»… А вы что?

— А что я?.. Это она вас спрашивает.

— Правильно. А я ей, значит: «Это Иван Сергеевич Травкин — наш гость из города Верхние Ямки?»… А вы что?

— А я?.. — Травкин, глянул в бумажку… — А я, значит, говорю непринужденно: «Родился я в 1921 году в городе…»

— Да нет, подождите… Мы же еще к вам не подошли… Она меня еще спросит: «Значит это и есть тот человек, у которого тридцать три зуба?»

— А я что?

— А вы: «Да, это я! Единственный в мире!»

— Точно!

— Ну, а потом я рассказываю свою автобиографию.

— Точно.

— Только вот… вот здесь, — Травкин ткнул в бумажку, — где я говорю про школу, я скажу, что когда мне было двенадцать лет, я поймал сома на сорок килограмм.

— Это не надо, — сказал Безродный.

— Почему?

— Ну, кто же этому поверит?

— Но я же поймал!

— Хорошо, хорошо, — улыбаясь, подмигнул Безродный, — не будем об этом.

— Вы, что — тоже не верите?! — возмутился Травкин.

Безродный снова улыбнулся.

— Иван Сергеевич, я сам ловлю всю жизнь. В нашей речке таких сомов не бывает. На пятнадцать я ловил, а больше не бывает.

— А как же я поймал?

Безродный вздохнул, взял Травкина за пуговицу:

— Иван Сергеевич, я, конечно, простой корреспондент небольшой областной газеты. Для меня выступить с вами по телевизору, а потом поехать в Москву очень большая честь и даже, может быть, поворот во всей жизни… Но я, Иван Сергеевич, человек честный и людей в заблуждение все равно вводить не позволю.

— Вы что же… считаете, что я хочу вводить людей в заблуждение? — вспыхнул Травкин.

Безродный не ответил.

— Хорошо, — заволновался Иван Сергеевич. — Хорошо! — Он полез по карманам, нашел в бумажнике фотографию, протянул ее Безродному. — Это что, по-вашему? На фотографии улыбающийся Травкин держал в руке огромную рыбину.

— Это щука, — сказал Безродный.

— Каждый дурак знает, что это щука… Вы скажите: сколько она весит?

Безродный вгляделся повнимательней, сказал:

— Три с половиной… четыре килограмма.

— Девять, — сказал Травкин.

— Ну, хорошо. Пять!

— Эта щука весит девять килограмм сто тридцать грамм ровно!

Безродный вздохнул.

— Вот так же и ваш сом, — сказал он.

Травкин как-то сразу успокоился, аккуратно положил фотографию в карман, сказал:

— В таком случае я выступать не буду.

— В таком случае и не надо, — сказал Безродный. — Правда дороже. — Они отвернулись друг от друга.

Директор завода безалкогольных напитков, в пижамных штанах и майке, сидел у себя дома перед телевизором и пил чай. Шла передача «На голубой огонек». Директор, широко зевал, слушая выступление неизвестного писателя.

— Известно, что новое содержание требует для своего выражения новой формы, но, с другой стороны, и новая форма требует для себя нового содержания, ибо нельзя новое содержание втиснуть в прокрустово ложе старой формы, так же, как и старое содержание нельзя вместить в рамки новой формы.

Анатолия Петровича не волновала эта проблема. Он встал и уже протянул было руку, чтобы выключить телевизор, когда вдруг увидел за дальним столиком физиономию своего старшего технолога Ивана Сергеевича Травкина. Анатолий Петрович протер глаза.

— Люба! — что есть мочи заорал директор и ахнул кулаком в стену.

— Чего ты кричишь? — донесся из-за стенки спокойный голос. — Мы уже легли, детей разбудишь!

— Включай телевизор! Ивана показывают!

— Ври больше!

Иван Сергеевич сидел за столиком перед чашкой кофе. Еще два десятка столиков стояли вокруг него. Между столиками двигались во всех направлениях телевизионные камеры.

Иван Сергеевич, держась за щеку, зубрил по бумажке:

— В последнее время наш завод, на котором я состою в должности старшего технолога, осваивает новый напиток под названием «Золотая осень». В его рецепт, как основные компоненты, входят сиропы и эссенции, полученные из свежих высококачественных фруктов и целебных растений, под условными названиями: «Утренняя прохлада», «Лепестки ландыша», «Грибная сырость»… «Грибная сырость»… «Грибная сырость»…

Иван Сергеевич заволновался и замолчал. Он некоторое время тупо смотрел на бумажку, потом порывисто встал и пошел к выходу.

— Вы куда, товарищ? Товарищ Травкин? — подскочила к нему помреж.

— Мне надо срочно послать телеграмму на завод!

— Тихо! Что вы? Какую телеграмму? Сейчас ваша очередь! — Помреж обняла Травкина и насильно повела к столику. — Потом! — сказала она, усадив Ивана Сергеевича, и быстро отбежала.

Люба и дети стояли возле телевизора и глядели на писателя, который все продолжал говорить:

— Поиск нового не должен зачеркивать старое… А старое не должно мешать поискам нового…

— Ну, вот, я же говорила, что ты врешь! — сказала Люба стенке. — Только детей взбаламутил. Нашел время шутки шутить!

— Погоди, погоди!.. — закричал директор.

На экране появился спецкор Безродный. Он стоял посреди зала. К Безродному подошла девушка-ведущая.

— Игорь, — сказала девушка, — скажите, пожалуйста, кто этот человек, который так скромно сидит за дальним столиком?

На экране показали державшегося за щеку Травкина.

— Видишь? — крикнул за стенкой директор.

— Молчи! — крикнула Люба, крепко обнимая за плечи своих сыновей.

— Папа?.. — умиленно прошептал Колька. — Наш папка!

— Это — донесся голос Безродного, — наш гость из города Верхние Ямки Иван Сергеевич Травкин, старший технолог завода безалкогольных напитков. Я писал о нем.

В кадре опять оказались девушка-ведущая и Безродный.

— Что вы говорите! — всплеснула руками ведущая. — Значит, это и есть тот человек, у которого тридцать три зуба?

— Да, это он! Единственный в мире! — сказал Безродный.

— Как интересно! — ведущая опять всплеснула руками, — Игорь, вы должны меня с ним познакомить!

— С удовольствием! — Безродный подвел девушку к Травкину.

— Иван Сергеевич, познакомьтесь. Это диктор нашего телевидения Нина Светлова.

— Мы уже знакомы! — взволнованно сказал Иван Сергеевич и встал. — Простите, мне нужно идти.

— Вот дурак! — сказал за стенкой директор.

— Сам дурак! — пробурчал Вовка. Ведущая не смутилась, весело сказала:

— Вы хотите нас покинуть? Хорошо. Мы вас отпустим, но только прежде вы должны рассказать о себе…

— Мне телеграмму нужно на завод дать… Я забыл сказать!.. Забыл…

— Вы хотите нас покинуть? Хорошо. Мы вас отпустим, но только прежде вы должны рассказать о себе…

— Мне телеграмму нужно на завод дать… Я забыл сказать. Забыл.

— Ну что же, — улыбнулась ведущая. — Вы можете сказать отсюда. Среди миллионов наших телезрителей, наверное, находятся и ваши друзья из Верхних Ямок.

— Что?! — испуганно спросил Иван Сергеевич. — Нас уже показывают? — В глазах его вспыхнул такой ужас, что Люба даже охнула.

— Ну, дает! — крикнул за стенкой директор. — Ну, артист! Это они нарочно так договорились!

— Помолчи! — крикнула Люба. — Мешаешь!

Иван Сергеевич, опомнившись, вдруг взмахнул рукой и, перестав бояться, закричал в телекамеру:

— Товарищ директор! Товарищ Иванов! Ты меня слышишь?!

— Слышу! — заорал у себя в комнате перепуганный директор.

— Слушай! — орал, как в лесу, Иван Сергеевич, — в «Золотую осень» надо добавить восемнадцать процентов «Грибной сырости»! Восемнадцать процентов! Я забыл!

— Слышу! — кричал директор. — Ты скажи, в какой бутылке?! В какой бутылке, Ваня?!

На экране вновь появилась ведущая.

— Итак, дорогие товарищи, — улыбнулась она, — на случай если товарищ Иванов не слушал сегодня передачу, просим сообщить ему, что в напиток «Золотая осень» надо добавить восемнадцать процентов «Грибной сырости». Правильно?

Травкин кивнул.

Зазвонил телефон. Иванов снял трубку, послушав, сказал:

— Большое спасибо… Я слышал…

Он положил трубку и тотчас же звонок раздался снова.

— Да?.. Да! Я слышал… Спасибо…

Люба и дети слушали, как Иван Сергеевич рассказывает о своей жизни.

— Детство свое я провел в Верхних Ямках. Я очень любил рыбную ловлю. Когда мне было двенадцать лет я поймал сома, — он посмотрел на Безродного, — на сорок килограмм…

В квартире Ивана Сергеевича раздался звонок. Люба запахнула халат и пошла открывать. За дверью стоял широкоплечий человек с окладистой рыжей бородой, чем-то напоминающий Малюту Скуратова.

— Вы супруга гражданина Травкина? — спросил он, пристально глядя на Любу глазами фанатика. — У меня к вам дело.

— Заходите… — неуверенно пригласила Люба.

— Там есть кто? — человек кивнул в сторону комнаты.

— Дети, а что вам надо? — спросила Люба.

— Тогда удобнее здесь… Я из краеведческого музея. Вы бывали в нашем музее?

— Нет.

— Напрасно, — с осуждением сказал мужчина. — У нас великолепная экспозиция. Все, представляющее научный и исторический интерес, собранное в нашей области, хранится в музее. Так вот, мы хотели бы приобрести череп вашего супруга… За наличный расчет, разумеется. Как вы на это смотрите?

— Что?! — Люба в ужасе прижала к щекам руки. — Череп. Ну, или, в крайнем случае, челюсть.

— Что?

— Шестьдесят рублей, — рыжебородый полез в портфель.

— Он же живой — крикнула Люба.

— Все мы — гости на этой планете, — криво усмехнулся рыжебородый.

— Вон! — крикнула Люба и сильно пихнула представителя краеведческого музея в грудь.

— Что ж, — равнодушно сказал рыжебородый, поворачиваясь к дверям. — Придется войти в контакт с прямым обладателем.

Люба захлопнула дверь.

Доктор и его пациент вышли из самолета во Внуково. Серебристые гиганты ползли к вокзалу со всех сторон. Стеклянное здание просматривалось насквозь.

— Минутку! — сказал Аркадий Борисович Травкину. — Я только позвоню одному институтскому приятелю. — И скрылся в переговорной кабине. Иван Сергеевич сел на докторский чемоданчик и прижал кепку к щеке.

— У вас болит зуб (англ.)? — к Травкину подошла огромная негритянка в короткой цветастой юбке.

— Не понимаю, — сказал Травкин и постучал к доктору.

— Да? — высунулся Аркадий Борисович, рукой зажимая трубку, и ответил за Травкина:

— Да, очень (англ.).

— Переведите, что я ему очень сочувствую. У меня — тоже… (англ.) — негритянка взялась за щеку.

— Она говорит, — перевел доктор Травкину, — что у нее тоже болит зуб.

— Спасибо, — вздохнул Травкин.

— Спасибо (англ.), — сказал Аркадий Борисович негритянке и скрылся в кабине.

Она ушла, ласково помахав Травкину рукой.

— Т-так, — многозначительно сказал кто-то позади. — П-понятно.

Иван Сергеевич оглянулся и увидел Прохорова.

— Здорово! — сказал Травкин и несколько даже обрадовался встрече со знакомым человеком. — Ты как сюда попал?

— Я т-тебя еще в-выведу на чистую в-воду! — сказал Прохоров и прислушался к тому, что говорил в телефонной будке Аркадий Борисович.

— … да, Верочка… конечно… Бегу!

— П-понятно! — еще раз сказал Прохоров и исчез в толпе.

Иван Сергеевич лежал, засунув голову в подушку, в двухместном номере гостиницы. Больше никого в номере не было. За окном виднелись шпили высотных зданий и вспыхивала реклама.

В номер вошел парень, загорелый, широкоплечий. Скучающей походкой, засунув руки в карманы, он несколько раз прошелся по номеру, поглядел в окно. Потом остановился возле Травкина:

— Друг, а это, между прочим, моя койка.

— Простите, пожалуйста, я не знал, — сказал Травкин и перелез на соседнюю кровать.

— Травкин! — узнав соседа, обрадовался парень. — А я только что телеграмму твоему директору послал, насчет восемнадцати градусов…

— Процентов, — поправил Иван Сергеевич.

— Не важно, разберутся… Миша! — парень протянул руку.

Иван Сергеевич пожал ее.

— Ты что приехал? — спросил Миша, усаживаясь на кровать напротив Травкина.

— На исследование, — объяснил Иван Сергеевич. — Изучать меня будут.

— Вот чайники, — беззлобно сказал Миша.

— Это ты напрасно, — немножко обиделся Травкин. — Все-таки уникальный случай…

— Вообще-то, конечно, — сказал Миша покладисто. — А я — водолаз. Мы тут из Москвы-реки старую бомбу поднимали… Слушай, дядя Ваня, а та девушка замужняя?

— Какая девушка?

— Ну, дикторша… Которая с тобой по телевизору выступала.

— Не знаю.

— Красивая… А у тебя бритвенные лезвия есть?

— В чемодане, — Иван Сергеевич ткнул пальцем под кровать.

Миша вытащил чемодан Травкина, открыл его и тихо обрадовался.

— Рыбка! — сказал он, разворачивая жирную бумагу. — Хочешь? — спросил он, отламывая большой кусок.

— Не-е-е…

— Вкусная, — сказал Миша, аппетитно чавкая.

— Кило триста. Я ее на кружок поймал, — похвастался Иван Сергеевич.

— Домашняя, значит, — сказал Миша уважительно и отломил еще кусок. — А я вот никак жениться не могу… Всю жизнь по столовкам…

— Что, не нравится никто?

— Наоборот, мне почти все нравятся. Только я никак познакомиться не могу. Наверное, во мне шарма нету. Вот ты, дядя Ваня, как думаешь, есть во мне шарм?

— Не знаю… О-о-о!!! — вдруг взвыл Иван Сергеевич, хватаясь за щеку.

Они вышли из гостиницы и сели в такси.

— В какую-нибудь зубную поликлинику! — сказал Миша, усаживаясь рядом с водителем.

Машина тронулась.

— Хуже нет, когда зуб болит, — сказал таксист, шипя и шепелявя. — Рожать и то легче.

— А ты что — рожал? — спросил Миша.

— Рожать-то я не рожал, — прошепелявил таксист. — А зубов всего пять штук осталось… Теперь берегу, а раньше, по глупости, чуть заболит — сразу — дерг!.. Говорят, в каких-то Ямках снежного человека поймали и у него тридцать три зуба… Житуха: рви — не хочу!

— А как его поймали? — поинтересовался Миша, оглянувшись на Ивана Сергеевича. Тот держался за щеку, не слушал.

— А он, говорят, водопроводные трубы перегрызал… Весь город без воды оставил… Вчера по телевизору показывали… Сам не видел, а толкуют, что он дикий совсем… Конечно, приодели его для выступления, а порядков он не знает, зубы скалит…. Дикторша ему: пой! А он не понимает… Сырых грибов, говорит, дайте. Ну, а откуда они там грибов возьмут?.. Так и не раскололся.

— Ты все перепутал, друг, — тихо сказал Миша. — Никакой он не снежный человек.

— А кто? — живо спросил таксист.

— Марсианин. Только это, конечно, между нами…

— Могила! — сказал таксист, радостно сверкая глазами.

— А чего вам ехать в поликлинику? — спросил он, подумав. — Там народу — до утра сидеть. Вот тут платный доктор живет. Здорово рвет!

— Останови!.. — сказал Миша.

— Вон тот подъезд, — сказал таксист, затормозив. — Квартира тринадцать. Семен Семеныч.

Иван Сергеевич выскочил и побежал к подъезду. Миша сунул рубль шоферу, догнал Травкина, на бегу засмеялся:

— Ну, дядя Ваня, снежный ты человек, оказывается.

Ивану Сергеевичу было не до шуток.

Они поднялись по лестнице и остановились у квартиры № 13. Миша длинно позвонил. Дверь приоткрылась, выглянул Любашкин, курносый, круглолицый человек, в толстых роговых очках.

— К Семен Семеновичу! — сказал Миша, дергая дверь, чтобы открыть ее пошире. Но дверь оказалась на цепочке.

— Семен Семеныч в Воронеж уехал, — Любашкин, не отрываясь, зачарованно смотрел на Травкина. — Навсегда… Переселился…

Иван Сергеевич с отчаянием махнул рукой, и они пошли по лестнице вниз.

Любашкин пристально глядел им вслед. Потом бросился вперед, напоролся грудью на цепочку, торопливо отцепил ее и помчался по лестнице, крича:

— Товарищ Травкин! Товарищ Травкин! Минуточку!

Он схватил Травкина за руку и ласково сказал:

— Товарищ Травкин, зайдите ко мне. Я очень прошу… На пять минут… Всего на пять минут. Вы вчера так хорошо выступали. Моя жена будет в восторге.

— Не могу — зуб болит.

— У меня есть. У меня есть, — Любашкин нежно подталкивал Ивана Сергеевича.

— Розочка! — крикнул Любашкин, заглядывая в кухню, не отпуская руку Ивана Сергеевича, — Розочка, посмотри, кто к нам пришел в гости!.. Это же Травкин.

Из кухни выглянула жена Любашкина, всплеснула руками.

— Я сейчас! — побежала она в комнату.

Комната Любашкиных выглядела несколько странно. В простенке между окнами стояло большое, в натуральную величину распятие. Христос истекал кровью на черного дерева кресте. В другом углу стоял аквариум. В аквариуме рыбки ныряли в грот из ракушек. На стенках висели: тарелки, кокосовые орехи, ржавая шашка, деревянный штурвал, сапог со шпорой и пустые бутылки с заграничными этикетками.

Розочка сдернула с себя фартук, бросила его в спешке на распятие, стащила через голову платье, забросила его в шкаф и, облачившись в узкие брючки, позвала:

— Заходите!

— Прошу! — Любашкин чрезвычайно любезно, но в то же время настойчиво, затолкал Ивана Сергеевича и Мишу в комнату.

— Давайте знакомиться!

— Любашкин, замдиректора духовной семинарии по хозяйственной части, хотя сам, — Любашкин захихикал, — так сказать, профессиональный атеист. В свободное время увлекся редкостями, — он показал рукой на стены.

— Я водолаз, — сказал Миша.

— Какая прелесть! — воскликнула Розочка. — Под водой, наверное, столько интересных вещей!

— Да, — согласился Миша. — Мы вот недавно мотоцикл нашли.

— Браво! — снова захихикал Любашкин. — Очень остроумно! А вот эти существа, — он показал на аквариум, — из Амазонки. Взгляните, вам, должно быть, любопытно. Но что же мы стоим! Садитесь! — он кинулся к шкафу, вытащил бутылочку, плеснул в рюмку. — Примите, — сказал он Травкину. — Помогает!

Иван Сергеевич понюхал жидкость в рюмке, поморщился.

— Не пью, — сказал он со вздохом. — Мне нельзя уже двадцать лет.

— Брось, дядя Ваня, — сказал Миша, разглядывая рыбок. — Товарищ дело предлагает… Поддержи — легче станет…

— Ну, пожалуйста! — кокетливо улыбнулась Розочка. — Глотать не обязательно, главное — на зубе подержать…

— Уговорите своего друга! — сказала Розочка, ласково трогая Мишу за руку. Миша вдруг вспыхнул, смутился и даже спрятал руки за спину.

Боль была так сильна, что Травкин взял рюмку и стал полоскать свой зуб. А Любашкин сдернув с распятия Розочкин фартук, выскользнул из комнаты, бросился к телефону, схватил трубку и, торопливо набрав номер, заговорил:

— Сева? Любашкин говорит… Бери два пол-литра… И ко мне! Живо! Травкин у меня!.. Тот самый, с тридцатью тремя!.. Ну да. В общем, давай… пулей!.. И Харитонову позвони.

В небольшую комнату Любашкиных набилось человек восемнадцать. В центре, у стола, заставленного бутылками и закусками, сидел сильно пьяненький Иван Сергеевич и заплетающимся языком в благоговейной тишине рассказывал:

— П-прихожу на в-водоем! — Травкин жестом обвел перед собой большой круг.

Гости отодвинулись вместе со стульями, образуя в центре «водоем», на который пришел Иван Сергеевич.

— Все чин по чину, — продолжал Травкин и опрокинул в рот очередную рюмку.

— Что чин по чину? — спросил он сам себя. И сам же ответил: — Л-лед… л-лунки… сидят люди… и все мормышат… — здесь Иван Сергеевич подергал кистью правой руки в воздухе, показывая, как мормышат.

Тем временем сияющий Любашкин налил ему еще, а Розочка подложила на тарелку закуски. Остальные гости боялись пошевелиться.

— Ты только закусывай, дядя Ваня… — сказал Миша.

— Не п-перебивай! — строго цикнул на Мишу Иван Сергеевич. — И н-ни у кого ни клюет!., ни синь пороха… Прихожу я… оглядываю водоем… р-решаю — здесь!.. Ну, т-тут что важно?.. Все важно! — и Травкин опрокинул следующую рюмку. — Но, что самое главное? — спросил он с угрозой у всех вокруг.

— Не знаем, — прошептала Розочка.

— Не знаем, — прошептал Любашкин.

— Ветер! — объяснил Травкин.

Слушатели тихо ахнули.

— Определяю направление! — Иван Сергеевич засунул палец в рот, послюнявил его и поднял над головой. — З-занимаю лунку…

Иван Сергеевич опустил палец вниз и показал на пол перед собой. Из задних рядов слушатели стали заглядывать через головы впереди сидящих, чтобы увидеть лунку.

— Сам я лично лунок не верчу… всегда найдется готовая. Мормышу! — Травкин опять задергал кистью правой руки, показывая, как мормышат. — И что?.. Ни поклевочки!.. Что я д-делаю? Лезу в карман… — Травкин полез в карман. — И достаю что? — Он достал пробку, утыканную разноцветными мормышками. — Д-думаю: красная? — не пойдет… Зеленая? — не п-пойдет… выбираю в-вот эту… — конструк-у-укция моя, — Травкин снял с пробки белую мормышку, выдернул из лацкана пиджака волос, привычным движением привязал волос к мормышке, комментируя все это вслух:

— Привязываю… б-беру мотыля, — он откусил маленький кусочек от копченого окуня, насадил кусочек на крючок, поплевал на приманку и стал опускать снасть в воображаемую лунку на полу. Все замерли, ибо Травкин так хорошо вошел в свою роль, так профессионально и точно было каждое его движение, что невольно казалось, будто все это происходит на самом деле…

Иван Сергеевич обвел слушателей глазами и вдруг увидел живых, плавающих, шевелящих хвостами рыб. Он увидел аквариум. Аквариум стоял в дальнем углу комнаты. Подсвеченные лампочкой рыбы отливали золотом и серебром.

Иван Сергеевич встал и начал подкрадываться к рыбам. Его покачивало.

— Т-сс!.. Т-сс! — приложил он палец к губам.

— Дядя Ваня! Не надо! — робко сказал в тишине Миша.

На Мишу зашикали. Он махнул рукой.

Иван Сергеевич подобрался к аквариуму и забросил снасть. Два точных движения кистью — и заморская рыбка вылетела из аквариума.

Иван Сергеевич прошептал увлеченно:

— Клюет! — сунул рыбку в карман пиджака и тут же закинул снасть снова. Вторая рыбка затрепыхалась на крючке.

— Браво! — крикнула Розочка и захлопала в ладоши. — Иван Сергеевич, вы настоящий чародей!

Травкин оглянулся. Все плыло вокруг него, и только улыбающееся лицо Розочки, ее восторженные глаза виделись ему четко и ясно. Он, покачиваясь, подошел к ней и тихо спросил:

— Вы меня понимаете?

— Да, — так же тихо ответила Розочка.

— Будьте моей женой! — вдруг сказал — Иван Сергеевич.

По утренним улицам спешили на работу люди, мчались машины.

К киоску «Мосгорсправки» подошел Прохоров. Он встал, было, в конец очереди, но потом передумал, и подошел к окошечку.

— У меня с-срочный случай!

Очередь заволновалась:

— А почему без очереди?

Но Прохоров внушительно сказал:

— Мне надо ч-человека в с-сумасшедший дом отправить, ясно?

Очередь замолкла, уже глядя на Прохорова с уважением.

— Объясните, гражданочка, — всунулся Прохоров в окошечко. — Вот, ежели, п-п-п-приехали мы с одним человеком в Москву, а он манией величия болен, то…

— Три копейки! — не поднимая головы от справочников, сказала женщина.

Прохоров подал деньги и сказал:

— Скажите, куда заявление подать?

Женщина написала ему адрес.

Прохоров взял бумажку, с удовлетворением прочитал ее и бережно спрятал в карман.

В номере гостиницы зазвонил телефон. Иван Сергеевич сел на кровати и, не соображая, где он находится, часто заморгал. Рядом, на соседней кровати, раскинув руки и сладко причмокивая, храпел Миша.

Иван Сергеевич, наконец, очнулся и побежал к телефону.

— Алло!

— Товарищ Травкин?

— Я.

— Не кладите трубку. Верхние Ямки вызывают.

Иван Сергеевич замер у аппарата.

В дверь легонько постучали, и на пороге показалась Розочка с чемоданом и шубой в руках. Она положила вещи на стул и подошла к Ивану Сергеевичу. Потупив глаза, сказала:

— Иван Сергеевич, милый, я не спала всю ночь!

— Чего? — испуганно спросил Травкин.

— Я согласна.

— Чего? Простите, — Травкин только сейчас заметил, что стоит перед женщиной в форме футболиста тридцатых годов: трусы до колен, майка носки с резинками. Он бросил трубку, схватился за брюки и побежал в ванную.

В трубке что-то забулькало. Розочка взяла ее:

— Алло?.. Ивана Сергеевича?.. Позвоните попозже, он сейчас не может подойти. Он надевает брюки… Розочка… Хорошо, я передам… А кто говорит?.. Жена?.. Я передам, не беспокойтесь… До свидания. — Розочка повесила трубку и подошла к зеркалу.

Миша проснулся, включил радио и накрылся с головой одеялом.

— Здравствуй, Мишенька.

— Я ничего не помню, — виновато сказал Иван Сергеевич, выходя из ванной. — Двадцать лет не пил — и вот… Простите!

— Вы — чародей! Вы — настоящий антимещанин!

— А что я натворил?

— Ничего! все было просто очаровательно! Вы сварили колоссальную рыбацкую уху!.. Да… Звонила ваша жена, просила вам передать, — тут Розочка засмущалась, — блудливый кот… — добавила она очень ласково.

— Чего?!

— Блудливый кот.

— А что вы ей сказали?

— Я сказала, что вы надеваете брюки… а она…

— О-о-о! — Иван Сергеевич, схватившись за голову, сел на кровать.

— Иван Сергеевич, дорогой, не огорчайтесь! Мы поселимся где-нибудь в медвежьем углу, в шалаше. Будем рыбачить, ловить птиц, печь картошку на костре. Она вся такая черная, черная, а как разломишь — белая, белая и хрустит на зубах. Мы будем с тобой ходить утром по воду босиком, по прохладной росе, милый…

Миша окончательно проснулся, протер глаза и сказал с оттенком зависти и восхищения:

— Ну, ты и даешь, дядя Ваня!

— Я женат! — заорал Иван Сергеевич на Мишу. — У меня дети есть!

Миша пожал плечами, схватил одежду и скрылся в ванной.

— Иван Сергеевич! — воскликнула Розочка, в экстазе, прижимая руку Травкина к своей груди. — Если вы не свободны, неважно — мне от вас ничего, ничего не надо, клянусь! Я хочу только видеть вас всегда! Я буду вашим секретарем, домработницей…

— О-о-о! — снова застонал Травкин.

— Ну, хорошо, хорошо… Не надо!.. Иван Сергеевич, Мой милый, мой самый замечательный человечек, — страстно зашептала Розочка. — Знайте, что есть на свете любящее вас существо! И когда вам будет совсем плохо — позовите! Солнышко! — она заплакала.

Распахнулась дверь, и вошел запыхавшийся Любашкин с букетом цветов в руке.

— Товарищ Травкин! — сказал он тихо. — Разрешите мне первому поздравить вас!

— Ты не смеешь! — взвизгнула Розочка. Она вскочила и загородила Ивана Сергеевича своим телом. — Я тебе не позволю! Это выдающийся человек! Он нужен людям! Убей лучше меня!

— Я тебя прощаю, Розочка, — грустно улыбнулся Любашкин. — Я понимаю, кто — он, а кто — я. Кесарево — кесарю!

— Это недоразумение! — закричал Травкин, отстраняя Розочку. — Я двадцать лет не пил! Простите! Я куплю вам новых рыб!

— Молчите! Молчите! — Любашкин изо всех сил замахал руками. — Каких рыб?! Вы, наверное, еще не знаете! Иван Сергеевич, вы… — марсианин!

— Что?! — Розочка, задохнувшись, прижала руки к груди.

— Я так и знала!

— Я вам куплю рыб, — тупо повторил Иван Сергеевич. — Названия только напишите.

— Товарищ Травкин… Иван Сергеевич! — торжественно и даже скорбно сказал Любашкин, — час назад «Голос Америки» сообщил, что наличие у вас тридцать третьего зуба является прямым подтверждением теории итальянского профессора Унгаретти о том, что марсиане посещали Землю! Таким образом, вы — прямой потомок марсиан!

В наступившей тишине слышалось только бульканье воды в ванной и фырканье Миши.

В номер без стука вошел рыжебородый краевед и оглядел жадным, фанатичным взглядом всех присутствующих. Он сразу угадал Ивана Сергеевича, шагнул к нему и сказал:

— Мне необходимо с вами поговорить. С глазу на глаз.

И было в краеведе что-то такое, что заставило Ивана Сергеевича послушно кивнуть.

— Это ванная? — спросил краевед.

— Наверное, — сказал Иван Сергеевич.

— Прекрасно! — сказал рыжебородый, и они скрылись за дверями ванной комнаты.

— Я имел нескромность потревожить вашу супругу, — сказал рыжебородый, не обращая никакого внимания на сидящего в ванной Мишу, лихорадочно блестя глазами.

— Мне нужен ваш череп… черепная коробка или, в крайнем случае, челюсть.

Иван Сергеевич выслушал эту просьбу уже совершенно спокойно. Ничто сейчас не могло его удивить или испугать.

— Да, — сказал он.

— Вы согласны?

— Да, — очень тихо сказал Травкин.

— Распишитесь! — сказал рыжебородый и сунул Травкину перо и бумажку. Иван Сергеевич послушно расписался. Рыжебородый отсчитал шесть десяток и протянул их Ивану Сергеевичу.

— Что это? — спросил Травкин.

— Шестьдесят рублей. Гонорар.

— А-а… спасибо, — тихо поблагодарил Травкин.

— Слушай, дядя, — сказал Миша, закутываясь в полотенце. — Бери и мой!

Рыжебородый оглянулся на Мишу и смерил его презрительным взглядом.

— Ваш череп не представляет никакого интереса для науки молодой человек. Такие черепа молодой человек, можно достать на любом кладбище в любом количестве.

— Ну уж и такие! — обиделся Миша и поискал глазами по ванной. Он увидел металлический бак на стене, подошел к нему и с размаху боднул бак лбом. В баке появилась большая вмятина. — Ну, как черепок?

Рыжебородый, не обращая на него внимания, вежливо попрощался с Иваном Сергеевичем и вышел.

Иван Сергеевич тихо заплакал.

По уютному и тихому холлу гостиницы расхаживал лохматый юноша с черным шарфом на шее и в джинсах. Он, дико завывая и окая, наговаривал в микрофон диктофона:

Спецкор Безродный сидел в кресле. Он был в новом костюме, перед ним на столике стояла новая портативная пишущая машинка, на груди висел новый фотоаппарат. Спецкор, затаив дыхание, слушал юношу.

— Ну, как старичок? — спросил юноша Безродного, окончив четверостишие.

— Блеск!

— Ну, что там у тебя еще? Дуй дальше, старик.

— Отличные производственные показатели, — прочитал Безродный звонким, счастливым голосом, — товарищ Травкин всегда сочетал с общественной работой и занятиями спортом.

— Не вкусно! — юноша презрительно скривился и фыркнул. — Ты мне только факты давай!

— Хорошо, — живо согласился Безродный. — В тысяча девятьсот…

— Погоди! — властно остановил его юноша и, закатив глаза, завыл:

— Вот он! — сказал Безродный, увидев быстро пересекающего вестибюль Травкина. За Иваном Сергеевичем бежали Любашкин, Розочка и Миша.

— Товарищ Травкин! Товарищ Травкин! — кричал Любашкин сдавленным от волнения голосом. — Не надо! Не делайте этого! Богом заклинаю!

Травкин не оглядывался.

В дверях Любашкин догнал Ивана Сергеевича и схватил за полу пиджака.

— Пустите! — взмолился Травкин.

— Вы что это делаете?! — возмущенно спросил подбежавший Безродный. — Вы что хулиганите?!

— Старик!.. Учти, что я боксер! — крикнул издалека Безродному юноша-поэт.

— Простите, я машинально, — сразу же извинился Любашкин и отпустил Травкина.

— Это все из-за меня! Это все из-за меня, — воскликнула Розочка. — Иван Сергеевич хочет свой зуб удалить!

— Это правда? — спросил Безродный. — Иван Сергеевич, это правда?

— Да! — вздохнул Травкин.

— Не имеете права! Вы что ребенок? Неужели вы не понимаете, что ваш зуб теперь не ваш зуб, а всенародное достояние!

— Дядя Ваня, — мрачно сказал Миша, — твой зуб — наша гордость!

— Вот видите! — сказал Любашкин. — А я что вам говорил.

— Ладно, не буду, — устало согласился Иван Сергеевич.

— Здравствуй старик, — подошел юноша и хлопнул Травкина по плечу, — Родион Хомутов, — представился он.

— Мы с Родей поэму о вас пишем, — объяснил Безродный.

— Тот самый Хомутов?! Какая прелесть! — Розочка в восторге захлопала в ладоши.

— Да, тот самый, — скромно сказал Родион.

— Товарищ Травкин, — Ивана Сергеевича тронул за плечо усатый швейцар. — Подпишите свой автограф.

Он протянул популярный журнал. На обложке журнала был красочный портрет Ивана Сергеевича. Это был чрезвычайно красивый, глянцевидный Иван Сергеевич. Он улыбался сдержанной и мудрой улыбкой… И Травкин дал свой первый автограф. Пока он выводил на скользкой бумаге свою фамилию, к киоску подбежал Любашкин и, сунув киоскерше трешку, схватил кипу журналов.

Вокруг Ивана Сергеевича сгрудилась толпа. Человек с выпученными глазами вылез из толпы, он держал журнал с автографом.

— Кто это? Кто? — загалдели в задних рядах, хватая ободранного счастливчика.

— А я откуда знаю? — ответил счастливчик и убежал.

Толпа приперла Ивана Сергеевича к стеклянной стене холла. И с улицы все происходящее в гостинице напоминало огромный аквариум.

Между тем к гостинице подъехала санитарная перевозка с решетками на окнах. Из нее вышли фельдшер с чемоданчиком, два дюжих, волосатых, с красными носами санитара в белых халатах и… Прохоров.

— В-оот он! — указал Прохоров через стекло на Травкина. — В-вот что творит!

— Ясно, — сказал фельдшер.

Прохоров потер руки, мстительно ухмыльнулся и исчез в толпе.

— Где будем брать? — спросил один из санитаров у фельдшера.

— Посмотрим, — ответил фельдшер.

Санитары, как по команде, полезли в карманы и, достав по папиросе, прислонились спинами к машине, не отводя взгляда от Травкина.

Травкин одеревеневшей рукой писал автографы. Любашкин, Миша и Роза из последних сил сдерживали толпу.

— Товарищи, имейте совесть! — тщетно взывал Миша.

Два санитара и фельдшер врезались в толпу, как ледокол в паковый лед. Все трое молчали, но профессиональное умение позволило им растолкать толпу в течение нескольких секунд.

— Товарищ Травкин? — спросил фельдшер.

— Да! — обрадовался Иван Сергеевич, увидев людей в белых халатах. — Вы за мной? Слава Богу! Наконец-то!

— Вот и молодец! — ласково сказал фельдшер. — Поехали!

За решетчатым окном санитарной перевозки проносились летние московские улицы, бульвары и памятники.

— Далеко еще? — спросил Иван Сергеевич у сидящих напротив санитаров.

— Да так… недалеко, неблизко… — уклончиво ответил один из них.

— Аркадий Борисович уже там?

— Все уже там, — уклончиво ответил другой.

Иван Сергеевич вздохнул и полез в карман за носовым платком, но санитары разом схватили его за руки. Травкин оторопел.

— Можно, можно… Отпусти, Мандракин, — сказал фельдшер, который следил за происходящим через решетчатое окошко из кабины шофера.

Иван Сергеевич вытащил платок и утер пот со лба. Санитары успокоились.

На Арбате Иван Сергеевич увидел большую вывеску: «ЗООМАГАЗИН» и попросил фельдшера, понимая, что тот здесь главный:

— Можно на минутку остановиться!.. Мне рыбок купить…

— Притормози, — сказал фельдшер шоферу.

Иван Сергеевич вылез из машины. Санитары и фельдшер вылезли за ним.

— Рыбок надо купить! — снова сказал Иван Сергеевич и вздохнул. — Аквариум вчера у знакомых… случайно разбил…

— Ну что ж… рыбки дело хорошее, — сказал фельдшер.

Санитары опять одинаковым жестом достали по папиросе и прислонились к машине.

— Так спокойнее довезем, — объяснил фельдшер санитарам. — А то еще разволнуется, кусаться начнет, — пошел за Травкиным.

В магазине вокруг клетки с голубем толпились мальчишки.

Крутилась в колесе хорошенькая белочка, ползали черепахи и орал желтый попугай.

Иван Сергеевич очень удивился, что вчерашние рыбки стоят по пять и по восемь рублей. Но делать было нечего.

И пятьдесят восемь рублей, из шестидесяти полученных за череп, Иван Сергеевич отдал в кассу.

— Транжиришь денежки-то, — сказал фельдшер, который сопровождал Травкина по пятам. Иван Сергеевич только вздохнул.

Санитары уже докурили папиросы, когда из магазина вышел Иван Сергеевич с большой стеклянной банкой. В банке плавно шевелили шелковыми хвостами заморские рыбки.

В приемном покое психиатрической больницы два молодых врача играли в морской бой.

— А — шесть!

— Мимо! Д — девять!

— Попадание!

— Ага, значит, я линкор потопил!

Пожилая женщина-врач что-то писала.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Иван Сергеевич, входя.

Врачи кивнули.

Фельдшер подошел к женщине, тихо доложил:

— Травкин. Спокойный.

Фельдшер вышел, а санитары встали по обе стороны двери.

— Садитесь, — сказала женщина-врач, указывая Травкину на белый табурет, стоящий посреди комнаты.

Травкин сел, поставил на колени банку с рыбками, обнял ее.

Врачи внимательно рассматривали Ивана Сергеевича.

— Вот он, — сказал Иван Сергеевич, раскрыв рот и ткнув большим пальцем возле уха.

— Кто?

— Тридцать третий!

Врачи склонились, тихо сказали что-то друг другу по латыни.

— Любите рыбок? — спросила женщина, указывая на банку.

— А-а… Разве это рыба? — сказал Иван Сергеевич.

Врачи снова что-то прошептали друг другу.

— Шестьдесят рублей за эту муру выложил, — продолжал разговор Травкин.

— Зачем же вы тратили такие деньги?

— А-а… Не жалко. Все равно деньги шальные. Я их за череп выручил.

— За какой череп?

— За свой собственный. Сегодня утром продал.

Врачи переглянулись.

— Подсчитайте, пожалуйста, от десяти до единицы, — попросил молодой врач. — Только быстро.

— Десять, девять, — неуверенно начал Иван Сергеевич, — восемь… шесть… семь… Нет… десять… девять… семь…

— Спасибо, достаточно, — сказала женщина-врач. — Встаньте, пожалуйста.

Травкин поставил банку с рыбками на пол, встал. Женщина подошла к нему.

— Протяните вперед руки… так… разведите пальцы… закройте глаза.

Пальцы Ивана Сергеевича с перепою сильно дрожали. Врачи с удовлетворением отметили это.

— Пьете? — спросил молодой врач.

— Нет, — сказал Травкин.

— Понятно. Скажите, вам никогда не казалось, что вы чем-нибудь отличаетесь от других людей?

— Конечно, казалось, — сказал Иван Сергеевич.

— Чем же?

— Сами знаете… У меня тридцать три зуба. И еще… Ну, это… так, — Травкин махнул рукой.

— Что еще?

— Это не проверено.

— Что не проверено, что? — повторили врачи.

— Ну, что я потомок марсиан, — скромно опустил голову Иван Сергеевич.

— По-моему все ясно, — сказал молодой врач.

— В народе говорят, — улыбнулся Иван Сергеевич, — что я еще и снежный человек, но это, конечно, глупость.

— Спасибо… достаточно, — ласково сказала женщина-психиатр. — Вам придется у нас задержаться на некоторое время… Сейчас вы примете ванну, вам выдадут одежду, покормят…

— Товарищи, для науки я готов на все! — положил руку на сердце Иван Сергеевич. — Потом я к вам с удовольствием, а сейчас не могу. Мне на завод надо, у нас новый напиток. До свидания, — попрощался он, взял банку с рыбками и направился к двери.

Врач кивнул санитарам, и те сомкнулись, загородив дверь. Но тут же мощный толчок извне отшвырнул их в сторону.

В кабинет ворвалась разгневанная Галина Петровна Пристяжнюк. Из-за ее спины выглядывали Аркадий Борисович и Миша.

— Вот он! — закричала Пристяжнюк. — Товарищ Травкин, что же вы с нами делаете?.. Люди ждут, а вы — здесь. Неудобно, иностранцы все-таки.

— Какие иностранцы?

— Пойдемте, пойдемте! — схватила его за руку Пристяжнюк. — Некогда. По дороге все объясню.

— Простите, — строго сказала женщина-психиатр. Она взяла Пристяжнюк под руку и отвела ее в сторону. — Я не знаю, кем вы приходитесь этому человеку, но он очень серьезно болен.

— Как болен? — прошептала Пристяжнюк, испугавшись.

— Ярко выраженная шизофрения.

— Что вы говорите!

— Вне всякого сомнения. Он помешался на каком-то тридцать третьем зубе, — говорит, что он марсианин.

— Вон что!!! — обрадывалась Пристяжнюк и громко заговорила. — Эх вы! Тоже мне врачи! Я бы таких у себя в области давно бы выгнала… Прессу… Прессу надо читать! — она достала из портфеля журнал и бросила его на стол. — Пойдемте, Иван Сергеевич, — сказала Пристяжнюк, и они вышли.

Врачи склонились над столом. Под портретом Травкина было написано: «Человек, у которого тридцать три зуба».

Врачи переглянулись.

— Черт, — сказал один. — Неудобно получилось.

Женщина-психиатр вздохнула:

— Теперь, надо думать, в ближайший месяц пациенты пойдут с тридцатью тремя зубами.

Раскрылась дверь, и вошел Прохоров.

— Отп-пустили д-да? Эх, вы!.. Отп-пустили!.. П-п-поверил и, что у него т-тридцать т-три зуба?.. Да!.. А в-ведь это не у него, а у меня т-тридцать т-три зуба! — Прохоров достал бумажку со своим зубом, вытащил его и, оскалившись, приставил пальцы с зубом к щеке. — В-видали?!.. Эх вы!..

Он повернулся и пошел к дверям.

Женщина кивнула, и санитары сомкнулись, загородив ему выход.

— Первый! — прокомментировал молодой врач.

Травкин и его друзья вылезли из «Запорожца» Любашкина у небольшого старинного особнячка. Там их уже ждали… Затрещали кинокамеры, полыхнули молнии блицев. Из толпы навстречу Ивану Сергеевичу выбежала Розочка. Она остановилась на мгновение, а потом, нежно и стыдливо поцеловав его в щеку, сказала:

— Иван Сергеевич, милый!.. Мы так здесь переволновались!.. — В ее глазах осветилось обожание.

— Пойдемте, пойдемте, Иван Сергеевич! — сказала Пристяжнюк, беря его под руку.

Роза крепко подхватила Травкина с другой стороны, и вся толпа повалила за ними в особняк.

Иван Сергеевич сидел за низким столиком в битком набитом корреспондентами зале. Справа от него сидела Розочка, закинув ногу на ногу, дымя сигареткой. Слева сидел и смущался Аркадий Борисович. Позади тесной группой стояли Любашкин, Миша, Безродный и молодой, но известный поэт и писатель Родион Хомутов. Отблеск славы сиял на лицах друзей Травкина.

Могучая женщина Пристяжнюк, не отрывая глаз от бумажки, обращалась к присутствующим:

— Дамы и господа! Товарищи. Разрешите представить вам нашу гордость — первого человека на планете с тридцатью тремя зубами! — (бурные аплодисменты). Я не буду задерживать ваше вниманий на том, что уже широко известно по прессе, и только скажу: наше скромное открытие представляет немалый интерес для мировой науки, и я думаю, что скоро мы организуем специальный институт для изучения данного явления… Наше время ограничено, господа, прошу задавать вопросы… Иван Сергеевич, в зале находятся иностранные корреспонденты, аккредитованные в Москве… Прошу, господа! — Пристяжнюк коленом отодвинула стул вместе с сидящей на нем Розочкой и сама села рядом с Травкиным.

— Мистер Травкин, — спросили из зала. — Вам раньше никогда не казалось, что вы чем-нибудь отличаетесь от остальных людей?

— Нет!.. — энергично замотал головой Иван Сергеевич.

— Какое вы имеете хобби?

— Что такое «хобби»? — шепотом спросил Травкин у Пристяжнюк.

— Не знаю, но это чистой воды провокация…

— Иван Сергеевич, в свободное время ловит рыбу на мормышку, — волнуясь, сказал Любашкин. Он любит природу…

Пристяжнюк, прищурившись, пристально посмотрела на Любашкина и сказала:

— А ты мне нравишься, отец?

Любашкин захихикал.

— У меня нескромный вопрос к очаровательной супруге господина Травкина… Если она разрешит, я его задам.

— Это он меня, что ли, за вашу супругу принял? — смутилась как девочка, усатая Пристяжнюк.

— Меня, — спокойно сказала Розочка. — Пожалуйста, задавайте любой вопрос!

— Сколько вам лет? — спросили из зала.

— Восемнадцать, — не задумываясь, солгала Розочка.

— Господин Травкин, испытывали вы когда-нибудь влечение к звездам?

— Да, — подумав, сказал Иван Сергеевич. — В детстве… Дед у меня был… Так вот, мы с ним любили на звезды смотреть… Ночь, мороз, снег блестит, и звезды блестят… а мы смотрим… И все так жутко — особенно, если где-нибудь собака завоет… — здесь лицо Ивана Сергеевича перекосилось, и он опять схватился за щеку.

В цеху завода безалкогольных напитков, там, где когда-то был расположен алтарь, на полированной дубовой подставке сверкали под ярким летним солнечным лучом огромные бутыли.

Перед ними стояли директор Иванов и лаборантка Травкина Фрося.

— Ну, так что же будем делать? — спросил директор Фросю. Иванов был небрит, помят и чувствовалось, что он очень устал.

— Черная она, «сырость» эта, — сказала Фрося.

— Сам знаю, что черная. Так ведь «прохлада» тоже черная, а вот, где какая, пойди отгадай.

— По вкусу только Иван Сергеевич знает, — сказала Фрося.

— А, ну-ка, кликни Митрича, — приказал директор Фросе. — Пусть попробует. Может, разберет?

— Разберет, как же! — проворчала Фрося. Она подошла к окну и крикнула:

— Митрич!

Дед бросил шланг, из которого поливал клумбу, пересек двор, залез на ящик у стены, спросил, всовываясь в окно:

— Чего?

— Митрич, попробуй, может, различишь? — взмолился директор.

— Давай, — согласился дед. — Слыхали, Травкин-то наш в Москве на артистке женился.

— Знаем, — вздохнул Иванов. — На! — Он протянул деду два стаканчика с черной жидкостью.

Дед поочередно отпив из обоих, сказал:

— Вроде бы вот эта.

— Лей! — приказал Иванов Фросе. — Была не была!

Фрося, с трудом подняв огромную бутыль, вылила из нее черную жидкость в чан и начала перемешивать.

— Еще телеграммы пришли, — сказал дед. — На одну я ответил даже. — Он полез в карман и достал скомканный телеграфный бланк. — Слушайте, что пишут:

«Директору Иванову добавить осеннюю прохладу восемнадцать процентов грибной сырости воины нашего гарнизона хотят завязать переписку девушками вашего завода сержант Иванов».

— А я им ответил: «Девок нашем заводе нет, переписывайтесь с пекарней». Здорово, да? — дед сипло захихикал.

— Дай-ка сюда, — сказала Фрося. Взяла у деда телеграмму и, бережно сложив ее, спрятала в карман спецовки. Потом она зачерпнула длинной ложкой жидкость из котла и пригубила.

— Класс! — сказала она с преувеличенным восхищением.

— А ну дай-ка, — Иванов в нетерпении выдернул у нее ложку. Он с волнением отпил и… сморщился так, будто бы проглотил ежа.

— В реку! — сказал он. — Все к чертовой матери — в реку!

— Господин Травкин, — Ивана Сергеевича все еще мучили иностранные корреспонденты. — Как вы относитесь к версии профессора Унгаретти о вашем марсианском происхождении.

— Отрицательно, — ответила за Травкина Пристяжнюк.

— Были вы за границей?

— Нет! — подсказала Пристяжнюк.

— Был в Берлине и Праге.

— Вы ездили туда по служебным делам?

— Я не ездил, я пешком…

— В качестве туриста?

— Нет. В пехоте.

Грохнули аплодисменты.

— Галина Петровна, — прошептал Аркадий Борисович, показывая Пристяжнюк часы. — Мы опаздываем!

— Дамы и господа! — Пристяжнюк встала. — Разрешите на этом закончить эту интересную пресс-конференцию. Благодарю за внимание!

— Значит, вы и есть уникум? — спрашивал сидевшего в кресле Травкина профессор Баранов, старенький, но еще крепкий человек. — Интересно.

Они находились в просторном, оборудованном новейшей аппаратурой кабинете научно-исследовательского института.

— Да, — грустно сказал Травкин. — Болит он очень. Просто невозможно терпеть.

— А зачем же терпеть? — сказал Баранов. — Шприц! — приказал он ассистенту.

…Сразу после укола Иван Сергеевич ощутил огромное облегчение: боль исчезла. Он потянулся в своем клеенчатом, медицинском кресле и зажмурился от блаженства. Травкин так устал от событий дня, так хотелось ему сейчас спать, что голоса людей вокруг как бы перестали уже доходить до его сознания. Но резкий телефонный звонок заставил его открыть глаза. Профессор взял трубку.

— Да? Профессор Унгаретти?.. Уже прилетел?.. Здравствуйте, коллега… Да… Здесь… Он в отличном состоянии. Ждем.

Распахнулась дверь, и в комнату вбежал Унгаретти невысокий плотный человек с блестящими черными глазами.

— Чао, коллега! — крикнул он Баранову. — Быстрее! Быстрее!! — обернулся он к ассистентам, втаскивающим в кабинет какой-то громоздкий прибор. — Очень рад, — Унгаретти дружески похлопал Травкина по щеке, ласково подергал за ухо. — Раздеть! — приказал он ассистентам.

Два ассистента подошли к Травкину и ловко стянули с него рубашку и брюки.

— Ложитесь! — Унгаретти подтолкнул Ивана Сергеевича к покрытому толстым слоем резины столу.

Ассистенты стали прилаживать на ляжки Травкина присоски с датчиками.

— Я занимаюсь проблемами Марса уже сорок лет, — быстро сказал Унгаретти. — Сейчас мы измерим биотоки вашего мозга, биотоки сердечной мышцы и электрический потенциал спинного мозга, если показания совпадут с теми, которые я рассчитывал теоретически, то ваше марсианское происхождение будет доказано.

— Я… готов, — сказал Травкин и хотел сесть, так как ему было неудобно разговаривать с профессором лежа. Но Унгаретти властным движением уложил его обратно.

— Не так… О, мама миа! — зарычал он на ассистента, который подключал к голове Ивана Сергеевича сложный прибор, напоминающий водолазный шлем. От прибора тянулись сотни проводов. — Лобный контакт должен быть точно посередине, иначе пациента ударит током.

— Вы уже испытывали аппаратуру? — поинтересовался Баранов.

— Конечно! — воскликнул Унгаретти. — На себе самом!

От Ивана Сергеевича уже тянулись в разных направлениях всевозможной толщины провода и кабели. На панели прибора мигали сигнальные лампочки.

— Шторы! — приказал Унгаретти и подошел к рубильнику.

Баранов тревожно глядел на Ивана Сергеевича. Тот успокаивающе пошевелил большими пальцами ног. В комнате стало темно, и светился только экран осциллографа.

— Ток! Начали! — крикнул Унгаретти.

По экрану забегали волнистые линии, и в ту же секунду раздался дикий вопль — что-то среднее между пожарной сиреной и ревом осла. Люди в белых халатах метнулись, было, к дивану Травкина, но властный голос остановил их:

— Спокойно! Это кричит не пациент! Это звук его далекого прошлого!

Вопль прекратился так же внезапно, как и начался, и только треск электрических разрядов нарушал космическую тишину.

Волнистые линии на экране выстроились в четкий рисунок, напоминающий пчелиные соты в разрезе.

— Свет! — резко приказал Унгаретти.

Зажегся свет.

Унгаретти подбежал к Баранову и закричал:

— Сомнений больше быть не может! Вы сами видели! Поздравляю, коллега!

Ассистенты в мгновение ока отсоединили от Травкина датчики и помогли ему одеться. Иван Сергеевич сидел на диване и часто моргал.

— Как самочувствие?.. — подбежал к нему Унгаретти. Он схватил руку Ивана Сергеевича, проверяя пульс.

— Ничего… — сказал Травкин. — Ну как? Чего там получилось?

— Брависсимо! — воскликнул Унгаретти, снова дергая Ивана Сергеевича за ухо. — Аривидерче! — крикнул он и выбежал из комнаты.

Ассистенты с приборами побежали за ним.

— Иван Сергеевич, мне надо с вами поговорить, — сказал профессор Баранов Травкину, — когда они остались одни. — Обстоятельства складываются так, что вам, возможно, придется взять на себя очень почетную, но в то же время, к сожалению, чрезвычайно опасную миссию, — голос Баранова звучал задушевно и в то же время торжественно. — Опыт профессора Унгаретти подтвердил ваше марсианское происхождение. Следовательно, вам будет легко найти общий язык с существами, населяющими Марс. То, что я вам сейчас скажу, является строжайшей тайной… Мы располагаем аппаратурой, которая способна отправить биологическое вещество в любую точку Вселенной, конечно, разложив его предварительно на элементарные частицы. Вам понятно, куда я клоню?

— Нет, — сознался Иван Сергеевич.

— Вам предлагается отправиться в космос и войти в контакт с марсианами, — продолжал профессор. — Не буду скрывать от вас, что шансы вашего возвращения на землю так ничтожно малы, что можно вообще не принимать их в расчет.

Баранов замолчал.

— Ясно, — без особой радости сказал Травкин, слезая с операционного стола. — А по радио с ними никак нельзя войти в контакт.

— Нет, — вздохнул Баранов.

Иван Сергеевич заметил, что ширинка у него не до конца застегнута и машинально застегнул ее. Потом он по-солдатски затянул поясной ремень, тяжело вздохнул и сказал:

— С женой надо посоветоваться.

— Конечно, — сказал Баранов. — Мы предвидели это. Идите за мной.

По улицам Верхние Ямки, вздымая облака пыли, неслась черная закрытая машина в окружении эскорта мотоциклистов. Ревели сирены. Собаки сходили с ума от злобы, выворачивались из-под колес и неслись за машиной и мотоциклами, надрывая глотки бешеным лаем.

Эскорт без остановки промчался мимо завода безалкогольных напитков, мимо пожарной части и закусочной. И взлетел на окраину городка. Здесь, у дома Ивана Сергеевича, машина остановилась, мотоциклисты соскочили с мотоциклов и выстроились. Из машины вышли Иван Сергеевич и профессор Баранов.

Домик был тих и, казалось, затаился.

В тишине громко чихали черные от пыли мотоциклисты.

Иван Сергеевич приметил в окне лицо супруги и почесал затылок: он побаивался. Тогда Баранов взглянул на часы и кашлянул. Иван Сергеевич пошел к дверям.

Первые любопытные показались из облака пыли. Это, конечно, были мальчишки.

— Люба, — сказал Иван Сергеевич, входя в комнату. — Я должен покинуть вас, может быть, навсегда… Дело в том, что сейчас…

Но тут звонкая пощечина прервала его речь.

— Вон!.. Вон отсюда!

Иван Сергеевич потер ушибленную щеку и сказал, тихо, без обиды:

— Эх ты… Я должен войти в контакт с марсианами, а ты дерешься…

— Уходи… — Люба, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться. — Уходи к своей… этой… Входи с ней в контакт, блудливый кот!

— Эх ты… — снова сказал Иван Сергеевич и, махнув рукой, выбежал на улицу.

Колька и Вовка стояли в толпе таких же, как они, сорванцов, открыв рты, таращили глаза на своего знаменитого отца.

Иван Сергеевич подошел к сыновьям, склонился, крепко прижал их к себе, поцеловал.

— Смотрите у меня… Мать берегите, — сказал он и пошел к машине. — Семья согласна, — сказал он Баранову. — Поехали!

Мотоциклисты прыгнули на мотоциклы, взревели моторы.

Собаки и мальчишки снова побежали за черной машиной.

Колька, было, обогнал своих сверстников, но споткнулся о камень, упал и заревел…

Это было огромное, очевидно, подземное сооружение. У стены, сплошь покрытой графиками и картами звездного неба, стоял стол с телефонными аппаратами, видеотелефонами, телевизорами и светящимся табло. За столом сидели несколько мужчин, представителей разных народов, с властными и мудрыми лицами, и одна женщина — Галина Петровна Пристяжнюк. Перед каждым из них был флажок его страны.

Иван Сергеевич с чемоданчиком в руке стоял перед столом.

Громко тикал метроном.

Председатель говорил:

— …Мы не даем вам оружия, хотя вы солдат и умеете им пользоваться. Мы надеемся на ваше кровное родство с марсианами.

— До старта остается тридцать минут! — раздался из репродукторов железный голос. И жутко прозвучал он в глубоком подземелье. Чаще замигали светящиеся табло.

Люди за столом встали и низко опустили головы, выражая последнее свое уважение Ивану Сергеевичу.

— Разрешите выполнять? — по-солдатски спросил Травкин.

— Да!

— Слушаюсь!

Подошли двое одетых в специальную форму сопровождающих, встали по бокам Ивана Сергеевича.

Из репродуктора опять упал в зал железный голос:

— До старта двадцать пять минут!

Травкин и сопровождающие повернулись кругом и зашагали к выходу из зала.

Навстречу Ивану Сергеевичу нерешительно направились его московские друзья. Они почтительно остановились за несколько шагов, глядя на Ивана Сергеевича, как на божество.

— Ну вот, — сказал Иван Сергеевич. — Такое дело, улетаю я… Прощайте…

Он внимательно и грустно смотрел в лица Мише, Розочке, Любашкину, Безродному, Аркадию Борисовичу и вдруг заметил за их спинами Прохорова. Прохоров плакал.

— Брось, — сказал Иван Сергеевич. — Иди сюда… обнимемся что ли, а, Прохоров?

Прохоров бросился к нему на шею, рыдая уже в полный голос. Сказать он ничего не смог, только трижды стиснул Травкина в объятиях и отошел, как отшатнулся.

Безродный протянул Иван Сергеевичу руку, сказал:

— Будет время: почитайте, Иван Сергеевич… мы с Родей от всей души писали… вот… — и протянул толстую книгу «Жизнь и подвиг Ивана Травкина».

— Спасибо, — сказал Травкин. — Обязательно почитаю…

Любашкин маленькими шажочками подошел ближе, спросил трепещущим от волнения голосом:

— Можно? — и пощелкал в воздухе ножницами. Иван Сергеевич не понял, но кивнул. Тогда Любащкин отрезал у Травкина с головы клок волос, бережно спрятал в карман.

— Я бесконечно горжусь вами, — сказал Аркадий Борисович, обоими руками пожимая руку Ивану Сергеевичу.

— Ты, Аркаша, — тихо сказал Травкин. — За детишками моими присмотри… Небось, избалуют их теперь. Построже с ними!

Настала очередь Розочки. Рыданья душили ее, но она сдерживала их. Она не бросилась к Ивану Сергеевичу, только закрыла глаза и протянула к нему руки.

— Прощайте, Иван Травкин! — сказала она. — Я не забуду вас. Никогда!

Иван Сергеевич взял ее за руку, подвел к Любашкину:

— Помиритесь. Я вас прошу. Рыданья Прохорова раздались с новой силой.

— Дядя Ваня! — умоляюще прямо в ухо Ивану Сергеевичу шепнул Миша. — Дядя Ваня, кончай это дело… Я такси подогнал… Махнем ко мне под воду, а? Там тебя не найдут…

— Поздно, — сказал Иван Сергеевич и грустно покачал головой.

— Ну, и зря! — сказал Миша.

— До старта пятнадцать минут, — раскатился железный голос.

— Товарищ Травкин! — тронул за руку Ивана Сергеевича неизвестно откуда взявшийся невысокий человек в толстых очках.

— Товарищ Травкин, простите, что я вас беспокою в такой момент, но это исключительно важно!

— Я вас слушаю.

— Скажите, товарищ Травкин, как, по-вашему, нужно писать: «Заиц» или «Заец»?

— А как всегда писали… Заяц — нельзя?

— Нет, это совершенно исключено.

— Тогда пишите «Заиц»… Мне теперь все равно.

— Спасибо, — поблагодарил человек в очках и исчез.

Сопровождающие опять встали по бокам Ивана Сергеевича, и он быстро пошел к дверям. Какая-то торжественная музыка зазвучала в огромном зале. Иван Сергеевич не оглядывался.

За дверью большого роста человек поднял руку, преграждая Травкину путь дальше. Иван Сергеевич торопливо полез в карман и достал пропуск. Человек внимательно сверил лицо Травкина с фотокарточкой на пропуске, поставил компостер и вернул обратно.

Сопровождающие остались возле дверей.

И Травкин, уже в полном одиночестве, вышел на огромное, пустое пространство.

Тихо шуршал по траве легкий ветерок. По небу тянулись лохматые тучки. Головки степных цветов бились о ботинки Ивана Сергеевича. И он несколько раз нагнулся, срывая цветы.

— Займите позицию на бетонной площадке! — ахнуло над пустынной степью.

И одиночество Ивана Сергеевича от этого железного приказания стало еще более пронзительным.

Иван Сергеевич оглянулся и увидел маленькую полтора на полтора метра площадку среди цветов. Он ступил на нее, поставил рядом с собой чемоданчик и высморкался.

У телевизора в квартире Ивана Сергеевича сгрудились Люба, Вовка, Колька, директор Анатолий Петрович, сослуживцы и друзья Ивана Сергеевича по рыбалке.

На экране с чемоданчиком в руке и пучком степных цветов Иван Сергеевич. За ним вздымалась ракета. Иван Сергеевич молчал, переминался с ноги на ногу. Казалось, он всматривается прямо в лицо Любы. Она не выдержала и заплакала.

Иван Сергеевич на экране собрался с силами, начал говорить:

— Вот какое дело… улетаю я, товарищи…

— Вот какое дело… улетаю я, товарищи! — звучал над степью голос Ивана Сергеевича. Он густо насытил пустынную степь, прокатился, повторенный эхом, до самого горизонта.

Иван Сергеевич переждал, когда смолкло последнее эхо, посмотрел в небо, сказал:

— А здесь дождь скоро будет… Говорят, в дождик уезжать — хорошая примета. — Он поморщился, надвинул кепку на глаза, чтобы никто не мог заметить, как блеснули у него слезы. — Ну да что тут говорить — все ясно! Прощайте, товарищи!

Иван Сергеевич низко поклонился в пустоту перед собой и взял в руки чемодан.

— Встаньте в центр площадки! — приказал железный голос.

Иван Сергеевич послушно встал.

— Левее на два сантиметра!

Иван Сергеевич передвинулся на два пальца влево.

— Десять! — ударил железный голос, Иван Сергеевич зажмурился.

— Девять!

— Восемь!

— Семь!

— Пять!

Здесь наступила короткая пауза, и Травин открыл глаза.

— Тьфу, черт! Шесть! — поправился железный голос.

— Пять!

Травкин опять зажмурился.

— Четыре!

— Три!

— Два!

— Старт!

Ударил гром, на месте Ивана Сергеевича полыхнула вспышка, и Травкин исчез. Только легкий дымок крутился в центре бетонной площадки.

— исполнял сводный хор завода безалкогольных напитков любимую песню Ивана Сергеевича. Запевал Прохоров. Изо рта хористов густо шел пар. Хор стоял возле ворот завода. Был морозный зимний день. Над воротами хорошо видна была надпись: «Завод безалкогольных напитков им. ТРАВКИНА И. С.».

Перед хором возвышался накрытый брезентом обелиск. Вокруг обелиска толпились земляки Ивана Сергеевича и постукивали нога об ногу, пытаясь согреться этим старинным русским способом.

Хор умолк.

С временной деревянной трибуны к землякам Травкина обратилась Пристяжнюк.

— Дорогие товарищи! Друзья! Сегодня мы открываем памятник вечному страннику Вселенной Ивану Травкину!

Толпа захлопала.

— Он был талантливым технологом, образцовым семьянином и выдающимся рыболовом! Память об Иване Травкине в наших сердцах! Пускай Вселенная всегда будет для него пухом! — Пристяжнюк махнула рукой.

Хор запел «Песню о Тридцать Третьем Зубе».

С памятника медленно сползло покрывало.

На невысоком постаменте был установлен бюст Ивана Сергеевича. Травкин смотрел в небо. На его непокрытую голову ласково опускались снежинки. Травкин мудро и загадочно улыбался.

Плачущая Люба и по-взрослому серьезные Колька с Вовкой подошли к памятнику и возложили на постамент по цветочку. Затем Пристяжнюк и Аркадий Борисович приволокли и положили возле подножья огромный железный венок, увитый лентами.

Толпа стала медленно расходиться.

Была густая, зимняя ночь. Ветер завывал в голых ветвях деревьев, мела поземка. Посреди площади слабо белел памятник Ивану Сергеевичу. Жалобно звякали железные листики венка, и траурно развивались траурные ленты.

Какой-то человек то и дело оглядывался, перебегая от дерева к дереву, пока не подобрался к памятнику. Это был Прохоров. Он вытащил из-за пазухи электрический утюг и уставился в гипсовое лицо Ивана Сергеевича.

— На! — прошептал Прохоров. — Получай, притворщик!

И со страшной силой ударил бюст по скуле утюгом.

Иван Сергеевич в ужасе зажмурился и закричал, схватившись за щеку:

— А-а-а!!!

…Он открыл глаза и увидел… зуб. Огромный, занимающий весь экран, зажатый клещами зуб.

— Вот и все! — сказал профессор Баранов и вышвырнул зуб в плевательницу. — Невежды, — пробурчал он, подходя к умывальнику.

Травкин долго, не мигая, ошалело смотрел в одну точку, потом спросил:

— Значит, я того… Уснул?

А в приемной института Ивана Сергеевича Травкина ждали все его друзья — Миша, Безродный, Любашкин, Розочка, Аркадий Борисович и Пристяжнюк. Здесь же толпилось несколько корреспондентов и просто любопытных. Все сгрудились около Родиона Хомутова, внимательно слушали его.

Родион Хомутов, возведя глаза к небу, завывая, читал свои стихи:

Он кончил читать.

— Прелестно, — сказала Розочка и зааплодировала. Все шумно поддержали.

— Граждане… потише бы. Тут все-таки у нас больные есть, — раздался голос.

Граждане оглянулись. В дверях, в белом халате, стояла с ведром и щеткой старушка — уборщица.

— Бабуся, — спросил Миша. — Вы не знаете, как там с Травкиным… Когда он?

Старушка перекрестилась, вздохнула и сказала:

— Отмучился сердечный…

— К-как… отмучился?.. — выдавил из себя Миша.

— Вырвали ему зубик… Отдыхает сейчас…

— Вырвали?!

— Ну, да… — заулыбалась старушка. — Бог дал — Бог взял!.. А ему что… Ишшо много осталось — тридцать один…

— Путаешь, бабуся, — улыбнулся Безродный, но почему-то заметно побледнел. — Тридцать два осталось. Тридцать два!

— Не-е, родименький, — в тон ему ответила старушка. — Ошибочка вышла… Профессор очень ругались… Знаешь — грибы бывають — корень один, а головки — две… Так и у этого зубика — корень один, а головки две.

В приемной наступила тягостная тишина. Все замерли, тараща друг на друга глаза. И в этой тишине вдруг гулко ахнул об пол фотоаппарат спецкора Безродного. В последний раз полыхнула вспышка, причудливо, уродливо высветив лица всей компании.

Аркадий Борисович схватился за голову. Галина Петровна Пристяжнюк очнулась первой. Она шагнула к Аркадию Борисовичу и зашептала:

— Не волнуйся, Аркаша, мы здесь не причем. Ты, отец, молодой специалист, с тебя взятки-гладки. Я вообще этого Травкина не обследовала. Меня в заблуждение ввели. Эта… как ее, с тобой что работает?

— Раиса Яковлевна?

— Во, во. Она — другое дело. Она — опытный врач. Она зубы считала? Считала! Мне звонила? Звонила! Поехали, отец, докладную напишем…

— Не поеду! — вдруг завопил Аркадий Борисович. — Я не собираюсь прятаться в кусты! Хватит! Я не хочу, чтобы с больной головы на здоровую!

— Ах так! Ну, хорошо! Правильно мне о тебе говорил товарищ Прохоров! — Пристяжнюк смерила стоматолога презрительным взглядом и пошла к выходу.

— Я вас не боюсь! — закричал Аркадий Борисович и выбежал из приемной.

Галина Петровна вышла на улицу. Атеист Любашкин уже садился в свой «Запорожец».

— Вы в центр? — спокойно спросила его Пристяжнюк.

— Могу подвезти, — любезно предложил Любашкин и, подсадив Галину Петровну в машину, захлопнул дверцу перед носом подбежавшей Розочки.

Розочка растерянно заморгала.

Любашкин включил зажигание, и машина тронулась.

— Все этот подсчет, — сказал он Пристяжнюк.

— А ты мне очень нравишься, отец. — Пристяжнюк посмотрела на Любашкина длинным, тягучим взглядом и потрепала его по коленке.

Любашкин захихикал.

У поворота он притормозил, и тогда смотревшей им вслед Розочке мрачно и мстительно помигали красным огнем глаза бархатного тигра с на задней полки автомашины.

Тем временем в приемной Родион Хомутов бил себя по голове, занимаясь самокритикой:

— Идиот!.. Кретин!.. Кому поверил?!.. С кем связался?!..

Безродный тяжело опустился в кресло и, прижимая руку к сердцу, тупо глядел на свой разбитый фотоаппарат.

— Аванс!.. Аванс-то надо возвращать! — простонал он.

— Дубина! — продолжал лупить себя по голове Родион Хомутов. — Кого взял в соавторы?!.. Конъюнктурщика!.. Лакировщика!

— Потише бы, — сказал Миша примирительно. — Видишь плохо человеку.

— А ты кто такой?! — взвился Хомутов. — Ты кому указываешь, подхалим?!

— Не надо махать руками, — попросил Миша и легонько отвел в сторону руку поэта. — Выйдем, поговорим, — тихо сказал он.

— А я, между прочим, боксер! — крикнул Хомутов.

— Да! — кивнул Миша, — пойдем.

— А между прочим, у меня первый разряд, — говорил Хомутов, идя за Мишей по тротуару.

— Да! — спокойно сказал Миша и остановился у водосточной трубы.

— Смотри! — крикнул Хомутов. — Я тебя предупреждал! Лучше извинись!

Миша вздохнул, покосился на трубу и вдруг боднул ее головой. Труба сплющилась. Поэт с ужасом посмотрел на Мишу, повернулся и решительно пошел прочь. Отойдя шагов десять, он оглянулся. Тогда Миша сделал движение, будто он хочет броситься за ним. Нервы поэта не выдержали, он быстро побежал.

— Ваши документы, гражданин!

Около Миши стоял постовой милиционер.

Миша достал удостоверение и сказал смущенно:

— Я — водолаз.

— Простите! — сказал милиционер, отдал удостоверение, почтительно козырнул и ушел.

Тихо было на маленькой станции города Верхние Ямки в то утро. За деревянным штакетным забором добродушно мокли под легким дождиком старые тополя. Тускло блестели рельсы. На маленьком пристанционном базарчике, прямо на перроне, под треугольной деревянной крышей привычно скучала бабушка с мешком яблок. Заблудившаяся курочка, нахохлившись, притаилась под мокрым лопухом возле заборчика. И тихо подрагивали вокруг курочки облетевшие одуванчики.

Дежурный вышел из здания станции, хрустя сапогами по мокрому гравию. Поглядел на приближающийся поезд. Паровоз коротко гуднул. С тополей поднялись и закружились галки. Вагоны тихо остановились. И почти сразу двинулись дальше.

Из последнего вагона сошел на перрон Иван Сергеевич. И еще кто-то сошел на перрон, но из первого вагона. Это был Прохоров. Он шел навстречу Ивану Сергеевичу, помахивая авоськой.

— Приехали! — сказал Прохоров. — Здорово! — миролюбиво поздоровался он. И даже весь осветился улыбкой.

— Здорово, — сказал Иван Сергеевич и тоже улыбнулся.

— А меня в сумасшедшем доме от заикания излечили! — сказал Прохоров. — Все дело в нервах было.

Они вышли на пристанционную площадь. Дождик все шуршал по листве тополей и по лопухам. Тишина раннего утра застоялась в узких улицах и садах.

— А меня током лечили… Пива выпьем? — сказал Прохоров.

— Не охота, — отказался Иван Сергеевич.

— Тогда дай двадцать копеек, а? — попросил Прохоров.

Иван Сергеевич поставил чемодан, банку с рыбами и достал двугривенный. Прохоров кивнул и пошел к вокзалу.

Иван Сергеевич весело шел по улице своего родного городка.

Улица была пустынна. В конце ее виднелись поля, сизая лента речки, дальний лес.

На обычном рыболовном месте, под ивами сидел только один старик Митрич. Поплавок неподвижно лежал на воде. Клева, очевидно, не было совершенно.

— Клюет, Митрич? — спросил Травкин, подходя ближе.

Старик, угрюмо взглянув через плечо, сердито пробормотал:

— Клюет… как же! — и опять уставился на поплавок. — Из-за тебя, жених, вся рыба подохла.

— Как так?!

— А так… разорался в телевизоре, то… да сё, а в какой бутыли не сказал… Так все в речку и вылили…

— И что ж теперь? — прошептал Травкин.

— Что?!.. Теперь всех уволят, наверное, вот чего! С утра — ни одной поклевочки!

Иван Сергеевич сгорбился, вжал голову в плечи и зашагал через мостик. Перейдя его, он спустился к воде, присел на корточки и поставил банку с рыбками в осоку.

Легкий дождь все еще шуршал по листве. Тихо, задумчиво текла река, еще сонная и прозрачная.

Иван Сергеевич осторожно сунул руку в банку, поймал рыбку, опустил руку с рыбкой в реку и медленно разжал пальцы. Рыбка юрко скользнула в глубину. Иван Сергеевич тем же образом выпустил остальных рыбок. Он не торопился.

Тучки просветлели, в промытую листву деревьев ударил низкий и ясный солнечный луч. Солнце засверкало на каждой травинке и на каждом листке.

Иван Сергеевич взял чемодан и пошел к дому.

Из дыры в заборе вылез черный кот, потянулся и, брезгливо поджав лапы, побежал через улицу. Травкин поддал ходу, махнул рукой. И кот вдруг послушно остановился, как бы пропуская Ивана Сергеевича вперед себя. Все это несколько прибавило ему бодрости, решительными шагами, помахивая чемоданчиком, Травкин направился к дверям своего дома и скрылся за ними.

Дед Митрич дремал, когда поплавок повело, и удочка в его старых руках дрогнула. Дед открыл глаза, хищно подсек и выхватил из воды добычу. Посмотрев на нее, Митрич остолбенел. Пойманная рыбка сказочно сверкала на солнце, посвечивая золотыми плавниками, и показалась деду ожившей сказкой его детства…

 

Не горюй!

Резо Габриадзе, Георгий Данелия

Это было в Грузии в конце позапрошлого столетия.

В то прохладное июльское утро по вьющейся между бирюзовыми холмами дороге двигались двое путников. Один из них, Глонти, молодой рыжий доктор, расставив длинные ноги, восседал на осле, другой же, Коста, шестидесятилетний крестьянин с тощей курицей в руке, шел пешком. Путники тихонько напевали в такт шажкам осла и время от времени потягивали из маленького бурдюка густое красное вино.

— Приехали, — сказал Бенжамен, когда за поворотом внизу, у подножия горы, показался кособокий черепичный городок.

Он оперся ногами о землю и, хлопнув осла по серому потертому задку, выгнал его из-под себя.

— Спасибо.

— Нет. Это тебе дорогой, спасибо! — запротестовал Коста. — Но только разреши, мы тебя до дома довезем!

— Нет, я пешком…

— Но тогда, доктор, это возьми! — Коста протянул Бенжамену курицу.

— Не надо, друг мой, спасибо.

— Нет, это тебе, дорогой, спасибо! Возьми, умоляю!

— Нет, это я тебя умоляю!

— Но я первый попросил!

— Ну, хорошо… Скажи отцу, чтобы пока не прыгал.

— Не будем!

— А через недельку я вас навещу…

— Я за тобой заеду!

— Не надо…

— Умоляю! — снова взмолился Коста.

— Нет, это я тебя умоляю!

— Ну спасибо…

— Нет, это тебе, дорогой, спасибо!

Коста вскочил на осла и поскакал обратно в горы, а Бенжамен, размахивая курицей, зашагал вниз к городку…

Варлаам, рыжий веснушчатый мальчишка лет одиннадцати, и его сестра, маленькая капризная Цицино, сидели на пороге узкого голубого домика, на двери которого блестела табличка: «ДОКТОР БЕНЖАМЕН ВАРЛААМОВИЧ ГЛОНТИ». Между ними в медном тазу, в котором обычно варят варенье, расставив маленькие ножки, сидел Нико. Цицино и Варлаам купали брата, лили на него красное вино, Нико ревел на всю улицу.

— Добрый день, друзья, — приветствовал их адвокат Додо. — Это вино? — поинтересовался он.

— Нет, это уксус, — объяснил находчивый Варлаам, а более общительная Цицино добавила:

— Дядя сказал, что это очень хорошо для укрепления кожи.

Адвокат, видимо равнодушный к уксусу, облегченно вздохнул:

— Ха… А он дома?

— У него больной, — сказал Варлаам.

— Ва! — удивился адвокат.

Перед Бенжаменом сидел голый по пояс пациент, лысый мужчина лет сорока.

Рядом стояла мать, сухая старуха с волевым лицом римского легионера.

— Встаньте! Дышите! Одним словом, противоположное врачует противоположное, — говорил Бенжамен, переставляя стетоскоп на обширной, густо покрытой растительностью груди пациента. — Глубже… Ибо медицина есть отнятие и прибавление. Ваше бедное сердечко переутомилось. Миокардиодистрофия.

— А как печень? — поинтересовалась старуха.

— Ложитесь. Так… Отнятие всего излишнего и прибавление недостающего… В порядке… И кто это лучше понимает, тот наилучший врач.

— А горло? — спросила старуха. — Кока, открой рот!

Пациент покорно открыл рот и старательно протянул:

— А-а-а-а…

— Хватит, — отшатнулся Бенжамен.

— А теперь посмотри наверх, — велела старуха сыну.

Тот исполнил.

— Ну что? — спросила старуха.

— Хорошо, — на всякий случай похвалил Бенжамен.

— Так… Старуха довольно потерла руки. — А теперь, деточка, снимай штаны, — приказала она сыну.

— В этом нет никакой необходимости, — предупредил Бенжамен.

— Нет уж, простите, мне хотелось бы, чтобы осмотр был доскональный. Встань, деточка!

Бенжамен пожал плечами и отошел к рукомойнику, чтобы помыть руки.

— Так, — слышалось за спиной. — Кальсоны тоже… Доктор, посмотрите… Ну как?

Бенжамен прошел в угол и, взглянув на стоящего за ширмой совершенно голого Коку, весьма одобрительно сказал:

— Замечательно… Можете одеваться. — Бенжамен повесил полотенце, сел на тахту.

— Значит, только дистрофия? — Старуха присела рядом. — Да.

— Ну что ж, пишите рецепт, — велела старуха.

— Моцион, гимнастика, покой — все, что я могу предложить.

Старуха недовольно тряхнула головой.

— Нет, позвольте. Мне рассказывали о ваших чудачествах, но учтите, что мы — Каландадзе и ничего не пожалеем для спасения своего ребенка. Пишите рецепт.

— Сударыня, — сказал Бенжамен, — от этой болезни лекарств пока нет. Свежий воздух, воздержание — вот его лучшие лекарства.

— В таком случае я не плачу вам ни копейки! — вскричала старуха.

— Как угодно.

Загромыхала винтовая лестница, и старуха Каландадзе со своим сыном сбежали на улицу.

— Шарлатан! — ругалась старуха. — Неуч!

— Это вы о ком, сударыня? — В окне показалась Софико, сестра Бенжамена.

— А вот об этом фигляре. — Старуха показала на мансарду. — Три часа мучил ребенка, а потом сказал: иди, гуляй, дыши свежим воздухом. И еще хочет, чтобы ему за это платили деньги! Аферист! Пойдем! — Она схватила сына за руку. Но тут раздался голос Варлаама:

— Мама, хочешь я его стукну? — спросил он Софико.

— Варлаам, нельзя бить маленьких, — пожурила она сына и, повернувшись к Коке, ласково сказала:

— Деточка, агу, ути, ути…

— Кока, что ты стоишь? — вскричала старуха. — Разве ты не видишь, как оскорбляют твою мать! Пойди скажи что-нибудь этой интриганке.

— Оставьте меня! Оставьте меня! — заревел Кока и, тяжело дыша, побежал по улице.

Софико, низко склонясь над котлом на кухне, очищала курицу.

Ее муж Лука, рядом за дверью, высунув язык, старательно переписывал казенные бумаги.

— Вот так вот, сударыня, — бормотала Софико, с остервенением выдергивая перья из тощей жилистой птицы. — Занимайтесь гимнастикой! А мы — принципиальные! Мы будем сидеть на шее у сестры… Она дура… Она верит, что скоро будет эпидемия… Она этой вороной накормит сто человек!

— Что ты сказала? — Лука оторвался от бумаг.

— Я сказала, что если так будет продолжаться, я уйду в монастырь, а вы пропадите пропадом!!! — заорала Софико.

— Хорошо, хорошо… — Лука снова уткнулся в свои бумаги.

По внутренней лестнице, стараясь не шуметь, сбежали Бенжамен и адвокат Додо.

— Бенжамен! — окликнула его Софико. — Опять пьянствовать? — строго спросила она адвоката, вытирая руки о фартук.

— Что вы! Что вы! — ужаснулся Додо. — Мы идем на чай.

— На какой еще чай?

— В заведение Святой Елены. Там сегодня чай с благотворительными целями.

Софико недоверчиво посмотрела на адвоката.

— Клянусь честью! — Додо приложил руку к сердцу.

— В этом заведении соберутся все девушки из хороших семейств. Обрати внимание на дочь Левана…

— Начинается… — пробормотал Бенжамен.

— Да, начинается. Обрати внимание на Мери. Лучшей партии тебе в нашем городе не найти. Я говорила с Леваном, он согласен…

— Обратим, обязательно обратим, — пообещал Додо.

— А ты помолчи. Что это у тебя такое? — Софико вытащила из-под мышки адвоката сверток голубой материи и развернула его. Это была хоругвь с изображением на ней Св. Георгия Победоносца.

— Для чего тебе эта святая вещь? — строго спросила Софико.

Додо смутился.

— В память о выигранном процессе…

— Незачем она тебе… — Софико бросила хоругвь на кровать, достала из комода черную коробочку и протянула ее Бенжамену. — На, возьми с собой.

— Что это?

— «Флирт». Игра для любви. Лука знает, мы с ним играли.

Лука грустно посмотрел в окно на четверых ползающих в пыли детей.

— Лука, одевайся, ты пойдешь с ними, проследишь… Так вот… После чая ты, Бенжамен, раздаешь эти карточки молодежи. Сам берешь вот эту. Запомни — вот эту… Я ее пометила крестиком. И посылаешь ее Мери… Что здесь?.. «Три грации считались в древнем мире. Родились вы — и стало их четыре». Ну, а она? Она, наверное, пришлет вот эту. Что здесь?.. «Счастливый юноша, ты всем меня пленил!»

Лука посмотрел на жену, и оба они смутились.

— Дай мне немножко, мама, — попросил Валаам, не выдержав такой легкой победы дяди над прекрасной Мери, и тут же получил оплеуху от мамы.

Друзья бодро подошли к винному погребку под названием «Не покидай меня, голубчик мой!».

— У тебя сколько денег? — спросил адвокат Луку.

— Семь копеек… Но это она мне дала на чернила.

— Секундочку. — Додо скрылся в черном проеме погребка.

Напротив, под вывеской «Нафталин» сидел на пороге лавочки тучный Даниил и лениво колол грецкие орехи.

В тени под акацией смиренная монашенка, приподняв пальчиками черное платье, крутила ногой в холодной струе родника.

— Простудишься, сестрица во Христе, — улыбнулся ей Бенжамен.

Монашка испуганно опустила платье и засеменила вниз по тротуару.

Из духана пулей выскочил взволнованный Додо.

— Хам, невоспитанный хам! — проворчал он.

Друзья снова зашагали по улице.

— Значит. Семь копеек? — строго спросил адвокат Луку.

— Да, но…

— Пойдем в «Сам пришел», — сказал Додо Бенжамену. — На две бутылки денег хватит.

— Две бутылки мало.

— Посылаем две, получаем четыре, посылаем четыре, получаем восемь…

Загородный духан «Сам пришел» расположился на берегу горной прозрачной реки, под громадной скалой, покрытой вековым мхом.

Оседлав толстый сук старого вяза, шарманщик Сандро крутил шарманку и пел, дирижируя себе ногами.

Под ним, на лужайке, за обильно накрытым столом сидел уже лет двадцать не протрезвлявшийся городской священник отец Гермоген.

— Батюшка, отец Геромоген, — сказал, свесившись с дерева, Сандро, — пойду я, а?

— Прокляну!., — устало пригрозил отец Гермоген.

— Целый день, клянусь прахом отца, как птичка, на дереве сижу, а там больные пришли!

— Анафеме предам, ирод! Отлучу!

— Ух, чтобы я себе голову откусил! — проворчал Сандро.

На дереве снова застонала шарманка. Сандро крутил модную песню «Гимназист влюбился в гимназистку».

— Это вам, святой отец, — духанщица Марго почтительно поставила перед отцом Гермогеном две бутылки вина и мизинцем показала на окно духана.

Там, за пустым столом, с равнодушным, независимым видом сидели Бенжамен, Додо и Лука.

— Подай им четыре! — приказал священник духанщице.

«Не горюй! Не горюй!» — громко пели Бенжамен, Додо и Лука. Перед ними красовалась батарея бутылок. Тут же сидели отец Гермоген, шарманщик Сандро и еще какой-то человек в охотничьем снаряжении.

Охотник спал.

— Господи! — Адвокат Додо неверной рукой поднял бокал. — Рядом со мной сидит великий миссионер, гуманист и просветитель. Бенжамен, не надо вставать, сиди, мой друг… Господа! История золотыми буквами впишет имя этого человека в книгу веков рядом с Гиппократом, Коперником и Георгием Саакадзе!

Отец Гермоген рявкнул:

— Аминь!

Бенжамен поклонился, и все с готовностью отдали дань его достоинствам.

Хозяйка духана, краснощекая пышная красавица Марго, тронула Бенжамена за плечо.

— Доктор, посмотрите моего мужа…

— Что с ним?

— Паралич.

Лицо сидящего посреди кухни духанщика Вано было так сильно перекошено, что казалось, будто он собирался откусить себе ухо.

— Отчего это у него? — спросил Бенжамен.

— Позавчера что-то с ним случилось. Хотел разгрызть орех, и вот, — объяснила Марго. — Доктор Леван сказал, что паралич, и велел делать клизму.

— Ну? — спросил Бенжамен, жадно поглядывая на пышную грудь хозяйки.

— Делаем, — ответила та шепотом.

Бенжамен взял со стола ложку, засунул ее в рот пациенту и, приподняв нижнюю челюсть, вправил ее на место.

«Паралитик» для проверки пощелкал зубами, потом вырвал ложку из рук Бенжамена, вскочил, кинулся к очагу, где висел котел с лобио, и принялся остервенело уничтожать его.

— Спасибо, доктор, — нежно сказала Марго. — А клизму можно продолжать?

— Можно, можно… Продолжайте! — страстно прошептал Бенжамен.

— Друзья, — говорил Лука, приятно улыбаясь. — Кончился чай. И мы начинаем игру!

Лука вытащил из кармана коробку с «флиртом» и жестом сеятеля рассыпал карточки по столу.

— Юноша! Не задумал ли ты при мне, слуге Божьем, затеять картежную игру? — насторожился отец Гермоген.

— Нет-нет, батюшка, упаси Боже! Это «флирт»! Это для любви! Вот, например, вы — «мимоза»!

— А ты — ослиная задница! — по-своему понял правила игры отец Гермоген.

— Отец, это не так играется, — склонился к священнику Лука. — Вот почитайте: «мимоза» — «Счастливый юноша, ты всем меня пленил!»

— Что? — взревел отец Гермоген. — Анафеме предаю тебя! Ирод! Сатана! Сгинь, мартышка!

— Батюшка! — в испуге завопил Лука. — Я не хотел вас обидеть, батюшка! Я в эту игру с женой играю. Вот, например, я ей посылаю «настурцию». Что тут обидного?

Тут написано: «Ах, почему другой лобзает твои очи и руку жмет твою…»

— Лука, у тебя получается, что твоя жена — шлюха, — сказал Бенжамен, подходя к столу.

— Кто шлюха?! Софико — шлюха?! — Лука боком надвинулся на него, схватил его за грудь и толкнул к бочке…

Худая женщина в черном прислонила пьяного охотника к дереву, что росло возле домика, и неторопливо подергала ручку звонка. Охотник был тот самый, который спал в духане за столом отца Гермогена.

Дверь открылась, и на пороге показалась освещенная тусклым светом керосиновой лампы Софико.

— Кто тут? — сонно спросила она.

— Это я — Тамара, — таинственно прошептала женщина. — Софико, успокойся, такова жизнь!

— Твой муж Бенжамена убил!

— Что?! Как?! Где?! Когда?!

— Играли в карты в духане и — вот! Ванечка! — позвала Тамара охотника.

Но того уже не было под деревом.

— Ванечка! Ванечка! Где ты?

— Я здесь. — Охотник выглянул из подворотни, где прятался по малой надобности.

— Скажи ей! — велела женщина.

— А… убили, убили, — подтвердил охотник и снова спрятался.

Софико поставила на стол лампу, метнулась к комоду и вытащила из ящика простыню…

— Это для чего? — шепотом спросила проникшая в комнату Тамара.

— На бинты для Бенжамена. Если он еще жив. Софико вытащила из кованого сундука бурку, извлекла из какого-то закутка длинное кремневое ружье.

— А это?

— Для Луки. Ему надо бежать в горы… — Софико направилась, было, к двери, но остановилась и указала Тамаре на широкую тахту, где из-под лоскутного одеяла, как газыри черкески, торчали рыжие головки ее пятерых детей.

— Посмотришь за детьми! — приказала она и выбежала в темноту.

Софико, как была, в длинной белой рубашке, с папильотками в волосах, прижимая к груди бурку и зажав под мышкой ружье, бежала по залитым лунным светом пустынным улочкам ночного городка.

Когда она достигла середины площади, сверху, с боковой улицы, раздался бодрый звук зурны, и перед Софико появились в танце «убитый» и «убийца». За ними шагом следовал фаэтон. Додо в поповском одеянии спал на заднем сиденье, прикрыв лицо легкомысленным канотье.

— А-а! — взвизгивал Бенжамен, выкидывая коленца.

— Пьяница окаянный! — крикнула Софико и свалилась без чувств на мостовую!

Очнулась Софико на тахте в своей комнате.

— Выпей это. — Бенжамен поднес ей ко рту столовую ложку.

— Не хочу, не надо… — Софико слабо отвела руку брата. — Все, — сказала она, и по лицу ее потекли слезы. — Я ухожу.

— Софико, успокойся, я жив! Посмотри — жив! — Лука, как полено, держал под мышкой младшего сына, головой назад.

— Поверни ребенка, дурак, — тихо сказала Софико. — У вас нет ничего святого.

— Мы больше не будем, — пробормотал Бенжамен.

— А-а-а… Мне теперь все равно… — всхлипнула Софико. — Хотите — женитесь, хотите — не женитесь… Мне наплевать. Я ухожу.

— Слушай, женись ты на этой Мери, — сказал Варлаам Бенжамену. — Прекрасный загородный дом, усадьба, вот такие глаза. — Варлам пальцами показал, какие огромные и красивые глаза у невесты Бенжамена.

— Женись сам, если она тебе так нравится, — проворчал Бенжамен.

— Я бы тоже на ее месте ушла, — сказала восьмилетняя Цицино. — Полный дом бездельников. Всех надо напоить, накормить, обстирать. Дети неблагодарные: будто в зверинце выросли. Брат весь в долгах, пьяница… Муж ни то ни се, ни рыба ни мясо. Очень неудачный муж. А могла спокойно выйти за генерала…

— Что?! — взревел Лука и схватил дочь за косу. — Как ты смеешь так говорить о родном отце!!

Девочка завопила.

— Отпусти ребенка, изверг! — Софико вскочила, но тут же схватилась за сердце и со стоном упала на тахту. — Я умираю!

— Мама умирает! — заплакали дети. — Женись, дядя! Женись!

— Хорошо, хорошо, женюсь, — не выдержал он рева.

— Поклянись! — простонала Софико.

— Клянусь. Клянусь Варлаамом.

— Почему мной? — возмутился Варлаам. — Что, кроме меня, здесь никого нет, что ли?!

Духанщик Вано, стоя по колено в холодной быстрой воде, ловил рыбу. Он закидывал сеть, и она парашютом мягко ложилась в воду и пропадала в ней, захватывая врасплох глупую форель.

Дорога вилась, повторяя капризные изгибы быстрой рыжей реки. Бенжамен в сопровождении зятя держал путь к невесте в новую жизнь. Они шли по висячему мосту. На противоположном берегу реки виднелся духан «Сам пришел».

— Лука, — окликнул зятя.

Лука вобрал голову в плечи и энергично замотал головой. При одной только мысли о выпивке ему стало плохо.

— Пить не будем, просто посидим, — упрашивал Бенжамен.

— Нет, нет и нет! — угрюмо отрезал Лука. — Если я не довезу тебя до невесты, твоя сестра оторвет мне голову.

Бенжамен вздохнул.

«…Солдатушки! Браво ребятушки!» — донеслась бравая песня. Навстречу им по висячему мосту шел старый русский солдат в обтрепанном мундире. Рядом с ним гордо выступал маленький лохматый пес.

— Бог в помощь, православные! — громко приветствовал солдат Бенжамена и Луку. — Скажите, где тут Кутаис?

— Кутаис? — удивился Бенжамен. — Кутаис там. Вы оттуда идете, дедушка!

— Пфу, черт! Проскочил, значит, — беззаботно выругался солдат. А где Тифлис? Там?

— Нет, там Стамбул!

— Нет, Стамбул нам не нужен. Мы с Эрзерумом там уже были. Там турки.

— Подождите, Эрзерум там, — показал ему Бенжамен.

— Эрзерум — это он. — Солдат показал на собаку.

— Эрзерум — собака? — удивился Бенжамен.

— Ну да. Да нет, зовут его Шарик, а кличка ему Эрзерум. Ну потому как он при Эрзеруме пашу в плен взял. Ухватил за шальвары и держит, подлец этакий.

— Лука, — сказал Бенжамен, показывая головой в сторону духана «Сам пришел».

— Да, — решительно сказал Лука.

Во главе стола, положив голову на тарелку, спал солидно подвыпивший Шарик. Лука и солдат сидели в небольшой прохладной комнате с земляным полом, именуемой духаном «Сам пришел».

— Счастливый ты человек, Егор, — с пьяной доверительностью говорил Лука, распластавшись по столу. — Отслужил свои двадцать пять лет — и свободен… Куда хочешь, туда идешь, что хочешь, то и делаешь… А я все переписываю, переписываю…

— Писарь, значит? А я вот всю жисть — руби, коли да смирно, — грустно сказал солдат.

При слове «смирно» Шарик, покачиваясь, встал на задние лапы и замер.

— Вольно! — сказал солдат собаке. — Мы теперь, брат, в отставке.

Шарик отхлебнул из стакана и снова погрузился в пьяный сон.

— Да!

— Нет!

— Да!

— Нет!

— Но я должен прослушать тебя, царица! — Бенжамен с никелированным стетоскопом в руке гонялся по кухне за духанщицей.

— Я здорова! — смеялась Марго, бегая вокруг заваленного снедью стола.

— Вы все так думаете, радость моя!

— Я замужем!

— Ну тогда — пульс!

— Я не такая!

Бенжамен попытался поймать «свою радость» за руку, та отскочила, споткнулась и села в деревянную лохань, где плавала рыба.

Вано, муж духанщицы Марго, с перекинутой через плечо сетью и связкой форели в руке пересек двор, открыл дверь в. кухню и замер…

Посреди комнаты доктор Бенжамен Глонти целовал его жену.

— Э-э-э! — завопил Вано, схватив огромный кухоный нож. — Заколю!

Марго в испуге шарахнулась, но Бенжамен удержал красавицу и как ни в чем не бывало спокойно приложил стетоскоп к ее щедрой груди.

— Тихо! — строго приказал он Вано. — Не мешай!

Ошарашенный такой наглостью, муж остановился, вытаращив глаза.

— У твоей жены бронхит, — грустно сообщил Бенжамен рыбаку. — Ты что так побледнел? Не волнуйся, при современных методах это вполне излечимо.

Софико выкраивала из Святого Георгия рубаху.

— Мама! — В дверь заглянула Цицино с ребенком на руках. — Они невесту ведут!

С дальнего конца улицы вдруг донесся лихой разбойничий свист и грянула бравая солдатская песня:

Впереди австрийским гусиным шагом шагал Бенжамен.

За ним, строго выдерживая положенную уставом дистанцию, плечом к плечу маршировали солдат и Лука.

Сзади гордо выступал Эрзерум.

Мальчишки — эта пыль населения, — как всегда, восторженно сопровождали армию.

— Сестра! — обратился Бенжамен к Софико, подходя к дому. — Познакомься. Это наш новый друг — Егор Залетаев.

— Генерал, — пояснил пьяный Лука.

Солдат кивнул.

— Очень приятно. Прошу в дом. — Строго следуя законам гостеприимства, Софико расплылась в улыбке.

— Благодарствуем. — Солдат снял фуражку, расправил усы и бакенбарды, благочестиво перекрестился и переступил порог.

Бенжамен последовал за ним.

Лука же остался на улице. Он скрестил руки на груди и испепелял жену грозным взглядом.

— Пожалуйте и вы, ваше благородие, осчастливьте, — ехидно улыбаясь, попросила мужа Софико.

— Женщина! — вдруг заорал Лука. — Смирно! Кругом м-м-арш!

И тут же получил увесистую оплеуху.

Стемнело.

Вся семья сидела за столом и дружно подпевала солдату в отставке Егору Залетаеву.

Солдат пел:

По узкой кривой улочке, вздымая клубы пыли и сопровождаемое свитой любопытных собак, ехало чудо конца девятнадцатого века.

Это был фаэтон без лошадей, авто новейшей марки, образца 1898 года.

В авто сидели два офицера в белых черкесках, папахах, с кинжалами и аксельбантами. Руки офицеров почти до плеч были всунуты в желтые перчатки из свиной кожи, лица закрыты огромными очками, из-под которых торчали запыленные усы.

У цирюльни авто остановилось.

— Горожанин! — окликнул водитель седобородого старика, с ног до головы увешанного клетками с певчими птицами. — Как нам найти лекаря по фамилии Глонти?

— Что? Не слышу! — заорал старик, перекрывая лязг мотора.

— Глонти!

Из чердачного окна полуразвалившегося домика выглянул адвокат Додо.

— Вам нужен Бенжамен Глонти? Айн момент! — крикнул адвокат и, на ходу надевая пиджак, быстро начал спускаться по приставной лестнице.

— Куда ты, сыночек? — спросила красиво состарившаяся женщина, но ее слабый голос пропал в шуме и грохоте авто. Адское изобретение умчало ее сына.

— Прекрасный выбор, господа, — разглагольствовал адвокат, стоя на подножке авто. — Я рад, что отныне прогрессивные круги офицерства будут в цивилизованных руках одного из самых…

— Куда ехать? — раздраженно перебил его сидящий за рулем капитан, когда машина выехала на перекресток.

— Ах, пардон! Сюда… — Додо вцепился в руль и стал крутить им влево.

— Руки! — заорал капитан, отдирая от руля руки адвоката.

— Пардон… Стоп!

Авто остановилось у духана «Не покидай меня, голубчик мой».

Додо нажал оранжевую грушу и погудел.

— Руки! — снова заорали на него.

— Пардон! Айн момент! — Адвокат соскочил с подножки и скрылся в проеме подвальчика.

Офицеры нетерпеливо забарабанили пальцами по медной обшивке.

— Хам! Невоспитанный хам! — Из подвала выскочил адвокат. — Его здесь нет, господа! — обратился он к офицерам. — Но мы можем пригубить по бокалу янтарного игристого вина!..

— Мы за рулем! — сухо ответили ему.

Бенжамен, стоя в своей комнате и показывая руками на голые стены, с улыбкой говорил представителю местных деловых кругов Авесалому Шалвовичу Цицинову.

— Ох, Авесалом Шалвович! Ну зачем нам какой-то посторнний исполнитель! Вы можете прийти ко мне и сказать: «Дорогой Бенжамен. Я хочу описать твои вещи. А я вам скажу: «Милый Авесалом Шалвович, берите все! Все ваше!»

Авесалом Шалвович, недоверчиво взглянув на Бенжамена, решил приступить к делу и потянулся к микроскопу.

— Только не это, это — орудие моего ремесла и по закону описи не подлежит, — отводя руку Авесалома Шалвовича от микроскопа, сказал Бенжамен.

Авесалом Шалвович, не найдя в комнате ничего более интересного, взял со стола пробочник с янтарной ручкой.

— Это янтарь? — внимательно осматривая ручку пробочника, поинтересовался он.

— Это янтарь. — Бенжамен стал серьезным. Но эта вещь вам ни к чему, а мне она крайне необходима. — И, отобрав пробочник, положил его в карман.

— Слушайте! — Авесалом Шалвович начал сердиться. — Продайте дом! Это ваш единственный выход.

— Ха-ха-ха! Дом не мой. Дом моего зятя.

— Я совсем забыл, что вы приживальщик, — ехидно улыбнулся Авесалом Шалвович.

— Ну хорошо, — перестав улыбаться, сказал Бенжамен. Он достал из сафьяновой шкатулки камешек. — Это почечный камень. Я извлек его из мочевого пузыря самого губернатора.

— Для чего мне это? — насторожился коммерсант.

— Оправьте его в золото, рассыпьте по нему бриллианты — и получится великолепный подарок вашей супруге, ко дню ангела.

— Ты еще не готов! — в комнату вошла Софико. — Здравствуйте, Авесалом Шалвович!

— Здравствуйте. Сударыня, вам известно, что я ссудил вашего брата деньгами научение. Так вот, имейте в виду — у меня имеется исполнительный лист, и я в любой момент могу потребовать его ареста. — Честь имею! — Авесалом Шалвович быстро вышел из комнаты.

— Идиот, — фыркнула Софико вслед коммерсанту. — На, Лука разрешил тебе дать свои ботинки… Что это?

С улицы донесся шум мотора, лай, и на улочку Трех Сироток, радостно гудя, выехало авто с офицерами и адвокатом на подножке.

— Бенжамен! — крикнул Додо. — Я привез к тебе больных военных!

Бенжамен вышел на балкончик.

— Господин Глонти? — спросил один из офицеров.

— К вашим услугам, — сказал Бенжамен.

— Поручик Ишхнели. — Офицер небрежно козырнул. Бенжамен поклонился.

— Милостивый государь, — процедил поручик сквозь зубы, раскинувшись в красном кожаном сиденье. — Я узнал из достоверного источника, что вы собираетесь жениться на дочери врача Цинцадзе. Категорически запрещаю вам это! Ясно?

— Что? — не понял Бенжамен.

Но капитан уже включил заднюю скорость, и авто, выпустив едкий фиолетовый дым, скрылось за поворотом, унося на подножке адвоката.

— Ну теперь-то ты женишься! — сказала довольная Софико брату.

По долине четыре лошади, меланхолично позвякивая колокольчиками, тащили рейсовый омнибус «Застафон — Кутаис». У родника Святой Нины колымага приостановилась.

С нее спрыгнули Бенжамен и Софико.

На сей раз путь в новую жизнь Бенжамен держал под конвоем сестрицы.

— Ой, какие цветочки! — радостно воскликнула Софико, оглядываясь кругом. — Ой, какая бабочка! — Она бросилась ловить бабочку. — Когда мы с Лукой были у бабушки, там… — Софико прыгнула, растянулась на траве и завопила: — Поймала! Поймала!

— Софья Варлаамовна, — назидательно сказал Бенджамен сестре. — Если вы собираетесь жениться, давайте жениться, а если нет — пойдем к бабушке!

В ее руке, теряя пыльцу, трепыхалась нарядная голубая бабочка.

В просторной гостиной уездного лекаря Левана Цинцадзе играл домашний оркестр. Оркестрантов было трое — старик скрипач, одноногий флейтист и уже знакомый нам шарманщик Сандро.

— Как ты похож на своего отца, — говорил Леван, могучий старик с озорными детскими глазами, с любовью глядя на Бенжамена. Он, Софико и Бенжамен сидели перед оркестром.

— Я рад, что теперь мы вместе, коллега! — Леван налил в рюмочки вишневку. — Отныне мы вместе будем лечить больных.

— Доктор! — донесся снизу скрипучий голос.

— Что тебе? — Леван встал, вышел на балкон.

Во дворе маленькая старушка держала за рукав здоровенного парня. У ног парня валялся лихорадочно дышащий мешок, из которого несся пронзительный визг.

— Он говорит, что к Мери какой-то жених приехал! Это правда? — спросила старуха.

— Правда, тетя Домна! Правда! Вот он!

Бенжамен встал и галантно поклонился старушке.

— Этот? — ужаснулась старушка. — Вуй! Вуй! Вуй! Этого я знаю! Он еще хуже тебя!

— Хорошо-хорошо, иди занимайся своим делом, — разозлился Леван.

— Вуй! Вуй! — причитала старушка, отпустив парня с поросенком.

— Совсем свихнулась от радости, несчастная, — обернулся Леван к Софико.

Софико вежливо улыбнулась.

— Селяне! — Леван поднял руку.

Оркестр замолк.

— А вот и невеста!

В двери стояла изящная аристократка Мери Цицнадзе.

— Папа, — спросила она, — где прикажете накрыть стол?

Софико выразительно посмотрела на брата.

Бенжамен ладонью поправил волосы.

— Мери, Бенжамен, идите сюда! — зашумел Леван. — Садитесь! Ты — тут! А ты — тут!

Он усадил их рядом и, с любовью глядя на них, воскликнул?

— Какая пара?! А?! Клянусь прахом отца, после свадьбы повезу их в Тифлис и сделаю фото.

— Голубки, — умилилась Софико.

— И!.. — Леван дал знак оркестру, и в комнате началось столпотворение. Оркестр загрохотал, шарманщик Сандро бросился вперед, вызывая Бенжамена на танец. Тот, не долго думая, поднял руки и принялся самозабвенно танцевать.

Пошли плясать и сама невеста, скромно опустив глаза и плавно покачивая руками.

Счастливый Леван пел и хлопал что есть силы.

В комнату незаметно вошел поручик Ишхнели. Мери первая заметила его и, покраснев, застыла на месте. В гостиной стало тихо.

— Добрый день, Леван Николаевич, — приветствовал поручик хозяина. — Разрешите пригласить вас и вашу дочь на автопрогулку по живописным окрестностям.

Леван приложил руку к сердцу и, насмешливо улыбаясь, ответил:

— Весьма сожалею, господа, но у меня сегодня гости. Надеюсь, своим присутствием вы украсите наш стол.

Со двора донесся гудок авто.

— Иду-иду, — крикнул поручик своему другу и, повернувшись к Левану, любезно сказал: — Быть вашим гостем — великая честь для меня, Леван Николаевич. С вашего разрешения, мы только переоденем спортивные костюмы. — И поручик красивым жестом показал на свою белую черкеску и, метнув уничтожающий взгляд в сторону Бенжамена, вышел из гостиной.

— Это ав-то-мо-би-ле, — глянув в окно и желая рассеять неловкую тишину, сказала Софико Левану. — Маленький паровоз.

— Может быть… Эти кретины промотали родительское состояние и вот уже месяц на своей керосинке крутятся вокруг моего дома, — сказал Леван. — Напрасно стараются. Дочь врача выйдет замуж за врача!

— Папа, — тихо, не поднимая глаз, заметила Мери. — Это не керосинка, а двигатель внутреннего сгорания.

— Двигатель-мигатель. Не знаю… У нас гости, а ты тут танцуешь!

— Папа! Вы не умеете вести себя в обществе, папа! — Мери, еле сдерживая слезы, убежала.

— Все знает, чертовка! — сердито, но не без гордости проворчал Леван. — Хватит! — вдруг заорал он на оркестр. — Нечего тут тарахтеть. Идите работать.

Оркестранты, подхватили инструменты, пошли вниз по лестнице.

— Ну, теперь поговорим о свадьбе. — Леван положил руку на плечо Бенжамена.

— Леван, — сказал Бенжамен, — а вы уверены, что ваша дочь желает, чтобы этот брак состоялся?

— Желает! Ха! Ха! Еще как желает! Мы с тобой будем философствовать. Веселиться, охотиться и пить. И не пройдет и месяца, как Мери полюбит тебя страстно! Дочь врача выйдет за врача!

— Доктор! — В гостиную вбежал шарманщик Сандро. — Там мельник пришел. Мочу принес.

— Что с ним?

— Жена у него с лестницы упала, с четырех ступенек.

— Он знает, что меня нет дома?

— Да, доктор.

— Хорошо. Оседлай коня.

Бенжамен прошелся по гостиной и приоткрыл одну из многочисленных выходивших в нее дверей. Там старуха Домна накрывала белой скатертью огромный стол. Бенжамен приоткрыл следующую…

У изящного трюма Мери в корсете и в панталончиках собирала локоны в пышный пучок.

— А-а-а-а-а! — взвизгнула невеста, увидев в зеркале своего жениха, и спряталась за китайскую ширму.

— А где папа? — спросил он.

— В аптеке. — Мери испуганно таращила глаза из-за ширмы.

— А где аптека?

— Там.

— Пардон! — Бенжамен прикрыл дверь.

В аптеке с потолка свисали длинные связки лука, чеснока, инжира, перца, на полках лежали гранаты, тыква, хурма, пакеты с сушеной зеленью, баночки с семенами, вдоль стен стояли столы с пузырьками, колбами, бутылями, ступками, в углу стоял среднего роста скелет. За столом старичок скрипач в белоснежном халате разливал из глиняного кувшина в маленькие пузырьки какую-то жидкость. На лавке у дверей сидел больной. У ног его лежал баран — гонорар за визит к врачу.

Бенжамен прошелся по аптеке, постукал ногтем по скелету, взял со стола квадратную бутыль, понюхал.

— Не трогай! — строго сказал ему скрипач. — Микробы внесешь.

— Уф! — В дверях появился Леван. Он был по-дорожному одет, с ног до головы обрызган грязью, в руках у него был хлыст.

— Какая ужасная дорога! — сказал он, упав на табуретку.

Бенжамена Леван не заметил.

— Доктор, — обратился к нему мельник, протягивая бутылку, — посмотрите, пожалуйста.

— Разве ты не видишь, что я устал? Я проскакал сто верст! — отмахнулся от него Леван.

— Он тоже устал, доктор, — сказал шарманщик Сандро.

— Ну ладно. — Леван с недовольным видом взял бутыль и, приблизившись к окну, произнес: — Это моча твоей жены.

— Ва! — удивился мельник.

Она упала.

— Ва!

— Споткнулась о порог и покатилась с четырех ступенек.

— С пяти, доктор, — виновато сказал мельник, как бы извиняясь за жену.

— Странно, — снова принимаясь изучать жидкость, сказал Леван. — Здесь явно видны четыре ступени… подожди. Ты принес все, что дала тебе жена?

— Чуть-чуть выплеснул на землю, доктор…

— Вот и причина ошибки! Пятую ступень ты выплеснул, дуралей. Значит, будем лечить как упавшую с пяти ступенек. Савле, дай ему пять пузырьков, — крикнул он старичку. — И еще пусть прикладывает на ушиб подорожник.

— Ты опять здесь? — обратился Леван к девочке. Ну, как твоя мать?

— Лучше, господин доктор, — тихо сказала девочка. — Только все равно… все равно ей холодно, а сама горячая.

— А настойку она пьет?

— Пьет, господин доктор…

Леван задумался.

— Потеет?

— Потеет, господин доктор.

— Хм…

— Мы заплатим, господин доктор.

— Что? За кого ты меня принимаешь?.. А ты что стоишь? — заорал он на шарманщика. — Иди дай ей мешок кукурузы и еще что-нибудь: сыр, масло, яйца. И пусть этого барана тоже возьмет.

— Может быть, у нее малярия? — спросил из своего угла Бенжамен.

Увидев коллегу, Леван несколько смутился:

— Да, конечно. А может быть, и нет. Я еще не поставил диагноз. Ты вот что, коллега, сходи-ка посмотри, пока я тут то-се… Но только не задерживайся.

В низине, у болота, на островке среди камышей стоял убогий заплесневелый домик. Бедность и нищета, казалось, навсегда поселились здесь.

Перед домом стояла печальная Като и молча ожидала доктора, который осматривал ее мать.

Тоскливо скрипнули дверные петли, и из домика, кладя в карман стетоскоп, вышел Бенжамен. Он погладил девочку по голове, отвел ее в сторону, достал блокнот и начал писать рецепт.

— У мамы малярия. Но ты не бойся — все будет хорошо. Пойдешь в город, найдешь аптеку Мизандари. Отдашь ему вот эту бумажку, а он даст тебе лекарство и скажет, как его принимать. Ясно?

Девочка утвердительно кивнула головой.

— А если скажет, что доктору Глонти в кредит не доверяет, тогда отдашь ему вот это. — Бенжамен достал из кармана пробочник с янтарной ручкой и отдал его Като. — Это янтарь, Като. А если он даст лекарство просто так, то вернешь мне пробочник… Я пойду лесом, так ближе до Левана?

— Ближе, только князь не любит, когда ходят по его лесу.

Бенжамен с улыбкой попрощался с Като и пошел к лесу.

— Поу! Поу! — раздались звуки охотничьих рогов, и из дубовой рощи на дорогу высыпала группа верховых в сопровождении целой своры лающих псов. Егеря несли двух привязанных к палкам кабанов.

Впереди на взмыленном жеребце гарцевал генерал в отставке, потомственный князь Вамех Вахвари! Он был в расшитой золотом охотничьей куртке. Куртка была надета прямо на голое волосатое тело.

Бенжамен шел мимо княжеского замка, который красовался на вершине лысой, шелудивой горы.

Князь осадил коня.

— Кто это такой? — указав на Бенжамена ногой, спросил он своего управителя.

Лицо управителя — впрочем, как и лица всех остальных, включая и князя, — напоминало хорошо выжженный кувшин, покрытый черной свиной щетиной.

Управитель пожал плечами.

— Кто ты такой? — спросил князь Бенжамена.

— А ты? — Бенжамен смерил князя с ног до головы.

— Я — Вамех Вахвари!

— А я — Бенжамен Глонти!

— Так почему ты мне не кланяешься, Бенжамен Глонти? — строго спросил князь.

— А ты?

В это время один из княжеского окружения подошел к Бенжамену сзади и сбил с него шляпу.

Бенжамен обернулся.

Самодовольная улыбка, вызванная столь удачной проделкой, еще играла на лице нахала.

Бенжамен молниеносным ударом головы сшиб этого здоровенного человека, и тот покатился в колючки. Второго, стоящего рядом, Бенжамен резко ткнул локтем в живот, и, когда тот согнулся, ударил его рукой по щеке и одновременно коленом по загривку.

Охотники схватились за ружья.

Князь поднял руку.

Все замерли.

— Ну! — угрожающе сказал князь Бенжамену.

Бенжамен улыбнулся и отрицательно покачал головой.

Двор княжеского замка не соответствовал его наружному виду. Английские газоны, клумбы, висящие на суку детские качели, прогуливающийся вокруг изящной беседки павлин…

Из окна доносились звуки клавесина — играли Моцарта…

Суд вершился у конюшни.

Бенжамен был привязан к колесу арбы, а перед ним на массивном кресле с высокой спинкой, окруженный челядью, сидел Вамех Вахвари. Два охотника держали Бенжамена под прицелом.

— Возьми шашку, и отойдем на сто шагов, если ты мужчина! — зарычал Бенжамен.

Князь торжественно поднялся с кресла и произнес:

— После совещания суд присудил присутствующего здесь осужденного поцеловать генерал-майора лейб-гвардии Нежинского гусарского полка в отставке, кавалера орденов: Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом, Святого Станислава с мечами и бантом…

Управляющий деликатно прикоснулся к плечу князя и что-то шепнул ему на ухо. Князь подумал, кивнул.

— Святого Станислава с мечами без банта, князя Вамеха Вамеховича Вахвари поцеловать в то место, в которое вышеуказанный князь укажет! — И Вамех Вамехович Вахвари похлопал себя по ягодице.

— Теперь ты можешь похвастаться, что целовался с генералом, — весело добавил он.

Бенжамен зарычал от бешенства, рванулся, чуть не перевернул арбу.

Охотники взвели курки…

Тем временем была снаряжена спасательная экспедиция. Впереди несся выездной фаэтон Левана, сзади, заметно отстав, телега, набитая вооруженными чем попало людьми.

— Быстрей! — Сжимая рукоятку кинжала, Леван колотил по спине сидящего на козлах шарманщика Сандро. — Быстрей!

Сандро, не щадя, хлестал лошадей.

— Сколько у нас пороха? — спросил Леван шарманщика Сандро.

— Сейчас, коллега. — Шарманщик высунулся из фаэтона: — Петре, сколько пороха у нас?

— Чего? — не поняли в телеге.

— Пороха сколько? Пороха?!

— Три фунта!

— Доктор, простите за нескромность. — Скрипач, так и не успев снять белый халат, показал Левану пузырек. — Вот!

— Что это?

— Цианистый калий, доктор. Одной десятой достаточно, чтобы отравить всю Грузию. Накапаем им в ручеек… — мечтательно улыбнулся он.

Леван брезгливо отмахнулся от скрипача.

— Вот он! — вскричал Леван.

На дороге показалась унылая фигура Бенжамена.

— Леван, — сказал Бенжамен, высвобождаясь из объятий старого доктора, — мне нанесли страшное оскорбление! — Бенжамен шепотом, на ухо, сообщил какое.

— У-у-у! — взревел Леван и выхватил саблю. — Возьми саблю! Командуй! Камня на камне не оставим, по кусочкам разнесем, в порошок сотрем!

— Не надо, Леван, — сказал Бенжамен. — Он пожалуется царю, и нас всех вместе сошлют в Сибирь.

— Но мы должны отомстить! — не унимался Леван.

— Насчет этого будьте спокойны. Я клянусь, что только тогда стану вашим зятем, когда нанесенное мне оскорбление получит достойное возмездие.

— Ты заходишь слишком далеко, коллега. Ты можешь отомстить и после свадьбы.

— Доктор! — К Левану подошел флейтист, командующий вторым эшелоном. — Больные домой просятся. Что делать?

У телеги толпились вооруженные до зубов больные и страдальчески смотрели на своего врача.

— Пусть идут, — разрешал Леван.

Больные тотчас побросали на землю пики, кинжалы, кремневые ружья, чеканные древние щиты и радостно разбежались, забыв про свои недуги…

Адвокат Додо с корзиной в руках, неловко цепляясь за камни, взбирался на камни, взбирался на скалу. Вдруг грянул выстрел. И где-то неподалеку пуля щелкнула о камень.

Додо нырнул за валун и истошно завопил:

— Это я! Бенжамен, это я!

Высоко над ним, в дверях давно заброшенной часовни, стоял, опираясь на ружье, бородатый, взлохмаченный человек. Это был Бенжамен.

Додо встал, отряхнулся:

— Хам, невоспитанный хам!

— Я тебя предупреждал — не приходи! — мрачно сказал Бенжамен.

Додо встал, отряхнулся:

— Бенжамен, не делай из пустяка трагедию. Подумаешь, большое дело — не ты первый, не ты последний.

— Уходи! — Бенжамен повернулся к нему спиной.

— Стой! — Додо начал карабкаться вверх.

— Не подходи! — Бенжамен вскинул ружье.

Додо испуганно вытянул вперед корзину и закричал:

— Не стреляй! Здесь еда, вино, твоя сестра прислала!..

— Никакого вина! Камни буду грызть, пока не отомщу! Уходи!

— Иду, иду… — Обиженный Додо осторожно полез вниз.

— Как там мои? — спросил все-таки Бенжамен.

— Как всегда… Ребенка ждут…

Бенжамен задумчиво вошел в часовню.

Там у стены, под плохо сохранившейся фреской девы Марии, лежала на соломе хозяйка духана «Сам пришел», королева Марго, и в медную подзорную трубу рассматривала детали фресок.

На разостланном платке красовались тяжелые поздние помидоры, зелень, лук, остатки курицы, рыба. В углу валялись пустые бутылки.

Бенжамен вырвал из рук Марго подзорную трубу, подошел к узкому окошку и нацелился на замок князей Вахвари. Сверху ему был виден двор с английским газоном и разгуливающий по нему нахально раскрашенный павлин.

Марго на кухне резала лук.

Вошел Вано. Присел на корточки перед очагом, подбросил хвороста.

— Марго, знаешь что… — сказал он и замолчал.

— Что?

— Князь заболел… Кость проглотил… И ни один доктор к нему не идет: боятся…

— А я здесь при чем? — раздраженно спросила Марго. — Что я, доктор?

— При том. Скажи этому…

— Кому — этому? — будто не поняла Марго.

— А тому, который в часовне сидит…

В большом ярко освещенном зале, где по стенам висели пешие и конные Вахвари, сидел, согнувшись в кресле, последний представитель этого рода.

Около него стояла княгиня, красивая молодая шатенка.

Управляющий ввел Бенжамена.

— Вы врач? — с сомнением спросила княгиня, подозрительно глядя на странный наряд.

— Да, — поклонился Бенжамен.

Князь и управляющий не узнавали обросшего Бенжамена.

— Князь проглотил за обедом кость, — сказала княгиня. — Надеюсь, вы не откажете в помощи.

— Мы обязаны лечить всех… — сухо заметил Бенжамен.

Исследовав горло больного, он прошелся по залу и сокрушенно покачал головой.

Княгиня встревожилась:

— В чем дело?

— Этот господин подавился ядовитой костью.

— Мы никогда прежде не слыхали, — дрожащим от страха голосом сказала княгиня, — что кости форели ядовиты.

— Обычной форели — нет. Но в данном случае мы имеем дело с редкой разновидностью ионникус-морэ, которая воздействует на организм столь же пагубно, как листья манценилы. Еще четверть часа — и я не ручаюсь за жизнь этого господина.

— Так приступайте скорее к операции! — воскликнула княгиня.

Бенжамен сел в кресло, закинув ногу на ногу. И сказал:

— К сожалению, надо выполнить одну небольшую формальность, но я колеблюсь. — Бенжамен рассматривал генералов на стенах, — как осмелиться предложить вам то, что я имею в виду, вам, генералу, кавалеру орденов с бантиками и без бантиков, потомку всей этой блестящей компании! — Он показал на портреты.

— Ты издеваешься надо мной, коновал! — заклокотал Вамех. Но боль в горле снова скрутила его.

— Два месяца назад князь, — Бенжамен встал, засунув руки в карманы, — вы затащили сюда человека и нанесли ему кровное оскорбление.

— А-а… Ты — тот?

— Тот, ваше превосходительство, — подтвердил стоящий навытяжку управляющий.

— Так бы и сказал? Называй сумму!

— Нет. — Бенжамен покачивался с носка на каблук. — Я требую, чтобы ты восстановил мою честь, князь Вамех Вамехович.

— Хорошо, — не отрывая глаз от больших стенных часов, сказал Вамех, — я письменно признаю, что был неправ.

Бенжамен пожал плечами.

— Неужели? Ах, я потрясен! Какое благородство! Нет, дорогой! — Бенжамен приблизился к князю и проговорил ему в лицо. — Нет! Ты поцелуешь меня туда же, куда поцеловал тебя я.

— Эй! — закричал князь управляющему. — Сдерите с него шкуру и бросьте в подвал. Я хочу послушать, как он будет кричать!

Управляющий кинулся на Бенжамена.

Бенжамен не сопротивлялся.

— Прекрасно, но через десять минут делать операцию будет поздно.

— Отпусти его! — приказала княгиня управляющему. Тот неохотно повиновался.

— Но неужели вы так жестоки? — княгиня ласково взяла Бенжамена за руку. — Неужели приятнее мстить, чем прощать?

— О, княгиня! — Бенжамен изящно поклонился. — Поверьте, что если бы подобное оскорбление было нанесено мне вами, то я отказался бы от мести!

Княгиня улыбнулась, подошла к мужу и, гладя по его жестким волосам, начала что-то шептать, показывая на часы. Маятник безжалостно отнимал секунды.

— Ладно, твоя взяла… — прохрипел Вамех, пряча голову в плечи. — Идите все отсюда! — приказал он управляющему.

— Нет! — сказал неумолимый Бенжамен. — Они были свидетелями моего унижения, так пусть же присутствуют и при возмездии! Только княгиня имеет право удалиться. — Бенжамен галантно поклонился красавице.

— А вы, — приказал Бенжамен слугам, — пойте!

Мрачные генералы на портретах старались. Но не смогли отвести глаз от этого позорящего весь род зрелища.

Слуги, старательно открывая огромные рты, пели сложную многоголосую песню. А управляющий кулаками-лопатами растирал по щекам горькие слезы и бился головой о стену.

— Ну, теперь мы квиты и все забыто! — весело сказал Бенжамен, застегивая штаны. — Сейчас я займусь вашим горлышком.

Он быстро и ловко извлек кость и отдал ее князю.

Пока тот с любопытством ее рассматривал, Бенжамен незаметно выскочил в дверь, в два-три скачка своих громадных ног достиг ворот, и тьма поглотила его.

В тут ночь в просторной гостиной Левана царило праздничное настроение. Тосты главным образом поднимались в честь Бенжамена; все были полны радости в связи с его блестящей победой над коварными силами. Оркестр Левана играл исключительно любимые песни Бенжамена. На рассвете, когда закричали первые петухи, и когда вино заметно дало себя знать, Леван начал звать свою дочь.

— Мери! Мери! — гремел старик.

— Что, папа? — Едва приоткрыв дверь. В комнату заглянула испуганная Мери.

— А ты знаешь, кто он такой, вон этот? — спросил отец, показывая на Бенжамена.

— Знаю, папа, знаю, — ответила Мери.

— Нет, ты не знаешь. Бенжамен, а ну-ка покажи, куда тебя поцеловал князь.

Бенжамен, шатаясь, встал, готовый исполнить желание Левана.

— Папа! — вскричала Мери, — и головка ее сразу же исчезла за дверью.

— Тшик-тшик! Пссик-пссик! — шлепалась о толстый кожаный ремень много повидавшая бритва, зловеще сверкая на солнце.

Высокий костлявый цирюльник Эроси налил в медный таз горячую воду, передав его Бенжамену, и тот, держа таз двумя руками на уровне груди, окунул в воду бороду.

— Бенжамен, — спросил Эроси, взбивая мыльную пену, — а правда, что ты два месяца только камни ел?

Бенжамен кивнул.

— Что за город! Что ни сделаешь, на следующий день все знают, — как бы недовольно сказал он.

— Что значит молодость! Я вот тоже в детстве камень проглотил, и ничего! Бенжамен, ты тогда в Петербурге учился, там кто-нибудь камни ел? — спросил Эроси.

— Никто!

— Да… Только мы, грузины, можем все!

— Вот он! — В цирюльню вбежал Абесалом Шалвович. — Он здесь!

Следом за финансистом в дверях появилась могучая фигура княжеского управляющего.

Увидев своего врага, Бенжамен вздрогнул и облился водой.

— Бенжамен! — задыхаясь от возбуждения, говорил Абесалом Шалвович. — Этот достойный разыскивает вас, чтобы вручить вам деньги! Вы наконец-то сможете вернуть мне долг со всеми процентами, Бенжамен!

— На! — Управляющий протянул Бенжамену записку. — Читай!

— Прочти, — сказал Бенжамен цирюльнику. Сам он не мог этого проделать: руки были заняты тазом.

— «Его превосходительство князь Вахвари, — начал читать Абесалом Шалвович, вырвавший письмо из рук цирюльника, — просит господина Глонти забыть о происшедшем между ними недоразумении и принять от него вознаграждение в размере ста золотых за мастерски проведенную операцию».

— Вот, здесь сто. — Управляющий положил на мраморную доску перед Бенжаменом тяжелый кожаный мешочек. — Пиши расписку.

— Минуточку, — засуетился Абесалом Шалвович. — Деньги любят счет, разрешите? — Он потянулся к мешочку.

Но управляющий хлопнул его по руке.

— Не суйся не в свое дело! — строго сказал он. — Пиши! — обернулся он к Бенжамену. — Здесь сто!

— Многовато, — покачал головой Бенжамен. — Я за такую операцию беру рубль.

— Много не разговаривай! — зарычал управляющий. Княгине спасибо скажи, а то князь из тебя бы…

— Подожди, подожди, дорогой, — ласково остановил его Абесалом Шалвович. — Бенжамен, его превосходительство лучше нас с тобой знает, за что сколько надо платить! — Он снова потянулся к мешочку, и снова управляющий ударил его по руке.

— Ну?

— Вот что, — сказал Бенжамен, локтем отодвигая от себя мешочек. — Неси это обратно. И скажи князю, что он со мной за все прекрасно расплатился. А если он хочет купить мое молчание, то, к сожалению, опоздал. Иди, адью. Давай, брей, — сказал он Эроси.

— Ух! — зарычал управляющий. Он взял деньги и пошел к выходу.

— Стойте! — взвизгнул Абесалом Шалвович, вцепившись в куртку управляющего. — Он сейчас напишет. Он пошутил! Бенжамен, скажите ему!

Управляющий без труда стряхнул с себя коммерсанта и снова спросил Бенжамена:.

— Ну?

— Иди-иди. Привет княгине.

— Ух! — Управляющий стукнул себя кулаком по лбу и вышел, с силой хлопнув дверью.

— Он ушел! Он правда ушел! — закричал Абесалом Шалвович, поднимаясь с пола. — Бенжамен верните его! — Он попытался вырвать таз из рук Бенжамена.

— Э! — возмутился цирюльник и оттолкнул коммерсанта. — Мы древний народ! — завопил он. — Не нужна нам эта грязь. Тьфу!

— Это дело моей чести, Абесалом Шалвович, — гордо сказал Бенжамен.

— Ах, чести! Ну хорошо! Завтра же ты у меня будешь в тюрьме! На каторге сгниешь, комедиант! — И в гневе кредитор выбежал на улицу.

Сверху был виден огороженной каменным забором небольшой тюремный двор.

Лил дождь.

Посреди двора, среди луж, стоял маленький, сухонький, похожий на гнома надзиратель.

Перед ним, прижавшись друг к другу, как овцы, прячась в маленькой узенькой нише, стояли арестанты.

— Ну, хватит, ребята. Выходите… — уговаривал бывших бандитов гном. — Давайте прогуливаться!

— Дождь, ва! — Бандиты не соглашались.

Бенжамен стоял тут же. В полосатой куртке и шапочке он мало чем отличался от друзей по несчастью.

— Разве это дождь! Ничего с вами не будет! Вот смотрите! — Гном заложил руки за спину и медленно, шаркающими шажками сделал круг по двору.

— Ну вот, — сказал он, совершенно мокрый. — Что-нибудь со мной случилось? Ничего! Пошли, погуляем.

Дураков не было.

Тогда гном, вздохнув, побежал к заключенным и тоже спрятался от дождя.

Бенжамен в арестантской одежде ходил по камере и разглагольствовал.

— Иноземец, — говорил он сидевшему на каменном полу турку, — объясни мне, почему люди так боятся тюрьмы?

— Конечно, — глубокомысленно сказал турок, глядя на Бенжамена грустными маслянистыми глазами, — боятся…

— Но разве постель больному не тюрьма? Или торгашу лавка не тюрьма? Служащему — контора, горожанину — город, царю — его царство, самому Господу Богу — леденящая сфера? Разве все они не узники?

— Конечно, — согласился турок. — Думал, привезу ирис — мужчина — любит, женщина — любит, ребенок — любит! Скажи — спасибо! Нет! Сиди, сказали, два года, контрабандист! Хочешь конфетку дам? — подумав, предложил он шепотом.

— Конечно, — сказал Бенжамен.

— Нету, — сказал печальный турок.

Раздалось звяканье ключей, тяжелые кованные двери со стоном открылись.

— Глонти, выходи, тебя выкупили. Разорил все-таки Луку, да? — с презрением сказал тюремщик. — Дом они продали.

Железные тюремные ворота открылись настолько, чтобы в них мог пройти человек. Бенжамен попрощался с тюремщиком, помахал рукой, наверх — тюремным клеткам — и побрел по улице.

Курдянка подметала желтые листья платанов.

— Ты не знаешь, где сейчас живут мои? — спросил ее Бенжамен.

— Тебя уже выпустили? Они продали дом и живут сейчас за городом под горой Архидиакона.

Бенжамен тихо шел по пустынным осенним улицам. Вот кончился город, и там, под горой Архидиакона, он увидел покосившийся сарай, перед которым стоял Варлаам.

Племянник, увидев дядю, скрылся в сарае.

Бенжамен молча подошел к убогому строению, открыл покосившуюся дверь, к которой была прибита медная дощечка: «Доктор Бенжамен Варлаамович Глонти».

Семья была в сборе, все радостно улыбались Бенжамену. В щербатых стенах весело играло солнце.

Бенжамен медленно прикрыл двери и прислонился к изъеденной червями деревянной стене. Глаза его наполнились слезами.

В гостиной дома Левана поручик Ишхнели и Мери сидели на софе, дули в трубочки и пускали мыльные пузыри.

Пузыри парили по комнате.

— Добрый день, — поздоровался Бенжамен, заглядывая в комнату.

— Здравствуйте. — Мери смутилась и спрятала трубочку за спину. — А папы нет, — сказала она. — Он уехал в Батум на консилиум.

— А я к вам. — Бенжамен подошел к Мери и положил перед ней на мраморный столик цветы.

— Благодарю, — сказала Мери.

— Бьюсь об заклад, что эти цветы с могилы вашего бывшего больного, господин Глонти, — сказал поручик и встал.

Бенжамен, не ответив, сел рядом с хозяйкой.

— А вы, однако, щеголь, сударь! — Поручик подошел к Бенжамену. — Мери, посмотрите, ваш жених по самой последней парижской моде облачен в малиновые штиблеты.

Бенжамен молчал.

— Ах, перестаньте, Алекс, — сказала Мери по-французски.

— Я хочу, чтобы этот болван убрался отсюда, — тоже по-французски ответил ей поручик.

Бенжамен сидел, положив руки на колени, и спокойно смотрел на обидчика.

— О! Какой очаровательный платочек! Я уверен, что эти кружева господин Глонти срезал с панталон своей очаровательной сестрицы, — снова переключился поручик на Бенжамена.

— Алекс!

Бенжамен встал.

— Тысяча извинений. — Он поклонился Мери. Потом схватил офицера за шиворот и штаны и, приподняв, метнул его в стеклянную дверь.

Поручик, со звоном пролетев сквозь стекло, скатился по лестнице и распластался внизу во дворе.

— Пардон, мадемуазель. — Бенжамен снова поклонился своей невесте.

— Милостивый государь! — крикнул поручик, с трудом поднимаясь на ноги. — Я вам пришлю своих секундантов! — И заковылял по двору к авто.

— Простите, так получилось, — сказал Бенжамен Мери.

— Вы будете с ним драться на дуэли? — рыдая, спросила Мери.

Бенжамен подошел к ней, погладил ее по голове.

— Вы любите его?

— Да, — еле слышно ответила Мери.

— Отец знает?

— Нет, он не понимает Алекса. Его никто не понимает. Я прошу вас, умоляю, не убивайте его.

— Тогда он убьет меня, — резонно ответил Бенжамен.

— Но Алекс — отец моего будущего ребенка! — сказала Мери и с мольбой посмотрела на Бенжамена.

Капитан Габриадзе, друг поручика Ишхнели и секундант, заложив руки за спину, прогуливался по запорошенной желтыми листьями лужайке.

Лука и Бенжамен сидели на большом камне возле родника.

— Давай извинимся и пойдем домой, — поеживаясь, предложил Лука. — А то холодно.

Бенжамен отрицательно покачал головой. Он извлек из кармана часы и издалека показал их офицеру.

Капитан тоже достал часы, посмотрел, потом подошел к Бенжамену и его зятю.

— Господа, — холодно сказал он. — Я думаю, поручик прибудет с минуты на минуту. Перед дуэлью он захотел проститься с дорогим для себя человеком, и я для этой цели одолжил ему свое авто. А пока прошу проверить. — Капитан открыл ящичек с дуэльными пистолетами и протянул Луке. — Проверьте.

— Я не умею, — чистосердечно признался Лука. Капитан удивленно посмотрел на Луку, недовольно пошевелил усами и взял в обе руки по пистолету. Пах! Пах! — раздались выстрелы.

— У этого жесткий спуск, — сказал капитан.

Вдалеке за платанами показался бешено мчащийся всадник.

— Это Леван! — радостно воскликнул Лука. — Он приехал!

Леван осадил коня, спрыгнул и бросился к Бенжамену.

— Она сбежала! — закричал он. — Она сбежала с этим негодяем!

— Куда? С кем? Когда?

— Не знаю! Я ничего не знаю! Приехал, а ее нет! Бенжамен, в тебе сейчас мои силы! Догони, верни мне мою девочку!

— Это, наверное, поручик ее украл, — сказал догадливый Лука.

— Господа этот человек опозорил честь офицера! — гневно сказал капитан. — Он не явился на дуэль и украл мое авто! Следуйте за мной. Господа, я знаю, где его искать! — И он заткнул пистолет за пояс.

Маленький паровоз с игрушечными вагончиками, распустив бакенбарды пара, медленно поднимался в гору, к вокзалу, и, подкатив к платформе, тяжело задышал.

Поручик Ишхнели, в штатском костюме и кепи, ввел свою возлюбленную в вагон и усадил ее возле окна. Закутанная в шаль Мери всхлипывала, сморкаясь в маленький кружевной платочек. На коленях ее лежала подруга недалекого детства — курносая фарфоровая кукла в выцветшем шелковом платьице.

Поручик достал часы, проверил время.

— Еще немного терпения, — сказал он, — и чугунка умчит нас в Тифлис…

— Бедный папа… — прошептала Мери.

— Все мосты сожжены… — сказал поручик, — я не явился на дуэль.

— Ты добрый, ты великодушный, Алекс! Ты пожалел этого гадкого человека.

— Ты умница. Радость моя. Я принесу тебе воды и куплю билеты. — Поручик вышел на перрон и, послав в окно Мери воздушный поцелуй, пошел к зданию вокзала.

По дороге, ведущей из густого каштанового леса к вокзалу, подъехало изящное ландо. В нем сидели наши старые знакомые: князь Вамех Вахвари и его управляющий.

Князь, с любопытством осмотрев брошенное у вокзала авто, решительно направился к станционному буфету. Увидев его, буфетчик сразу же открыл шампанское. За окном пыхтел паровозик.

В станционном зале было пусто, только в углу сидела старушка с двумя индюками.

В зал вбежал поручик Ишхнели.

— Два билета до Тифлиса, — сказал он кассирше и, не кладя сдачу в карман, метнулся к буфету. Став между князем и управляющим, поручик бросил деньги на мраморный прилавок.

— Сельтерской! Сельтерской! Сельтерской! — нетерпеливо сказал он буфетчику.

Князь, вскинув густые черные брови, с удивлением осмотрел поручика с ног до головы и спросил управляющего:

— Кто это такой?

Управляющий пожал плечами. Тогда князь наклонился к поручику и с улыбкой спросил:

— Э, кто ты такой?

— Поручик Ишхнели, к вашим услугам, сударь! — вспыхнув, ответил поручик.

— Н-да… — продолжая осмотр поручика, сказал князь. — Поручик Ишхнели? А почему ты мне не кланяешься, поручик Ишхнели? — насмешливо спросил князь и сдернул с головы поручика кепи.

— Вы — хам, милостивый государь! — крикнул поручик в лицо князю.

— Что?! — взревел князь и чуть не задохнулся от возмущения. Некоторое время Вамех Вахвари, вытаращив глаза; смотрел на Ишхнели, затем медленно поднял со стойки бокал и выплеснул шампанское в лицо поручику.

— К барьеру! — крикнул Ишхнели и ударил перчаткой по лицу князя.

— Прошу. — Князь простер руку в сторону управляющего, и тот сразу же вложил в нее взведенный пистолет…

…Крошечное здание вокзала, похожее на дворец лилипутов, содрогнулось от выстрелов.

Из дверей, схватившись за голову, вылетел буфетчик.

— Убили! Убили! — вопил он.

Вслед за ним в дверях показался поручик Ишхнели. Пистолет выпал из его рук. Сделав два-три шага, поручик замертво упал на лестницу под станционным колоколом.

— Алекс! — в ужасе закричала Мери, прильнув к окну вагона.

Была ночь. Паровоз «кукушка», сверкая огнями, стоял перед вокзалом и устало шипел.

— Ребенок будет жить, а мать… преждевременные роды — партус приматорус при психогенном шоке, — сказал Барнаба Саканделидзе, старый врач, осторожно прикрывая дверь комнаты начальника станции.

Потом, положив руку на плечо Бенжамена, он тихо добавил:

— Подготовьте Левана… А ребенок будет жить… — еще раз повторил он и, попрощавшись с Бенжамецом, ушел.

Из соседней комнаты доносился крик новорожденного.

Наступила осень. Был ясный ветреный день. Сандро, Петре и старик провизор катили к заранее приготовленной яме чури — огромный глиняный кувшин для вина, литров на триста. Руководила ими тетя Домна.

Под навесом веранды Като, напевая, укачивала в люльке ребенка.

— Дядя Бенжамен! — окликнула она Бенжамена и подбежала к нему. — Давно хочу отдать, только все время забываю. Нате! Он тогда так лекарство дал. — Като протянула Бенжамену пробочник.

На лужайке перед домом в кресле лежал заботливо укрытый буркой Леван.

Это был совершенно дряхлый старик.

Ветер гнал по земле пыль и сухие ветки…

— Добрый день, Леван.

Леван безучастно посмотрел на Бенжамена и горестно покачал головой.

Бенжамен перевернул саквояж и, поеживаясь, сел на него.

— Леван, вы самый непослушный пациент в моей недолгой практике. Совсем не выполняете указаний своего врача.

— Зачем Господу Богу надо было трудиться, насылая на нас болезни, если нашлись бы люди, умеющие исцелять их… — Старик смотрел потухшим взором на курящиеся черепичные крыши деревенских домов.

Помолчали.

— Скажи, коллега, когда я умру? — спросил Леван.

— Не думайте о смерти, Леван.

— Путник должен знать время, когда он отправляется в путь, чтобы успеть уложить свои вещи. Когда я умру?

Бенжамен вгляделся в тусклые, бесцветные зрачки, прощупал пульс.

— Я думаю, недолго вы проживете, — сказал он. — В вашем распоряжении дней пять.

— Прекрасный диагноз, — сказал Леван с восторгом и тихой гордостью. — Да… А воскресенье в моем распоряжении?

— Да.

— Тогда окажи мне еще одну услугу, пригласи в воскресенье ко мне на обед друзей…

Бенжамен кивнул.

— И еще… я хочу, чтобы похоронили меня в этом месте… — Он показал себе под ноги. — А чтобы ты чаще приходил сюда навещать старого друга, я оставлю тебе усадьбу и дом.

В просторной гостиной Левана собрались за столом почти все герои этой истории, за исключением недостойных и, разумеется, женщин.

Гости сидели чинно и молча, с уважением поглядывая на пустующее во главе стола кресло Левана.

Леван стоял перед зеркалом. Сорочка, жилет, смокинг — все бесформенно висело на его высохшем теле.

Старик вдел в манжеты массивные запонки, закрутил кончики усов и ладонями разгладил мохнатые брови.

Потом он вынул из вазочки розу, хотел сломать стебель, но пальцы не слушались. Тогда Леван, перекусив стебелек, вставил розу в петлицу, последний раз посмотрелся в зеркало и распахнул дверь в гостиную.

Наступила тягостная тишина.

Все привыкли видеть Левана счастливым, полным жизни, а сейчас перед ними стоял сломленный внезапно наступившей старостью человек.

— Друзья, — сказал Леван, занимая свое место во главе стола. — Это мой последний пир, и я хочу видеть только полные стаканы и веселые лица.

— Аминь! — сказал отец Гермоген. — Да вознесет Господь Бог каждого из нас в свое время!

Гости перекрестились и выпили.

Леван тоже выпил из стакана.

— Так вот, когда Господь Бог возьмет мою грешную душу, не оплакивайте меня и вместо траура вденьте розы в петлицы. Кстати, а кто скажет надгробную речь? Я хочу при жизни услышать то, что будут говорить обо мне после смерти.

— Адвокат, конечно, — Бенжамен показал на Додо.

— Нет, я предпочел бы, чтобы это сделал ты.

— Но…

— Говори, коллега. Говори так, будто видишь меня в гробу.

Бенжамен почесал затылок, мучительно стараясь представить себе Левана мертвым.

— Итак… «тот, которого мы опускаем в землю, оставляет по себе единодушную скорбь».

— Нет, нет, нет. — Леван недовольно покачал головой. — Это ложь…

— Тогда, может быть, так: «…искренних, безутешных друзей, которые вечно будут оплакивать его».

— Нет, Бенжамен, — вздохнул Леван. — Тому, кто бредет дорогой жизни, Бог даровал способность забвения. Оно медленно следует по пятам за смертью и стирает оставляемые ею следы.

— А если сказать: «…друзей, которые долго будут вспоминать его?»

— В добрый час!

«Прохожий, брось цветок на его могилу!» — Бенжамен быстро выпил и сел.

Все посмотрели на Левана.

— Ладно, ладно, посмотрели и хватит, — проворчал Леван и дал знак оркестру: — Сандро, сыграй!

«Нет, нет и нет, — продолжил надгробную речь Додо. — Нет, я не буду говорить о достоинствах и талантах покойного! Не буду. Вы сами неоднократно имели возможность по достоинству оценить их…».

Во двор, сгорбившись под тяжестью гробов, вошли два носильщика.

Услышав веселую музыку, доносящуюся из окон, они удивленно вскинули брови.

Вино делало свое дело. Оркестр грохотал. Гости отдавали должное еде. А адвокат, стараясь перекрыть шум, держал речь:

«Покойный жил, наслаждаясь жизнью…» — Голос адвоката тонул в веселом шуме танца.

— Скажи, как ты думаешь, я увижу мою девочку там? — склонившись к сидящему рядом отцу Гермогену, спросил Леван.

— Ох! — громко вздохнул отец Гермоген.

— Что вздыхаешь, отец? Считаешь, для меня уготован ад? — спросил печально Леван.

— Нету, — угрюмо ответил отец Гермоген и всхлипнул.

— Что? — печально спросил Леван.

— Нету… — отец Гермоген возвел глаза к потолку и горестно повторил: — Ничего нет…

— Как, батюшка, и рая тоже нет? — несказанно удивился Лука.

— Изыди! Сгинь, сатана! — завопил священник. — Проклятье на хлеб, на воду и на греховные карты твои, развратный юноша!

— Вы не так меня поняли, батюшка… — начал оправдываться Лука. — Я же вам объяснил. Это был «флирт» — игра для любви…

— Тихо! Прошу помолчать! — постучал вилкой по стакану адвокат. — «Благодаря своему уму покойный снискал благосклонность фортуны!..»

— Леван, — в гостиную поднялась тетя Домна. — Там гробы принесли. Красный и черный. Ты какой хочешь?

— Черный, — не задумываясь, сказал Леван.

— А с красным что делать?

— Отдай Савле. — Леван показал на старика скрипача, того самого, который мог и до сих пор может отравить всю Грузию цианистым калием.

— С ума сошел, — зашипела тетя Домна. — Для чего ему такой дорогой гроб?! На эти деньги весь оркестр можно похоронить!

— Хорошо, хорошо! Не твое дело! Иди!

Старушка недовольно хмыкнула:

— У-у-у! Нашел причину напиться, да? Если умирать, почему не умираешь по-человечески? А? На кого дом оставляешь? А? На этого сумасшедшего? Да? — Домна показала на Бенжамена. — У-у-у!

— Иди, иди! — насупился Леван.

— Вот, например, батюшка, я вам говорю: «камелия». Ну что тут обидного. «Три грации считались в древнем мире. Родились вы — и стало их четыре», — уговаривал уже солидно выпивший Лука отца Гермогена. — Ну что тут обидного?

К хозяину подбежал старичок скрипач.

— Спасибо, Леван! Только если тебе все равно, дай мне, пожалуйста, черный. Черный гроб, клянусь мамой, мне больше нравится!

Глаза Левана налились кровью.

— Вот тебе черный! — Он поднес к носу скрипача огромный кукиш.

— А-а-а!

— Ты что сказал? Кто Навуходоносор?! Я Навуходоносор?! — кричал Лука, вцепившись в бороду отца Гермогена. — А ну, повтори!

— Ты меня не так понял, мой ангел! — недостойно визжал святой отец.

Селяне! — Леван грохнул кулаком по столу. — Отпусти его, Лука! Сядьте все. Кончайте тарахтеть, бездельники! — крикнул он оркестру.

— Правильно. Давно пора! — одобрил Додо. — Итак, я повторяю. «Покойный жил, наслаждаясь жизнью…»

— И ты заткнись! Болтун! Человек уходит навсегда, а они базар тут устроили!

Наступило неловкое молчание. Все вспомнили, по какому поводу они собрались.

Леван, отдуваясь, сел в кресло и свирепо глядел на гостей.

«Мравал-жамиер!» — раздался звонкий голос Бенжамена.

«Жамиер…» — поддержали гости.

Песня овладела столом и, набрав силу, уносила певцов в свои синие сказочные дали…

А Леван смотрел в окно, и ему было видно, как двое малышей, поминутно меняя руки, тащили вверх по тропинке кувшин с водой.

Леван встретился взглядом с Бенжаменом, улыбнулся ему, как бывало, своей обаятельной детской улыбкой, сделал ему знак, чтобы он продолжал петь, и, тихо поднявшись, незаметно вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь…

Пришел редкий гость Грузии — снег. Луга, холмы, горы ослепительно забелели на солнце, а черточки заборов и цепочки протоптанных тропинок, пересекаясь, образовали причудливые геометрические фигуры.

Бенжамен, держа люльку, осторожно спускался по склону к дороге. Ближе к дороге склон стал круче, и Бенжамен, поскользнувшись, покатил вниз на собственном заду.

Сразу же раздался детский крик.

— Сейчас, сейчас… — Бенжамен благополучно докатил до дороги и встал на ноги. — Вот и приехали! — сказал он люльке.

Крик не прекращался.

— Ты что, описался? — Бенжамен склонился над люлькой.

Ребенок орал.

— Ну хорошо, хорошо… На! — Бенжамен за голову вытянул из кармана фарфоровую куклу Мери и показал ее младенцу.

Младенец заорал громче.

— Подожди, не ори! На! — Бенжамен сунул младенцу свой любимый пробочник.

Младенец замолк.

— Ва! — послышался удивленный возглас.

Шагах в пяти от Бенжамена стоял осел, а на осле восседал Коста.

— Привет земле и солнцу, мой дорогой! — улыбался Коста Бенжамену. — Ты куда?

— Домой. — Бенжамен кивнул в сторону города.

— А разве ты не там живешь? — Коста показал в противоположную сторону.

— Нет, Коста. Это не для меня, — грустно сказал Бенжамен.

— Конечно, не для тебя. Ну садись, дорогой! Мы тебя довезем!

— Спасибо, не надо…

— Нет, это тебе спасибо! Садись, умоляю!

— Это я тебя умоляю!

— Но я первый попросил.

— Хорошо. Пусть едет этот дворянчик. — Бенжамен поставил люльку на седло и пошел рядом с ослом, придерживая ее рукой.

— А кто это? — Коста шел с другой стороны осла.

— Это Бенжамен. Я его отнял у них. Чему они его научат? Сам воспитаю!

— Конечно, дорогой. Лучше тебя кто воспитает!

— Вот, везу сестре… По-моему, она обрадуется… — В последнем Бенжамен был не очень-то уверен.

— Еще как обрадуется! — Коста извлек из хурджина бурдючок, отпил, передал Бенжамену и тихонько запел.

Бенжамен поддержал песню.

Так они и шагали, напевая в такт шажкам осла, навстречу голубой нищете.

 

Джентльмены удачи

Георгий Данелия, Виктория Токарева

По желтой среднеазиатской пустыне шагал плешивый верблюд. На верблюде сидели трое в восточных халатах и тюбетейках. За рулем (то есть у шеи) восседал главарь — вор в законе и авторитете по кличке Доцент. Между горбами удобно устроился жулик средней руки Хмырь, а у хвоста, держась за горб, разместился карманник Косой.

Ехали молча, утомленные верблюжьей качкой.

— Хмырь, а Хмырь, — Косой постучал соседа по спине. — Давай пересядем, а? У меня весь зад стерся.

— Три рубля, — подумав, согласился Хмырь.

— Во жлоб! — возмутился Косой. — Доцент, а Доцент! Скажи ему!

— Заткнись! Пасть порву! — с раздражением отозвался Доцент.

— Пасть, пасть… — тихо огрызнулся Косой. — Во!..

В песке торчал колышек, а на нем табличка в виде стрелы: «Археологическая экспедиция №13, 2 км».

Жулики спешились. Косой внимательно стал глядеть себе под ноги.

— Тут, наверное, змеи, — предположил он.

— Какие еще змеи, — сказал Хмырь.

— Кобры.

— Уложи верблюда, — распорядился Доцент и стал карабкаться на вершину бархана, уходя в глубину кадра.

— Ляг! — приказал Косой верблюду. — Ложись, дядя!

Верблюд не обратил на приказ никакого внимания. Он стоял — старый и высокомерный, перебирая губами.

— Вась, Вась, Вась, Вась, — поманил Косой верблюда. — Доцент, а Доцент! Он не ложится!

— Пасть порву! — предупредил Доцент.

— Слышь? Пасть порву! — замахнулся на верблюда Косой. — Ложись, скотина, кому говорят?

Верблюд оттопырил губу…

Доцент и Хмырь, вползавшие на бархан, услышали смачный плевок и крик:

— А-а! Ты чего плюешься, дурак?! Шуток не понимаешь?! — вопил Косой. Он стоял весь оплеванный.

— Тихо ты! — одернул Доцент с бархана. С высоты он оглядывал перспективу в полевой бинокль.

До самого горизонта лежала пустыня, как застывшее море. Потом, приближенные биноклем, выступили какие-то древние развалины, палатки, люди…

Стояла ночь. Над пустыней взошла луна.

Возле входа в древнюю усыпальницу дежурил сторож. Он сидел на камне, положив берданку на колени.

За его спиной послышались шорохи. Старик обернулся, но не успел ничего увидеть, потому что его схватили, повалили, связали и засунули в рот кляп…

Сухо щелкнула в замке отмычка. Заскрипела дощатая дверь, наспех сколоченная археологами.

Жулики ступили в усыпальницу. Жидкий свет фонарика выхватил из темноты каменный свод, гробницу, дощатый стол. В углу стоял железный ящик.

Доцент достал из кармана связку отмычек, покопался в замке, и дверца ящика распахнулась.

Тускло блеснули золотом древний боевой шлем, кольца, монеты…

— А-а-а! — вдруг истошно завопил Косой. — Змея! Кобра!

— Молчи! — Доцент зажал тому рот рукой.

— Укусила! Кобра укусила! — бился Косой, отдирая ладонь Доцента от своего лица. — Хмырь, миленький, дорогой, не дай пропасть, высоси яд из ноги!

— Семь рублей, — согласился в темноте Хмырь.

Доцент нагнулся и, посветив фонариком, поднял с пола кривой ржавый гвоздь:

— Вот она, кобра твоя…

Косой моментально замолчал. И вдруг кто-то просто и отчетливо потребовал: «Руки вверх!»

Яркий слепящий свет фонаря осветил усыпальницу; растерянных жуликов и группу археологов, столпившихся у входа.

— А-а-а. Гости пожаловали… — бородатый ученый профессор Мальцев подошел поближе.

Доцент миролюбиво улыбнулся ученому и вдруг резким моментальным движением вышиб из его рук фонарь, сбил с ног, а о том, что было дальше, можно только догадываться: в темноте слышались одни вскрики и возня свалки.

— Поймал! — азартно закричал Мальцев, но тут подобрали фонарь и зажгли свет: все увидели лежащего старика сторожа и сидящего на его груди профессора…

— Бежали, — констатировал один из археологов.

Они бежали друг за дружкой, вытаскивая ноги из песка, а следом, чуть в отдалении, плавными широкими шагами шел верблюд.

— Я так и знал, что так будет, — ныл Косой. — Что я говорил?

— Эх! Зря потели… — пыхтя, огорчился Хмырь.

— Зря, да не зря, — возразил Доцент. Он сунул в мешок руку, и вот в зеленоватом свете луны тускло блеснул золотой шлем…

— Сколько весит этот шлем? — спросил полковник Верченко профессора Мальцева, разглядывая фотографию шлема. Разговор происходил в кабинете полковника.

— Пять килограмм двести сорок три грамма чистого золота, — быстро ответил Мальцев.

— Да… тяжелая шапочка, — покачал головой полковник.

— Товарищ полковник, это уникальнейшая археологическая ценность, все данные подтверждают, что это именно тот самый шлем, который был утерян Александром Македонским во время его Индийского похода…

— Знаем, читали, — кивнул полковник. Он взял со стола у весистую папку, открыл ее.

— Вот, пожалуйста, письма, — он стал вынимать из папки бумаги и откладывать в сторону, — от Академии наук, Союза архитекторов, отдела культуры ЮНЕСКО, коллектива Тульского оружейного завода, Общества по охране памятников старины. И просто частных лиц. Вот, например, — он стал читать:

— «Уважаемые товарищи! Как мне стало известно, шлем, который был украден из археологической экспедиции профессора Мальцева, — шлем самого Александра Македонского. Поэтому прошу незамедлительно найти его. С уважением, персональный пенсионер Башашкин Михаил Иванович». Интересно, откуда все это ему известно? В газетах об этом не писали…

— Это мой дядя, — коротко сказал Мальцев.

— Товарищ Мальцев! — полковник нажал кнопку на столе. — Ну зачем вы все это организовываете? Неужели вы думаете, что мы без этих писем не ищем ваш шлем? Это же наша работа…

— Товарищ полковник, — сказал профессор, — шлем ведь для жуликов — это просто кусок золота. Они могут его переплавить, распилить, наконец, продать за границу!

Вошел лейтенант Славин, белобрысый, подтянутый, и положил на стол папку.

— Личности преступников установлены, — полковник достал из папки снимки, — Ермаков, Шереметьев, — на стол легли тюремные фото Косого и Хмыря, — Белый, — он показал фотографию Доцента, — рецидивист. Очень опасный преступник…

— Можно? — Мальцев взял у полковника снимок, вгляделся. — Да, это он… отвратительная рожа… — чуть не плача от ненависти, сказал он.

Евгений Иванович Трошкин — заведующий детским садом № 83 Черемушкинского района Москвы — стоял у себя дома в ванной комнате и брился электробритвой, вглядываясь в свое лицо…

Он кончил бриться, пошел к двери и вышел на кухню. Здесь над тарелкой манной каши колдовали две женщи-, ны — мама и бабушка. Трошкин сел, подвинул к себе тарелку с кашей и развернул газету. Мама и бабушка присели напротив и с благоговением смотрели на него.

Трошкин вышел из подъезда своего дома.

— Здравствуй, Маша, — сказал он дворничихе, подметавшей дорожку.

— Как там мой Дима? — спросила дворничиха. — Не балуется? Вы с ним построже…

На остановке Трошкин сел в автобус. Войдя, он достал пятак и постучал в спину соседа:

— Передайте, пожалуйста…

Тот обернулся: это был профессор Мальцев. Рука его застыла, повисла в воздухе: прямо перед ним в пыжиковой шапке стоял его злейший враг — Доцент!

— Пять копеек передайте, — повторил грабитель.

Мальцев механически взял монету. Автобус остановился, дверцы разомкнулись, грабитель вышел. Мальцев ринулся за ним.

Профессор преследовал, как заправский детектив, теряясь в толпе, пытаясь остаться незамеченным, хотя преследуемый не обращал на него никакого внимания.

Профессор перебежал от угла дома на другое место. Он увидел, что преследуемый свернул в переулок и скрылся за оградой. На воротах была вывеска: «Детский сад № 83».

В своем кабинете Трошкин снял пальто и стал надевать белый халат. Вдруг он увидел в окне физиономию Мальцева, прижавшегося носом к стеклу.

Мальцев моментально присел в сугроб. В окне был виден бандит и вошедшая в кабинет женщина в белой шапочке.

— Плохо едят! — жаловалась Трошкину молодая воспитательница Елена Николаевна.

Трошкин открыл дверь и вошел в столовую. За столиками дети скучали над манной кашей. Оглядев ребят, Трошкин громко объявил:

— Товарищи!.. Завтрак в детском саду сегодня отменяется!

— Ура-а-а! — восторженно закричали «товарищи».

— …Мы совершим полет на космической ракете на Марс. Командором назначается Дима. Дима, ты сегодня командор. Прошу взять в руки космические ложки. Подкрепитесь основательно, до обеда ракета не вернется на Землю.

Дети судорожно схватили ложки и стали запихивать в рот «космическую» манную кашу.

— Гениально! — прошептала Елена Николаевна.

В это время дверь в столовую приотворилась, заглянул участковый милиционер.

— Евгений Иванович, можно вас на минуточку? — виноватым шепотом попросил он.

— Здравствуй, Петя, — поздоровался Трошкин, — ты извини, я сейчас занят.

— Вот тут гражданин настаивает, — виновато сказал Петя, и в тот же момент из двери на середину столовой с такой стремительностью, будто им выстрелили, вылетел Мальцев.

Он схватил Евгения Ивановича за горло и заорал:

— Попался!

— Пустите! Вы что, с ума сошли?! — пытался вырваться Трошкин.

— Отдавай шлем, подлец! Ты Доцент, а я профессор!..

В подмосковном дачном поселке, за низким заборчиком, заваленным до окон снегом, стоял летний садовый домик. Откуда доносилась песня:

Хмырь и Косой пировали за дощатым столом. Перед ними стояла начатая бутылка «Московской» и соленые огурцы на газетке.

— За Доцента! — Косой поднял стакан.

— Да, это тебе не мелочь по карманам тырить, — авторитетно заметил Хмырь. Они чокнулись и выпили.

— Автомашину куплю с магнитофоном, — размечтался Косой, — пошью костюм с отливом — и в Ялту!

Во все горло он запел:

На чердаке соседней дачи возле маленького оконца сидел лейтенант милиции и смотрел в бинокль. Направленный микрофон доносил ему песню Косого, и лейтенант даже слегка пристукивал пальцами в такт.

Запищал зуммер рации. Лейтенант взял наушник.

— Внимание! — донеслось оттуда. — Приближается номер первый!

— Приготовиться! — сказал лейтенант. — Будем брать!

В ворсистом пальто и каракулевой шапке пирожком, со спортивной сумкой в руках Доцент медленно шел по тропинке среди заснеженных сосен. Поселок дышал тишиной и покоем, и Доцент, казалось, был спокоен и тих, но все до последней клеточки было напряжено в нем…

У калитки он остановился, постоял несколько секунд, потом вдруг резко обернулся: никого…

Доцент быстро вошел в домик.

— Ну? — встрепенулся Хмырь.

— Толкнул? — спросил Косой.

— Рыбу я ловил, — пробурчал Доцент, зачем-то отодвигая комод.

— Рыбу? — удивился Хмырь. — Какую рыбу?! Где?

— На дне. В проруби у лодочной станции…

Доцент достал из-за комода пистолет и сунул его за пояс.

— Ты, Косой, плавать умеешь? — спросил Доцент.

— Куда плавать?

— Ну, нырять?..

— Это щас, что ли? В такую холодину? Не было такого уговора! Пусть Хмырь ныряет!

— Засекли нас, — серьезно сказал Доцент.

— С чего ты взял? — испугался Хмырь.

— Чувствую. Я всегда чувствую. Расходиться надо. Он взял бутылку и стал пить прямо из горлышка.

— Ни с места! — раздался отчетливый приказ.

— Все! Кина не будет, электричество кончилось! — отозвался Косой и первый поднял руки.

— пели «три поросенка» в костюмах и масках: в детском саду № 83 шла подготовка к Новому году.

Дети сидели на стульчиках, как зрители, аккомпанировал на рояле Евгений Иванович Трошкин.

— Хорошо, — похвалил он и похлопал в ладоши. Дети тоже захлопали.

— Теперь Серый Волк!

Из-за занавеса вышел худенький и робкий Серый Волк и тоненьким голосом затянул:

— Не так, Дима. Вот смотри… — сказал Трошкин, поднимаясь с места.

Он снял с Димы маску волца, надел ее на себя и, моментально преобразившись в волка, зарычал:

— р-р-р…

В дверь заглянула воспитательница Елена Николаевна:

— Евгений Иваныч, там этот… ненормальный пришел…

Профессор Мальцев ждал Трошкина в кабинете заведующего. В руках он держал фотографию Доцента.

— Здравствуйте, дорогой товарищ Трошкин. Садитесь, — любезно предложил он. Трошкин сел напротив Мальцева.

— Грабителей мы поймали! — сообщил профессор.

— Поздравляю.

— Не с чем. Шлема при них не оказалось, — я там все перерыл. А где он, они не говорят. Молчат… но есть идея. Меня просили поговорить с вами…

— Я слушаю.

— Так вот, мы вам приклеиваем парик, рисуем татуировки и сажаем в тюрьму! Согласны?

— За что? — растерялся Трошкин.

— Родная мать не отличит, кто есть кто! — Профессор забегал по кабинету. — Гениально!

— Ничего не понимаю, — сказал Трошкин.

— Суд уже был, — сообщил Мальцев, — тем двоим дали по четыре года. Они так, мелочь… а этому, с которым я вас спутал, — профессор помахал фотографией, — восемь! Те двое сидят в Средней Азии, а этот под Москвой. Теперь ясно?

— Нет!

— Господи! — развел руками Мальцев. — Вас сажают к этим, — он указал на дверь, вероятно, подразумевая под дверью Среднюю Азию, — они думают, что вы — он, — профессор ткнул в портрет, — и вы узнаете у них, где шлем! Татуировки сделают не настоящие, я договорился с НИИ лаков-краски, мне обещали несмывающиеся! Согласны?

— Не согласен.

— Почему? — растерялся Мальцев, не ожидавший такого поворота.

— А что я дома скажу?

— Ну, скажете, что поехали на симпозиум-конференцию…

— Все равно не могу. У меня работа, дети. Елка на носу. И вообще… — Трошкин поморщился, — не получится это у меня. Да и неэтично…

— Этично неэтично! — передразнил профессор. — У нас вот с ними цацкаются, перевоспитывают, на поруки берут, а надо как в Турции в старину поступали: посадят вора в чан с дерьмом так, что только голова торчит, — и возят по городу. А над ним янычар с мечом. И через каждые пять минут он ка-ак вж-жж-жик! Мечом над чаном, — Мальцев с удовольствием полоснул ладонью воздух, — так что, если вор не ныряет — голова с плеч. Вот он весь день в дерьмо и нырял!

— Так то Турция, там тепло… — неопределенно ответил Трошкин, глядя на сугробы за окном.

По желтой осенней степи, покрытой редкими тутовыми деревьями, шел поезд.

Трошкин сидел напротив Славина в глухом купе тюремного вагона. На нем был костюм Доцента — ворсистое пальто и каракулевая шапка пирожком, из-под которой торчал парик, в точности имитирующий доцентовскую челку.

Славин экзаменовал Трошкина, тот нехотя отвечал.

— Убегать? — спрашивал Славин.

— Канать, обрываться.

— Правильно… Говорить неправду?

— Фуфло толкать.

— Хорошо?

— Тики-так.

— Пивная?

— Тошниловка.

— Ограбление?

— Гоп-стоп.

— Нехороший человек?

— Редиска.

— Хороший человек?

Трошкин задумался, достал из кармана записную книжку.

— Сейчас… — он нашел в книжке нужное слово. — Фрей-фея, — прочитал он и удивился: — Да, точно: фрей-фея!

Автозак проехал по улочке небольшого среднеазиатского городка и остановился перед зданием тюрьмы. Массивные ворота раздвинулись…

Конвоир вел Трошкина по длинному и гулкому коридору и, наконец, остановился перед камерой № 13. Он отпер замок — общая камера была пустой — и слегка подтолкнул туда конвоируемого.

Оставшись один, Трошкин огляделся — два ряда железных коек, посередине дощатый стол, на столе здоровенный чайник, шахматы, домино… Но тут дверь снова открылась, и в камеру вошли Славин и майор — начальник тюрьмы.

— Познакомьтесь, Евгений Иванович, — сказал Славин, — это начальник тюрьмы.

— Бейсембаев, — представился майор.

— Очень приятно, Трошкин…

— Похож? — спросил Славин. Бейсембаев молча кивнул.

— Парик, — похвастал Славин.

— Можно? — спросил Бейсембаев.

— Можно, — без особой охоты разрешил Трошкин.

Майор взялся за челку и осторожно потянул.

— Да вы сильней дергайте, — сказал Славин. — Спец-клей! Голову мыть можно!

— Очень натурально, — опять похвалил майор.

— Похож? — опять спросил Славин.

— Похож… только он добрый, а тот злой… ну, как вам у нас нравится?

— Очень мило, — сказал Трошкин. — А где моя кровать?

— Нарыы! — поправил Бейсембаев. — Вы должны занять лучшее место.

— А какое здесь лучшее?

— Я же вам говорил! — вмешался Славин. — Возле окна! Вот здесь.

— Но тут чьи-то вещи.

— Сбросьте на пол. А хозяин придет, вот тут-то вы ему и скажете: «Канай отсюда», ну и так далее… Помните?

— Помню, — с тоской сказал Трошкин.

Во дворе ударили в рельсу.

— Ну, все! — заторопился Бейсембаев. — Сейчас они вернутся с работы. — Оглядев в последний раз Трошкина, Славин пригладил ему челку, и они с майором пошли из камеры. Возле двери они оглянулись:

— Не забудьте, — сказал Славин, — основной упор делайте на частичную потерю памяти…

— …Если начнут бить — немедленно стучите в дверь, — сказал майор.

— Тики-так, — вздохнул Трошкин.

Оставшись один, он снял чужие вещи с нар и аккуратно сложил на полу, потом сел на нары, закрыл глаза и стал шептать, как молитву:

— Ограбление — гоп-стоп. Сидеть в тюрьме — чалиться. Хороший человек — фрей-фея…

В коридоре послышался топот, голоса. Загремел засов…

Распахнулась дверь, и в камеру ввалились заключенные. И тут Косой и Хмырь застыли.

На нарах возле окна, скрестив руки и ноги, — неподвижный и величественный, как языческий бог, сидел Доцент! Рубашки на нем не было, и все — и руки, и грудь, и спина — было синим от наколок.

Трошкин грозно смотрел на жуликов.

От группы отделился хозяин койки, широкоплечий носатый мужик со сказочным именем Али-Баба:

— Эй ты! Ты зачем мои вещи выбросил?!

— Ты… это… того… — забормотал Трошкин, к своему ужасу обнаружив, что забыл все нужные слова и выражения.

— Чего — «того»? — наступал Али-Баба.

— Не безобразничай, вот чего…

— Это ж Доцент! — вскричал Косой, очень своевременно. — А ну, канай отсюда!!!

— Канай! — обрадованно закричал Трошкин, вспомнив нужный термин. — Канай отсюда, паршивец, а то рога поотшибаю, пасть порву, моргалки выколю! Всю жизнь на лекарства работать будешь, редиска, сарделька, Навуходоносор!..

— Так бы и сказал… — проворчал Али-Баба и поплелся в угол.

Трошкин слез с нар и небрежно протянул Косому и Хмырю свои вялые пальцы.

— Деточка! — раздался вдруг сиплый голос. — А вам не кажется, что ваше место у параши? — сказал здоровенный рябой детина со шрамом через все лицо. Он встал и, подбоченись, шагнул навстречу…

Трошкин медленно и нехотя обернулся.

— Это Никола Питерский, — шепотом предупредил его Хмырь.

Заключенные замерли в напряженном ожидании.

— Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько я душ загубил! — вдруг завопил Трошкин. Подпрыгнув, он изогнулся, как кот, и двинулся на Николу Питерского…

— Ну, ты чего, чего… — забеспокоился Никола, пятясь к двери.

— Р-р-р! — свирепо зарычал Трошкин, так, как рычал в детском саду, когда изображал волка, и, снова подпрыгнув, выкинул вперед два пальца на уровне глаз жертвы. — Моргалы выколю!

— Помогите! — заорал Никола, его нервы не выдержали, и он отчаянно забарабанил в дверь локтями и пятками. — Спасите! Хулиганы зрения лишают!

И в ту же секунду распахнулась дверь: за нею стояло все тюремное начальство во главе с Бейсембаевым. Майор сразу понял расстановку сил.

— Извините… — вежливо сказал он, ко всеобщему изумлению жуликов, и удалился, осторожно прикрыв за собой дверь.

В камере ярко горела электрическая лампочка. Заключенные спали.

Трошкин сел на своей постели.

— Эй, Косой! — тихо позвал он и потолкал спящего Косого в бок.

— А-а-а! — завопил Косой, просыпаясь и затравленно оглядываясь, но, увидев вокруг себя родную обстановку, успокоился. — Чего? — недовольно спросил он.

— Спокойно! — грозно предупредил Трошкин. — Куда шлем дел, лишенец? А?

Проснулся и Хмырь. Тоже сел на своей койке.

— Я? — удивился Косой. — Он же у тебя был!

— Да? А куда тогда я его дел?

— А я откуда знаю?

— В угол поставлю!

— Чего?!

— То есть, это… пасть порву!

— Да ты что, Доцент, — вступился за Косого Хмырь, — откуда ж ему знать, где шлем? Ты ж его все время в сумке носил — как уходил с сумкой, так и приходил с сумкой. А когда нас взяли, так, оказалось, его и нет.

Трошкин задумался.

— Сам потерял куда-то, — обиженно сказал Косой, — и сразу — Косой. Как чуть что, так — Косой, Косой…

— Ты что, не помнишь, что ли? — спросил Трошкина Хмырь.

— В том-то и дело, — озадаченно сказал Трошкин, понимая всю серьезность полученной информации. — В поезде я с полки упал, башкой вниз. Вот тут помню, — он постучал по правой стороне головы, — а тут — ни черта! — он постучал по левой.

Косой с интересом посмотрел на ту половину, которая ни черта.

— Обзовись! — потребовал он.

— Вот век мне воли не видать! — побожился Трошкин. — Как шлем взяли — помню, как в Москву ехали, помню, суд помню, а в середине — как отрезало!

— Так не бывает! — не поверил Хмырь. — Тут помню, там не помню…

— Бывает! — неожиданно поддержал Трошкина Косой. — Я вот тоже раз надрался, проснулся в милиции — ничего не помню! Ну, думаю…

— Да подожди ты! — оборвал его Хмырь. — И как в Москву приехали, не помнишь?

— Нет. А что в Москве? — заинтересовался Трошкин.

— Поселились в каком-то курятнике… — Хмырь сел напротив и для убедительности показал руками, какой был курятник.

— Ну, а потом?

— Выпили, — вмешался Косой.

— Заткнись! Дядя к тебе какой-то приезжал, во дворе вы с ним толковали.

— Чей дядя? — оживился Трошкин.

— Ты говорил, гардеробщиком он в театре Большом…

— А дальше?

— К барыге ездили.

— Куда?

— На бульвар, — сказал Хмырь.

— Какой бульвар? Как называется?

— Где машины ходят! — Косой показал, как ходят машины.

— Адреса не назову, а так помню… — вздохнул Хмырь.

— Слушайте, заткнитесь, пожалуйста! — попросил из другого угла камеры Али-Баба. — Устроили тут ромашку: помню, не помню… дайте спать!..

Сверкнув на солнце кругами пропеллеров, на бетонную дорожку аэропорта легко сел ИЛ-18.

— Произвел посадку самолет № 13245, прибывший шестьдесят восьмым рейсом из Москвы, — объявил по радио диктор.

По ступенькам аэровокзала сбежал профессор Мальцев с портфелем в руках. Было жарко, но на профессоре была меховая шапка и светлая дубленка. Он торопливо открыл дверцу такси.

— Гостиница «Интурист»? — спросил шофер.

— В тюрьму! — сказал Мальцев.

— Нет! — твердо сказал Трошкин. — Мое дело — воспитывать детей, а не бегать с вашими жуликами по всему Советскому Союзу!..

Он сидел в кабинете начальника тюрьмы, напротив него — Мальцев и Славин. Бейсембаев разливал в пиалы зеленый чай.

Профессор отодвинул пиалу.

— Меня вызывает полковник, — он повернулся к Бейсембаеву, — и говорит: «Если эти двое не москвичи, то не знают названий улиц. Они могут показать их на месте! Устроим им ложный побег, и они наведут нас на шлем. Если, конечно, вы сможете уговорить товарища Трошкина»…

— Не сможете, — сказал Трошкин. — У меня сто детей каждый год, и у каждого мамы, папы, дедушки, бабушки. Меня весь Черемушкинский район знает, а я буду разгуливать по Москве с такой рожей, да еще в такой компании!

— Кстати, о бабушках, — вдруг спохватился Мальцев, — где у меня тут был пакетик? — забеспокоился он.

— Вы на нем сидите, — подсказал Славин.

Мальцев приподнялся, вытащил из-под себя сплющенный целлофановый пакет, протянул его Трошкину.

— Бабушка прислала вам пирожков, — сказал он, — сегодня утром я забегал к вашим и сказал, что симпозиум продлили на две недели.

— Спасибо, — вздохнул Трошкин.

Лейтенант Славин заглянул в пустую автоцистерну с надписью: «Цемент». Там было темно, уныло, пахло сыростью.

— Н-да… — сказал он, — неудобный вагончик.

— Тут недалеко, потерпят, — отозвался снизу Бейсембаев.

— Повторите задание! — сказал Славин шоферу, спрыгивая на землю.

— Стать у арматурного склада. Занять позицию, чтоб меня было незаметно. Когда увижу, что трое залезли в цистерну, — выехать, не заправляясь цементом, к Алибакану. На развилке возле чайной остановиться и идти пить чай, пока эти не вылезут.

— Выполняйте!

Славин и Бейсембаев отошли в сторону.

— Ну, вроде все, — сказал Бейсембаев. — Деньги и вещи, как было договорено, в стоге сена. Гостиницу предупредили. Алибаканское отделение милиции тоже в курсе.

— Тики-так… — вздохнул Славин.

На стене цементного завода в строительной зоне НТК висел лозунг: «Запомни сам, скажи другому, что честный труд — дорога к дому».

А под лозунгом в составе своей бригады трудились Хмырь и Косой. Они формовали цементные строительные блоки в деревянных формах.

— Пора, — сказал Трошкин и скрылся за стеной.

Косой и Хмырь — за ним.

Когда работавший неподалеку Али-Баба оглянулся, он увидел острый зад Косого, мелькнувший за недостроенным домом.

Они ползли по-пластунски — посередине Трошкин, справа от него Хмырь, слева — Косой.

За зданием цементного завода они выбрались из канавы, и тут Хмырь и Косой поползли в разные стороны.

— Вы куда? — остановил их Трошкин.

— К арматурному! — хором ответили они.

— А где арматурный склад?

— Там! — снова хором показали Косой и Хмырь, но — в прямо противоположные стороны.

— Какой же это арматурный? — раздраженно зашипел Хмырь. — Это слесарный! Арматурный за конторой!

— Чего свистишь-то! — возмутился Косой. — Я сам видел, как отсюда арматуру брали… во!

Из цементного завода выехала автоцистерна с прицепом и остановилась возле барака. Из машины вышел шофер и скрылся за углом здания.

— За мной! — скомандовал Трошкин и выскочил из канавы, как из окопа.

Пригибаясь, они подбежали к автоцистерне. Трошкин взобрался по лестнице, откинул крышку люка и протиснулся внутрь…

А из-за груды железных бочек за беглецами внимательно следил Али-Баба.

…Последним в цистерну прыгнул Косой…

Из-за сарая появился шофер. Но это был не тот, с которым говорил Славин, а другой — постарше и поплотнее. Он стукнул сапогом по баллону, неторопливо залез в кабину, включил мотор.

— Пронесло! — перекрестился в темноте цистерны Косой. Машина подъехала под погрузочный люк цемзавода.

— А чего стали? — удивился Косой.

— Проходная, наверное, — прошептал Трошкин, с ужасом глядя на шланг, повисший над люком цистерны.

— Давай! — послышался крик шофера, и в цистерну под давлением хлынул цементный раствор.

Шофер махнул рукой:

— Порядок! Полна коробочка!

Он проехал немного вперед, подвинув под шланг прицеп.

А «наш» шофер тем временем поглядывал на часы, на свою машину, видневшуюся через окно барака. Он недоуменно пожал плечами…

По дороге мчалась автоцистерна с прицепом.

А в ней по горло в цементе стояли Трошкин, Хмырь и Косой, упираясь макушками в свод.

Когда машину встряхивало на ухабах, тяжелая волна покрывала Хмыря с головой — он был ниже других ростом.

— А говорил — порожним пойдем, — упрекнул Хмырь, отплевываясь.

Тут машину тряхнуло, и цемент окатил всех троих с головой.

— Как в Турции, — сказал Трошкин.

Машина остановилась у чайханы. Возле деревца стоял запряженный в арбу ослик, рядом стоял верблюд. Шофер неторопливо выбрался из кабины и пошел к чайхане.

Трошкин откинул люк и, как танкист, высунул голову. Осмотрелся.

— Вылезай! — скомандовал он и стал вылезать. Стоявший у шоссе верблюд повернул голову: Трошкин и Хмырь помогали Косому спуститься с цистерны. Потом они побежали от шоссе в степь.

— Эй! — закричали сзади. — Подожди!

Беглецы обернулись.

Из люка прицепа торчал цементный бюст Али-Бабы…

Из автоцистерны в огороженную досками яму выливался цементный раствор, Славин и Мальцев стояли на лесенке цистерны и заглядывали внутрь. Возле машины в скорбном и напряженном молчании стояли Бейсембаев и шофер, увезший наших беглецов.

— Нет! — облегченно сказал Славин, когда весь раствор вылился.

Профессор схватил багор и стал ощупывать дно ямы.

— Николай Георгиевич, — Славин укоризненно посмотрел на профессора, — ну неужели вы не понимаете, что это бессмысленно? Что же они, по-вашему, сквозь шланг проскочили?

— У шланга вон диаметр двенадцать сантиметров, а у нашего Али-Бабы один только нос — два метра! — сказал Бейсембаев.

— Где же они тогда? — чуть не плача спросил Мальцев.

Трошкин, Хмырь, Косой и Али-Баба сидели на корточках возле ручья, в трусах и в майках, стирали свою одежду.

— Нет тут никакого сена, — сказал Косой.

— А может, ты опять что-то забыл? — сказал Хмырь Трошкину. — Может, не в сене, а еще где?

Трошкин промолчал.

— Ай-яй-яй, — зацокал языком Али-Баба, — какой хороший цемент, не отмывается совсем…

— Ты зачем бежал? — строго спросил Трошкин.

— Все побежали, и я побежал, — объяснил Али-Баба.

Трошкин задумался.

— Он его пришьет! — зашептал Косой. — Век воли не видать, пришьет! Хмырь, а Хмырь, скажи ему! Не было такого уговора!.. Иди отсюда! — заорал он на Али-Бабу. — Тебе что сказано? Уходи давай!

— Ай-яй-яй, — зацокал языком Али-Баба, — нехороший ты человек, Косой. Злой как собака…

Он поднялся и пошел по степи, держа в опущенной руке недостиранную одежду. Хмырь посмотрел ему вслед:

— Продаст, Доцент. Сразу же расколется.

— Ну ладно, — принял решение Трошкин, — с собой возьмем.

— Э-эй! — заорал Косой на всю степь. Али-Баба оглянулся и остановился.

— Иди сюда! — позвал Косой. — У тебя какой срок был?

— Год, — сказал Али-Баба и нехотя пошел назад.

— А теперь еще три припаяют, — мрачно сообщил Хмырь. — Побег. Статья сто восемьдесят восьмая.

Стрелочник, сидя на табурете, дремал на солнышке возле вверенного ему железнодорожного переезда, когда его разбудил бодрый окрик:

— Открывай дорогу, дядя!

По шоссе к переезду бегом приближались четверо в трусах и майках.

Стрелочник покорно закрутил рукоятку. Шлагбаум поднялся, и мимо гуськом пробежали: толстяк, руки и плечи и даже ноги которого были разукрашены узорами татуировки; черный, как жук, волосатый дядя с длинным носом, тощий парень лет двадцати пяти и лысый мужчина лет сорока.

— Физкультпривет, дядя! Салям алейкум! — крикнул худой малый. И спортсмены, не сбавляя темпа, скрылись за холмом.

Голодные, измученные беглецы пересекли площадь у мечети и вошли в подъезд гостиницы.

В вестибюле Трошкин, кивком указав подчиненным на кресло, подтянул трусы, пригладил челку и подошел к дежурному администратору — молодой женщине, сидевшей за деревянным барьером.

— Привет от Славина, — тихо сказал пароль Трошкин.

— От какого Славина? — переспросила дежурная.

— От Владимира Николаевича.

Дежурная попыталась вспомнить, но не вспомнила.

— Не знаю такого. А что вы хотите, товарищ?

— Для нас должны быть места.

— Сколько вас?

— Четверо. Один лишний.

— Всем места хватит. Давайте паспорта.

— Вечером наш тренер подвезет, — нашелся Трошкин.

На втором этаже в маленьком холле скучал перед телевизором командировочный. Когда мимо прошагали наши спортсмены, он обрадованно подхватил и спросил:

— Вы из какого общества, ребята?

— «Трудовые резервы», — ответил Трошкин.

— А «Динамо» бежит?

— Все бегут, — пробурчал Хмырь.

Команда подошла к двери. Косой присел на корточки, заглянул в замочную скважину, потом привалился спиной к правому косяку, а в левый уперся ногой и сильно потянул дверь на себя. Хмырь толкнул дверь, и она распахнулась.

— Ключ же есть! — возмутился Трошкин.

— Привычка, — сказал Хмырь.

Обессиленные «марафонцы» рухнули на кровати.

— Жрать охота, — простонал Косой.

— Очень охота, — поддержал Али-Баба, — а в тюрьме ужин сейчас… макароны…

— Вот что, — приказал Трошкин, — отсюда ни шагу, понятно? Я сейчас вернусь! — он вышел в коридор.

— Товарищ, — робко попросил он командировочного, — вы не могли бы мне на несколько минут одолжить какие-нибудь брюки, а то наши вещи еще не подвезли…

— Может, козла забьем? — оживился командировочный, вставая.

— Потом, — пообещал Трошкин.

На улице Трошкин вошел в телефонную будку, снял трубку и набрал «02».

— Милиция, — отозвались с другого конца.

— Можно лейтенанта Славина?

— У нас такого нет.

— Как нет?

— Так. Нет и не было.

— Я Доцент! — закричал Трошкин.

— Поздравляем!

— И вас не предупредили?

— О чем?

Евгений Иванович посмотрел на бестолковую телефонную трубку и положил ее на рычаг. Медленно вышел из телефонной будки.

— А какой это город? — спросил он у пионера.

— Новокасимовск, — сказал пионер, с восхищением разглядывая татуированного босого дядю в узких джинсах.

— А Алибакан далеко?

— Тридцать километров.

Трошкин задумался, глядя на проходившую мимо группу детей из детсада.

Детсад в Новокасимовске был такой же, как в Москве, — двухэтажный, белый, штукатуренный.

Трошкин пригладил набок челку и вошел в подъезд.

За письменным столом сидела заведующая детсадом и писала. Раздался скрип двери, и она подняла голову.

— Здравствуйте! — вежливо поздоровался Трошкин, войдя в кабинет.

— Здравствуйте, здравствуйте… — отозвалась заведующая, глядя на робкого посетителя, — садитесь.

— С вашего разрешения, я постою. — Трошкин хотел скомпенсировать свою внешность хорошими манерами. — Понимаете, в чем дело, — начал Трошкин, — я из Москвы. Ваш коллега. Заведую восемьдесят третьим детсадом.

Она понимающе покивала.

— Нас четверо, — продолжал Трошкин.

— И все заведующие?

— Вроде… — смутился он.

— Ну-ну…

— И вот, понимаете… в цистерне, где мы ехали, случайно оказался цемент, и наша верхняя одежда пришла в негодность…

— Бывает, — сказала заведующая.

— Мне очень неловко… — У Трошкина от унижения выступили пятна на лице. — Не могли бы вы мне одолжить на два дня девятнадцать рублей сорок копеек?

— А хватит на четверых-то? — весело спросила заведующая.

— Хватит! — серьезно сказал Трошкин. — Я подсчитал.

Заведующая встала и взяла Трошкина за руку.

— Пошли, — сказала она и повела его за собой.

Они вышли из детского сада к одноэтажному кирпичному зданию с забитыми окнами.

— Видите, вон навес? — показала она. Трошкин кивнул.

Заведующая отворила дверь, и они оказались в небольшой комнате, совершенно пустой, если не считать старой тумбочки.

— Здесь у нас будет игротека, — сказала она, — а вот здесь, — она отворила дверь в смежную комнату, — здесь у нас будет спортзал.

Где будет спортзал, Трошкин не увидел: комната до потолка была забита ржавыми радиаторами парового отопления.

— Так что вы с вашими заведующими очистите эту комнату от радиаторов. Выносить удобнее с той стороны здания, там тоже дверь, сложите их под навесом, я вам за это плачу двадцать рублей. Идет?

Трошкин задумался, глядя на бесконечные радиаторы.

— Идет, — сказал он, — только знаете что: работать мы будем ночью, — он подошел к тумбочке, — положите ваши двадцать рублей вот сюда, в ящик. А на дверь повесьте замок, — он показал на другой конец здания. — Когда все вынесем, эта дверь освободится. Мы войдем и заберем нашу зарплату.

Заведующая помолчала.

— Хорошо, — наконец сказала она, — только учтите, майн либер коллега: замок будет крепкий!

Командировочный сидел по одну сторону стола, а Хмырь по другую. Между ними лежала шахматная доска, играющие сосредоточенно глядели на поле битвы.

Хмырь был целиком и полностью одет в одежду командировочного: костюм, рубашку с галстуком, ботинки.

А командировочный сидел раздетый — в трусах и в майке. Но на голове его была шляпа.

Али-Баба и Косой «болели» за спиной товарища. Али-Баба молчал, он ничего не понимал в шахматах. Косой тоже не понимал, но подсказывал:

— Ходи лошадью… лошадью ходи, дурак!

— Отстань. — Хмырь переставил ферзя и объявил: — Мат!

Али-Баба, как бы иллюстрируя сказанное, снял с головы командировочного шляпу и плавно перенес ее на голову Хмыря.

— Все! — Хмырь встал.

Он был при полном параде, хотя все ему было заметно велико: рукава свисали ниже кистей, а шляпа сползала на глаза.

— Не все! — запротестовал командировочный. Он вытащил из чемодана электрическую бритву и положил на стол.

— Против бритвы — пиджак и брюки, — потребовал он.

— Один пиджак! — отозвался Косой. Хмырь в торговле не участвовал, он был уверен в своих силах. Сел за шахматы. Некоторое время играли молча.

Али-Баба непонимающе глядел на доску, поворачивая белки глаз после каждого хода, словно следил за игрой в пинг-понг.

— А вот так? — пошел конем командировочный. Хмырь задумался.

— Лошадью ходи, — нервно посоветовал Косой.

— Отвались! — раздраженно сказал Хмырь.

— Лошадью ходи, век воли не видать! А мы — вот так! — заорал Косой и, не выдержав, передвинул коня.

— Пошел? — вопросительно посмотрел командировочный.

— Ну, пошел, пошел… — с раздражением сказал Хмырь.

— Мат! — торжественно объявил его противник.

Хмырь посмотрел на доску, убеждаясь в проигрыше, перевел глаза на недоуменную физиономию Косого и, не выдержав этого зрелища, сгреб с доски фигуры и швырнул их в советчика.

— Ты что делаешь?! — у Косого от обиды и гнева задрожали губы. — Ты кого бьешь?

Он схватил шахматную доску и треснул Хмыря по лысине. Хмырь моментально вскочил, схватил со стола вилку и застыл, изогнувшись. Потом медленно пошел на Косого. Тот отскочил, проворно схватил графин, поднял над головой.

— Товарищи, товарищи! — заметался командировочный. — Вы что, с ума сошли?

— Отставить! — вдруг раздался резкий повелительный окрик.

В дверях стоял Трошкин. Одним прыжком оказавшись на середине комнаты, он схватил Хмыря и понес из номера, как щенка.

Косой и Али-Баба последовали за ними. Проигравшийся и перепуганный командировочный остался в одиночестве.

— Раздевайся сейчас же! Верни вещи! — с тихой яростью приказал Хмырю Трошкин, втаскивая его в свой номер.

— А это не видел? — Хмырь выкинул к носу Трошкина фигу: ему не хотелось расставаться с честно выигранными вещами.

Трошкин не выдержал и, размахнувшись, с наслаждением дал Хмырю по уху.

Легкий Хмырь отлетел в противоположный угол комнаты. Туда же подбежал Косой и, воспользовавшись лежачим положением товарища, добавил ему от себя лично ногой в бок.

— Вот тебе… — И в следующее мгновение сам отлетел в другой угол: Трошкин, не балуя разнообразием, съездил по уху и ему.

Али-Баба, полагая, что и его будут бить, присел на корточки и замахал над головой руками.

— Снимай! — Трошкин поставил Хмыря на ноги. Тот не заставил себя ждать, стал судорожно стягивать все выигранное имущество.

Трошкин сгреб вещи в охапку и пошел к командировочному.

— Вот! — он бросил все ему на постель, снял с себя джинсы и приобщил к возвращаемой одежде. — Стыдно, товарищ!

И вышел, хлопнув дверью.

Хмырь и Али-Баба лежали на постелях, лицом к стене. А Косой стоял и смотрел в окно.

Трошкин вошел в номер, прошелся по комнате и, немного успокоившись, сказал:

— Ну, вот что, если мы не хотим снова за решетку, если хотим до шлема добраться — с сегодняшнего дня склоки прекратить. Второе: не играть, не пить, без меня не воровать, жаргон и клички отставить, обращаться друг к другу по именам, даже когда мы одни. Тебя как зовут? — он обернулся к Хмырю.

— Гарик… Гаврила Петрович.

— Тебя?

— Федя… — сказал Косой.

— Тебя?

— Али-Баба.

Я кому сказал, клички отставить?

— Это фамилия! — обиделся Али-Баба. — А имя Василий Алибабаевич, Вася.

— Как верблюда, — отозвался Косой.

— А меня… Александр Александрович. Все ясно? — спросил Трошкин.

— Ясно — нестройным хором отозвались Гаврила Петрович, Федор и Василий Алибабаевич.

Трошкин обвел их усталым взглядом.

— Как стемнеет, кассу будем брать, — объявил он.

— И он пойдет? — Косой кивнул на Али-Бабу.

— И он…

— Так он же на этом скачке расколется, редиска, при первом шухере! — скандально закричал Косой.

Али-Баба насупился, но промолчал.

— Пойди-ка сюда, Федя, — Трошкин поманил Косого пальцем. — Вот тебе бумага, — он подвинул листок бумаги в линейку, лежащий на столе, чернила, ручку с пером, — пиши… — Трошкин встал из-за стола и, шагая из угла в угол, стал диктовать.

— Редиска… поставь тире… Нехороший человек. Раскалываться — предавать, сознаваться. Шухер — опасность. Скачок — ограбление… записал?

— Записал, — сказал Косой.

— А теперь, Федя, повтори Васе то, что ты ему сказал, на гражданском языке.

— Хе-хе, — заржал Косой и, заглядывая в листок, как в шпаргалку, медленно перевел: — Так этот нехороший человек… предаст нас при первой же опасности…

— Тики-так, — сказал Трошкин, — то есть… тьфу! Хорошо!..

Ночью на задворках детского сада трудилась «команда», освобождая помещение будущего спортзала.

Работали по двое: Хмырь в паре с Трошкиным, а Косой с Али-Бабой. Производительность была неодинаковая: гора батарей у первой пары была вдвое выше, чем у второй.

— Семьдесят первая, — Хмырь опустил под навесом очередную секцию.

— Сорок шестая… — так же шепотом отсчитал у себя Косой.

— Не сорок шестая, а тридцать вторая! — прошипел Хмырь, державший под контролем работу товарищей. — Филонишь, гад!

Они пошли от навеса к двери здания…

Вошли в будущий спортзал. Трошкин и Али-Баба стали вынимать из штабеля батарей очередную секцию.

— Александр Александрович, — громким шепотом позвал Косой, — а Гаврила Петрович по фене ругается!

— Отставить разговоры! — приказал Трошкин и вдруг заорал на весь город Новокасимовск: — А-а-а! Ой, нога, нога!

— Тише ты! — Хмырь в темноте зажал ему рот.

— Этот Василий Алибабаевич… — простонал Трошкин, — этот нехороший человек… на ногу мне батарею сбросил, гад!

У двери лежала последняя батарея, ее оттащили в сторону. Хмырь потянул дверь, она легко подалась. Все вошли в игротеку.

— Здесь! — простонал Трошкин, указывая на тумбочку.

Хмырь присел на корточки и потянул на себя ящичек.

Косой нервно чиркал спичкой.

Дрожащее пламя осветило пачку трехрублевок, рядом лежала брошюра «Алкоголизм и семья»…

— Ну, где же он? — нетерпеливо спрашивал профессор Мальцев Славина, бегая по кабинету новокасимовской милиции. — Может, они его убили?

— В восемь тридцать сбежал из гостиницы и пристроил свою команду на городском стадионе, в девять ноль-ноль приобрел в универмаге четыре тренировочных костюма, в девять двадцать к нему подошел наш сотрудник. А в данный момент с очень медленной скоростью они направляются к нам…

Отворилась дверь, и в кабинет, прихрамывая, вошел Трошкин. Он был небритый и усталый, под глазами лежали глубокие тени, синий тренировочный костюм был ему тесен.

Мальцев шагнул к нему, порывисто обнял:

— Евгений Иванович, родной, а я думал, вас нет в живых…

На городском стадионе юные новокасимовцы готовились к физкультурному параду. А на пустынной трибуне на лавочке сидели Али-Баба и два разбойника в трусах и майках, уткнувшись носами в газеты на туркменском языке.

— Спать охота, — зевал Косой, — может, я покемарю пока, а, Гаврила Петрович?

— Нет, — отрезал Хмырь, — и так тут торчим у всех на виду, как три тополя на Плющихе. А ты еще разляжешься как собака…

— Тьфу! — вдруг сплюнул Али-Баба и зацокал языком.

— Чего плюешься, Вася? — спросил Косой.

— Шакал паршивый — у детей деньги отнял, детский сад ограбил!

— Ой-ёй-ёй! — передразнил его Косой: — Какой культурный нашелся! А когда ты у себя там на колонке бензин ослиной мочой разбавлял, не был паршивым?

— То бензин, а то дети… — Али-Баба встал, отбросил газету и пошел вниз по ступенькам.

— Ты куда? — строго спросил Хмырь.

— В тюрьму.

— Стой! — Хмырь вскочил и схватил Али-Бабу за рубаху.

— А чего ты его держишь? — вмешался Косой. — Пусть идет! Год у него был, три за побег, пять — за детсад. Иди, иди, Вася!

Али-Баба горестно поцокал языком и сел на место.

— Вот, — лейтенант протянул Трошкину ведомость, — распишитесь: деньги на четверых, суточные и квартирные. Одежда, — он показал на стул, где лежали пальто, сапоги, ушанки. Сверху лежала профессорская дубленка.

— Это вам, — Мальцев похлопал по ней ладошкой.

Трошкин посмотрел, но ничего не сказал.

— А почему четыре? — обеспокоенно спросил он. — Что же мне, и этого Василия Алибабаевича с собой водить?

— Придется, если его сейчас арестовать, у тех двоих будет лишний повод для подозрений.

— В Москве будете жить по адресу: Строительный переулок, дом восемь, — сказал Славин.

— Квартира? — уточнил Трошкин.

— Выбирайте любую — этот дом подготовлен к сносу. Жильцы выселены.

— Да ведь там не топят, наверное! — забеспокоился Мальцев.

— Не топят, — согласился лейтенант, — и света нет.

— Вот видите. А может быть, они остановятся на даче? У меня под Москвой зимняя дача, — предложил Мальцев.

— Спасибо, — отказался Трошкин, — только на нейтральной территории мне будет спокойнее.

За окном раздался грохот, и мимо милиции, переваливаясь на колдобинах, проехал грузовик. Его мотало влево и вправо, а по кузову его катались пустые бидоны из-под молока. Дорога была вся в выбоинах, а вдоль нее виднелись кучи булыжника, брошенные лопаты, носилки.

— И как они тут работают в такой пылище? — с раздражением сказал Мальцев. Трошкин задумчиво глядел на стул с одеждой, на пачку денег, потом выглянул в окно:

— Вот что… добудьте мне четыре пары рукавиц и четыре молотка.

— Зачем? — спросил Славин.

— А что же вы думаете — трое здоровых мужиков будут бездельничать, а я, как Дед Мороз, буду в мешочке им государственные деньги носить? Нет уж! Пусть заработают!

— Опять воровать будете? — изумился Мальцев.

Тук, тук, тук… Бригада дорожников, сидя на корточках, орудовала молотками, укладывала булыжную мостовую против здания новокасимовской милиции. Мостовая была распределена на четыре части, каждый укладывал свою часть.

— Когда ж твоя машина придет? Будь она проклята… — с отчаянием прошептал Хмырь, — застукают нас здесь! Как пить дать застукают…

— Работай, работай, — сказал Трошкин.

За углом стоял автофургон с надписью: «Новокасимторг». Возле него тихо разговаривали Славин и капитан местной милиции Юсупов. Капитан был в штатском.

— Трогай, — сказал Славин, посмотрев на часы, — пора…

Юсупов выглянул из-за угла.

— Пусть уж доделают, — попросил он Славина, — чуть-чуть осталось.

— Не жадничай. Они у меня на поезд опоздать могут. Юсупов полез в кабину.

— Все на месте? — спросил Славин.

— Да. Деньги вот, в портфеле. Одежда в кузове…

— Едет! — сказал Хмырь. — Эта? Из-за угла выехал автофургон.

— Она! — подтвердил Трошкин.

Хмырь встал, замахал рукой. Машина остановилась.

— Проезда нет! — сказал Хмырь.

Трошкин дал знак Косому, тот поднял с земли полено, незаметно подошел к заднему колесу машины и положил деревяшку под колесо.

— Подай-ка назад, шеф, — приказал Юсупову Хмырь, — метра на два…

Юсупов послушно попятил машину, заднее колесо подскочило на бревне, и тут же раздался крик:

— Спасите!!!

— Человека задавил! — печально сказал Хмырь.

Юсупов неторопливо вылез из кабины. Под машиной между колесами, глядя в голубое небо, лежал Косой.

— Ой, нога, нога… — охал он.

— Больно? — с участием спросил капитан.

— Сам задавил насмерть, а сам спрашивает! — упрекнул Косой, выползая из-под машины. Он пополз в сторону, а сконфуженный Юсупов двинулся следом.

— Чего уставился, дядя? Зови «скорую помощь» — вон автомат!

Юсупов затрусил к телефонной будке.

— Садись! — скомандовал Трошкин. Он вскочил в машину и нажал на стартер.

— Садись же! — подтолкнул Хмырь Али-Бабу, вскакивая на подножку.

— Я не поеду, — печально сказал Али-Баба, отходя к краю дороги, — нехорошо все это…

— Черт с ним! — махнул рукой Хмырь и заорал Трошкину: — Езжай!

Машина рванула с места и, набирая скорость, пошла по отремонтированной дороге.

Оглянувшись на телефонную будку, Косой вскочил с земли и кинулся догонять машину. Поравнявшись с Али-Бабой, он крикнул:

— Девять у тебя было! И еще три дадут! Всего двенадцать!

Он вскочил на подножку и попрощался:

— Будь здоров, Вася!

Машина скрылась за поворотом, Али-Баба проводил ее глазами. И вдруг, молнией сорвавшись с места, кинулся догонять…

Поезд шел, равнодушно стуча колесами, подрагивая на стыках рельсов. В купе международного вагона Славин и Мальцев пили чай с лимоном, за окном тянулись поля, а под вагонами, в аккумуляторных ящиках, тряслись Хмырь, Косой, Али-Баба и Трошкин. Стараясь перекричать грохот колес, Косой пел:

Увеличивая скорость, поезд катил вдаль…

Было утро. По зеркальной поверхности замерзшего пруда под музыку носились на коньках дети.

Сквозь разбитое стекло старого дома, покинутого жильцами и огороженного забором, — сверху с четвертого этажа, на каток смотрел Али-Баба.

По комнате гулял ветер, приподымая обрывки старых газет. В одном углу валялся старый комод с поломанными ящиками, а в другом — на полу, скрестив ноги, сидели Хмырь и Косой. Хмырь был в длинном, не по росту черном суконном пальто, Косой — в светлой профессорской дубленке, порядком измазанной мазутом. Оба были сонные, курили и с брезгливым неодобрением глядели на Трошкина, который посреди комнаты делал утреннюю гимнастику.

— Раз-два, — весело подбадривал себя Трошкин, — ручками похлопаем, раз-два, ножками потопаем!

— Во дает! — тихо прокомментировал Косой. — Видно, он здорово башкой треснулся!

— Ты лучше подумай, как мы сейчас тот дом на бульваре искать будем, куда он шлем возил, — сказал Хмырь.

Возле забора стояло такси с зеленым огоньком.

— Эй, шеф, — негромко окликнул Косой, выглядывая из-за забора, — свободен?

«Шеф» кивнул. Это был Славин.

Такси ехало по Бульварному кольцу. Рядом с шофером сидел Косой, на заднем сиденье — Хмырь и Трошкин.

— Этот? — спросил шофер у Косого. — Вон бульвар, вот деревья, вот серый дом.

— Ну человек! — возмутился Косой. — Ты что, глухой, что ли?.. Тебе же сказали: дерево там такое, — Косой раскинул руки с растопыренными пальцами, изображая дерево.

— Елка, что ли? — не понял Славин.

— Сам ты елка! — разозлился Косой. — Тебе говорят: во! — Косой снова растопырил пальцы.

— Да говори ты толком! — закричал на Косого Хмырь. — Александр Александрович, — повернулся он к Трошкину, — может, сам вспомнишь: а то уже восемь рублей наездили… — Хмырь хотел что-то добавить, но машина в этот момент прошла мимо милиционера-регулировщика, и он нырнул за сиденье.

— Пруд там был? — спросил Славин.

— Не было. Лужи были, — отрезал Косой.

— Может, памятник? — подсказал Трошкин.

— Памятник был.

— Чей памятник? — спросил Славин.

— А я знаю! Мужик какой-то.

— С бородой?

— Не.

— С бакенбардами?

— Да не помню я! — заорал Косой. — В пиджаке!

— Сидячий?

— Чего?

— Сидит?

— Кто? — не понял Косой.

— Ну, мужик этот! — заорал Славин.

— Во деревня! — снисходительно сказал Косой. — Ну, ты даешь! Кто ж его сажать будет? Он же памятник!

Славин оглянулся и выразительно посмотрел на Трошкина, выражая полное ему сочувствие.

— Куда? — спросил он.

— Домой, — вздохнул Трошкин.

Машина остановилась у забора напротив катка.

— Восемь семьдесят, — сказал Славин. Трошкин полез в карман. Хмырь и Косой вылезли из машины.

— Карту купи, лапоть! — на прощание посоветовал Косой.

— Вот билеты в театр, — Славин незаметно протянул Трошкину билеты, — проверим вариант с гардеробщиком…

— Во! — раздался вдруг торжествующий вопль Косого. — Нашел! Во!

Трошкин подбежал к орущему Косому.

— Вон мужик в пиджаке, — Косой выбросил палец в сторону памятника Грибоедову, — а вон оно! Дерево!

Напротив в витрине цветочного магазина стояла пальма в кадке.

— Точно, — сказал Хмырь, — вон тот подъезд, — он показал на подъезд двухэтажного дома, — ты туда ходил, а мы тебя здесь ждали.

Дверь открыла розовощекая молодая женщина в ситцевом халате.

— Вы меня узнаёте? — спросил Трошкин.

— Узнаю.

— Здравствуйте! — обрадовался Трошкин.

— Сейчас, — неопределенно ответила молодая женщина и закрыла дверь.

Трошкин заволновался, полагая, что сейчас снова откроется дверь, и ему протянут злополучный шлем.

Дверь отворилась, и женщина молча хлестнула веником Трошкина по лицу.

— Вот тебе, гадина! — сказала она и захлопнула дверь. Трошкин позвонил еще и отскочил к лестнице, чтобы его не достали веником. Но бить больше его не стали.

Из двери вышел детина с широкими плечами и короткой шеей.

— Послушай, Доцент! — сказал детина, надвигаясь на Трошкина. — Я тебе говорил, что я завязал? Говорил. Я тебе говорил: не ходи? Говорил. Я тебе говорил: с лестницы спущу?

Трошкин со страхом глядел на надвигающегося человека.

— Говорил?

— Говорил, — растерянно подтвердил Трошкин.

— Ну вот и не обижайся!..

Лейтенанту Славину из такси было хорошо видно, как заведующий детсадом № 83 ласточкой вылетел из подъезда и растянулся на тротуаре.

— Ял-та! Там живет голубой цыган… — пел Али-Баба, по-своему запомнивший песню Косого. — Ял-та, ля-ля-ля-ля паровоз…

Он расхаживал по покинутому дому и искал, чем можно поживиться.

Подходящего было мало: разбитый репродуктор, ржавый детский горшок и непонятно откуда взявшийся гипсовый пионер с трубой.

— Ял-та… — Али-Баба взял под мышку пионера и понес.

На лестничной клетке он столкнулся со своими.

— Что это у тебя? — спросил Трошкин, постучав пальцем по гипсовому пионеру. Нос и щека у Трошкина были оцарапаны.

— Надо, — загадочно ответил Али-Баба и зашагал наверх. — Ноги вытирайте, пожалуйста! — приказал он, когда они подошли к дверям «своей квартиры». У порога лежал половичок из разноцветных лоскутков. Али-Баба первым вытер ноги, показывая пример, и прошел.

Трошкин, Косой и Хмырь тоже вытерли ноги, прошли по коридору, открыли дверь и — остолбенели…

Комнату было не узнать. Это была прекрасная комната! Дыра в окне забита старым одеялом, на подоконнике — маленький колючий кактус в разбитом горшке, на стене — старые остановившиеся часы, под часами — гипсовый пионер с трубой.

Посреди комнаты лежал полосатый половик, на половике стоял круглый стол, на столе — две ложки, три вилки, одна тарелка и таз с дымящейся горячей картошкой. Здесь же стоял чайник, а на нем толстая кукла — баба с грязным ватным подолом. А надо всей этой роскошью царил портрет красивой японки в купальнике, вырванный из календаря.

— Кушать подано, — сдержанно объявил Али-Баба, пытаясь скрыть внутреннее ликование. — Садитесь жрать, пожалуйста! — галантно пригласил он.

Трошкин снял пальто, повесил его у двери и, потирая руки, сел к столу.

— Картошечка! — радостно отметил Косой, хватая руками картошку и обжигаясь. — А еще вкусно, если ее в золе испечь. Мы в детдоме, когда в поход ходили… костер разожжем, побросаем ее туда…

— А вот у меня на фронте был случай, — вспомнил вдруг Трошкин, — когда мы Венгрию отбили…

— Во заливает! — покрутил головой Косой. — На фронте… Тебя, наверное, сегодня, как с лестницы башкой скинули, так у тебя и вторая половина отказала.

— Хе-хе, — неловко хихикнул Трошкин, понимая свою тактическую оплошность, — да, действительно.

С улицы послышался милицейский свисток. Косой на цыпочках подошел к окну и стал смотреть. Все тоже подошли к окну.

Посреди пустого катка стояла громадная пушистая елка, и двое рабочих на стремянках окутывали ее гирляндами из лампочек.

— В лесу родилась елочка… в лесу она росла… — пропел Косой песню далекого детства.

— Зимой и летом стройная, зеленая была… — поддержал Али-Баба.

А Хмырь, воспользовавшись тем, что на него не смотрят, подкрался к трошкинскому пальто, запустил руку в карман, вытащил деньги и, приподняв половицу, спрятал их туда.

— И вот она нарядная на Новый год пришла… и много-много радости детишкам принесла! — пропел Трошкин.

— Сан Саныч, — Али-Баба решил использовать хорошее настроение начальства, — давай червонец, пожалуйста. Газовую керосинку буду покупать. Примус очень худой — пожар может быть.

— Есть выдать червонец! — весело отозвался Трошкин. Он шагнул к пальто, сунул руку в карман — карман был пуст.

Трошкин обыскал все карманы — денег не было!

— Нету!.. — растерянно сообщил он. — Были, а теперь нет.

— Потерял? — участливо спросил Хмырь, глядя на Трошкина невинными голубыми глазами. — Выронил, наверно…

— Да не, — сказал Косой, — это таксист спер. Точно, таксист! Мне сразу его рожа не понравилась!

— Вот те и на… — огорченный Трошкин сел на диван и почесал себя по парику. — Что ж делать теперь?

— На дело, Доцент, надо идти, — сказал Хмырь Трошкину, — когда еще мы каску найдем…

У-у-ух!!! Здоровенный ком снега, разогнавшись, шлепнулся об землю с крыши пятого этажа. Али-Баба, стоя на дорожке перед домом, призывал к осторожности редких прохожих:

— Эй, гражданин! Туда не ходи, сюда ходи! Снег на башка попадет — совсем мертвый будешь!

А на крыше работали, сбрасывали снег Трошкин, Хмырь и Косой.

— Больше загребай! — командовал Трошкин. — Вот так: раз! Раз!

— И зачем это все, — проворчал Хмырь. — На чердаке бы спрятались…

— Работайте! Работайте! Лучше всех прячется тот, кто остается на виду, — сказал Трошкин. — Раз! Р-раз!..

Из подъезда трошкинского дома вышла трошкинская бабушка с авоськой в руке.

— Эй, бабушка! — замахал рукой Али-Баба. — Туда не ходи, сюда ходи! А то снег на башка попадет!

Бабушка свернула в сторону.

А с крыши дома за ней следили ее внук и два бандита.

— Пора! — сказал Трошкин. Он полез в слуховое окно на чердак. Косой и Хмырь за ним.

Возле своей двери на лестничной площадке Трошкин извлек из кармана драные варежки, надел на руки, потом достал ключ, отомкнул замок и проник в собственную квартиру. Косой и Хмырь остались на лестничной площадке «на шухере».

Трошкин прошел в свою комнату; сел к письменному столу, открыл ящик и вынул деньги. Посмотрел, подумал, бросил обратно в ящик пять рублей и сунул деньги в карман. Пора было вставать и возвращаться в свою доцентскую жизнь. Трошкин медлил, сидел, устало свесив руки, смотрел перед собой.

Над письменным столом висели детские фотографии — штук сорок или пятьдесят. С них глядели на Трошкина смеющиеся детские лица — отчаянно хохочущие и лукаво улыбающиеся, за каждой улыбкой вставал характер. Трошкин коллекционировал детский смех.

Во дворе на лавочке, нахохлившись, как воробей, сидел Али-Баба, Перед ним краснощекая дворничиха расчищала дорожку от сброшенного с крыши снега.

— Ай-яй-яй, — горестно зацокал Али-Баба и покрутил головой. — Тьфу! — он в сердцах сплюнул на снег, как бы подытоживая свое внутреннее состояние.

Дворничиха разогнулась и посмотрела на удрученного человека.

— Чего вздыхаешь? — посочувствовала она.

— Шакал я паршивый, — отозвался Али-Баба, — все ворую, ворую…

— Что ж ты воруешь? — удивилась дворничиха.

— А! — Али-Баба махнул рукой. — На шухере здесь сижу.

Из подъезда тем временем вышли Трошкин, Косой и Хмырь, тихонько свистнули Али-Бабе.

— О! Украли уже! — отметил Али-Баба. — Ну, я пошел, — попрощался он с дворничихой.

Дворничиха некоторое время озадаченно смотрела вслед удаляющейся четверке, потом крикнула:

— Стой! — и, сунув в рот свисток на веревочке, засвистела на весь свет.

Четверо грабителей с завидной скоростью неслись посреди улицы. За ними почти по пятам бежала дворничиха.

— Держи воров! — кричала она.

Жулики свернули за угол, и Трошкин остановился как вкопанный.

Навстречу ему шла Елена Николаевна и следом за ней, как утята за мамой-уткой, старшая группа детского сада № 83.

Косой, Хмырь и Али-Баба обогнули колонну и помчались дальше.

— Евгений Иваныч! — ахнула Елена Николаевна.

— Здравствуйте, Евгений Иваныч! — восторженно закричали дети.

Трошкин понял, что надо сворачивать, но на него уже набегала дворничиха. Выхода не было: и заведующий детским садом Евгений Иванович Трошкин разбежался и сиганул через высокий забор.

Поздний вечер. В матово поблескивающей поверхности льда, отражаясь, то вспыхивали, то гасли огни елки. По пустынному катку, оставляя позади белую Искристую полоску, легко скользила молодая фигуристка. Она плавно взмахивала руками, потом, изогнувшись, плыла то на одной ноге, то на другой, а сверху сквозь треснувшее стекло старого дома на нее смотрел Хмырь.

Он стоял, облокотившись о подоконник, и курил, а остальные члены шайки лежали поперек широкой тахты, подставив под ноги табуретки. Спали в пальто и шапках, укрывшись половиком, тем, что днем красовался на полу.

Трошкину не спалось. Он сел, огляделся. На стену и потолок время от времени ложились причудливые тени от мигающей за окном елки. Трошкин встал, подошел к окну. Потом посмотрел на Хмыря и проследил за его взглядом.

Девушка продолжала плавно кружить по льду.

— Как белый лебедь из балета, — сказал Хмырь.

— А ты смотрел? — спросил Трошкин.

— Угу… мы с женой в пятьдесят четвертом отпуск взяли и в Москву махнули. Она все на балет меня таскала…

— А где она теперь, жена-то?

— Нету.

— Умерла?

Хмырь покачал головой:

— Я умер… Маскироваться надо, Доцент.

— Что? — не понял Трошкин.

— Засекла нас дворничиха. Теперь так на улицу не покажешься — заметут. А нам завтра вечером к гардеробщику в театр идти.

— Так сходим, — сказал Трошкин.

— Нет. Без маскировки я не пойду.

— Ладно… — вздохнул Трошкин.

Стоял морозный солнечный день. Гремела музыка на ярмарке в Лужниках. У шатра с вывеской «Обувь» стоял Али-Баба, держа в руках только что купленный новенький керогаз. Он требовал у девушки-продавщицы:

— Туфли для женщинов хочу. Размер сорок три и сорок пять…

Стройные девичьи ножки в модных туфлях звонко цокали каблучками по асфальту. За девушкой по пустынному вечернему переулку шли три женщины — толстая в цветастом платке, низенькая старушка, по-монашески обвязанная поверх фетровой шляпки темной косынкой, и девица в лохматой синтетической шапке и дубленке, из-под которой виднелись кривые жилистые ноги в чулочках сеточкой и лакированных туфлях на шпильках.

Это были «замаскированные» Трошкин, Косой и Хмырь.

— Ножки… — с чувством сказал Косой, глядя на ножки впереди идущей девушки. — Девушка, а девушка, а который час?

Девушка обернулась.

— Семь пятнадцать, — сказала она.

— А как вас зовут? — спросил Косой.

— Меня? — удивилась она. — Таня…

— А меня — Федя.

— Дура, — сказала девушка и свернула за угол.

Косой повилял своим тощим задом, подражая женской походке.

— Доцент, а Доцент, — спросил он, — и как это только бабы в одних чулках без штанов ходят? — Он заскакал, пытаясь согреться.

— Привычка, — сказал баба-Трошкин.

У входа в Большой театр, как всегда перед спектаклем, было много народа.

«Три подруги» прошли мимо колонн, протиснулись вместе с другими в вестибюль и предъявили три билета на контроле.

За деревянным барьером ловко работал гардеробщик — худой, с нервным лицом и торчащими ушами.

— Этот, — тихо сказал Хмырь, — вот он тогда к тебе приезжал.

Трошкин остановился против него, выжидая, стараясь поймать его взгляд.

Гардеробщик почувствовал взгляд Трошкина, посмотрел на него. Трошкин кивнул ему.

Гардеробщик тоже кивнул Трошкину и показал на очередь в раздевалку: подожди, мол, много народу.

Они стояли в потоке людей. На них оглядывались.

— Заметут! — нервно шептал Хмырь. — Заметут нас здесь!

— Спрячьтесь пока в туалете, — сказал Трошкин.

Благообразный седой человек открыл дверь в мужской туалет и остановился пораженный: там стояли две женщины.

Мужчина извинился и вышел, но потом снова отворил дверь и спросил:

— Девочки, а вы не ошиблись случаем?

— Заходи, заходи, дядя. Чего уставился? — свойски пригласила молодая косая девка с папиросой.

— Извините, — проговорил человек и вышел.

— Ну где же он? Застукают здесь, — испугался Хмырь, — в дамский идти надо…

Гардеробщик что-то шепнул своему напарнику и поманил Трошкина за деревянный барьерчик.

— Узнаёшь? — Трошкин приподнял косынку. Они разговаривали в глубине гардероба, забившись в зимние пальто и шубы.

Гардеробщик смотрел на Трошкина. Лицо его было неподвижно и, казалось, ничего не выражало.

— Узнаёшь? — еще раз спросил Трошкин, робея.

Гардеробщик снова очень долго молчал, потом кивнул.

— Завтра у фонтана против театра, в пять! — тихо сказал он.

У двери в мужской туалет стояло уже несколько жаждущих мужчин.

— А вот еще одна! — возмущенно сказал один из них, увидев подошедшего Трошкина.

Трошкин распахнул дверь туалета. Хмырь и Косой испуганно уставились на него.

— Пошли! — махнул рукой Трошкин.

— Ялта, где растет голубой цыган, — пел Али-Баба, прилаживая новую «газовую керосинку». Заглянув в инструкцию, он подсоединил баллоны и поднес спичку. Плитка не зажигалась. Тогда Али-Баба полил «новую керосинку» керосином из примуса и снова поднес спичку…

Старый дом пылал хорошо и красиво, поэтому собравшиеся зрители с удовольствием смотрели на пожар и пожарников.

Автор зрелища — Али-Баба — скромно стоял в стороне, держа в одной руке чайник, в другой — куклу-бабу с ватным подолом.

Трошкин, Хмырь и Косой в женском варианте подошли к нему, встали рядом.

— Все, — грустно сказал Косой, — кина не будет, электричество кончилось.

Помолчали.

— Деньги! — вдруг завопил Хмырь. — Деньги там под половицей лежат! — и кинулся к горящему дому.

— Старуху! Старуху держите! — заволновались в толпе.

Из толпы выскочила худая голенастая девка в дубленке и, вместо того чтобы задержать старуху, пнула ее ногой под зад с криком:

— А, Чувырл о! Так вот кто деньги украл!

А старуха, к еще большему удивлению толпы, выкинув кулаки боксерским жестом и с криком: «Ответишь за Чувырлу!» — пошла на девку в дубленке.

Тогда к двум дерущимся женщинам подбежала третья — толстая в косынке — и, крикнув: «Отставить!», подняла обеих за шиворот и раскидала в разные стороны.

Раздался милицейский свисток. Старуха в ботах крикнула: «Шухер!» — и, подобрав полы длинного пальто, принялась улепетывать. За ней — свирепая девка, следом — толстая баба в косынке. И последним бежал носатый мужик с чайником.

«Слаломисты! Воздух чистый! Снег пушистый! У-а-у!» — гремели репродукторы.

Медленно падал крупный снег. Разноцветными окнами светились дома, празднично горели витрины. Трошкин, Хмырь, Косой и Али-Баба шли хмурые. Молчали.

Возле телефонной будки Трошкин остановился.

— Стойте здесь! — приказал он.

Троица отошла к стене дома, куда им было показано, а Трошкин вошел в будку и набрал номер.

— Профессора Мальцева, пожалуйста! — сказал он в трубку.

Троица стояла покорно. Али-Баба и две нелепые бабы с тоской глядели перед собой. Косой снял свою лохматую дамскую шапку и швырнул ее в урну.

— Федя, это ты?..

Косой вздрогнул — перед ним стоял модно одетый парень. Пальто его было распахнуто, и на лацкане пиджака виднелся университетский значок. С парнем была девушка.

— Не узнаёшь, Федор? — улыбался он.

— Мишка… — неуверенно произнес Косой.

— Здорово! — Мишка похлопал Косого по плечу. — А я смотрю: ты или не ты…

Из телефонной будки вышел Трошкин.

— Я, — улыбался Косой, — ну, рассказывай, где ты? Что ты?

— На «Шарикоподшипнике» — инженер. А ты?

— Я?..

— Вор он, — сказал Трошкин.

Мишка посмотрел на толстую бабу в косынке:

— Если это шутка, гражданочка, это не смешно!

— Не смешно, — согласился Трошкин и приказал своим: — Пошли!

— Куда? — спросил Али-Баба.

— На даче будем жить, — сказал Трошкин.

— На какой даче?

— У одного спекулянта. Я договорился.

Все трое покорно двинулись за ним. Косой растерянно улыбнулся:

— Пока!

— Пока… — сказал Мишка, глядя вслед странной компании.

— Кто это? — спросила его девушка.

— Федя Ермаков. Мы с ним в детдоме вместе были…

По сугробам неслись желтые отблески окон, черточками мелькали фонари. Электричка гудела тревожно, длинно…

Трошкин, Хмырь и Косой сидели рядом. Косой, отвернувшись, смотрел в окно, Хмырь дремал, а Трошкин насвистывал детсадовскую песню, украдкой поглядывая на Косого. Больше в вагоне никого не было.

— Обиделся, значит, — сказал Трошкин.

Косой молчал, сердито сопя носом.

— Знаешь что, Доцент! — не выдержал он. — Ты, конечно, вор авторитетный. Только зачем ты при Мишке? Он, видал, какой — не то что мы… он, видал, как обрадовался, а ты при нем… — Губы Косого дрожали, он едва сдерживался, чтобы не заплакать. — Что он теперь подумает?

— А чего ему думать? Завидовать будет.

— Завидовать…

— А как же. Он кто? Инженер рядовой, и все. Что у него за жизнь? Утром на работу, вечером с работы. Дома жена, дети сопливые. Ну, в театрик сходит, ну, съездит летом в санаторий в Ялту. Разве это жизнь? Тоска… А ты? Ты вор! Джентльмен удачи! Украл, выпил — в тюрьму. Украл, выпил — в тюрьму… А ты говоришь… Конечно, он завидует!

За окном мелькали слепые дачные домики, вдалеке искрил высокой трубой кирпичный завод…

— Раз-два, три прихлопа! Раз-два, три притопа! — командовал Трошкин.

На вытоптанной площадке перед окруженной соснами дачей профессора Мальцева он проводил утреннюю гимнастику.

Перед ним стояли голые по пояс Хмырь, Косой и Али-Баба. Они тянули вверх руки, кряхтя нагибались, пытаясь дотянуться пальцами до земли. Вид у них был хмурый.

— Колени не сгибать! — Трошкин заметил, что Косой халтурит. — Раз — ножки вместе! Два — ручки врозь!..

А теперь переходим к водным процедурам, — распорядился Трошкин и, набрав в пригоршню снег, потер им себя по голому животу.

— А у меня насморк! — заныл Косой.

— Пасть разорву!

— Только это и знаешь… — Косой нехотя подчинился.

В детском саду № 83 «командор» Дима высоким чистым голосом запевал песню про зайчика.

— Отморозил лапки, отморозил ушки… — подхватил детский хор.

В кабинете заведующего воспитательница Елена Николаевна стояла, держа в руках телефонный аппарат и высунув трубку в коридор, откуда доносилось детское пение.

Трошкин крепко прижимал к уху телефонную трубку и улыбался блаженно. Он сидел за столом в кабинете Мальцева на втором этаже профессорской дачи.

Когда песня про зайчика кончилась, Трошкин сказал в трубку:

— Да, Елена Николаевна, о том, что вы видели меня в Москве, — никому пока ни слова, хорошо?.. Почему в таком виде был?.. Ну… это… что-то вроде закрытого конкурса на звание лучшего Бармалея.

В дверь постучали, и Трошкин положил трубку.

— Кушать подано, — мрачно доложил вошедший Али-Баба. Он был в кухонном дамском переднике.

Внизу в гостиной Хмырь в шелковом бордовом халате наяривал на рояле «собачий вальс», а Косой с мальцевской сигарой в зубах покачивался в шезлонге.

— Инструмент сломаешь! — спустившись с лестницы, Трошкин захлопнул крышку рояля, чуть не отдавив Хмырю пальцы. — Я же предупреждал: ничего не трогать! — с раздражением сказал он.

— А он еще губной помадой на зеркале голую бабу нарисовал! — тут же наябедничал Косой.

Трошкин выдернул изо рта Косого сигару и выкинул в форточку.

— Ну вы будете жрать или нет? — позвал с веранды Али-Баба.

Все вышли на застекленную с трех сторон веранду, сели за стол. Со всех сторон дачу обступали заснеженные сосны.

— Картошка! — обрадовался Косой и схватил из кастрюли горячую дымящуюся картофелину.

— Руки! — гаркнул Трошкин.

— Чего руки? Уж и поесть нельзя?! — огрызнулся Косой.

— Покажи руки!

Косой протянул руки, растопырив пальцы. Они были грязные.

— Вымыть! — приказал Трошкин.

— Вымыть, вымыть… — огрызнулся Косой, нехотя вставая.

Ванная комната была высокая, выложенная белым кафелем, перед зеркалом, яркие и пестрые, стояли склянки с косметикой.

Ополоснув руки, Косой вытер их висящим на веревке дамским халатом, хотя полотенце висело рядом, и, понюхав один из флаконов, сунул его в карман.

— Сан Саныч, давай червонец, пожалуйста, — попросил Али-Баба, — газовую керосинку буду покупать, а то тут плитка не горит совсем!

Сев за стол, Косой с довольной улыбкой достал из кармана флакон, отвинтил пробку и отхлебнул глоток шампуня для сухих волос. Тут же он с шумом выплюнул прямо на стол и, пуская пузыри, со страхом уставился на Трошкина.

— У-у-у! — застонал Трошкин: запасы его терпения подходили к концу. — Слушай мою команду! — заорал он плачущим голосом. — Без меня ничего здесь не трогать — раз! Огонь не разводить — два! Тебе — выстирать все белье, вам двоим, — он оглянулся, ища Косому и Хмырю подходящее занятие, и, встав, схватил с полки первую попавшуюся книгу — это был учебник английского языка, — вот! Выучите от сих… до сих! Приеду — проверю! Не выучите — пасти порву, моргалки выколю и нос откушу!

— А зачем нам английский? — недоуменно спросил Хмырь.

— Затем! — гаркнул Трошкин. — Посольство будем грабить, вот зачем!..

От калитки к даче шла молодая красивая женщина в светлой шубке.

На детских качелях сидел Косой и, медленно покачиваясь, смотрел в расписанное заснеженными сосновыми ветками небо.

Хмырь расположился рядом на скамеечке и вслух читал учебник английского языка.

— Ит из э пенсил. А ну повтори! — потребовал он.

Косой послушно повторил. И тут он увидел женщину.

Она глядела на них и приветливо улыбалась:

— Здравствуйте? Значит, это вы и есть?..

— Нет, это не мы, — на всякий случай отказался Косой.

— Хозяева в Москве, — добавил Хмырь.

— Знаю. Я и есть хозяйка, — сообщила женщина. — Я встретила Соколовских, а они говорят: у вас на даче кто-то живет. Я звоню мужу в институт, спрашиваю: «Коля, кто это Там у нас?» А он: «Мои коллеги, археологи из Томска». Я думаю — Боже, какая бестактность! Забросил людей куда-то за город и — никакого внимания! Мы, когда были у вас в Томске, то ваш профессор Зеленцов так с нами носился — даже неудобно было. А профессор не приехал?

— Нет, — сказал Косой, — Доцент приехал.

— Какой доцент? — заинтересовалась хозяйка дачи. — Василий Павлович?

— Нет, Александр Александрович, — сказал Косой.

— Не знаю такого.

— А как вас зовут? — спросил Косой.

— Людмила, — представилась женщина и протянула руку.

— А меня — Федя, — заулыбался Косой. Ему лестно было, что с ним знакомятся и принимают за ученого.

Али-Баба стирал в ванной комнате, с остервенением терзая в руках простыни.

— А это Вася, наш младший научный сотрудник, — галантно представил его Хмырь Людмиле.

— Ну, какие молодцы! — растроганно проговорила она, стоя в дверях ванной. — Чистота, порядок, а вот моего Николая Георгиевича ни за что стирать не заставишь.

— Доцент бы заставил, — мрачно сказал Али-Баба.

— Идите торт есть, — пригласила Людмила, — я вам торт привезла, — она вышла из ванной комнаты.

Отодвинув Али-Бабу, Косой стал торопливо прихорашиваться перед зеркалом: пригладил волосы, одернул пиджак и придал лицу выражение, которое, по его мнению, приличествовало ученому.

— Это хозяйка, жена доцентова барыги, — не меняя выражения лица, проговорил Косой, — только она про мужа думает, что он ученый, и про нас он ей тоже насвистел, что мы ученые. Ты смотри у меня — не расколись!

Стол красиво и торжественно был убран еловыми ветками.

— А вы сейчас над чем работаете? — интересовалась Людмила.

— Да так… ищем… — сказал Косой, наливая чай.

— Боже, как это интересно, — мечтательно сказала она, — отнимать у земли давно ушедшие, давно забытые тайны… как я вам завидую! Вот дети подрастут, и я обязательно буду ездить с мужем в экспедиции. Ведь у вас есть такие должности, где не нужно особой подготовки? Повариха, например…

— Все от способностей зависит, — поддержал Косой, — вот мой один знакомый… тоже ученый: у него три класса образования, а он десятку за полчаса так нарисует — не отличишь от настоящей!

Хмырь под столом пнул Косого ногой.

На лестничной площадке стояли двое: гардеробщик и высокий человек в серой кепке. Смотрели в окно.

Отсюда был виден фонтан и сидящий на лавочке Трошкин.

— Ну? — спросил гардеробщик. — Он?

— Черт его знает… проверю.

Человек в кепке пошел вниз по лестнице. Вышел из подъезда, пересек улицу… Подошел к Трошкину.

— Простите, спичек не найдется? — спросил человек в кепке.

— Не курю, — вежливо ответил Трошкин.

Человек отошел. Трошкин посмотрел на часы, встал, нетерпеливо прошелся вокруг фонтана, снова сел.

— Нет, не он, — сказал человек в кепке, поднявшись к гардеробщику.

Гардеробщик достал из кармана театральный бинокль, навел на Трошкина.

— Легавый, — сказал он.

Человек в кепке кивнул.

— Проверка показала, — докладывал Славин полковнику Верченко, — что по адресам, показанным сообщниками Белого, шлема нет. Остается последняя версия: Прохоров, гардеробщик Большого театра. Однако проверить эту версию не удалось: на назначенное свидание Прохоров не явился.

— С утра он уволился с работы и домой не возвращался. Видимо, что-то заподозрил… Ну что ж, далеко не уйдет. Будем искать… — сказал Верченко.

— А нам что делать? — спросил Трошкин.

— А вам… — Верченко вышел из-за стола, подошел к сидящему на диване Трошкину и крепко, по-мужски пожал ему руку. — Тысяча извинений и огромное спасибо! Снимайте парик, смывайте наколки и идите домой встречать Новый год.

— А мои… — растерянно начал Трошкин.

— Ваших подопечных мы сегодня же вернем на место.

— Ничего не понимаю, — удивленно сказал Трошкин, — а если Прохоров найдется, ведь мы еще можем понадобиться…

— Евгений Иванович, не хотел я вам говорить, да, видно, придется. Сегодня из подмосковной колонии бежал Белый, Доцент…

— Не может быть! — ахнул Славин.

— Невероятно, но факт. Так что вам, Евгений Иванович, опасно оставаться в таком виде.

— А может, завтра? — попросил Трошкин. — Все-таки праздник. Новый год. Они ведь тоже по-своему старались.

— И мы ведь за городом… маловероятно, чтобы Белый тоже решил спрятаться на даче у профессора Мальцева.

— Ну что ж… — улыбнулся Верченко, — только смотрите — с дачи ни шагу!..

Он взял со стола конверт, протянул Трошкину:

— Мы переслали жене Шереметьева ваше письмо. Вот ее ответ. Адресовано ему…

Людмила за роялем играла Шопена.

Хмырь, Косой и Али-Баба мужественно слушали.

— Люсь, а Люсь… — попросил наконец Косой, — дай ему сыграть — у него лучше выходит.

— Да брось ты! — отмахнулся Хмырь.

— Желание гостя — закон для хозяйки! — закончив играть, Людмила подошла к Хмырю, взяла его за плечи, и тот пошел покорно, растерянный и разомлевший под ее руками. Сел за рояль и заиграл свое единственное: «собачий вальс».

Тогда Косой вышел на середину комнаты и, сунув руки в карманы, с каменным лицом виртуозно задвигал ногами.

Он отбивал чечетку с таким удовольствием и вдохновением, что это удовольствие невольно сообщалось зрителям: Людмила улыбалась и хлопала в ладоши, и даже хмурый Али-Баба проявил признаки оживления.

Когда Трошкин сошел с электрички, то увидел в конце платформы странную компанию.

…На скамеечке стояла женщина и шубке и дирижировала хором из трех человек. Вместе с ней они весело пели:

Подошла электричка, идущая к Москве, и Людмила спрыгнула с лавочки.

— Окончательно и бесповоротно, — сказала она, входя в вагон, — первого вы обедаете у нас! Обещаете?

— Обещаем! — хором ответили «археологи». Поезд тронулся, и несколько мгновений они еще видели ее улыбающееся лицо в освещенном квадратике окна.

— Жалко, — сказал Али-Баба, — такая хорошая женщина, а муж — барыга, спекулянт, сволочь…

— Ялта, — задумчиво пропел Хмырь. Они молча стояли на платформе, словно осиротели.

— Чего это вы разорались? Кто вам разрешил выходить? — услышали они за спиной строгий голос своего предводителя.

— Явился, — не оборачиваясь, с ненавистью процедил сквозь зубы Косой, — нехороший человек.

Кремлевские куранты показывали без четверти двенадцать.

На даче за накрытым столом сидели Трошкин, Косой, Хмырь и Али-Баба. Трошкин поднял бокал и встал:

— Товарищи, — негромко начал он, — Гаврила Петрович, Вася, Федя. Пришел Новый год. И я вам желаю, чтобы в этом новом году у вас все было бы по-новому… всякое может случиться. Но знайте: где бы вы ни были и где бы я ни был, я всегда буду помнить о вас и обязательно вас найду… — Трошкин поочередно чокнулся с каждым и выпил.

Выпили и они.

— А теперь, — он улыбнулся и потер руки, — минуточку… — Он встал и пошел из комнаты.

— Куда это он? — спросил Косой Хмыря.

— А я знаю? У него теперь ничего не поймешь.

— А чего тут понимать? Где хошь, говорит, найду и горло перережу.

— Прямо насмерть?! — вытаращил глаза Али-Баба.

— А то как же. Он, говорят, Рябого бритвой по горлу чик — и приветик!..

— Совсем озверел, шакал, — вздохнул Али-Баба.

— Тук, тук, тук! — раздался радостный голос Трошкина. — Кто к вам пришел?..

Они подняли головы.

В дверях стоял Трошкин в маске Деда Мороза. Через плечо — мешок с подарками.

— К вам пришел Дед Мороз, он подарки вам принес! — продекламировал Трошкин. — Федя, поди сюда, — пригласил он.

— А что я такого сделал? — насторожился Косой.

— Иди, иди…

Косой приблизился.

Достав из мешка высокие пестрые носки, подшитые оленьей кожей; Трошкин вложил их в руки Косого:

— Носи на здоровье. Это домашние.

— А на фига мне они? У меня и дома-то нет.

— Будет, Федя. Все еще впереди, а пока и в тюрьме пригодятся.

— Только и знаешь, что каркать! — расстроился Косой и вернулся к столу, не испытывая никакой благодарности.

— Гаврила Петрович! — Трошкин продолжал речь Деда Мороза. — Это тебе, — он протянул Хмырю такие же тапочки.

— Спасибо, — поблагодарил Хмырь, заметно обрадовавшись, — настоящая шерсть… — по-хозяйски отметил он.

— И это тоже тебе, — Трошкин протянул Хмырю письмо.

Тот поглядел на конверт, прочел обратный адрес и быстро вышел из комнаты.

— А это тебе, Вася, — Трошкин подошел и протянул Али-Бабе его пару носков.

— Давай, — Али-Баба взял носки и сунул их в карман.

Трошкин снял маску и разлил по бокалам остатки шампанского.

— Ну, будем, — сказал он.

— Кислятина, — поморщился Косой. — Скучно без водки.

— А что — обязательно напиваться как свинья? — возразил Трошкин.

— А чего еще делать?

— А вот так посидеть, поговорить по душам.

— Я не прокурор, чтоб с тобой по душам разговаривать.

— Можно поиграть во что-нибудь, — предложил Трошкин.

— Хе! Во дает! — Косой восхитился наивностью предложения. — Нашел фрайера с тобой играть: у тебя в колоде девять тузов!..

— А необязательно в карты. Есть много и других очень интересных игр. Вот, например, в города — знаете? Я говорю: Москва, а ты на последнюю букву — Астрахань, а ты, Вася, значит, на «Н» — Новгород. Теперь ты, Федя.

— А что я?

— Говори на «Д».

— Воркута.

— Почему Воркута?

— А я там сидел.

— Ну, хорошо, Воркута. Теперь ты, Вася, говори на «А».

— Джамбул, — грустно сказал Али-Баба.

— При чем тут Джамбул?

— Потому что там тепло, там мама, там мой дом.

— М-да… Ну ладно, — махнул рукой Трошкин, — давайте тогда так: я выйду, а вы что-нибудь спрячьте. А я вернусь и найду.

— Ты бы лучше шлем нашел, — посоветовал Косой.

— Мы будем прятать, а ты в дырку смотреть, да? — недоверчиво отозвался Али-Баба.

— Ну хорошо, — терпеливо согласился Трошкин, — тогда пусть Федя выйдет и спрячет, а ты следи, чтобы я не подглядывал.

— Почему я? — обиделся Косой. — Чуть что — сразу Федя!

— Пасть разорву, паршивец этакий! — строго пообещал Трошкин.

— Пасть, пасть… — сразу струсил Косой и, взяв со стола спичечный коробок, пошел его прятать.

— Слушай, Доцент, ты когда-нибудь был маленький? — неожиданно спросил Али-Баба.

— Был.

— У тебя папа-мама был?

— Был.

— А зачем ты такой злой? Зачем такой собака?

Трошкин посмотрел на Али-Бабу троШкинскими своими глазами.

— Эх, Вася, Вася… — вздохнул он.

Скрипнула дверь. На пороге обозначилась безмолвная фигура Косого.

— Спрятал? — спросил его Трошкин.

— Хмырь повесился… — тихо и без всякого выражения проговорил Косой.

— с чувством пропел гардеробщик.

Налил себе стакан водки, чокнулся с человеком в кепке. Выпил и заплакал.

— Митяй, — спросил он, — ты меня уважаешь?

Митяй кивнул.

— Пришить его надо, легавого этого. Всю песню мне испортил.

В дверь постучали сложным условленным стуком.

Двое вскочили из-за стола. Гардеробщик стал за дверь, а Митяй быстро открыл дверь и отбежал. В дверях стоял Белый — Доцент.

— Э-э-э… — пьяно хихикнул гардеробщик, — сам пришел…

— И ты здесь… — прохрипел Доцент, закрывая за собой дверь и устало прислоняясь к косяку, — а я было к тебе сунулся, да только почувствовал: засада там. Я чувствую… Я всегда чувствую. Схорониться мне надо, Митяй…

— Пошли, — сказал Митяй, надевая пальто.

Они подошли к каркасу строящегося дома, по деревянным мосткам полезли вверх.

— Куда это мы? — спросил Доцент. — Идем, идем…

На площадке девятого этажа Митяй остановился.

— Вот и пришли, — сказал он.

Доцент огляделся. Стен у дома еще не было, внизу пестрыми огнями переливалась новогодняя Москва.

В руках у Митяя сверкнул нож. Гардеробщик достал из кармана опасную бритву.

— Понятно, — прохрипел Доцент, отступая на край площадки.

Митяй замахнулся ножом, потом, изогнувшись в прыжке, выбросил вперед руку. Доцент едва заметным движением увернулся, в какую-то секунду оказался за спиной Митяя и двумя руками с силой толкнул его в спину.

Митяй балансировал на самом краю площадки, пытаясь удержаться, Доцент легко подтолкнул Митяя, его нога ступила в пустоту, и он с коротким криком полетел вниз.

Шел редкий снег. На крыльцо мальцевской дачи вышла пожилая женщина с саквояжем, из-под пальто которой выглядывал белый халат. За ней показался Трошкин.

Они подошли к стоявшей рядом с крыльцом машине «скорой помощи».

— Извините, что напрасно потревожили, — сказал Трошкин.

— Ничего, — сказала доктор, — дайте ему валерьянки, чаю теплого, и пусть поспит…

Хмырь лежал на широкой профессорской кровати, маленький и жалкий. Косой и Али-Баба сидели рядом.

— Больно, Гарик? — участливо спросил Али-Баба. Хмырь потрогал шею, покрутил головой.

— Больно, Вася, — всхлипнул он.

— Чего врешь-то? — вмешался Косой. — Откуда ж больно, когда ты и голову в петлю толком не успел сунуть!..

— Молчи, — сказал Али-Баба, — ему тут больно, — он постукал по левой стороне груди, — да, Гарик?

— Да, Вася, — простонал Хмырь. — Прочти! — шепотом попросил он.

— Опять? — недовольно сказал Косой.

Али-Баба развернул тетрадный листок, исписанный крупным аккуратным почерком, и начал читать:

«Здравствуй, дорогой папа! Мы узнали, что ты сидишь в тюрьме, и очень обрадовались, потому что думали, что ты умер…»

Хмырь заплакал.

— Интересно, — бодро сказал Косой, — какая зараза Хмыренку этому про Хмыря накапала?

— Цыц! — рассердился на него Али-Баба и продолжал чтение: «И мама тоже обрадовалась, потому что, когда пришло письмо, она целый день плакала. А раньше она говорила, что ты летчик-испытатель…»

— Летчик-налетчцк, — усмехнулся Косой.

«…А я все равно рад, что ты живой, потому что мама говорит, что ты хороший, но слабохарактерный!..»

— Точно! Слабохарактерный… — снова перебил Косой, — стырил общие деньги и на таксиста свалил.

— Канай отсюда! Рога поотшибаю, редиска! — вскочил, не выдержав, самоубийца.

— Кто редиска? — Косой побледнел. — Ответь за редиску! — И он схватил Хмыря за ворот рубашки.

— Федя! — вмешался Али-Баба. — Отпусти Гарика, Гарик в очень расстроенном состоянии.

— А ты бы помолчал, поджигатель!

— Что ты сказал? Это я поджигатель, да? А ну повтори…

— Поджигатель, поджигатель! — крикнул Косой.

И все трое, сцепившись, покатились по ковру…

— Прекратите! — истошно заорал, входя, Трошкин так, что стекла задрожали.

Трое отпустили друг друга, сели на ковре, уставившись на Трошкина.

— Ну что вы за люди такие! Как вам не стыдно! Вам по сорок лет, большая половина жизни уже прожита. Что у вас позади? Что у вас в настоящем? Что у вас впереди? Мрак, грязь, страх! И ничего человеческого! Одумайтесь! Одумайтесь, пока не поздно. Вот вам мой совет!

Приняв этот монолог за остроумную шутку, Косой, Али-Баба и даже Хмырь расхохотались.

— Во дает! — восхищенно сказал Косой.

Не ожидавший такой реакции Трошкин недоуменно смотрел на них.

— Доцент, а Доцент, — сказал Косой, — сматываться надо: врачиха в милицию накапает.

— Не накапает, — зло сказал Трошкин.

— Почему?

— А я ее того… по горлу бритвой, и приветик! В колодце она теперь, можешь посмотреть! — И, хлопнув дверью, Трошкин вышел из комнаты.

— Что-о? — все трое замерли, вытаращив глаза…

«Полковнику Верченко Н. Г. от зав. детским садом № 83 Трошкина Е. И. Заявление…

…Иду раскрываться. Дольше обманывать этих людей я не имею права. Если что случится, прошу никого не винить», — писал Трошкин за столом в кабинете Мальцева.

— Сколько у меня было? — спрашивал сам себя Али-Баба, расхаживая по профессорской спальне. — Один год, — он поднял палец. — Сколько за побег дадут? Три! — он поднял еще три пальца. — Сколько за детский сад и за квартиру? Ну, пускай десять! — Пальцев уже не хватило. — Сколько всего будет?

— Четырнадцать, — сипло сказал Хмырь.

— И что вы думаете, я из-за каких-то паршивых четырнадцати лет эту гадюку терпеть буду? Которая старушку в колодец положила? Вы как хотите, а я иду в милицию, да?

— Да, — сказал Хмырь, — иди, тебя он не тронет.

— А вы? А вы, значит, так и будете бояться его до самой смерти?..

— Вась, а Вась, — с уважением сказал Косой, почувствовав в Али-Бабе новое начальство, — а я давеча ему говорю: у меня насморк, а он…

— Да хватит тебе, надоел ты со своим насморком! — Хмырь оглянулся на дверь и пальцами поманил к себе товарищей…

Трошкин скатал свое заявление в трубочку и сунул его в стакан с карандашами. Встал и решительно зашагал из кабинета.

Он раскрыл дверь в спальню, но там было пусто.

— Эй, где вы? — позвал Трошкин.

— Здеся! — отозвался с веранды голос Косого.

Косой, Хмырь и Али-Баба сидели на корточках, держа в руках конец ковровой дорожки, идущей к двери.

— Что это с вами? — спросил, войдя, Трошкин.

— Ковер чистить будем, — сказал Али-Баба.

— Ладно… вот что, товарищи. Финита ля комедия… прежде всего, снимем это, — Трошкин взялся рукой за челку и дернул вверх — раз! Парик не поддался — спец-клей был на уровне. Тогда Трошкин дернул посильнее. — Два!

— Три! — неожиданно скомандовал Али-Баба, и троица дружно дернула дорожку на себя. Ноги у Трошкина поехали, он взмахнул руками и грохнулся на пол.

Евгений Иванович Трошкин лежал на полу, закатанный в ковер, — так, что торчала только голова с одной стороны и подметки сапог — с другой. Во рту его был кляп, сделанный из новогоднего подарка.

Хмырь, Косой и Али-Баба, развалясь в креслах, курили профессорские сигары, отдыхали, наслаждаясь определенностью положения. А за окном начинался первый день нового года.

— Вот отсижу срок, и — все! Завяжу! — сказал Косой. — На работу устроюсь…

— Кем? — усмехнулся Хмырь. — В родном колхозе сторожем?

— Зачем сторожем? — Косой совсем не обиделся. — Могу дорожным рабочим. Мостовую класть я умею. Или переводчиком английским.

— Ну, понесем! — сказал Хмырь.

— Сейчас, — лениво отозвался Косой.

— Ай-ай-ай! — зацокал языком Али-Баба. — А если б мы еще и шапку принесли. Доцент кто? Жулик. Жуликов много, а шапка одна.

— Да, — сказал Хмырь, — за шлем бы нам срок сбавили. И куда он его дел — все вроде обошли…

— У-у! Жулик! — Косой легонько и боязливо потолкал Трошкина ногой. — Я тебе говорил: у меня насморк. А ты: пасть, пасть… Нырять заставлял в такую холодину…

— Когда это он тебя заставлял нырять? — спросил Хмырь.

— А когда нас брали… помнишь, пришел: «Я рыбу на дне положил, а ты ныряй»… А мороз был градусов тридцать…

— Постой, постой, — насторожился Хмырь, — чего он тогда про рыбу-то говорил?

— Рыбу, говорит, поймал в проруби, где мы воду брали, и на дно положил. А ты, Косой, говорит, плавать умеешь? У-у-у… — Косой снова потолкал Трошкина ботинком.

— В проруби он шлем схоронил! Вот что! В проруби, и больше негде ему быть! — закричал вдруг Хмырь, осененный внезапной догадкой.

Трошкин задергался в своем коконе.

— Точно!!! — заорал Косой, смотря на него. — Вспомнил, нехороший человек! В проруби он — в Малаховке! Федя, чего ж ты молчал? Во жлоб! Хоть бы записку оставил, когда вешался!

— Пошли! — сказал Хмырь.

— А его? — напомнил Али-Баба.

— Пусть сами забирают, — распорядился Хмырь, — такого кабана носить! Пошли!

К даче подъехал красный «Москвич», из него вылезла Людмила с картонной коробкой, на которой было написано «Керогаз».

— Археологи, ау! — крикнула она. Дача стояла тихая, заснеженная, с темными слепыми окнами.

Напротив лодочной станции Хмырь, Косой и Али-Баба стояли на коленях у проруби и заглядывали в черную дымящуюся воду.

— Нет здесь ни фига, — сказал Косой.

— Там он, — убежденно сказал Хмырь, — на дне. Нырнуть надо.

— А почему я? — заорал Косой, отодвигаясь от проруби. — Как что — сразу Косой, Косой! Вась, а Вась, скажи ему, пусть сам лезет!

— Холодно, — сказал Хмырь, — я заболею.

— Во дает! Щас вешался насмерть, а щас простудиться боится! — сказал Косой и осекся.

К ним по льду шел… Доцент!

Доцент оброс щетиной, щеку и лоб пересекала широкая ссадина, рука была замотана окровавленной тряпкой, а в руке — опасная бритва.

— Скажите, пожалуйста, — Трошкин притормозил профессорский «Москвич» и высунулся в окошко, — где тут лодочная станция?

— Там… — мальчишка показал лыжной палкой.

Косой стоял, оглушенный холодом, мокрая одежда на нем леденела.

— Надо бы пришить вас, да время терять неохота. Встретимся еще! — Доцент прижал к ватнику золотой шлем и пошел к берегу.

И тут они увидели: от лодочной станции к Доценту бежал еще один Доцент!

Доценты остановились друг против друга и застыли, готовясь к бою.

— Э-э! — удивился Али-Баба. — Теперь две штуки стало!

— И там на даче еще один, — сказал Косой, дрожа от холода.

— Чем больше сдадим, тем лучше, — сказал Хмырь.

Две милицейские «Волги» подлетели к развилке шоссе. Славин резко нажал на тормоз. Рядом сидел Мальцев. Они увидели, что прямо на них Али-Баба и двое разбойников вели двух скрученных Доцентов!

А на голове Али-Бабы, как у военачальника, был надет шлем Александра Македонского…

Первым выскочил из машины профессор Мальцев, он подбежал к Али-Бабе и постучал пальцами по его голове, вернее по шлему. Потом снял шлем и заплакал:

— Он.

— А который тут твой? — спросили милиционеры Славина, разглядывая Доцентов.

— Этот! — лейтенант подошел к одному из них, обнял и поцеловал.

А дальше Косой, Али-Баба и Хмырь удивленно наблюдали, как одному Доценту горячо трясли руки, а другому вязали их за спину, потом обоих проводили к машине, влезли сами и поехали.

— А мы? — растерянно сказал Косой.

— Э! Постой! — Али-Баба пробежал несколько шагов. — Сдаемся!

«Волга» остановилась. Оттуда выскочил Евгений Иванович Трошкин — без парика и без шапки. Лысый.

— Гляди, обрили уже… — ахнул Косой.

Бритый Доцент широко раскинул руки и бежал к ним навстречу, улыбаясь, на его глазах блестели слезы.

— Бежим! — пискнул Хмырь.

Двое повернулись и что есть сил дунули по шоссе. Али-Баба поколебался, но потом по привычке присоединился к большинству.

Так они и бежали по шоссе: один сзади, а впереди трое.

Они бежали по шоссе…

 

Совсем пропащий

Георгий Данелия, Виктория Токарева

В столовой вдовы Дуглас при свете свечей за длинным, столом сидели трое: вдова — томная сорокапятилетняя красавица, ее сестра мисс Уотсон, порядком усохшая и старая дева в очках, и юный отщепенец, взятый вдовой на воспитание, Гекльберри Финн.

Вкрадчиво тикали часы под стеклянным колпаком на мраморной каминной доске.

Оплывшие свечи в массивных серебряных подсвечниках освещали обитые деревом стены, тяжелую мебель.

Молодая негритянка в белом батистовом фартучке и белой наколке на курчавых волосах внесла на подносе три чашки с дымящимся супом и поставила перед каждым.

Гек схватил было ложку, но мисс Уотсон остановила его:

— Гекльберри!

Гек положил ложку на место.

Вдова и мисс Уотсон наклонили головы, сложили перед лицом руки и зашептали молитву.

Гек тоже сложил перед лицом руки, но не молился, а неотрывно смотрел на чашку…

…Там плавали золотистые кружки жира, звездами нарезанная морковь, жгутики поджаренного лука, нежно-зеленый горошек.

Окончив молитву, вдова и мисс Уотсон перекрестились…

…Гек тоже перекрестился. Потом опустил руку прямо в суп, пошарил там пальцами, выловил кусок мяса, поднес его ко рту.

Мисс Уотсон ужаснулась:

— Гекльберри!

…Гек замер.

Вдова Дуглас ласково улыбнулась Геку и показала, как надо правильно есть.

Она тремя пальцами очень изящно погрузила ложку в суп, потом плавным круговым движением от себя понесла ее ко рту, вытянула губы навстречу ложке, бесшумно втянула содержимое, пожевала сомкнутыми губами, проглотила. После чего снова ласково посмотрела на Гека и улыбнулась ему.

«У! Залягай тебя лягушка!» — подумал Гек, глядя на вдову чистым взором.

Во дворе дома вдовы Дуглас.

Джим, большой негр вдовы, пошептал что-то над волосяным шаром, подбросил его и уронил на землю. Потом стал на колени, приложил ухо к шару и прислушался.

Гек сидел рядом на корточках с трубкой в зубах, внимательно следил за действиями Джима. Они были во дворе возле кухни. Через открытую дверь и окно кухни были видны хлопочущие у плиты две кухарки-негритянки. Пятеро негров работали во дворе.

Джим сказал:

— Он не хочет говорить. Бывает иногда, что без денег он нипочем не станет говорить.

Гек молча вытащил из тайника за поясом двадцатицентовую монету, протянул Джиму.

Джим взял деньги, понюхал, покусал, потом поднес к свечке и озадаченно покачал головой:

— Фальшивая.

Гек возразил:

— А ты положи ее на ночь в сырую картофелину. Утром меди совсем не будет видно, так что ее и в городе кто угодно возьмет с удовольствием. А не то что волосяной шар.

Джим вздохнул, сунул монету под шар и опять лег, прислушался.

На этот раз все оказалось в порядке. Шар стал нашептывать Джиму, а Джим пересказывал Геку:

— У вас в жизни будет много горя, но и радости тоже побочно. Вам встретятся две женщины: одна блондинка, а другая брюнетка…

Гек перебил:

— Ты его про Папашу спроси. Что он собирается делать?

Джим снова послушал шар и сообщил:

— Ваш Папаша сам еще не знает, что ему делать: то думает, что уйдет, а другой раз думает, что останется. Около него два ангела — один весь белый, другой весь черный. Белый научит его добру и улетит, потом прилетит черный, все дело испортит.

— Джим! — позвала его жена.

Джим спрятал шар в карман своих полотняных брюк и сказал на прощанье:

— Алучше ни о чем не беспокоиться, Гек, может, Папаша и вовсе утонул. Может, он и был как раз тот утопленник, которого выловили прошлой весной.

Гек помолчал, потом сказал:

— Спроси у него, где был Моисей, когда погасла свечка?

— Какой Моисей?

— Из Библии.

— Какая свечка?

— Все равно какая.

Из глубины двора раздался голос мисс Уотсон:

— Джи-им!

— Иду! — Джим поднялся. — А где был Моисей, когда погасла свечка?

— В темноте! Вот где! — ответил Гек.

Джим заржал.

Гек попросил:

— Джим! Ты вот что… Не говори никому, что я тут с тобой… А то скажут: совсем пропащий человек Гек, с неграми компанию водит.

— Ладно, сынок, — пообещал Джим.

Гек остался один.

Сияли звезды, и листва на деревьях шелестела так печально, где-то далеко ухал филин, завыла собака… А ветер все нашептывал что-то, и Геку стало страшно и тоскливо. Он выбил о колено трубку, поднялся и пошел к дому.

Гек осторожно, стараясь не шуметь, вошел в дом. Часы в столовой пробили полночь. Он взял свечу, на цыпочках поднялся по лестнице на второй этаж, открыл дверь…

…Папаша сидел у стола, слегка покачиваясь на стуле. Одну босую ногу он задрал на колено и время от времени пошевеливал пальцами. Папаше лет около пятидесяти, и на вид не меньше того. Волосы у него длинные, нечесаные и грязные. Баки свалявшиеся. Лицо бледное, как рыбье брюхо, а одежда — сплошная рвань.

— Ишь, как вырядился, фу ты, ну ты! — проговорил Папаша, оглядев Гека с головы до пяток. Вытянув босую ногу, ухватил Гека пальцами ноги за рубашку и потянул к себе.

Затем ткнул пальцем в лежащую на столе раскрытую книгу:

— А ну-ка прочти!

Гек стал читать по слогам:

— Тогда говорил им: «Чье это изображение и надпись?» Они сказали ему: «Кесаревы».

— Правильно, — Папаша положил ладонь на книжку, — читать ты умеешь, а я думал, врут люди… Он поднял книжку и швырнул ее через всю комнату. — Твоя мать ни читать, ни писать не умела, так неграмотная и померла. Я ни читать, ни писать не умею, он, смотри ты, понабрался благородства, пока меня не было. Хорош сынок, нечего сказать. Кто тебе велел набираться этого дурацкого благородства? Скажи, кто тебе велел!

— Вдова, — ответил Гек.

— Вдова? А кто это ей позволил совать нос не в свое дело?

— Она думала, что ты утонул…

— Ладно, нечего языком чесать: ты вот что… Ты ей скажи, пусть мне даст триста долларов. Где это видано, чтобы дитя у родного отца задаром отнимали.

— Она не послушает.

— Послушает! А не то я ей покажу, кто мальчишке хозяин. Она у меня раскошелится. Ну-ка, сколько у тебя в кармане? Мне деньги нужны.

— У меня нет, — Гек вывернул пустые карманы.

— Нет, говоришь? — Папаша почесался. — Ну ладно. Снимай все это.

Гек послушно стал раздеваться. Папаша встал и прошелся по комнате.

— Подумаешь, какой неженка!.. — ворчал он. — И кровать у него, и простыни, и зеркало. Хорош сынок, нечего сказать!

Папаша взял штаны и куртку Гека, сунул за пазуху и полез в окно.

Вылез на крышу сарая, но опять просунул голову в комнату и пообещал:

— Ты смотри у меня! Если хоть раз увижу тебя возле школы, всю шкуру спущу.

Огромная Миссисипи, величавая Миссисипи, великолепная Миссисипи, сверкая на солнце, катила свои желтые воды.

На зеленом берегу раскинулся захолустный городок Сан-Петерсбург.

На бревенчатой пристани в тени тюков с хлопком дремал шелудивый бездомный пес.

Несколько человек, очевидно грузчиков, стояли неподалеку.

Еще несколько работали у причала.

Здесь же слонялся полный человек в зеленой шляпе.

Вдоль правого, высокого, берега, пыхтя и отдуваясь, вверх по течению шел пароход «Краса Запада». Из труб валил черный-пречерный дым.

Поравнявшись с городком, пароход дает гудок.

Бездомный пес лениво повел ухом, чуть приоткрыл глаз и снова уснул.

Из большой перевернутой бочки вылез Папаша.

Папаша нечесан, небрит, лицо опухшее.

Он потянулся, почесался, сердито сплюнул в сторону парохода и спустился по полозьям для груза к реке. Зачерпнул ладошкой мутную воду, поглядел на нее в раздумье. Потом вытащил из кармана свободной рукой бутыль виски, вытащил зубами пробку и сделал большой глоток. После чего запил водой из ладошки.

В церкви, на воскресной проповеди, преподобный мистер Гобсон призывал с кафедры:

— Придите на скамью. Придите омраченные грехом. Придите больные и страждущие.

Гек, скованный воскресным платьем, сидел на деревянной скамье между вдовой Дуглас и мисс Уотсон. Отворилась дверь, и вошел Папаша. Все оглянулись.

— Тс-с! — Папаша приложил палец к губам.

На цыпочках, слегка покачиваясь, Папаша прошел в передние ряды и сел рядом с самыми почетными прихожанами. Пастор продолжал:

— Придите все усталые, измученные, обессиленные! Придите в рубище, очищенные от греха!

Гек посмотрел на Папашу.

— Придите падшие духом! Придите сокрушенные сердцем! — не унимался пастор.

Вдруг Папаша выкрикнул:

— Аллилуйя! — встал и старательно запел: — Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе!

Пастор оскорбленно замолчал, опустив глаза.

Паства возмущенно зашелестела. А двое дюжих молодцов из задних рядов подхватили Папашу под руки и поволокли к выходу.

— Не смотри на это, Гек! — строго сказала вдова.

Папаша, скользя пятками по полу, пел, не теряя доброго расположения духа.

Его подтащили к двери и… выкинули вон, прямо под ноги прихожан. Потом закрыли дверь.

В церкви воцарилась тишина. С улицы донесся голос Папаши:

— Аллилу-й-я! Аллилу-й-я!

Мисс Уотсон зашептала сидящему рядом благообразному человеку:

— Вот видите, господин судья. А вы еще говорили, что нельзя разлучать ребенка с родителями…

Судья мягко ответил:

— Всякий человек, даже так низко павший, достоин сочувствия. И не презирать его надо, а протянуть руку помощи. И я докажу это.

Пастор между тем продолжал:

— Хлынули воды очищения. Врата райские открылись перед вами. Войдите в них и успокойтесь.

— Аминь! — откликнулись прихожане.

В гостиной судьи, залитой солнцем, вокруг изящного чайного столика в креслах, обитых шелком, сидели: судья, его отец, восьмидесятилетний старик, жена судьи, полная миловидная блондинка, шестилетний сын в бархатном костюмчике, двенадцатилетняя дочка и Папаша.

Папашу было не узнать: он был подстрижен, тщательно выбрит, одет во все новое и совершенно трезв.

Дочь судьи в белом платьице торжественно декламировала:

Девочка закончила стихи, сделала реверанс и села на свое место.

Жена судьи сказала Папаше:

— Это она сама сочинила.

Папаша горестно покачал головой.

— «Тет» — это по-французски голова, — пояснила жена судьи.

Папаша заплакал.

— Что с вами, друг мой! — изумился судья.

— Никто до сих пор не понимал, что я за человек! А вы не отнеслись ко мне с презрением. Приняли как родного — запричитал Папаша.

— Это святые слова, — сказала жена судьи.

Отец судьи заволновался:

— Что происходит?

Он был глуховат, и поэтому сын прокричал ему прямо в ухо:

— Он плачет!

Папаша с пафосом продолжал:

— Посмотрите на эту руку, дамы и господа. Возьмите ее и пожмите! Эта рука была прежде копытом грязной свиньи, но теперь другое дело. Теперь это рука человека, который начинает новую жизнь и уж лучше умрет — за старое никогда не возьмется. Помните мои слова! Не забывайте, что я их сказал. Пожмите ее, не бойтесь.

— Я вам верю, друг мой, — сказал судья, а его жена добавила:

— Это святая минута!

И все один за другим пожали Папаше руку и прослезились.

— Что происходит? — снова заволновался глухой старик.

— Это святая минута! — опять прокричал ему в ухо сын.

А ночью Папаше вдруг до смерти захотелось выпить. Он слез со своей широкой кровати, взял под мышку свой новый костюм и, как был, в исподнем, вылез в окно.

Судья, его жена, его дети возле калитки в траурном молчании…

Прохожие тоже остановились.

…А посреди улицы в одних кальсонах в луже спал Папаша. Возле него плавала пустая бутыль из-под виски.

Наконец судья проговорил:

— Да… Этого человека можно исправить только хорошей пулей из ружья.

А сын судьи прижался щекой к прикладу воображаемого ружья, навел воображаемый курок и «выстрелил».

— Пах!

На берегу реки стояла покосившаяся хибара. Берег в этом месте подмыло, и хибара нависла над водой.

В углу хибары сидел на корточках Гек, грязный и в лохмотьях, пилил бревно стены ржавой пилой без ручки.

Послышался скрип уключин. Гек вскочил, встал на стул и выглянул в маленькое окошко.

Моросил дождь. Ветер гнал серые облака над серой рекой. Папаша, обросший и ободранный, подплыл на лодке к высокому берегу. Привязал лодку к кустам. Вытащил оттуда мешок муки и кусок копченой грудинки и полез вверх по тропинке к хибаре.

Папаша достал из кармана штанов тяжелый ржавый ключ, отомкнул огромный замок и вошел.

На соломенном тюфяке лежал Гек, притворяясь спящим.

Папаша запер дверь на ключ, спрятал его в карман, потом растолкал Гека, сердито закричав:

— Давай приготовь чего-нибудь пожрать!

Гек нехотя поднялся, подкинув дров в очаг, разжег огонь.

Папаша извлек из-за пазухи большую бутылку виски, плеснул в жестяную кружку, выпил и закусил копченой грудинкой, по-собачьи откусив прямо от целого куска.

— Эти кикиморы, — мрачно сообщил он, — ни гроша ломаного за тебя не дают, говорят, что суд отдаст им тебя под опеку. Можешь радоваться.

— А чего мне радоваться… — мрачно отозвался Гек.

Он отсыпал муки из мешка в тазик, налил воды из ведра и стал замешивать тесто для лепешки.

Папаша разглагольствовал, время от времени прикладываясь к бутылке:

— И это называется суд! А я, дурак, им поверил. Сел с ними за один стол… Руки позволял целовать! А этот ублюдок от клячи с катафалком из-за какой-то паршивой бутылки виски готов отобрать у человека сына, родного сына! А ведь человек его растил, заботился, деньги на него тратил! А как только вырастишь этого сына, думаешь: пора бы и отдохнуть, пускай теперь сын поможет отцу чем-нибудь, — тут его и цап! И это называется правительство! И воображает, будто оно правительство, и выдает себя за правительство. А я возьму и уеду отсюда навсегда. И пропади пропадом все страны. Пусть делают что хотят! Я прямо так и сказал. И все это слышали.

Гек подумал: «А если и я с тобой уеду, то они и вовсе пропадут».

Настала ночь. Луна освещала высокие деревья и сиротливо затерявшуюся среди них покосившуюся старую хибарку.

Папаша спал на одеяле, брошенном на пол хибары, тяжко храпел.

А Гек, приподняв прибитую к стене попону, пилил бревенчатую стену. Неожиданно храп прекратился. Гек перестал пилить и оглянулся. Быстро опустил полону, прижался к ней спиной.

Папаша прислушался, наклонив голову набок, и сказал едва слышно:

— Топ-топ-топ… Это мертвецы!.. Топ-топ-топ… Они за мной идут…

Он встал, взял веревку, сделал петлю, влез на табуретку, перекинул веревку через балку, но потерял равновесие и упал.

— Папа!.. — позвал Гек.

Папаша встал на четвереньки и пополз под стол, завернулся в одеяло и заплакал так горько, что даже сквозь одеяло было слышно.

Гек встал, подошел к отцу, коснулся его плеча.

— Папа!.. — позвал он еще раз.

Папаша сбросил одеяло, вскочил на ноги, уставился на Гека дикими глазами и закричал, указывая на него пальцем:

— А-а-а! Ангел смерти!

Он схватил со стола нож.

— Я убью тебя, и тогда уж больше ты за мной не придешь!

Гек перепугался:

— Да ты что! Это я — Гек!

Папаша страшно засмеялся:

— Попался!

Он стал бегать за Геком по комнате, стараясь пырнуть его ножом. Один раз, когда Гек вывернулся и нырнул ему под руку, Папаша схватил его сзади за куртку и… Гек уже думал было, что тут ему и крышка, однако выскочил из куртки и этим спасся.

Скоро Папаша выдохся. Сел на пол, привалившись спиной к двери, и сказал серьезно:

— Отдохну немножко, а потом уж убью тебя…

Он подсунул под себя нож и задремал.

Тогда Гек взял табуретку, влез на нее как можно осторожнее и снял со стены ружье. Потом пристроил ружье на бочонок, а сам улегся за бочонком, нацелился и стал дожидаться, когда отец проснется.

До чего же медленно и тоскливо потянулось время!

…Было уже утро: желтое солнце пробивалось сквозь маленькое окошко.

— Вставай! — услышал Гек голос Папаши.

Гек открыл глаза.

Лицо у Папаши было довольно хмурое и к тому же опухшее. Он сказал:

— Что это ты затеял с ружьем?

Гек сообразил: отец ничего не помнит из того, что было ночью, и ответил:

— Кто-то к нам ломился, вот я и подстерегал его.

— А почему же ты меня не разбудил?

— Я пробовал, да не мог растолкать.

— Ну ладно.

Папаша хмуро рассматривал на свет пустую бутылку.

— Нечего языком чесать… — проворчал он.

Он запрокинул бутылку, но оттуда ничего не вытекло. Папаша снова заткнул ее, спрятал за пазуху.

— Если кто-то будет шататься вокруг дома, ты смотри, голоса не подавай, — предупредил он Гека, — этот человек не с добром сюда приходил.

Папаша вышел из хибары, запер дверь на замок и ушел.

Гек подождал немного, прислушиваясь. Потом приподнял прибитую к стене попону и начал пилить бревно. Затем вынул из стены выпиленный кусок бревна и пополз наружу.

Внизу, с обрыва была видна Папашина лодка. Возле дома на дровах, валялся топор. Гек схватил его, принялся наотмашь рубить дверь, потом сбил с двери замок, вбежал в хибару.

Первым делом Гек поставил на место выпиленный кусок бревна, для верности приткнул его камнем. Быстренько собрал опилки, сунул их в карман.

Потом, зажмурившись, решительно чиркнул по лезвию топора пальцем. На пальце выступила кровь.

Гек покапал кровью на лезвие топора, вырвал из головы маленький клок волос и прилепил волосы к окровавленному топору, после чего кинул его в угол.

Бум! — раздался пушечный выстрел.

Большой клуб белого дыма поднялся и расплылся ленивым облачком.

Посредине реки шел маленький пароходик и палил из пушки над водой. Широкая палуба была полна народу. Тут были многие жители городка.

Тут были вдова Дугласа, ее сестра мисс Уотсон, судья со всем семейством, пастор Гобсон, Папаша… Многие плакали. Вокруг парохода сновали лодки, набитые людьми.

На корме босой матрос заливал ртуть в большие ковриги хлеба и пускал их по течению, а капитал и лоцман мрачно наблюдали за ними.

Матрос объяснял дочери судьи:

— Если тебе когда-нибудь понадобится найти утопленника, накапай в хлеб живого серебра. Хлеб прямехонько приплывет к покойнику.

Снова выпалила маленькая пушка, укрепленная на баке парохода:

— Бум!

Мужик с лодки сказал капитану:

— Здесь его нет.

— Надо попробовать возле острова Джексон, может, тело застряло где-нибудь в кустах, — посоветовали рыбаки.

При этих словах вдова Дуглас зарыдала в голос, а Папаша насупился еще больше.

Судья подошел к Папаше, положил руку ему на плечо и сказал:

— Не надо падать духом, мой друг…

— А иди ты… — Папаша недоговорил и яростно сплюнул в воду.

Остров Джексон стоял посреди реки, весь заросший лесом, большой, темный и массивный.

Гек лежал на берегу, спрятавшись за бревно с развилиной, и с интересом наблюдал, как ищут его тело.

Скоро пароходик поравнялся с берегом. Он шел так близко, что можно было перекинуть сходни и сойти на берег. Гек отлично видел всех.

Капитан командовал:

— От борта!

И пушка выпалила:

— Бум!

…прямо в Гека так, что он чуть не оглох от грохота и чуть не ослеп от дыма. «Если бы они зарядили пушку ядром, они получили бы то самое мертвое тело, за которым гоняются», — подумал Гек.

Пароходик прошел мимо и скрылся из виду, обогнув мыс.

Ночью Джим, по колено в воде, прокрался под бревенчатым настилом пристани к лодке, отвязал ее от сваи и поплыл от берега, толкая ее перед собой.

Проплыв метров двадцать, Джим забрался в лодку, лег на лежащие на дне тыквы, притаился.

Течение здесь было сильное, лодка быстро удалялась пристани. Джим перекрестился. С берега раздался голос:

— Эй, черномазый! Мы тебя видели.

Джим уткнулся лицом в тыквы.

— А ну плыви сюда! — проговорил второй.

Грянул выстрел.

Пуля пробила борт лодки, Джим сел, схватил весло и стал быстро грести к противоположному берегу. Пять фермеров с берега беспорядочно палили один за другим, расстреливая лодку.

Лодка быстро погрузилась в воду. Тыквы всплыли, покачиваясь. Издалека, в свете луны, они походили на головы.

Пятеро на пристани прислушались. Один из них удивленно спросил:

— Сколько их там?

— Это тыквы, — отозвался другой.

А третий прицелился и выстрелил.

Тыквы разлетелись, брызнув ломтями во все стороны. Пятеро начали палить, соревнуясь в меткости. И через несколько секунд поверхность воды стала гладкой.

Гек проснулся в сооруженном из одеяла шалаше на берегу острова Джексон, на четвереньках выполз на полянку.

В просвете между листвой высоких деревьев светило солнце, и там, где солнечный свет просеивался сквозь листву, на земле лежали пятнышки, вроде веснушек.

Прямо перед носом Гека взбиралась по травинке божья коровка.

Гек наклонился к ней и сказал:

— Божья коровка, скорей улетай. В твоем доме пожар, своих деток спасай!

Коровка сейчас же послушалась и улетела.

Гек проводил глазами ее полет. Подумал: «Во курица!»

Солнце начинало припекать. Гек поднялся, скинул с себя рубашку и штаны и припустился к реке. Он с ходу плюхнулся в реку и стал плавать и кувыркаться в мелкой прозрачной воде у белой песчаной отмели.

Потом Гек вылез на берег, отряхнулся, как собака. Попрыгал сначала на одной ноге, потом на другой и пошел проверять улов.

Он потянул леску, на том конце было что-то живое, упругое. Гек вытащил соменка и кинул его в траву подальше от воды. Потом он побежал к другой леске и замер.

На песке виднелись свежие отпечатки босых ног. На земле у костра спал человек. Гек узнал его и окликнул:

— Джим!

Джим спал без задних ног.

Гек сломил с куста прутик и, присев на корточки, пощекотал его пятку. Джим поджал во сне ногу и проснулся.

Тогда Гек пощекотал другую ногу, Джим поджал и другую. Гек сунул прутик Джиму в нос. Тот вскочил, увидел перед собой Гека и жалобно попросил:

— Гек, я никогда мертвецов не обижал. Я всегда их любил и все, что мог, для них делал. Иди обратно в реку, Гек!

Гек и Джим расположились возле палатки под деревом. Горел костер, на сковородке жарился сом. Гек переворачивал куски деревянной палочкой.

— А ты меня не выдашь, Гек? — спросил Джим.

— Не выдам.

— Поклянись!

— Залегай меня лягушка!

— Понимаешь, хозяйка все придиралась ко мне, просто житья не давала. А тут к ней повадился работорговец с Юга и стал предлагать за меня восемьсот долларов. А против такой кучи денег где же устоять? Вот я и убежал… Сам знаешь, Гек, как на Юге неграм приходится, загонят на плантацию… Голова на солнце — ноги в болоте… Больше двух лет не проживешь…

Джим молча пожевал, потом спросил:

— Скажи, Гек, а ты правда живой?

— Конечно. Разве привидения курят?

Джим успокоился.

— Знаешь, Гек, вот что я тебе скажу. Наловим бревен, сделаем плот. Ночью будем плыть, а днем прятаться. Течение быстрое — недели через две доберемся до Кейро, продадим бревна, сядем на пароход и уедем в свободные штаты. Я стану вольным, а ты выучишься на капитана. А, Гек?

— На лоцмана.

Джим стоял на плоту, отталкивался самодельным веслом, а Гек шел по песчаной косе.

— Джим…

— Да, сынок!

— Я бы с тобой поехал, Джим, да только ведь получится, что я тебе помогаю. Правда, Джим?

— Конечно, сынок.

— А ведь если я стану беглым неграм помогать, мне на том свете черти будут прямо в башку ржавые гвозди заколачивать. Думаешь, приятно?

— Я знаю, сынок…

Гек достал из кармана моток лески и кинул Джиму.

— Джим, держи! Там крючок.

— А как же ты?

— А у меня еще один есть.

— Так ведь рыба может откусить!

— Не откусит.

Гек молча шел следом за плотом.

— Гек!

— Что, Джим?

— Никогда не оглядывайся на молодой месяц через левое плечо. И не вытряхивай скатерть перед заходом солнца. Это очень плохие приметы, Гек.

— Ладно.

Гек остановился. Песчаная коса, по которой он шел, закончилась. Плот уже уходил в большую воду.

— Прощай, Гек!

— Счастливо, Джим!

Гек постоял, поковырял ногой мокрый песок и побрел восвояси. Он разорил свой шалаш, перекинул одеяло через плечо, торопливо собрал все пожитки и припустил что есть мочи.

Гек нашел лодку и греб довольно долго, пока не приметил перед собой квадратик плота. Он нагнал плот, но тот был пуст.

Гек привязал лодку к плоту, перелез на него и заглянул в шалаш.

Там тоже было пусто.

— Джим! — позвал он.

— Я здесь, Гек!

Джим сидел в реке за бортом, один только нос торчал из воды. Гек присел перед ним на корточки.

— Я вот что подумал, Джим! Плот сам по себе. Ты сам по себе, а я сам по себе. Вот что я тебе скажу.

День. Гек нарвал в поле кукурузы, спрятал початки за рубаху.

По дороге двигался дилижанс, запряженный четверкой лошадей. Он был набит битком. Увидев это, Гек спрятался в высокой кукурузе.

…Между тем Джим стоял по пояс в реке, полоскал рубаху.

Гек вытряхнул початки на песок, осторожно подкрался к воде, бесшумно нырнул и под водой укусил Джима за икру.

Джим завизжал и запрыгал. Гек выскочил из воды и побежал по берегу. Джим за ним, стараясь огреть его мокрой рубахой.

Джим нагонял.

Гек вдруг остановился, оглянулся, выкинул палец в сторону кустов и испуганно крикнул:

— Джим! Шериф!

Джим оглянулся и замер в испуге. Тогда Гек подскочил к нему и головой боднул его под зад. Тот потерял равновесие и плюхнулся в воду.

Настала ночь. Вдоль берега плыли огни городка Сен-Луис. У причала качались роскошные корабли.

Гек и Джим плыли посреди реки. Плот несло течением. Они сидели на плоту, свесив ноги, и смотрели на берег, вытаращив глаза. Джим тихо заговорил:

— Буду работать день и ночь. Не потрачу ни единого цента, пока не выкуплю жену. А потом дадим денег какому-нибудь аболиционисту. Он выкрадет наших детей, и мы снова будем вместе.

— Во-во… — отозвался Гек. — Папаша всегда говорил: дай негру палец, он откусит всю руку.

Городок Сен-Луис медленно скрылся в излучине реки.

Гек лег на спину, стал глядеть вверх, на ночное небо.

— А как ты думаешь, Джим! Звезды сотворены или сами собой нарождаются?

— А их Луна мечет, как лягушка икру.

Джим сидел у рулевого весла.

— А почему они падают, Джим?

— А если какая-нибудь звезда испортится, ее выкидывают из гнезда. — Джим зевнул. — Иди спать, сынок.

— Моя вахта, — возразил Гек.

— Иди, мне совсем спать не хочется.

Гек полез в шалаш, а Джим остался у весла.

Наутро, в камышах, у берега, Гек и Джим сидели по горло в теплой воде. Отдыхали, тихонько напевая в два голоса.

Посредине реки буксир «Королева Виктория» тянул плот, длинный, как похоронная процессия. На нем какой-то чудак колол дрова. А остальные — лежали, покуривая.

Гек и Джим, продолжая сидеть в воде у берега» вели неторопливый разговор.

— Сколько хочет, столько и получает. Все это, — говорил Гек.

Джим присвистнул.

— Вот это здорово, а что ему надо делать, Гек?

— Да ничего не надо! Сиди себе на троне, и все. А если начинается бунт или какая-нибудь заварушка — собирает манатки и бежит сюда, в Америку.

— Вот и дурак. С кем ему тут драться? Королей ведь у нас нет? Правда, Гек?

— Значит, должности для него нет. Что же он тут будет делать?

— А я почем знаю? Поступит в полицию или будет учить людей говорить по-французски.

— А разве французы говорят не по-нашему?

— Конечно, нет. Ты бы ни слова не понял из того, что они говорят. Подойдет к тебе человек и скажет: «Мерси». Ты что подумаешь?

— Ничего не подумаю. Возьму и тресну его по башке, если это не белый, конечно. Позволю я так себя ругать…

— Да что ты, это не ругань. Это значит «спасибо».

— Так почему же он не скажет по-человечески?

— Он и говорит, только по-французски.

— Чушь какая-то!

— Слушай, Джим, а кошка умеет говорить по-нашему?

— Нет, не умеет.

— А корова?

— И корова не умеет.

— А кошка умеет говорить по-коррвьему или корова по-кошачьему?

— Нет, не говорят.

— Ну, так почему же и французу нельзя говорить по-другому, не так, как мы говорим? Вот что ты мне скажи!

— А кошка разве человек?

— Нет, Джим.

— А корова разве человек? Или он кошка?

— Конечно, ни то ни другое!

— Так зачем же корове говорить по-человечески или по-кошачьему? А француз человек или нет?

— Человек.

— Ну, вот видишь? Так почему же, черт его возьми, он не говорит по-человечески! Вот что ты мне скажи!

Гек в сердцах сплюнул, вылез на берег, натянул брюки, сказал Джиму:

— Пойду позаимствую чего-нибудь. Папаша говорил: если тебе попадется курица, бери ее. Если она не пригодится тебе, пригодится кому-нибудь другому. Только я никогда видел, чтобы курица не пригодилась самому Папаше.

По двору возле амбара важно прогуливалась курица. Вдруг она поехала на ровном месте и завопила на весь двор.

Гек лежал, притаившись за бревном, и, перебирая руками, тянул к себе веревку. Веревка заканчивалась петлей, в которую и попала курица.

Гек подтянул курицу, схватил ее, и в это время послышался конский топот. Гек оглянулся. По дороге к амбару скакали двое всадников. Один толстый, другой худой. ГАс шмыгнул в амбар.

Двое спешились возле амбара, ввели туда лошадей и закрыли за собой дверь. Полезли по приставной лестнице на чердак, подошли к чердачному окну.

Толстый размотал веревку, которая была обмотана вокруг его пояса, привязал конец к балке. В это время из-за мешков с дурным криком выскочила курица и тут же задом въехала обратно.

Оба оглянулись, схватились за револьверы.

Гек сидел, затаив дыхание и прижав к себе курицу. Та отчаянно кудахтала. Гек торопливо освободил ее и выпустил.

Послышался конский топот.

— Курица! — закричал толстый.

— Едет! — завопил худой.

Оба замерли возле окна. Худой держал в руках лассо. Изогнувшись, кинул его.

— Есть! — обрадовался толстый.

Оба энергично заработали локтями, подтягивая на веревке что-то тяжелое. Потом замотали веревку вокруг балки. Толстый выглянул в окно:

— Готов! В следующий раз подумает, прежде чем воровать черномазых!

Он заржал. Оба спустились вниз и вывели из амбара лошадей.

Гек осторожно из-за мешков выглянул в окно. Двое удалялись по дороге.

Гек стал спускаться по лестнице вниз и вдруг увидел в дверном проеме покачивающиеся сапоги.

Гек замер. Затем вышел на улицу и увидел: под чердачным окном висел человек. Его лицо было багровым и вспухшим, виднелся прикушенный черный язык. Осиротевшая лошадь тянулась мордой к сапогам хозяина и тяжело ржала.

На лесной поляне, на временном, грубо сколоченном помосте, стоял проповедник и читал проповедь.

Перед ним на сколоченных из горбылей скамейках сидели прихожане: женщины в соломенных шляпах, мужчины в сюртуках, ребятишки в одних холщовых рубашках, кое-кто из молодых людей был босиком.

В лесу было полным-полно лошадей, запряженных в повозки, они жевали овес из кормушек и махали хвостами, отгоняя мух.

Поднимая кверху раскрытую Библию и повертывая ее то в одну, то в другую сторону, проповедник выкрикнул:

— Вот медный змей в пустыне!

Прихожане хором откликались:

— Слава тебе, Господи! Аминь!

Многие плакали.

— Придите на скамью кающихся! — продолжал проповедник. — Придите омраченные грехом! Аминь! Придите больные и страждущие! Аминь! Придите хромые! Аминь! И увечные! Аминь! Придите нуждающиеся и обремененные, погрязшие в грехе. Аминь! Придите все усталые, измученные и обиженные! Придите падшие духом! Аминь! Придите сокрушенные сердцем! Придите в рубище, не умытые от греха! Хлынули воды очищения! Врата райские открылись перед вами! Войдите в них и успокойтесь! Аминь! Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Господи!

Из-за криков и рыданий нельзя было разобрать, что говорит проповедник.

И тут на помост вдруг вылез джентльмен лет семидесяти, в грязной синей шерстяной рубахе, рваных холщовых штанах, заправленных в высокие сапоги. Штаны держались на одной-единственной подтяжке домашней вязки, а в руке у него была долгополая старая хламида с медными пуговицами.

— Добрые жители Поквилла! — обратился он к собравшимся. — Выслушайте меня! Тридцать лет я был пиратом, плавал в Индийском океане, грабил и злодейски сжигал мирные корабли, этой весной в стычке моя шайка понесла большие потери. Я приехал на родину набирать новых людей. Но… слава тебе, Всевышний. Меня обокрали вчера ночью и высадили с парохода без единого цента в кармане. И я очень этому рад, лучше этого ничего не могло со мной случиться, и я счастлив первый раз в жизни! Как я ни беден, я постараюсь опять добраться до Индийского океана и всю жизнь положу на то, чтобы обращать пиратов на путь истины. И хотя без денег я доберусь туда не скоро, все же доберусь непременно и каждый раз, обратив пирата, буду говорить ему: «Не благодари меня, я этого не заслужил. Все это сделали жители Поквилла, братья и благодетели рода человеческого и их добрый проповедник, верный друг всякого пирата».

И тут джентльмен залился горькими слезами, а вместе с ним заплакали все прочие.

— Устроим для него сбор! Устроим сбор! — раздался голос из толпы.

Старик спрыгнул с помоста, и к нему со всех сторон потянулись руки с деньгами. И тогда проповедник сказал:

— Дайте вашу шляпу, друг, я обойду всех.

Джентльмен протянул проповеднику свою старую затертую шляпу и сказал с чувством:

— Вы очень добры к бедным пиратам в далеких морях.

А из толпы к старику пробралась хорошенькая молоденькая девушка в ситцевом платье и, краснея от смущения, проговорила:

— Разрешите мне поцеловать вас, просто так, на память.

И старик подставил свою обросшую щеку, а потом сам поцеловал ее шесть раз подряд.

Плот двигался как будто в густом облаке тумана. Джим вытаскивал из шалаша нехитрые пожитки, укладывал в одеяло. Он связал одеяло в узел. Сел на него, застегнул рубашку натри оставшиеся пуговицы, пригладил волосы, стал подпрыгивать от нетерпения. Потом Джим встал, в нетерпении прошелся по плоту и вдруг завопил во весь голос:

— Вот он плывет, верный Гек, единственный белый джентльмен, который не обманул старика Джима.

— Тише, услышат, — испугался Гек.

Но Джим продолжал орать:

— Ну и пусть слышат! Вот плывет вольный негр Джим, который никого не боится!

Гек поднялся на ноги:

— Подожди. А может, мы уже в Кейро. Я поеду погляжу.

Джим подтянул к плоту челнок, снял с себя куртку, бросил ее на сиденье.

— Садись, сынок. Так тебе будет мягче.

Гек сел в лодку, стараясь не глядеть на Джима, а Джим оттолкнул ее от плота.

Гек взмахнул несколько раз веслами, плот скрылся в тумане.

Настала ночь. Геку стало не по себе. Он опустил весла и сел, сдавив руками голову.

Неожиданно прямо перед ним возник ялик. В нем сидели трое мужчин с ружьями и собакой.

Один из мужчин спросил Гека:

— Что это там такое?

— Плот, — ответил Гек.

— Ты тоже с этого плота? — поинтересовался второй.

— Да, сэр.

— А кто это орет?

— Один человек.

— Белый или черный?

Гек молчал. В разговор вступил третий мужчина:

— Ты что, оглох? Отвечай. Мы ищем беглого негра.

Гек снова промолчал.

— Ну, ладно, Билл, — снова сказал первый, — давай мы сами посмотрим!

Тогда Гек попросил:

— Помогите мне, пожалуйста, возьмите плот на буксир до берега. Там мой папаша. Он болен, и мама тоже, и братец Айк…

— Ах ты, черт возьми… Нам некогда, мальчик. Ну да, я думаю, помочь надо. Цепляйся веслом, — разрешил первый мужчина.

Гек прицепился, и мужчины прилегли на весла. После того как они сделали два-три взмаха, Гек сказал:

— Папаша будет вам очень благодарен. Все уезжают, как толькр попросишь дотянуть плот до берега, а мне это не под силу.

— Подлость какая! — возмутился первый мужчина, а второй засомневался:

— Чудно что-то… А скажи-ка, мальчик, все-таки что с твоим отцом?

— С ним?.. Да нет, ничего особенного, — ответил Гек.

Мужчины перестали грести.

До плота теперь оставалось совсем немного.

— Мальчик, ты врешь, — теперь уже сомневался первый мужчина. — Что такое у твоего отца? Говори правду, тебе же будет лучше.

Гек забормотал:

— У него… у него… Ведь вам не надо подъезжать близко к плоту. Вы только возьмите нас на буксир, пожалуйста, я вам брошу веревку.

— Поворачивай, Джон, — велел мужчина». — Черт возьми, боюсь, как бы не нанесло заразы ветром.

Ялик повернул назад.

— У твоего папаши черная оспа, вот что, мальчик! — продолжал он. — И ты это прекрасно знаешь… Что же ты сразу не сказал?

Гек всхлипнул:

— Я раньше всем так и говорил, а они тогда сразу уезжали и бросали нас.

— Бедняга! — пожалел его третий из мужчин.

И ялик исчез в тумане.

Гек поплыл обратно, в направлении к плоту. Туман стоял такой густой, что плота не было видно.

— Джим! — крикнул Гек.

— Я здесь, Гек, — донесся слабый крик откуда-то справа.

Гек стал грести на крик, но наткнулся на островок, и кустарник коснулся его лица.

— Гек!.. — снова раздался слабый крик, теперь уже сзади.

Гек стал грести обратно, и в это время… послышался шум двигающегося парохода и удары в колокола.

Гек стал грести в сторону.

И в это время из тумана, сверкая раскаленными топками, как чудовище, возник пароход и прошел вплотную возле лодки Гека, и он почти рядом со своим лицом увидел его огромное колесо.

Что-то кричал капитан, вразнобой ругались матросы.

Лодку накренило и чуть не перевернуло. Пароход прошел и скрылся в тумане.

— Джим! — закричал Гек.

Было тихо.

— Джим! — крикнул он громче и со слезами в голосе.

Тишина.

— Джим!!! — заорал Гек во всю мочь.

Послушал. Потом сел, бросил весло и заплакал.

Когда Гек проснулся, звезды ярко сияли, туман рассеялся. Гек сел в лодке, огляделся по сторонам.

Впереди виднелось черное пятно на воде. Гек погнался за ним и, когда подплыл близко, увидел, что это плот.

Джим сидел и спал, свесив голову на колени, а правую руку положив на весло. Весло было сломано, и весь плот занесло илом, листьями и сучьями.

— Эй, Дзсим, — весело крикнул Гек, — разве я уснул? Чего ж ты меня не разбудил?

Джим открыл глаза и испуганно забормотал:

— Господи помилуй, никак это ты, Гек? Дай-ка я потрогаю тебя, сынок… Нет, в самом деле, ты не утонул…

— Что с тобой, Джим? Выпил ты, что ли…

— Выпил? Где же я выпил? Когда это я мог выпить?

— А чего ж ты несешь такую чепуху?

— Какую чепуху? Разве ты не потерялся в тумане?

— В каком тумане? Никакого тумана я не видел.

— Гек! Гек Финн! Погляди-ка мне в глаза! Погляди мне в глаза! Разве ты никуда не уходил?

— Я уходил? Да что ты? Мы с тобой сидели всю ночь и разговаривали! А потом ты уснул. Тебе, наверное, приснилось!

— Приснилось?

— Ну да…

Джим помолчал, должно быть обдумывая, потом сказал:

— …Я никогда так не уставал во сне! Убей меня бог, это был вещий сон! Течение — это человек, который хочет нам добра. А туман — это человек, который хочет нам зло отвести. Острова — это неприятности, которые грозят нам, если мы свяжемся с нехорошими людьми и вообще со всякой дрянью.

Гек указал на сор и листья на плоту, на сломанное весло:

— А вот это как растолкуешь?

Джим посмотрел на сор, на Гека, снова на сор.

— Как я растолкую? Я тебе скажу! Когда я устал грести и звать тебя и заснул, у меня просто сердце разрывалось: было жалко, что ты пропал, а что будет со мной, я даже и не думал. А когда я проснулся и увидел, что ты опять тут, живой и здоровый, я так обрадовался, что чуть не заплакал, готов был и ноги тебе целовать. Это все мусор, дрянь, — Джим показал на плот, — и дрянь те люди, которые своим друзьям сыплют грязь на голову и поднимают их на смех.

Джим встал, поплелся в шалаш и залез туда.

Гек посмотрел ему вслед и подумал: «Ну вот еще, буду я унижаться перед негром, извинения просить». Он подошел к шалашу, подержал Джима за ногу:

— Джим, ты меня извини, пожалуйста!

Джим высунул голову из шалаша, поднял палец и хотел сказать что-то назидательное, но, услышав коровье мычание, спрятался.

По реке плыла лодка, в ней стояла корова. На веслах сидел фермер.

— Мистер! — обратился к нему Гек. — Скажите, мистер, далеко до Кейро?

— Кейро? Да ты что, сдурел, мальчик? Кейро миль пятьдесят выше по реке. Ты его давным-давно проплыл…

В синем небе заливались жаворонки, внизу стрекотали кузнечики, жизнь была прекрасна.

По пыльной дороге вдоль хлопкового поля шел джентльмен.

Джентльмен шел медленно, чинно, насвистывая марш «Парад-алле». Вдруг донеслись голоса:

— Держи!

Джентльмен замер. Оглянулся.

По хлопковому полю прямо на него бежали — впереди в зеленой шляпе человек с палкой, два толстых, одноглазый, трое в одинаковых ковбойках и семья фермера из семи человек. За ними пестрая толпа.

Джентльмен повернулся и с неожиданной для него прытью пустился по дороге.

Оглянулся.

За ним, метрах в двадцати, намного опередив остальных, мчался тощий малый в соломенном канотье с ковровым саквояжем в руках.

Джентльмен прибавил ходу. Но силы были неравные. Он съежился, ожидая, что его сейчас схватят за шиворот.

Но к великой неожиданности малый промчался мимо джентльмена и, не сбавляя темпа, бежал уже впереди него…

Гек и Джим сидели в шалаше. Плот стоял в заводи у песчаного обрыва.

Вдруг они услышали отдаленный шум и крики.

На берег выбежали человек в зеленой шляпе, семья фермеров из семи человек, трое в одинаковых ковбойках, два толстых, одноглазый, человеке палкой, за ними толпа: тридцать-сорок человек.

Гек взбежал на высокий берег, потом тотчас скатился вниз, крикнул:

— Прячься, Джим!

Джим ящерицей метнулся в шалаш, а Гек отвязал плот и, схватив весло, стал отталкиваться от берега.

В этот момент на середину плота упал ковровый саквояж и тут же, следом за ним, ловко прыгнул тощий малый в канотье.

Он молча, не говоря ни единого слова, выхватил весло из рук Гека и судорожно начал грести.

— Подождите, подождите! — завопил джентльмен, выбежавший следом на берег. Он бросился в воду, вплавь догнал плот и уцепился за бревна.

— Убирайся отсюда! — обозлился малый в канотье и крикнул Геку:

— Мальчик! Дай ему по рукам!

— Я тебе дам! — огрызнулся из воды джентльмен. — Вот я сейчас влезу и так тебя отделаю, что прошлогодний труп в сравнении с тобой покажется огурчиком!

Он влез на плот и отряхнулся, как собака.

На берег высыпала толпа. Впереди: два толстых, семья из семи человек, трое в одинаковых ковбойках, человек с палкой, человек в зеленой шляпе. Они что-то кричали, кидая в беглецов камнями, пустыми бутылками.

Плот уже был почти на середине реки.

Малый в канотье бросил весла, стоял посреди плота, скрестив на груди руки.

— Презренная толпа, — с брезгливым высокомерием произнес он.

— Так, значит, они за вами гнались? — спросил джентльмен. Малый усмехнулся:

— За мной… А вы-то чего побежали?

— Привычка, друг мой! — философски заметил джентльмен.

Он строго поглядел на Гека.

— Ваш мальчишка?

— Первый раз вижу.

— Ты кто такой? — спросил джентльмен, обращаясь к Геку.

— Вильям Митчел, сэр, — ответил Гек.

— А куда ты плывешь?

— В Нью-Орлеан, сэр… Там живет моя тетя, сэр. Мисс Рукар, сэр.

— Так… Ну чего уставился, стань к веслу.

Гек послушался. Джентльмен по-хозяйски прошелся по плоту. Заглянул в шалаш. Джим вылез.

— Тут негр. А ну-ка вылезай!

— Ты кто такой?

— Он беглый? — спросил джентльмен у Гека.

— Нет, сэр, это мой негр! Ночью на наш плот наскочил пароход. Мы-то с Джимом всплыли, а остальные все потонули. И пьяный Папаша, и дядя Бен, и мой братец Айк. Такой был послушный мальчик. Лучше бы я утонул вместо него, право…

— Так, так. Это хорошо.

Малый тем временем открыл свой ковровый саквояж, достал оттуда старую афишу, постелил ее на плоту, вытащил еду: хлеб, кусок сыра и два огурца, разложил все это на афише. Потом сервировал стол: достал солонку, вилку, заткнул за воротник салфеточку, сел по-турецки, начал есть.

Джентльмен постоял еще немного, подумал, молча достал из внутреннего кармана своей хламиды бутыль виски, заткнутую кукурузным початком, поставил на «скатерть».

Малый в канотье посмотрел на бутыль, потом извлек из саквояжа два кожаных стаканчика, после чего сделал широкий приглашающий жест.

Джентльмен сел.

Малый разлил виски по стаканчикам. Выпили.

Снова выпили. Помолчали. Потом малый задумался, вздохнул и проговорил скорбно:

— Подумать только, что я пал так низко, когда стоял так высоко.

Джентльмен, который сидел надувшись, высокомерно спросил:

— Это насчет чего?

— Пусть равнодушный свет доконает меня, я знаю одно — где-нибудь я найду себе могилу, забуду обо всем и мое бедное разбитое сердце наконец успокоится… — меланхолически ответил малый. И стал тереть глаза салфеткой.

Джентльмен рассердился:

— А подите вы с вашим разбитым сердцем! Что вы нам тычете под нос ваше разбитое сердце?

Тогда малый торжественно произнес:

— Господа, я чувствую к вам доверие. Я вам открою мою тайну. Я прямой потомок герцога Бриджуотерского.

Джим вытаращил глаза, а Гек перестал грести.

— И вот я здесь, — продолжал «потомок герцога», — одинокий, лишенный сана, гонимый людьми, в рубище, принужден якшаться с какими-то жуликами на плоту.

Малый выпил и крякнул.

— Послушайте-ка, герцог, — обратился к нему джентльмен, — не вам одному судьба жестоко дала по шапке.

— Да?

— Да! Не у вас одного имеется тайна рождения.

При этих словах пират зарыдал.

— Да? — снова повторил Герцог.

— Да, милорд! Вы видите перед собой несчастного, без вести пропавшего Людовика Семнадцатого, сына Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты! Я — король Франции!

— Вы что-то путаете, старина! Если бы наследник Людовика Шестнадцатого не был казнен в тюрьме в свое время, то ему сейчас было бы не больше тридцати. А вам лет шестьсот-семьсот, не меньше. Вы, верно, царь Соломон!

— Все от несчастий, ваша светлость! — сокрушался Король. — Все от несчастий! Страдания породили эти седые волосы и эту преждевременную плешь.

Король выпил и продолжал свою речь:

— И мы могли бы объединиться с вами, милорд. Я могу заниматься врачеванием, умело гадать, обращаю в христианство. А вы?

— Берусь за все, что подвернется. Лишь бы не работать. Но трагическая лира мне всего милей.

И тоже выпил.

Плот несло течением. Из шалаша торчали ноги Короля и ноги Герцога.

Доносился пьяный захлебывающийся храп.

Гек и Джим, нахохлившись, сидели под дождем у весла. Из шалаша выполз Король, поблевал за борт и вернулся обратно.

— Скажи, Гек, — спросил Джим, — а все короли такие?

— Наш еще ничего по сравнению с другими, просто директор воскресной школы.

Джим покачал головой.

— А что поделаешь, — рассуждал Гек. — На берег не сунешься. Здесь Юг, тебя сразу линчуют. На плоту против течения не поплывешь… А с ними нас не тронут. И если я не научился от отца ничему хорошему, зато научился ладить с такими, как он. Самое разумное — не мешать им, пусть делают что хотят.

— Бедняжка Элизабет, бедный Джани. Ох, какое горе! Верно, не видать мне вас больше, никогда не видать… — горевал Джим.

А Гек продолжал мечтать:

— Заработаем денег! Купим билет на пароход и доплывем до Кейро! У тебя ж волосатая грудь! Ведь верно, Джим! Значит, быть тебе богатым!

Проходит пароход. В салоне под негритянский оркестр несколько пар танцуют вальс.

Негр-стюард несет на подносе коктейли. Юнга разносит сидящим пассажирам зонты и пледы.

На лесной поляне Герцог проводил репетицию. Встав в позу, страстно декламировал:

Король (басом): О, горе мне.

Герцог: Птицы! — ткнул пальцем в сторону Джима.

Джим посвистал заливистой трелью, потом покуковал.

— Ку-ку-ку-ку…

Герцог (отмахнувшись): Ку-ку не надо! Кормилица! — ткнул он в сторону Гека.

Гек: Синьора Джульетта!

Король: Иду, иду!

Герцог: Он сказал что-то! О, говори, мой светозарный ангел!

Король (взревел): Ромео, Ромео, так поклянись, что любишь ты меня, и больше я не буду Капулетти!

Король приложил руку к сердцу и отставив ногу в сторону.

Герцог (раздраженно): Ваше величество! Вы дева, вам пятнадцать лет! Ну что вы ревете, как бык? Вы на балконе. Внизу любимый. И ваша речь серебром звучит в ночи. Вот смотрите: «Ромео, Ромео, так поклянись, что любишь ты меня, и больше я не буду Капулетти».

У Герцога получалось здорово.

Посреди улицы напротив городского банка в пыли дрались два бойцовых петуха.

Многочисленные зрители сидели по обеим сторонам улицы на приступочках домов, жевали табак, равнодушно сплевывая желтую слюну.

Гек и Король обмакнули кисть в ведро и помазали стену банка… а Герцог наклеил на это место афишу на английском языке, обратившись к присутствующим:

— Господа! Минуточку внимания!

Небритый рыжий детина, сидящий на ступеньках банка, шикнул на него:

— Заткнись!

Герцог молчал.

Петухи дубасили друг друга, подскакивая в воздухе, размахивая крыльями. Во все стороны летели перья — черные и красные.

Из-за скобяной лавки на улицу выехал дилижанс, запряженный четверкой лошадей. Кто-то из зрителей поднял руку и присвистнул.

Возница остановил лошадей. Из дилижанса вылезли несколько человек и тоже стали смотреть.

Черный петух изловчился, сбил с ног своего противника и, вцепившись в него когтями, стал долбить клювом по голове.

Детина вздохнул, полез в карман, вытащил деньги, отсчитал из них пять долларов плюгавому соседу. Потом встал, забрал своего посрамленного петуха, а победителя отшвырнул ногой в сторону.

— Эй ты, поосторожней!.. — крикнул плюгавый и подобрал своего петуха.

Зрелище было окончено. Зрители стали подниматься со своих мест.

— Господа! Минуточку внимания, господа! — снова крикнул Герцог.

На него, наконец, обратили внимание, и он продолжал:

— Сегодня вечером в зале суда вы можете увидеть знаменитых трагиков Дэвида Гаррика Младшего и Эдмунда Кина Старшего из театра «Друри Лэйн» в Лондоне.

Герцог простер руку в сторону афиши:

— В непревзойденном шекспировском спектакле «Ромео и Джульетта». Не пропустите своего счастья, господа!

Король в чепчике с оборками и в ночной рубашке стоял на самодельном деревянном балконе, облокотившись на перила, и курил сигару.

Внизу под желтой картонной луной по сцене расхаживал Герцог в шляпе с пером и с деревянной шпагой за поясом. Джим сидел с веревкой в руке, нисходящей от ситцевого занавеса, и красиво свистел, репетируя птиц.

По краю сцены были натыканы горящие свечи.

С улицы появился Гек, прошел между скамейками по совершенно пустому зрительному залу, подошел к сцене, положил к ногам Герцога стопку билетов:

— Ни одного!

— Тьфу!.. — в сердцах сплюнул с балкона Король. — Нестоящая это затея! Одни расходы…

— Эти олухи еще не доросли до Шекспира. Им нужна только пошлая комедия. Даже хуже, чем пошлая! Я знаю, что им по вкусу!

— И завтра вы в этом убедитесь, ваше бывшее величество! — утешал его Герцог.

У входа в театр Гек дудел в гребенку через папиросную бумагу, Джим бил в бубен, Герцог шпарил на банджо, пританцовывая… и пел.

Вокруг стояла толпа зевак.

Король выкрикивал:

— Всемирно известные комики из лондонских и европейских театров в захватывающей комедии «Королевский жираф». Вход по пятьдесят центов. Женщины и дети не допускаются!

Зал театра битком набит мужчинами. Среди них: рыжий детина, осанистый господин, плюгавый мужчина в шляпе, брат плюгавого, старик, приятель рыжего, пьяный.

Герцог поднялся на сцену, стал перед занавесом, раскланялся. Потом поднял руку и торжественно произнес:

— Итак! Эдмунд Кин Старший в «Королевском жирафе»! Выдержал триста представлений в Париже! — и ушел за кулисы.

Король стоял под балконом, завернутый в простыню. Герцог перекрестил Короля:

— С Богом, ваше величество!

— Побьют, — мрачно ответил Король.

— Сегодня нет. С Богом, ваше бывшее величество!

Герцог снова перекрестил Короля, забренчал на банджо.

Гек и Джим развели занавес. Декорация была прежняя: тот же балкон и та же картонная луна на веревочке.

На сцену выбежал Король на четвереньках. Он был совсем голый, весь размалеван разноцветными полосами и сверкал как радуга.

Зал радостно взревел.

Король попрыгал-попрыгал и ускакал за кулисы. Зал раскалывался от аплодисментов и криков:

— Бис, бис!

Герцог дал сигнал. Снова заиграла музыка.

Голый Король снова появился на сцене, проделал то же самое и скрылся.

Занавес опустился. Герцог раскланялся перед публикой и объявил:

— Если почтеннейшая публика нашла представление занятным и поучительным, то мы покорнейше просим рекламировать его своим знакомым.

— Как? Разве это все? — закричали из зала.

— Все!.. — сказал Герцог и снова поклонился. В зале раздались крики:

— Обман! Бей их!

Все повскакивали со своих мест и ринулись к сцене. Но тут какой-то высокий осанистый господин вскочил на скамейку и закричал:

— Погодите! Одно только слово, джентльмены!

Все остановились. Господин продолжал:

— Нас с вами надули. Здорово надули, но мы, я думаю, не желаем быть посмешищем всего города. Вот что: давайте уйдем отсюда спокойно, будем хвалить представление и обманем всех остальных. Так или нет?

Гек дудел в гребенку… Джим бил в бубен… а Герцог пел. Шло второе представление.

Все были в обновках и выглядели шикарно.

Король был в черной тройке, Герцог в белом шерстяном костюме. Джим был полностью обряжен в бывший костюм Герцога, а Гек — в новой бумажной клетчатой рубахе, полотняных светлых штанах и кепочке с помпоном.

Зал был снова набит битком, и среди них все наши знакомые: мужчина в шляпе, рыжий детина, приятель рыжего плюгавый, брат плюгавого, старик, пьяный.

У входа в театр толпились местные мальчишки, белые и негритята с завистью смотрели на Гека. Гек восседал на табурете с трубкой в зубах.

Подошедший Герцог обратился к ним:

— Заходите, ребята.

Те не сразу поверили, раскрыли рты и вопросительно уставились на Гека, который был для них символом власти. Гек напомнил:

— Им нельзя, они дети, ваша светлость.

— Сегодня можно, — сказал Герцог.

— Ну что ж, валяйте! — великодушно разрешил Гек и оттянул доску, перекрывающую вход. Дети шмыгнули в зал.

Тогда Герцог закрыл за ними дверь, вставил табуретку в ручку двери и зашептал:

— Ну, а теперь бежим во все лопатки, будто за нами черти гонятся.

И первым бросился бежать.

На плоту у берега реки горел костер.

Король, водрузив на нос очки, пересчитывал выручку. Герцог наигрывал на банджо.

А Гек и Джим вытаращили глаза и приоткрыли рты. Такой кучи денег они сроду не видывали.

Король, наконец, сосчитал деньги:

— Четыреста сорок долларов! По двести двадцать на брата!

— Четыреста сорок один, о, мой король! — поправил его Герцог.

Он взял двумя пальцами лишний доллар и бросил его Геку. Гек поймал монету на лету, посмотрел ее, дал посмотреть Джиму. Джим покусал для верности:

— Настоящая…

Гек забрал монету обратно, хотел было ее спрятать, но в это время… Король протянул руку, молча отобрал у него доллар, присовокупив к своим, и спрятал в карман.

Гек заволновался:

— Но мне же полагается. Ведь вы обещали.

— Деньги портят детей, — парировал Король. — У нас при дворе насчет этого было строго. Помню, я как-то раз свистнул пятицентовый, так мой папа Людовик так меня отделал сосновой доской, что я потом целый месяц из задницы занозы вытаскивал.

Плот мерно несло течением, почти у самого берега. Было уже утро.

На берегу сидели рыбаки.

А Джим, как всегда, сидел у кормового весла. Гек грелся на солнышке… а жулики дрыхли в шалаше.

На крутом берегу стоял деревенский парень лет двадцати, с деревянным чемоданом, размахивая соломенной шляпой.

Джим покосился на парня, сердито вздохнул и отвернулся. Простофиля не унимался:

— Эй! Перевезите, полдоллара дам!

Из-за шалаша появилась опухшая заспанная рожа Короля.

— Лево на борт, мавр! — приказал он.

…Гек и Джим гребли, парень сидел посередине плота на деревянном чемодане. Король расспрашивал парня, спустив ноги в кальсонах в воду:

— А театр у вас есть?

— Театр?

Парень поморгал, соображая, потом подумал и добавил:

— Церковь есть, Питер Уилкс позавчера умер, сэр.

— Очень прискорбно. — Поболтав ногами в воде, Король поинтересовался: — И кто он был, этот уважаемый джентльмен, который загнулся? Актер?

— Нет, проповедник, сэр.

— Так, так… Значит, нет у вас теперь проповедника.

— Нет, сэр. Все ждут мистера Гарри, брата покойника Он тоже проповедник.

— А где живет этот смиренный служитель Божий?

— В Англии, в Шеффильде, сэр…

— В Англии, значит?

— Да, сэр. И Питер сам тоже англичанин, только он уже лет пятьдесят как сюда переехал. Так что младшего брата Уильяма, и вовсе не видел. Ему всего-то лет тридцать — тридцать пять.

— Тоже служитель?

— Нет, сэр, Уильям глухонемой.

— Так… так… И что, большое наследство?

— Дом, негры, кожевенный завод… Только наличными — шесть тысяч.

— И все братьям?

— Нет… Братьям только деньги, а все остальное дочкам. Они ведь теперь круглые сиротки.

— Так, так… Значит, говоришь, их тут никто не знает?

— Само собой, сэр, они в Америке-то никогда не были.

— А вы куда путь держите, молодой человек?

— На Запад, на заработки.

— Похвально! Адольфус, подай мне воды, — неожиданно приказал Король.

Гек понял, что Адольфус — это он, и, положив весла, зачерпнул мутной воды из Миссисипи и протянул его высочеству.

Король пополоскал горло и с отвращением выплюнул.

На пристани маленького городка Гринвилла в толпе стояли шестеро приятелей покойного Уилкса: мясник, экономка, человек в сюртуке, человек в шляпе, доктор, гробовщик и его помощник сеньор Альварес и с интересом наблюдали, как от парохода «Вальтер Скотт» отделился ялик.

В ялике сидели Король, Герцог и Гек. На веслах — двое матросов.

С пристани смотрели жители Гринвилла.

Ялик причалил к пристани. Матросы вытащили чемоданы.

Толпа с интересом наблюдала за происходящим. Среди толпы приятели семьи Уилксов: человек в сюртуке, мясник, доктор.

Король снял шляпу, вытер мокрую лысину, сделал на пальцах какие-то знаки Герцогу. Герцог покивал головой и загугукал.

— Это они, — шепнул гробовщик сеньору Альваресу.

— Не могут ли мне джентльмены показать, где живет Питер Уилкс? — любезно спросил Король.

— Мне жаль, сэр, но мы можем только показать, где он жил до вчерашнего дня. Я — гробовщик, сэр. А это мой помощник, сеньор Альварес.

Король сделал Герцогу знаки. Они обнялись и зарыдали. Но как…

Помощник, не теряя времени, подхватил чемоданы и потащил к черному обшарпанному катафалку, запряженному двумя клячими в черных попонах.

А гробовщик обнял Короля и Герцога и очень деликатно стал подталкивать их к повозке.

— Прошу, джентльмены. Мы подвезем вас… Как прикажете хоронить? С райской музыкой или без?

Гек восседал на козлах между помощником и гробовщиком, а Король и Герцог — внутри, на помосте для гроба. За катафалком уже шествовали пятеро любопытных мальчишек, собаки.

Гробовщик радостно объявлял каждому встречному и показывал пальцем назад:

— Приехали! А мистер Адольфус — ихний слуга!

Встречные снимали шляпы и вежливо кланялись Геку, Королю и Герцогу. А те, в свою очередь, тоже кланялись из окошечка.

Повозка свернула в обшарпанный двор, в центре которого стояла развалюха, дом сеньора Альвареса.

— Одну секундочку! — сказал помощник Геку.

Помощник с гробовщиком спрыгнули, помчались в развалюху.

Король с Герцогом медленно и скорбно вылезли из катафалка, переглянулись, с трудом пряча разочарование.

На ступеньках сидела оборванная девчонка лет семи. Герцог подтолкнул Короля локтем и показал на девочку. Король подошел к девочке, обнял ее и зарыдал:

— Бедная сиротка моя!

У ограды стояло пятеро любопытных…

— Это не она — это дочка сеньора Альвареса, — пояснил кто-то из толпы.

Гробовщик бегом вытащил из халупы фисгармонию и запихнул ее в катафалк.

— Прошу прощенья, сэр! — суетился гробовщик. — Надеюсь, не помешает? Прошу!..

Две дочки покойного: восемнадцатилетняя Мэри-Джейн и десятилетняя Джоанна — стояли в воротах усадьбы Питера Уилкса. Тут же были друзья покойного, слуги, негры, экономка, три приятельницы девочек, мясник, доктор, человек в сюртуке, человек в шляпе, негр-слуга, негр-дворецкий.

Гробовщик остановил лошадей. Раскрыл дверцы. Помог Королю и Герцогу выбраться из катафалка.

— Это они?

— Они, сэр!

Тогда Король раскинул руки. Девочки бросились ему на шею. Король обнял их и запричитал:

— Увы, увы, наш бедный брат! Мы так и не повидались с ним. О! Как это тяжело! Как это тяжело!

Король, приговаривая, пропускал золотые монеты сквозь пальцы:

— Ах вы, мои желтенькие! Ах вы, мои глупенькие! Ах вы, мои ласковые!..

Король, Герцог и Гек были в отведенной им комнате. На стенах висели безделушки, которыми девушки так любят украшать свои комнаты.

Герцог прервал бормотанье Короля:

— Где ваша выручка за «Жирафа»?

Король не сразу понял вопрос, потом вытащил из кармана кожаный мешочек и показал Герцогу:

— Вот!

Герцог взял из его рук мешочек, развязал его и высыпал золотые монеты на кровать, потом достал свой мешочек и присовокупил к общей куче.

— Здесь шесть тысяч четыреста сорок долларов! По три тысячи двести двадцать на каждого! Это большие деньги, ваше величество!

— А я? — спросил Гек.

Герцог кинул ему золотой:

— На! — и, обращаясь к Королю: — Берем все это и сматываем удочки!

— Что? Уйдем, как дураки, и оставим на восемь-десять тысяч добра, которое только и дожидается, чтобы его продали? Вы совсем уже озверели, ваша светлость…

— Нехорошо отнимать у сирот последнее.

— Господь с вами, они молодые, здоровые, что им стоит заработать себе кусок хлеба…

— Нет, — Герцог покачал головой. — Я не согласен.

— Ну хорошо, — Король развел руками. — Представим себе, что им оставили, и что будет: не сегодня-завтра они повыскакивают замуж за местных оболтусов, и те за полгода пропьют и пустят в трубу все наши денежки. Этого вы хотите?

Герцог подумал и вздохнул:

— Ну что ж, несчастья сокрушили мой некогда гордый дух! Я уступаю и покоряюсь. Такой мой жребий: быть втоптанным в грязь железной пятой деспотизма. — Герцог поклонился. — Пошли рыдать, а то начнут сплетничать на наш счет.

Гроб стоял в углу гостиной дома Уилксов на двух стульях. Вокруг в траурном молчании стояли друзья и соседи Питера Уилкса. Среди них: мясник, человек в шляпе, человек в сюртуке, экономка, три приятельницы девочек, доктор.

Король с Герцогом, обняв друг друга за плечи, а свободной рукой утирая глаза, медленно и торжественно направились к гробу.

Гробовщик легонько постукал длинными пальцами по голове Гека и, показав на свою голову, дал знать, что надо снять кепку. Гек снял.

Король стал по одну сторону гроба, Герцог — по другую, оба опустились на колени и, упершись лбами в гроб, принялись молиться не вслух, а про себя.

Гробовщик на цыпочках пробрался к стоящей у стены фисгармонии. Там уже сидел сеньор Альварес.

— Разрешите… Простите… — бормотал гробовщик, пододвинул стул и сел рядом с помощником.

Король, наконец, поднялся с колен и произнес вслух:

— Аминь!

— Давай, — шепнул гробовщик Альваресу.

Сеньор Альварес задвигал ногами, нажимая на педали. И гробовщик с помощником заиграли в четыре руки.

Кто-то запел псалом, и все шесть друзей подхватили.

Король пел громче всех. И даже «глухонемой Уильям», захваченный общим ажиотажем, тоже начал подпевать.

Гек наступил Герцогу на ногу. Герцог опомнился, замолчал. Никто этого не заметил.

Гек пересек двор усадьбы Уилксов, открыл было калитку, но тут его окликнула Джоанна:

— Адольфус, ты куда?

— Купаться.

— Потом пойдешь, иди обедать! «У, залегай тебя лягушка!» — подумал Гек. В глубине двора три негритенка развешивали белье.

Негритята играли, бегали по двору.

На кухне кипела работа. Готовили ужин для гостей. Повар-негр смотрел в кастрюлю, его жена молола кофе, а пожилая негритянка сбивала сливки.

Гек ел курицу. Против него, глядя не отрываясь, сидела Джоанна, подпершись острым кулачком.

— Ты когда-нибудь видел короля? — спросила она Гека.

— Какого короля? — вздрогнул Гек.

— Вильгельма Четвертого.

— Ну а как же… Он ходит в нашу церковь.

— А я думала, он в Лондоне живет.

— А где ж ему еще жить?

— Да ведь ты-то живешь в Шеффильде.

Гек поперхнулся.

Он приезжает к нам летом, чтобы брать морские ванны.

— Что ты мелешь, ведь Шеффильд не на море.

— А кто тебе сказал, что он на море?

— Ты.

— И не думал говорить.

— А что же ты говорил?

— Что он приезжает брать морские ванны. Вот что я говорил.

— Так ведь где он берет морские ванны, если там нет моря?

— А ему привозят морскую воду в бочках. В Шеффильде во дворце есть котлы, и там ему эту воду греют. А в море такую уйму воды не очень-то нагреешь.

Джоанна подумала немного, потом недоверчиво проговорила:

— Поклянись, что ты не наврал мне с три короба.

— Залягай меня лягушка! — заверил ее Гек.

К столу подошла Мэри-Джейн.

— Чему это ты не хочешь верить, Джо? Нехорошо и невежливо так разговаривать с Адольфусом.

— Ничего я ему не сделала, — оправдывалась Джоанна. — Он мне соврал, по-моему, а я сказала, что не обязана всему верить. Я думаю, что такие-то пустяки он может стерпеть.

— Все равно, пустяки это или не пустяки, он гостит у нас в доме, и ты должна быть с ним ласкова. Он здесь чужой и от родных далеко. Я бы на твоем месте попросила у него прощения, — строго сказала Мэри-Джейн.

Джоанна встала, глядя в землю, пролепетала:

— Адольфус, прости меня, пожалуйста.

— Вот молодец, — похвалила ее Мэри-Джейн. — А теперь поцелуй Адольфуса.

Джоанна подошла к Геку и неловко чмокнула его в макушку.

— А теперь, Джо, — продолжала Мэри-Джейн, — я тебе могу сообщить приятное… Дядя Гарви сказал, что здесь он все продаст, а нас возьмет с собой в Англию.

— Ура! — Джоанна повисла на Мэри-Джейн.

Ночь. В низком южном небе повисла большая круглая луна и залила все вокруг влажным зеленым светом. Все тихо, только слышно, как ветерок пошевеливает сухие листья старого кипариса да где-то далеко квакают лягушки.

В своей каморке в доме Уилксов Гек не спал. Он одетый лежал на соломенном тюфячке и думал.

Гек снял ботинки и… вышел из своей каморки на черную лестницу. Он тихонько спустился по лестнице на нижний этаж, подкрался к дверям, прислушался. Оба храпели.

Тогда Гек осторожно, стараясь не скрипнуть, открыл дверь и проскользнул в комнату.

Проклятая луна светила сильно, и было довольно-таки светло.

Король и Герцог дрыхли в кроватях на белоснежных простынях, под кружевными одеялами.

На стенах висели женские платья, картинки и всякие финтифлюшки, которыми девушки так любят украшать свои комнаты. В углу стояла гитара в футляре, а около нее на стуле лежал ковровый саквояж.

Гек медленно, замирая при каждом шаге, добрался до саквояжа, запустил в него руку и вынул мешок с деньгами. Мешок оказался очень тяжелым, Гек не рассчитал, зацепил локтем гитару, и она со звоном грохнулась на пол.

Гек оцепенел! Храп прекратился. Гек слышал, как громко бьется его сердце.

Потом Король и Герцог застонали, зачмокали… И принялись храпеть пуще прежнего.

Гек благополучно спустился на первый этаж и заглянул через дверную щелочку в столовую.

При гробе, оставшись на стульях, крепко спали: экономка, мясник, человек в шляпе, человек в сюртуке, доктор, гробовщик и сеньор Альварес.

Дверь в гостиную, где лежал покойник, была открыта, и в обеих комнатах горело по свечке.

Гек прошел мимо гостиной, посмотрел — там никого, кроме Питера, не было.

Гек двинулся дальше, добрался до парадной двери, потянул ее, дверь не поддалась. Тогда он принялся шарить рукой, искать задвижку и в это время услышал шаги: кто-то спускался по лестнице за его спиной.

Гек сунул мешок под крышку гроба чуть пониже скрещенных рук покойника, отскочил и спрятался за занавеской. Это пришла Мэри-Джейн. Она тихо подошла к гробу, опустилась на колени и стала глядеть на покойника, потом поднесла к глазам платок, и Гек понял, что она плачет, хотя рыданий не было слышно.

От парохода двигался ялик. В ялике сидели старичок и молодой джентльмен.

Команда с палубы, свесившись, смотрела им вслед.

Пастор осенил гроб последним крестным знамением. Гробовщик с помощником завинтили крышку гроба и стали опускать его на веревках в могилу.

Король с Герцогом обнялись и затряслись в рыданиях. Гек стал пятиться, выбираясь из толпы. Он совсем уже было выбрался с кладбища, когда натолкнулся на пятерых, высокий человек в широкополой шляпе, человек в коричневом сюртуке и толстяк в фартуке, по виду мясник, доктор вели очень симпатичного на вид старичка и джентльмена помоложе с рукой на перевязи, тоже симпатичного. Тут же стояли: экономка, три приятельницы девочек. Гек хотел прошмыгнуть мимо них с равнодушным видом, но человек в сюртуке внимательно посмотрел на него и позвал:

— Поди-ка сюда, мальчик.

Гек подошел. Человек в сюртуке взял его за руку и потащил за собой:

— Не торопись, мальчик.

Когда они приблизились к группе скорбящих над могилой, мясник заорал:

— Вон он! Зарывают уже!

На него обернулись. Возмущенно зашикали. Веселый мясник выкрикнул снова:

— Еще одна парочка наследников Питера Уилкса! Так что платите деньги, выбирайте, какая больше нравится!

Все посмотрели на старичка и молодого джентльмена, потом на Короля с Герцогом, потом снова на старичка. Наконец Король спросил:

— С кем имеем честь?

— Простите, я не готов к такой неожиданности, — мягко сказал новый старичок. — Но мы те, за кого себя выдаем. Я, Гарви Уилкс, а это мой брат Уильям.

Все посмотрели на Короля и Герцога. Король криво усмехнулся:

— Простите, но я не готов к такой неожиданности. Я — Гарви Уилкс, а Уильям — он.

Старичок растерянно возразил и показал на своего спутника:

— Нет, он!

Кое-кто засмеялся. Король, приободренный смехом, засунул руки в карманы, медленно подошел к новому Уильяму, оглядел его с головы до ног, покачиваясь на носках.

— Ну, если он глухонемой, пусть поговорит с моим Уильямом. А мы посмотрим, как он это делает.

— Видите ли, сейчас это невозможно потому, что брат сломал по дороге руку, — возразил старичок.

— Сломал руку… Это очень кстати для обманщика, который не знает азбуки глухонемых.

Король показал Герцогу что-то на пальцах, тот загугукал и замахал руками, и все поняли, что у Герцога сердце кровью обливается оттого, что на свете существуют такие негодяи.

— Ясное дело, сразу видно, жулик! — возмутился гробовщик. Его остановил человек в коричневом сюртуке, он обратился к Королю:

— Послушайте! На чем вы приехали сюда в город?

— На пароходе из Цинциннати, друг…

— Ну а как же вы оказались возле мыса на плоту?

— Враки! Не было меня на плоту!

— Нет, не враки. Я живу там, я вас видел. С вами еще был негр и вот этот мальчишка.

Все посмотрели на Гека.

— Ты тоже англичанин? — спросил мясник.

Джоанна закричала:

— Он англичанин! Он живет в Шеффильде, и к нему король приезжает брать ванны.

Все засмеялись. Мясник заорал:

— Все они мошенники! Все одна шайка! И эти, и те! Вывалять их в перьях и утопить в реке.

Гробовщик заволновался:

— А платить кто будет?!

Толпа плотнее сомкнулась вокруг наследников, Мэри-Джейн пробилась к «дядюшкам». Со слезами всматриваясь в лица, крикнула:

— Остановитесь! Ну, неужели, неужели, никто из вас не может доказать?!

Старичок после паузы проговорил:

— Я смогу это сделать. Нет ли тут кого-нибудь, кто помогал обряжать моего брата…

— Есть! — сказал гробовщик. — Я и сеньор Альварес.

Он показал на помощника. Помощник молча кивнул головой.

— Отлично. Тогда пусть этот джентльмен мне скажет, — старичок показал на Короля, — какая у Питера была татуировка на груди?

— Скажу! — заорал Король. — Да, сэр, я могу вам сказать, что у него было на груди. Я знаю, какая татуировка была. У моего брата. Кто ж тогда и знает, если я не знаю… Кому ж знать, как не мне…

Мясник не вытерпел:

— Ну и говори! Какая?

— Маленькая синяя стрелка, вот что. А если не приглядеться, как следует, то ее и не заметишь, — объяснял Король.

Старичок живо обернулся к гробовщику:

— Был такой знак на груди у Питера Уилкса?

— Не было, — ответил гробовщик.

Его помощник отрицательно покачал головой.

— Отлично! — продолжал старичок. — А видели вы у него на груди такую маленькую буквочку «П» и после нее точку?

— Не было, — снова ответил гробовщик.

Помощник снова покачал головой. Мясник вконец озлобился:

— Да что там разговаривать! Утопить их всех, и точка! Он схватил за шиворот старичка и Короля и крикнул человеку в сюртуке:

— Бери глухих, Боб!

Толпа навалилась.

— Бей их! — раздался голос из толпы. Мэри-Джейн кинулась к пастору:

— Ваше преподобие! Сделайте что-нибудь! Это ужасно.

Пастор вдруг зычно заорал:

— Стойте! Выслушайте меня! Есть еще выход! Давайте выроем гроб и посмотрим!

— Верно. Давайте! — поддержали в толпе. Гробовщик нехотя взялся за лопату, заворчал:

— Зарывать, вырывать, а платить кто будет?

Все, толкаясь, устремились к гробу, человек в сюртуке в ажиотаже выпустил руку Гека. Джоанна шепнула ему:

— Беги, Адольфус!

Гек мчался во все лопатки. Миновав огороды, выскочил на косогор.

Внизу была видна оживленная пристань и стоящий у пристани пароход.

Гек выбежал к заводи, где был спрятан плот, а вдали виднелся пароход.

— Джим, скорее отвязывай плот! — закричал Гек. Он прыгнул с берега на плот.

Джим выбежал из шалаша и, не говцря ни слова, стал отвязывать плот. Гек схватил весло, стал отчаливать от берега.

Плот не поддавался.

— Совсем забыл, сынок. Я тут якорь смастерил, — пояснил Джим.

Он побежал на корму, потянул вверх веревку, к концу которой был привязан здоровый камень. Гек оттолкнулся от берега, закричал:

— Бери второе весло, Джим!

Плот уже выходил из заводи, когда раздались крики:

— Стой! Стой!

Из кустов кубарем выкатились Король и Герцог и, забежав по колено в воду, кричали, размахивая руками.

— Греби! — процедил Гек Джиму, будто ничего не слыша и не видя. — Греби!

— Стой! — кричал Король.

Король с Герцогом бросились за плотом вплавь. Плот был тяжелый, не очень-то погребешь, и Король с Герцогом мигом его настигли.

— Ах ты, поганец ты этакий! — кипел от ярости Король. Он кинулся к Геку и наотмашь врезал ему по затылку так, что тот кубарем отлетел на другой конец плота.

Король схватил весло, принялся грести. Этого Гекуже не стерпел. Он вскочил на ноги, разбежался, пнул Короля головой под зад. Король охнул от неожиданности и полетел в воду. Герцог злорадно заржал.

Король влез на плот, разъяренный, кинулся на Гека, но на его пути вырос Джим. Гек огрызался из-за спины:

— Только подойди, только попробуй, я так двину, что твой труп покажется огурчиком.

А Джим твердо и спокойно заявил:

— Не троньте мальчишку, ваше величество!

Король завопил и затопал мокрыми ногами:

— Прочь с дороги, раб!

Герцог подошел к Королю, схватил его за грудки. Король завизжал;

— Руки прочь!

Герцог спросил его с тихой завистью:

— Скажите-ка лучше мне, ваше величество, каким образом, наши деньги оказались в гробу?

Гек и Джим взялись за весла. Король ехидно усмехнулся:

— И мне тоже, между прочим, хотелось бы знать: каким образом?

— На что это ты намекаешь, старый осел?

— А я не намекаю. Я прямо говорю: вы украли деньги и спрятали их в гробу, чтобы потом одному откопать и забрать все себе!

Герцог свалил Короля, уселся на него и схватил за горло.

Король завопил:

— Руки прочь! Пустите мое горло! Беру свои слова обратно.

Герцог, отпуская горло, но, не слезая с Короля, сказал:

— Ладно. Тогда сознавайся! Ну!

Король сразу же согласился:

— Сознаюсь!

— То-то… — удовлетворенно сказал Герцог и слез с Короля. Он запустил руку в шалаш, вытащил оттуда бутылку виски, отпил большой глоток и сказал:

— Если еще раз ты начнешь отпираться, я тебя утоплю. Ясно, ваше бывшее величество?

— Ясно! — охотно согласился Король.

Он потянулся за бутылкой, Герцог вручил ему, и Король стал пить прямо из горлышка.

Посреди центральной улицы города Хикмена в черной луже лежала свинья, пошевеливала ушами с таким довольным видом, будто ей за это жалованье платят.

Двое слепых нищих негра и трое бродяг-музыкантов пристроились возле собора, сколоченного из разнокалиберных покривившихся досок. Один играл на самодельном контрабасе и губной гармошке, а другой пел, остальные пританцовывали. А двое флегматично строгали палочки, сплевывая табачную жвачку в груду стружек.

На покосившейся фермерской будке висела шикарная вывеска: «Пароходная компания “Южанин”».

— Мне, пожалуйста, каюту, сэр! — сказал Гек в полукруглое окошко, вырезанное в фанере.

Он зажимал под мышкой буханку хлеба и бутылку виски.

Из окошка высунулся представитель компании в помятой морской фуражке со сломанным козырьком, оглядел Гека с ног до головы и спросил подозрительно:

— А деньги у тебя есть?

— Есть.

— Покажи, — потребовал недоверчивый кассир.

Гек расшнуровал ботинок, снял его и вытащил оттуда золотой, показал представителю.

— Куда хотите прокатиться, сэр?

— В Кейро.

Представитель, увидев деньги, стал гораздо разговорчивее.

— Похвально. Живописные места. С кем изволите путешествовать?

— Один, сэр, со слугой…

— Один… Прекрасно! Ты и море, больше никого! Легкий ветерок, раздумья о жизни, содержательная молодость… Могу предложить «Красу Запада» — сегодня отходит. Уверен, понравится: интеллигентная команда, французская и китайская кухня. Рекомендую апартаменты.

Представитель на секунду исчез, а потом протянул Геку карточку, на которую была наклеена гравюра:

— Извольте взглянуть. Уютная спальня, гостиная в стиле рококо, удобный для работы кабинет. Ванна голубого мрамора! И всего пятьдесят долларов!

Гек сдался:

— Ладно. Валяй апартаменты!

Вдруг за спиной Гека раздался крик:

— Эй, мальчик!

Гек обернулся. Перед ним, верхом на лошади, сидел старик Богс. Он был здорово выпивши и едва держался в седле:

— Ты что, не знаешь, что скоро гробы подорожают?

— Нет… — удивленно ответил Гек и спрятал деньги за спину.

— Ну ладно. Сначала дело — пустяки потом! Прочь с дороги! Я на военной тропе!

Старик пришпорил лошадь босыми ногами и, издав воинственный клич, как индеец, поскакал по улице. Представитель осуждающе покачал головой:

— Как напьется — первый дурак во всем городе. А вовсе не злой, мухи не обидит ни пьяный, ни трезвый…

Пьяный старик, гарцуя возле самой богатой лавки, снова заорал:

— А-а! Полковник Шерборн! Ты знаешь, что скоро гробы подорожают?

Там под полотняным навесом, спиной к улице, в кресле-качалке сидел хорошо одетый человек лет сорока. Он читал газету, закинув ноги на стену, и не обращал на старика никакого внимания.

— Поверни голову, шелудивый пес! — не отставал старик. — Давай встретимся лицом к лицу!

Полковник не пошевелился.

— Полковник Шерборн, что-то тебя не видно! Трус! Цыплячья печенка!

Полковник Шерборн встал, сложил газету, достал часы, посмотрел на них и сказал очень спокойно, с расстановкой:

— Ну вот что, мне это надоело, но я потерплю до часу дня. Но не дольше. Если я после часу увижу вас здесь, то я вас застрелю.

Шерборн повернулся и ушел в лавку, закрыв за собой дверь. Негритята продолжали играть в пыли.

Пароход «Краса Запада» стоял у причала, возле него сновали грузчики, таскали в трюм тюки с табаком.

Гек расстегнул рубашку, вытащил конверт и еще раз с гордостью и наслаждением посмотрел на него. Билет был голубой, широкий, роскошный, тисненный золотыми буквами.

Гек сунул свой билет в конверт, а конверт снова спрятал под рубашку и вприпрыжку побежал, минуя ящики, бочки, штабеля бревен.

Плот был привязан к свае прямо у пристани. Вокруг плавали пустые бутылки, газеты, арбузные корки.

Герцог лежал на полу в своем порядком ободранном белом костюме. Настроение у него было поганое.

На плот спрыгнул Гек.

— Вот хлеб. Вот виски, ваша светлость…

Герцог потребовал:

— Сдачи!

— Всего два цента. — Гек отдал деньги. Заглянул в шалаш, встревожился: — А где все?

— А черт его знает, где эта старая скотина. У нас в четыре представление, а этот идиот нажрался с самого утра, как свинья, еле на ногах стоит, да еще и негра продал. А кто будет занавес поднимать? — Герцог откупорил бутылку виски и в сердцах стал пить из нее.

Гек задохнулся…

— Как… продал?

Герцог оторвал зубами кусок хлеба, стал жевать.

— За двадцать долларов. Всего за двадцать долларов, кретин!

— Кому?

— А кто его знает? Там в пивной и продал…

Солнце палило так, что казалось, будто плавятся мозги.

Все было в желтом мареве. Слепой негр страстно, почти истерично выкрикивал слова песни, остальные в ритм покачивали головой, прищелкивая пальцами.

Перед зданием почты, почти на улице, что-то жгли, и черные хлопья летали в воздухе.

Какой-то парень выволок за ошейник собаку и натравливал ее на свинью:

— Эй, пес, возьми ее, возьми!

Свинья с визгом улепетывала, а за ней неслась уже дюжина собак.

Горбун с парнем заржали. Его дружки и проститутка тоже. Две женщины испуганно смотрели им вслед.

В баре, тут же на площади, было накурено так, что все виделось как в тумане. Между столиками ходил голодный горбун, собирал с тарелок объедки и тут же их съедал.

Старик Богс чиркнул спичкой, поднес к стакану со спиртом. В стакане загудело нежное пламя, и Богс одним махом опрокинул в себя горящий спирт.

Несколько лоботрясов, окружавших Богса около стойки, поаплодировали.

Польщенный Богс велел бармену:

— Всем виски!

Гек теребил спящего за столом пьяного Короля. Король не просыпался. Его голова безвольно моталась, и борода сметала крошки со стола.

Гек в отчаянии звал его:

— Ваше величество, ваше величество! Мистер Гарви! Ваше величество!

Бармен налил в кружки пиво, поглядывая по сторонам. Три пьяных матроса в обнимку с тремя проститутками, обнявшись, пытались танцевать. В дальнем углу спорили, глядя в газету.

Горбун присел перед Богсом, задрал голову и открыл рот. Богс приподнял руку, слегка наклонил стакан и тонкой струйкой вылил стакан точно в глотку горбуна.

Лоботрясы снова зааплодировали.

Король приподнял голову, приоткрыл мутные глаза. Гек вцепился в него:

— Ваше величество! Где Джим? Кому вы продали Джима.

К Королю петляющей походкой подошел Богс:

— Ты немец?

— Да! — согласился Король.

— Наплевать! Поехали все ко мне! У меня есть бочонок самогона.

Компания вывалилась на площадь. Впереди, подпрыгивая и паясничая, скакал горбун.

Гек бежал рядом с Королем, плакал и дергал его за рукав:

— Ваше величество! Ваше величество! Кому вы его продали, вы только скажите, и все…

— Трули-ла, л-ла, ли-ла, трулила-ли-лаль! — вопил Богс. Вдруг раздался спокойный и властный окрик Шерборна:

— Богс!

Полковник Шерборн стоял посредине улицы, в руках у него был двуствольный пистолет со взведенным курком. Он не целился, а просто так его держал дулом вверх.

Все, кто были возле Богса, а было их, бродяг, больше десятка, моментально отскочили в разные стороны. Богс остался один.

А пистолет медленно опускался, так что оба ствола со взведенными курками смотрели в цель. Богс вскинул руки кверху и крикнул:

— О Господи! Не стреляйте!

И тут же с другого конца улицы раздался пронзительный крик:

— Папа, папа, иди домой сейчас же!

По улице бежала молодая девушка.

— Бах! — раздался первый выстрел, и Боге зашатался, хватая руками воздух.

— Бах! — второй выстрел. И он повалился на землю, раскинув руки, тяжело, неуклюже.

Дочь Богса вскрикнула, бросилась к отцу, упала на его тело, рыдая и крича:

— Он убил его, убил…

Полковник Шерборн бросил пистолет на землю, потом повернулся и пошел в свою лавку.

Негры, притихшие было во время выстрела, снова принялись за свою работу. Заиграли и запели.

Король валялся в пыли, смотрел на Гека, присевшего перед ним на корточки, и бормотал:

— Позови его, у него самогон.

— Где Джим? — тряс его Гек.

— А Джим? В сарае… за кирпичным заводом…

Богса понесли в аптеку. Толпа шла за ним. Его положили на пол, подсунули ему под голову толстую Библию, а другую положили на окровавленную Грудь. Богс вздохнул несколько раз, и грудь у него поднималась. А потом затих — умер.

Дочь зарыдала.

Толпа теснилась у окна, всем хотелось взглянуть на убитого. Но те, кто раньше занял место, не уступали. А толстая женщина твердила:

— Слушайте, ведь вы посмотрели и будет с вас, это хамство. Другим тоже хочется не меньше вашего.

Долговязый, худой человек, с длинными волосами, в белом плюшевом цилиндре, отметил на земле палкой с загнутой ручкой то место, где стоял Богс, и то, где стоял полковник, а люди толпой ходили за ним от одного места к другому и следили за всем, что он делает.

Потом долговязый выпрямился, стал неподвижно на том месте, где стоял полковник, надвинул шапку на глаза, нахмурился и крикнул:

— Богс! — А потом прицелился палкой: бах! — и шлепнулся, и опять: бах! — и упал на спину.

На улице появился подвыпивший Герцог с афишами:

— Господа! Сегодня первый раз перед отъездом в Англию — непревзойденные комики Дэвид Гарик Младший и Эдмунд Кин Старший в захватывающем спектакле «Королевский жираф»!

Гек тащил хромающего, закованного в колодки Джима, обхватив его поперек живота.

Они плелись мимо длинных кирпичных складов.

— Быстрее, быстрее, Джим! — торопил Гек. — Еще немножко осталось…

В это время раздался низкий пароходный гудок. Гек вздрогнул. Он усадил Джима на землю.

— Он! Я сейчас! — Гек исчез за углом сарая.

Обежав сарай, Гек выскочил на берег. Берег был крутой, высокий, и отсюда Геку было очень хорошо видно, как от пристани вверх по реке уходил пароход «Краса Запада» и увозил гостиную в стиле рококо, кабинет и ванну голубого мрамора.

Гек пробежал по берегу еще несколько шагов, потом упал лицом в мокрый песок и заплакал.

Смеркалось. Солнце садилось за горизонт, и от этого пыль на дороге казалась красной.

Пьяная, уже пресытившаяся жестокостью толпа лениво гнала перед собой Короля и Герцога — вернее, то, что было прежде Королем и Герцогом. Оба были избиты, вымазаны смолой и вываляны в перьях. Впереди всех скакал горбун, лупил палкой по жестяному тазу. То и дело оборачивался, плевал жертвам в лицо. За ним бежали пьяные матросы с проститутками, мим (человек в цилиндре), бармен, аптекарь. Их подвели к высокому обрыву над рекой. Король и Герцог легли на землю, вцепились в траву руками. Толпа стала топтать их руки, и Король с Герцогом покатились вниз под рев и улюлюканье. Сверху в них полетели палки, бутылки, камни, которые с удовольствием кидали мим, горбун, бармен и все прочие.

А Гек и Джим смотрели на все это с плота. Он плыл метрах в ста от берега, и им было видно, как Король и Герцог сползли в воду, пытаясь укрыться от камней…

Гек оглянулся на Джима, встретился с ним глазами. Джим, хромая, вышел из шалаша и молча, не говоря ни слова, взял у Гека весло и завернул плот к берегу. Король и Герцог вползли на плот.

Толпа наверху во главе с горбуном засвистела и заулюлюкала еще громче, но слезать кому-либо вниз было лень.

Камни посыпались на плот. Гек и Джим налегли на весла, и берег стал быстро отдаляться.

Герцог лежал неподвижно как мертвый. Из его глаз на шершавое бревно плота капали редкие слезы.

Привыкший ко всему Король приподнялся, сел по-турецки, отодрал от бревна кусок коры и, охая и кряхтя, стал соскабливать с себя солому, ощипывая перья. Гек достал из кармана свой ножичек фирмы «Барлоу» молча протянул старику. Тот не заметил. Джим окликнул:

— Возьмите ножик, ваше величество, ножичком не в пример удобнее…

Король медленно обернулся, взял протянутый нож. Потом очень строго и внимательно поглядел на Джима, так, будто видел его в первый раз, и наконец сказал:

— Встань, мавр, когда разговариваешь с королем Франции.

Джим очень внимательно оглядел вывалянного в смоле и перьях, избитого, оплеванного старика, пожал плечами и встал.

Так они и плыли.

…А огромная Миссисипи, прекрасная Миссисипи, великолепная Миссисипи катила свои багровые тяжелые воды.

 

Афоня

Александр Бородянский, Георгий Данелия

На стене несколько фотографий разных лет.

…Карапуз в распашонке таращит в объектив удивленные глазенки…

Малыш в матросском костюмчике на коленях молодой женщины с простым, ясным лицом…

Вихрастый мальчуган в рубашке в горошек в шеренге пионеров…

Стриженый под полубокс парень, в одном из овалов виньетки «Выпуск ремесленного училища № 2»…

Солдат в сдвинутой набекрень пилотке в обнимку с армейским другом…

Молодой парень в кепке в колонне первомайской демонстрации.

Беззаботно улыбающийся мужчина среди галереи портретов витрины «Гости вытрезвителя». Под его портретом краткая справка: Борщов А. Н., слесарь-сантехник, ЖЭК № 2.

В театре шла репетиция музыкального спектакля «Адам и Ева» отнюдь не в библейском ключе. Актеры — в современных костюмах, все действо сопровождалось светомузыкой.

Двенадцать золотистых ангелочков — изящных девушек с прозрачными крылышками — танцевали вокруг сидящего под деревом белокурого Адама.

Адам начал танцевать свой танец. Бог-Отец плавно опустился в рай, оценил ситуацию, трижды хлопнул в ладоши.

На сцену влетели двенадцать дьяволят — девушек в красных трико с рожками на головах.

В танец вступила Ева — это женщина из квартиры №38.

Дьяволята вытеснили ангелочков и закружились в вихре ритмического дьявольского танца.

— Стой! Отлично! — раздался повелительный голос.

Сидевший за столиком в проходе зрительного зала режиссер спектакля что-то записал в блокнот.

— Теперь искушение, пожалуйста!

Декорация «рая» плавно поплыла по сцене. В разноцветных лучах прожекторов на сцене танцевала Ева — пышная блондинка в голубом трико.

Борщов заглянул в зал, не сводя с блондинки глаз, на цыпочках прокрался к сидящему в центре зала завхозу — лысому мужчине в ярком галстуке, уселся рядом с ним в кресло и протянул небрежно наряд:

— Подписывай…

Завхоз посмотрел на Борщова, вздохнул:

— Сделал?

— Завтра… — Борщов не сводил глаз со сцены.

— Как завтра?!

— Получка у меня!.. Подписывай…

— Ты что, очумел?! — возмутился завхоз. — Какая еще получка?! У меня премьера сегодня! Премьера! Понимаешь?!

— Ау меня получка!.. До трех, — Борщов показал завхозу на часы. — А сейчас уже полчаса. Подписывай!

Режиссер вскочил из-за своего столика:

— Стоп! Галя, Игорь — стоп!

Дьявол с Евой перестали танцевать, посмотрели на нервного режиссера.

— Музыка — стоп! Все — стоп! Мы мешаем беседе! — режиссер повернулся к завхозу. — Продолжайте, товарищ Померанцев! Продолжайте! Мы вас больше не отвлекаем!

Завхоз виновато начал объяснять:

— Понимаете, Гаврила Антонович, туалет из строя вышел… Режиссер, уже в состоянии, близком к истерике, прервал его:

— Так, очень интересно! Очень! Дальше?!

— Дамский… — завхоз кивнул на потолок, — на третьем этаже… а он, — завхоз Кивнул на Борщова, — отказывается.

— Кто отказывается?! — вскочил Борщов. — Я же сказал: завтра! Не хочешь подписывать — не подписывай, а чего свистеть-то?! — И, возмущенный, демонстративно направился к выходу.

Ярко-красный «Икарус-люкс» подъехал к стеклянножелезобетонному зданию с огромным козырьком, остановился перед широкой, с двумя абстрактными скульптурами, лестницей.

Из автобуса выпорхнула переводчица — энергичная женщина в седом парике и темных очках, потом вышли иностранцы: два пожилых стройных негра в белоснежных тюрбанах, белокурый скандинав, женщина неопределенного возраста и национальности со слуховым аппаратом, мужчина с белым ежиком и волевым подбородком и два крепыша-японца.

Пересчитав иностранцев, переводчица повела их по мраморным ступеням в здание. Группа вошла в отделанный современными строительными материалами, с бесшумно вращающимися под потолком лопастями вентиляторов вестибюль, в углу уютно расположились кресла с журнальными столиками.

Опустившись в кресла, японцы и скандинав тут же достали газеты, женщина неопределенного возраста — клубок шерсти и спицы, мужчина с волевым подбородком — трубку, негры застыли как изваяния.

Снова пересчитав иностранцев, переводчица заскользила по ворсистому полу к стеклянным дверям в конце вестибюля.

Бесшумно вращались под потолком лопасти вентиляторов, шелестели газетами прибывшие туристы.

И вдруг в тишине запел бодрый мужской бас:

Голос звучал из-за приоткрытой двери с силуэтом дамы в «макси». Дверь эта распахнулась, и из дамского туалета, напевая, вышел Борщов — тридцатилетний мужчина в кепке, с чемоданчиком в руке.

Увидев иностранцев, обратился к ним:

— Листа бумажки ни у кого не будет, ребята?

Иностранцы посмотрели на Борщова, потом — друг на друга, потом снова на Борщова. Женщина неопределенного возраста ответила за всех:

— Жэ нэ компан па…

— Бумажки!.. — повторил Борщов. — Папирус… папир… Ферштейн?

Скандинав понял Борщова первым, радостно закивал рыжей шевелюрой:

— Ферштейн, ферштейн!

Торопливо расстегнул молнию кожаной папки, протянул Борщову стопку листов писчей бумаги. Борщов взял один.

— Ага… мерси! — Он пошел к двери туалета, остановился, не дойдя до нее пару шагов, покопался в карманах, обернулся:

— А карандаша не найдется?

Иностранцы снова переглянулись, и женщина неопределенного возраста снова виновато ответила за всех:

— Жэ нэ компан па…

Борщов посмотрел на иностранцев, решительно подошел к сидевшему с краю японцу, протянул руку к торчащему из кармана его пиджака колпачку авторучки. Японец испуганно отстранился.

— Да не бойся… отдам! — Борщов вытащил из кармана японца авторучку, подошел к двери туалета и, приложив к ней лист бумаги, вывел кривые буквы «Ремонт» и три восклицательных знака.

Засунув объявление за силуэт дамы в «макси», полюбовался им и, повернувшись к иностранцам, объяснил:

— Сифон полетел. Мороки — во! — Он показал сколько — выше головы.

Иностранцы закивали.

— Мерси. — Борщов вернул ручку японцу, потом полез в карман, достал пачку «Севера»: — Держи. Сувенир. Рашен папирошен.

Японец расплылся в белозубой улыбке.

— Оу, сэнкью вери матч!

— Ну, пока, побежал, — покровительственно сказал Борщов. — Получка у меня. Мир, дружба!

И он пошел по вестибюлю, размахивая чемоданчиком и насвистывая популярную мелодию.

Той же решительной походкой хозяина жизни Борщов вошел в кабинет завхоза ЖЭКа.

Завхоз — маленький лысый мужчина в пиджаке с нарукавниками — нервно защелкал зажигалкой, когда Борщов положил перед ним наряд.

— Да ты что, очумел, какая получка?! У нас же гости иностранные!

— Там одни мужики! — Борщов придвинул наряд к завхозу. — Подписывай! А завтра я прямо с тебя начну…

Завхоз отпихнул от себя наряд.

— Пока не сделаешь честь по чести — не подпишу!

— Вот Архимед! Я же тебе русским языком целый час объясняю: получка у меня! Зарплата! Аванс! До четырех! А сейчас уже, — Борщоэ показал завхозу на часы, — без четверти! — Он снова придвинул завхозу наряд. — Подписывай!

— Нет! — Завхоз проявлял характер.

— Ну как хочешь… — Борщов взял наряд, сунул его под кепку, пошел к двери. — Только имей в виду — может, и завтра меня не увидишь. Ауфвидерзейн! — Он открыл дверь. Потом остановился, вернулся к завхозу, достал папиросу: — Дай огоньку…

— Борщов, совесть у тебя есть? — жалобно спросил завхоз.

Борщов, прикуривая от зажигалки завхоза, убежденно ответил:

— Совести у меня — во! — Показал сколько — выше головы, — А времени — нету! Пока!

И вышел из кабинета.

Сорокапятилетний небритый мужчина в соломенной шляпе, рабочем халате, сатиновых шароварах и кедах — подсобный рабочий магазина «Продукты» Федор Федулов по прозвищу Федул — стоял, прислонившись к стойке козырька. Курил.

Стеклянные двери распахнулись, и на улицу выскочил Борщов и, махнув рукой Федулу, побежал по широкой лестнице.

Федул поплевал на окурок, спрятал его в карман и, прихрамывая, засеменил за другом.

Борщов с Федулом шли по улице.

Борщов, держа в руках папиросу, глянув по сторонам, бросился наперерез к мчавшейся по мостовой «Волге» с зеленым огоньком.

Взвизгнув тормозами, такси остановилось. Обойдя машину, Борщов открыл дверцу водителя, прикурил папиросу от сигареты водителя. Захлопнул дверь, пошел по тротуару.

На автобусной остановке толпа пассажиров штурмовала заднюю дверь битком набитого автобуса. Федул, работая локтями, продирался сквозь очередь. Борщов, хромая, не сгибая ногу, подошел к передней двери, вошел в автобус.

Сидевшая на первом сиденье девочка встала, уступив место «инвалиду». Борщов ласково погладил девочку по голове, сел.

Выйдя из автобуса, Борщов с Федулом перепрыгнули через ограждение и, нарушая правила уличного движения, пошли через мостовую.

Дойдя до середины улицы, увидели, что ставший к ним спиной милиционер поворачивается в их сторону, развернулись, зашагали обратно к ограждению.

Милиционер засвистел в свисток, махнул рукой нарушителям, чтобы те вернулись назад.

Борщов с Федулом подошли к ЖЭКу, Борщов исчез в дверях, Федул подошел к стенду «Наши передовики», прислонился.

Борщов прошел по длинному коридору ЖЭКа № 2, остановился у кассы.

Над закрытым окошком кассы висело объявление «Выдача зарплаты с 16.00. Администрация».

Борщов посмотрел на часы. На часах было пять минут четвертого. Переведя стрелки на час вперед, Борщов постучал в окошко.

Окошко приоткрылось, и в нем показалось лицо старушки кассирши. Увидев Борщова, старушка поспешно прикрыла окошко.

Борщов забарабанил по нему кулаком и, когда в нем снова появилось разъяренное лицо кассирши, показал ей свои часы.

Борщов распределял зарплату по карманам возле стенгазеты «Коммунальник», правую колонку которой занимала огромная карикатура На Борщова. Сунул две десятки в брюки, три — в куртку, одну — под кепку. Потом передумал: забрал одну десятку из куртки, переложил ее в брюки. Снова передумал — переложил под кепку.

Затем Борщов двинулся по коридору, открыл дверь с табличкой «Диспетчер». За столом, перед пультом, сидела пожилая женщина.

Борщов подошел к ней, достал из брюк десятку, положил на пульт. Женщина потянулась к деньгам. Но Борщов, спохватившись, схватил десятку, вернул ее в карман. Достал другую из кепки, протянул женщине…

Возле стеклянного магазина «Молоко» рабочий и женщина в белом халате выгружали из автофургона ящики с молоком.

— Вон он! — крикнул вдруг рабочий женщине. На противоположной стороне улицы с деловым видом шагали Федул с Борщовым. Федул прикрывал шляпой правую, ближнюю к магазину, сторону лица. Подойдя к стеклянному одноэтажному зданию, на крыше которого проволочная Дюймовочка держала кружку с пивом, Федул забежал вперед, собираясь проскользнуть в кафе-мороженое первым.

— Федулов! — настиг его женский голос. Федул съежился, замер.

— Где тебя черти носят?! — в голосе появилась угроза.

— Что уж я, и пообедать не имею права?! — оскорбился Федул.

— Ты с десяти утра обедаешь! А ну иди работать!

Федул поник, с упреком сказал Борщову:

— Говорил же — в «Ромашку» надо было идти… — И понуро поплелся через улицу.

Перед стойкой в углу пивбара «Аленушка» бурлила очередь, за стойкой звенела кружками буфетчица — дородная краснолицая женщина в парике.

— Джульетта!

Буфетчица посмотрела на махавшего ей из-за голов очереди Борщова.

— Три! — Борщов показал три пальца.

Буфетчица кивнула, протянула ему через головы кружки с пивом.

— Товарищ, почему без очереди?! — возмутился мужчина в очереди.

— Опаздываю! На самолет опаздываю! — пояснил Борщов, ловко подхватывая протянутые кружки.

Под потолком пивбара плавало облако сигаретно-папиросного дыма, за столами-стойками оживленно беседовали завсегдатаи и случайные посетители «Аленушки».

Плотный лысый мужчина стоял за столом у окна, уныло смотрел на прохожих за стеклянной стеной.

— Свободно? — осведомился Борщов.

Не дожидаясь ответа мужчины, он сдвинул на край стола гору пустых кружек и тарелок, поставил на освободившееся место свои три кружки.

— Ну жара! — смахнув пот со лба, Борщов увидел на тарелке перед мужчиной кусок воблы: — Тарань?

— Вобла, — уныло отозвался мужчина.

— Ух ты! — Борщов восхищенно посмотрел на воблу, потом на мужчину.

— Угощайтесь… — Мужчина отломил от воблы кусочек, протянул Борщову.

— Ага! — Борщов глянул по сторонам, достал из кармана бутылку «Экстры», потянулся к кружке мужчины:

— Давай!

— Нет, нет! — Мужчина вцепился в кружку обеими руками. — Нельзя мне!

— Чего так?

Мужчина вздохнул:

— Аллергия.

— Чего? — изумился Борщов.

— Болезнь такая. Кожа от нее, — мужчина кивнул на бутылку «Экстры», — зудит…

— Врешь! Нет такой болезни! — безапелляционно заявил Борщов.

Мужчина засопел, достал из пиджака бумажник, из бумажника — маленькую газетную вырезку с большим заголовком «Аллергия — болезнь века!», протянул Борщову.

— Ишь ты! — Борщов вернул мужчине вырезку из газеты, потянул к себе его кружку. — Ну, тогда десять грамм!

— Нет, нет! Нельзя!

— Капну только!

— Нельзя мне! — Мужчина занервничал.

— Ну, полкапельки?! Для запаху!

Борщов с лысым мужчиной возвращались из «Аленушки». Мужчина с чувством пел, Борщов бережно поддерживал его под руку.

Темнело. Светились окна домов, зажглась часть букв неоновой рекламы магазина «Продукты».

— Стой! — Борщов остановился так внезапно, что мужчина едва устоял на ногах.

— Гляди!

Борщов показал на витрину «Гости вытрезвителя». На одной из фотографий беззаботно улыбался Борщов. Под фотографией приводилась краткая биографическая справка: Борщов А. Н., слесарь-сантехник ЖЭКа №2, 1945 года рождения.

Мужчина посмотрел на фотографию, потом на Борисова.

— Я, я! Вторую неделю вишу! — гордо подтвердил Борисов, потащил мужчину от витрины, фальшивя, запел:

Мужчина прервал его пение философским вопросом:

— Ты жизнью своей доволен?

— Очень! Очень доволен. А ты?

— А я нет. — Мужчина вздохнул.

— Ну?! Зря! А чего?

— Я к ней философски подхожу… — Мужчина совсем загрустил.

Борщов кивнул:

— А… — задумался, — если философски, то я тоже не очень доволен… — Он прошел несколько шагов, радостно запел:

На следующий день мужчина старательно вытирал ноги о лежащую перед дверью в квартиру Борщова тряпку. Борщов стоял в раскрытых дверях:

— Да кончай! Половичок протрешь! Новый же…

Он потянул мужчину за руку, втащил его в тесную прихожую, обвел ее широким жестом:

— Холл! Сюда! — Борщов открыл дверь в комнату. — Козла сейчас забьем.

Он нащупал на стене выключатель. От яркого света зажмурил глаза, а когда открыл — увидел Тамару. Снова зажмурился, приоткрыл один глаз: Тамара не исчезла — сидела на табуретке. В комнате Борщова ничего лишнего не было — тахта, круглый стол с телевизором, шифоньер в углу и табуретки. Тамара сидела на одной из них — подчеркнуто прямо, держала в руке сумочку.

Не долго думая, Борщов развернулся, потянулся к дверной ручке.

— Стой! Ты куда?! — спросила Тамара.

— Ноги вытру, — пояснил Борщов.

— Назад! Это кто? — Тамара кивнула в сторону мужчины.

Мужчина вежливо сказал:

— Добрый вечер.

— Кто это? — повторила Тамара, не ответив на приветствие.

— Это мой друг. — Борщов, пошатнувшись, повернулся к гостю: — Ты кто?

— Штукатур, — ответил мужчина.

— Он штукатур, — объяснил Борщов Тамаре.

— Кто это?! — настаивала Тамара.

— Как тебя зовут? — спросил Борщов у своего гостя.

— Коля. — Гость сделал шаг вперед и уронил голову на грудь.

Борщов с гордостью посмотрел на Тамару — видишь, мол, что за человек. Но Тамара его восторга не разделила:

— Кто это, я спрашиваю?!

— Я же сказал: мой друг, штукатур Коля. Коля, как твоя фамилия?

— Фамилия? — Коля в замешательстве посмотрел на Борщова, потом на Тамару, потом снова на Борщова, растерянно сказал: — Забыл…

— Вспомни, — мягко попросил Борщов.

— Коля нахмурил брови, уставился в потолок, стал вспоминать.

— Ты не волнуйся… — ласково сказал Борщов.

— Вот ты до чего докатился, Борщов! — взорвалась Тамара. — Ведешь в дом, сам не знаешь кого! А вдруг он проходимец?! Или преступник, которого ищет милиция?! Ты документы у него проверил?!

Борщов посмотрел на Тамару, шмыгнул носом.

— Нет?! — Тамара вскочила с табурета и, выставив перед собой сумочку, двинулась на Колю: — Ну-ка предъявите документы, гражданин!

Она схватила Колю за рукав, Коля вырвался, выскочил в прихожую. Там что-то загремело, потом зазвенело. Хлопнула дверь.

— Ну вот, ушел Коля… — грустно сказал Борщов.

Тамара всхлипнула, села на табурет, достала из сумочки носовой платок.

— А ведь я духи купил… — Борщов полез в карман, — марки «Может быть». — Он полез в другой карман, потом в третий, вывернул карманы наружу, растерянно посмотрел на Тамару. — Нету…

Снял ботинок — не завалились ли в него духи.

— Ведь точно помню, как покупал!

— Ты их выпил! Со своим штукатуром! Алкоголик несчастный!

— Ну вот, начинается… — Борщов икнул. — Икота, икота, сойди на Федота…

— Ты мне жизнь поломал, Борщов! — сказала Тамара сквозь слезы.

— С Федота да на Якова, а с Якова на всякого… — продолжал бормотать Борщов, всецело занятый своей икотой.

— Два года я на тебя угробила, как дура последняя! Все думала, будет у нас как у людей…

Борщов снова икнул, постучал себе в грудь.

— Икота, икота, сойди на Федота…

Тамара посмотрела на икающего Борщова, встала, сказала тихо:

— А ты подлец… ох и подлец!

И влепила Борщову пощечину.

— Ты чего? — растерялся Борщов.

— Подлец! — Тамара достала из сумочки ключ от квартиры Борщова, швырнула его на пол, метнулась к двери.

Борщов вздрогнул от удара двери, потом еще раз от удара двери наружной. Достал из кармана пачку «Севера», она оказалась пустой, смял ее, швырнул в угол, заменявший мусорное ведро. Встал, развернул сверток с постелью на тахте, начал раздеваться. Потом передумал, выключил свет, залез под одеяло одетым.

Заворочался в темноте. А свет уличного фонаря выхватывал из темноты фотографию, на которой Борщову было три года, где он был в матросском костюмчике и сидел на коленях женщины с простым, ясным лицом.

Утром в мастерской ЖЭКа в ожидании разнарядки слесари дядя Паша и Рахимов читали одну на двоих газету. Борщов дремал, надвинув на глаза кепку, на приспособленном под табурет списанном унитазе, самый молодой слесарь ЖЭКа — Беликов нарезал резьбу на трубе, самозабвенно пел по-итальянски:

— Ариведерчи… Ариведерчи Рома… А миа пьячи…

Борщов приподнял кепку:

— Заткнись… и так голова трещит. Дядя Паш, а правда, что у балерунов пенсия в тридцать пять?

Дядя Паша пожал плечами:

— Не знаю… шахтерам в пятьдесят пять.

— На Севере тоже в пятьдесят… Вот у моего дяди Абдуллы… — вступил в разговор Рахимов.

— Шахтером вкалывать надо, — возразил Борщов, — а тут покрутил… карбюратором, попрыгал, и пенсия! Эх, жалко, я в балерины не пошел, уже б на пенсии был.

— И что б ты делал? — спросил дядя Паша. Борщов хмыкнул:

— Не работал — это раз! — он загнул палец.

— Привет! — В мастерскую вошла Вострякова, пропустив вперед ребят в комбинезонах.

— Вот, товарищи, — обратилась она к слесарям, — прибыла к нам на практику группа учащихся ГПТУ… Вот она, наша молодая смена, проходите, ребята, не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома.

— Да не забывайте, что в гостях! — добавил Борщов.

Вострякова покосилась на оживившегося при появлении практикантов Борщова.

— Это Борщов! А так в основном народ у нас хороший. — Вострякова развернула список практикантов. — Сейчас я вас рассортирую, и наши слесаря научат вас практически тому, что вы изучали теоретически…

— Стихи! — брякнул Борщов.

Вострякова посмотрела на него, вздохнула, заглянула в список:

— Значит, так: Авдеев и Буряк учатся у Беликова…

— …Ключи терять! — закончил Борщов.

— К Рахимову пойдут: Ким, Крючков и Седин, к дяде Паше — Вронский, Кривоносов и Бубнов… Знакомьтесь, товарищи, — отчеканила Вострякова и пошла в свой кабинет.

— Кто мои практиканты? — приступил к знакомству Рахимов.

Борщов растерянно смотрел на расходившихся к слесарям практикантов.

— Стоп! Не знакомьтесь! Я сейчас! — И он метнулся в кабинет Востряковой.

Вострякова достала из стола папки.

— А мне? — потребовал возмущенный Борщов.

— Чего тебе? — поинтересовалась Вострякова.

— Практикантов!

— Нету больше, кончились…

— Как это кончились?! Их же восемь штук! Как раз по два на каждого получается!

— У тебя получается, а у меня нет…

— Людмила Ивановна… Ну, Людмила Ивановна…

— Нет!

— Что ж, если человек раз оступился, так его теперь всю жизнь долбать будут? — обиделся Борщов. — Работаешь, работаешь, а как практикантов — так нету… — Он пошел из кабинета. — Непедагогично поступаешь, Людмила Ивановна… негуманистично… Ведь я так по наклонной плоскости могу покатиться…

Вострякова посмотрела на его ссутулившуюся спину, вздохнула.

— Погоди, Борщов…

Борщов важно шагал по тротуару. За ним на расстоянии трех шагов плелись двое практикантов. Один — длинный, стриженый под бокс, Бубнов — нес чемоданчик Борщова, второй — маленький, с волосами до плеч, Седин — моток троса.

— Пиво употребляете? — задал Борщов наводящий вопрос.

Седин пожал плечами. Бубнов протянул:

— Ну, если жарко… Борщов остановился.

— Никаких жарко! — Он пригрозил практикантам пальцем. — На работе ни-ни! Смотрите у меня!

Он подошел к лотку с газированной водой, положил перед продавщицей рубль.

— Один чистый, два с сиропом! Для молодежи! — Борщов небрежно кивнул на Седина с Бубновым. — Студенты, практиканты мои… — Он взял стакан, отхлебнул воду, сказал продавщице: — Ну, жара… — Сделал еще глоток. — Чего газу-то так мало кладешь?

— Борщов! — Из окна мастерской выглядывала Вострякова.

— Аюшки? — отозвался Борщов.

— Ты еще здесь, Борщов? Там же авария! Третий раз звонят!

Во дворе жилого дома краснолицый дворник поливал газон из шланга.

— Индустрий Петрович! — раздался бодрый голос.

Борщов с практикантами пересекали двор. Дворник опустил шланг:

— Чего?

Борщов сообщил:

— Слыхал, Федул-то скелет свой загнал!

— Ну?! — изумился дворник.

— Ага!

— Кому?

— В институт! В научных целях!

Борщов подошел к дворнику, поздоровался за руку.

— Товарищ слесарь! — позвал из окна двенадцатого этажа старичок в махровом халате.

— Чего? — недовольно спросил Борщов.

— Товарищ слесарь, уже нижний этаж заливает.

— Бегу, — сказал Борщов и полез в карман за папиросой.

— А где ж он сам? — дворник, как ни в чем не бывало, продолжал начатый разговор.

— К Витьку пошел…

— Ну?! Как же он без скелета ходит?

— Товарищ слесарь! — взмолился старичок.

— Бегу, бегу… — Борщов бросил папиросу, покачал головой. — Ну народ… Пока.

Он засеменил к подъезду в сопровождении практикантов. На двери лифта висел кусок фанеры с надписью: «РЕМОНТ».

Борщов потоптался перед дверью, посмотрел на лестницу, заглянул в шахту лифта, позвал:

— Семен!

— Чего? — отозвались из шахты.

— Включи на секунду! Мне на двенадцатый надо!

— Не могу! После обеда приходи.

— Безобразие! Третий день чинят. — Борщов пошел к выходу. — Пошли, после обеда зайдем!

— Там же квартиры заливает! — остановился Седин.

Борщов остановился, посмотрел на практикантов, на лестницу, вздохнул. Пошел к лестнице, бормоча:

— Ну работка… в два счета инфаркт схватишь!

На залитой водой лестничной площадке подпрыгивал от нетерпения старичок в махровом халате, заглядывал через перила вниз лестницы:

— Товарищ слесарь, я здесь! Я здесь! Быстрее!

— Да бегу, бегу… — Борщов с практикантами появился из-за поворота лестницы.

— Ну ты и забрался! — укорил он старичка. — Мотор — ни к черту… Что случилось?

Сначала вода накапливалась, а потом вниз потекла!

— А ты что думал? Закон Ньютона! Знакомься: студенты, практиканты мои…

— Ронинсон! — представился старичок.

Седин и Бубнов протянули старичку руку, представились тоже.

Ронинсон метнулся вслед за вошедшим в квартиру Борщовым.

Борщов заглянул в ванную. Присвистнул:

— Ну, дед, ты и Архимед!

Из смесителя струей бил кипяток. Старичок виновато пояснил:

— Я ванну хотел принять, вода не шла, я чуть покрутил, а она как хлынет!

— Покрутил… — Борщов повернул вентиль на стояке, покрутил воду. — Ты где работаешь, старый леший?

— В планетарии, — ответил старичок.

— А если я там твои микроскопы начну крутить, что будет? — строго спросил Борщов, выходя из ванной.

— Катастрофа…

Борщов пошел к телефону, снял трубку, стал набирать номер.

— Спасибо вам большое… — благодарил старичок.

— Спасибо на хлеб не намажешь… — В трубку: — Борщов! Ликвидировал! — Возмущенно: — Я ж там вчера был! Два раза был… — Расстроенно положил трубку. — Ну, мы пошли… Воду я тебе перекрыл! Не вздумай открывать — опять польет!

Борщов направился к выходу. Старичок засеменил за ним, спросил испуганно:

— А когда откроете?

— А я откуда знаю? Прокладок на складе второй месяц нет. — Борщов повернулся к практикантам. — Пошли, пошли!

— А что ж делать? — Старичок совсем растерялся.

— Думай! На то ты и астроном, чтобы думать! Верно? — подмигнул Бортов практикантам.

— Может, можно где-нибудь достать? — начал понимать старичок.

— Где ж я ее тебе достану? Что я — золотая рыбка? — отрезал Борщов.

— Я бы отблагодарил…

Борщов возмутился:

— Чего? — Он повернулся к практикантам: — Во ловкач! Отблагодарил. Дай-ка ридикюль, Вова! — Борщов взял у Бубнова чемодан, открыл его. — Была у меня где-то одна… своя собственная… импортная. А, вот она… — он показал старичку прокладку, — французская. Двадцать шесть за нее отдал!

Борщов с практикантами садился за стол в просторном зале столовой самообслуживания.

— Обедать здесь будем! — Он придвинул к себе тарелку с солянкой. — Быстро! Дешево! Сердито! — Борщов намазал кусок хлеба горчицей, откусил половину куска. — Вот так набегаешься за день — аппетита никакого…

— А почему вы мастером не станете? Не назначают? — спросил Бубнов.

— Меня? Да тысячу раз предлагали! А на кой?

— У вас атрофировано честолюбие.

— Чего?

— Ну… отсутствует тяга… к славе.

— Да какая у мастера слава? Он что, хоккеист? И потом, не думай, у мастера забот полон рот. И один оклад! А я на сдельной — сам себе хозяин… да еще за переработку…

— И навар… — добавил Седин.

— О! Архимед! Соображаете! — Борщов достал из кармана два рубля, положил один перед Сединым, второй — перед Бубновым. — На кино!

— Спасибо, не надо… — Седин отодвинул рубль к Борщову. Бубнов посмотрел на товарища, тоже вернул Борщову рубль.

— Богатые? — Борщова задело.

— Не нищие…

Борщов посмотрел на уткнувшихся в тарелки ребят, взял рубли, сунул их в карман.

— Да нужны вы мне, как собаке пятая нога… Мороки с вами много, а зарплата та же!

Вчерашний друг-дезертир Борщова Коля сидел на скамейке, грустно смотрел на возившихся в песочнице малышей.

— Здорово! — Борщов бодро шел по двору, гнал перед собой пустую консервную банку. Коля встал.

— Здравствуй, — грустно ответил он. Борщов пожал ему руку.

— Ты чего здесь делаешь? Коля поник головой:

— Она меня из дому выгнала…

Только сейчас Борщов заметил у подъезда Колин чемодан и раскладушку.

…Они вошли в квартиру Борщова. Коля достал из чемодана свои вещи. Борщов стоял за его спиной. С любопытством заглядывал в чемодан.

— Она мне и постельное белье дала, один комплект, — Коля выложил на стол простыни. — За вторым велела зайти, как из прачечной заберет…

— А это чего? — поинтересовался Борщов.

— Рубашки.

Коля достал из чемодана аккуратно сложенные в целлофановый пакет рубашки.

— Это тебе в прачечной так гладят? — удивился Борщов.

— Нет, Клавдия…

— А это чего?

— Носки. Из бараньей шерсти.

Борщов достал папиросу.

— А это? — Закурив папиросу, Борщов продолжал досмотр.

— Ботинки модные. Она мне их на день рождения подарила… — Коля положил на стол туфли на платформе. — Ты, если сможешь, не кури при мне, а?

Борщов недоуменно посмотрел на Колю.

— У меня и от дыма аллергия… — пояснил гость.

— Врешь!

Коля полез в карман пиджака. Достал бумажник, вынул из него вырезку из газеты.

— Да видел, видел… — отмахнулся Борщов, отошел к окну, закурил, выпустил дым в форточку.

На балконе дома-башни выжимал штангу парень с обнаженным торсом.

— Ты на тахте или на раскладушке любишь спать? — Коля устанавливал раскладушку.

— Все равно… — сказал Борщов.

— Как хочешь… — Коля переложил с тахты на раскладушку сверток с постелью Борщова. Стал стелить на тахту свою простыню.

Борщов выбросил в форточку окурок, подошел к столу, на котором возвышалась гора Колиных вещей. Взял пакет с рубашками, посмотрел на них.

— А это чего?

На нагрудном кармане Колиной рубашки был вышиты затейливые буквы «Е» и «К».

— Ермаков вензель, — пояснил Коля. — Ермаков Николай.

— Да… — Борщов полез за папиросами, вспомнил про Колину аллергию, пошел к окну. — Ну ничего! Я теперь себе бабу с умом подберу!

Гремела и плясала вечерняя дискотека.

— с надрывом пел в микрофон солист в малиновом сюртуке.

Борщов в Колиных туфлях появился на площадке, огляделся, заправил галстук под пояс, застегнул пиджак и, покачиваясь в такт музыке, двинулся вдоль шеренги нерешительных кавалеров и неприглашенных дам.

Дамы были разные. Худые и полные, брюнетки и блондинки и даже седые, в «мини» и «макси», в брюках и сапогах. Но ни одна Борщова не устраивала.

И вдруг он замер, пораженный бюстом блондинки в бордовом джемпере. Возле блондинки стоял щуплый бородатый парень.

Борщов протянул блондинке руку:

— Ршите…

— Занято, — коротко бросил бородач и повернулся к блондинке: — Пошли!

Борщов повернулся к стоящей к нему спиной длинноволосой брюнетке. Постучал ей пальцем по спине:

— Станцуем?

Брюнетка, обернулась — Борщов опешил. Брюнетка оказалась усатым брюнетом.

— Чего? — пробасил брюнет.

— Пардон, — извинился Борщов и отошел. Он прислонился к стенке, неодобрительно посмотрел на лихо отплясывающие пары.

Рядом с ним стояла худенькая девушка с высокой прической.

Борщов сказал девушке, кивнув на танцующих:

— Трясучка, физзарядка.

Девушка улыбнулась. Танец кончился. Блондинка с бородатым вернулись на свое место. Солист в бархатном пиджаке объявил в микрофон:

— Белый танец. Дамы приглашают кавалеров.

Оркестр заиграл танго.

Борщов снова подошел к блондинке:

— Ршите?

Блондинка сделала было шаг навстречу Борщову, но тут снова вмешался бородач:

— Ты что, глухой, дядя? Дамы же приглашают кавалеров! Дамы!.. — и подхватил блондинку. Повел ее мимо Борщова.

Девушка с высокой прической сказала бородачу:

— А вы тоже не дама!

Бородач резко обернулся, нахохлился, грозно уставился на девушку:

— Чего?

— Не дама!

— Чего?!

Борщов пояснил бородачу:

— Она ошиблась, — И девушке: — Он дама. Он только метелку себе для маскировки приклеил.

Девушка улыбнулась.

— Чего? — в голосе бородача нарастала угроза. — Ладно, потом поговорим.

Он обнял блондинку, в танце увел ее в гущу пар.

— Сморчок! Титька тараканья! — бросил ему вслед Борщов, привалился к стенке, вздохнул.

— Буфет здесь есть? — спросил он у девушки с высокой прической.

— Не знаю. Я здесь первый раз.

— Нет, наверное, здесь буфета… — уныло заключил Борщов.

Девушка кивнула, посмотрела на Борщова, робко спросила:

— Разрешите вас пригласить?

— Меня? — удивился Борщов и посмотрел на девушку сверху вниз.

— Вас.

— Неохота чего-то… — Худенькие брюнетки Борщова не интересовали.

— Извините… — смутилась девушка.

— пела солистка в замшевой юбке.

Танцы подходили к концу. Танцевало пар десять, а у стены, которую еще совсем недавно подпирала девичья шеренга, одиноко маячила фигура девушки с челкой. Она не сводила глаз с Борщова — тот бережно вел по паркету рыжую девицу с еще более прекрасным, чем у блондинки бородача, бюстом.

Готовые к любым неожиданностям двое милиционеров сидели в мотоцикле с коляской, наблюдали за расходившимися любителями танцевальных вечеров.

Любители расходились с танцев по-разному: кому повезло — парочками, кому нет — в одиночку.

Девушка с высокой прической шла одна, Борщов, гордо поглядывая на окружающих, бережно вел под руку рыжую девицу. Ворковал ей на ухо:

— Посидим… послушаем радио… — он взглянул на часы, — программу «Для тех, кто не спит».

Борщов покосился на рыжую — та особого желания слушать радио не проявляла, но и не отказывалась.

— Вас как зовут? — спросил Борщов.

— Людмила.

— А меня Руслан. — Он остановился. — Мать честная! Я ж заму по кадрам не позвонил! Я сейчас!

С сожалением выпустив рыжую, Борщов заскочил в телефонную будку. Рыжая на отлучку Борщова не обратила ни малейшего внимания, шла по тротуару, гордо неся свой пышный бюст. Беспокойно глядя вслед, Борщов бросил в автомат монету, торопливо набрал номер, быстро заговорил:

— Русланыч? Там у меня штукатур мой ночует. Скажи ему: пусть берет подушку с матрасом и дует спать в ванную! Понял? Быстро!

Борщов выскочил из будки, бросился догонять рыжую, завернул за угол и поскучнел.

В темноте стояли трое парней. Двоих Борщов увидел первые, третьего — кавалера блондинки в бордовом джемпере — узнал сразу. Бородач зашел за спины парней, ткнул в Борщова пальцем:

— Этот.

Лил дождь. Барабанил по стеклу витрины, за которым в театральных позах стояли розовые манекены, пузырился на асфальте, струйками стекал по ветровому стеклу стоящей возле отделения милиции желтой «Волги».

Из отделения вышел Борщов, помятый, с синяком под глазом. Посмотрел на дождь, натянул на голову пиджак побрел по лужам.

— Вас отпустили?

Борщов оглянулся. Девушка с высокой прической стояла под козырьком витрины магазина «Одежда». Дрожала от холода — зуб на зуб не попадал.

— Ты чего здесь делаешь? — удивился Борщов. Девушка потупилась:

— Я подумала…

— Чего? Чего? Подумала?

— Я волновалась… — тихо сказала девушка.

— Волновалась… Ты чего, дворник?

— Почему? — растерялась девушка.

— А чего ж милицию звала? — Борщов вздохнул. — Теперь из-за тебя мне на работу напишут…

Он пошел по лужам.

— Извините, пожалуйста… — Девушка чувствовала себя виноватой.

Борщов остановился, посмотрел на нее:

— Ты где живешь?

— В старом городе, — ответила она тихо.

Борщов присвистнул:

— Как же ты домой-то доберешься — автобусы уже не ходят. Девушка пожала плечами.

Пар со свистом вылетал из чайника. Борщов взял с полки железную кружку, поставил на стол перед сидящей на краешке табурета девушкой с высокой прической.

— Чашка, — он положил на стол вилку, — ложка, — показал на стоящую на подоконнике консервную банку, — чай.

— Спасибо большое. Не беспокойтесь, — сказала девушка.

— Пей, а то воспаление легких подхватишь. — Борщов посмотрел на часы. — Мать честная! Третий час! — Он зевнул. — Ну пойду покемарю. Завтра на работу опять. Пока. — Борщов вздохнул и пошел из кухни.

— Спокойной ночи, — сказала девушка. Борщов остановился.

— Сахар-то я забыл.

Он снял с электрического счетчика пачку рафинада, положил на стол. Посмотрел на девушку, она ему показалась симпатичной.

— Тебя как зовут?

— Катя.

— А меня Дормидонт. А может, потанцуем, Катя?

Девушка смутилась под его взглядом.

— Нет, нет… спасибо… поздно уже.

— Ерунда. Как раз «Для тех, кто не спит» передают. Пошли!

— Нет, нет! Мне надо идти!

Борщов посмотрел на испуганную девушку.

— Сиди, сиди… Дождь… — Он опять зевнул. — Пока… туалет тут.

Показал, где находится туалет, пошел в комнату. Зажег свет, удивился: Коли в комнате не было.

— Николай, ты где?

Борщов заглянул под диван, открыл дверцу шифоньера. В коридоре раздался истошный женский крик:

— Дормидонт! Дормидонт!

Борщов выскочил из комнаты. Возле ванной стояла бедная Катя.

— Ты чего?! — удивился Борщов.

— Там… там… покойник! — заикаясь от страха, сказала Катя.

— Где? — Борщов распахнул дверь в ванную.

Свернувшись калачиком, посапывая, в ванне спал Коля.

На полу, возле тахты, трезвонил будильник. Не открывая глаз, Борщов хлопнул по нему ладонью, вылез из-под одеяла, сунул в рот папиросу, только тогда открыл глаза. Встал, переступил через спавшего на полу, на матрасе, Колю брал со стола горсть хлебных крошек, вышел на балкон.

Из-за угла дома-башни выглядывало утреннее солнце, на одном из балконов дома мерно выжимал штангу парень с обнаженным торсом.

Борщов посмотрел на парня, подошел к сидевшему на подоконнике нахохлившемуся голубю:

— Здорово, Прохор.

Голубь был не в духе, нахохлился еще больше.

Борщов бросил ему крошки. Посмотрел на парня со штангой в окне дома-башни.

…Парень с обнаженным торсом мерно выжимал штангу. Дверь в комнату за его спиной распахнулась, на пороге появился Борщов, метнулся к парню, несколькими неуловимыми движениями подбросил его под потолок, повертел над собой и припечатал к полу.

Придавил сверху штангой, поставил полусогнутую ногу парню на грудь.

Затем вернулся к себе, вышел на балкон. Голубь клевал хлебные крошки.

— Жениться тебе надо, Прохор! Вон вокруг сколько голубых шастает.

Он вошел в комнату, схватил полотенце, шлепая босиком по полу. Вышел в прихожую.

В прихожей на табурете сидит Коля.

— Привет! Ты чего здесь сидишь?

— Мне завтракать пора, — хмуро ответил Коля.

— Ну завтракай…

— Там женщина посторонняя.

Борщов подошел к двери в кухню, заглянул в нее. Катя спала, положив голову на руки, улыбаясь чему-то во сне.

Солнечный луч пробирался по столу к ее подбородку.

Борщов дремал на заднем сиденье битком набитого автобуса, клонился набок, на плечо гражданина в шляпе. Тот сидел напрягшись, боясь пошевелиться. Автобус резко затормозил, пассажиры полетели друг на друга. Борщов приоткрыл глаза, покосился на соседа.

— Станколит скоро? — сонно спросил он. Мужчина удивился:

— Станколит? Станколит давно проехали, товарищ.

— Чего? — Борщов вскочил, двинулся к двери, закричал в сторону водителя: — Стой! Останови! Ты почему остановки не объявляешь, Архимед?!

Борщов стоял перед дверью квартиры № 38 и ожесточенно нажимал кнопку звонка.

— Кто там? — спросили из-за двери.

— Папа римский! — последовал ответ.

— Кто?

— Сантехник, кто же еще?

Дверь распахнулась, и Борщов застыл с открытым ртом. В дверях стояла молодая женщина в короткой замшевой юбке, в белом джемпере, с двумя косичками за ушами.

— Наконец-то, проходите! — обрадовалась женщина.

Борщов растерянно топтался на месте — таких красивых женщин ему в жизни видеть не приходилось. Разве что в кино или на обложках журналов.

— Ну что же вы? Проходите… — ободрила его женщина.

Борщов боком протиснулся в прихожую.

Квартира была как на картинке из архитектурного журнала: мебель на гнутых ножках, с резьбой и медными ручками, железяки и деревяшки на стенах, ворсистый ковер в комнате, пластиковый, как зеркало, пол в прихожей.

Сапоги Борщова оставили на нем четкие следы, Борщов попятился назад, на лестничную площадку. Стал снимать сапоги.

— Ну что вы?! Зачем? — сказала женщина.

— Наслежу… — пробормотал Борщов.

Ванна была как на картинке: белый с черным кафель, зеркало в пол стены, яркие тюбики и баночки на стеклянной полке. Борщов начал колдовать над краном.

— Все. — Он открыл кран, продемонстрировал женщине его бесшумную работу. — Теперь будет работать как часы.

Он сунул в карман разводной ключ, вышел из ванной.

— Не знаю, как вас и благодарить… — сказала женщина.

Борщов посмотрел на нее, смутился, натянул кепку.

— Пустяки… такие вот дела. — Он подумал: — Кран в кухне работает нормально?

— Вроде бы…

Борщов помялся, кивнул на туалет:

— А на это хозяйство жалоб не имеете?

— На это хозяйство жалоб не имеем, — в тон ему ответила женщина.

Борщов потоптался, сказал:

— Если что — вызывайте меня, я Борщов А. Н., а то пришлют молодых — горя не оберетесь…

— Договорились… — согласилась женщина. — До свидания, Борщов А. Н.

Пошел вниз по лестнице.

— Всего хорошего… Борщов А. Н., а вы что — так босиком и пойдете?

Борщов остановился, посмотрел на ноги.

— Вот ексель-моксель! Совсем заработался! Работы сегодня — во! — Он показал сколько — выше головы.

По осевой ехала милицейская «Волга». За ней наряженые экспрессы с пионерами.

Пионеры трубили в трубы, били в барабаны.

Федул наблюдал за ними.

— Ау моего дармоеда три переэкзаменовки… Корми его теперь все лето, дармоеда! — Он сплюнул. — Ох, сложная штука жизнь… сложная… — Он вздохнул. — Надо было и шампанского прихватить. Аленка шампанское уважает…

Давно небритый мужчина стоял, прислонившись к витрине гастронома, рядом с ним нетерпеливо подпрыгивал, вглядываясь в прохожих, Федул.

— Который час? — мрачно спросил мужчина.

Федул метнулся к проходившей мимо женщине с авоськами:

— Гражданочка, который час?

— Без двадцати шесть.

— Без двадцати шесть, — мрачно сообщил Федул мужчине.

— Где же он? — так же мрачно спросил тот.

— Обещал в пять… — Федул виновато полез в карман, достал три копейки, дал мужчине. — Вот еще.

Мужчина, брезгливо поморщившись, смахнул монету в карман.

Федул заискивающе посмотрел на него сверху вниз, возмущенно ударил кулаком по ладони.

— Ну, Афоня! Не люблю я таких людей! — Он метнулся к стоящему неподалеку мужчине с битком набитой сумкой. — Товарищ!

Мужчина оглянулся. Федул глянул по сторонам, зашептал на ухо:

— Третьим будешь?

Но тут мужчину окликнул строгий голос:

— Вася!

И он, не ответив Федулу, заспешил к вышедшей из магазина жене. Расстроенный Федул вернулся к мрачному приятелю.

— Ну где же он?

Федул виновато развел руками.

В магазине «Илья Муромец» из-за висевших на вешалке костюмов доносился приглушенный голос Борщова:

— Вот такой… здесь вот так.

Укрывшись от любопытных взглядов, Борщов объяснял продавцу в клетчатом пиджаке фасон нужного ему костюма.

— Польский? — спросил продавец.

— Да не… — Борщов показал расходящиеся в стороны полы пиджака: — Здесь вот так!

Продавец пожал плечами:

— Финский, что ли?

— Да не! Здесь вот кругло, — Борщов показал на лацканы, — а в кармане у него платочек был и авторучка шариковая…

Продавец подумал:

— Голландский. — Он протянул Борщову руку: — До свидания.

— Чего? — недоуменно спросил Борщов.

— Нет таких. Кончились. — Продавец пожал Борщову руку, пошел от него.

Борщов схватил его за рукав.

— Ну сделай! — Он подмигнул продавцу. — Я не обижу.

— Завтра заходи… — зашептал продавец.

…Назавтра в том же магазине Борщов стоял перед зеркалом с застыло-сосредоточенным лицом, в пиджаке в крупную клетку, при бабочке, в модной, маленькой, почти без полей, кожаной шляпе.

— Да улыбнитесь же! Улыбнитесь! — говорил ему продавец. — Кто ж так улыбается?! Дайте. — Снял с головы Борщова шляпу, надел на свою голову. — Учитесь! Улыбка должна быть как солнечный луч в мае! — Продавец оскалил желтые зубы. — Видите?! Улыбайтесь!

Жильцы дома Борщова под руководством пенсионера-общественника дружно благоустраивали площадку для сушки белья: Коля, старичок в махровом халате и женщины высаживали кустарник, мужчины устанавливали металлические стойки с крюками. Рахимов и Воронцов тащили носилки.

Борщов вошел во двор, пошел вдоль дома.

— Дормидонт! — вдруг услышал он. — Дормидонт!

Борщов остановился, увидел сидевшую на скамейке Катю. На другом конце скамейки чинно сидела старушка в джинсах.

— А… Привет… — сказал Борщов без особой радости. Катя встала, подошла к нему, протянула руку:

— Здравствуйте.

— Привет.

— А я вас два часа дожидаюсь…

— Ну? — Борщов полез в карман за папиросой.

— Вы меня извините, пожалуйста, что я тогда у вас заснула: я до этого три смены дежурила. У нас две девочки сразу заболели, а одна в декрет ушла… — Катя улыбнулась. — Зато теперь четыре дня свободна. Она посмотрела на Борщова.

— Лафа, — сказал Борщов. — Хозяйством можно заняться. Постирать. Поскоблить… Беликов!

Устанавливавший стойку на площадке для сушки белья Беликов оглянулся.

— Кто же так ставит?! Криво же! С отвесом надо! — наставительно сказал Борщов.

— Помог бы лучше, консультант! — обозлился Беликов.

— Некогда! Политзанятия завтра провожу. Подготовиться надо… — озабоченно пояснил Борщов Кате.

— Хотите, я вам помогу? — предложила Катя.

— Не, не надо. Я до всего привык сам доходить, своим умом. — Борщов расстроенно кивнул в сторону площадки для сушки белья. — Ну народ, ну народ: сикось-накось же ставят! Ничего толком сделать не могут. А ведь для себя. — Он протянул Кате руку: — Ну, я побежал, посвободней буду — звякну!

— Дормидонт! — вслед ему крикнула Катя. — Как же вы мне позвоните? Вы же моего телефона Не знаете!

— А… правда, какой?

— Запомните. Четыре полета, полета два… Я запишу на всякий случай!

Катя торопливо достала блокнотик, вырвала из него листок, написала номера телефона, протянула листок Борщову.

— Ага. — Борщов сунул листок в карман. — Спасибо… — отер виски. — Что-то я расхворался — пойду лягу…

— Может, вам лекарства какие-нибудь нужны? — забеспокоилась Катя.

— Нет, спасибо. Я домашними средствами всегда лечусь. Настойкой… из травок… Тетка мне присылает. — Борщов снова протянул Кате руку: — До свидания, Катя… Поправлюсь — позвоню…

Информационная программа «Время» рассказывала о разгоне студенческой демонстрации. Мелькали пластиковые маски на лицах дюжих полицейских, дубинки, окровавленные лица демонстрантов.

Одетый по-домашнему Коля — в застегнутой на все пуговицы пижаме, в мягких тапочках — сидел перед телевизором, Борщов лежал на тахте, перебирал струны гитары.

— Сволочи! Фашисты! Куда ООН только смотрит?! — возмущался Коля.

Борщов покосился на экран телевизора, отложил гитару.

— Николай, я когда в ремесленном учился, из кино шел, на меня пацаны напали и ремень с морской пряжкой отняли… Я им говорю: что хотите берите, только не ремень — память об отце, а они все равно отняли…

— А мать у тебя жива? — спросил Коля.

— Нет. Меня тетка воспитала…

— Она где?

— В деревне… Борщовке…

Коля опечалился:

— Леночка тоже в деревне. У тещи… Да, девушка, которая у нас ночевала, приходила. Ее Катя зовут.

— Видел. Николай, а хочешь, часы с воробьем для твоей Леночки сделаем?

— Как это?

— А ходики купим и сделаем… Я когда маленький был, У нас с кукушкой были… так я кукушку в воробья переделал. И он чирикал. Сколько часов, столько и чириков… Сделаем.

— Спасибо…

Борщов перевернулся на спину, уставился в потолок.

— Афоня-я-я! — раздался крик с улицы.

Борщов вскочил, сказал Коле:

— Федул. Скажи, что меня нет…

Коля встал, вышел на балкон. Под балконом Борщова стояли Федул с приятелем. Федул — покачиваясь, как тростинка на ветру, с растрепанными волосами, приятель — засунув руки в карманы.

— Здрасьте, — сказал Коля. — Его нет.

— А ты кто? — поинтересовался Федул.

— Минуточку… — Коля заглянул в комнату, зашептал:

— Он спрашивает, кто я…

— Родственник, — тоже шепотом сказал Борщов. Коля с балкона пояснил:

— Я родственник… дальний.

— Тогда дай рубль! — потребовал Федул. — Афоня мне рубль должен!

— Два, — уточнил его приятель.

— Два, два!

Пыльная лампочка освещала залитый водой подвал жилого дома тусклым светом.

Вострякова и Борщов стояли на верхних ступенях исчезавшей в воде лестницы, за ними, на площадке, толпились жильцы. Борщов стоял, внимательно вслушиваясь в приглушенное бульканье воды.

— В торце! — заключу один из жильцов.

— В каком торце?! У самого… — возражал ему другой жилец.

— Тише! — недовольный Борщов прервал дискуссию.

— Тише, товарищи! — успокаивала жильцов Вострякова.

Она с надеждой посмотрела на сосредоточенно вслушивающегося в шум воды Борщова, предположила:

— Может, в…

— Да тише! — Борщов размышлял. — Четвертый? — И решительно заключил: — Колено пятого стояка!

Вострякова повернулась к жильцам, кивнула на Борщова, почтительно сказала:

— Профессор!

— А вентиль в углу. — Борщов по колено в воде пошел к вентилю и закрутил его.

Шум воды прекратился.

— Слава тебе Господи! — Вострякова протянула Борщову ключи. — Дуй в мастерскую за коленом и метчиком, а я — за автогеном!

Она бросилась к выходу из подвала. Борщов остановил ее:

— Погоди, Вострякова! Время-то шестой час, рабочий день окончен! По домам пора!

— По каким домам? — изумилась Вострякова. — Триста квартир отключены, люди без воды сидят!

— Это меня не касается. Я свое отработал. Дежурных вызывай. — Борщов стал подниматься по лестнице.

Вострякова опешила:

— Дежурный же на аварии в семнадцатом! Ты же знаешь! Где ж я сейчас слесарей возьму?!

Жильцы заволновались:

— Товарищ слесарь! Как же так: ведь без воды ни попить, ни постирать, ни приготовить!

— А это что — не вода? — Борщов кивнул на воду в подвале. — И пей, и стирай, даже плавать можно, ГТО сдавать! До завтра!

Он вышел из подвала. Один из жильцов бросился к Востряковой:

— Скажите ему!

— Что я ему скажу? — устало отмахнулась Вострякова.

— Разрешите! Пропустите! На самолет опаздываю! — Растолкав толпившихся у прилавка магазина «Парфюмерия» женщин, Борщов пробрался к продавщице:

— Девушка! Девушка!

Пожилая продавщица посмотрела на него.

— Дай самые дорогие! — потребовал Борщов.

— Пятьдесят два рубля. В кассу, — сказала продавщица.

— Чего?! — изумился Борщов.

— Пятьдесят два. «Шанель», — продавщица показала небольшую коробочку.

— А подешевле?

— Сорок восемь копеек. — Она поставила на прилавок коробочку из зеленого картона. — «Цветы душистых прерий».

— Да… — Борщов почесал затылок. — Давай вон те… за десять девяносто пять!

— Разрешите! Пропустите! На самолет опаздываю! — Борщов попытался было продраться к прилавку винно-водочных изделий.

— Стань-ка в очередь, — угрюмый мужчина оттолкнул Борщова плечом, — пассажир! Тут все летчики!

Две освещенные, битком набитые машины «Жигули» подъехали к дому, резко затормозили. Из одновременно распахнувшихся восьми дверей под громкую музыку автомобильного транзистора на улицу высыпала шумная компания мужчин и женщин, с пакетами, свертками, коробками.

— Торт не забыли? — весело перекликались.

Из машины вышла, прижимая к груди коробку и два пакета, женщина из тридцать восьмой квартиры. Вылезающий из машины следом за ней неуклюжий мужчина споткнулся, упал на женщину.

Женщина взглянула в один пакет:

— Ну вот, яичница готова! Какой же ты все-таки бегемот, Боря!

— Тысяча извинений!

Держа один бумажный пакет в вытянутой руке и прижимая к груди второй пакет с коробкой, женщина из тридцать восьмой квартиры пошла к урне. И увидела в темноте под грибком Борщова.

— Борщов А. Н.? — изумленно спросила женщина.

— Здрасьте… — Борщов встал, смущенно переложил букет из руки в руку.

— Все работаете? — весело спросила женщина, опуская в урну пакет с яйцами. Коробка, два свертка выскользнули из ее рук, упали на землю.

Борщов бросился к женщине, поднял коробку со свертками.

— Лена! Лена! — позвали ее несколько голосов.

— Иду! — Лена улыбнулась Борщову и пошла к подъезду.

Борщов, потоптавшись на месте, — за ней.

В подъезде компания мужчин и женщин толпилась перед лифтом с табличкой «Ремонт».

— Придется пешком… — вздохнул неуклюжий мужчина и пошел вЬерх по ступенькам.

Компания потянулась за ним.

— Я не пойду. Пусть меня несут, — закапризничала брюнетка. — Елена, скажи своему кавалеру, — она кивнула на Борщова, — пусть он меня несет.

— Погодите! — Борщов взглянул в шахту лифта. — Семен! Включи на секундочку!

— Пропади ты пропадом! — ответили из шахты.

Лифт загудел, компания восторженно зааплодировала.

Лена посмотрела на Борщова:

— Вы волшебник, Борщов А. Н.

Компания с шумом набилась в кабину лифта, Борщов с трудом втиснулся в него последним.

— Коньяк не забыли? Коньяк у кого? — засуетился неуклюжий мужчина.

— У меня есть коньяк, — скромно сказал Борщов.

— Армянский взяли? — недоверчиво спросил мужчина.

Борщов пожал плечами, достал из кармана бутылку. Неуклюжий взял у него бутылку, стал рассматривать этикетку.

— Боря! Вы стоите на моей ноге! — заметила брюнетка.

— Тысяча извинений…

Лифт остановился. Компания с шумом выскочила из лифта.

— Лена, ключи у тебя?.. А, вот они…

Высокий мужчина открыл дверь. Первым в квартиру вошел неуклюжий мужчина с бутылкой Борщова.

— Спасибо, Борщов А. Н. — Лена взяла у Борщова коробку, свертки, букет цветов. — До свидания. — И она захлопнула дверь, за которой звучал смех, гремела музыка.

— Лена, где же ты? — Из квартиры выглядывал высокий мужчина.

— Иду, иду, — Лена оглянулась. — Я помню: если что…

Зал красного уголка заполнен сотрудниками ЖЭКа № 2. За столом на сцене седой мужчина — начальник ЖЭКа и лысеющий мужчина в рубашке апаш, Фомин.

— Товарищи! — начал Фомин. — В наш ЖЭК поступил сигнал из милиции. Опять на Борщова.

Все посмотрели на Борщова. Он сидел в последнем ряду, возле двери.

— Второго апреля сего года находившийся на отдыхе в санатории «Горный орел» сотрудник вашей организации Борщов А. Н., находился в нетрезвом состоянии, был задержан органами милиции за ныряние и купание в фонтане городского сквера. Прошу обсудить недостойное поведение гр. Борщова в коллективе и оказать на него общественные меры воздействия. Начальник отделения милиции города Дзарж… — Фомин запнулся. — Дзаржджабайры, капитан Цхардж… — снова запнулся, — капитан Цхарбжбрджибаджибаев… фу… — Фомин вытер пот со лба. — Иди на сцену, Борщов. Пусть на тебя народ посмотрит.

— Что я, картина, что ли? — недовольно сказал Борщов.

— Иди, иди, не задерживай собрание, — торопил Фомин.

Борщов встал и нехотя пошел на сцену.

— Какие будут вопросы к Борщову? Активнее, товарищи, активнее! Сидорова!

— Афоня, а где этот Држ… Дхвр?.. — задала вопрос пожилая женщина.

— Дзаржджабайры? На Тянь-Шане.

— А… — Она села.

Восемь практикантов, сидящих отдельно, переглянулись. Федул цыкнул на них.

Фомин продолжил процедуру обсуждения.

— Кто еще хочет выступить по данному ЧП? — Зал молчал. — Активнее, товарищи! Активней. — Он повернулся к Борщову: — Зачем в фонтане купался, Борщов? Жарко было?

— Из-за машины… — лениво ответил Борщов.

— Тонула?

— Да нет — на спор. Я шел в компании, а она говорит: слабо Автандилу нырнуть! Ну, я и нырнул…

— А почему ты? Пусть бы Автандил и лез! Вечно тебе, Борщов, больше всех надо…

Фомин подумал.

— Да все равно нехорошо, Борщов; мы тебе путевку со скидкой дали. А ты — в фонтан. Что ж, товарищи, факт хулиганства Борщовым признается. Кто хочет высказать свое отношение к данному ЧП? Может, вы скажете, Владимир Николаевич? — обратился он к начальнику.

Начальник покачал головой.

— Активней, товарищи! Активней! Сами себя задерживаете… — мучился Фомин.

Между Беликовым и Рахимовым дремал маленький человек с унылым лицом, Беликов ткнул его локтем. Мужчина вздрогнул, открыл глаза, спросил испуганно:

— А? Что?

— Тебе выступать!.. — шепотом сказал Беликов.

— По какому вопросу?

— По общему…

Мужчина встал, подтянул брюки, откашлялся. Фомин обрадовался:

— Давай, Воронков!

— Товарищи! — начал Воронков. — Мы, работники коммунального хозяйства, отдаем изо дня в день свои силы, ум и знания нормальной эксплуатации жилого фонда, бесперебойной работе систем горячего и холодного водоснабжения, а также канализации… Нас, работников коммунального…

— Погоди, Воронков, — остановил его Фомин, — давай по существу вопроса! Ты что по Борщову предлагаешь?

Воронков замялся:

— По Борщову?

— Благодарность, — прошептал за его спиной Беликов.

— Борщову? За что? — удивился Воронков.

— За рыцарское отношение к дамам.

Фомин нервничал:

— Быстрей, Воронков, не задерживай собрание!

Воронков неуверенно предложил:

— Можно, конечно, Борщову… благодарность вынести…

— Чего? За что? — опешил Фомин.

— За то, что он по-товарищески к женщинам относится…

Зал лег…

Фомин рассердился:

— Ну, Воронков, не ожидал! Сознательный вроде человек, а туда же! Стыдно, Воронков! Стыдно!

— Да я…

— Садись! — сказал Фомин. — У кого будут конкретные предложения по Борщову? Давай, Беликов!

— Я предлагаю на всех фонтанах написать, что они не бассейны! На всех бассейнах — что они не фонтаны, на всех унитазах — что они не фонтаны и не бассейны!

— На Борщове — что он не Автандил! — добавил Рахимов и громче всех рассмеялся своей остроте. Однако тут же замолчал под свирепым взглядом Борщова.

— Раскудахтались… — добродушно сказал Фомин и постучал карандашом по графину. — Тише, товарищи, тише… Вострякова хочет выступить… Иди на трибуну, Людмила Ивановна!

Вострякова привстала.

— Я с места…

— И в карьер! — добавил кто-то.

В зале засмеялись.

— Тише, товарищи! Не сбивайте… Давай, Людмила Ивановна! — подбодрил ее Фомин.

— Мы вот тут смеемся, а на наших глазах человек гибнет… — начала Вострякова.

— Не утонул же… — заметили в зале.

— Помните, каким он к нам пришел? А каким сейчас стал? — наступала Вострякова.

— Каким? — поинтересовался Борщов.

— А таким! От тебя даже практиканты в первый же день отказались!

— Да я сам от них отказался! Я не обязан людей бесплатно обучать!

— Вот видите! У него же ничего святого нет! В голове одна водка… Вчера вот взял и ушел с аварии… Триста квартир без воды остались, а ему наплевать… Взял и ушел!

— А я не обязан после работы вкалывать!

— А ты и во время работы не работаешь!.. Только и знаешь, что деньги с жильцов брать!

— А ты видела, как я деньги брал? Ты мне их давала?

— Ты бы помолчал, Борщов! — вмешался Рахимов. — После тебя как на вызов приду — На меня как на разбойника смотрят!

— А как на тебя еще смотреть-то могут? С твоей-то фотографией! — парировал Борщов.

— Что?

— В зеркало посмотрись!

Все опять засмеялись.

Фомин постучал карандашом по графину:

— Тише, тише, товарищи! Так мы до утра не кончим!

— Продолжай, Людмила Ивановна…

Вострякова продолжала:

— Вот мы и смеемся! Он вот сейчас товарища оскорбляет — а нам смешно! Он на весь свет нас опозорил — а нам смешно! Он по вытрезвителям валяется — а нам смешно! Ну прям заливаемся от радости!

— А что вытрезвитель?! Что вытрезвитель! — взвелся Борщов. — Туда, если хочешь знать, любой может случайно попасть!

— Погоди, Борщов. — Фомин повернулся к Востряковой. — Ты, конечно, права, Людмила Ивановна, собрание ведет себя крайне легкомысленно… Совсем зачеркивать работу коллектива по воспитанию Борщоватоже не стоит, мы не только смеемся. — Он покопался в бумагах. — Не только… вот. Порицания мы ему выносили! На вид ставили! Беседовали.

— Владимир Николаевич с ним неоднократно беседовал! У него даже выговор есть!

— Это я болел тогда, наверно…

— Людмила Ивановна, мы ему и выговор выносили!

— А что толку? — Вострякова махнула рукой.

— Ну а ты-то что предлагаешь? Конкретно? — спросил Воронков.

Вострякова растерялась:

— Не знаю… Но надо как-то повлиять на него… заинтересовать чем-нибудь, что ли? Ведь без всяких интересов живет человек… — Она опять махнула рукой. — А… не умею я выступать!

Вострякова села.

— А чем? Чем мы его должны заинтересовать? — спрашивал Фомин.

— Портвейном! Я предлагаю скинуться и купить Афоне портвейна три семерки! — предложил Беликов.

В зале засмеялись.

— Тише! Хватит! — закричал Фомин. — Беликов, я тебя удалю с собрания! Товарищи, у кого есть конкретные предложения по Борщову? Давай, Воронков, только не остри!

— Я и не собираюсь! Я предлагаю уволить Борщова!

— Почему уволить? — спросил Рахимов.

— А потому, что из-за таких алкашей жизни людям нет! Вон у моей сестры муж, Федул, кстати, приятель Борщова, все пропил, жену бьет… А его все воспитывают! Все заинтересовывают! Стрелять таких надо! — Воронков сел.

— Так, товарищи, — сказал Фомин. — Наконец-то поступило конкретное предложение — уволить Борщова! Другие предложения будут!

— Дай Афоне слово… пусть он сам чего-нибудь скажет! — предложила пожилая женщина.

Борщов встал:

— А чего мне говорить? Хотите увольнять — увольняйте! Подумаешь, напугали! Что я, работу себе не найду? Не при капитализме живем!

Зал загудел.

— Да уволить его — и точка! Хватит с ним цацкаться! — сказал дядя Паша.

— Тише! Тише! — Фомин постучал карандашом по графину. — Итак: кто за то, чтобы уволить Борщова? — Он поднял руку, но начальник ЖЭКа опустил ее.

— Не спешите, Фомин. Товарищи! Уволить Борщова за то, что он купался в фонтане, или за отказ работать сверхурочно — мы не имеем права! Вот если факты поборов с жильцов с его стороны действительно имели место, тогда другое дело! Людмила Ивановна, у вас доказательства этих фактов есть?

Вострякова, помолчав, ответила:

— Доказательств нет.

— Видали? А наговаривает! — возмутился Борщов.

— Какие еще будут предложения?.. — спросил Фомин. — Нет? Тогда у меня есть предложение. Даже два. Первое — ходатайствовать перед администрацией о переводе Борщова в разнорабочие сроком на три месяца. Второе — предупредить Борщова, что если он не выправит линию своего поведения — будет поставлен вопрос о его увольнении… Кто за эти предложения?

Поднялся лес рук. Сидевший до этого тихо Коля встал и вышел из зала.

— Принято единогласно! — обрадовался Фомин. — Все! Собрание окончено, товарищи.

Высоко в небе мерцали далекие звезды, сливались с морем огней вечернего города. Из распахнутых окон дома-башни доносились голоса, смех, звучала музыка программы «Время».

Коля с Борщовым сидели на балконе. Борщов курил, задрав ноги на перила. Коля ел клубнику.

— Ты почему не ешь? Вкусная! На вот-вот эту. Смотри, как она на тебя смотрит. — Коля выбрал самую большую ягоду, сунул в рот Борщову.

Борщов отстранил руку Коли.

— Отстань!

Коля вздохнул, съел ягоду сам.

— Водянистая немного… Эх, жалко, сливок не купил, Клавдия всегда со сливками делала… — Коля выгреб из миски последние ягоды, выпил сок, достал из пижамы платок, вытер губы, посмотрел в небо. — Где ж она, комета эта? Десятый час, а обещали в восемь. Она на кого похожа? На звезду?

Борщов не ответил.

— Чего это ты сегодня такой? Неприятности?

— Все в норме… — Борщов швырнул окурок за перила. — Уеду в деревню.

— В отпуск?

Борщов не ответил. Коля, кряхтя, нагнулся, пошарил рукой по балконному полу.

— А где же бинокль… только что тут был… а… Вбт он! Лежит и молчит!

Коля поднес бинокль к глазам, посмотрел на звезды, на Луну. Протянул бинокль Борщову:

— Посмотри — горы на Луне видны.

Борщов взял бинокль, навел на окна дома напротив. В освещенном окне раздевалась женщина. Не спеша, разглядывая себя в зеркало.

— На, погляди. Там баба раздевается, — сказал Борщов.

— Да ну тебя… — отмахнулся Коля.

Женщина собралась снимать комбинацию. Подняла руки, подумала. Протянула руку за штору, и свет в окне погас.

Борщов перевел бинокль.

В другом окне занимался гимнастикой парень с обнаженным торсом.

— Звезд-то вон сколько… Ты бы на какой звезде хотел жить. С какой жизнью? — Коля поддерживал разговор.

— Где пиво бесплатное.

— Чешское?

— Наше.

— Наше и так дешевое… А я на такой, как наша, только чтоб женщины уважительны были… Пришел вечером с работы, посуду моешь, а она тебе: «Ястребок мой ясноглазый, что ты все дома да дома? Спиннинг я тебе купила! Подвесной мотор типа КМЦ двести дробь семь марки «Метеор» купила! Ехал бы на рыбалку!» — Коля помолчал. — Ну и чтоб войны не было… — Он посмотрел на задумчивого Борщова. — А ты б только с бесплатным пивом?

Борщов не ответил. Он вспоминал…

…Вечерело. Покрывая багрянцем крыши изб, огромное солнце опускалось в лес. Поднимая облако пыли, ползло по деревенской улице стадо коров.

Борщов, размахивая чемоданчиком, вошел в калитку покосившейся изгороди.

На крыльце избы-пятистенки сидела женщина с простым, ясным лицом — та, что мы видели на фотографии в комнате Борщова.

Увидев Борщова, женщина светло улыбнулась:

— Здравствуй, Конек-Горбунок…

— Здравствуй, Василиса Прекрасная.

— Рубашечку тебе шью, Конек-Горбунок, к первому сентябрю, — она показала Борщову детскую, синюю с белым горошком, рубашку.

— Что ж ты платье свое единственное порезала? — огорчился Борщов.

— А зачем оно мне…

Воспоминание о прошлом сменилось в сознании Афони другой картиной…

…Борщов вошел в горницу, устало опустился на лавку.

К нему подошла женщина из тридцать восьмой квартиры, погладила по голове.

— Намаялся, Афоня? — спросила она ласково.

Борщов кивнул.

Женщина наклонилась, стянула с ног Борщова сапоги. Он босиком по некрашеному полу вошел в светелку.

В светелке за длинным столом сидели ребятишки-погодки в синих с белым горошком рубашках. Высунув язычки, старательно писали в тетрадях. Пятеро мальчишек и одна дочка. Все мальчишки — копия Борщова. И только девочка — копия женщины из тридцать восьмой квартиры.

— Здравствуйте, дети, — сказал Борщов.

— Здравствуйте, папа, — очень вежливо ответили ребятишки.

— Уроки учите?

— Учим, папа!

— Учите, учите. — Борщов вздохнул. — Без образования сейчас худо…

Он направился к следующей двери, открыл ее.

Посреди пустой комнаты, без мебели, с голыми стенами, сидели на лавке молодые мужчина и женщина. Мужчина — в военной форме, женщина — в красном платочке. Неподвижно, как с фотографии, смотрели прямо перед собой.

Борщов поклонился:

— Здравствуйте, мама. — Снова поклонился: — Здравствуйте, папа.

Мужчина и женщина кивнули, снова замерли.

Груженный трубами грузовик катился по улице под проливным дождем. Борщов сидел в кузове грузовика, курил, пряча папиросу в рукав брезентовой куртки.

Грузовик остановился на красный свет светофора. Борщов встал, прошелся по кузову, разминаясь, но грузовик рванул, и Борщов, едва не вылетев за борт, грохнулся на трубы.

Сел, потер колено, перебрался к кабине, поплотнее натянул на голову капюшон, достал папиросу.

Дождь барабанил по крыше кабины стоящего возле мастерской грузовика. В кабине сидели водитель с Воронковым. Читали. Водитель — книгу, Воронков — газету. Выглянул в окно.

— Кто ж так трубы носит, Борщов?! — Борщов тащил от грузовика трубы к грузовому люку склада.

— Ты коромысло носил когда-нибудь?! Посредине бери, посредине! — советовал Воронков.

Борщов покосился на Воронкова, швырнул трубу в люк.

— Борщов! Ну что ты делаешь?! Погнутся же!

Из мастерской вышла Вострякова — в длинном брезентовом плаще, с папкой под мышкой, побежала по лужам к грузовику.

— Здравствуй, Афоня! — Вострякова открыла дверцу кабины грузовика, протянула Воронкову пачку нарядов.

— Наряды на контейнерную.

Воронков сунул наряды в карман.

Борщов тем временем подтащил вторую трубу, швырнул ее в люк.

— Ну как Борщов? Исправляется? — спросила Вострякова.

Воронков ответил:

— Его исправишь! Легче из шимпанзе человека сделать, чем из этого джигита!

В тусклом свете то возникавшей среди низких облаков, то сноба исчезавшей в них луны двор Борщова казался таинственным и враждебным. Ветер, завывая, гнал по асфальту консервную банку, раскачивал фонари на столбах, ломал ветви тополя у балкона Борщова.

Коля ворочался на тахте, вздыхал. Борщов лежал на раскладушке, прислушиваясь к завыванию ветра, глядя в потолок, на котором мелькали причудливые тени. Потянулся за папиросой.

— Не спишь? — спросил Коля.

Борщов встал, собираясь идти курить к окну.

— Кури, кури, — печально разрешил Коля. — Эх, Леночка скоро приезжает…

Борщов закурил:

— Любишь?

— Конечно, она же маленькая… — грустно ответил Коля. — Афанасий, а помнишь, у нас девушка на кухне ночевала? Катя.

— Ну, — помолчав, сказал Борщов.

— Я ее сегодня встретил… шел с работы, а она на «скорой помощи» проехала… — Коля кряхтя перевернулся на другой бок. — Она, наверное, медсестрой работает… — Он вздохнул. — Эх, Клавдия, все равно я первым звонить не буду — я же мужчина…

— Эй! Эй, родственник! — раздался снизу голос Федула и пронзительный свист.

— Опять… — Коля нахмурился.

— Эй, как там тебя, выгляни! — не унимался Федул.

— Иди, а то он весь дом перебудит… — сказал Борщов.

Коля вздохнул, кряхтя, встал с тахты и, закутавшись в одеяло, затопал босиком к балконной двери, приоткрыл ее.

В комнату со свистом ворвался ветер, сбросил со стола обрывок газеты, опрокинул пустую бутылку.

Коля закричал:

— Чего?! Чего вам надо?!

— Гони еще рубль, родственник! — Федул стоял под балконом, в колыхавшемся круге света уличного фонаря, раскачиваясь из стороны в сторону, в расстегнутом и развевавшемся на ветру полами макинтоше, с взлохмаченными редкими волосами.

— Афоня мне два рубля был должен! — Федул подумал и добавил: — Нет — три!

Коля захлопнул дверь, лег.

— Родственник! Родственник! — снова завел Федул.

Борщов встал, достал из кармана пиджака рубль, протянул Коле:

— На, кинь ему…

— Не надо: он пьяный. Он выпьет и — или разобьется, или под машину попадет.

— Не попадет… На!

Напарник Федула, сидя на пустом ящике возле магазина «Молоко», читал журнал «Крокодил». Появился Борщов.

— Привет, Федул где?

— Обедает… третий день уже обедает. — Напарник снял очки, посмотрел на расфранченного Борщова. — А ты куда так вырядился?

— На похороны, — сердито ответил Борщов.

В приемном покое больницы пожилая женщина в белом халате говорила в трубку:

— Какой Кати? Снегиревой? Щас… — Она повернулась к женщине за столиком: — Тут адрес Катюшин спрашивают.

— А кто? — спросила девушка.

Женщина снова заговорила в трубку:

— А вы кто будете?.. — Девушке — Дядя он ее, генерал… приехал, а адрес в ракете позабыл…

На диске проигрывателя крутилась пластинка, бодрым голосом пели:

Борщов сидел за столом, уминая за обе щеки гречневую кашу с котлетами. В комнату впорхнула Катя. Сияющая, нарядная, в модных туфлях, с творожниками на блюде и банкой меда. Закрыла ногой дверь, поставила блюдо и банку на стол.

— С медом или вареньем?

Борщов подумал:

— А какое варенье?

— Клубничное…

— С вареньем…

Катя метнулась к буфету.

— Стой, — приказал Борщов. Катя замерла.

— Давай лучше с медом.

Катя вернулась к столу, зачерпнула столовой ложкой мед.

— Если б я знала, что вы приедете, я бы пирог испекла…

Она полила творожники медом, пошла к проигрывателю.

— Дормидонт, вы какую музыку больше любите — энергичную или лирическую?

— Всякую.

Катя подбежала к проигрывателю, перевернула пластинку, глянула в зеркало, поправила ленту в волосах.

— Чай будете или кофе?

Борщов снова подумал и сказал:

— Кофе.

Катя достала из буфета начатую банку кофе со сгущенным молоком, положила в стакан три ложки, посмотрела на Борщова, добавила в стакан еще две ложки, понесла кофе Борщову.

Проходя мимо зеркала, снова глянула на себя, попыталась согнать с лица радостную улыбку, но когда села напротив Борщова, улыбка снова сияла на ее лице.

Борщов отхлебнул кофе, взял творожник, подумал, положил на него еще один, как бутерброд.

— Вкусно? — спросила Катя.

— Угу.

— Мама тоже с медом больше любит. Дормидонт, а теперь вы какими видами спорта увлекаетесь?

— Разными… Ты что — не одна живешь?

— С мамой. Дормидонт, а хотите на паруснике завтра покататься? У нас на спортбазе можно парусник взять.

— Ладно. — Борщов отодвинул тарелку, вытер платком губы, встал. — Спасибо. Пошел я.

Улыбка сошла с Катиного лица.

— Вы уходите? — растерялась она.

— Ага. — Он пожал Кате руку. — Пока.

— Еще ж совсем рано… — грустно сказала Катя.

— Да мама твоя придет, отдохнуть захочет…

Катя оживилась:

— Она не придет! Она в командировке!

Борщов помолчал, спросил:

— Точно?

— Конечно!

— Ну тогда можно еще посидеть… полчасика.

Катя расцвела, но тут же смутилась под взглядом Борщова. Стояли они совсем близко друг к другу, и Борщов ей смотрел прямо в глаза.

— Пластинка кончилась… — Катя метнулась к проигрывателю.

— Погоди… — сказал Борщов.

Катя замерла на месте. Борщов подошел к ней сзади, положил руки на плечи. Катя вздрогнула. Борщов стал поворачивать ее к себе лицом.

Катя сопротивлялась:

— Не надо… Дормидонт… ну пожалуйста.

— Почему? — спросил Борщов, пытаясь ее поцеловать.

— Вы же меня не любите…

Борщов увидел в огромных Катиных глазах слезы, выпустил ее. Прошелся по комнате, покосился на отошедшую к окну Катю, включил радиоприемник.

Голос диктора сообщал:

«Сегодня состоялся очередной тур чемпионата страны по футболу, московский «Спартак» принимал ворошиловградскую «Зарю». Счет: ноль-ноль. В трех матчах был зафиксирован минимальный счет один-ноль: тбилисское «Динамо» победило «Арарат», «Пахтакор»…»

Голос диктора заглушил треск.

— Вот черт! — выругался Борщов. Он лихорадочно закрутил ручку настройки в поисках спортивного выпуска известий. Но в приемнике звучала музыка, иностранная речь. Борщов выключил приемник. Покосился на отошедшую к окну Катю, вздохнул, снял со стены гитару, сел, начал неумело перебирать струны.

Катя подошла, села на стул напротив Борщова.

— Здесь на беленькую надо переходить… и зажать пятую струну…

— А ты что, играешь?

— Немножко…

Катя сидела на тахте, играла на гитаре, Борщов расхаживал по комнате, пел голосом Утесова:

— Похоже?

— Очень. А как Армстронг вы можете?

Борщов набычился, вытаращил глаза, завопил сиплым голосом:

— Сен-луи! Ла-ла-ла-ла! Афидерзейн! Ла-ла-ла-ла-ла!

В стену постучали:

— Катюша, выключи, пожалуйста, радио!

Катя улыбнулась, прошептала:

— Склочники. Дормидонт, а как Нани Брегвадзе можете?

— Нет, — шепотом ответил Борщов.

— А я могу… — Катя тихо запела: — Отвори потихоньку калитку…

Борщов подтянул басом.

За окном старого города расходился предрассветный туман, и башни старого монастыря казались огромными парусниками.

В царившем в комнате полумраке лица лежавших на тахте Борщова и Кати были едва различимы. Борщов лежал с краю, курил, положив на грудь поверх одеяла пепельницу.

— Дормидонт, у вас было много женщин?

Борщов покосился на Катю, вздохнул:

— Ни одной.

— А у меня никого. Я знала, что вас встречу. — Она вспыхнула.

— Ты чего? Ты что — плачешь?

Катя тихо ответила:

— Нет… это я так… соринка в глаз попала…

Борщов вздохнул:

— Плачешь… — Он вылез из-под одеяла. — Где у нас мед-то был?

— На подоконнике…

Борщов — в трусах и майке — прошел по комнате, взял с подоконника банку, достал из буфета ложку, присел на тахту, зачерпнул мед ложкой.

— На. Съешь ложечку… — предложил он.

— Спасибо. Не хочется что-то…

— Ешь. Он успокаивает.

Катя покачала головой. Борщов вздохнул, слизнул с ложки мед, поморщился:

— Ты чего-нибудь в него добавляла?

— Нет…

Борщов понюхал мед:

— Керосином вроде отдает…

Катя посмотрела на этикетку, ужаснулась:

— Дормидонт! Это же мастика! Мастика для пола!

— Тьфу! — Борщов сплюнул. — То-то я смотрю…

Он поставил банку на пол, залез под одеяло.

— Так же отравиться можно, глупенький…

— Ну да… у меня желудок луженый, ко всему привык! Он взял окурок, прикурил, пустил дым в потолок. Катя смотрела на него, улыбалась.

— Дормидонт, а у вас ямочки на щеках…

— Где?

— Вот… и вот… как у малыша…

Борщов провел рукой по щеке, проверил.

— Дормидонт… — Катя замолчала.

— Аюшки?

— А меня в Африку… в Гвинею посылают… Там наши новый госпиталь открыли…

— Ну?

— А теперь я не знаю — ехать мне или нет? — тихо сказала Катя.

Они помолчали, Борщов посмотрел на часы:

— Мать честная! Ко мне же тетка приезжает! В четыре часа! — Он вскочил, стал торопливо одеваться. — И как я забыл! Надо же!

Катя сказала:

— Дормидонт, а хотите, сегодня и дядю Колю с собой возьмем?

— Куда?

— На паруснике кататься. Он там и порыбачить сможет.

Борщов озабоченно спросил:

— Сегодня у нас что?.. Четверг?

— Да.

— Вот ексель-моксель! Совсем забыл! Сегодня летучка у нас!

— Это же ненадолго…

— У нас долго… до ночи…

Он застегнул пиджак, подошел к тахте, постоял, подумал, целовать Катю на прощанье или нет. Протянул руку:

— Ну пока. Я тебе звякну…

Маленькая девочка с большим бантом, чем-то похожая на Катю, старательно читала стихотворение:

— Идет бычок, качается, вздыхает на ходу, ой досточка кончается, сейчас я упаду…

Огромная косая сажень в плечах, ефрейтор сидел на тахте. Борщов курил у окна, выпуская дым в форточку. Сияющий Коля складывал в чемодан свои вещи.

— Молодец, Леночка! Теперь про мячик.

— Наша Таня громко плачет — уронила в речку мячик. Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч…

Коля сиял:

— Вся в меня… — Он застегнул молнию на чемодане, поставил его на пол. — Присядем на дорожку.

Сел на чемодан, посадил дочь на колени. Борщов присел на подоконник.

— Встали! — Коля взял в одну руку чемодан, в другую — дочь. — Гоу хоум, лягушата!

Он засеменил к двери.

— До свидания, товарищ, — сказал ефрейтор Борщову и пошел за отцом.

В дверях Коля остановился, передал чемодан с дочерью сыну.

— Идите, я догоню, — Он вернулся к Борщову. — Спасибо тебе, Афанасий!

Он припал лысой головой к груди Борщова.

— Может, еще поживешь? — глухо спросил Борщов.

— Что ты?! Семья — ячейка общества! — Он засеменил к двери, оглянулся: — Она мне спиннинг купила! Со стопором. — И вышел из комнаты.

Борщов постоял, подошел к телевизору. Включил его.

По телевизору передавали урок английского языка. Строгая женщина в очках учила правильно произносить дифтонги.

Борщов выключил телевизор, подошел к окну, посмотрел вниз.

На скамейке сидела старушка в джинсах, на тротуаре стояла круглая как колобок женщина. Возле нее — Колины дети.

Из подъезда выскочил Коля. Увидел жену, остановился. Жена пошла ему навстречу. Замахнулась. Коля съежился. Тут же расцвел — жена, пронеся руку мимо его головы, подхватила его под руку, и они пошли от подъезда Борщова. Коля с женой — впереди, дети — сзади.

А на балконе дома-башни монотонно выжимал штангу парень с обнаженным торсом…

— Слаломисты! Воздух чистый! Снег пушистый! У! Ау! — Сначала из входа в мастерскую ЖЭКа донесся бодрый голос Беликова, потом вышел сам Беликов, за ним — два практиканта, Бубнов и Седин.

Беликов, перестав петь, приветствовал Борщова:

— Здорово, Афоня!

Борщов сидел на скамейке возле грузовика, рядом с водителем.

— При нижней разводке, где пробка может быть, Афоня? — спросил Беликов.

— На вытяжке.

— Ага. — Беликов повернулся к практикантам: — За мной, архаровцы!

Борщов спросил у водителя:

— Слушай, Жиклер, с тобой такое бывало: влюблен вроде в одну, а думаешь о другой?

— А то! Вот я жену свою вроде б люблю, а думаю о Софии Лорен… день и ночь. Не знаешь, кто у нее муж? — Водитель посмотрел на часы. — Ну Воронков, первый раз опаздывает. Под трамвай, что ли, попал?

— Начальство не опаздывает, а задерживается. А ты зачем женился?

Водитель пожал плечами:

— Все женятся, ну и я… Во, пожаловал!

По двору шел к грузовику Воронков.

— Воронков! Рабочая сила… — водитель кивнул на Борщова, — простаивает!

Воронков остановился перед Борщовым — осунувшийся с покрасневшими глазами:

— Борщов, ну как вас таких только земля носит?! А?!

— Чего? — недоуменно спросил Борщов.

Воронков повернулся, полез в кабину. Водитель с Борщовым переглянулись.

— Чего это он? — удивился водитель. — Ты чего, Воронков? С женой поругался?

Воронков кивнул на Борщова:

— Стрелять их надо, стрелять!

— Да что случилось-то?

— Утюгом он ее по голове ударил… — глухо сказал Воронков.

— Кто?

Воронков кивнул на Борщова:

— Друг его, Федул.

— Как?! — растерянно спросил Борщов.

— Так… Денег требовал, она не дала, он и ударил… При смерти она, в больнице… — Воронков заплакал.

Женщина с битком набитыми сетками-авоськами прошла под старыми кленами, обошла сушившееся на веревке белье, вошла в дом.

Стала подниматься по потрескавшимся мраморным ступеням на второй этаж. Остановилась, увидев мерцавшую в полумраке сигарету. Пошла дальше, прошла мимо сидевшего на лестнице Борщова. Оглянулась, подошла к нему. Вгляделась в его лицо.

— Чего? — хмуро спросил Борщов.

— Ну-ка встань!.. Встань, встань!

— Зачем?

— Встань!

Борщов пожал плечами, встал. Женщина повернулась к нему боком, потребовала:

— Сунь руку в карман!

— Еще чего!

— Сунь, кому говорю!

Борщов улыбнулся:

— Ну, если вы настаиваете…

Сунул руку в карман плаща женщины.

— Достань ключ! — приказала она. Борщов достал ключ:

— Так бы сразу и сказали…

— Не вздумай кошелек прихватить! Открой дверь!

Борщов открыл дверь.

— Заходи! — сказала женщина.

— Чего?

Женщина подтолкнула его, и Борщов оказался в коридоре квартиры Кати.

Женщина вошла в квартиру вслед за Борщовым, захлопнула ногой дверь.

— Вы чего? — недоумевал Борщов.

— Иди, иди! — женщина подтолкнула его к дверям комнаты Кати.

Борщов оглядывался:

— Чего вам надо-то?

— Открывай! — женщина кивнула на ключ в руке Борщова. — Вот этим большим!

Борщов посмотрел на нее, понял, что это мать Кати, натянуто улыбнулся:

— А… здрасьте.

— Открывай, открывай… Дормидонт!

Борщов открыл дверь в комнату Кати. Женщина все приказывала:

— Заходи! Ботинки снимай!

Борщов вошел в комнату, разулся.

— Садись!

Борщов сел на стул возле стола. Женщина, повесив авоську, села напротив, помолчав, спросила:

— Значит, говоришь, Дормидонт…

Борщов помолчал.

— Дормидонт, значит… Ну вот что, Борщов Афанасий Николаевич: на работе я твоей была, портрет твой видела… Зачем же ты сюда пожаловал, Борщов? Выпить захотелось? Выпить у нас нет, непьющие… — Она смотрела на разглядывавшего свои носки Борщова. — Или, может, осчастливить нас решил, серьезные намерения имеешь?

— Может, и серьезные… — после паузы ответил Борщов.

Мать Кати встала, прошлась по комнате, подошла к нему:

— Вот что, Борщов, — разговор этот у нас с глазу на глаз. Мы с тобой вроде люди взрослые, Катюшу вовлекать в него не будем, дуреха она еще… И слушай, что я тебе скажу: кроме Кати, у меня никого нет. Растила я ее одна… Как ни трудно было. А вырастила… и вырастила не для того, чтобы она с таким, как ты, всю жизнь мучилась! Не для такого, как ты, я ее растила, Борщов! Ты понял?!

Работник планетария Ронинсон, тяжело дыша, тащит, прижимая к животу, новенький голубой унитаз.

Замер, увидев шагающего навстречу — с опущенной головой, руки в карманах — Борщова. Расплылся в улыбке, радостно крикнул:

— Добрый вечер, товарищ слесарь!

— Привет, — хмуро отозвался Борщов.

Старичок засеменил рядом с ним.

— Какое счастье, что я вас встретил! — Он показал Борщову унитаз: — Экспериментальный агрегат. Хотите, я и вам такой могу достать.

— Нет, — Борщов продолжал хмуриться.

— А когда вы могли бы его установить? — не отставал старичок.

— Никогда, — последовал ответ.

— Почему?

— По кочану.

Старичок остановился, соображая. Догнал Борщова, забежал вперед.

— Я бы отблагодарил! Три рубля будет достаточно?

Борщов не ответил, обошел старичка. Тот опять догнал Борщова:

— Четыре? — Изумленно: — Пять?!

Борщов резко затормозил — старичок едва не налетел на него, — заговорил зло:

— Слушай, Архимед: идите вы все к… — Он замолчал, подбирая адрес для старичка. Не подобрал. — С вашими унитазами, трешками… фонтанами… Африками…

Старичок испуганно смотрел на кричавшего Борщова.

— Дынями… и… и… Софии Лоренами!

Он сплюнул в унитаз. Развернулся и зашагал по тротуару, все быстрее и быстрее. Почти бежал. Быстро пробежал мимо витрины «Гости вытрезвителя». Остановился, подбежал к витрине.

Портрет беззаботно улыбающегося Борщова был на месте. Крайний слева.

Борщов размахнулся, грохнул по нему кулаком. На асфальт полетели со звоном осколки разбитого стекла.

Медицинский «уазик» подъехал к крыльцу «Скорой помощи», из него вышла женщина-врач. Потянулась, сняла шапочку, подставила лицо солнечным лучам. Оглянулась.

Катя, задумавшись, сидела в «уазике».

— Приехали, Катюша! — Врач подошла к Кате, крикнула ей в ухо: — Катя!

Катя очнулась.

— Да что с тобой происходит?! — спросила врач.

Женщина-врач и Катя шли по вестибюлю. Катя подошла к окошечку диспетчера, спросила с надеждой:

— Мне никто не звонил?

— Нет. Не звонил… — ответила девушка-диспетчер.

Катя сникла, пошла по коридору.

Ее окликнула пожилая женщина в белом халате:

— Катя! Катюша! Тебе звонили.

Катя вспыхнула:

— Кто?

— Мужчина.

Мать Кати сидела на стуле у окна, смотрела на суетившуюся Катю.

Катя достала из шкафа юбку, подбежала к зеркалу, примерила ее, снова вернулась к шкафу. Достала из него яркую кофточку, метнулась к зеркалу.

— Мамуля, можно твою кофточку надену?

— Надень… — грустно сказала мать.

Катя вприпрыжку спустилась по лестнице. Выбежала во двор.

Проскакала по начерченным на асфальте классикам, дала подзатыльник мальчишке, гонявшему обруч.

Тот удивленно посмотрел ей вслед, пробурчал себе под нос:

— Дура стоеросовая…

Катя, обгоняя прохожих, бежала по тротуару.

Парень в джинсах и футболке загородил ей дорогу, расставив руки, но Катя пригнулась и проскочила под рукой парня, побежала дальше. Оглянулась, показала парню язык.

Катя во дворе Борщова стояла перед старушкой в джинсах.

— В деревню к тете, — поясняла старушка. Счастливой улыбки как не бывало на растерянном лице Кати.

— В отпуск? — расстроенно уточняла она.

— Навсегда. — Старушка вздохнула. — Только что с ним в деревне будет? Он ведь, знаете, такой безалаберный. — Она достала платочек, приложила его к глазам. — Мой Сереженька такой же вот был…

Молодой летчик кричит в микрофон в кабине «кукурузника»:

— Я — «Каморка»! Я — «Каморка»! Когда освободите полосу? Прием?!

Он щелкнул тумблером рации.

Голос в рации отозвался:

— Я — «Прометей»! Я — «Прометей»! Меры принимаю! Меры принимаю!

Из дощатого здания районного аэровокзала с вывеской «Верхние Ямки» и полосатой колбасой на шесте выскочил сухонький старичок в летной форме, посмотрел на круживший над аэропортом «кукурузник», схватил хворостинку, помчался вприпрыжку по полю на помощь двум женщинам, сгонявшим с взлетной полосы пятнистую корову. «Кукурузник» приземлился, из него спускались на землю по металлической лестнице пассажиры. Последним из самолета вышел Борщов. В кожаной шляпе, в клетчатом пиджаке, в Колиных туфлях на платформе. Поставил на землю чемодан, вытащил из кармана пиджака коробку сигар, достал одну. Закурил.

Груженные зерном ЗИЛы, мощные молоковозы неслись по шоссе навстречу грузовику с зубром на капоте. Мелькали за окном опоры линии электропередачи.

Борщов сидел рядом с водителем грузовика — парнем лет двадцати, сосредоточенно дымил сигарой.

Белые облака неподвижно висели в бездонном небе, а под ними, на высоком речном берегу, тянулись вдоль единственной в деревне извилистой улицы дома с хозяйственными постройками.

По улице ползло в облаке пыли стадо коров, за околицей волновалось необозримое море ржи, переходившей в просторный луг. За лугом синел лес — без конца и без края. До самого горизонта.

В стороне от деревни пересекал речку небольшой паром с грузовиком.

Борщов смотрел на родное село с высокого берега реки. Бросил сигару, застегнул верхнюю пуговицу рубашки, достал из кармана бабочку, нацепил ее…

Вечерело. Покрывая багрянцем крыши изб, опускалось в лес огромное солнце. В облаке пыли ползло по деревенской улице стадо коров. За стадом шел пастух — заросший парень в джинсах, с транзистором на боку. Посмотрел на шедшего навстречу Борщова, прибавил звук в транзисторе.

— Борщов! — раздался женский голос.

Борщов оглянулся. Из окна крытой шифером избы выглядывала женщина.

— Борщов!

Играющий в футбол рыжий мальчуган повернулся к женщине:

— Чего?

— Иди уроки учить, Архимед!

Мальчик пнул товарищам мяч, побрел домой. Борщов стоял, смотрел на женщину.

— Чего? — удивилась она.

— Ничего… — Борщов пошел дальше. Свернул за угол.

Возле заросшего осокой пруда мыл трактор «Беларусь» вихрастый мужчина в тельняшке.

Борщов подошел к трактору, остановился. Поставил чемодан. Засунул руки в карманы. Стоял, разглядывал мужчину.

Мужчина обернулся:

— Что, товарищ, «жигуль» мой понравился? Хочешь, махнемся — я тебе этого стального коня, а ты мне свой бантик?

Борщов неуверенно спросил:

— Егоза?

Мужчина перестал мыть трактор, бросил в ведро тряпку, повернулся к Борщову, посмотрел на него, полез в трактор, вылез из него с пачкой «Беломора», закурил. Облокотившись на гусеницы, вперился в Борщова изучающим взглядом. Борщов хотел что-то сказать, но мужчина предостерегающе поднял руку.

— Погоди! — Он снова посмотрел на Борщова, уставился в небо, вспоминая. — Нет… погоди. — Снова уставился в небо, снова посмотрел. — Повернись боком!

Борщов повернулся к мужчине боком.

— Кабан… нет? — спросил мужчина.

Борщов улыбнулся:

— Нет!

— Конек-Горбунок, — узнал, наконец, мужчина и прыжком подскочил к Борщову, двинул его в плечо. Борщов ответил ему тем же.

— Егоза! — радостно повторил Борщов.

— Конек-Горбунок! — Мужчина толкнул Борщова в плечо, тот попятился. — Конек-Горбунок!

Он толкнул Борщова в плечо. Борщов споткнулся о лежащую за спиной корягу и свалился бы в пруд, если бы мужчина не схватил его.

Огромный мужчина, чертыхаясь, заталкивал блеющую овцу в открытое окно стоящего возле овчарни автобуса. Десяток уже погруженных в автобус овец дружным блеянием сочувствовали подруге.

Из-за угла с грохотом, в облаке пыли, вылетел трактор «Беларусь». Не выпуская изо рта сигареты, Василий гнал трактор по деревне, старался перекричать грохот двигателя.

— Сразу не соглашайся! Ставь условия: квартира — раз! У нас сейчас два коттеджа сдают! И на разряд выше — два! — Егоза хлопнул Борщова по плечу. — Они тебя с руками и ногами возьмут — слесаря во как, — показал как — выше головы, — нужны!

Борщов объяснил:

— Я ж в комбайнах ни бум-бум. Я ж сантехник…

— Насчет сантехника — ни звука! Говори: слесарь и все… — Егоза снова хлопнул Борщова по плечу. — А комбайны — это же… — он замолчал, подбирая сравнение, — унитаз! Ничего сложного! Я тебя за месяц в курс дела введу! Была бы голова да руки! — Егоза рванул рычаги, разворачивая трактор к кирпичному зданию почты. — Иди, давай телеграмму!

— Надо же сначала договориться… — сомневался Борщов.

— А чего договариваться-то?! Они до потолка от радости подпрыгнут, когда я тебя приведу!

Девушка-телеграфистка передавала по телефону текст телеграммы:

«Прошу уволить собственному желанию запятая документы выслать Борщовку запятая квартиру сдаю…»

— Про кисточку не забудь! — напомнил Егоза.

Девушка, прикрыв трубку ладонью, посмотрела на стоящего за барьером Борщова и друга его детства.

— Может, не надо?

— Давай, давай!

Девушка сказала в трубку:

— Наше вам с кисточкой. А. Н. Борщов. — Она положила трубку, спросила: — Вы работать у нас будете?

— Наверно…

— Да это знаешь кто? — завелся Егоза. — Профессор по комбайнам! И холостой, между прочим! Улыбнулась бы хоть!

…Встревожено гогоча, стая гусей удирала от вылетевшего на площадь трактора «Беларусь».

С одной стороны площади стояло приземистое здание сельсовета, с другой — стеклянно-железобетонное правление колхоза. На крыльце его стояли, оживленно о чем-то разговаривая, несколько женщин.

Лихо развернувшись, «Беларусь» замер перед крыльцом. Из него выскочил Егоза, крикнул замолчавшим женщинам:

— Привет, мадонны! — Он хлопнул по плечу вылезавшего из трактора Борщова. — Познакомьтесь: Афоня Борщов! Наш коренной житель по прозвищу Конек-Горбунок!

В приемной председателя колхоза скучала молоденькая секретарша в седом парике, томилась длинная очередь. Егоза влетел в приемную, таща за собой Борщова.

— Привет! — Егоза кивнул секретарше, направился к двери кабинета председателя колхоза. — У себя?

— К нему нельзя! — Секретарша вскочила из-за стола. — К докладу готовится!

Но Егоза уже распахнул дверь кабинета. Председатель колхоза сидел за столом, печатал одним пальцем на огромной пишущей машинке.

— Виталию Прохоровичу привет! — Егоза хлопнул по плечу Борщова. — Познакомьтесь: Борщов Афанасий Николаевич, Ефросинии Борщовой племянник! — И Борисову: — Садись!

Егоза плюхнулся в кресло, сунул в рот сигару. Председатель поздоровался с Афоней и обратился к Егозе:

— Слушай, Борщов, ты когда прекратишь использовать трактор как персональный «жигуль»?

— Это вопрос второстепенный! В корень гляди, Виталий Прохорович! — Егоза хлопнул по плечу Борщова. — Вот тебе слесарь пятого разряда! Уговорил — согласен у нас работать! Условия: квартира в коттедже, двухкомнатная. Нет трех… хрен с ним, двух! И разряд выше!

— Погоди, погоди… давай разберемся.

— Чего разбираться, чего разбираться? Пока будем разбираться — его, — Егоза хлопнул Борщова по плечу, — «Красная заря» заберет! Это ж дока по комбайнам! У тебя ж есть одна квартира не распределенная…

— Да погоди, Борщов, не егози… — Председатель повернулся к Афоне: — Вы серьезно к нам, или он брешет как обычно?

— Серьезно, — ответил Афоня.

— Квартиры, что ли, не было?

— Была, — вмешался Егоза. — Только что по телефону! Сдали! Ты вот что, не мудри, а то он ноги в руки и — в «Красную зарю».

— Ты можешь помолчать, Борщов? — Председатель снова повернулся к Афоне: — У вас что, какие-то неприятности?

— Почему? Все нормально.

— А чего ж вы из города уехали?

— Честолюбие у меня атрофировано… — грустно признался Афоня.

«Беларусь», вихляя, мчался по деревенской улице. Сияющий Борщов сидел за рычагами, Егоза рядом командовал:

— Лево руля! Так держать! — Он высунулся из кабины. — Нюрка!

Из окна избы с резными наличниками выглянула женщина в бигудях.

— Чего?

Василий высунулся из кабины:

— Конек-Горбунок приехал! — Он хлопнул Борщова по спине. — Друг детства! Мы с ним на одной парте сидели!

— Иди сейчас же домой! — сердито сказала женщина.

— Да ты что? Он это дело не употребляет! У него аллергия! — сообщил Егоза жене и повернулся к Афоне: — Эх, надо было трехкомнатную просить!

— Сколько лет в городе угробил! Ну ничего, теперь мы заживем! — сокрушался Афоня.

— На рыбалку будем ездить, — мечтал Егоза. — Я мотоциклетку купил! Нюрке — ни-ни. Она пока в курятнике у Федота стоит! Глади, Иван Иванович Иванов!

На скамейке перед изгородью грелся в лучах подбиравшегося к лесу солнца бородатый дед в картузе. Проносившийся мимо трактор резко затормозил. Из кабины высунулись Борщов с Егозой.

— Иван Иванович Иванов с утра ходит без штанов, — выпалил Егоза.

— А Иванов Иван Иванович, он одевает штаны на ночь! — закончил Борщов.

Дед вскочил, замахал палкой вслед трактору. Довольные шуткой, Борщов с Егозой сотрясались от смеха. Егоза потянулся к транзисторному автомобильному приемнику, включил его.

Заглушая рев двигателя, в кабине бодро зазвучала популярная мелодия. Борщов с Егозой дружно подхватили ее:

Гогоча двигателем и гремя музыкой, трактор вылетел на пригорок, на другом склоне которого стояла изба с заколоченными окнами. Трактор резко затормозил. Борщов высунулся из него, разглядывая избу.

— А почему заколочена? — недоуменно спросил он.

— А ты что ж, хочешь, чтоб в ней козы паслись? Эй, Афоня! — Из-за изгороди напротив избы с заколоченными окнами выглядывал русоволосый мальчуган.

— Зови деда и колун тащи! — приказал ему Егоза.

Не сводя глаз с избы, Борщов вылез из трактора, растерянно спросил:

— А где тетя Фрося?

— Как где? Умерла… — Егоза растерянно посмотрел на сникшего Борщова. — А ты разве не знаешь?

— Когда?

— Прошлой осенью… — Егоза выключил приемник, сочувственно посмотрел на друга. — А я думал, ты знаешь. Я ж тебе телеграмму дал… Как же так? Ты что, не получил?

Егоза вздохнул:

— Ты постой, я за ключом схожу…

Он пошел через улицу. Борщов, не двигаясь с места, смотрел на избу с заколоченными окнами, черную покосившуюся избу, где он родился. Медленно побрел к ней. Поправил калитку в покосившейся изгороди — калитка жалобно скрипнула. Вошел во двор. Подошел к крыльцу, возле которого стояла доверху наполненная заплесневелой водой кадушка со ржавыми обручами. Поднялся по рассохшимся ступеням на крыльцо. Остановился перед запертой на огромный ржавый замок дверью.

— Афоня! Иди сюда! — Егоза махал Борщову из-за изгороди напротив избы Борщовых.

Борщов спустился с крыльца, вышел за калитку, побрел через улицу во двор соседей.

Егоза стоял возле крыльца обшитой крашеной вагонкой избы.

— Позвал… — сказал Егоза Борщову, пожимая плечами.

Из избы вышел огромный старик, с пшеничными усами, со швейной машинкой в руках.

— Экой ты вымахал… — сказал старик, разглядывая Борщова.

— Здрасьте, дядя Егор, — рассеянно поздоровался Борщов.

Старик прошел мимо него, поставил машинку на врытый в землю под ветвями старой яблони стол. Показал на скамейку:

— Садись…

Борщов подошел к столу, присел на скамью. Старик снова пошел в избу.

Егоза присел рядом на скамейку…

— Я сам тебе телеграмму давал… на общежитие… Полежаева восемь, дом номер три…

— Мне уж три года как квартиру отдельную дали… — глухо сказал Борщов.

— Мы-то не знали… ты ж… — виновато пробормотал Егоза и замолчал, увидев вышедшего из избы старика. Тяжело ступая по прелым листьям, держа в вытянутых руках коробку и сверток, старик подошел к столу, поставил на скобленые доски коробку, положил сверток, сел напротив Борщова. Молча смотрел мимо него на золотившуюся в лучах заходившего солнца речку, на белевшую среди сосновых стволов церквушку на ее берегу. Было тихо-тихо. Шелестела на ветру листьями яблоня, да где-то далекодалеко тарахтел трактор.

Старик сказал:

— Получай наследство… Машинка на ходу, я ее смазал… — Развернул сверток: — Боты Фросины, ненадеванные. А это… в архив, что ли… — Он стал доставать из коробки вещи. — Бумага на дом…

— Да кончай, дядя Егор, — не выдержал Егоза.

— Нет уж — из рук в руки… — сказал старик, достал из коробки рубашечку в горошек, ту, что когда-то сшила Борщову из своего платья тетка. — Вот рубашка… письма твои… — положил на стол перевязанную ленточкой пухлую пачку открыток. — Сберегательная книжка… сорок семь рублей на твое имя она накопила… — Старик окинул взглядом лежащие на столе вещи.

— Любила она тебя…

— Она ж мне матерью была… — глухо сказал Борщов.

— Это точно. Матерью. — Старик еще раз окинул взглядом вещи на столе. — Вот все. Остальное в избе найдешь, никуда не делось… вот так вот… Такие вот дела… а письма она эти сама от тебя писала. Старик встал, пошел в дом.

— Как сама себе? — не понял Афоня.

— Да, понимаешь, она малость того на старости… — Егоза покрутил пальцем у виска. — Напишет открытку, от тебя вроде б, в Лещевке бросит, до востребования, на почте нашей получит, при всех вскроет и вслух читает… Я всю деревню предупредил: кто ухмыльнется — без слов инвалидом может стать…

Борщов развязал ленту, взял из тощей пачки открытку с цветочками, перевернул ее обратной стороной.

Прыгающими круглыми буквами на открытке было написано:

«Здравствуйте, любимая Ефросинья Николаевна. С далеким приветом к вам любящий вас от всего молодого сердца и всегда помнящий вас неизменно ваш Конек-Горбунок. В первых строках сообщаю…»

Борщов вспоминал…

…Безутешно рыдая, бежал по пригорку к избе семилетний Борщов. В картузе, с болтающейся на боку холщовой сумкой, в разодранной рубашечке в горошек…

Женщина с простым, ясным лицом и лучистыми глазами спешила ему навстречу. Подбежав к ней, маленький Борщов уткнулся в подол холщовой юбки. Женщина прижала его к себе, сказала:

— Ну что ты, Конек-Горбунок… не плачь…

Маленький Борщов зарыдал еще сильнее…

Женщина гладила его вздрагивающие плечи.

— Не плачь, Конек-Горбунок, не плачь, мой маленький… не плачь…

В избе Борщовых, в тусклом свете заглядывавшей в окно луны неподвижно смотрели с пожелтевшей фотографии прямо перед собой — мужчина в военной форме и женщина в красной косынке. В тишине мерно тикали старенькие ходики.

Под ходиками, на кровати с высокими спинками, лежал одетый Борщов. По щекам его текли слезы.

В ходиках что-то скрипнуло, облезлая кукушка со скрежетом выбралась из них. Попыталась вскинуть голову. Не получилось. Разинула клюв. Но вместо бодрого «чирик-чирик» в тишине прозвучал жалобный скрежет.

Путаясь в облаках, кружил над аэродромом «кукурузник».

Сидевшие на террасе возле дощатого здания аэровокзала пассажиры с интересом смотрели, как две женщины и мужчина в летной форме сгоняют со взлетной полосы пятнистую корову.

В углу террасы сидел пожилой узбек в тюбетейке, с двумя корзинами и сеткой с огромными дынями. Качал головой, жалея корову. Полез в корзину, достал пучок крупной среднеазиатской редиски, повернулся к сидевшему неподалеку в стороне от всех Борщову:

— Угощайтесь… очень вкусный.

Борщов сдвинул с лица шляпу, посмотрел на узбека, покачал головой. Посмотрел на дыни в сетке.

— Дынь! — виновато сказал узбек. — Подарок зятю. Очень любит дынь.

Борщов встал, спустился с террасы, подошел к окошку кассы.

В окошке, как в амбразуре дзота, маячило лицо красившей губы девушки-кассира.

Борщов сунул в окошко билет:

— Перекомпостируйте в Ташкент…

…В углу террасы, возле узбека с дынями, пели, аккомпанируя себе на гитарах, двое бородатых парней в брезентовых куртках:

Еще двое парней и девушка слушали их, жуя среднеазиатскую редиску.

Чуть в стороне сидел, чуть надвинув на лицо шляпу, Борщов.

Ветер лениво раскачивал полосатую колбасу на шесте, перешептывались осинки возле террасы, и две женщины гнали по полю жалобно мычавшую корову. Из приземлившегося «кукурузника» спускались по металлической стремянке пассажиры.

Из-за угла аэровокзала вышли девушка-кассир и молоденький милиционер. Девушка показала рукой в сторону террасы. Милиционер кивнул, поднялся на террасу, подошел к Борщову.

Поправив фуражку, тронул его за плечо:

— Гражданин…

Борщов выглянул из-под шляпы.

— Ваши документики, — сказал милиционер.

— Чего?

— Документики…

Борщов пожал плечами:

— Пожалуйста… — достал паспорт, отдал его милиционеру.

Вся терраса с любопытством смотрела на них, парни перестали петь.

Заглянув в паспорт, милиционер посмотрел на Борщова, сунул паспорт в карман:

— Билетик ваш можно?

— Пожалуйста… — Борщов протянул милиционеру билет. — А в чем дело?

Милиционер изучал билет Борщова:

— В Красноярск лететь хотели… потом в Воркуту… теперь, значит, в Ташкент… — Спрятал билет в карман. — Значит, все равно куда лететь, гражданин?

— Все равно… — равнодушно подтвердил Борщов.

— От кого бежим?

Борщов посмотрел в участливое лицо милиционера, вздохнул:

— От себя…

— От себя-то можно убежать, а от нас — нет! — Он взял под козырек. — Пройдемте!

— В чем дело, сержант?

— Пройдемте!

— Не пойду. Пока не скажете, за что, — не пойду.

— Ну что ж… — Милиционер достал из кителя паспорт Борщова, открыл его. — Глядите!

Борщов посмотрел в паспорт. С фотографии смотрел на него молодой, с кудрями и беззаботной улыбкой, только что демобилизовавшийся из армии Борщов.

— Теперь сюда! — Милиционер достал из кармана зеркальце, подул на него, вытер рукавом, поднес к лицу Борщова.

Из зеркала смотрел на Борщова унылый мужчина с осунувшимся лицом, без тени улыбки. Милиционер спрятал зеркальце:

— Ну как? Похожи? Паспорт-то не ваш, гражданин!

Борщов посмотрел на торжествовавшего милиционера, протянул руку к паспорту:

— Можно? — Заглянув в паспорт, он пытался изобразить такую же беззаботную улыбку. — А так похож?

Улыбка у Борщова получилась натянутая, жалкая. Милиционер растерялся:

— Вроде бы… похож… — Он вернул Борщову билет. — Извините…

— Ерунда… — грустно сказал Борщов.

Милиционер, оглядываясь, спустился с террасы. Пассажиры снова загалдели, парни взяли гитары, запели:

Девушка положила голову на плечо одного из парней. Тот погладил ее по волосам. Покосился на Борщова, улыбнулся ему.

Борщов встал, подхватил чемодан, спустился с террасы, пошел к осинам. Лежавший под одной из них пес встал. Не сводя глаз с Борщова, поджав хвост, отбежал в сторону, остановился.

Борщов положил чемодан. Лег, сунул его под голову. Надвинул на лицо шляпу и вдруг услышал:

— Дормидонт!

Борщов вздрогнул. От аэровокзала шла к нему Катя. В зимнем пальто, с двумя огромными чемоданами, с рюкзаком на плече. Махала рукой. Подошла к растерянно смотрящему на нее Борщову.

— Дормидонт… — Катя смутилась. — Мне кто-то звонил… — Она опустила голову. — Я подумала, что это вы…

Катя посмотрела на не сводившего с нее растерянных глаз Борщова, тихо сказала:

— Вы зачем на сырой земле лежите, Дормидонт?

 

Мимино

Резо Габриадзе, Виктория Токарева, Георгий Данелия

По зеленому склону бежали олени. Над склоном висел вертолет. А в нем — вертолетчик Валико Мизандари, Зарбазан — лохматый пес невыясненной породы, и пожилой человек в форме лесника. Лесник смотрел на оленей и торопливо считал, шевеля губами. Подсчитав, написал в тетради: «102+19=121».

Полетели дальше. Небо прочертил сверхзвуковой лайнер и скрылся за хребтом.

Валико проводил его глазами и вздохнул.

Неожиданно залаял Зарбазан. Валико посмотрел вниз.

Внизу, по кустам ежевики, на задних лапах бежал, не оглядываясь, медведь, передними лапами он прижимал к груди украденный улей. За ним, в кальсонах и с папкой в руке, мчался всклокоченный мужик. Они промчались сквозь кустарник и скрылись в дубовой роще.

Лесник не удивился. Открыл тетрадь в том месте, где сверху значилось: «Медведи» и написал «2+1=3». Потом захлопнул общую тетрадь, на обложке которой крупными буквами было написано: «Перепись лесных обитателей».

Вертолет летел под облаками. Над горами. Между вершинами. Над древними крепостями. Над стадами баранов. Над деревушками. Пролетел над стройкой мощной плотины. Летел вертолет, и рядом с ним парил орел.

Валико пел.

Из-за горы показался другой вертолет. Их разделяло километров пять.

— Валико, — раздалось из рации, — у тебя какой размер?

— Сорок первый, — ответил Валико в рацию.

— А…

— А что?

— Мне Нателла югославские туфли купила. Не лезут…

Вертолеты пошли в разные стороны.

— Слушай, а ты Андро отдай! У него тридцать девятый…

— Г-13 и Г-151 — раздался в рации железный голос. — Немедленно прекратите засорять эфир! Как поняли? Прием!

— Поняли, — отозвался Валико.

Снова полетели над стадами. Зарбазан увидел собаку и облаял ее — то ли поругал, то ли поздоровался.

— А если уж хотите правду знать, — прозвучал в рации железный голос, — то у Андро не тридцать девятый, а сорок третий! Тридцать девятый — у меня.

На перевале одноногий Вано косил траву. Заслышав стрекот вертолета, он бросил косу и пошел к сарайчику, рядом с которым на шесте болталась полосатая метеорологическая колбаса. В сарайчике включил рацию и объявил:

— «Сокол»! «Сокол»! Я «Норка-2». Посадку разрешаю!

Вано надел летную фуражку и вышел на поляну.

Вертолет сел и взбаламутил всю скошенную траву. Отворилась дверца, и на землю выскочил Валико. Следом за ним появился Зарбазан, а потом — мужик в ватнике. С суровым видом мужик начал вытаскивать баранов. Бараны упирались, он хватал их за шерсть и выкидывал, как мешки.

— Принимай почту. — Валико вытащил из карманов два помятых конверта.

— Почту принял, — сказал Вано и спрятал конверты в карман.

— Распишись. — Валико протянул планшетку. Вано стал расписываться.

— Э! — К Валико подошел пастух. — Их теперь всего восемнадцать, а было девятнадцать. Где девятнадцатый?

— Себя ты посчитал? — спросил Валико.

— Нет.

— Так девятнадцать — это вместе с тобой бщло. Я же тебя тоже считал.

— А… вон в чем дело. Себя я не посчитал. Ада! — И погнал баранов к старому разбитому автобусу.

Там его ждал второй мужик в ватнике. Они, даже не поздоровавшись, принялись впихивать баранов в автобус прямо через окно.

— Объявляется посадка на рейс номер два! Пассажиров просим приготовиться, — прозвучал над поляной голос Вано.

Неподалеку от сарая под навесом стояли весы. На весах — влажные мешки с сыром.

— Кто летит? — спросил Валико, подходя.

— Все, — коротко ответил старший по возрасту.

— Прошу на весы, — пригласил Валико.

Горцы с неторопливым достоинством выстроились на весах и теперь смотрели на Валико значительно, как с семейной фотографии.

— Двадцать килограмм лишних, — сказал Валико, взглянув не шкалу.

— А что делать? — спросил старший.

— Вы на какой базар хотите: туда или туда? — Валико показал сначала пальцем вниз, под гору, а потом поднял палец в небо.

Горцы посовещались, и старший решил:

— Петре останется.

Валико посмотрел на маленького тощего Петре, прикинул его вес.

— Грузите! — разрешил он. Горцы подхватили мешки.

— На сиденье не кладите! — велел Валико. — А то весь салон провоняли своим сыром.

Валико залез в кабину, выглянул.

Петре стоял в стороне и грустно смотрел на отъезжающих. Он собрался в город и был во всем парадном: в каракулевой папахе, новом ватнике, в галифе и новых калошах на шерстяные носки.

— Что смотришь? Это тебе не осел. Это авиация. Грузоподъемность ограничена! — закричал на него Валико.

Петре не шелохнулся.

— Тьфу! — плюнул Валико. — Залезай!

Петре неторопливо, с достоинством зашагал к вертолету. На ходу он достал пачку «Примы», закурил.

— Эй! Не кури! Взорвемся! — заорал Валико.

Петре остановился, подумал. Потом повернулся и пошел от вертолета.

— Эй! Ты куда? — крикнул Валико.

— А! Иди ты! — Петре был человек гордый.

Вертолет Г-13 стоял на площадке. Под ним в тени дремал Зарбазан.

Из вертолета вылез Валико с веником и большим совком, на котором среди овечьего помета и сене валялось еще и надкушенное яблоко. Огляделся, высыпал мусор под вертолет. Зарбазан одним глазом покосился на яблоко, вздохнул и отвернулся. Валико кинул совок и веник в салон, запер дверь.

Неподалеку начальник вертолетного отряда Гиви Иванович Гоглидзе и вертолетчики Игорь Бобров и Андро Гигаури прикрепляли к вертолету оросительное устройство. Вернее, прикреплял Гиви Иванович, а Игорь и Андро с почтением наблюдали.

— Шайбу, — коротко приказал Гиви Иванович.

Игорь двумя пальцами взял с расстеленной на траве газеты шайбу, положил на грязную ладонь начальника, левой рукой достал из правого кармана платок, тщательно вытер пальцы и устало вздохнул.

— Гиви Иванович, — к ним подошел Валико, — мне в город надо. Дай ключи.

Гиви Иванович посмотрел на Валико.

— Галстук, — строго приказал он.

Валико вытащил из кармана форменный галстук, нацепил его и протянул руку.

— Нет.

— Почему? — удивился Валико.

— Глушитель мне оторвали?

— Это заводской брак был, — сказал Андро.

— Это меня не касается… Фары разбили? Разбили. А вчера Надя под сиденьем помаду нашла…

— Гиви Иванович, я ж ей все объяснил, — сказал Игорь. — Я свою сестру в больницу отвозил.

— А пробка от шампанского?!.. Хватит! Все! Больше никому не дам. Сам научусь и буду возить свою семью…

Желтый «Запорожец» мчался по шоссе. В нем сидели Валико и Зарбазан. Валико пел.

…«Запорожец» стоял возле магазина «Универсам». В нем, прижавшись мордой к стеклу, сидел Зарбазан. Валико и молоденькая продавщица в белом халате вынесли из магазина большой мешок муки. Бросили в багажник. Валико поцеловал продавщицу в щечку.

…На краю пыльной базарной площади стояла деревянная будка с вывеской, на которой на трех языках — грузинском, русском и английском — было написано: «Головные уборы».

Хозяин мастерской, носатый мужчина в очках, Дмитрий Георгиевич Таканшвили, по прозвищу Кукуш, двумя руками натягивал модельную кепку на лысую голову клиента. Возле будки остановился «Запорожец», и в мастерской появились Валико и Зарбазан.

— Привет, — поздоровался Валико, садясь на стул.

— Скажи ему — пусть уйдет, — велел Кукуш, кивнув на Зарбазана. — От него сыром воняет. И так дышать нечем.

— Иди. — Валико вытолкнул Зарбазана ногой.

Кукуш наконец натянул кепку на клиента, повернул его к зеркалу:

— Ну вот, совсем другой человек, а?

— Все равно немножко жмет, батоно Дима, — деликатно возразил клиент.

— Дорогой мой, — покровительственно улыбнулся Кукуш, — сейчас лето, жара. От тепла предметы расширяются. А эта кепка зимняя. Зимой у тебя голова будет меньше. Иди.

— Спасибо большое, батоно Дима! До свиданья, — сказал клиент и пошел.

В дверях он захотел снять кепку, но та не поддавалась.

— Зимой, зимой, — напомнил Валико.

В витрине магазина «Мясо» липучкой было приклеено объявление: «Имеется в продаже свежий бараний ум!»

Кукуш и Валико вошли в магазин, поздоровались за руку с продавцом. В подсобном помещении, где висели бараньи туши, Кукуш, подойдя к телефону, набрал «07».

— Роза! Я Кукуш! Тбилиси хочу. Тетю Нину… Жду… — Он повернулся к Валико: — Армянин, азербайджанец и грузин поспорили, какой народ древнее… Алло! Тетя Нина! Здравствуйте, как поживаете?.. А как тетя Лена и тетя Вера?.. Спасибо, я тоже ничего. Тетя Нина, у меня к вам маленькая просьба. В Тбилиси на четвертую базу завезли тульские школьные парты…

— Экспериментальные, — подсказал Валико.

— Экспериментальные. Надо, чтобы их в первую очередь выделили нашему району. У нас в Минпросе кто-нибудь есть?.. А где есть?.. В молочном комбинате?.. Еще лучше! Пусть они позвонят — им никто не откажет!

— В крайнем случае можно только для одной школы, — сказал Кукуш. — Это я не вам! Тетя Нина, еще маленькая просьба. Пусть они еще позвонят в потребсоюз; чтобы мне выдали за наличный расчет тридцать пять метров латышского букле «Викинг», цвет беж, и сорок катушек нитки «Пролетарочка»…

«Запорожец» мчался по шоссе со скоростью сто километров. Валико нервно поглядывал на часы. Он опаздывал. Из будки ГАИ вышел инспектор и поднял палец. Валико затормозил и радостно заулыбался.

— С какой скоростью ехали? — спросил инспектор.

— А! Васо, дорогой, слушай новый анекдот: грузин, армянин и азербайджанец поспорили…

— Знаю, — сказал инспектор. — Права.

Валико нехотя протянул документы. Инспектор раскрыл права. С фотографии на него смотрел Гиви Иванович.

С неба лило. На подоконнике, в помещении районного аэропорта в Телави, прятался мокрый нахохлившийся петух. Шесть самолетов и два вертолета стояли на поле, припав на хвосты. Их поливал мелкий дождь. Пассажиры жались под навесом.

В кабинете начальника аэропорта было шумно.

— Товарищ Гоглидзе! Восемьсот штук голландских! Будьте человеком! — умолял экспедитор Цинцадзе.

— Слушайте, я же вам сказал: на сегодня все пилоты свои часы отлетали. — Гиви Иванович посмотрел в окно и увидел в кузове подъехавшего грузовика Валико.

— Это демагогия, товарищ Гоглидзе! Пассажир может неделю ждать! Ничего с ним не случится! — закричал экспедитор. — А голландские куры каждую секунду могут испортиться!

— Секундочку!

Гиви Иванович выбежал из кабинета, пересек зал, где на скамейках и чемоданах сидели и лежали пассажиры, и остановился в дверях.

От грузовика с мешком на плече шел Валика. За ним семенил Зарбазан. Завидев начальника, Зарбазан, поджав хвост, шмыгнул на крыльцо.

Валико поставил мешок на землю. Надел галстук. Снова взвалил мешок на плечи и, преданно глядя на начальника, сказал:

— Гиви Иванович, этот ГАИ совсем вас не уважает. И права у тебя отобрал! И машину!..

На краю летного поля, в стороне от лайнера, стоял вертолет Г-13. Под ним в тени дремал Зарбазан. Два грузчика таскали к вертолету ящики с курами.

— Осторожно, — командовал экспедитор Цинцадзе.

— Не хрусталь, не разобьются…

— Давай быстрей, — поторапливал Валико. — У меня сегодня еще рейс. Стемнеет.

В деревне Таркло, в низком, длинном, сложенном из нетесаного камня здании, колхозники изготовляли овечий сыр. Работали в основном женщины и старики.

У входа в дом, за деревянным мокрым столом, сидел десятилетний Варлаам — племянник Валико. К нему на стол укладывали уже готовые, но еще не затвердевшие головки сыра, и Варлаам, извлекая из ящика синие пластмассовые латинские буквы, вдавливал их в белую массу. Получалась надпись: «ЧИИЗ ГУДА».

Прадед Варлаама, старый Гоча Мизандари, сидел во дворе на большом плоском камне и камнем поменьше разбивал каменную соль.

Послышался стрекот вертолета. Варлаам вскочил на ноги. Выглянул в дверь.

— Гоча! Валико прилетел! — крикнул он.

Гоча приложил к глазам ладонь, посмотрел в небо.

Валико сверху видел, как по желтой траве навстречу ему бегут дети в разноцветных рубашонках.

Вертолет сел на лужайке неподалеку от родника, возле которого дремал осел. Тут же подбежал Варлаам, быстро подвел цепь под корень огромного пня, обвел ее вокруг шасси и замкнул на большой амбарный замок.

Остальные дети остановились метрах в двадцати от машины. Из салона вертолета вышла молодая пара. Они вытащили новую детскую коляску и покатили ее по каменистой тропинке в сторону домов, лепящихся друг к другу на склоне горы.

Валико выбросил из кабины мешок с мукой и два яуфа. Выпрыгнул сам и закрыл дверь на маленький ключик.

— Как поживаешь? — спросил он.

— Ничего… Тут что? — Варлаам показал на яуфы.

— «Разбитый кувшин». — Валико взвалил мешок на плечо и пошел.

— «Разбитый кувшин»! — крикнул Варлаам сверстникам. Подхватил яуфы, зашагал за дядей. Спросил: — Про войну?

— Про любовь.

Варлаам вздохнул.

— Зарбазан не появлялся? — спросил Валико. — Я его потерял где-то.

— Прибежит, никуда не денется, — сказал Варлаам. — Вах, как быстро переоделась!

Навстречу им по каменистой тропинке спускалась, ведя за уздечку лошадь, Лали — девушка лет двадцати. Она была причесана, принаряжена. На ногах сапоги, отливавшие перламутром.

— Здравствуй, Лали, — приветливо поздоровался Валико. — Я позвонил.

— Спасибо большое, — не глядя на Валико, проговорила Лали и быстро пошла к роднику.

Под пальмой стоял стол с золотыми ножками. На нем — рулетка. К рулетке подошел молодой человек прекрасной наружности, достал из портфеля толстую пачку денег и положил перед крупье — толстым человеком в голубом фраке и красной феске.

— Салям алейкум, — сказал он.

— Ты Али, сын бедняка Рустама, который влюбился в Сорею, дочь богача Максуда, и бросил родной дом и невесту? — спросил крупье.

— Да, я тот Али, который умирал от жажды в африканской пустыне, который перенес лихорадку в джунглях Бразилии. Я тот Али, который заживо гнил в соляных копях Борнео. Здесь все, что я заработал. Я ставлю на число «13» и отдаю себя в руки Всевышнего!

Подошла мулатка с подносом. Раздалась тихая сладкая мелодия, и девушка исполнила танец живота.

Молодой человек простер руки к небу.

Шарик остановился перед цифрой «13».

Под открытым небом была натянута простыня. Шло кино. На лавочках сидели дети, старики и старухи, собаки и куры. Показывал и переводил с русского на грузинский Валико. Переводил страстно. Почти пел. Лали стояла в стороне, возле дерева. Смотрела то на Валико, то на экран.

В изумрудном зале дворца стояли аристократы. Молодой человек подошел к старику в желтых шальварах и поставил перед ним четыре чемодана.

— Здесь миллиард, — сказал он и посмотрел на рыжую черноокую красавицу Сорею.

Сорея улыбнулась ему, сверкнув золотыми зубами.

— Вы человек не нашего круга, — сказал старик.

Молодой человек со слезами на глазах посмотрел на Сорею, достал из кармана пистолет и выстрелил себе в висок.

— Прощай, Сорея, — прошептал он и упал на мраморный пол.

— Вай! — выдохнули зрители.

Симпатичный человек в черном смокинге склонился над несчастным:

— Я выдающийся врач. Я могу вас вырвать из когтей смерти.

Умирающий открыл прекрасные глаза и прошептал:

— Кувшин можно склеить — разбитое сердце никогда.

Валико выключил проектор, смахнул слезу и объявил:

— Все! Кино кончилось!

Зрители не расходились. Сидели ошеломленные зрелищем, шмыгали носами.

От дерева отделилась Лали.

— Дети, — сказала она официальным тоном. — Завтра после уроков мы обсудим этот фильм. Прошу всех подготовиться. Тема: «Любовь и дружба в капиталистическом обществе».

Дед, Варлаам и Валико сидели за столом.

В комнату вошла Като, сестра Валико. Поставила перед старым Мизандари котелок, сама села напротив.

Старик руководил трапезой. Сначала он перекрестился. Потом взял ложку, зачерпнул из котелка лобио и наполнил тарелку Варлаама. Далее старик наполнил тарелку Валико. Наполнил свою тарелку. Отодвинул котелок к Като.

Разложив лобио, Мизандари взял кувшин с вином. Первый стакан — себе, второй — Валико. Варлааму тоже плеснул на донышко и разбавил водой. Подняв свой стакан, сказал:

— За Варлаама.

— Будь здоров, Варлаам, — сказал Валико.

Дед отпил, посмотрел на Варлаама и спросил:

— Кино видел?

— Видел.

— Вот и сиди дома. Понял?

— А я и сижу, куда мне деваться?

— Вот и сиди.

Некоторое время ели молча.

— Валико, — спросил Варлаам, — их миллиард на наши деньги сколько?

— Не твое дело, — сказал дед. — Ты своим делом занимайся.

— Я и занимаюсь…

— Вот и занимайся…

Где-то далеко заиграл рояль.

— Когда тебя нет, не играет, — сказала Като брату.

— В Европе теперь никто на пианино не играет, — сказал Варлаам. — Теперь играют на электричестве. Нет, Валико?

— Ерунда, — сказал дед. — На электричестве нельзя играть — током убьет.

— Убьет? — Варлаам посмотрел на Валико.

— Нет. Они резиновые перчатки надевают, — пояснил Валико.

Помолчали.

Валико вытер хлебом тарелку, встал, отошел к окну. Музыка доносилась с противоположного склона. Там светились окнами несколько домиков.

Варлаам отошел к своему столику. Тщательно вытер руки о штаны. Сел, раскрыл учебник и начал зубрить:

— Валико, «тятя-тятя», что такое?

— Отец.

— Дерьмо он, а не отец! — вдруг рассердился дед.

— Дедушка! Здесь ребенок, — сказала Като.

Дед бросил на стол ложку и вышел из комнаты.

— Чего это он? — удивился Варлаам.

Като посмотрела на Валико.

— Плохо себя чувствует, наверное, — сказал Валико.

— Пошли послушаем, — предложил Варлаам.

— Пешком или по воздуху?

— По воздуху.

…Вертолет черной тенью перелетел на противоположный склон, приземлился неподалеку от огоньков.

В маленьком физкультурном зале одноэтажной школы стояло пианино, а за ним сидела Лали и старательно играла красивую мелодию.

— Добрый вечер.

Лали смутилась, перестала играть.

— Играй, играй, Лали. — Валико слегка облокотился на подоконник.

Лали снова заиграла. Валико и Варлаам стали подпевать в два голоса. Послышалось тяжелое пыхтение. К школе, высунув язык, приплелся Зарбазан. Сел у ног Валико и сладко зевнул.

На аэродроме в Тбилиси среди прочих самолетов стоял красавец гигант ТУ-144. Вокруг него собрались летчики и с большим интересом осматривали новую машину.

Валико стоял возле своего вертолета, грузился курами.

— Мимино! Здорово!

По полю шел командир нового лайнера — высокий блондин. А рядом с ним — две стройные стюардессы. Все трое белозубые, загорелые, в безукоризненно отглаженных униформах. Как с рекламы «Аэрофлота».

— Жебрюнас?! — поразился Валико. — Какими судьбами?

— Да вот, Дели не принимает. — Командир обернулся к девушкам: — Знакомьтесь, это Мимино. Вместе летное училище кончали.

— Тимофеева, — представилась брюнетка.

— Мизандари.

— Комарова, — протянула руку блондинка.

— Валико, — сказал Валико.

— Лариса Ивановна. А Мимино — это фамилия?

— Кличка, — сказал Валико.

— Мимино по-грузински сокол, — пояснил Жебрюнас.

— Похож, — улыбнулась блондинка и посмотрела на Валико синими глазами.

— Ну пока, старик, — махнул рукой Жебрюнас.

— До свидания, — сказала Лариса и пошла.

Валико стоял и смотрел, как удаляется Лариса, отодвигая от него свой прекрасный образ.

Валико лежал на койке общежития. Смотрел в потолок. В дверь заглянул Игорь.

— В турбазу на танцы идешь?

— Нет, — ответил Валико.

— Тогда я беру твою рубашку.

Игорь полез под кровать, вытащил из сумки рубашку в горошек.

В дверях обернулся:

— Андро хинкали варит…

Валико лениво поднялся. Сунул ноги в шлепанцы. Прошел на кухню. Там Андро, подвязав полотенце вместо фартука, лепил хинкали. Пел.

— Что едим, — покачал головой Валико, — тесто и мясо? Варвары.

Подошел к окну, облокотился на подоконник. Отсюда был виден Телавский аэропорт. Молодая женщина мыла под фонтаном ножки ребенку. Помыла. Поставила ребенка на чемодан.

Послышался далекий гул. Небо прочертили красные огоньки сверхзвукового лайнера.

На весах в аэропорту «Норка-2», на фоне сверкающих вечным снегом вершин, стояли маленькая старушка и маленькая тощая корова.

— Нет, — мотнул головой Валико, — нельзя. Здесь продай.

— Здесь никто не купит. Здесь ее все знают.

— Нельзя, тетя Домна, — вздохнул Валико.

Старушка сошла с весов, развернула закутанную в тряпочку вареную курицу, показала Валико. Тот снова покачал головой. Старушка горько вздохнула, повернулась и пошла. Корова — за ней. Зарбазан залаял на Валико.

В аэропорту Телави старый грек Аристофан опустил кисть в ведро с желтой краской и мазнул по стене.

— Может, этот колор? — спросил он Гиви Ивановича. — Или все суриком покроем? Решай.

— Подожди. Ну… Дай подумать…

— Гиви Иванович! — донесся с диспетчерской вышки голос дежурного.

Когда начальник поднялся на вышку, дежурный протянул ему бинокль.

Гиви Иванович приложил окуляры к глазам.

По небу летела корова. Она висела в смастеренной из мешков люльке и, звеня колокольчиками, плавно раскачивалась под брюхом вертолета.

— Строгий выговор с предупреждением и лишение премиальных, — сказал Гиви Иванович стоящему перед ним Валико Мизандари.

Валико молчал.

— Ну, что стоишь? Иди. Работай. — Гиви Иванович уткнулся в бумаги.

— Гиви Иванович, — тихо сказал Валико. — Напиши мне характеристику на переквалификацию.

— Какую еще переквалификацию?

— Я хочу в большую авиацию вернуться.

Гиви Иванович вздохнул.

— Хорошо, — сказал он. — Устный выговор без лишения премиальных. И иди, иди, пока не передумал.

— Нет, Гиви. Я серьезно решил.

Гиви Иванович посмотрел на Валико, встал из-за стола, похлопал Валико по плечу:

— Хорошо, никто ничего не видел. Коровы у нас сами летают. А если тебе куда-нибудь надо поехать… — Гиви Иванович достал ключи от машины и опустил их в нагрудный карман Валико. — Только не превышай скорость…

— Хозяин, — в кабинет вошел Аристофан, — а может, этот колор? — Он показал кусок фанеры, выкрашенный в синий цвет.

— Вы почему без разрешения входите? — вдруг заорал на него Гиви Иванович. — Что за манера?! Идите в коридор и ждите, пока вас вызовут!

Аристофан швырнул фанеру на пол.

— Сам ищи колор. Сам крась. Меня здесь уже нет! — И ушел.

— Секундочку. — Гиви Иванович бросился за маляром. Из коридора донеслось: — Аристофан! Подожди! Что, шуток не понимаешь?.. Аристофан… Аристофан…

Валико достал из кармана ключи и положил их на стол.

Было раннее утро.

На краю обрыва стояло старое полузасохшее дерево. К его веткам были привязаны лоскутки. По обычаям предков, это поминание. Живые поминали ушедших. Здесь были старые, полуистлевшие лоскутки и новые, разноцветные, яркие.

Валико подошел к дереву и привязал свой галстук.

Стали спускаться по тропинке к вертолету. Впереди бежал Зарбазан. Следом Варлаам с сумкой «Аэрофлот». Далее Валико, Като и дед.

— Валико!

Это с другого склона горы крикнул пастух в бурке.

— Чего?

Их разделяло километра два, но слышимость была хорошая.

— Вано просил, чтобы ты ему подковы привез. Подковы!

— Привезу! — крикнул Валико.

Он взял деда под руку, отвел к роднику. Достал из кармана деньги.

— Дедушка, у меня четыреста тридцать рублей. Вот. Двести пятнадцать вам и двести пятнадцать мне. А когда устроюсь, буду присылать.

Дед спрятал деньги в карман, сказал:

— Валико, сынок, слушай меня внимательно. Если его встретишь — не убивай. Сам знаешь, какие сейчас времена. Не так поймут.

— Ладно, не убью, — согласился Валико и пошел к вертолету.

В ручке дверцы он увидел букетик горных цветов. Оглянулся. В раме школьного окна мелькнуло лицо Лали. Валико спрятал букетик в карман. Открыл дверцу, и туда тут же прыгнул Зарбазан.

Валико молча обнял родных. Потом вытащил собаку из кабины, опустил на землю.

— Я тебе бинокль пришлю, — сказал он Варлааму.

Залез в кабину и захлопнул дверцу.

Зарбазан завыл, встал на задние лапы и начал скрести когтями металл обшивки.

— Он не вернется, — грустно сказал дед.

Валико включил зажигание. Заревел мотор, закрутились лопасти винта, стремительно набирая скорость. Ветер ударил в лица провожающих. Зарбазана отбросило на несколько метров.

— Не хочу бинокль! Не надо! — закричал Варлаам. — Не уезжай!

Но грохот мотора поглотил его крик. Валико ничего не услышал. Он улыбнулся, помахал всем рукой и посмотрел на приборы.

Тогда Варлаам, преодолевая сопротивление ветра, подбежал к вертолету, обмотал цепь вокруг шасси и замкнул на замок. Мотор взревел, вертолет напрягся и вырвал цепь с корнем.

На кухне обыкновенной московской квартиры Родион Васильевич Синицын, плотный блондин лет сорока, напевая, варил манную кашу.

В дверь позвонили.

— Леночка, открой! — крикнул Синицын.

Из комнаты вышла семилетняя девочка и, спросив: «Кто там?», открыла.

На площадке, в кепке Кукуша и с полиэтиленовым бочонком в руке, стоял Валико.

— Это квартира Синицына?

— Папа! Грузин приехал! — крикнула девочка и удалилась в комнату.

— Здравствуйте, заходите, — сказал Синицын, появляясь из кухни.

— Здравствуйте. — Валико снял кепку. — Вам письмо от тети Нины. — Он почтительно протянул письмо.

Синицын вскрыл конверт, стал читать.

Валико огляделся. Пристроил бочонок рядом с детскими санками.

Синицын дочитал письмо, спросил:

— Как она себя чувствует?

— Все так же…

— Софа!

Вошла молодая женщина с грудным ребенком на руках.

— Надо товарища в гостиницу устроить.

— В «Россию», если можно, — попросил Валико.

Софа кивнула, села к телефону.

— Извините, там у меня каша. — Синицын убежал в кухню.

— Садитесь. — Софа указала на ветхое антикварное кресло, и Валико присел на краешек. — Алло! Это мебельный магазин?.. Якову Борисовичу привет! Это Синицына… Нет, я не насчет зеркала. У нас ЧП. Приехал племянник Родиона Васильевича, надо его в гостиницу «Россия» устроить… Сейчас узнаю. Родя! — крикнула Софа. — Ты на «Лебединое» два билета можешь сделать?

— Постараюсь, — донеслось из кухни.

— Да, может… — сказала Софа в трубку. — Ага… Запомню… Фамилия? — Софа вопросительно посмотрела на Валико.

— Мизандари, — шепотом подсказал Валико.

— Мизандари… Спасибо. Билеты будут в кассе. Чао. — Софа положила трубку.

Валико встал.

— Быстренько топайте в западный блок, — сказала ему Софа, — найдите там администратора Европейского симпозиума эндокринологов Воронина. Скажите, что от Якова Борисовича. Он все устроит.

— Спасибо большое. До свидания.

Валико ушел.

— Софа, кто такая тетя Нина из Тбилиси? Не помнишь?

— Нет.

— И я не знаю, — вздохнул Синицын.

Когда такси остановилось возле гостиницы «Россия», на счетчике было десять рублей сорок копеек.

Валико дал таксисту тринадцать.

Таксист укоризненно посмотрел на Валико. Тому вдруг стало стыдно, и он дал еще пятерку.

В двухместном номере «России» на кровати у окна лежал горбоносый мужчина в очках. Читал журнал «За рулем». В дверь постучали.

— Кто там?

— Я. Здравствуйте. — В комнату вошел Валико.

— Здравствуйте…

Мужчина снял очки и внимательно осмотрел вошедшего.

Валико поставил сумку на подставку для чемоданов. Снял летную куртку, кепку, повесил на вешалку. Открыл шкаф. Там лежали две новые покрышки для «Жигулей».

— Дук хай ек? (Ты армянин?) — спросил мужчина.

— Че (Нет.), — ответил Валико.

Мужчина встал. На соседней кровати вытянулся надутый зеленый крокодил. Мужчина взял крокодила, вернулся на место, лег. Выдернул затычку, прижал игрушку к груди. Из крокодила со свистом стал выходить воздух.

Валико разложил свои вещи по полочкам, поставил возле кровати шлепанцы. Подошел к телефону. Аппарат стоял на тумбочке соседа. Валико хотел перенести аппарат на свою тумбочку, но шнур оказался слишком коротким.

— Стационар, — коротко пояснил сосед.

— Извините… — Валико придвинул стул к постели соседа. Сел к нему боком, набрал номер.

— Да? — прозвучал в трубке мужской голос.

— Это квартира народного артиста СССР, солиста Большого театра товарища Синицына? — спросил Валико.

— Да.

— Это Валико говорит. У меня все в порядке. Еще раз спасибо.

— Пожалуйста.

Валико положил трубку. Покосился на соседа. Воздух из крокодила тем временем весь вышел, и сосед начал скатывать его, начиная с головы.

Валико встал, прошелся по номеру. Остановился около окна, посмотрел на заснеженную Красную площадь. Часы на Спасской башне показывали половину шестого. Валико посмотрел на свои часы, перевел время. Потом присел к столу, стал листать толстый телефонный справочник. Нашел нужный номер, стал звонить.

— Алло, — раздался в трубке легкий голос.

Валико торопливо нажал на рычаг. В глазах соседа зажглось любопытство. Валико посмотрел на него и повернулся спиной. Посидел немного, снова набрал номер.

— Алло!

— Здравствуйте… — начал Валико. Сглотнул волнение. — Ларису Ивановну позовите, пожалуйста.

— А кто это?

— Это Валико… Который Мимино. Помните?

— Здравствуйте, Валико, который Мимино.

— А это вы? — спросил Валико.

— Я, — ответили в трубку.

Сосед не отрываясь смотрел на Валико большими печальными глазами.

— Лариса Ивановна, а что вы сегодня делаете? — спросил Валико.

— Ничего.

— Тогда знаете что… давайте вместе поужинаем.

— Давайте.

— Тогда знаете что… приходите в гостиницу «Россия». Западный вход. В семь часов. Я вас буду внизу ждать.

Сосед постучал Валико в спину, зашептал:

— Пусть подругу позовет. Подругу…

Валико отмахнулся.

— Алло! Здесь очень красиво… Музыка играет. Придете?

— Непременно.

— выкрикивал певец на эстраде.

Валико вошел в ресторан, огляделся, неторопливо пересек зал, сел за столик возле эстрады и легким, едва заметным кивком подозвал официанта. Небрежно отодвинул протянутое меню, доверительно сказал:

— Это не надо. Что есть хорошего, принеси, я — вдвоем.

Официант понимающе кивнул и скрылся.

Валико так же неторопливо направился к эстраде. Что-то проговорил на ухо ударнику, показывая пальцем на дверь, и положил на барабан двадцать пять рублей.

10… 6… 3… 2… 1… — зажигались цифры на табло. Блямм… Блямм… — нежно проиграл колокольчик, дверь лифта отворилась, и вышел горбоносый сосед Валико. Глубоко засунув руки в карманы клетчатого пиджака, он прошел мимо длинной шеренги чемоданов с наклейками гостиниц всего мира. Увидев нервно расхаживающего по вестибюлю Валико, посмотрел на часы. Было без двадцати девять. Сосед покачал головой и пошел в ресторан.

Валико увидел, что к гостинице подкатило такси, в котором сидела женщина. Выскочил на улицу.

Это была не Лариса.

Ресторанные оркестранты отдыхали.

— Вот он, этот чайник, — сказал ударник, увидев уныло плетущегося через зал Валико.

Музыканты быстро расселись по местам, и солист объявил в микрофон:

— Эта песня посвящается нашему гостю из солнечного города Телави! — Показал рукой на Валико и запел:

— Тбилисо, мэис да вардебис мхаро…

Сопровождаемый любопытными взглядами, Валико прошествовал к изобильно накрытому столу. Ковырнул вилкой красную икру… и тут увидел своего соседа.

Сосед медленно пересекал зал. Приблизился к эстраде, что-то сказал ударнику и вернулся за свой стол.

Песня «Тбилисо» быстро угасла, солист объявил:

— А эта песня посвящается нашему гостю из солнечного Ленинакана! Товарищу Хачикяну!

Оркестр заиграл песню «Ереван».

Гость из солнечного Ленинакана сел за свой столик. А гость из солнечного Телави встал, пошел к оркестру.

А чуть позже два «солнечных» гостя лихо отплясывали перед эстрадой лезгинку…

Пожилой человек с бородкой подошел к метрдотелю и погрозил пальцем:

— Предупреждаю! Если вы немедленно не прекратите эту декаду, я сообщу куда следует. Сюда люди пришли отдыхать, в конце концов!

Часы на Спасской башне пробили восемь утра. По Красной площади бродили голуби.

Валико сидел в кресле, мрачно уставившись в одну точку.

— Как — подождать? Что значит — нету?! — кричал в трубку Хачикян. — А почему Узбекистан вчера получил?.. Нет! Сто тридцатую не возьму!.. Сто тридцатую пусть Узбекистан берет! У нас горы, дорогая, горы!.. Дорогая, ты в зоопарке была? Верблюда видела?.. Каким тоном?.. Каким тоном знаю, таким говорю! Алло!.. Алло! — Бросил трубку, обернулся к Валико: — «Дорогая» никому не говори.

…Валико и Хачикян ели сосиски в буфете.

— Здесь за углом, вон там, — показал Хачикян за окно, — кафе «Богатырь». Очень хороший. Комплексный обед — суп, второе, и третье, и сладкое — тридцать семь копеек…

Валико смотрел на Хачикяна, отвернулся и воскликнул:

— Ва!

Мимо буфета по лестнице поднимался на задних лапах медведь в сомбреро и джинсах. За медведем шел пожилой человек с сигарой в зубах.

— Микки! — крикнул пожилой человек вниз и вместе с медведем скрылся за лестничным маршем.

За ними на четырех лапах пробежал маленький медвежонок, тоже в сомбреро и джинсах.

— Американский цирк, — объяснил Хачикян. — Слушай, если резиновый крокодил желтой краской покрашу, смоется?

Валико пожал плечами.

— Смоется, — сказал сам себе Хачикян. — Понимаешь, Альбертик просил желтый, а в магазине только зеленый…

Валико вздохнул.

— Валик-джан, — сказал Хачикян, — ты только не обижайся, но вы, грузины, не совсем хорошо умеете с девушками разговаривать.

— А кто умеет хорошо? — саркастически улыбнулся Валико. — Армяне, да?

— Подожди, не залезай в бутылку, — примирительно помахал рукой Хачикян. — Я тебе умные вещи скажу. Этот Лариса Ивановна очень правильно сделала, что не пришла…

— Почему?

— Вот мой дочка Алла, — стал объяснять Хачикян, — если мальчик ей позвонит и скажет: пошли в ресторан, туда-сюда, потанцуем, я про него плохо подумаю. А если скажет: Рубен Вартанович, можно я с Аллой пойду на культурное мероприятие? Я скажу: пожалуйста, иди, дорогой… Понял?

Потом Хачикян звонил из гостиничного номера по телефону.

— Алло! Ларису Ивановну хочу!

— Это я, — помедлив, ответил легкий голос.

— Здравствуйте. Это Хачикян говорит, друг Мимино, который Валико… Лариса Ивановна, Валико Зурабович уехал на спецзадание, меня просил позвонить…

— Константинович, — поправил Валико, сидевший на своей кровати.

— Э, какая разница!

— Что? — спросил голос.

— Ничего, Лариса Ивановна, он поручил вас спросить, в какой вы театр сегодня хотите пойти?

— А он что, волшебник?

— Зачем — волшебник?

— Может в любой театр билеты достать?

— Может.

— И в Большой?

— Конечно.

— И на Таганку?

— Таганка? — Хачикян удивился, закрыл ладонью трубку, зашептал Валико: — Таганка — тюрьма. Сурен там сидел. Большой шутница этот твой Лариса Ивановна…

— Алло, алло! — раздался в трубке голос.

— Ты говори, говори, — замахал рукой Валико.

— Алло, алло, — закричал в трубку Хачикян. — Куда это вы исчезли? Таганка — нет! Большой. Без пятнадцати семь он вас будет ждать у второй колонны…

— Спроси, почему вчера не пришла? — взволнованно зашептал Валико.

— Слушай, я ж тебе все объяснил, — отмахнулся Хачикян и продолжал в трубку: — Как мне Валико Вахтанговичу доложить? Придете?

— Непременно.

Хачикян положил трубку.

— Хачикян, когда захочет, все может. Валик-джан, если не трудно, мне тоже билет возьми. Я Большой театр очень люблю — никогда не был. — Снял трубку, протянул ее Валико: — Звони своему артисту.

В помещении касс Большого театра на стенах были развешаны афиши, одна из них изображала Родиона Синицына в роли Трубадура.

— Три билета на имя Синицына, — нагнулся Валико к окошку. Кассирша протянула ему конверт.

— Восемнадцать рублей.

— Сколько? — переспросил Валико. — Дорогая, всего три, всего три.

— А здесь и есть три. Партер. Не в кино идете, молодой человек.

Валико в летной фуражке с папкой в руках вошел в подъезд здания ГВФ.

…В аэропорту Телави Гиви Иванович и Игорь красили стену суриком.

— Иванович! — позвали из окна. — Вас Валико к телефону зовет!

…Валико в будке междугородного телефона-автомата кричал:

— Пусть Андро возьмет талоны на дрова и отвезет моим! Все в порядке! Бумаги приняли! Завтра дадут ответ!.. Конечно, возьмут! Сказали: такие летчики, как я, на дороге не валяются! Ну, обнимаю вас всех… О, подожди! Чуть не забыл: передай Вано, что подков в Москве нет!

Потом он долго гулял по столичным улицам. Весело насвистывая, шагал по бульвару, вдоль заледеневшего пруда, где катались на коньках дети в разноцветных шапочках. Достал пачку сигарет, закурил. Уронил перчатку. Интеллигентная старушка подняла перчатку, догнала Валико.

…Возле лотка с мороженым выстроилась очередь. Валико стал в хвост.

…На рынке он взял большой букет роз, положил на прилавок двадцатипятирублевку.

…Возле Ильинских ворот полюбовался на памятник гренадерам, павшим под Плевной. Пошел вниз по бульвару. Разбежался, прокатился по ледяной дорожке. Понравилось. Вернулся. Разбежался. Заскользил и упал.

…В гостинице, в комнате быта, Валико старательно гладил брюки. Пел.

…Продолжая напевать и пританцовывая, шел по коридору. Навстречу два узбека в халатах пронесли завернутый ковер, держа за концы.

…Валико пел и в ванной, пока блаженствовал в пене бадусана.

Пел и когда чистил ботинки.

В дверь постучали.

— Да…

В номер вошла решительная блондинка в голубых джинсах.

— Здравствуйте. А где товарищ Хачикян?

— На автобазе.

— Вы не знаете, он думает о чем-нибудь или нет?

— Не знаю, — сознался Валико.

— У него в среду доклад, а он до сих пор рукопись в бюро переводчиков не сдал. Как дети! — Блондинка достала из сумки пластмассовую табличку и положила на стол: — Это его визитка. До свидания. — И ушла, хлопнув дверью.

Блямм… Блямм! — проиграл колокольчик.

Из лифта, вежливо отстранив индианку в золотистом сари, вышел Хачикян. Пошел по коридору, напевая: «Солнечный остров скрылся в тумане…»

— Дали! Сто тридцать первый дали! — радостно сообщил он дежурной по этажу.

…На белой пластмассовой табличке, в верхнем углу, был вытиснен контур Европы, а посередине золотом написано: «Хачикян. СССР».

Хачикян внимательно рассмотрел табличку, повернулся к Валико.

— Кто принес? Гостиница?

— Гостиница, — кивнул Валико, брившийся у зеркала.

— Валик-джан, какой народ, а! — Хачикян покачал головой. — Пришел… Спросили, как фамилия. Говорю: Хачикян. Здравствуй, говорят, Хачикян. Иди, говорят, Хачикян, десятый этаж, тринадцатый комната… И ни копейки не взяли… А теперь вот, значок…

— А для чего значок? — спросил Валико.

— Как для чего? Очень удобно. Сразу видно — откуда ты, как зовут… А тебе не дали?

— Нет.

— Не переживай. Я достану. Мне сто тридцатый модель был написан, а я сто тридцать первый получил. Хачикян, когда захочет, все может. — Он снял пальто, надел клетчатый пиджак, прицепил к лацкану табличку. — Валик-джан, когда я умру, и апостол Петр спросит меня: «Куда ты хочешь, Хачикян?», я скажу: «Никуда не хочу. Посели меня гостиница «Россия». Западный корпус. Любой этаж…»

В дверь постучали, и в номер вошел полный курносый блондин в очках. За ним горничная с комплектом постельного белья.

— Кто здесь Хачикян? — по-армянски спросил блондин.

— Я, — улыбнулся Хачикян и показал табличку.

Блондин снял табличку с Хачикяна, прицепил ее к лацкану своего пиджака и сказал:

— Такие, как вы, позорят землю предков.

…Лифт шел вниз. Мрачные Валико с Хачикяном и человек пять японцев смотрели в пространство.

— Не могу понять, — тихо сказал один японец другому, кивнув на Валико и Хачикяна, — как эти русские различают друг друга.

…К «России» подъехал «Икарус». Из дверей выпрыгнула блондинка в голубых брюках, а следом молодой мужчина с двумя тяжелыми сумками. Оба прошли в вестибюль.

Навстречу им шагали Хачикян и Валико. Хачикян нес чемодан и крокодила. Валико — покрышки.

— А вот и он! — обрадовалась блондинка. — На ловца и зверь бежит.

— Кто зверь? — мрачно спросил Хачикян останавливаясь.

— Вы, — улыбнулась блондинка. — Товарищ Хачикян, во-первых, вот вам приглашение на банкет. — Она достала из сумки спутника конверт. — А во-вторых, где доклад? Только вы один не сдали. Его же перевести надо.

— Слушай, я тебе разве говорил, что я эндокринолог? Говорил?! — Хачикян резко надвигался на блондинку.

— В чем дело? Ничего не понимаю…

— Что не понимаешь? Он Хачикян, и я Хачикян! У меня такая дочка, как ты, а меня аферистом называют! Пошли!

— Стойте! — Девушка пошла следом. — Простите, но верните значок, пожалуйста…

— Нету! Скушал! — прорычал Хачикян и пошел.

— Подожди! — задержал его Валико. Обернулся к девушке в голубых брюках: — Как не стыдно? Живого человека на улицу выгоняют… Какая разница: эндокринолог или не эндокринолог? Вот я, например, тоже не эндокринолог. Ну и что?

— Как ваша фамилия? — спросила девушка.

— Мизандари!

Огромный новенький ЗИЛ-131, выкрашенный оранжевым, остановился возле гостиницы «Олень». Из него с вещами вылезли Валико и Хачикян.

— Ни двухместного, ни одноместного — ничего нет! — объяснила администратор гостиницы.

— А для них есть? — спросил Хачикян, указывая в сторону длинного стола, где группа молодых скромных ребят заполняла листки.

— Это спортсмены.

— Знаем, какие спортсмены, — улыбнулся Валико. — Десять минут назад я тоже был эндокринологом.

— Не знаю, кем вы были, но этот парень, — администратор показала на одного из ребят, — только что перепрыгнул через все эти чемоданы.

— Через эти? — переспросил Валико. — А если и я перепрыгну?

— Значит, и вы — спортсмен.

— Эти? — Валико показал на длинную вереницу чемоданов.

— Эти.

— Не надо, Валик-джан, — попросил Хачикян.

Но Валико разбежался и прыгнул. Зацепился ногой за пятый чемодан и рухнул лицом на каменный пол.

Вечер. К освещенным колоннам большого театра подъезжали машины всех марок мира, такси, автобусы. Мимо Валико текла, торопилась разноликая и разноязыкая публика. В руках у него была пудреница с зеркальцем, и он тщательно припудривал синяк под глазом.

— Товарищ, у вас лишнего билетика не найдется? — спросил у него какой-то моряк.

— Нет, — сурово ответил Валико.

— Еще не пришла? — К Валико подошел Хачикян.

— Нет.

Хачикян посчитал колонны:

— Раз, два… Правильно стоим, — подтвердил он и посмотрел на синяк Валико. — Совсем незаметно, Валик-джан.

А в это время в квартире Ларисы две девочки лет тринадцати — Вероника и Татка — сидели у телефона. Ждали.

— Не звонят, — сказала Татка.

— Сейчас позвонят, — откликнулась Вероника.

И действительно, тут же раздался звонок.

— Они. — Вероника сняла трубку. — Алло? — проговорила она взрослым голосом.

— Лариса Ивановна, это вы? — прозвучал голос Валико.

— Ага. — Вероника подмигнула своей подружке.

— Лариса Ивановна, что случилось? Почему вы не пришли?

— А кто это говорит? Валико, который Мимино? Или его друг Хачикян?

— Валико!

— Давай-давай, — подтолкнула Татка Веронику.

— Алло… Алло… Вы меня слышите?

— Знаете что, Валико, катитесь вы колбаской по Малой Спасской! — выкрикнула Вероника и положила трубку.

…Валико вышел из будки телефона-автомата. Не мигая уставился на Хачикяна.

— Что, она еще дома? — удивился Хачикян.

— Армяне очень хорошо умеют договариваться с женщинами, — сказал Валико.

— Что? — не понял Хачикян.

— Ничего! Женщин у нас миллионы, а Большой театр один. Пошли!

…Валико и Хачикян сидели во втором ряду партера.

— Что он сказал? — спросил Хачикян Валико.

Валико пожал плечами. Хачикян посмотрел в бинокль, потом обратился к соседке справа.

— Гражданка, этот актер как фамилия?

— Синицын.

— Не, этот в красном платье?

— Краснопевцева.

Хачикян достал блокнот, записал. Сообщил соседке:

— Потом Альбертику расскажу.

…Поздним вечером, после спектакля, Валико и Хачикян шли мимо витрин ЦУМа.

— Это его мама была? — спрашивал Хачикян.

— Которая?

— Которая пела.

— Там все пели…

— Которая умерла потом.

— Там все умерли.

Хачикян помолчал, потом запел:

— Нет, не удастся мерзким злодеям! Мерзким злодеям! Погубить мою маму!

Возле витрины, где на манекенах демонстрировались женские платья, Хачикян остановился.

— Валик-джан, покажи — который на Лариса Ивановна похож?

— Этот. — Валико показал на манекен в купальнике. — Пошли, пошли… Ну, где твоя машина?

— Там. — Хачикян махнул рукой в сторону переулка. Хачикян остановился, оглядел манекены, покачал головой. Потом догнал Валико:

— Ты и она — не две пары сапогов. Ты видный мужчина, а она… Возьми кошку, опусти в воду, вынь, посмотри — такая же худая.

— Ну, где твоя машина? — раздраженно спросил Валико. — Ты что ее, за двадцать километров поставил?

— Здесь. — Хачикян свернул в переулок и снова запел: — Нет, не удастся мерзким злодеям, мерзким злодеям мать погубить! Погубить, погубить мою маму, мою мамочку, мою ма…

И вдруг замер. Двор был пуст. Повернулся к Валико, в глазах у него стояли слезы.

— Украли, — прошептал он.

— Как — украли?

— Украли… — Хачикян схватился за голову и начал причитать: — Вай, Альбертик, нет у тебя папы, нет у тебя больше папы!

— Подожди, не сходи с ума! Ты точно помнишь, что это тот двор?

— Тот. Вот мусорный ящик.

— Подожди, слушай! Здесь узко, ты тут не проехал бы!

Хачикян оглядел арку, не согласился:

— Я проехал бы…

— Что там еще было?

— Около ящика женщина курила…

— Пошли! — Валико выбежал в переулок. Хачикян за ним.

Забежали в следующий двор, там тоже было пусто. Забежали в третий… Там, возле мусорных баков, сверкая никелированными частями, стоял новенький оранжевый ЗИЛ-131.

— Цаватанем! — Хачикян медленно подошел к грузовику и припал губами к металлической ручке. Стоял мороз, и губы Хачикяна мгновенно прилипли к металлу. Он попытался их отодрать. С третьей попытки ему это удалось. Хачикян в сердцах сплюнул на снег.

Возле Донского монастыря по заснеженной мостовой медленно двигалась снегоочистительная машина. Было раннее утро. Машина остановилась, выскочивший шофер подошел к оранжевому грузовику, стоявшему у тротуара. Постучал в окно. Оттуда высунулся заспанный Хачикян.

— Друг, подай назад свой лимузин. Мешает.

Хачикян закрыл окно и завел машину. Проснулся и Валико.

— Что, опять выселяют? — спросил он.

— Нет уж. Здесь я сам себе Хачикян.

Валико пощупал лицо, посмотрел на себя в зеркало. Под глазом расплылся огромный багровый синяк… Оранжевый грузовик ехал по Садовому кольцу.

— Мотор послушай, — предложил Хачикян. — Слышишь?

— Слышу, — угрюмо отозвался Валико.

— Ничего не слышишь. Это сто тридцатый грохочет. А в сто тридцать первом, как часики: тик-тик-тик… А сиденья какие… потрогай… А в сто тридцатом дерматин… Зад прилипает…

Хачикян затормозил у светофора, спросил у водителя такси, стоявшего рядом:

— Дорогой, гражданская авиация правильно еду?

— Правильно. На Цветном — направо, — сказал таксист.

— Э, Валик-джан, — трогаясь с места, сказал Хачикян. — Зачем тебе эта большая авиация? Поехали со мной. Мама долму приготовит. Долму любишь?

— Нет, — буркнул Валико.

— Это потому, что у вас не умеют готовить. Настоящая долма — это… — Хачикян поцеловал кончики пальцев.

— Может, скажешь, что у нас и сациви не умеют готовить? — хмуро спросил Валико.

Хачикян снисходительно улыбнулся.

— Не говори теперь только, что шашлык тоже грузины придумали.

— А кто? Армяне?

— Знаешь что, дорогой, ты меня извини, но вот в Дилижане на кухне простой кран откроешь — из него вода льется, по вкусу второе место занимает в мире.

— А первое в Ереване, да?

— Нет, первое в Сан-Франциско!

— А боржоми?

Хачикян не ответил. Крутанул руль. Прижал машину к тротуару.

— Все. Дальше грузовой движенья нет.

— До свидания, — сухо попрощался Валико. Взял сумку, выскочил из машины, зашагал по тротуару.

Грузовик резко рванул с места, обогнал Валико. Проехал метров двадцать, затормозил. Из кабины вылез Хачикян с покрышкой в руке.

— На! Продай!

— Зачем?

— У тебя денег мало! У меня тоже мало! На!

— Спасибо, не надо! Я позвоню — мне пришлют.

— Ну, пока пришлют, туда-сюда… Продай!

— Нет, Рубик, дорогой, не возьму… Как продам? Кому?

— Пошли! — сказал Хачикян и свернул во двор.

Здесь он принялся внимательно изучать колеса стоящих перед домом «Жигулей».

— Вот. — Хачикян увидел «Жигули» со стертыми покрышками. — Совсем лысые.

У подъезда сидела старушка с коляской.

— Бабушка, чья это машина? — спросил старушку Хачикян.

— Из пятой квартиры, кажись…

— Пошли. — Хачикян вошел в подъезд.

…Хачикян нажал на кнопку звонка, и дверь открыла женщина в шелковом халате.

— Дорогая, нам сказали — вам покрышка нужна. — Хачикян показал женщине покрышку.

— Нугзар! Иди сюда! — крикнула женщина и захлопнула дверь.

— Возьмут! — уверенно сказал Хачикян.

Дверь снова отворилась. В дверях стоял седеющий красавец.

— Вот, друг, покрышку тебе принесли… За полцены. — Хачикян показал красавцу покрышку. — Совсем новый.

Красавец увидел Валико и оцепенел.

— Ах, вот ты где! — по-грузински воскликнул Валико. — Теперь ты от меня не уйдешь.

Красавец хотел захлопнуть дверь, но Валико подставил ногу и потянул дверь на себя.

— Тося! — завопил красавец. — Звони в милицию! Он меня убьет!

Зарбазан дремал на дровах, уложенных под школьной лестницей. Услышав стрекот вертолета, поднял рваное ухо, открыл глаза. Над покрытой снегом деревней Таркло летел вертолет. Зарбазан отвернулся и снова положил морду на лапы. К школе на лошади подъехал Исидор Осиаури — почтальон. Не спеша слез, достал из подвешенной к луке седла сумки пухлый конверт.

А в классе уютно потрескивала железная печка. У печки учительница Лали объясняла геометрическую задачу. Третьеклассники сидели за новенькими партами, внимательно слушали.

— Здравствуйте, люди. — В класс вошел Исидор, и ученики встали. — Извините, уважаемая. Помешал?

— Ничего, ничего… Здравствуйте, дядя Исидор. Садитесь, дети.

— «Авиа, — прочитал Исидор на конверте. — Заказное. Папишвили Варлааму». — Исидор подошел к Варлааму, положил на парту конверт и квитанцию. — От Мизандари В.К. Распишись вот тут.

Варлаам неторопливо расписался, старательно выводя каждую букву. Вернул квитанцию. Спрятал конверт в парту и как ни в чем не бывало уткнулся в учебник.

В классе стояла тишина. Ученики и учительница с любопытством смотрели на Варлаама. Исидор постоял, обернулся к Лали, потом заглянул в лицо Варлааму.

— Открой!

— Дома открою! — не отрываясь от учебника, ответил Варлаам.

— Не имеешь права, — сказал Исидор.

Варлаам отложил учебник, полез в карман, вытащил перочинный ножик с деревянной ручкой, открыл, почистил лезвие о брюки. Потом достал конверт, положил его перед собой и аккуратно вскрыл ножом. Класс замер. Варлаам извлек из конверта глянцевый цветной проспект, на обложке которого красовалась гостиница «Россия». На другой стороне проспекта размашистым почерком было написано: «Моему маленькому Варлааму от любящего дяди».

Снедаемые любопытством дети, потеряв горскую сдержанность, окружили Варлаама. Подошла и Лали.

— Разверни, — потребовал Исидор.

Проспект раскрылся, как гармошка, и предстали картинки из роскошной жизни в гостинице «Россия». На самой большой фотографии три нарядные красавицы, сидя на высоких крутящихся стульях возле никелированной стойки бара, заманчиво улыбались в аппарат. Возле каждой красавицы стояли кавалеры с бокалами шампанского в руках.

— Вот Валико, — сказал конопатый Тариэл, ткнув пальцем в брюнета в полосатом костюме.

— А где усы? — засомневалась маленькая Тина.

— Сбрил, — объяснил Тариэл. — Здесь все без усов. Лали отвернулась. И тут увидела Зарбазана, который незаметно проник в класс.

— А ну, пошел отсюда! — закричала она. — Тебя здесь только не хватало!..

Зарбазан покорно повернулся и вышел из класса. Лали захлопнула дверь.

Хмурый конвоир вел Валико по тюремному коридору. Валико, небритый, осунувшийся, шел, заложив руки за спину.

— Стой! — приказал конвоир и открыл одну из дверей. — Сюда!

Комната была узкая, выкрашенная в серый цвет. Наверху — маленькое решетчатое окно. Стол и два стула были привинчены к полу. Сидевшая за столом девушка испуганно смотрела на Валико большими светлыми глазами.

— Садись, — приказал конвоир и вышел.

Присев, Валико посмотрел на девушку. Та сидела ни жива ни мертва.

— Здравствуйте! — нарушил затянувшуюся паузу Валико.

— Здравствуйте…

— Вы мой адвокат?

— Меня назначили…

— А сколько вам лет?

— Это мое первое дело, и вы имеете право отвести мою кандидатуру и попросить более опытного адвоката.

— Какая разница…

— Ну что вы! Большая разница. — Девушка стала рыться в папке. — Вообще-то, я только выгляжу как девочка. А мне уже двадцать три года… Я на всякий случай записала себе все вопросы. Вот первый: «Валентин Константинович! Что побудило вас совершить этот поступок?»

— Ничего.

— Была у вас раньше неприязнь к Папишвили?

— Нет.

— А за что вы его избили?

— Я его не бил. Он в туалете заперся.

— А люстру разбили?

— Да. Люстру — да…

— Почему?

— Потому что он мерзавец.

— Вот вы только что сказали, что он мерзавец. Значит, у вас была к нему неприязнь, — обрадовалась девушка.

— Не было.

— Валентин Константинович! — взмолилась она. — Поймите! Сейчас ваши действия квалифицируются как злостное, циничное хулиганство. Статья двести шестая, часть вторая. И наказываются лишением свободы сроком от одного года до шести. Но если есть причина, факт личной неприязни, то дело квалифицировалось бы как мелкое хулиганство. Двести шестая, часть первая. Там от шести месяцев до года. Понимаете, как это важно?

— Не было никакой неприязни, — сказал Валико.

К дверям народного суда подъехала белая «Волга». Из нее вылезли Нугзар с женой Тосей и респектабельный мужчина. К ним торопливо подошел Хачикян.

— Слушай, земляк… скажи, что пошутил, — взмолился он. — Зачем хорошего человека в тюрьму сажать?

— Ишь какой умный, — сказала Тося. — А за люстру кто нам заплатит? Она, между прочим, три тысячи стоит. Венецианское стекло…

— Заплатим. Клянусь Альбертиком, через три года все заплатим.

— Опять двадцать пять, — усмехнулась Тося. — Сколько можно повторять. Ни на какие ваши комбинации мы не пойдем. Отстаньте!

…В зале шло судебное заседание. Валико сидел за барьером, его охраняли два милиционера. Народу в зале было немного. Сейчас перед судьями стоял Папишвили.

— Место рождения? — спросила женщина-судья.

— Город Телави.

— Где сейчас проживаете?

— Садовая, семь, квартира пять.

— Где работаете?

— На третьей базе.

— Кем?

— Рядовой сотрудник.

— Что вы можете рассказать по поводу данного инцидента?

— В Москве есть станция метро, названная именем Багратиона, — прочувствованно начал Папишвили. — Когда я проезжаю мимо, у меня слезы на глазах появляются. И сейчас, когда я смотрю на скамью подсудимых, у меня слезы. Но это другие слезы. Это слезы стыда. Мне стыдно, что я тоже грузин.

Валико усмехнулся.

— Отвечайте по существу, — сказала судья.

— По существу: Мизандари ворвался в мою квартиру, злостно и цинично избил меня, браня нецензурными словами.

— И люстру венецианскую разбил! — выкрикнула с места Тося.

— Помолчите! — успокоил ее респектабельный мужчина.

— У меня вопрос к потерпевшему, — сказала адвокат. — Почему вы взяли медицинскую справку не в тот же день, а только двадцать четвертого?

— Некогда было, — сказал Папишвили.

— А почему вы взяли эту справку не в районной поликлинике, а у хирурга другого района?

— Шел мимо и зашел.

— Вы были раньше знакомы с обвиняемым? — спросил лысый заседатель.

— Издалека.

— Была между вами личная неприязнь?

Папишвили посмотрел на Валико. Тот отрицательно качнул головой.

— Нет, — сказал Папишвили.

А во дворе суда, беспрерывно дымя папиросой, метался Хачикян. Неподалеку, на скамейке, сидели пожилой мужчина, парень лет двадцати пяти и мальчик лет четырех. Хачикян отбросил папиросу, подошел.

— Друг, — обратился он к пожилому мужчине, — по глазам вижу — ты хороший человек. Там хороший парень погибает, он его пальцем не тронул, а этот… — Хачикян запнулся, посмотрел на мальчика, — нехороший справку купил, а адвокат совсем маленький девочка — что делают, кому в руки судьбу человека дают! Ей в куклы играть. Как брата прошу, пойдем дополнительным свидетелем будешь…

— Не могу, — сказал мужчина. — Адвокат — моя дочь.

— А… — Хачикян враждебно посмотрел на мужчину, перевел взгляд на парня.

— А я ее муж, — сказал парень. — Она нас из зала выгнала — стесняется…

— Хачикян! — выглянула во двор девушка-секретарь. — Что я вас, по всей Москве должна искать?!

— Слушай, дорогая, зачем волнуешься? Мне сказали: свидетели пусть удалятся, я удалился. — И Хачикян боязливо засеменил к дверям суда.

Возле дверей стояли симпатичный молодой человек в дубленке и милиционер.

— Слушай, друг, — уголком рта, чтобы не слышал милиционер, зашептал Хачикяи на ухо молодому человеку. — У тебя глаза хорошие, сразу видно — хороший человек…

К зданию суда подъехал крытый фургон с зарешеченным окошком.

— Поехали! — сказал милиционер и пошел к фургону. Прикованный к милиционеру наручниками молодой человек в дубленке двинулся за ним. У машины он обернулся к Хачикяну:

— Извини, генацвале, некогда…

Теперь суд слушает Хачикяна.

— Место рождения?

— Дилижан.

— Где работаете?

— Армтуннельстрой-2. Шофер.

— Что вы можете рассказать по поводу данного инцидента?

— Все могу рассказать. Этот… — Хачикян ткнул пальцем в Папишвили.

— Потерпевший, — подсказала судья.

— Да, потерпевший… открыл нам дверь, а Валико-джан…

— Обвиняемый…

— А обвиняемый ему говорит: «Здравствуй, дорогой». А этот потерпевший говорит: «Извини, я в туалет схожу». А она, — Хачикян показал пальцем на Тосю, — начал кричать: «Милиция, милиция!..»

— Значит, вы утверждаете, что обвиняемый не наносил побоев потерпевшему? — спросил прокурор.

— Конечно, не наносил. Пальцем не тронул, клянусь Альбертиком! Потерпевший заперся в уборной, а обвиняемый не смог дверь сломать.

— Значит, дверь он ломал?

— Зачем — ломал?

— Вы сами только что сказали…

— Слушай, дорогой, я русский язык плохо знаю. Просто постучался и сказал, что тоже хочет… Слушай, такие вопросы задаете, что даже отвечать неудобно.

— Ну, а люстру он разбил?

— Да. Зачем буду отрицать? Люстру мы разбили. Когда домой пошли, обвиняемый ее случайно покрышкой зацепил.

— У меня вопрос к свидетелю, — вмешалась адвокат. — Скажите — испытывал обвиняемый личную неприязнь к потерпевшему?

— Как не испытывал? Всегда говорил: «Такую личную неприязнь к потерпевшему испытываю — кушать не могу».

— А вот обвиняемый утверждает, что он не был знаком с Папишвили, — сказал судья.

Хачикян посмотрел на Валико. Тот кивнул.

— Слушайте, откуда знаком? Я же говорю, потерпевший ушел в туалет, а обвиняемый мне сказал: «Рубик, кто это такой? Я его первый раз вижу…»

— Вы сказали, что обвиняемый разбил люстру покрышкой. Как она там оказалась? — спросил прокурор.

— Не разбил, а случайно зацепил.

— Хорошо, предположим… Ответьте на вопрос.

— Мы ему принесли. У него покрышки совсем лысые. Очень опасно ездить. Любители чем думают — не знаю. Всегда аварию делают эти «Жигули». Прямо смотреть на них противно. Под ногами крутятся, крутятся…

— У нас не «Жигули», — крикнулаТося. — У нас «Волга». Врет он все!

— Слушай, не мешай, — рассердился на Тосю Хачикян. — Я тебе не мешал, теперь ты помолчи!

Судья постучала карандашом по графину.

— Чья это покрышка? — спросил прокурор.

— Моя. Я Сурику купил. А у Валик-джан деньги кончились, я хотел продать… чтобы ему одолжить…

— Что же он в Москву без денег приехал?

— Почему без денег? В ресторане туда-сюда закусил, выпил — и кончились.

— Вопросов больше нет, — сказал прокурор.

— Садитесь, — сказала судья Хачикяну.

Хачикян сел.

— У меня вопрос к обвиняемому. — Лысый заседатель повернулся к Валико. — Вот вы, вроде бы нормальный человек, пришли в квартиру, погнались за гражданином, разломали мебель. Какая-то причина должна быть.

Валико поднял глаза и встретился с напряженным взглядом Папишвили.

— Нет, — сказал Валико.

Папишвили чуть заметно ухмыльнулся уголком рта.

А перед Валико вдруг предстала картина: родная деревня и бегут по желтому полю навстречу вертолету дети в разноцветных рубашонках…

— Таким образом, — заканчивал свою речь прокурор, — действия обвиняемого надо квалифицировать по статье двести шесть, часть вторая, и я прошу суд вынести меру наказания — лишение свободы сроком на два года.

— Вай! — Хачикян схватился за голову.

Тося злорадно улыбнулась.

— Тише, товарищи! — потребовала судья. — Ваше слово, Светлана Георгиевна.

Робко поднялась девушка-адвокат. Валико сидел уронив голову. Он ничего хорошего для себя не ждал.

— Вот… — Светлана Георгиевна подняла бумагу. — Я послала запрос в районную милицию города Телави и только вчера получила ответ. Зачитываю: «На ваш запрос отвечаю: 15 октября 1967 года между Папишвили Н. С. и Мизандари В. К. произошел инцидент в ресторане «Алазани». Мизандари вошел в ресторан и погнался за Папишвили. Поймал его в туалете и мокнул его три-четыре раза в унитаз, после чего был задержан органами милиции. Мизандари В. К. отказался дать какие-либо разъяснения по поводу своего поступка. Однако сестра его Е. К. Мизандари рассказала, что в 1965 году она работала под руководством Папишвили на базе № 2 подсобной рабочей. Папишвили Н. С., обещав жениться, склонил ее к сожительству, однако обещания своего не сдержал. Е. К. Мизандари в 1966 году уволилась. Сейчас проживает в деревне Таркло, где работает на животноводческой ферме. В том же 1966 году у нее родился сын Варлаам».

— Уф, молодец, цаватанем! — крикнул Хачикян.

Тося вытаращила глаза на мужа.

Валико по-прежнему сидел, низко опустив голову и обхватив ее руками.

— Это не мой ребенок, — вскочил Папишвили.

Адвокат с презрением посмотрела на него и передала бумагу судье.

— Прошу приобщить к делу… И еще одна справка. По поводу стоимости люстры. У меня есть заключение эксперта. Эта люстра не венецианского стекла, как утверждает потерпевший. Она изготовлена в Воронеже артелью имени Клары Цеткин и продается по цене тридцать семь рублей сорок шесть копеек.

Папишвили резко повернулся к респектабельному мужчине.

— Меня самого обманули, Нугзар! — Тот приложил руку к сердцу. — Клянусь честью! Век воли не видать!

…Солнце ярко светило. Таяло, и лужи были светлы от белых облаков. Адвокат Светлана Георгиевна весело бежала, прыгая через лужи. Ее ждали родственники с цветами.

— Ну что? — спросил отец.

— Штраф! — радостно закричала Светлана. — Тридцать рублей! С выплатой ущерба!

Родственники кинулись обнимать Светлану.

Оранжевый грузовик мчал по одному из столичных проспектов.

Хачикян барабанил пальцами по рулю и напевал.

— Хороший девочка этот адвокат, — сказал он. — Сразу мне понравилась. Очень сердечный такой…

Валико согласно кивнул.

— Рубик, ты через Красный мост поедешь?

— Да.

— Тогда я там сойду, а оттуда до Телави на автобусе два часа.

— Нет, дорогой, я тебя до самого дома довезу, — сказал Хачикян. — Время у меня есть. Когда этот маленький неприятность случился, я телеграмму дал: «Прошу дать отпуск свой счет».

— Рубик, а где ты все это время жил? — прервал его Валико.

— Как — где? Здесь, — похлопал по сиденью Хачикян. — Очень удобно. Я им на завод благодарность напишу… Слушай, а этот кошка где работает?

— Какая кошка?

— Которая в театр не пришла?

— Стюардесса. На международной линии.

— Э… Тогда понятно. Слушай, что ты хочешь… Если женщина каждый день космонавта видит, артиста видит, Петросяна видит, Иштояна видит, — конечно, ты для нее кто такой?

Валико не ответил. Потом сказал:

— Рубик, останови, пожалуйста. Я не поеду.

— Ва, зачем, Валик-джан? Что я тебе сказал? — удивился Хачикян.

— Ты все правильно сказал, Рубик. Этот Жебрюнас на два курса младше меня учился. А теперь он ее командир. Мой вертолет — три тысячи потолок, и все! А люди на Луну летают. Останови…

— Валик-джан, в жизни есть такие дороги, на которые, если пройдешь мимо, больше никогда не вернешься. Подумай, Валик-джан.

— Нет, Рубик, я решил.

Хачикян прижал грузовик к тротуару.

— Спасибо тебе за все, Рубик. — Валико обнял Хачикяна, взял свою сумку и вылез из машины.

— Подожди! — крикнул Хачикян.

Он выскочил из кабины с покрышкой, положил покрышку у ног Валико, потом вскочил в машину и резко рванул с места. Проехал метров пятьдесят, выглянул и крикнул:

— До свидания!

В одном из кабинетов ГВФ мужчина в очках листал папку с бумагами. Задержал взгляд на одной, посмотрел на сидевшего перед ним Валико.

— Так вам же тридцать пять лет…

Валико кивнул.

— Так мы после тридцати пяти лет на переподготовку не принимаем… — мужчина заглянул в папку, — товарищ Мизандари…

— Мне только позавчера тридцать пять лет исполнилось.

— Так надо было прийти хотя бы позавчера.

— Позавчера я сидел в тюрьме, — сказал Валико. — Как я мог прийти?

— Где? — переспросил мужчина.

— В Бутырской, — сказал Валико. — На третьем этаже.

Мужчина вытаращил глаза. Сидевшие за другими столами сотрудники оторвались от своих дел, с интересом уставились на Валико.

— На третьем этаже, — сообщил им Валико. — В восьмой камере.

…Неказистый мужичонка лет сорока воровато огляделся по сторонам, потом подхватил покрышку, которая стояла у стены возле подъезда ГВФ, и пошел.

— Гражданин! — окликнул его милиционер.

— Чего?

— Чья это покрышка? — Милиционер подошел ближе.

— Моя, — уверенно сказал мужичонка.

— А я видел — ее тут грузин поставил.

— А, это Автандил, друг мой. В армии вместе служили. Из подъезда вышел угрюмый Валико.

— Товарищ, — позвал его милиционер, и Валико испуганно вздрогнул. — Это ваша покрышка?

— Нет! — отозвался Валико.

— Я ж говорю — моя, — сказал мужичонка. — Ну, Автандил, я пошел, — сообщил он Валико. — Привет Тариэлу!

— Произвел посадку самолет рейсом 936 Тбилиси — Москва, — объявил диктор аэропорта «Внуково».

С летного поля в зал вошел экипаж отряда грузинской авиации.

Простите, — подошел Валико, — Цурцумия сегодня не прилетит?

— Жора? — спросила стюардесса.

— Да.

— А что вы хотели?

— Понимаете, я летчик, а у меня билета нет.

— Жора по нечетным. Завтра вторым рейсом.

В мужском туалете, с ремнями на шее, брились перед зеркалом молодые солдаты.

— Ребята, часы кто-нибудь купит? — спросил Валико, показывая свои именные часы. — Пять рублей…

— Есть часы, — отказались ребята.

— Ну, два… — сбавил цену Валико.

Солдат-узбек заинтересовался:

— Водонепроницаемые?

— Водонепроницаемые, антимагнитные и антиударные.

Солдат взял часы, перевернул, прочел вслух:

— «В. К. Мизандари за мужество, проявленное при спасении 6-й бригады 7-го СМУ». А почему не написано, что антиударные?

— Антиударные, антиударные, — заверил Валико. — Вот смотри. — Он поднял часы и бросил на каменный пол. Поднял. — Видишь?

Узбек полез за деньгами. Второй солдат подошел, взял часы, послушал.

— Да они не ходят.

— Как — не ходят?

— Вон секундная стрелка стоит.

Секундная стрелка действительно стояла на месте.

— Теперь не ходят, — согласился Валико. И положил часы в карман.

К буфету тянулась очередь. Валико стал в хвост. Продавали пирожки, булочки, колбасу и прочую снедь, от вида которой Валико сглатывал слюну.

— Кофе сколько стоит? — спросил Валико, когда подошла очередь.

— Двенадцать копеек.

— А чай?

— Семь.

— Чай хочу. — Валико положил десять копеек.

Буфетчица налила ему чай и дала три копейки сдачи.

— Не надо, — царственным жестом отодвинул монету Валико.

— И мне не надо, — отказалась буфетчица.

Валико забрал три копейки, взял чай и отошел к мраморному столику. Здесь стоял пожилой мужчина без руки, в тулупе, ватных штанах и в валенках. Ел сосиски.

— Свободно? — Валико поставил стакан на стол.

Мужчина кивнул. Потом пристально посмотрел на Валико. А тот достал пачку, вытащил последнюю сигарету, закурил. Мужчина продолжал смотреть с назойливым любопытством. Валико, подхватив стакан, перешел к другому столику. Мужчина подумал, поднял свой деревянный чемодан и пошел следом. Валико отвернулся. И вдруг заметил идущую по летному полю Ларису. Он вздрогнул, вгляделся пристальнее. Нет, это была не Лариса.

— Молодой человек, как ваша фамилия? — спросил мужчина.

— А вам не все равно?

— А что, секрет?

— Секрет, — насупился Валико.

— Костя Мизандари тебе не родственником приходится?

— Отец, — не сразу ответил Валико.

Мужчина придвинулся к Валико и крепко прижал его к себе левой рукой.

— А я вот все гляжу, гляжу… Думаю: что за чудо? Постаревший Костя! — Он отстранился, посмотрел на Валико. — А я Волохов. С твоим батькой летал. Не слыхал?

— Нет.

— Ну да… Откуда… Вот на Волгу на подледный лов собрался к ребятам. Хочешь, полетели вместе?

— Нет, спасибо, я домой!

Перед сплошь застекленным зданием остановилось такси. Вылезли Волохов и Валико.

Валико посмотрел на солидный подъезд, на Волохова в валенках.

— Дядя Коля, не надо. Бесполезно все это.

— Нет уж! Чтобы сын Константина Мизандари из-за двух дней… — Волохов левой рукой открыл дверь солидного подъезда.

— Ваш пропуск, — остановил его вахтер.

Волохов похлопал рукой по карманам.

— У меня с собой только паспорт.

— Дядя Коля, поедем на рыбалку, — предложил Валико.

— А у тебя есть с собой какое-нибудь удостоверение?

Валико вздохнул, полез в карман. Протянул вахтеру удостоверение.

— Проходите, — разрешил вахтер.

— Я с ним, — сказал Волохов. — Он за меня ручается.

В просторной, обитой дубовыми панелями приемной ждали два генерала и трое в штатском с портфелями и папками. Возле высокой двери сидела секретарша.

Вошел человек в сером костюме, и штатские тут же встали.

— У себя? — шепотом спросил секретаршу человек в сером.

— Он по ВЧ разговаривает. Подождите минут пять.

Человек в сером сел, и люди в штатском тоже сели.

В приемную вошли Валико и Волохов в свитере, ватных штанах и валенках. На этот раз поднялись генералы и человек в сером.

— Посиди здесь, — велел Волохов и пошел прямо в высокую дверь.

— Куда?! — крикнула секретарша и помчалась следом за Волоховым в кабинет. Вернувшись, сняла телефонную трубку и сказала:

— Нина, два чая.

Валико присел на кончик стула рядом с человеком в сером.

— Иван Сергеевич, кто это? — спросил один из штатских.

— Волохов. Знать надо.

— А… — Штатский закивал головой.

— Простите, так это тот самый Волохов? — спросил Валико соседа.

— Тот самый.

— Ва! — удивился Валико.

— Мизандари! — раздалось по селектору.

— Это вас! Идите! — сказала секретарша Валико.

Он встал и вошел в высокую дверь. Секретарша снова сняла трубку:

— Нина, еще один чай!

Лали ехала верхом на лошади. Сначала она была далекодалеко, потом близко-близко.

Варлаам сидел дома у окна и смотрел на Лали в бинокль.

— Лали! — позвал с другого склона горы пастух.

— Что?

— Замуж за меня выходи!

— Нет.

— Почему?

— Не хочу!

— Почему?

— Потому!

— Валико улетел и никогда больше не прилетит!

— Никуда он не денется! — закричал из окна Варлаам.

В небе летел роскошный сверхзвуковой лайнер.

Валико в новеньком, тщательно отутюженном аэрофлотском костюме шел по салону. Увидев собачку на коленях пожилой дамы, улыбнулся, почесал собачку пальцем за ухом.

— Скажите, пожалуйста, какая температура за бортом? — спросила дама по-английски.

— Один момент, — тоже по-английски и с достоинством ответил Валико.

Он прошел в подсобное помещение, наклонился к стюардессе:

— Катюша, разберитесь со старушкой. Кажется, она пить хочет.

Войдя в пилотскую кабину, Валико остановился в дверях, окинул внимательным взглядом приборы.

— Что, Валентин Константинович, к штурвалу тянет? — спросил пилот Сергиенко.

— Да, — сознался Валико.

— Ничего, пройдешь стажировку — и сам себе сокол. Валико вернулся в подсобку, достал бутылку боржоми, открыл ее о край стойки, ударив по пробке кулаком.

— Валентин Константинович, открывалка же есть, — укоризненно напомнила Катя.

— Извини, дорогая, забыл, — сказал Валико и стал пить боржоми из горлышка, держа бутылку не менее чем в десяти сантиметрах ото рта.

— Уважаемые пассажиры! — объявила в микрофон стюардесса. — Пролетаем Копенгаген. Температура за бортом минус шестьдесят градусов. Благодарю за внимание.

Валико посмотрел в иллюминатор. Далеко внизу были облака.

Зал зарубежного аэропорта. Валико нерешительно топтался возле прилавка с сувенирами.

— Что вы хотите? — спросила продавщица по-английски.

— Мне нужен… — начал Валико по-английски, а закончил на грузинском: — крокодил.

— Простите, не понимаю.

— Крокодил, — пояснил он по-русски, потом развел руками и полязгал зубами. — Крокодил!

— Крокодил? — переспросила продавщица.

— Да, конечно. Я хочу очень! — на английском подтвердил Валико.

— Живой или игрушка? — продавщица тоже перешла на английский.

— Не понимаю, — по-английски же отозвался Валико.

— Живой или игрушка? — теперь вопрос прозвучал на французском.

— Не понимаю! — сказал Валико по-французски.

— Живой… — продавщица перешла на немецкий и хищно поклацала зубами, — или игрушка? — она показала пальцем на игрушечного коня.

— Игрушка! — радостно откликнулся на немецком Валико.

— Вы говорите по-немецки? — обрадовалась продавщица.

— Нет, только по-английски, — скромно сказал Валико по-английски.

— Поезжайте в Бланд-центр. Там имеются любые игрушки. Это недалеко — десять миль. Понимаете? — Чтобы было понятнее, продавщица кричала во весь голос.

— Понимаю! — крикнул и Валико. — Спасибо! — Он извлек из кармана маленькую матрешку, протянул продавщице: — Сувенир.

Валико вышел в зал. В динамиках невнятно звучали объявления, пассажиры неторопливо собирались у входа в таможню. Проехала стюардесса на самокате, плавно отталкиваясь длинной стройной ногой. Валико проводил ее взглядом. И вдруг увидел медведя в сомбреро и джинсах, человека с сигарой и маленького медвежонка. Человек с сигарой тащил два больших чемодана. Валико обрадовался.

— Микки! — позвал он.

Медвежонок на мгновение повернул морду и скрылся за стойкой таможни.

— Мистер, вы не хотели бы подписать это? — К Валико подошел нечесаный парень в хламиде и протянул ему какой-то листок. Валико похлопал себя ладонью по рту, по ушам и помахал рукой, изображая глухонемого.

— Мммм… мм… — промычал он.

Парень вздохнул, свернул в сторону. К его спине был прикреплен транспарант, где на трех языках — немецком, английском и французском — было написано: «Боритесь за однополую любовь!»

Советский экипаж сидел перед телевизором в комнате представительства «Аэрофлота». Показывали хоккейный матч.

— Андрюша, хочешь, в город съездим? — позвал Валико Сергиенко.

— Нет.

— Мне в Бланд-центр, купить кое-что надо, а ты город посмотришь. За такси я плачу, — уговаривал Валико.

— Да видел я его двести раз! — отмахнулся Сергиенко.

Валико отошел.

— Владимир Николаевич, можно, я в город поеду? — спросил он у командира корабля.

— Поезжайте, — разрешил командир. — Только имейте в виду: вылет в четырнадцать пятнадцать. Время местное.

— Слушаюсь. — Валико вздохнул. — Товарищи, может, кто-нибудь хочет в город поехать?

— Ну давайте я поеду, — без охоты предложила стюардесса Катя.

— Не надо, — сказал командир. — Пусть привыкает самостоятельно ориентироваться в обстановке. Сядет в такси, скажет: «Бланд-центр». Сядет обратно, скажет: «Аэропорт». Справится, не маленький.

Такси мчалось по автостраде мимо гигантских щитов рекламы.

— Кувейт? — спросил водитель, взглянув на Валико.

— Нет. Грузин.

— Не понимаю.

— Кавказ.

Водитель не знал. Тогда Валико достал из кармана матрешку и дал ему.

— А… Рашен, — догадался водитель.

Маленький квадратик льда во внутреннем дворе торгового центра пестрел фигурами катающихся. Вокруг стояли зрители.

Валико с покупкой в руке шел мимо. Любовался. Увидел на заду джинсов одной из зрительниц вышитую подкову. Остановился — вспомнил наказ Вано.

— Мистер, — обратился он по-английски к человеку в шляпе с короткими полями и перышком. — Где я могу купить это? — Валико как можно деликатнее показал пальцем на подкову на джинсах зрительницы.

— Не знаю, — холодно ответил тот и отошел.

— Мистер, — потянул Валико за рукав арапчонок лет одиннадцати, — моя знает. Пошли.

…Они подошли к небольшому ресторанчику, остановились у окна. В пустом зале за столиком сидела густо накрашенная женщина, курила.

— Вот, — сказал мальчишка. — Очень хороший женщина. Двадцать долларов.

Валико улыбнулся.

— Ты меня не понял. Мне нужна… подкова. — Последнее слово он произнес по-русски. — Понял?

Мальчишка огорченно покачал головой. Тогда Валико поднял ногу и как бы прибил к каблуку молотком подкову. Потом как бы вскочил на лошадь, как бы огрел ее уздечкой и поскакал.

— Понимаю! — сказал арапчонок. Немного подумал, позвал: — Пошли!

Валико посмотрел на часы.

— Это здесь, внизу. — Арапчонок показал пальцем на асфальт.

…В тускло освещенном подвале работали арабы-грузчики.

Арапчонок провел Валико по коридору в маленькую комнату. Там, на ящике, сидел пожилой араб. Курил кальян.

— Ему нужна подкова, — пояснил мальчишка.

— Ковбой? — спросил араб.

Он поднялся, неторопливо перетащил три ящика и в нижнем нашел четыре ржавые подковы.

— Две марки.

Валико заплатил. Еще одну марку дал мальчишке. Потом достал из кармана две матрешки:

— Сувенир.

Тогда араб порылся в ящике и протянул Валико горсть гвоздей.

— Не надо, — отказался Валико.

— Сувенир, — сказал араб.

…Валико вышел из подвала, пошел мимо телефонных кабинок. Остановился, подумал, посмотрел на часы — время еще было. Он подошел к девушке, сидящей за стеклом.

— Я хочу позвонить в Дилижан. Армения. Советский Союз. Это возможно?

Девушка разобралась в его английском, но отрицательно покачала головой. Валико вышел. Потом, что-то сообразив, снова вернулся.

— А в Телави? — спросил он. — Это возможно?

— О, да!

— Сколько?

— Минута — пять марок.

Валико подумал, написал номер и дал телефонистке.

— Пройдите сюда, — показала телефонистка.

Валико прошел в будку, снял трубку.

— Алло!

— Это Анзор? — завопил Валико по-грузински. — Это я, Валико. Кукуша позови!

— Это не Анзор. Это Исхак.

— Все равно! Кукуша быстро позови. Деньги идут!

— Какого Кукуша?

— Это коопторг?

— Подожди! Какой коопторг? Ты куда звонишь?

— В Телави!

— Тебе перепутали! Тель-Авив это! Израиль! Вай-вай…

Ошарашенный Валико помолчал.

— До свидания, — наконец произнес он.

— Подожди, не вешай трубку… Ты в Кутаиси давно был?

— Давно!

Опять помолчали.

— До свидания, — снова сказал Валико.

— Подожди, подожди, не вешай! Слушай, генацвале, скажи мне слова «Фаэтонщика». Мотив знаю, а слова забыл. Спрашиваю — никто не помнит.

Валико сосредоточился и пропел:

— «Уже светало, по пустым улицам шел старый подвыпивший фаэтонщик. Нет ни фаэтонов, ни лошадей. Фаэтонщик шел и прощался с этим миром…»

На другом конце провода было тихо.

— Алло! Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Почему молчишь?

— Плачу!

Валико вздохнул. Посмотрел на часы и торопливо проговорил:

— Алло! Исхак! У меня больше свободных денег нет. Сделай одолжение: позвони в Телави Кукушу и скажи ему, чтобы он позвонил Хачикяну в Дилижан и сказал, что я ему желтого крокодила купил. Телефон Кукуша такой же, как твой. Телефон Хачикяна — 5-32. Позвонишь?

— Если бы у меня свободные деньги были, разве б я здесь сидел, — сказал Исхак.

Валико ехал на такси и с тревогой смотрел на счетчик. Когда счетчик показал «2.60», Валико крикнул:

— Стоп!

Валико бежал по обочине шоссе. Он бежал навстречу щитам «Приобретайте дома»…

…мимо нефтяных вышек,

…по трехэтажной эстакаде.

Мимо леса он уже не бежал, а шел, с трудом волоча ноги. Посмотрел на часы и снова побежал.

…Валико бежал по эскалатору. Потом побежал по залу.

— Мизандари!

Оглянулся. Навстречу шел советский экипаж. Впереди Жебрюнас, за ним — Лариса Комарова.

— Что ты здесь делаешь? — удивился Жебрюнас.

— Бегу! — выдохнул Валико.

— Ну, рассказывай! — Жебрюнас приготовился слушать. И Лариса тоже остановилась и смотрела на Валико.

— В Москве, в Москве… — Валико махнул рукой и побежал дальше.

— Ионас Пранович, — спросила Лариса командира, глядя на Валико, — это тот Мизандари, который сокол?

— Он самый.

— Товарищ Мимино! — крикнула Лариса. — Товарищ Мимино!

Валико ее не слышал.

— Товарищ Мимино! — Лариса побежала за Валико. — Товарищ Мимино, подождите!

Валико остановился. Оглянулся. Тяжело дыша, смотрел на подбежавшую к нему Ларису. Вытер ладонью пот с лица.

— Здравствуйте. — Подбежав, она протянула ему руку. — Я Комарова, нас Жебрюнас в Тбилиси знакомил. Помните?

Валико не ответил.

— Вы, наверное, на меня обижены, — продолжала Лариса. — Только знаете… это вы не со мной разговаривали… Это Вероника, сестра моя младшая. Она вечно всех разыгрывает. Так что не сердитесь.

Валико, вытаращив глаза, смотрел на Ларису. Наконец до него дошел смысл ее слов. Широко улыбнулся и спросил:

— Да?

— Да, — сказала Лариса. И тоже улыбнулась.

— У нас вылет сейчас. Опаздываю, — сказал Валико, по-прежнему улыбаясь.

— А мы только прилетели, — улыбнулась Лариса.

— Я побежал.

— Вы мой голос запомнили? — спросила Лариса.

— Запомнил!

— Теперь не перепутаете? Ну, бегите, — улыбнулась Лариса.

Кукуш напяливал кепку на очередного клиента, когда из мясного магазина напротив выбежал Анзор и заорал на всю площадь:

— Кукуш! Иди к телефону. Международный. Исхак из Израиля звонит!

— Кто? — не понял Кукуш.

— Исхак из Израиля!

— Нету меня, нету! — перепугался Кукуш. — Переучет!

Хачикян, окунувшись в двигатель — из-под капота торчал только его зад, — занимался своим грузовиком. Из стеклянной будки выглянул диспетчер.

— Рубик! — крикнул он. — Тебя междугородная вызывает.

— Ленинакан?

— Телави!

— Это Валик-джан! — Хачикян торопливо вытирал руки ветошью. — Я ж ему говорил…

— Что? — не понял стоявший рядом механик.

— Умные вещи, — бросил Хачикян, спеша к будке диспетчера. Взял трубку:

— Валик-джан, здравствуй, дорогой! Как поживаешь?.. Ах, не ты… А кто?.. Откуда?.. Коопторг?.. Здравствуйте! Что-нибудь случилось? А… Спасибо вам большое, спасибо, дорогой… До свидания!

Хачикян положил трубку, сказал диспетчеру:

— Альбертику купил в Европе крокодила. Желтого.

— Что? — не понял диспетчер.

Хачикян пошел к машине, на полпути остановился, грустно сказал:

— Молодец Валик-джан.

У машины вдруг набросился на механика:

— Ты чего халтуришь? Если делаешь, делай как следует!

— Где я халтурю? — обиделся механик.

— Везде! — буркнул Хачикян и полез в двигатель. Покопавшись, выглянул и назидательно сказал механику: — На любую дорогу можно вернуться. Если она правильная.

Валико сидел за штурвалом лайнера, и гигантская машина была послушна его рукам. Посмотрел на приборы, переключил один из рычажков на панели управления, покосился на сидящего рядом Сергиенко. Тот кивнул — мол, правильно.

— Через год командиром корабля будешь.

— Буду! — согласился Валико.

— Ты вот что… — сказал Сергиенко. — Как прилетим, подавай заявление на однокомнатную квартиру, у нас в городке два дома строятся.

— Почему на однокомнатную? Мне двухкомнатная нужна.

— Двухкомнатную на одного не дадут, — сказал Сергиенко.

— Сегодня один, а завтра… — Валико подумал, сказал: — В Большой театр буду ходить… — Еще подумал: — В музеи…

— Уважаемые пассажиры, — зазвучал в динамике голос стюардессы Кати, — пролетаем главный Кавказский хребет. Справа — Казбек, слева — Эльбрус. Благодарю за внимание.

Повторила то же самое по-английски…

Валико посмотрел вниз. Но там были видны только облака. Валико погрустнел. Повернулся к Сергиенко:

— Спасибо, Вася. Садись.

— Можешь еще, если хочешь, — великодушно разрешил Сергиенко.

— Нет, спасибо. Потом. Сейчас пойду воду выпью.

Уступив место за штурвалом Сергиенко, вышел в подсобное помещение. Достал из ящика бутылку боржоми, посмотрел в иллюминатор. Открыл боржоми об угол стойки, ударив по пробке кулаком.

— Валентин Константинович, — упрекнула стюардесса Катя, — открывалка же есть.

— А? — Валико оторвался от иллюминатора, недоуменно посмотрел на бутылку. — Извини, дорогая…

Поставил бутылку. Сел в кресло. Пробормотал неуверенно:

— В Большой театр ходить буду… В музеи…

— Что? — не поняла Катя.

Валико не ответил. Он думал. Подумав, добавил:

— На коньках научусь кататься…

…И почудилось ему, что он плавно, под музыку, скользит по пустому зеркальному квадрату катка. Сделав несколько пируэтов, крутится волчком. Все быстрее и быстрее. Вдруг резко затормозил, замер, растерянно глядя перед собой.

И Валико шагнул к плотно задраенной двери авиалайнера.

— Мизандари, — раздался мужской голос. — Рябцева, где Мизандари? — спросил у Кати выглянувший из рубки командир лайнера.

Катя посмотрела на кресло, где только что сидел Валико, растерянно воскликнула:

— Вот только что здесь сидел!..

— Та-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра!.. — вопил Валико на весь Кавказский хребет, спускаясь по покрытой снегом горе. На полпути споткнулся и поехал на заду по снежному склону, стремительно набирая скорость, и затормозил каблуками возле здания аэропорта «Норка-2».

Одноногий Вано рубил дрова. Из трубы поднимался жиденький дымок.

— Здравствуй, Валико.

— Здравствуй, Вано, — сказал Валико вставая.

— Ты почему пешком? — спросил Вано.

— Нелетная погода… Вай-вай-вай…

— Что, ударился?

— Подковы твои в самолете забыл.

— Ничего… Подковы в Телави завезли, сколько хочешь. Надо было гвозди попросить. Гвоздей нет.

— Гвозди я тебе привез! — Валико вывернул карманы и высыпал гвозди. — Ну, я пошел.

И он зашагал по склону.

— Валико! — крикнул Вано.

— О!

— У тебя штаны сзади порвались.

Валико проверил — действительно, порвались.

— Слушай, слева — Казбек, справа — Эльбрус. Такая красота… а ты куда смотришь? — крикнул он.

Вдруг из ущелья донеслось тяжелое дыхание. Валико подошел к краю обрыва, посмотрел вниз.

Внизу, по снегу вдоль горной речки, бежал всклокоченный мужик, прижимая к груди улей. За ним гнался медведь.

 

Слезы капали (Гладиатор)

Георгий Данелия, Кир Булычев, Александр Володин

Высоко в небе, поднимаясь над облаками, летят ученики Тролля: Сероглазый, Горбун и Юный. Они держат большое зеркало в громоздкой золоченой раме.

— Когда-то злой волшебник Тролль смастерил зеркало, — слышен голос, — в котором все доброе и хорошее исчезало, а все плохое, напротив, бросалось в глаза и выглядело еще отвратительнее.

Тролль и его ученики были в восторге от зеркала.

— Только теперь, — говорили они, — можно увидеть людей, да и весь мир такими, какие они есть на самом деле.

И начали ученики злого волшебника таскать зеркало по всей земле и немало натворили этим зла. А потом им захотелось добраться и до неба, чтобы посмеяться и там.

Сероглазый, Горбун и Юный летят с зеркалом навстречу солнцу.

И вдруг — чернота. Грохот, звон. Зеркало летит вниз.

Голос:

— Но зеркало выпало у них из рук, упало на землю и разбилось.

РЫЦАРСКИЙ ЗАМОК

Копыта рыцарского, в богатом уборе, коня простучали по спущенному мосту перед замком. Рыцарь ехал понуро, даже не оглянулся, когда в окошке одной из башен появилась женская фигурка.

Рыцарь остановился перед могучим дубом, приложил к стволу тяжелое копье, достал топорик. Обрубил и заострил задний конец копья и с силой вогнал копье на уровне груди в узкое дупло дуба наконечником наружу. Затем отъехал, отстегнул и снял нагрудник. Оттуда вынул обшитый кружевами платок. Рыцарь отбросил его в сторону. Потер железной перчаткой глазную щель в шлеме. Вонзил шпоры в бока коня и, раскинув руки, поскакал на копье.

Но в последний момент конь резко затормозил. Рыцарь вылетел из седла. С железным грохотом ударился о ствол и оказался верхом на копье.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

В бесконечной серой пустыне, под серым небом, в кресле сидит старый Тролль. Рядом, присев на корточки, тихонько напевают его ученики: Сероглазый, Горбун и Юный.

Перед Троллем лежит позолоченная рама. В раме — мельчайшие осколки зеркала, сложенные, словно детская мозаика.

Голос:

— Зеркало разбилось на бесчисленное множество осколков. И осколки разлетелись по белу свету. Тот, кому такой осколок попадал в глаз, начинал видеть во всем только дурное. И жить ему становилось тошно.

Вдруг старый Тролль увидел что-то и указал пальцем. Ученики встали и, приплясывая, запели свою песню.

РЫЦАРСКИЙ ЗАМОК

Рыцарь снял шлем и оказался златокудрым юношей печального облика. Платком он завязал коню глаза. Кинул последний взгляд на далекий замок… и поскакал к дубу. Удар о копье…

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

…И рыцарь возник в серой пустыне.

Ученики, напевая, показали ему жестом, что надо танцевать. И рыцарь заплясал под их песню, неловко и нехотя, стуча железными каблуками.

Но вот старый Тролль поднял палец. Ученики замолкли. И рыцарь исчез. Испарился. Только звякнуло стеклышко.

Юный подобрал осколок и отнес старому Троллю. А Тролль приладил его в мозаику. Сероглазый поднес к осколку увеличительное стекло…

РЫЦАРСКИЙ ЗАМОК

…В нем виден дуб и рыцарь, проткнутый копьем.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. ТРОЛЛЕЙБУС

Павел Иванович Васин, располневший пожилой человек с добродушным лицом, ехал осенним вечером в троллейбусе. Он сидел у окна, просматривал служебные бумаги в папке.

Троллейбус встряхнуло на ухабе, Васин поглядел в окно… Тут-то ему и попал в глаз осколок зеркала.

Васин потер глаз, поморгал, глядя перед собой в некотором недоумении. Его лицо странным образом изменилось, словно обрело маску высокомерного страдальца.

Васин поднялся на сиденьи, с трудом, раздраженно закрыл окно. Сел, взглянул на соседку. Та гляделась в зеркало и красилась. Соседка была немолода, нехороша собой, и процесс украшения такой развалины Васину был неприятен. Он отвернулся, подумал о чем-то, снова взглянул на соседку.

— Что? — почувствовав его взгляд, спросила соседка.

Васин не ответил. Он захлопнул папку, спрятал ее в портфель и встал.

Женщина отодвинула полные колени, и Васин выбрался в проход. Народу в троллейбусе было немного. Он посмотрел, куда бы ему пересесть.

Сзади сидел молодой человек лет двенадцати, чавкая, ел мороженое из стаканчика. Еще на одной скамейке, куда можно было бы сесть, дремал, похрапывая, здоровяк, прижимая к животу авоську с апельсинами.

Бывшая соседка теперь пудрилась. Она внимательно поглядела на Васина. Тот отвернулся к окну. За окном моросил дождик. У столба справляла нужду собака. Навстречу проехала поливочная машина. Васин стал смотреть в потолок.

ДВОР

Темнело. Моросил дождик. Ветер гнал по асфальту мокрые листья. Во дворе было пусто. Васин шел нахохлившись. Вошел в подъезд.

ЛЕСТНИЦА

Васин вошел в лифт, нажал кнопку. Взгляд его упал на стенку, где было выцарапано слово: «дурак».

Васин потер надпись ладонью. Не стирается. Полез в карман за платком, только вынул его, лифт дернулся и замер.

Васин вышел на площадку. И тут увидел, что на белой стене написано: «сам дурак!»

Васин поглядел на надпись. Понял, что не стереть. Подошел к двери, открыл ее ключом.

КВАРТИРА ВАСИНА

Жена сидела в прихожей возле телефона с листком бумаги и карандашом.

— Хорошо… тогда с этого можно начать, — оживленно говорила она. — «Судьба бывает к нам сурова, давайте же в прощальный час мы дружно скажем Ковалеву, что плохо будет нам без вас…»

Васин поставил портфель, снял плащ, повесил, но в комнату не пошел, остался в прихожей.

— «Что плохо будет» — это уже хором, — пояснила жена. — Простите, муж пришел. Секундочку, Павел, там все накрыто, суп на подоконнике. — И снова в трубку. — Читаю дальше, Геннадий Яковлевич. «Вы ярый недруг подхалимов…» Как?.. Ярый враг? Да, это лучше. «Вы ярый враг подхалимажа, но вас обидеть не боясь, о чем молчали, нынче скажет… мы любим вас… мы любим вас» — это уже хором.

Васин прошел на кухню. За столом сидела его невестка Люся. Она курила и читала книгу.

— Здрасьте, папа, — помахала она сигаретой. — Что так поздно? — И снова уткнулась в книгу.

Васин кинул взгляд на стол. Там стояла тарелка, рядом ложка и вилка. Салат в салатнице. Хлеб нарезан.

Васин взял с подоконника кастрюлю, поставил на плиту, зажег газ.

— «Мы любим вас, мы любим вас. Мы вам подарим унитаз», — пробормотал он.

— Что? — подняла голову Люся.

Васин не ответил, но выразительно помахал перед носом ладонью, разгоняя дым.

— Третья за день, — сказала Люся. — Прогресс налицо.

Сесть Васину было не на что. Он даже заглянул под стол. Пришлось идти за табуреткой.

В коридоре жена продолжала:

— Вот здесь присутствует Тетерин… Почему не надо? Нет, Геннадий Яковлевич, вас обязательно надо, просто необходимо!

Васин прошел в столовую. В большой комнате четырехлетняя внучка Машенька сидела перед телевизором, увлеченно смотрела передачу «Человек и закон». Речь шла о воспитании культуры половой жизни.

— Привет, Паша, — сказала внучка, не отрываясь от экрана. — Как жизнь?

Васин молча переключил телевизор на другую программу, — там шел мультфильм.

Пошел к сыну в комнату. Маша вслед ему сказала:

— Паша, ты невоспитанный.

Гера лежал на диване и смотрел в потолок. Оглушительно гремел магнитофон на столе. Доска с проектом лежала на двух табуретках. Гера не услышал, как вошел отец.

Васин первым делом протянул руку, выключил магнитофон.

Сын очнулся.

— Батя, я мыслю… верни музыку.

Васин поглядел на его работу. Проект был в самой начальной стадии. Поднял доску, прислонил ее к шкафу, взял табуретку.

Сын сказал со слабым возмущением:

— Ты чего, батя? Стульев, что ли, дома не хватает?

Васин молча вышел из комнаты.

Машенька снова глядела «Человек и закон». Вдогонку Васину грохнула музыка из комнаты сына. Жена все талдычила в телефон:

— Вот здесь присутствует Тетерин, теперь он нам заменит вас. Но первым скажет он: «потеря, что покидаете вы нас…»

Васин поставил табуретку, вошел в ванную. Снял пиджак, засучил рукава, открыл кран, взял мыло… Сквозь шум воды слышался голос жены.

— Как… Невосполнимая потеря? В размер чуть-чуть не укладывается, Геннадий Яковлевич…

Васин швырнул мыло, вышел в прихожую.

— Дай-ка! — он сказал это так, что жена послушно протянула ему трубку.

— Здравствуйте, Геннадий Яковлевич, это муж. Есть вариант. Слушайте. «Теперь назначен нам Тетеря! И каждый здесь, конечно, рад! Давайте дружно мы теперя! Тетерю поцелуем в зад!» Как? По-моему, точно в размер и товарищу Тетерину наверняка понравится.

Жена нажала на рычаг.

— Ты… ты что наделал?! Это же он! Сам Тетерин!

— Тем лучше.

Васин вернулся к умывальнику, стал мыть руки.

В ванную вошла жена.

— Павел, что за глупая шутка? Я сейчас наберу номер, а ты извинись.

Васин молчал.

— Павел, ты соображаешь, в какое положение ты меня поставил?

Васин молчал.

— Хомячок, надо отвечать, когда к тебе обращаются.

Васин вытер руки полотенцем, повернулся к жене.

— Она там, — он показал на столовую, — разлагается. А вам всем плевать. Садисты.

Подхватив табуретку, он ушел на кухню. Закрыл за собой дверь.

Жена заглянула в столовую. Машенька сидела перед телевизором, смотрела, как дети гуляют по бульвару.

Люся читала. Васин взял половник, налил себе в тарелку, сел за стол, взял ложку…

— Папа! Это же кисель! — невестка схватила его за руку.

Васин взглянул, в тарелке и в самом деле был кисель.

— Ну, вы, папа, совсем заработались.

Люся встала, сменила тарелку.

— Вам брусничный лист надо пить, в нем железо.

Она взяла с подоконника такую же кастрюльку, поставила на плиту:

— Папа, вот в этой всегда суп. А это Машкина. Видите, на ней Гера цветочек нарисовал? Эту не трогайте.

Люся села, пододвинула свекру салат, постучала пальцем по книжке.

— Очень умная книжка. Только на вечер дали. У нас в больнице за ней очередь… А вообще-то, папа, что вам стоит звякнуть директору книжного магазина, чтобы и нам продавали со склада дефицитную литературу.

— Люся, — сказал Васин, — не называй меня папой, пожалуйста.

— Почему?

— Я прошу.

— Ладно… А почему все-таки? Я же вас так с самого начала зову.

— Не будем уточнять.

Взгляд у Васина был недобрый.

— А как мне вас называть? Товарищ Васин?

— Меня зовут Павлом Ивановичем.

— Ну, это для близких. А я уж лучше к вам буду обращаться официально. Как вы спали, товарищ Васин? Кушайте салат, товарищ Васин…

— Вон отсюда, — тихо сказал Васин.

— Что? — губы у нее дрогнули.

— Вон.

Васин встал и вышел.

Жена была снова у телефона.

— Нет, Геннадий Яковлевич. Ну, как вам такое могло прийти в голову! Вы же знаете, как я к вам отношусь! Я и сама в полном недоумении. Это совершенно на него не похоже.

Из комнаты сына по-прежнему доносился рок. Телевизор работал вовсю.

Васин вошел в спальню. Захлопнул за собой дверь. На кровати лежали платья жены. Он сбросил их на пол. Сел.

Вошла жена. Увидела свои платья на полу.

— Павел, что происходит?

Муж молчал.

— У тебя неприятности на работе?

Он молчал.

Тогда она вскричала:

— Гладила же платья! Снова все гладить? Что такое, в конце концов!

Глаза ее наполнились злыми слезами.

— Мне противен твой подхалимаж, — сказал Васин.

— Какой подхалимаж? При чем тут подхалимаж? Человек уходит на пенсию. Его провожают, говорят теплые слова. Элементарное проявление вежливости.

— Кто уходит? Тетерин?

— Не Тетерин, а Ковалев! А Тетерина, наоборот, назначили вместо него!

— Именно.

— Что? Что именно?

Вошел Гера.

— Батя, Люся плачет.

— Что случилось? — растерянно спросила жена. — Что он еще натворил?

— Я этих девиц расчетливых терпеть не могу!

— Батя, подбирай выражения, — сдерживаясь, посоветовал сын.

— Гера, не обращай внимания. У папы неприятности. Иди, иди…

— Погоди, мать. Батя, кто расчетливая? Люська? В чем? В том, что вышла замуж за студента без стипендии? Смешно.

— Смешно? Смейся, — сумрачно сказал Васин. — Не за тебя она замуж выходила.

— А за кого?

— За меня.

— Вот это уже новость, — удивилась жена.

— Да. Думала, отец этого хлюпика — взяточник. Будет у нее и дача, и машина.

— Чушь собачья! — возмутился сын.

— А кто меня просил устроить двухкомнатную квартиру? Папа римский?

— Да, просила! — в дверях появилась Люся с Машенькой на руках. — Ну и что тут такого? Каждой женщине хочется быть хозяйкой в своем доме.

— У тебя есть своя жилплощадь. Хозяйничай там.

— Товарищ Васин, а вы видели эту, извиняюсь за выражение, жилплощадь? — спросила Люся.

— Товарищ Васин, почини, — Машенька протянула деду куклу.

— У тебя есть отец. Пусть он чинит. Я всякую жилплощадь видел, — ответил Люсе Васин. — А здесь — я хозяин. Не нравится — скатертью дорога!

— У Геры диплом. Ему нельзя мешать, — сказала внучка.

— Батя, Люся — моя жена, и я тебе запрещаю с ней говорить в таком тоне.

— А вот запрещать ты не имеешь права. Ты пока абсолютный нуль!

— Павел, может, ты достаточно уже наговорил! — оборвала его жена. — Это уже невыносимо!

— Так, — Васин поднялся во весь свой небольшой рост. — Всем я тут мешаю.

Он пошел в ванную. Надел пиджак, сунул в карман пиджака зубную щетку и бритву. Постоял. Ковырнул пальцем кафельную плитку на стене. Плитка отлетела, разбилась. Стукнул кулаком — отлетело сразу три.

На грохот в ванную заглянула жена:

— Совсем очумел?

Васин вышел в прихожую, надел шляпу, взял плащ.

— Паша, ты куда? — спросила Машенька.

— Вот! Вот кого мне жалко! Совсем ее искалечите! Бедная девочка!

Васин взял портфель и ушел.

ГОСТИНИЦА

В холле гостиницы за столиками мирно дремали интуристы и командировочные.

Администратор, не поднимая головы, сказал:

— Мест нет.

— Есть, — уверенно сказал Васин и протянул свое служебное удостоверение. — Будьте любезны, номер с ванной.

Администратор посмотрел в удостоверение, вернул:

— Сожалею, товарищ Васин, но ничем не могу помочь. Своих горожан мы вообще не поселяем.

— Это почему же?

— Свои дома спят.

— Ну, а если я десятку в паспорт суну?

— Идите домой, Павел Иванович…

— Так. Рост благосостояния… Сколько же вам надо? Двадцать пять?

— Сами уйдете? Или позвать милиционера?

— Я-то уйду сам. А вот вас отсюда действительно увезет милиция. И не домой. Отнюдь!

И с этими словами Васин пошел к выходу.

У дверей он увидел сидевшего на стуле пожилого человека в синем пиджаке с блестящими пуговицами.

— Что вы здесь расселись? — сказал он сурово. — Встаньте и откройте дверь.

Человек удивился.

— Эни, что он сказал? — спросил он по-английски. Девушка, которая стояла рядом, и о чем-то болтала с молодым человеком, ответила:

— Он просит открыть дверь, Джордж.

— О, конечно. Прошу.

Иностранец встал, открыл дверь.

Васин немного растерялся попервоначалу, но все же сказал:

— Мерси.

Вышел.

— Вот народ, — сказал швейцар, который сидел по другую сторону двери, иностранцу. — Лень самому дверь открыть.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У РЕСТОРАНА

Васин вышел на улицу. Было темно, сыро, моросил дождик. Васин отступил под навес, достал потрепанную записную книжку, перелистал. С сомнением покачал головой. Полистал снова.

Но тут из гостиничного ресторана грянула музыка. Несколько секунд Васин колебался, но голод пересилил, и он направился к ресторану.

РЕСТОРАН

— Вы один? — спросил метрдотель.

Васин кивнул.

— Пожалуйста, — сказал метрдотель — сама любезность. Два шага, и они остановились перед столом. На нем стояла бутылка с шампанским. Рядом — небольшой магнитофон.

— Здесь уже сидят, — сообщил метрдотелю Васин.

— Ничего, — улыбнулся тот. — Вы не помешаете.

Он протянул Васину меню. И испарился.

Васин сел. Обвел взглядом зал. Танцевали так, будто завтра потоп. Азартнее других длинный парень в шляпе и его партнерша.

Васин открыл меню. Провел пальцем по странице.

Музыка перестала играть. К столику подошел именно тот парень в шляпе с девушкой.

— Здравствуйте, — сказала девушка Васину.

Сели. Парень снял шляпу, положил на стол. Потом нажал кнопку магнитофона, отмотал. Нажал другую кнопку. Прозвучала музыка.

— Пишет, — сказал он девушке.

Та радостно кивнула.

— При ресторане существует гардероб, — заметил Васин парню, намекая на его головной убор.

— Обязательно, — согласился парень и снова надел шляпу.

— Это я Саше подарила, — объяснила девушка Васину. — Он теперь в ней спать будет.

Парень, не робея под уничтожающим взглядом Васина, разлил шампанское на три бокала.

— Ну, — Саша поднял бокал, звякнул по бокалу Васина. — За Анастасию! — И выпил.

— Молодой человек, прежде чем… — начал Васин. Но тут снова загрохотал оркестр, и закричала певица.

Саша включил магнитофон, вскочил, протянул руки Насте, и они скрылись в толпе.

Из полумрака возник официант. Раскрыл книжечку, чтобы записать заказ.

Васин тяжело поднялся из-за стола. Указав пальцем на полный бокал шампанского, сказал:

— Получите с меня за бокал этих пузырей.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. ТАКСИ

— Пролетарская, какой дом? — спросил водитель.

— Шесть, — ответил Васин, заглянув в записную книжку.

Машина остановилась. Васин вынул два рубля. Таксист взял деньги, протянул руку, чтобы выключить счетчик.

— Восемнадцать копеек, — сказал Васин.

— Чего? — искренне удивился водитель.

— Сдачу, — сказал Васин.

Таксист пошарил в кармане, достал две копейки.

— Вот, — сказал он. — Нет мелочи, все раздал.

— Поехали, — сказал Васин, забрав две копейки.

— Куда? Вон он — дом шесть.

— Поехали вперед.

Шофер выразительно посмотрел на Васина. Но поехал. Васин смотрел, как выскакивают цифры на счетчике. Когда там набежало 96 копеек, он сказал:

— Стоп!

— На две копейки не доехали, — сказал шофер. Но остановился, повернул ручку, выключил счетчик. — Может, рванем дальше, на все две копейки?

Васин молча вышел из машины. Дождик все моросил. Васин поднял воротник плаща.

Место было темное, рядом тянулся какой-то парк за невысоким забором. Фонари светили редко, а вдали в полукилометре виднелись дома, куда надо было возвращаться.

Васин шел быстро и не сразу заметил учеников Тролля. Светлоглазый, Горбун и Юный, тихонько напевая и приплясывая, шли по мостовой навстречу Васину.

Пустынная темная улица, зловещие фигуры… Васин замедлил шаги. Тролли приблизились, остановились перед ним.

Васин тоже остановился. И понял: будут грабить. Сейчас спросят, сколько времени или попросят закурить…

Васин сделал движение, чтобы обойти их. Тролли незаметно переместились в ту же сторону. Васин попытался обойти их с другой стороны. Тоже не удалось. Тогда он снял с руки часы и протянул Горбуну. Тот приложил часы к уху, послушал, протянул Юному, тот тоже послушал и отдал Сероглазому. Тот бросил часы на землю. В то же мгновение тролли исчезли.

Васин обернулся. Тролли стояли сзади. Они помахали руками и пошли прочь, напевая и приплясывая.

Когда Васин наклонился, чтобы отыскать часы на земле, их там не было.

Часы обнаружились у него на руке.

ЛЕСТНИЦА

На третьем этаже целовалась парочка. Промокший, запыхавшийся Васин прошел мимо них, позвонил в квартиру. Раздался лай. Бобылев открыл дверь. Он держал за ошейник молодого ньюфаундленда.

— Это я, — сказал Васин.

— Заходите, Пал Иваныч, а я уж думал, что вы заблудились. Джек, замолчи, Джек, я кому говорю?

Васин вошел в квартиру, закрыл за собой дверь.

— Вы один? — спросил Бобылев. — Раздевайтесь.

— А с кем ты меня ждал?

— Когда вы позвонили и сказали, что хотите у меня переночевать, я подумал… Джек, ну что с тобой! Как тебе не стыдно. Не знаю, что с ним случилось. Никогда ни на кого не лаял. Я его в ванную закрою. Проходите.

Васин заглянул в комнату. На диване лежало сложенное постельное белье, рядом горел торшер, на стене висела большая репродукция.

— Что ты подумал? С кем ты меня ждал?

— Я подумал… ну, может, вы с супругой.

— Что это? — сразу спросил Васин, показывая на репродукцию.

— Где? — спросил Бобылев, заглядывая в комнату. Джек следовал за ним. Бобылев прижал собаку к стене. — Это Гойя… «Маха обнаженная». Репродукция.

— Вижу, что репродукция. А это что? — Васин показал на флакон, стоящий на тумбочке.

— Это? Одеколон. Польский.

Джек продолжал лаять.

— Понятно, — сказал Васин.

— Пал Иваныч, — сказал Бобылев. — Я его лучше в гараж отведу, а то он так и будет всю ночь лаять.

— А у тебя и гараж есть?

— Временный, но там сухо. Пошли, Джек. — Бобылев начал подтаскивать Джека к двери. — Пал Иваныч, я, пожалуй, там с ним останусь, а то он молодой, будет нервничать. Сейчас. Только подушку возьму. А вы располагайтесь.

— Нет, Бобылев, не буду я у тебя располагаться. Не на того напал.

С этими словами Васин пошел к двери.

— Пал Иваныч, вы куда?

ЛЕСТНИЦА

Васин уже вышел на лестницу.

— Я твою схему понял, Бобылев.

Васин стал спускаться по лестнице.

— Какую схему, Пал Иваныч? О чем вы?

— Элементарную, — он здесь со своей… с махой одеколонится, а ты с этим уродом в гараже пережидаешь. А потом он у тебя всю жизнь на крючке и пляшет под твою дудку…

— Кто он? Пал Иваныч? Какую дудку?

— Нужный человек.

— Какой человек?

— Молчи, сколопендра.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. БЕСЕДКА

Васин вышел во двор. Моросил дождик. Кое-где горели окна» отражаясь в лужах. Неподалеку от подъезда Васин углядел беседку со скамейкой. Васин сел на скамейку и ему стало так грустно, что жить не хотелось. Ему было холодно. И идти было некуда.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

Ученики принесли старому Троллю осколок зеркала. Тот нашел ему место в раме. Ученики присели на корточки и стали ждать.

ВЕРСАЛЬ

На открытой веранде дворца танцевало несколько балетных пар. Оркестрик разместился в стороне. Король и его ближайшие придворные смотрели балет. Король — сидя в кресле, остальные — почтительно стоя сзади.

На сцену выбежала прима и замерла. Дирижер изогнулся в истоме, ведя палочкой в воздухе. Скрипка послушно начинала вести нежную партию.

И вдруг скрипачу попал в глаз осколок зеркала. Он зажмурился…

В тот момент, когда прима в изящном па взлетела над сценой, скрипка начала разрывать слух жестокими звуками.

Прима замерла. Дирижер был в ужасе. Король поднял бровь. А когда король поднимает бровь, это плохо. Придворные недоумевали.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. БЕСЕДКА

В беседку осторожно, даже робко вошел человек, по тщательности движений и выверенности шагов которого было ясно — он безнадежно, но привычно пьян.

— Извините, — сказал он Васину. — Я не помешал?

Алкаш присел рядом. Вздохнул. Ему хотелось поговорить.

— Выгнала, — сообщил он.

Алкашу было холодно. Он дрожал.

— Щас будет звать, уговаривать, вернись, Василий! А я — нет. Принципиально. Нет у меня дома. Нет родного угла.

Алкаш вгляделся в Васина, спросил:

— А где Лешка?

— Кто?

— Ошибся, прошу прощения.

Наверху открылось окно. Обозначился женский силуэт.

— Василий! — раздался голос.

— А я молчу, видишь? — тихо сказал алкаш. — Принципиально.

— Василий!

— Чего? — крикнул в ответ алкаш.

— Ничего! — ответила женщина. Хлопнула форточка.

— Видишь, — сказал алкаш Васину. — Воспитал. — Он поднялся. — И ты сам не ходи… пускай зовет. Воспитывай.

КВАРТИРА ВАСИНА

Жена при виде вошедшего в дверь Васина бросила телефонную трубку. На лице ее было написано явное облегчение.

— Паша, слава Богу! — сказал она. — Я уж не знала, что и думать.

Васин снял мокрый плащ, повесил его.

— Я пришел, — сообщил он.

— Ну и хорошо… Ты промок? — она посмотрела на плащ.

— Все мы не без недостатков, — мирно сказал Васин.

Он прошел на кухню, открыл хлебницу, достал батон.

— Павел, — сказала жена от двери на кухню, — она пришла туда за мужем, — ты только не переживай. Они ушли.

— Кто? — Васин застыл с поднятым ножом — собирался разрезать батон.

— Ребята. Взяли Машеньку и уехали.

— Чепуха, — сказал Васин, не выпуская батона, прошел в комнату к детям, открыл дверь.

Там было пусто. Доска с проектом исчезла. И магнитофон. И на обоях — почему-то сразу бросалось в глаза — светлые прямоугольники от картинок и фотографий, что раньше висели там.

На полу валялась фотография Васина.

КВАРТИРА ЛЮСИ

В длинном коридоре коммунальной квартиры зазвонил телефон. Небритый сонный человек в тренировочном костюме взял трубку.

— Людмилу попрошу, — сказал Васин.

— А вы попозже позвонить не могли? — спросил мужчина. Он положил трубку, ткнул кулаком в соседнюю дверь.

— Люся, тебя.

Люся разбирала привезенные вещи. Машенька спала на раскладушке.

— Господи, и здесь покоя нет, — сказала Люся Гере. — Сам с ним разбирайся.

Гера взял трубку.

— Да? — спросил он.

— Гера?

— Я, батя.

— Я просил Люсю.

— Люсь, он с тобой хочет поговорить.

— Скажи ему, что мы не вернемся.

— Она занята, батя, — сказал Гера.

КВАРТИРА ВАСИНА

— А я сказал: позови! — настаивал Васин.

— Сегодня уж пускай там переночуют. Нечего ребенка ночью туда-сюда возить. Она и так травмирована, — сказала жена.

Васин кивнул.

— Добрый вечер, товарищ Васин. Чем обязана? — спросила невестка.

Васин вздохнул. Но сдержался.

— Люся, — сказал он, — утром вы можете вернуться. Но, разумеется, при условии, что ты кое в чем пересмотришь свой моральный кодекс.

— Да?

— Да. Но это категорическое условие.

КВАРТИРА ЛЮСИ

— Дорогой товарищ Васин, мы не вернемся, пока вы сами не пересмотрите свой кодекс. С нашим все в порядке.

— В порядке? А мой магнитофон ты сознательно украла или по рассеянности с собой прихватила?

— Ах, вот вы о чем? Товарищ Васин, это вы по рассеянности забыли, эту бандуру вы подарили на день рождения своей внучке. Так что, если скучаете без музыки, купите себе новый. И проверьте, все ли вилки у вас целы.

И Люся бросила трубку.

КВАРТИРА ВАСИНА

— Зачем тебе вдруг понадобился этот магнитофон? — нервно спросила жена.

— Зачем?.. А затем, чтобы записать, как ты храпишь!

— Я?..

Васин решительно отправился в спальню, сгреб одеяло и подушку.

— Тридцать лет терпел. Хватит!

Он понес постельное белье в столовую.

— Павел…

Васин остановился.

— Последний алкаш! Последняя собака имеет право на сочувствие… на гуманное отношение. За что? За что вы так меня ненавидите? Я тебе никогда не изменял. Я тебе деньги до копейки отдаю, я вам жизнь посвятил.

— Павел, о чем ты?

— Только не начинай рассказывать, что я не хожу с тобой с консерваторию, и что я толстый и лысый, и тебе стыдно показываться со мной на людях. Помолчи. Я тоже живой человек.

— Павел, ну что ты несешь? У меня даже в мыслях…

— Извини, мне рано вставать. Спокойной ночи и приятных сновидений.

Он захлопнул за собой дверь и, сняв только мокрые ботинки, улегся на диван, натянул на себя одеяло и начал жевать батон, который так и не выпустил из рук.

Тут дверь приоткрылась. Показалась жена. Но Васин сделал вид, что ее не видит.

— Паша. — Она подошла к дивану, наклонилась над ним. Потрогала лоб.

Васин отвернулся.

— Может, ты захворал, хомячок? Тебе плохо, маленький?

Васин обернулся к жене. Поглядел на нее, не переставая жевать. Посмотрел внимательно. Так, что жена замолчала.

— Зачем? — спросил он. И после паузы. — Зачем в твоем возрасте штукатурить физиономию? Кого ты хочешь этим обольстить? Мымра!

Жена выпрямилась, прижала руки к сердцу.

— Детей выгнал. Что же, выгони и меня.

Васин отвернулся к стене. Слышно было только, как он чавкает.

Жена ушла.

Васин жевал батон и страдал.

ПАРИЖ

Скрипач жил на мансарде с балконом, в старом Париже. Сверху, с балкона ему открывался вид на город, на Нотр-Дам, на мосты через Сену.

Скрипач со скрипкой в руке стоял на балконе, глядел с тоской на город. Потом взгляд его упал на другую сторону узкой улицы. Там, у окна, сидела белошвейка. Увидев его, белошвейка робко улыбнулась.

Скрипач отвернулся и начал играть первые такты пьесы Гайдна. Но руки его не слушались, и через несколько секунд над городом понеслись отвратительные звуки. Скрипач попытался сыграть другую мелодию, но напрасно.

Белошвейка заткнула уши, и слезы потекли по ее щекам.

Скрипач в отчаянии разбил скрипку о перила балкона, и куски ее полетели вниз.

Белошвейка ахнула.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

В пустыне ждали старый Тролль и его ученики. Вот старый Тролль поднял руку, указывая вдаль. Ученики запели и стали пританцовывать.

ПАРИЖ

Скрипач зашел в убогую каморку, на столе лежала тарелка, на ней огурчик.

Скрипач отрезал кусочек огурца, наколол на старинную, в два зубца, вилку, налил в бокал жидкость из бутылки. Хлопнул бокал одним духом. Закусил огурчиком… Замер…

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

…И оказался в пустыне. Ученики Тролля повели его, жестами показывая, что ему надо танцевать.

Скрипач начал танцевать изящно, как танцевали в восемнадцатом веке.

Старый Тролль поднял палец. Ученики замолчали… И скрипач исчез.

Звякнуло стеклышко. Юный подобрал его и отнес старому Троллю. Тот нашел осколку место в раме…

ПАРИЖ

…И в осколке отразилась каморка скрипача и скрипач, лежащий головой на столе. Рядом с бутылью. На этикетке бутыли был нарисован череп и написано «яд».

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. ОСТАНОВКА

За ночь с Васиным произошло странное превращение. Словно вчерашние испытания и страдания завели его за грань, откуда началось наступление на то зло, которое постоянно возникало перед его глазами.

По утренней улице к автобусной остановке шагал завоеватель, мессия, крестоносец. На секунду он замедлил шаг перед памятником Александру Невскому с мечом в руке. Кинул взгляд на героя — в чем-то ощутил с ним родство душ.

На стоянке толпились люди, ждали автобус. Васин не стал смешиваться с толпой. Он мысленно пересчитал всех, запомнил крайнего и начал прохаживаться рядом, размахивая портфелем.

Подошел автобус. Утренний, полный народа. Люди на остановке начали втискиваться в него. Вдруг Васин решительно шагнул к двери. Мановением руки он отстранил человека, поставившего было ногу на подножку автобуса, и крикнул:

— Секундочку! Виноват! Моя очередь! — и вошел внутрь перед носом оторопевшего человека.

Васин не бесчинствовал. Даже в этом, казалось бы, невежливом поступке, была борьба за справедливость. Войдя в автобус, он остановился наверху и произнес:

— Входите, товарищи!

У РАЙИСПОЛКОМА

Зареченский райисполком располагался в трехэтажном особняке конца прошлого века. Во дворе хромой сторож жег желтые листья.

Васин поглядел на дым, потом вошел в высокий подъезд.

РАЙИСПОЛКОМ. ЛЕСТНИЦА

Васин поднялся по широкой лестнице на второй этаж.

КОРИДОР

В коридоре уборщица тетя Нюра пылесосила ковровую дорожку.

— Иваныч, — сказала она Васину, когда он проходил мимо, — я тебе долг с тринадцатой зарплаты верну, хорошо?

Васин не ответил, ключом открыл дверь с табличкой: «Васин П. И.». Прошел внутрь.

КАБИНЕТ ВАСИНА

Васин решительно поставил портфель на стул, повесил на вешалку плащ и шляпу, закрыл форточку.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У РАЙИСПОЛКОМА

За окном видна стройка. На лесах стоит ведро. Рядом с ним сидит, свесив ноги, строитель и курит.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

Васин сел за стол. Стал что-то быстро писать.

Зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Васин слушает.

— Паша? Ты уже пришел? — голос жены был напряжен и дрожал.

— Нет. Я еще дома. Пью чай в одиночестве, — ответил Васин, продолжая писать.

ИНСТИТУТ ОБЛПРОЕКТ

— Паша, — сказала жена, — я была у детей…

Она ждала реакции Васина. Может быть, раскаяния. Рядом с женой сидела Дина, женщина с решительным профилем. Курила.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

А Васин в открытую дверь увидел… что по коридору бежит, стучит каблучками Наташа в клетчатой юбке. Она заглянула на бегу в дверь, увидела Васина, обрадовалась. В руке у нее было три розочки. Наташа вбежала в кабинет, вставила одну розу в стакан с карандашами.

— Это вам, Пал Иваныч. Представляете, в троллейбусе один чудак подарил.

— Паша, — сказала жена, — ты меня слушаешь?

— Да, — сказал Васин. — Секундочку, Брюхова, — обратился он к Наташе, — напечатай быстренько, — он дал ей лист бумаги. — Шереметьевой — выговор.

— Тете Нюре? За что? — удивилась Наташа.

— Уборка должна производиться до начала рабочего дня, а не во время. Иди. — И в трубку. — Слушаю.

— Я повезла продукты, — сказала Ирина. — А она… они ничего не хотят от нас брать… И там… там действительно ужасные условия. Павел, надо все это как-то урегулировать…

Мимо двери прошел Бобылев.

— Минутку! — сказал Васин, прикрывая ладонью трубку. — Бобылев!

Тот уже и сам заглянул в кабинет.

— Пал Иваныч, вы вчера, наверно, не так меня поняли.

— На работу надо приходить вовремя, — сказал Васин сухо.

Бобылев посмотрел на часы.

— Сейчас девять, Пал Иваныч.

— Васин слушает, — сказал Васин в трубку. Больше он на Бобылева не смотрел.

Тот потоптался в дверях и исчез.

ИНСТИТУТ ОБЛПРОЕКТ

Жена сидела, держа в руке трубку.

— Что он говорит? — спросила Дина.

— Ничего. Павел, ты мне ничего не хочешь сказать? — спросила Ирина. Видно было, что она на пределе терпения.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

Васин вытащил из стакана розу и кинул ее в корзинку для бумаг.

— Минутку, — сказал он, увидев, что мимо двери проходит Галкина. — Галкина, давай-ка организуем рабсилу для сноса временных гаражей.

— На когда?

— Сегодня. Сейчас.

— Сегодня? А как же владельцы? Их же надо предупредить.

— Предупреждали. Ну, что ты стоишь? Не видишь, я по телефону разговариваю? Будь тактична…

— Извините!

Галкина ушла.

— Я слушаю, — сказал Васин в трубку. Но в трубке были слышны короткие гудки.

ИНСТИТУТ ОБЛПРОЕКТ

— Что он сказал? — спросила Дина. — На тебе лица нет.

— Ничего не сказал. Все то же самое.

— Ирина, слушай меня внимательно. Его срочно надо показать Вадиму.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

Васин сидел, нетерпеливо барабаня по столу пальцами.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У РАЙИСПОЛКОМА

На лесах человек с ведром поднялся на этаж выше, поставил ведро и сел рядом.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

Мимо открытой двери шли сослуживцы. Все приветливо здоровались с Васиным. Тот сдержанно отвечал на приветствия.

КАБИНЕТ МАМАЕВА

— Колычева, пожалуйста, — сказал Мамаев в трубку.

— Владимир Николаевич на сессии горсовета, — ответила секретарша Рая.

— А кто есть? Это Мамаев беспокоит.

— Сорокин, зам. Соединить?

— Да.

— Гаева Антонида Андреевна, — напомнил Мамаеву сидящий напротив тучный человек с бородкой.

Мамаев кивнул.

— Добрый день, Александр Алиевич. Слушаю вас, — раздался в трубке бодрый голос Сорокина.

— Сорокин, что у вас за аврал с гаражами? — спросил Мамаев. — Люди, понимаешь, на работе, а у них гаражи сносят в тот момент.

— Я не в курсе, Александр Алиевич. Я чехов встречал.

— Вот и разберись. Я думаю, надо владельцам дать время подготовиться, а потом уж действовать.

— Я тоже так думаю, Александр Алиевич.

— Вот и хорошо, что так думаешь.

Мамаев положил трубку.

— Вы про Гаеву забыли сказать, — упрекнул человек с бородкой.

— Этот вопрос касается не только Гаевой, Валерий Феликсович. Его надо решать в целом.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ СОРОКИНА

Сорокин нажал на кнопку селектора. Но там ему не ответили. Он нажал на другую.

— Галкина? — спросил он. — Где Васин?

— Павел Иванович в пожарной охране.

— Это еще зачем?

— Не знаю, Валентин Максимович.

— Тогда ты скажи, что вы там с гаражами затеяли?

— Мы выполняем решение от 17 февраля о сносе временных гаражей в связи с комплексным благоустройством.

— А вы о владельцах подумали? Люди на работе, а у них гаражи сносят в тот момент…

— Мы в свое время всех предупреждали. Предоставили место для постройки новых.

— Когда предупреждали? Год назад? Тогда и надо было действовать.

— Тогда все дали подписку, что снесут сами… Валентин Максимович. Но фактически никто…

— Ну вот что, Галкина, хватит дискутировать. Прекращайте снос.

— Это приказ?

— Считайте, что приказ.

— Валентин Максимович, Пал Иваныч сказал, что если будет такой приказ, чтобы обязательно в письменной форме.

— Это еще зачем? Бумажную волокиту разводить?

КОМНАТА ГАЛКИНОЙ

— А когда с нас спросят: почему эти развалюхи все еще засоряют район, чтобы был оправдательный документ.

— Ладно. Васин, как объявится, пусть зайдет ко мне.

Отключился.

Галкина взяла трубку, которая во время разговора лежала на столе:

— Слушаю… Товарищ, я вам, кажется, все объяснила. Ваши же дети будут играть на том месте, на зеленой травке…

Положила трубку. И тут же раздался звонок.

— Господи! — устало вздохнула Галкина. — Слушаю…

— И что это сегодня наш Василек разбушевался? — подняла голову от машинки Наташа. — Кто его укусил?

— Жена, — сказал Бобылев.

— Толя, — строго сказала Галкина, прикрыв трубку ладонью, — перестаньте сплетничать. Никому это не интересно.

КАБИНЕТ СОРОКИНА

— Дворец культуры? — спросил Сорокин по телефону. — Нельзя ли мне как-нибудь Владимира Николаевича Колычева позвать?

— Нельзя. Идет доклад.

— А когда у вас перерыв запланирован?

— Не знаю.

Сорокин положил трубку, сказал по селектору:

— Рая, меня нет, я в поликлинике.

КОРИДОР

Возбужденный, в расстегнутом плаще, Васин уверенно шагал по коридору. Открыв дверь с надписью «Старухин К. К.», спросил у сотрудника:

— Ну как?

— Насчет чего?

— Насчет администрации гостиницы.

— А… Выяснил. Он, оказывается, это… того. Его только вчера назначили. Так что, он не успел бы брать эти… как их. Так что, ты напрасно… Слушай, погоди… что-то я тебе должен сказать… А, да. Вы там, это, с гаражами… Так вот, Гаеву нельзя. Она это… Она, понимаешь…

— Понимаю.

Васин закрыл дверь.

Возле кабинета его ждали Андреева и Павлов — представители завода, и вальяжный седой мужчина.

— Опять здесь? — сказал Васин Андреевой. — Мы же утром все обсудили. Привет, — он протянул руку Павлову.

— Ничего мы не обсудили! — крикнула Андреева.

— Вы ко мне? — спросил Васин седого мужчину.

— Вы Васин? — спросил седой и внимательно посмотрел на Васина.

— Я сейчас, — Васин заглянул в комнату Галкиной.

— Зинаида, запиши, — сказал он Галкиной. — Отныне сжигание сухих листьев производить в присутствии представителя пожарной охраны.

— Секундочку, — сказала Галкина в трубку. — Куда записать? — спросила она Васина.

— Найдешь куда.

— Пал Иваныч, вас Сорока разыскивал. Позвоните ему, — сказала Наташа.

Васин закрыл дверь, вернулся к своему кабинету, достал ключ из кармана.

— Пал Иваныч, — в коридор вышел Бобылев, — можно на часок отлучиться?

— Нельзя.

— Я сам свой гараж хочу разобрать.

— Без тебя разберут, — буркнул Васин, ковыряясь ключом в замке.

Ключ не поворачивался.

— Там у меня бампер новый, Пал Иваныч. Я в Москву специально за ним ездил.

— Имущество опишут в присутствии понятых.

— Я знаю, но самому как-то спокойнее.

— Раньше надо было думать. А не гнездо разврата устраивать.

Васин рванул дверь — она оказалась незапертой.

— Какое гнездо, Пал Иваныч? Ну что вы, ей-богу!

— Бобылев, вам что — делать нечего? Вас там трое, а работу и за одного не выполняете. Идите!

Васин повернулся к седому.

— Прошу.

— Пал Иваныч, ты сначала с нами разберись, — сказал Павлов.

— Но я раньше пришел, — запротестовал седой.

— Господи, — возмутилась Андреева. — Я здесь с утра!

КАБИНЕТ ВАСИНА

Васин вошел в кабинет, представители завода за ним. Васин повесил плащ, нажал кнопку селектора.

— Рая, дай мне Сорокина.

— Он в поликлинике, Пал Иваныч. Что ему передать?

— Передай, чтобы он окна зашторил, а то его видно.

Павлов тем временем развернул план на столе.

— Иваныч, зачем конфликтовать? — миролюбиво сказал он. — Поставь визу, и дело с концом.

— Это что? — Васин ткнул пальцем в чертеж.

— Опять! Сауна это! Са-у-на! Ба-ня! Для спортивного комплекса. Сколько можно объяснять, — крикнула Андреева.

— Именно для комплекса… пиво, вобла… А это?

— Теннисные корты…

Загудел селектор.

— Васин, я насчет гаражей, — послышался голос Сорокина. — Чья это инициатива?

— Моя.

— Твоя? Но ты же сам ратовал, чтобы подождать со сносом до сдачи гаражного кооператива…

— Время вносит свои коррективы.

— Слушай, кончай. Ты мне можешь конфиденциально сказать: чье это распоряжение? Владимира Николаевича?

— Наше с тобой. Райсовета.

Пауза.

— Тебе Мамаев не звонил?

— Нет.

— Если позвонит, ты мне сообщи.

— Куда сообщить? В поликлинику?

— Ну это ты брось! Сам кашу заварил, сам и расхлебывай! А меня в это дело не впутывай!

Отключился.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У РАЙИСПОЛКОМА

За окном на лесах трое мужчин в плащах остановились у ведра, один из них что-то крикнул вниз.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

— Здесь теннисные корты, — напомнил Павлов.

— Сколько людей у вас на заводе? Одиннадцать тысяч?

— Ну.

— А двое будут ракетками махать?

— Да? — сказала Андреева. — Так и городки можно списать со счета.

— Попрошу без демагогии, — сказал Васин.

Впорхнула Наташа в новых малиновых вельветовых брюках.

— Пал Иваныч? — спросила она, проходя к столу. — Поглядите. Насчет листьев.

Васин покосился на брюки, заглянул в бумагу, что-то подчеркнул.

Когда Наташа пошла к двери, Павлов сказал:

— Девушка, вы этикетку забыли оторвать.

— А это пока нельзя, — сказала Наташа.. — Я еще думаю, покупать или не покупать? Пал Иваныч, вы как думаете?

— Покупать, — сказал Павлов.

— Вызови-ка мне Галкину, — сказал Васин Наташе.

Наташа ушла.

— Ну, вы подпишете? Или мы будем брюками заниматься? — спросила Андреева.

— Не подпишу…

— Но почему, Иваныч? Мы же с тобой все согласовали, — сказал Павлов.

— Время вносит свои коррективы. И если вы патриоты своего города, рекомендую на этом месте оборудовать районную собачью площадку.

— Теперь вы убедились? — сказала Андреева Павлову.

— Погоди. Какую площадку, Иваныч? Что ты имеешь в виду?

— Выгуливать, — объяснил Васин. — Весь город загадили.

— Ты всерьез?

— Здесь не место для шуток, — сурово сказал Васин.

— А как вы будете их сюда доставлять? Автобус-экспресс пустите? Или в индивидуальном порядке? А хозяевам складные унитазы выдадите? А? — съехидничала Андреева.

— Можно? — вошла Галкина.

— Товарищи, у меня все, — сказал Васин представителям завода.

— Ладно, — Павлов свернул план. — В другом месте поговорим.

— Мы Ефремову доложим о ваших идеях! Он вам покажет площадку — косточек не соберете! — пригрозила Андреева.

— А вы не запугивайте, — вмешалась в разговор Галкина. — И на вашего Ефремова тоже есть управа.

— Посмотрим.

Представители ушли, хлопнув дверью.

— Чего это они кипятятся? — спросила Галкина. — Мы же им все утвердили.

— Галкина, запиши, — перебил ее Васин. — Брюховой выговор с лишением премиальных.

— За что?

— За нахальные переодевания в рабочее время.

— Пал Иваныч, не надо. Она же безотказная девчонка. Она же и по субботам, и после работы, когда надо…

— Разрешите? — в комнату вошел седой. — Гражданка, простите, но я давно жду, — сказал он Галкиной.

— Я сотрудница, — объяснила Галкина. — Но если вы насчет гаража — обращайтесь к Сорокину. Третий этаж, вторая комната.

— Я из газеты, — сказал седой.

— Откуда? — удивился Васин.

— Из «Строительной газеты». Мы готовим статью о зависимости супружеской жизни от жилищных условий. Я думаю, в этом вопросе товарищ Васин мог бы нам помочь.

— Ку-ку, — вдруг произнес Васин.

Пауза.

— Интересно, — сказал седой. — В каком смысле «ку-ку»?

— Товарищ, — сказала Галкина, — вы же видите, Павел Иванович занят. Подождите, пожалуйста, там.

— Но мне некогда, — запротестовал седой.

— Это недолго, — сказал Васин. — Я вас вызову.

Седой вышел.

— Пал Иваныч, напрасно вы с ним так, — сказала Галкина. — Напишет еще…

Васин вздохнул.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У РАЙИСПОЛКОМА

На лесах кошка подкрадывалась к голубю. Голубь улетел.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

— Дома неприятности? — мягко спросила Галкина.

Васин посмотрел на нее долгим взглядом, сказал:

— Матерьяльчик на меня собираешь?.. Ну, ну, копай. Может и докопаешься.

— Какой матерьяльчик? — удивилась Галкина.

— Аморалку мне шьешь. Бытовую, — сказал Васин и чихнул.

Зазвонил телефон. Васин снял трубку.

— Васин слушает.

Снова чихнул.

— Будьте здоровы, — сказал в трубку мужской голос.

— Не ваше дело! — рявкнул Васин. — Что вам?

— Товарищ Васин, с вами будет говорить командующий округом генерал Фомин.

— Павел Иванович, здравствуйте. У меня к вам необычная просьба: прошу, в порядке исключения, не сносить гараж Антониды Гаевой.

— Товарищ генерал, а вы не задумывались, что порядок и исключение — это два взаимоуничтожающих понятия. Прошу вникнуть в смысл сказанного. Всего доброго.

Васин швырнул трубку.

— Кто такая Гаева?! Пятый человек за ее гараж волнуется!

— И напрасно. У Гаевой постоянный. Сносу не подлежит. Я проверила, — сказала Галкина. — Мне тоже звонили. Из облторга и еще Валерий Феликсович какой-то… Пал Иваныч, давайте отложим с гаражами. Бондаренко и на понедельник даст…

— Можно? — в кабинет заглянула невестка Люся.

— Нельзя! — крикнула Галкина. — Насчет гаражей обращайтесь к Сорокину! Третий этаж, вторая комната.

— Она не насчет гаражей, Зина, — сказал Васин. — Моя дорогая доченька явилась проситься обратно.

— Заблуждаетесь, дорогой папенька, я явилась, чтобы вернуть вещи, которые вы нам подарили.

Люся подошла к столу. В одной руке у нее был магнитофон, в другой — большая спортивная сумка.

— Вот, — поставила магнитофон. Расстегнув молнию, перевернула сумку. На стол посыпались куклы, паровозики, космонавты, зайчики, медведи…

— …И вот, — достала из кармана белого халата серьгу. — Вторую потеряла. Но я верну стоимость при первой возможности. Сумка наша. Сумку я на свои покупала.

— Что такое? Зачем сюда? — нервно спросил Васин.

— Да! Я на два года старше Геры! Да! Я дура детдомовская! Да! Я всего лишь медсестра! Да! Я не чета вашему сыну! Но я люблю его и никому его не отдам! И мы как-нибудь проживем без ваших подачек и попреков!

Не дав ему ответить, она повернулась и ушла.

Васин взял чистый лист бумаги, завернул в него серьгу, спрятал в карман.

— Это мамины серьги, — вздохнул он. — Самое дорогое, что у меня было. Я эту стерву как родную любил. А она… ведь она специально одну выкинула, чтобы мне в самую болевую точку ткнуть…

— Не переживайте, Пал Иванович, — сказала Галкина. — Все обойдется…

— Простите, — в комнату заглянул седой. — Вы еще не освободились?

— Закройте дверь, пожалуйста, — вежливо попросил Васин.

Седой вошел, закрыл дверь.

— Нет, с той стороны, пожалуйста.

Седой внимательно посмотрел на Васина, вышел.

— Ну так как с гаражами, Пал Иванович? Даем отбой? — спросила Галкина.

Зазвонил телефон.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У ГАРАЖА

— Пал Иваныч! Это Кузякин из седьмого ЖЭКа! — кричал в трубку человек в кепке. — Они уехали!

— Кто уехал?

— Милиционеры. Сказали — не их дело с дедами воевать, Пал Ваныч, я тогда этот гараж пропущу. Ладненько?

— Какой гараж? Какие деды?

— Ну тот, который вооруженное сопротивление оказывает!

— Ты откуда звонишь?

— Я из автомата звоню, Пал Иванович!

— Адрес! Адрес какой?! Где этот гараж?

— Строительная, семь.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

— Ладно. На месте разберемся. Я сейчас подъеду. Не отлучайся.

Васин положил трубку, нажал кнопку селектора.

— Рая, можно я Костю заберу?

— Только не надолго, Пал Иваныч.

— Двадцать минут.

— Хорошо, Пал Ваныч.

Васин пошел надевать плащ.

— Ну ты идешь? Или мне тебя здесь запереть? — спросил он Галкину.

— Пал Ваныч, давайте отложим с гаражами. Ну, хотя бы до возвращения Владимира Николаевича. Очень прошу. Действительно, самодурство какое-то получается.

КОРИДОР

Они вышли в коридор.

— Зря стараешься, Галкина. Ничего у тебя не получится.

— Что не получится? Ничего не понимаю.

— Не прикидывайся. Я тебя насквозь вижу, — сказал Васин, запирая ключом дверь.

— Вы уходите? — к Васину подскочил возмущенный седой. — Послушайте, я вас два часа уже жду!

— Да не везет, — посочувствовал ему Васин. — А мне вот уезжать надо… Нет, вы не уходите. Я скоро буду.

— Я больше не могу ждать.

— Два часа потеряли, подождите еще десять минут. Мы с вами такую статью отгрохаем — все ахнут. А пока можете побеседовать с этой карьеристочкой. Она в супружеском вопросе — большой специалист. От нее два мужа сбежали.

И он дружески положил руки на плечи седого, припечатывая его к месту, и неожиданно лукаво подмигнул.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У РАЙИСПОЛКОМА

У выхода из райисполкома Васин сел в вишневую «Волгу». — Костя, — сказал он, усевшись, — Строительная, семь.

Шофер продрал глаза, рванул с места.

Когда проехали желтый «Москвич», в котором никого не было, Васин скомандовал:

— Останови!

Костя нажал на тормоза.

Васин выскочил, вернулся к «Москвичу», рванул дверцу.

Там, скорчившись на заднем сиденьи, пряталась подруга жены — Дина.

— Здравствуй, Дина, — сказал он.

— А, Павлик… — сказала Дина в полной растерянности. — Привет… а я вот, шпильку потеряла…

— Дина, передай своей подружке, что, если она желает избавиться от ненавистного ей супруга, то для этого не надо подсылать к нему психиатров. Я согласен на любые условия. Любые, лишь бы быть от нее подальше. И еще… впрочем, я лучше сам ей все сейчас скажу.

Он захлопнул дверцу, пошел к «Волге».

— Павлик! — Дина выскочила из машины, догнала, побежала за Васиным. — Постой! — она схватила его за рукав. — Каких психиатров? О чем ты говоришь?

— Этот ваш шизик с бегающими глазами в мае по телевизору антиалкогольную лекцию читал.

Васин вырвал руку, залез в «Волгу».

— Павлик, подожди! Клянусь тебе нашей дружбой, Ирина ничего не знает. Это я попросила Вадика, чтобы он обследовал тебя! А Ира была, можно даже сказать, категорически против!

Васин захлопнул дверцу.

— В облпроект! — сказал он Косте.

ИНСТИТУТ ОБЛПРОЕКТ

Когда Васин пошел в комнату отдела, где происходило торжество, там было полно народа. На длинном столе, сдвинутом из нескольких, стоял торт. У дальнего конца Терентий Яковлевич вручал уходящему на пенсию Ковалеву поздравительный адрес. Ирина, осунувшаяся, печальная, держала в руке бумажку со стихами.

— Ирина, — позвал от двери Васин, которому трудно было бы пробиться сквозь строй сотрудников.

Та сразу услышала. На мгновение в глазах мелькнула надежда, но погасла — и голос, и вид Васина не предвещали ничего доброго.

— Не могу, — показала она ему, приложила палец к губам.

— …И с благодарностью будем вспоминать годы, проведенные под вашим руководством! — закончил речь Тетерин. И вручил адрес. Раздались аплодисменты.

— А теперь слово Ирине Кирилловне! — сказал Тетерин.

— Браво! — сказал Васин и похлопал в ладоши.

Все тоже похлопали.

Жена сбивающимся голосом начала читать стихи.

— Судьба бывает к нам сурова, давайте же в прощальный час, мы дружно скажем Ковалеву, что плохо будет нам без вас… Вы — ярый враг подхалимажа, но вас обидеть не боясь, о чем молчали — нынче скажем, мы любим вас, мы (хором подхватывают сотрудники) любим вас!

— Мы вам подарим унитаз! — добавил Васин.

Все посмотрели на него.

— Товарищ, вы мешаете, — сказал Тетерин Васину. — Продолжайте, Ирина Кирилловна.

Жена с каждым словом волновалась все больше.

— Вот здесь присутствует…

— Тетеря, — подсказал Васин.

Все снова посмотрели на Васина.

Ирина смотрела на мужа, умоляя его не вмешиваться, помолчать. И сами губы ее, помимо ее воли, произнесли дальше:

— И каждый здесь, конечно, рад.

— Давайте дружно мы теперя Тетерю поцелуем… — жена в ужасе посмотрела в бумажку. Поняла.

— В лоб, Ирина Кирилловна, — закончил Васин. — В лоб и никуда больше.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. В МАШИНЕ

Васин ехал в машине. Он одержал победу. Малой кровью. — Здесь направо, — сказал Васин водителю.

— Я по Ломоносовской поеду. Короче.

— Дальше.

— Пал Иваныч, неужели я города не знаю?

— Привык мешочников зигзагами катать, за счет государства. Направо!

Костя повернул.

— А вы, Пал Иваныч, меня поймали? — спросил он.

— Поймаем.

Костя покосился на Васина, спросил:

— Пал Иваныч, там, когда я стоял, одна дама базарила, будто вы велели собак для малой нужды на нижний массив возить? Это правда?

— Вперед смотри, — раздраженно сказал Васин.

— Смотрю… Пал Иваныч, а с кошками как? Может, кошек тоже, а? Среди кошек тоже стервы встречаются! Выселил бы с лишением.

— Останови-ка, — сказал Васин.

НОВОСТРОЙКА

За пустырем, метрах в пятидесяти от проезжей части, стоял еще незаселенный дом. Но одно окно, на втором этаже, было открыто. На подоконнике стояли динамики, грохотали «Свадебный марш» Мендельсона в современной аранжировке.

Две женщины несли к дому дверь. За ними толстая девушка волочила козлы.

Васин остановился.

— Эй! — крикнул он. — Что вы здесь делаете?

Его не услышали. Женщины и девушка скрылись в подъезде.

— Я сейчас, — сказал Васин Косте, вылезая из машины.

— Пал Иваныч, я ждать не могу. Рая сказала — двадцать минут.

— Езжай. Сшибай рубли, саранча, — сказал Васин и направился к дому, обходя еще не прибранный строительный мусор. Пока он шел, к подъезду подъехало такси, два парня достали из багажника ящик шампанского, две корзины яблок, понесли в подъезд. Машина укатила.

Из-за дома появилась пара. Вчерашний парень в шляпе нес на голове, придерживая руками, еще одну непокрашенную дверь. На двери сидела его девушка.

— Молодые люди! Секундочку! — окликнул их Васин.

— Здравствуйте! — Настя узнала Васина.

— Что здесь происходит?

— Да вот, не успели еще и расписаться, а она уже на голову села! — весело объяснил Саша.

— Откуда стройматериалы воруете, я спрашиваю.

— Мы не воруем. Нам сторож дал. Утром вернем! — сказала Настя.

— Это не стройматериалы, это мебель, папаша, — сказал Саша. — Четыре двери, четыре простыни — вот тебе и стол на сорок персон. Брысь! — это уже Насте.

Саша наклонил дверь, и Настя легко соскользнула на землю. И они скрылись в подъезде. Васин постоял немного, потом решительно вошел вслед за ними в дом. Через некоторое время «Свадебный марш» оборвался. Окно закрылось. Наступила тишина.

НЬЮ-ЙОРК, 1920 Г.

У ступеней протестантского собора стояли машины. У первого «Кадиллака», украшенного лентами, шофер держал зонт. Было ветрено и дождливо, облака неслись по небу.

Шофер увидел, как из дверей собора выходит свадебная процессия. Ветер тянул невесту за фату, ворошил волосы жениху.

Все были счастливы и благополучны.

Шофер вбежал наверх по ступеням, раскрыл зонт, и понес его над молодыми.

И тут осколок попал в глаз невесте. Она нахмурилась, жених достал платок, протянул ей.

При виде жениха на лице невесты появилась гримаса отвращения.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У ГАРАЖА

Работник ЖЭКа № 3 Кузякин ждал Васина у арки.

— Пал Иваныч, наконец-то! — воскликнул он, когда Васин вылез из автобуса. — А я уж думал, в аварию попали. Я уж хотел…

— Куда? — спросил Васин.

— Щас! Пал Иваныч, прямо на него выходить нельзя! Может шмальнуть! — возбужденно шептал Кузякин. — Я так и прикинул… Я захожу через ясли за гараж, в тыл, и махаю вам платком. Вы по сигналу подходите к нему и просите прикурить. Тут я выскакиваю, и мы его обезоруживаем… То есть разоружаем! У вас сигареты имеются?

— Не имеются.

— Держите, я заготовил, — Кузякин дал Васину сигарету. — Ну, приступаем.

Кузякин побежал вдоль дома.

Васин бросил сигарету в урну, зашел в ворота.

Дед Ванечкин сидел на стуле возле своего сарайчика и читал книгу. Рядом стояло прислоненное к воротам ружье.

— Ветеран Гражданской, Николай Ванечкин, с оружием в руках свою недвижимость защищает. Красивая картинка! — сказал Васин, подходя. — За что ж вы тогда беляков рубали, а, дядя Коль?

— Пашка? — присмотрелся старик к Васину. — Ну и разнесло тебя.

— Ладно, дядя Коль, об этом мы с тобой как-нибудь за рюмкой поговорим. А сейчас: отпирайте ворота, выносите барахло. И не задерживайте мероприятие.

— Ясно. Тебя, значит, этот пустобрех подослал. А я-то думаю, а чего это хомячок про Гражданскую запел. Только, Паша, зря стараешься, пока Федор не придет, никакого разговора не будет.

— Стрелять будете? — в голосе Васина появился металл. — В людей стрелять за свою собственность?

— Не за собственность, Паша, а за справедливость. Федор — инвалид и кавалер орденов «Славы» — ему положено.

Из-за гаража высунулся Кузякин, махнул платком.

— Кавалер, говоришь? — усмехнулся Васин. — А знаешь, что я про твоего кавалера сейчас понял? Сказать?

— Ну, скажи, коль чешется.

— Что ж… знай. В мае сорок третьего, в селе Берсеневке, Орловской области, Федор спер у меня из вещмешка кусок мыла.

— Чего?

— Новый, почти нетронутый.

Тут уж дед не выдержал. Он поднялся. Взял ружье, направил на Васина.

— А ну, топай отсюда! А то я за себя не ручаюсь!

Васин рванул плащ, подставляя грудь.

— Ну, стреляй! Стреляй! Перерожденец!

— Пал Иваныч! — закричал из-за угла Кузякин. — Ложитесь! Он в аффекте! Убьет!

Дед ловко перевел ружье на Кузякина.

— Руки вверх!

Кузякин юркнул за гараж. Дед посмотрел на Васина, сплюнул ему под ноги, бросил ружье, повернулся и пошел прочь. Васин поднял ружье, проверил — стволы были пусты.

— Дядя Коля, — крикнул он, — можете взять оружие.

— А, иди ты! Гаденыш!

Дед махнул рукой и скрылся в подъезде.

— Кузякин! — раздраженно крикнул Васин. — Выходи.

— Ушел? — выглянул Кузякин.

— Вызывай бульдозер. Сносите. — Положил ружье на землю. — Оружие сдашь в милицию.

Васин пошел прочь.

— Пал Иваныч! — окликнул Кузякин. — Вы про какой бульдозер? Его же отменили!

— Кто отменил? — багровея, спросил Васин.

— Сорокин позвонил. Минут двадцать.

— Так что ж ты, остолоп, мне сразу не сказал? — заорал Васин.

— Насчет чего… Нам же, главное было — вооруженный очаг ликвидировать в центре интуризма.

— Так… Значит, получается, что ты ни одного гаража не снес?

— Почему не снес? Снес. У Гаевой еще с утра снес.

— Зачем? У нее — постоянный. И сносу не подлежит…

— Заблуждаетесь, Пал Иваныч. Столько народу хлопотало, что наверняка подлежал! Я потому с нее и начал.

— Будешь из зарплаты выплачивать. Идиот!

У РАЙИСПОЛКОМА

Настя понуро сидела на скамейке у райисполкома. У чугунных ворот остановилось такси. Васин выскочил из машины, быстро зашагал по дорожке к подъезду. Увидев Васина, Настя встала.

— Вы ко мне? — спросил Васин, остановившись.

Настя молчала, хмуро смотрела на Васина. Ее большие синие глаза были заплаканы.

— Девушка, я же вам объяснил: никакой пьянки в незаселенном доме никто разрешить не может. Неужели не понятно?

Настя не ответила.

Васин повернулся, вошел в подъезд. Настя за ним.

РАЙИСПОЛКОМ. ЛЕСТНИЦА

Пошли вверх по лестнице. Васин впереди, Настя — за ним. Васин остановился. Настя тоже.

— Ну, что вам? Говорите. Мне некогда.

Настя повернулась, побежала вниз.

КАБИНЕТ СОРОКИНА

— Валентина Максимовича нет, Павел Иванович, — сказала Рая, когда Васин ворвался в приемную.

— Знаю, родная! Он в поликлинике! — Васин рванул дверь в кабинет.

Сорокина и в самом деле не было.

ЛЕСТНИЦА

Васин бегом спустился по лестнице на второй этаж и кинулся в комнату Галкиной.

КОМНАТА ГАЛКИНОЙ

Там была только Наташа.

— Где Галкина? — спросил он с порога.

Наташа спокойно продолжала есть яблоко.

— Наталья, я к тебе обращаюсь.

Молчание.

— Ты что, оглохла?

— У меня обеденный перерыв, — ответила Наташа. — У нас каждый имеет право на отдых.

— С правом на отдых — у нас все в порядке. Сбегай в буфет — вызови Галкину.

— Пускай бегают, кто премии получает.

— В таком случае ты уволена!

— Ой, как страшно!

КОРИДОР

Васин хлопнул дверью. Услышал, что в его кабинете звонит телефон.

КОНТОРА ЦЕХА

— Товарищ! Скажите, пожалуйста, у нас говорят, что вы собак вывозить будете. На медалистов это тоже распространяется? — спросила женщина в спецовке.

— На каких медалистов? — не понял Васин.

— У меня королевский спаниель. У него медаль и четыре диплома.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

— Никому никаких исключений не будет. — Васин нажал на рычаг. Набрал номер.

— Семенов? У тебя техника ушла?.. Тогда задержи любой ценой… Нет, еще не кончено. Еще не вечер! — нажал на рычаг, набрал другой номер. Там было занято.

— Разрешите? — в комнату вошла древняя старушка с авоськой.

— Вы насчет собаки? — спросил ее Васин.

— Мне рекомендовали обратиться к вам по вопросу о гараже, — сказала старушка.

— Напрасно побеспокоились, — сказал Васин, набирая номер. — И в этом вопросе никому исключения не будет.

— Именно об этом я и хочу вас попросить, — сказала старушка.

— Простите, не понял… Алло! — Васин, наконец, дозвонился. — Румочкина!.. А где он?.. Ничего вы не знаете! — нажал на рычаг. Набрал номер — длинные гудки. Бросил трубку.

— Никого нет на месте, разгильдяи! — повернулся к старушке. — Я слушаю вас.

— Я прошу, чтобы нам, как всем. Я считаю неэтичным, когда кому-то чтото разрешают, а другим нет. И те и другие чувствуют себя неловко.

— Ну, не скажите. Неловко чувствует себя только одна сторона, — сказал Васин, вставая.

Он снял плащ, пошел к вешалке.

— Это зависит от точки зрения, — сказала старушка. — Я сяду, с вашего позволения.

Старушка села.

В кабинет заглянула Наташа.

— Счастливо оставаться, — сказала она.

— Еще две недели имеешь право работать по КЗОТу, — сообщил ей Васин.

— Найдите себе другую дурочку, — сказала Наташа и ушла.

Васин вернулся к столу, нажал кнопку селектора.

— Рая, Сорокин не объявился?

— Нет еще, Павел Иванович. Я вам сообщу.

— Значит, вы просите, чтобы вам гараж снесли? — спросил Васин старушку. — Я правильно вас понял? — Он понимал, что старушка темнит. Но в чем?

— Да.

— Хорошо. Мы выполним вашу просьбу, — согласился Васин. — Как ваша фамилия?

— Гаева.

— Вы Гаева?

— Да, — скромно сказала старушка.

— Так, — Васин сел. — Кто ваш муж?

— Мой муж был помощником присяжного поверенного. Он скончался.

— А кто ваш сын?

— Умер, — сказала старушка.

— А кто же у вас есть, действующий?

— Вы имеете в виду моего внука?

— Да, внука. Кто он?

— Веня — геолог. Это он гараж построил. А сейчас он копит на машину.

— Значит, это он умудрился весь город на ноги поднять?

— Веня сейчас на Севере, на острове Жохова.

— А кто?

— Валерий Феликсович. Хотя его никто об этом не просил.

— Вы ему гараж сдавали?

— Зачем? У него же нет машины.

— Тогда чего он суетится, этот Феликсович? Что ему от вас надо?

— Ничего ему от меня не надо. Валерий Феликсович — учитель музыки.

— Ну, а вы сами — кто? — подумав, спросил Васин.

— Я всего-навсего старушка, — сказала старушка. Зашли в тупик.

— Ну что ж, Антонида Андреевна, могу вам сообщить, что ваша просьба, к сожалению, уже удовлетворена. Ваш гараж снесли. Вы рады? — спросил Васин.

— Нет, конечно. Но так спокойнее. До свидания, — старушка поднялась и ушла.

Васин нервно забарабанил пальцами по столу. Что надо было этой старой карге? Никакой ясности.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У РАЙИСПОЛКОМА

За окном рабочий на лесах перевернул ведро вверх дном, поставил на него бутылку кефира и стакан.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

На столе все еще валялись игрушки. Стоял магнитофон. Васин нажал кнопку, загремел, забряцал рок. Зазвонил телефон. Васин, путаясь в кнопках, выключил магнитофон, снял трубку.

— Васин слушает.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. АНЮТИН ПЕРЕУЛОК

— Товарищ Васин! — кричал Кузякин в сильном волнении из будки телефона-автомата. — Это Кузякин.

— Не ори. Я не глухой.

— Товарищ Васин! Он сильно переживает! Руки наложить на себя может!

— Кто? Дед?

— Сашка Ермаков! У которого вы свадьбу разогнали! Он у меня комнату снимает, Пал Ваныч! — Кузякин вытер рукавом мокрый лоб.

— Ну? Что дальше? — спросил Васин.

— Пал Ваныч, там они все переругались! И теперь не хотят жениться!

— Ну, а я здесь при чем? Что я — сваха?

— Пал Ваныч, может, закроете глаза, а? Черт с ним! Пусть справляют! Тем более что Сашке вчера кто-то у вас сказал, что не возражает.

— Врет.

— Нет, Пал Ваныч! Сашка никогда не врет! Очень редко… Пал Ваныч, поймите, — взмолился Кузякин: — Ведь речь о жизни человека идет! Я вот щас с вами разговариваю, а сам в мандраже. Как он там один? Я даже веревку от него спрятал, Пал Ваныч, — Кузякин перешел на шепот. — Только между нами. У меня дядя по сходной причине на тот свет ушел… Вот так же сидел, как неживой, под крюком, а потом…

— Ты где проживаешь, Кузякин? — перебил Васин.

— Анютин, пять… около большого дуба… Правильно, Пал Ваныч! — закричал Кузякин. — Если вы ему лично разрешите, это оптимальный вариант!

— Анютин переулок, Кузякин, не наш район. И ты должен это знать.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ ВАСИНА

Васин положил трубку. Нажал кнопку селектора.

— Пришел?

— Нет еще.

— Я буду в буфете.

БУФЕТ

Когда Васин вошел в буфет, Галкина получала тарелки с едой.

— Зинаида, ты кому-нибудь давала разрешение устраивать пьянку в доме транспортников? — громко спросил Васин, подходя.

— Давала, Ермакову, — сказала Галкина раздраженно. Она уже устала от васинских выкрутасов. — Только не пьянку, а свадьбу. — Она взяла поднос и обернулась в поисках свободного места.

— Вы кушать будете, Павел Иванович? — спросила буфетчица.

— Спасибо. Других обвешивай. — Васин пошел за Галкиной.

— На каком основании? — спросил он.

— Без оснований. Можете меня тоже уволить.

Галкина расставила тарелки, взяла поднос, чтобы отнести его на столик для подносов.

Васин сел, помазал горчицей кусок черного хлеба, посолил.

— Иваныч, — с соседнего столика позвал его Старухин. Тот, который узнал про администратора. — Ты о моей просьбе не забыл?

— Я все помню, — сказал Васин. В эту фразу он вложил многое.

— Знаю… я так… перестраховка.

Вернулась Галкина. Села. Начала есть.

— Галкина, объясни. С чего это вдруг ты, буквоедка, ходячий параграф, на нарушения пошла? А? Зачем?

— Пал Иваныч, — устало сказала Галкина, — этот парень сегодня должен был выехать. У него отличные характеристики. Работает, учится. Он же не виноват, что жилкомиссию перенесли. А он уже гостей позвал, фактически же квартира…

— Самоубийство на меня повесить запланировала? — с ненавистью спросил Васин.

Галкина вздохнула.

— С вами сегодня не соскучишься, Павел Иванович…

— Зинаида! — сердито крикнула буфетчица. — Яичницу возьми! А то потом скажете, что холодная!

Галкина пошла к стойке.

— Ваныч, — позвал Старухин, — никак не могу вспомнить… какие там первые слова?.. Ну в этой…

— Говори членораздельно, — хмуро сказал Васин.

— Ну в песенке, которую она сочинила… Гаева!

— Не знаю, — Васин отвернулся.

— Да нет, знаешь, Ваныч… ее все знают. Ну, детская… самая знаменитая, — не отставал Старухин.

— «Пусть всегда будет солнце»? — спросил молодой сотрудник.

— Да не… намного старше. Ну… которую уже сто лет поют!

— Слово о полку Игореве?

— Не остри… Сейчас вспомню… Как это? Та-та-та…

— В лесу родилась елочка? — сказала Галкина, возвращаясь с яичницей.

— Ага!.. Точно!.. — пропел. — В лесу родилась елочка, в лесу она росла… Хотя, погоди… — задумался.

— Лечиться надо. Склеротик, — сказал ему Васин.

— Иваныч, ты того… — Старухин обиделся. — Тебя уважают, это не значит, что ты можешь себе позволять… — отвернулся.

— Пал Иваныч, — сказала Галкина, — давайте я попрошу Толю, и он отвезет вас домой. Вы простужены, а сейчас грипп с осложнениями…

— Ой, как примитивно, Галкина. Меня домой и в тюрьму, а тебя на мое место. Только рано ты меня со счета списываешь. Васин пока еще Васин и Галкиной он не по зубам. Еще не вечер! И гаражи снесем. И свадьбы не будет. И квартиры твой шантажист в шляпе не получит.

— Получит, Пал Ваныч.

— Не получит. На комиссии я выступлю против!

— А я выступлю — за! И меня все поддержат!

— В таком случае под этой крышей останутся — или я, или ты!

— В таком случае, скорей всего — я, Пал Иваныч.

— Ну, наконец-то, — сказал Васин с облегчением, — сорвал с тебя маску.

— Пал Иваныч, — заглянула в буфет Рая, — приехал Сорокин.

— Иду, — Васин поглядел на Галкину с состраданием. — Зинаида, а я ведь всегда думал, что ты мне друг, — усмехнулся. — Даже жениться на тебе хотел.

— Когда?

— Утром. Сегодня.

— Так у вас же жена, внучка… Их куда денем?

— А вот это уж, прости, тебя не касается. Я жене никогда не изменял и изменять на собираюсь. Так что приятного аппетита.

Встал. Ушел.

Пауза.

— Зинаида, — позвала буфетчица, — а правду болтают, что вашего начальника жена из дома выгнала?

— Так ему и надо, — сказал мстительный Старухин. — Не будет это… хамить…

— Прекратите! — вдруг закричала Галкина, грохнув кулаком по столу. — Как не стыдно! Человек плохо себя чувствует, а вы…

Все перестали есть. Смотрели на Галкину.

— Извините, — Галкина встала и ушла.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ СОРОКИНА

— Что, Сорокин, за кресло цепляешься? — закричал Васин, врываясь в кабинет. — По ЖЭКам начал звонить, перестраховщик! А ну, немедленно аннулируй свое распоряжение!

Васин подбежал к селектору, нажал на кнопку.

— Рая, соедини Сорокина с пятым СМУ! — и Сорокину: — Скажешь, чтобы вернули технику!

Сорокин разъярился:

— Что ты здесь пальцами тычешь? Это пока мой кабинет! И нечего вас всем на меня орать. А то я тоже могу заорать. Так крикну, что стекла вылетят!!!

— И ты вместе с ними, — крикнул Васин.

— А ты меня не запугивай! Что вы все меня запугиваете?

— Валентин Максимович, — раздался голос Раи, — 5-е СМУ по-городскому.

— Да нет меня! — и Васину: — Раскомандовался тут. Жена его застукала, видите ли! А мы должны теперь на цыпочках ходить. Истеричка!

— Я истеричка?

— Ты! Мне вот теща в среду клок волос вырвала! Вот здесь! Ты знаешь об этом? Не знаешь. Кто-нибудь знает? На делах это сказалось? Нет! Потому что я держу себя в руках. Стиснул зубы и держу. И не путаю личное с общественным.

Снова раздался голос Раи:

— Валентин Максимович, Васина жена разыскивает.

— Ну вот, а ты психовал. Стиснул зубы и будь поласковее.

Сорокин сам снял трубку и протянул Васину.

— Ну, что тебе еще? Мы, кажется, все обсудили? — спросил Васин.

— Ваныч, — прошептал Сорокин, — неверный тон. — Он прикрыл трубку рукой. — Им главное — слова: птичка, мотылек, лапочка, курочка…

КОМНАТА ДИНЫ

— Павел, ты меня слышишь, Павел? — спрашивала жена.

— Слышу, слышу…

— Я все знаю, Павел. Ты абсолютно здоров…

— Ну, что дальше?

— Насчет вещей скажи, — вмешалась Дина. — Это чудовище меня не пустит в квартиру.

— Павел, у меня нет никакого желания видеть тебя. Придет Дина, отдай ей мои вещи.

РАЙИСПОЛКОМ. КАБИНЕТ СОРОКИНА

Сорокин достал из стола коробку конфет.

— Скажи, что конфеты ей купил.

Васин повесил трубку.

— Все не так ты сделал, — сказал в сердцах Сорокин, подвигая конфеты Васину. — Держи, вечером ей принесешь. Верный способ. А теще вот, отлей облепихи. Ну что ты на меня смотришь, бери, я еще достану. А к Бобылеву больше не ходи. Бобылев болтун.

— Покупаешь?! — спросил Васин.

— Ваныч, опомнись. Сдался ты мне, чтобы тебя покупать. Это же Владимира Николаевича распоряжение, с ним и воюй, коли ты у нас такой храбрый.

— Врешь!

— Я только оттуда. Сунулся на свою голову… Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что, если я не могу решить такой ясный вопрос на месте, то я не соответствую своему месту. При всех. Завгар вот так, как ты, стоял.

— Ну ладно! Проверим, как он соответствует своему? — с угрозой сказал Васин и пошел.

— Ваныч, не дури! Ваныч, не суйся сейчас к нему…

Дверь захлопнулась.

Сорокин посмотрел на телефон, вздохнул, нажал кнопку селектора и спросил:

— Рая, совсем голову заморочили… Какой мой домашний телефон?

ЛЕСТНИЦА

Спускаясь почти бегом по лестнице, Васин увидел, что в дверь вошел Бобылев. При виде несущегося начальника он вжался в стенку, стараясь стать незаметным.

— Бобылев! — грозно позвал его Васин.

— Я же в обеденный перерыв, — сказал Бобылев. — Практически не опоздал.

— Пошли, подвезешь меня к Дому культуры.

— Конечно, с удовольствием, — Бобылев шел рядом с Васиным и возбужденно, даже радостно, говорил: — А я решил, съезжу в обед, возьму бампер. Приехал, а ключа нет. Ключ я в плаще забыл. А в любой момент могут приехать со сносом, жалко бампер. Пал Ваныч, наденьте плащ, холодно.

Васин не ответил.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. У РАЙИСПОЛКОМА

Они уже вышли на улицу, и Васин направился к «Запорожцу»… но тут к подъезду подкатил другой «Запорожец», инвалидный. Из него вышел хромой пожилой человек.

— Пашка! — грозно окликнул он Васина.

— Федя? — увидел его Васин. — И не проси. Ничем не могу помочь.

— А я тебя, хомяк, не просить пришел. Ты чего это отцу сказал? Когда я у тебя мыло крал?

— Я спешу, Федя. Потом заходи как-нибудь.

— Нет, ты сначала ответь — когда?

— Забыл? Ладно, напомню. В Берсеневке, утром у меня мыло пропало. А вечером ты бутылку самогонки принес. Вспомни теперь?

— Какая бутылка? — Федор нахмурился, потом вспомнил. — Так бутылку мне Маня дала.

— И за что она тебе дала?

— Значит, за мыло? За краденое? И ты, гад, тридцать лет таил?

— Тогда я не знал, а когда сегодня увидел твоего папашу, все понял: какой отец, таков и сын.

— Ах, ты… — Федор взял Васина за грудки, потянул к себе.

— Не смей! — крикнул сдавленно Васин.

Федор оттолкнул Васина так, что тот спиной ударился о машину. Презрительно сплюнул ему под ноги. Пошел.

— Под суд пойдешь, — крикнул Васин. — Ворюга!

Бобылев испуганно глядел на эту сцену из машины.

В МАШИНЕ

Когда машина отъехала, Васин сказал, глядя перед собой:

— Вот она, цена дружбы. Как дым…

— Вам не больно?

— Здесь больно, — Васин хлопнул себя по груди. Помолчали.

Васин с большим трудом пристегнулся. Пошарил по карманам, спросил:

— У тебя бумага и ручка есть?

— Есть. Там, на работе… и ключи… все там…

— У «Канцтоваров» останови.

— Тут нет остановки, Пал Ваныч. Вернемся — я вам дам.

— Что ж, по-твоему, я из зала в президиум буду кричать? Останови.

МАГАЗИН

В маленьком магазине худосочный юноша в очках смотрел телевизор.

— Листок бумаги и ручку! — в магазин вбежал Васин.

— Читать умеете? — спросил продавец. — Там написано «С тринадцати до четырнадцати — перерыв».

— Сейчас четырнадцать!

— Телевизор слышите? Вот когда музыка кончится, тогда и будет четырнадцать.

Васин стоял, нетерпеливо барабанил пальцами по прилавку.

Музыка по телевизору кончилась, прозвучали сигналы времени.

— Ручку и лист бумаги! — сказал Васин.

— Сейчас… — юноша выключил телевизор. Не торопясь, выбрал пластинку, поставил на проигрыватель.

— Вы меня обслужите, или нет, в конце концов?

— Обслужу. В порядке очереди. Вон, мальчик еще до перерыва пришел. Мальчик, тебе что?

— Ластик. Нет, вон тот, красненький.

— Пять копеек.

Выбил.

— Так… Вам что?

— Жалобную книгу!

Юноша пожал плечами, достал из-под прилавка жалобную книгу, бросил на прилавок.

Васин стал листать ее.

— Дайте ручку, — сказал Васин, открыв альбом на нужной странице.

— У меня нет ручки.

— А вот они лежат.

— Сначала оплатите товар.

— Опробовать я имею право.

Юноша дал ручку.

Васин писал в книгу.

— Как ваша фамилия? — спросил он.

Юноша отобрал у него ручку, положил на место.

— Опробовали? Теперь оплатите товар.

— Сколько стоит?

— Написано.

Васин бросил на прилавок тридцать копеек.

— У меня нет сдачи, — сказал юноша.

— Не надо сдачи!

— Дайте ровную сумму.

— Так! Хорошо! Где здесь директор?

— Я директор, — сказал юноша. — Слушаю вас.

— Еще лучше. Какой номер вашего магазина?

— А вот выйдите отсюда, чуть отойдите, посмотрите наверх, там все написано.

ДВОРЕЦ КУЛЬТУРЫ

На трибуне выступал режиссер областного театра, когда из зала раздался крик:

— Прошу минуту внимания!

В проходе у двери стоял Васин.

— Владимир Николаевич, бумагу мне не дали! Поэтому я устно! — кричал Васин. — Или вы сейчас же отменяете свое распоряжение об отмене сноса источников разврата, или я сейчас же подаю на пенсию.

Пауза.

— Каких источников, Пал Ваныч? О чем ты? — спросил Колычев. Он сидел в президиуме, во втором ряду.

— Я о гаражах! — еще громче крикнул Васин. — Считаю до трех! Раз! Два! Два с половиной!

— Товарищ Васин, — перебил его председательствующий, — я думаю, что сейчас не время и не место обсуждать этот вопрос.

— Нет, время! И место!

— А ты, Васин, и про свой собачий питомник скажи, — посоветовал из зала высокий мужчина. — Ознакомь народ со своей гениальной идеей.

— Ты за меня не волнуйся, Ефремов. Я все скажу, что надо! Считаю: два! Три! Три с половиной!

В зале засмеялись.

— Пал Ваныч — сказал председательствующий, — запретить уйти на законный отдых никто не имеет права.

НЬЮ-ЙОРК, 1920 Г.

В роскошном свадебном номере гостиницы «Хилтон» на 80 этаже сидел на краю так и не разобранной кровати, под балдахином, жених, в полном отчаянии.

За окном была ночь в сиянии реклам.

На карнизе восьмидесятого этажа небоскреба стояла освещенная лучами прожекторов, растрепанная, в разорванном платье, невеста.

Из окна вылез привязанный полицейский. Осторожно ступил на карниз.

Снизу тянулась пожарная лестница.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

В пустыне Юный начинает отбивать чечетку.

Появляется невеста. Юный показывает ей, как танцевать, и невеста начинает танцевать отчаянно, не хуже него. Тролли с увлечением включаются в танец. Но старый Тролль щелкнул пальцами. И когда Горбун передает стеклышко старому Троллю и тот укладывает его в мозаику, видно, что в осколке отражается…

НЬЮ-ЙОРК, 1920 Г.

…улица между небоскребами. Пожарная машина, «скорая помощь», толпа людей, окружившая кажущееся бабочкой тело невесты в подвенечном платье.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД

Васин вышел из клуба и, сутулясь, побрел по тротуару.

— Пал Ваныч! Я здесь! — окликнул его Бобылев из машины.

В МАШИНЕ

Васин обернулся, с недоумением посмотрел на Бобылева, потом вспомнил. Пошел к машине, влез.

— Пристегнитесь, Пал Ваныч, — сказал Бобылев. — А то, вон он ходит, — показал на инспектора ГАИ.

Васин, при помощи Бобылева, пристегнулся.

— Обратно? — спросил Бобылев.

— Домой, — сказал Васин.

— Ко мне? — осторожно спросил Бобылев, который ждал чего угодно.

— Все равно.

— Пал Иваныч, может, заскочим все-таки на службу. Вы плащ возьмете. Заодно я и ключи заберу. А то у меня бампер… Как, заскочим?

— Заскочим, — Васин думал о другом.

Машина двинулась вперед, но пришлось затормозить, чтобы пропустить грузовик, и, как назло, тут же откуда-то возник милиционер.

Свистнул. Остановил.

— Вы почему не пристегнуты?

— Ой, забыл. Я сейчас!

Инспектор заглянул внутрь, узнал Васина.

— Добрый день, Пал Иваныч, — козырнул он. — Ладно, поезжайте. Чтобы в последний раз, — простил он Бобылеву.

— Спасибо, — сказал Бобылев, пристегиваясь.

Машина поехала дальше.

— Ценят вас в городе, — сказал Бобылев.

— Оценили, — согласился Васин. — На пенсию вытурили.

— На пенсию? А вам разве есть шестьдесят?

— В четверг намечалось. Теперь не будет.

— Ну что вы, Пал Ваныч, — возразил Бобылев. — Мы вам обязательно проводы устроим. Все сделаем по первому разряду!

— Где стол был яств, — сказал Васин, — там гроб стоит…

— А мне до пенсии еще тридцать лет трубить… Пал Иваныч, вам персональную дадут? — и сам ответил. — Наверняка. И еще как ветерану. Это вы больше меня будете получать, Пал Иванович…

— Эх, Бобылев, — сказал Васин, — вот вскрыть сейчас твой череп, что мы там обнаружим?

— Мозги? — поинтересовался Бобылев.

— Маху обнаженную с бампером в зубах…

И вдруг закричал:

— Стой!

Бобылев от неожиданности дал по тормозам.

И если бы не ремень, Васин врезался бы в лобовое стекло.

— За все мне не рассчитаться, но один должок я отдам… — с угрозой сказал Васин. — Анютин переулок, пять, быстро! — скомандовал он.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

Старый Тролль указал пальцем… Ученики запели, пританцовывая.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. В МАШИНЕ

Ехали молча.

— Направо, — наконец сказал Васин.

Бобылев свернул.

— Прибавь газу!

— Тут ухабы, Пал Ваныч. Амортизаторы жалко.

— Прибавь!

Проехав метров тридцать, Бобылев затормозил. Впереди была большая лужа. На фанерке надпись: «Объезд».

— Ну что еще? — спросил Васин.

— Лужа, Пал Ваныч. Надо бы глубину промерить.

— Дай мне руль!

Бобылев загнанно вздохнул и осторожно поехал.

— Газуй! — закричал Васин. — Ее с ходу надо брать! Я тебе, как бывший танкист говорю. Жми!

Бобылев послушался. И машина с разгона рухнула в скрытую под водой яму.

— Ну вот, — убито сказал Бобылев, — а я застраховаться не успел.

— Эх, Бобылев, — сказал с презрением Васин, — простого дела вам доверить нельзя. А ведь вы на смену нам идете. А впрочем, делайте, что хотите!

Васин рванулся, но ремень не пускал.

— Да отстегни ты меня, балда! — заорал он на Бобылева. — Что ты сидишь, как истукан?

— Хватит, Павел Иванович! — возмутился, наконец, Бобылев. — Я вам не лакей. Я — инженер.

— Инженер? А на какие деньги ты машину купил?

Васин еще раз рванул, застежка отлетела, и он вывалился из машины в лужу.

— Папа дал! — крикнул из машины Бобылев.

— А папа кто? — Васин побрел по колено в воде.

— Подполковник!

— Какой части?.. А, впрочем, все равно!

Он шел, погоняемый тревогой и нетерпением. Выбежал на сухое. Оглянулся. Окраина. Маленькие домики. Ни такси, ни автобусов. Он, набирая скорость и задыхаясь, побежал вперед. Увидел лошадь, запряженную в телегу, с надписью «Перевозка мелких грузов». На телеге стояло пианино. Васин вскочил на телегу, подобрал вожжи и стеганул лошадь. Лошадь удивилась, но медленно пошла вперед. Васин стеганул ее снова. Лошадь перешла на рысь. Залаяла собака.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

В пустыне тролли начали приплясывать. Их музыка зазвучала громче.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД

Васин лихо мчался на телеге, сопровождаемый сворой собак. Собаки лаяли.

АНЮТИН ПЕРЕУЛОК

Возле дома, где бородатый мужик красил крышу, Васин остановил «тачанку», крикнул:

— Какой номер дома?

— Чего?

— Я спрашиваю, почему нет номерного знака на калитке?

— А потому что в прошлом году сняли. Сказали, что ржавые.

— А сами написать не можете? У тебя же кисть в руках!

— А на кой он мне? Кому надо — знает, где я живу. А тебя я вроде не звал.

— Полное равнодушие! Вот корень!

— Чего?

— Пал Ваныч, я здесь! — к Васину подбежал Кузякин. — Вон мой дом!

— Где он?

— Там! Пойдемте…

Лошадь развернулась и потащила пианино обратно. Собаки остались, чтобы полаять. Васин и Кузякин быстро шагали вдоль забора.

— Я знал, что вы приедете, — возбужденно тараторил Кузякин. — Не такой вы человек, чтобы не отреагировать!.. А еще говорят, что его нет! — Кузякин показал пальцем на небо. — Если бы не холодец, не было бы Сашки!

Прошли мимо большого дуба.

— Мне они рыбу и холодец поручили. Ну, селедку я прямо с утра завез. А с холодцом меня Бульба подвел. Тянул, тянул, а в последний момент говорит: «Нету ножек! Не привезли!». Что делать? А тут гаражи. Ну, когда отменилось, я туда, чтобы предупредить насчет холодца. А мне эта дура, мать этой Чебурашки, прямо в лицо: и ты аферист, говорит, такой же, как Сашка твой! Раз, говорит, он насчет разрешения наврал. Значит, и насчет квартиры тоже! А Сашка, значит, уже убежал.

— Сюда, — вошли в калитку. — Ну я домой рванул. Вхожу! А он сидит, как неживой, в одну точку смотрит… а на стуле — веревочка!

— Дай сюда веревку, — сказал Васин.

— А она там. На нем.

Васин остановился.

— Успел? Повесился?

— Не… я его связал, для спокойствия.

Пошли.

— А он и не сопротивлялся. Делайте, говорит, что хотите. Мне, говорит, наплевать.

Поднялись на крыльцо. Вошли в дом.

ДОМ КУЗЯКИНА

Васин рванул одну из дверей.

— Нет, тут кухня, Пал Иваныч, — зашептал Кузякин. — Он не очень красиво о вас отзывается, но вы не обращайте внимания. Вообще-то, он парень очень культурный.

Саша сидел, привязанный к стулу, глядя в окно. Когда они вошли, головы не повернул.

— Сашок, — сказал Кузякин с неожиданной теплотой, — товарищ Васин сам лично приехал. Вот видишь, все и обошлось. — Подошел, стал развязывать Сашу.

Васин посмотрел на потолок.

— Этот крюк? — спросил он. — Что висело?

— Люстра.

— Какого типа? — Васин стал двигать письменный стол под крюк.

— Хрустальная, Пал Ваныч. Дядя ее во время войны загнал.

Васин сел к столу, вырвал лист из тетради, взял карандаш, стал писать.

— Сашок, сейчас товарищ Васин напишет вам разрешение, — тем временем Кузякин развязал Сашу. — А я поеду и уговорю твою Чебурашку. Привезу, и мы все успеем. Еще только четверть пятого. Никто и не узнает ничего.

— Одного ты уже привез. Хватит, — сказал Саша, глядя в окно. Он даже не шелохнулся. — Он вполне заменит и невесту, и мать родную.

Васин расписался, сложил лист, спрятал в нагрудный карман. Встал, взял из рук Кузякина веревку, сделал петлю.

Влез на стол, попытался дотянуться до крюка.

— Пал Ванович, вы куда? — удивился Кузякин.

— Подай табурет, — приказал Васин.

— Зачем?

— Надо.

Кузякин подал Васину табуретку.

Васин поставил табуретку на стол, проверил, прочно ли стоит. Влез. Привязал веревку к крюку.

Саша повернул голову, наблюдая за происходящим.

— Пал Ванович, — забеспокоился Кузякин. — Что вы делаете?

— Молчать! — строго осадил его Васин. Продел голову в петлю.

— Думал повеситься, чтобы остаться на моей совести, — обратился он к Сашке. — Не выйдет! Теперь я останусь камнем на твоей! — похлопал себя по карману. — Прощайте!

И он вышиб из-под ног табуретку. На какую-то долю секунды повис на веревке, но крюк выскочил, и Васин рухнул на стол. Старенький стол рассыпался, и Васин оказался на полу. Сверху летела белая пыль.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

Ученики Тролля замерли. Песня оборвалась.

ДОМ КУЗЯКИНА

— Шалун, — презрительно сказал Саша и снова отвернулся к окну.

— Товарищ Васин, вы меня извините, но это не метод убеждения! — сердито сказал Кузякин. — Не метод!

— Зачем свистеть? — сказал Васин, поднимаясь. — Зачем свистеть, что тут люстра была? Крюк-держатель под хрустальную люстру, Кузякин, рассчитан на триста килограмм вертикальной нагрузки. Это-то ты обязан знать. Очковтиратель!

— Была, Пал Ваныч! Сам видел.

— Как тебя зовут, Кузякин?

— Филя!

— Полностью.

— Филимон Евлампиевич.

— Ладно! Ты заплатишь за это, Филя! Еще не вечер! — Васин поднял с пола карандаши и вышел. Веревка осталась на шее, крюк волочился по земле.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. АНЮТИН ПЕРЕУЛОК

Васин еще не покончил счеты с жизнью. На улице он вытащил из кармана записку. Приложил к забору. Стал виден текст:

«В моей смерти прошу винить шантажиста Александра Ермакова.

Васин П. И.».

Васин дописал — «И Кузякина Ф. Е.». И поставил подпись.

Держа в одной руке бумажку, другой поддерживая веревку, Васин озирался в поисках способа повеситься.

Увидел большой дуб. Подошел к нему. Сук высоко. Не дотянуться. Васин положил листок на траву, чтобы забросить крюк. Ветер подхватил бумажку и понес ее. Васин бросился за бумажкой. Но ветер оказался шустрее — бумажка белой бабочкой полетела над крутым косогором, над домиками и садами окраины, к Волге.

Другой бумажки не было. Васин даже похлопал себя по карману…

— Я извиняюсь, конечно, но веревочку я заберу. — К нему подкрался Кузякин. — Веревочка вам ни к чему.

Кузякин снял с Васина веревку и трусцой побежал к дому.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

Тролли с нетерпением ждали, когда же он решится на следующий шаг.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. АНЮТИН ПЕРЕУЛОК

Наташа, которая шла домой, увидела сгорбленную фигуру сидящего на земле Васина.

— Пал Иваныч? — воскликнула она. — Это вы?

Забежала спереди, чтобы лучше увидеть.

— Разве можно на мокрой земле сидеть? Вы же простуженный. Ну, прямо, как маленький. Встаньте! Встаньте!

— Человечество, — сказал Васин, охваченный вселенской грустью, — промелькнет в бесконечности пространства и времени, как одно злое мгновение.

Наташа поняла только, что ее недавнему врагу очень плохо.

— Пойдемте к нам, Пал Иваныч, я вас чаем напою, погреетесь… Я здесь живу. Пойдемте..

Васин не среагировал. Он сидел усталый, постаревший, в его глазах было отвращение.

— Ну тогда я вам плед принесу, хорошо?

И Наташа побежала к своему дому.

— Оно жалит себя, как скорпион, — сказал он вслед.

— Ладно! — крикнула Наташа на бегу.

Скрылась в доме, на котором мужик красил крышу. Сейчас мужика не было, но на крыше было написано огромными белыми цифрами: № 13!

Лицо Васина налилось кровью — он не привык и не умел плакать. И слеза скатилась по щеке. Васин засопел, плечи его затряслись. Стеклышко выкатилось на лацкан пиджака.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

Тролли переглянулись. Старый Тролль развел руками. Оборвали танец.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. АНЮТИН ПЕРЕУЛОК

Васин удивленно оглянулся. Ветер нес по земле листья. По реке пароходик тянул баржу. Жизнь продолжалась, и непонятно было, что же все-таки произошло?

Васин поднялся, пошел по улице. Увидел будку автомата. Вошел, покопался в карманах, отыскал двушку. Протянул руку к диску, вставил с трудом толстый палец, повернул диск до половины и оставил. Вынул двушку. Потом положил снова, набрал другую цифру. Загудел гудок вызова.

— Гера, — сказал Васин, — это я. Как дела?

— Нормально, батя.

Пауза.

— А как Машенька?

— Нормально, батя.

Пауза…

— Гера…

— Слушай, батя, — сказал сын, — я бы тебе все простил. И квартиру, и Люсю. Но что ты с матерью сделал, я тебе никогда не прощу.

Короткие гудки.

Васин вышел из будки. Постоял. Пошел к дому Саши. Постучал в дверь. Кузякин приоткрыл дверь — на цепочке.

— Кузякин, — сказал Васин — я хочу с Сашей поговорить.

— Нет его, — сухо сказал Кузякин. — Он спать лег.

И захлопнул дверь.

Васин пошел вокруг дома. Заглядывал в окна. Одно из них было открыто.

ДОМ КУЗЯКИНА

Саша все в той же позе сидел на кровати.

— Ермаков, — сказал Васин.

Саша поднял голову.

— Какой хороший пейзаж был.

Васин отодвинулся.

— Я хотел вам сказать, — Васину нелегко давались эти слова. Ему было неловко и тяжко. — Вы справляйте свадьбу, все будет хорошо. Я беру на свою ответственность это нарушение.

— Зачем?

— Что зачем?

— Все зачем?

— А чтобы род человеческий продолжался.

— Ну вот идите и продолжайте.

Саша поднялся с постели, закрыл ставни. Васин заглянул в щель между ставнями. Саша сидел на кровати, безучастно смотрел перед собой.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. АНЮТИН ПЕРЕУЛОК

— Пал Ваныч! — позвала с улицы Наташа. В руке у нее был плед. — Вам Саша нужен? Его нет, они сейчас как раз в загсе. У него сегодня свадьба.

Васин подошел к Наталье, сказал:

— Наталья, ты не сердись на меня. Извини.

— Ладно уж, Пал Ваныч. Забудем. Накиньте, а то простудитесь.

Она накинула ему на плечи плед.

— Спасибо, Наташенька.

— А я брюки те не взяла. Дорого очень.

— Я пойду, — сказал Васин. — Дел полно. До свидания. И пошел по улице. И наткнулся на учеников Тролля.

Ученики стояли, загораживая ему проход. Васин покорно отдал плед Горбуну.

Сероглазый взглянул сквозь лупу на лацкан. Юный пинцетом взял с лацкана вспыхнувшее стеклышко. Потом тролли, напевая и приплясывая, пошли прочь. Наташа увидела это и со всех ног бросилась к ним. Выхватила плед из рук Горбуна.

— Это вы бросьте! — крикнула она. — Что за хулиганство!

И вдруг… тролли исчезли. А Васин снова оказался у окна. Он заглядывал в щель.

ДОМ КУЗЯКИНА

Саша все так же сидел на кровати, безучастно смотря перед собой.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. АНЮТИН ПЕРЕУЛОК

— Пал Ваныч, — снова позвала с улицы Наташа, — вам Саша нужен? Нет его. Они сейчас как раз в загсе.

Васин подошел к ней, сказал:

— Ты извини меня, Наташенька.

— Ладно уж. Накиньте это, простудитесь.

Она накинула ему на плечи плед.

— Спасибо. Я пойду, — сказал Васин. Дел полно.

И пошел по улице. И наткнулся на троллей. И снова Васин покорно отдал Горбуну плед. И снова Сероглазый направил лупу, а Юный снял пинцетом с лацкана пиджака блеснувшее стеклышко. И они снова, напевая и приплясывая, пошли прочь. Наташа увидела это и со всех ног бросилась к ним. Выхватила из рук Горбуна плед.

— Это вы бросьте! — крикнула она. — Что за хулиганство!

И опять… тролли исчезли. А Васин опять стоял у окна, заглядывал в щель.

ДОМ КУЗЯКИНА

Саша все так же сидел на кровати, безучастно глядя перед собой.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. АНЮТИН ПЕРЕУЛОК

— Пал Ваныч! — снова позвала с улицы Наташа. — А Саши нет. Они сейчас как раз в загсе.

Васин подошел к ней, сказал:

— Ты извини меня, Наташенька.

— Накиньте это, простудитесь.

Она накинула ему на плечи плед.

— Я пойду, — сказал Васин. — Дел полно.

И пошел по улице. И опять наткнулся на троллят. Один отобрал у него плед, второй направил лупу, третий пинцетом снял стеклышко. И они пошли прочь, напевая и приплясывая. Наташа бросилась за ними с криком:

— Это вы бросьте! Что за хулиганство!

Васин перехватил ее.

— Черт с ними, Наташка! Я тебе другой плед куплю. Не до утра ж здесь бегать. У меня дел полно!

И тут тролли опять исчезли. А Васин снова оказался у окна.

ДОМ КУЗЯКИНА

И в щель он увидел, что за спиной Саши возникла Настя. Саша обернулся к ней, но не двинулся с места. Настя робко подошла к дивану. В руке она держала магнитофон. В другой — шляпу. Она оглянулась — куда поставить магнитофон. Поставила на стул. Сама села на другой.

Саша сидел, словно ее не замечал. Настя включила магнитофон — заиграла ресторанная песня. А сквозь музыку прорвался голос Васина: «Получите с меня за бокал этих пузырей!»

Васин вздрогнул. А Саша усмехнулся. А Настя заплакала.

Тогда Саша взял у Насти шляпу и надвинул на глаза.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

В пустыне старый Тролль вложил стеклышко в мозаику зеркала.

ПРИВОЛЖСКИЙ ГОРОД. АНЮТИН ПЕРЕУЛОК

В осколке было видно, как Наташа накинула на плечи Васина плед, и он, сгорбившись, пошел по улице.

СЕРАЯ ПУСТЫНЯ

Ученики Тролля встрепенулись. Увидели что-то. Поднял голову и главный Тролль. Потом старый Тролль показал куда-то пальцем. И его послушные ученики, напевая и пританцовывая, пошли куда-то вдаль по бескрайней серой пустыне.