Валентин Ежов, Виктор Конецкий, Георгий Данелия

Утренние сумерки медленно рассеивались под первыми лучами солнца. Отступал к речке легкий ночной туман. Маленький провинциальный городок Верхние Ямки еще спал. Старые ивы разглядывали свои отражения в неподвижной воде. На дверях «Закусочной» запотели от росы огромные замки. Закусочная помещалась недалеко от уютного кладбища, где беленькие козы уже щипали прохладную молодую траву между могил. Рядом поднималась в голубеющее небо колоколенка, и луч солнца уже коснулся ее креста. Крест вспыхнул оранжевым огнем.

Из открытого окна двухэтажного домика донеслось: «Ку-ку! Ку-ку!.. Ку-ку!» — часы пробили пять часов утра. И вдруг жуткий, леденящий душу стон расколол тишину.

Директор завода Иванов проснулся, сел на кровати и прислушался.

Предсмертный стон раздался опять.

Иванов трясущейся рукой взял со стола утюг и, осторожно ступая, спустился по скрипучей деревянной лестнице в палисадник. Снова раздался стон. Иванов, напряженно оглядываясь, подкрался к раскрытому окну соседей, заглянул. Двое маленьких ребят, сидя на кроватях, в ужасе смотрели куда-то в полумрак комнаты. Полуодетая женщина закрыла руками глаза и уши, Иванов заглянул дальше и, наконец, увидел своего соседа.

Сосед сидел по-турецки на диване, грел щеку синим светом и время от времени жутко стонал. У старшего технолога завода безалкогольных напитков Ивана Сергеевича Травкина болел зуб.

По пустынным, утренним улицам городка шли Иван Сергеевич Травкин, его жена Люба и два сына — Колька и Вовка. Они шли быстро, почти бежали. У мальчишек в руках были удочки.

Время от времени Травкин, зажимая рот рукой, приостанавливался и поскуливал по-собачьи. Тогда Люба тащила его за собой.

У городского проточного пруда сидели под ивами рыбаки. Клев был чрезвычайный. Рыбаки сопели, беспрерывно выдергивая из воды окуней.

Травкин, пробегая мимо друзей-приятелей, не удержался и заглянул в ведра рыбаков. Ведра кишели рыбой. Люба снова схватила его за руку и потащила. Мальчишки, было, побежали за отцом, но не выдержали, вернулись к рыбакам и пристроились ловить рыбу.

У ворот с надписью «РАЙОННАЯ ПОЛИКЛИНИКА» грелся на солнышке черный кот. Увидев идущих, он широко зевнул, потянулся и, подняв хвост трубой, не спеша, пошел от одного столба ворот к другому.

Травкин заторопился, было, хотел прошмыгнуть между столбом и котом. Но кот был опытный, провести себя не дал и под самым носом Ивана Сергеевича пересек ему дорогу. Путь к поликлинике был отрезан. Травкин остановился, тоскливо посмотрел на жену и снова тихонько поскулил из-под руки.

Люба вздохнула, решительно переступила роковую черту и поманила мужа. Травкин не шел. Тогда Люба нарочно перешла черту три раза.

— Ну! — сказала она.

— У-у-у! — стонал Иван Сергеевич, не трогаясь с места.

Но Люба, больше не церемонясь, схватила его за руку и втащила в ворота.

В зубоврачебном кабинете было два кресла. В одном с разинутым ртом сидел больной. Над ним склонилась женщина-врач с жужжащим сверлом в руке. Другое кресло было свободное. Возле него раскладывал на столике инструменты и насвистывал стоматолог Аркадий Борисович Шереметьев — молодой человек, видимо недавний выпускник института.

Люба втолкнула упирающегося Травкина в кабинет и плотно прикрыла за ним дверь.

Иван Сергеевич не без некоторого подобострастия поклонился врачам и хотел, было, выскользнуть обратно, но дверь не поддалась: Люба с другой стороны придерживала ее ногой.

Аркадий Борисович сам подошел к больному и, мягко взяв его за локоть, усадил в кресло.

Травкин открыл рот и покосился на соседа. Тот искоса подмигнул ему: «Держись, мол!»

Аркадий Борисович засунул в рот Ивану Сергеевичу зеркальце, покрутил им и вдруг замер, остановившимся взглядом разглядывая что-то, очевидно, очень необычное и страшное.

— У-у-у! — промычал Травкин и постучал возле уха, показывая, где болит.

Но Аркадий Борисович, не обращая внимания на его знаки, повернулся к женщине-врачу, таинственным и взволнованным голосом позвал:

— Раиса Яковлевна…

Та обернулась.

— Раиса Яковлевна! — опять прошептал Аркадий Борисович и пальцем показал в рот Травкину.

Раиса Яковлевна слезла с высокой кожаной подушки и подошла, взглянув в разинутый рот испуганного Травкина, тихо ойкнула:

— Не может этого быть!

— Посчитайте! — с торжеством сказал Аркадий Борисович. Раиса Яковлевна беззвучно зашевелила губами. Потом с ужасом посмотрела на Аркадия Борисовича, прошептала:

— Надо немедленно позвонить в область товарищу Пристяжнюк!

— Но ведь, сегодня воскресенье…

— Неважно!

Ничего не понимающий Иван Сергеевич таращил глаза на врачей. Аркадий Борисович бросил зеркальце на поднос и быстро пошел к дверям.

— И я с вами, — сказала Раиса Яковлевна. — Подождите минутку, товарищ, — бросила она больному и вышла вслед за своим коллегой.

Люба проскользнула в кабинет, подошла к мужу.

— Больно, Ваня? — спросила она, ласково погладив его по голове. По щеке Любы текла слеза сочувствия и жалости.

— Мура! — мужественно утешил жену Травкин.

Маленькая церквушка утопала в зелени. Креста на ней не было, но зато на воротах была надпись: «Завод безалкогольных напитков», и табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». Во дворе у забора в два ряда стояли бочки, около них лошадь жевала сено, а в центре, где на круглой клумбе цвели веселые цветы, возился со шлангом директор Иванов.

— Дедушка, где тут у вас начальство размещается? — спросил Иванова запыленный человек с фотоаппаратом на шее.

— А тебе зачем?

— Я из газеты. Спецкор из области Безродный.

— А-а-а, — сказал Иванов уважительно и бросил свое занятие. — Иванов, — представился он. — Директор завода.

Квартальный план мы перевыполнили на триста декалитров, — бодро начал Иванов. — Сейчас работаем новый напиток «Золотая осень»…

— Не надо, — перебил его Безродный. — Я к вам не по этой линии.

— Правильно. Давно пора отметить. Он там… в алтаре. Брысь отсюда! — вдруг заорал директор.

Безродный вздрогнул от неожиданности.

— Это я не вам, — улыбнулся Иванов. — Это я Ироду.

Ирод, облезлый козел неопределенной масти, стоял у клумбы и задумчиво смотрел на деда.

— Иди, иди, нечего! — беззлобно погнал, его Иванов.

Ирод вздохнул и поплелся к выходу.

— Скажите, могу я видеть товарища Травкина?

— Ивана Сергеевича? Конечно, — сказал директор. — Правильно… Давно нужно отметить. Это благодаря ему наша продукция так популярна далеко за пределами нашего района. Это, так сказать, наш золотой фонд. Исключительный специалист высококачественных напитков. Можно сказать — изобретатель! Активный общественник, бывший фронтовик, председатель секции рыболов-спортсмен, участник самодеятельности. Вот, кстати, приходите сегодня вечером в клуб, послушайте наш хор.

— Не могу. И мне, собственно, товарищ Травкин по другой линии нужен.

— По какой?

— Скоро узнаете, — подмигнул Безродный.

В маленькой уютной лаборатории, размещенной в церковном приделе, у штатива с пробирками, в ослепительно белом халате и белой шапочке, колдовал Иван Сергеевич Травкин. Он подливал из разных пробирок жидкости в одну и, морщась от зубной боли, говорил вслух:

— Та-а-к… Теперь добавим десять процентов «Вечерней росы»… Теперь одну десятую процента «Утренней прохлады»…

В квадратном окошечке, проделанном в стене, чтобы наблюдать, что делается в цеху, показалась румяная физиономия деревенской девушки.

— Чего? — спросила она Ивана Сергеевича, осклабившись всеми зубами.

— Добавь восемь литров «Утренней прохлады».

Фрося кивнула и скрылась. Иван Сергеевич подошел к окошку понаблюдать.

— Ваня! — позвал со двора директор, — тут тебя из газеты спрашивают.

— Сейчас, — сказал Травкин и вдруг закричал в окошечко: — Что же ты делаешь?!.. Это же «Грибная сырость»!.. Телка!.. «Утренняя» вон в той. Сколько можно учить!.. — Он подождал, пока не убедился, что все правильно и подошел к окну.

— Здравствуйте, товарищ Травкин, — сказал Безродный. — Мне нужно вас сфотографировать. Встаньте, пожалуйста, чуть левее. Вот так… — Безродный нацелился фотоаппаратом.

Окошечко за Иваном Сергеевичем снова заполнила улыбающаяся рожа Фроси.

— Брысь! — крикнул ей дед. — Карточку испортишь!

Окошечко опустело.

— Откройте, пожалуйста, рот, — сказал Безродный Травкину.

Травкин послушно приоткрыл рот.

— Шире!.. Так! — полыхнула вспышка.

— сладко запевал Иван Сергеевич Травкин, несмотря на зубную боль:

— на клубной сцене выступал хор завода безалкогольных напитков. Хор дружно поддержал запевалу:

— директор завода Анатолий Петрович Иванов с воодушевлением дирижировал. Хор пел хорошо, и директор гордился им.

Жена Травкина Люба, с Колькой на коленях, и Вовка сидели в первом ряду.

Отзвучал последний аккорд. Директор раскланялся под аплодисменты и ушел со сцены. Его место занял конферансье.

— А сейчас, товарищи! Вне программы! Вне регламента! — объявил «остроумным» голосом конферансье. — С кратким научным сообщением выступит всем нам, к сожалению, известный Аркадий Борисович Шереметьев — зубной врач!

В зале загоготали.

Аркадий Борисович, бледный и строгий, вышел на авансцену.

— Товарищи! — начал он тихим взволнованным голосом, переждав шум. — В нашем районе, в нашем городе Верхние Ямки живет необыкновенный человек… Товарищ Травкин, подойдите, пожалуйста, сюда! — доктор повернулся к хору и поманил Ивана Сергеевича пальцем.

— Зачем? — спросил Иван Сергеевич, не трогаясь с места.

В зале опять засмеялись.

— Иди, чудак, раз зовут! — подтолкнул Травкина дед Митрич.

Иван Сергеевич выбрался из стройных певческих рядов и встал рядом с доктором, не зная, куда девать руки.

— Товарищи! Вот этот необыкновенный человек! — сказал Аркадий Борисович. — Это старший технолог завода безалкогольных напитков Иван Сергеевич Травкин… У него ТРИДЦАТЬ ТРИ ЗУБА!

Раздался оглушительный хохот.

Люба съежилась, страдая за мужа.

Аркадий Борисович спокойно переждал гам, потом продолжал:

— Ничего смешного здесь нет. Пора бы, кажется, знать, что у обыкновенного человека, всего тридцать два зуба. А я как специалист, знаю, что за всю историю стоматологии, а история эта насчитывает тысячелетия, такой случай встречается впервые.

— Это ложь! — вдруг кто-то громко крикнул из задних рядов.

— Что?.. Кто это сказал? — тихо спросил побледневший Аркадий Борисович.

— Это я с-сказал, — в зале поднялся невысокий лысеющий человек.

— Вы?!.. — Аркадий Борисович растерялся. — А почему вы так считаете, товарищ Прохоров?

— Ложь!

— Объясните, — робко сказал доктор.

— В д-другом м-м-месте! — сказал Прохоров и, выбравшись из своего ряда, гордо вышел из зала.

Зал загудел.

— Пусть зуб покажет! — закричали из задних рядов.

— Одновременно все зуб увидать не смогут, — «остроумным» голосом сказал конферансье. — Поэтому прошу трех желающих подняться на сцену и убедиться!

Никто не вышел. Тогда в первом ряду поднялся пожилой активист:

— Товарищи, я предлагаю включить в счетную комиссию товарищей: Перельмана, Мамедова и Федотова.

— Кто — «за»? — спросил конферансье.

Все подняли руки.

Перельман и Мамедов пошли на сцену, а Федотов, встав, сказал:

— Даю самоотвод… Я пьяный — у меня двоится… — и сел.

Поднялась женщина.

— Товарищи, — возмущенно сказала она, — а почему одних мужчин? Я предлагаю ввести женщину!

— Предлагаю Горину, — сказал активист.

Возражений не было. Тогда Горина — та самая женщина, которая протестовала, тут же пошла к сцене.

Довольный активист сел.

Иван Сергеевич стоял, разинув рот, а тройка избранных считала:

— Тридцать один, тридцать два, тридцать три! Точно! — подтвердили они.

Раздались бурные аплодисменты.

Счастливая Люба гордо посмотрела на соседей.

— А сейчас! — объявил конферансье. — «Пусть всегда будет солнце» в исполнении хора завода безалкогольных напитков.

— самозабвенно солировал дед Митрич.

По улицам города Верхние Ямки неслась карета «скорой помощи». Ревела сирена. Собаки сходили с ума, выворачивались из-под колес и неслись за машиной, надрывая глотки бешеным лаем.

Карета промчалась мимо завода безалкогольных напитков, мимо пожарной части и закусочной, вылетела на окраину города и затормозила возле домика Ивана Сергеевича. Из нее торопливо выскочил Аркадий Борисович, одетый в дорожный плащ и шляпу, стукнул в оконную раму.

Выглянула Люба:

— Сейчас. Сейчас идет!

Первые любопытные показались из облака пыли, поднятого машиной. Это, конечно, были мальчишки.

На втором этаже кто-то громко, раздраженно чихнул, и высунулась голова директора Иванова.

Из дома вышел Иван Сергеевич с чемоданом, его жена Люба и детишки. Толпа уже увеличилась — подошли и встали, разинув рты, несколько старух и стариков. Все почтительно молчали.

— Иван! — заорал сверху директор.

— Я, — ответил Травкин.

— Значит едешь?

— Еду, дядя Толя.

— Фроську проинструктировал что-где?

— Да.

— Чтобы послезавтра вернулся!

— Постараемся, — ответил за Ивана Сергеевича доктор.

— Нехорошо, доктор, — закричал Иванов Аркадию Борисовичу. — У меня новый напиток, а вы специалиста увозите.

— Не я, — сказал Аркадий Борисович. — Облздравотдел вызывает. Товарищ Пристяжнюк.

Директор снова чихнул, чертыхнулся и с раздражением захлопнул окно.

— Присядем на дорожку, — сказала Люба.

Все семейство уселось на скамейку в палисаднике, а доктору места на скамейке не хватило, он сел на чемодан Травкина.

Травкин обнял жену, детишек, надел кепку и полез в санитарную карету. Завыла сирена. Машина рванулась.

Собаки и мальчишки бросились вслед за машиной. Колька, было, обогнал других, но споткнулся, упал и заревел…

Начальник облздравотдела Галина Петровна Пристяжнюк, могучая усатая женщина ткнула в пепельницу окурок папиросы и сказала приоткрывшему дверь ее кабинета Аркадию Борисовичу:

— Заходи, Шереметьев.

Аркадий Борисович переступил порог и увидел Прохорова. Прохоров сидел напротив начальника облздравотдела и смотрел в окно.

— Вот, тут на тебя заявление поступило от товарища! — показала Пристяжнюк на Прохорова.

— Здравствуйте, Прохоров, — сказал Аркадий Борисович, подходя к столу. Тот не ответил, продолжал смотреть в окно.

— Что же ты, отец, людей в заблуждение вводишь? — спросила Пристяжнюк.

— Кого? — удивился Аркадий Борисович. — Как?

— А вот так… Однобоко поднимаешь на щит своих приятелей, а других — зажимаешь.

— Кого зажимают?.. Какой щит?

— А т-такой! — не выдержал Прохоров. — Вы вчера г-говорили, что Травкин — уникальный?

— Да, говорил.

— Значит т-так… Если у одного — т-тридцать т-три зуба и у него рука есть, — Прохоров ткнул пальцем в направлении Аркадия Борисовича, — то его сразу ффотографировать и н-на сцену, и-и он у-уникальный… А у другого т-тридцать три, но он человек с-скромный и никуда не лезет… так ему — шиш! С-справедливо, да? — и Прохоров показал кукиш по очереди Аркадию Борисовичу и начальнику облздравотдела.

— А у кого еще тридцать три зуба? — спросил Аркадий Борисович.

— У меня! — ответил Прохоров.

— Ну, что вы, Прохоров, — устало сказал Аркадий Борисович, — я же вас лечил… У вас, как и у всех людей, тридцать два зуба.

— Х-хорошо… — Прохоров достал из кармана бумажку, развернул ее — там был зуб. — Это ч-чей зуб?

— Я не знаю, — пожал плечами Аркадий Борисович.

— М-мой, — сказал Прохоров. — Это вы мне его удалили. Помните.

— Помню.

— По-посчитайте? — Прохоров раскрыл рот, придвинулся к доктору. — Сколько?

— Тридцать два, — сказал Аркадий Борисович. — Т-так…

— З-значит, сколько было всего?

— Тридцать два.

— В-видали чудеса арифметики?.. Во рту тридцать два и в руке один и все равно т-тридцать два!..

— Да-а… — задымила Пристяжнюк. — Неувязочка получается, товарищ Шереметьев. Сколько же зубов было у товарища Прохорова в сумме?

— Коренных — тридцать два, — сказал Аркадий Борисович.

— Видали? — подмигнул Прохоров начальнице. — А что я говорил?.. Кумовство!..

— Да-а, товарищ Шереметьев, не ожидалая от вас… Молодой специалист. Некрасиво, очень некрасиво начинаете…

— Да нет, Галина Петровна, — все очень просто, улыбнулся Аркадий Борисович и взял из руки Прохорова его зуб.

— Это обыкновенный молочный зуб. Он задержался дольше, чем нужно, во рту больного. Я его удалил и на его месте, как и полагается, вырос нормальный. Это бывает довольно часто.

Пристяжнюк кивнула и повернулась к Прохорову.

— Вот видите, товарищ Прохоров, я же говорила, что все будет в порядке. Вот все и разъяснилось. Никто вам палки в колеса совать не собирается.

— П-п-понятно, — выразительно протянул Прохоров. — Я так и знал. Все понятно, — он даже как-то обрадованно посмотрел на них и поднялся.

— Заявление свое возьмете? — спросила Пристяжнюк.

— Нет. П-пускай полежит… До свидания! — Прохоров направился к двери, потом вернулся, взял у доктора свой зуб, аккуратно завернул его в бумажку и положил в карман.

От дверей он еще раз оглянулся и, широко улыбаясь, сказал:

— Вы у меня еще п-п-п-поплачете кровавыми слезами!

— Склочник, — сказала Пристяжнюк, когда дверь за Прохоровым закрылась. Она встала из-за стола, подошла к доктору, подвела его к дивану. — Садись здесь, Шереметьев… Как тебя?

— Аркадий Борисович.

— Так вот, Аркаша, — Пристяжнюк усадила Аркадия Борисовича рядом с собой, хлопнула по коленке. — Давай покалякаем.

— Я слушаю вас, Галина Петровна.

— Прежде всего, поздравляю тебя с открытием. От всей души!

— Что вы, Галина Петровна, — засмущался Аркадий Борисович. — Ведь это же, в общем, случайность!..

— Случайность, отец, это непознанная закономерность. Кто ищет — тот всегда найдет. А?

Аркадий Борисович был польщен.

— А с меня, Аркаша, начальство уже стружку снимает. Почему, мол, не сразу доложили, что, мол, разводим нездоровую шумиху, а научно не обосновываем… Ну, и так далее… В общем, понятно — примазаться хотят… Так что, придется тебе сегодня ночью с этим Травкиным в Москву полететь…

— Мне?

— Ну, а кому же еще? Да, ты не бойся, Аркаша! Завтра я к вам подскочу — помогу, если что.

— Спасибо, — растерянно поблагодарил Аркадий Борисович. — Только хорошо бы рентген сначала сделать.

— Успеется… А теперь, отец, — сказала она уже другим, внушительным и серьезным тоном. — Придется тебе о диссертации подумать.

— О диссертации?

— А как же… Ведь сам говоришь — уникальный случай.

— Материала маловато, — неуверенно сказал Аркадий Борисович. — А потом проверить все-таки надо…

— Поможем… Я сама, лично, помогу… А можно и вместе писать. Коллектив — это, отец, сила! Нравишься ты мне, Аркаша… По рукам?

— Я… я с удовольствием, — пробормотал Аркадий Борисович.

Пристяжнюк встала и заходила по кабинету.

— Это хорошо — диссертации, — сказала она. — Пора, пора заняться наукой, а то текучка совсем заела…

— Сложно… и я думаю, что… — начал Аркадий Борисович.

— А как не! Конечно, сложно! Ну, давай, отец, по этому случаю, — Пристяжнюк полезла в шкаф, достала две маленькие стеклянные баночки и аптекарскую бутыль. — На работе, конечно, нельзя. Я сама это строго пресекаю, — она налила в баночки. — Но в виде исключения… Держи! С2Н5ОН — она протянула Аркадию Борисовичу баночку и сама, крякнув, опрокинула свою.

На бульваре стоял газетный стенд. За стеклом висела свежая газета с портретом Ивана Сергеевича Травкина. Рот его на фотографии был широко открыт, под снимком была небольшая заметка с заголовком «Феномен».

На ближайшей к стенду скамейке сидели Иван Сергеевич и Безродный. У каждого в руках было по бумажке.

— Значит так… — говорил, глядя в бумажку, Безродный. — Она спрашивает: «Кто этот человек, который так скромно сидит за столиком?»… А вы что?

— А что я?.. Это она вас спрашивает.

— Правильно. А я ей, значит: «Это Иван Сергеевич Травкин — наш гость из города Верхние Ямки?»… А вы что?

— А я?.. — Травкин, глянул в бумажку… — А я, значит, говорю непринужденно: «Родился я в 1921 году в городе…»

— Да нет, подождите… Мы же еще к вам не подошли… Она меня еще спросит: «Значит это и есть тот человек, у которого тридцать три зуба?»

— А я что?

— А вы: «Да, это я! Единственный в мире!»

— Точно!

— Ну, а потом я рассказываю свою автобиографию.

— Точно.

— Только вот… вот здесь, — Травкин ткнул в бумажку, — где я говорю про школу, я скажу, что когда мне было двенадцать лет, я поймал сома на сорок килограмм.

— Это не надо, — сказал Безродный.

— Почему?

— Ну, кто же этому поверит?

— Но я же поймал!

— Хорошо, хорошо, — улыбаясь, подмигнул Безродный, — не будем об этом.

— Вы, что — тоже не верите?! — возмутился Травкин.

Безродный снова улыбнулся.

— Иван Сергеевич, я сам ловлю всю жизнь. В нашей речке таких сомов не бывает. На пятнадцать я ловил, а больше не бывает.

— А как же я поймал?

Безродный вздохнул, взял Травкина за пуговицу:

— Иван Сергеевич, я, конечно, простой корреспондент небольшой областной газеты. Для меня выступить с вами по телевизору, а потом поехать в Москву очень большая честь и даже, может быть, поворот во всей жизни… Но я, Иван Сергеевич, человек честный и людей в заблуждение все равно вводить не позволю.

— Вы что же… считаете, что я хочу вводить людей в заблуждение? — вспыхнул Травкин.

Безродный не ответил.

— Хорошо, — заволновался Иван Сергеевич. — Хорошо! — Он полез по карманам, нашел в бумажнике фотографию, протянул ее Безродному. — Это что, по-вашему? На фотографии улыбающийся Травкин держал в руке огромную рыбину.

— Это щука, — сказал Безродный.

— Каждый дурак знает, что это щука… Вы скажите: сколько она весит?

Безродный вгляделся повнимательней, сказал:

— Три с половиной… четыре килограмма.

— Девять, — сказал Травкин.

— Ну, хорошо. Пять!

— Эта щука весит девять килограмм сто тридцать грамм ровно!

Безродный вздохнул.

— Вот так же и ваш сом, — сказал он.

Травкин как-то сразу успокоился, аккуратно положил фотографию в карман, сказал:

— В таком случае я выступать не буду.

— В таком случае и не надо, — сказал Безродный. — Правда дороже. — Они отвернулись друг от друга.

Директор завода безалкогольных напитков, в пижамных штанах и майке, сидел у себя дома перед телевизором и пил чай. Шла передача «На голубой огонек». Директор, широко зевал, слушая выступление неизвестного писателя.

— Известно, что новое содержание требует для своего выражения новой формы, но, с другой стороны, и новая форма требует для себя нового содержания, ибо нельзя новое содержание втиснуть в прокрустово ложе старой формы, так же, как и старое содержание нельзя вместить в рамки новой формы.

Анатолия Петровича не волновала эта проблема. Он встал и уже протянул было руку, чтобы выключить телевизор, когда вдруг увидел за дальним столиком физиономию своего старшего технолога Ивана Сергеевича Травкина. Анатолий Петрович протер глаза.

— Люба! — что есть мочи заорал директор и ахнул кулаком в стену.

— Чего ты кричишь? — донесся из-за стенки спокойный голос. — Мы уже легли, детей разбудишь!

— Включай телевизор! Ивана показывают!

— Ври больше!

Иван Сергеевич сидел за столиком перед чашкой кофе. Еще два десятка столиков стояли вокруг него. Между столиками двигались во всех направлениях телевизионные камеры.

Иван Сергеевич, держась за щеку, зубрил по бумажке:

— В последнее время наш завод, на котором я состою в должности старшего технолога, осваивает новый напиток под названием «Золотая осень». В его рецепт, как основные компоненты, входят сиропы и эссенции, полученные из свежих высококачественных фруктов и целебных растений, под условными названиями: «Утренняя прохлада», «Лепестки ландыша», «Грибная сырость»… «Грибная сырость»… «Грибная сырость»…

Иван Сергеевич заволновался и замолчал. Он некоторое время тупо смотрел на бумажку, потом порывисто встал и пошел к выходу.

— Вы куда, товарищ? Товарищ Травкин? — подскочила к нему помреж.

— Мне надо срочно послать телеграмму на завод!

— Тихо! Что вы? Какую телеграмму? Сейчас ваша очередь! — Помреж обняла Травкина и насильно повела к столику. — Потом! — сказала она, усадив Ивана Сергеевича, и быстро отбежала.

Люба и дети стояли возле телевизора и глядели на писателя, который все продолжал говорить:

— Поиск нового не должен зачеркивать старое… А старое не должно мешать поискам нового…

— Ну, вот, я же говорила, что ты врешь! — сказала Люба стенке. — Только детей взбаламутил. Нашел время шутки шутить!

— Погоди, погоди!.. — закричал директор.

На экране появился спецкор Безродный. Он стоял посреди зала. К Безродному подошла девушка-ведущая.

— Игорь, — сказала девушка, — скажите, пожалуйста, кто этот человек, который так скромно сидит за дальним столиком?

На экране показали державшегося за щеку Травкина.

— Видишь? — крикнул за стенкой директор.

— Молчи! — крикнула Люба, крепко обнимая за плечи своих сыновей.

— Папа?.. — умиленно прошептал Колька. — Наш папка!

— Это — донесся голос Безродного, — наш гость из города Верхние Ямки Иван Сергеевич Травкин, старший технолог завода безалкогольных напитков. Я писал о нем.

В кадре опять оказались девушка-ведущая и Безродный.

— Что вы говорите! — всплеснула руками ведущая. — Значит, это и есть тот человек, у которого тридцать три зуба?

— Да, это он! Единственный в мире! — сказал Безродный.

— Как интересно! — ведущая опять всплеснула руками, — Игорь, вы должны меня с ним познакомить!

— С удовольствием! — Безродный подвел девушку к Травкину.

— Иван Сергеевич, познакомьтесь. Это диктор нашего телевидения Нина Светлова.

— Мы уже знакомы! — взволнованно сказал Иван Сергеевич и встал. — Простите, мне нужно идти.

— Вот дурак! — сказал за стенкой директор.

— Сам дурак! — пробурчал Вовка. Ведущая не смутилась, весело сказала:

— Вы хотите нас покинуть? Хорошо. Мы вас отпустим, но только прежде вы должны рассказать о себе…

— Мне телеграмму нужно на завод дать… Я забыл сказать!.. Забыл…

— Вы хотите нас покинуть? Хорошо. Мы вас отпустим, но только прежде вы должны рассказать о себе…

— Мне телеграмму нужно на завод дать… Я забыл сказать. Забыл.

— Ну что же, — улыбнулась ведущая. — Вы можете сказать отсюда. Среди миллионов наших телезрителей, наверное, находятся и ваши друзья из Верхних Ямок.

— Что?! — испуганно спросил Иван Сергеевич. — Нас уже показывают? — В глазах его вспыхнул такой ужас, что Люба даже охнула.

— Ну, дает! — крикнул за стенкой директор. — Ну, артист! Это они нарочно так договорились!

— Помолчи! — крикнула Люба. — Мешаешь!

Иван Сергеевич, опомнившись, вдруг взмахнул рукой и, перестав бояться, закричал в телекамеру:

— Товарищ директор! Товарищ Иванов! Ты меня слышишь?!

— Слышу! — заорал у себя в комнате перепуганный директор.

— Слушай! — орал, как в лесу, Иван Сергеевич, — в «Золотую осень» надо добавить восемнадцать процентов «Грибной сырости»! Восемнадцать процентов! Я забыл!

— Слышу! — кричал директор. — Ты скажи, в какой бутылке?! В какой бутылке, Ваня?!

На экране вновь появилась ведущая.

— Итак, дорогие товарищи, — улыбнулась она, — на случай если товарищ Иванов не слушал сегодня передачу, просим сообщить ему, что в напиток «Золотая осень» надо добавить восемнадцать процентов «Грибной сырости». Правильно?

Травкин кивнул.

Зазвонил телефон. Иванов снял трубку, послушав, сказал:

— Большое спасибо… Я слышал…

Он положил трубку и тотчас же звонок раздался снова.

— Да?.. Да! Я слышал… Спасибо…

Люба и дети слушали, как Иван Сергеевич рассказывает о своей жизни.

— Детство свое я провел в Верхних Ямках. Я очень любил рыбную ловлю. Когда мне было двенадцать лет я поймал сома, — он посмотрел на Безродного, — на сорок килограмм…

В квартире Ивана Сергеевича раздался звонок. Люба запахнула халат и пошла открывать. За дверью стоял широкоплечий человек с окладистой рыжей бородой, чем-то напоминающий Малюту Скуратова.

— Вы супруга гражданина Травкина? — спросил он, пристально глядя на Любу глазами фанатика. — У меня к вам дело.

— Заходите… — неуверенно пригласила Люба.

— Там есть кто? — человек кивнул в сторону комнаты.

— Дети, а что вам надо? — спросила Люба.

— Тогда удобнее здесь… Я из краеведческого музея. Вы бывали в нашем музее?

— Нет.

— Напрасно, — с осуждением сказал мужчина. — У нас великолепная экспозиция. Все, представляющее научный и исторический интерес, собранное в нашей области, хранится в музее. Так вот, мы хотели бы приобрести череп вашего супруга… За наличный расчет, разумеется. Как вы на это смотрите?

— Что?! — Люба в ужасе прижала к щекам руки. — Череп. Ну, или, в крайнем случае, челюсть.

— Что?

— Шестьдесят рублей, — рыжебородый полез в портфель.

— Он же живой — крикнула Люба.

— Все мы — гости на этой планете, — криво усмехнулся рыжебородый.

— Вон! — крикнула Люба и сильно пихнула представителя краеведческого музея в грудь.

— Что ж, — равнодушно сказал рыжебородый, поворачиваясь к дверям. — Придется войти в контакт с прямым обладателем.

Люба захлопнула дверь.

Доктор и его пациент вышли из самолета во Внуково. Серебристые гиганты ползли к вокзалу со всех сторон. Стеклянное здание просматривалось насквозь.

— Минутку! — сказал Аркадий Борисович Травкину. — Я только позвоню одному институтскому приятелю. — И скрылся в переговорной кабине. Иван Сергеевич сел на докторский чемоданчик и прижал кепку к щеке.

— У вас болит зуб (англ.)? — к Травкину подошла огромная негритянка в короткой цветастой юбке.

— Не понимаю, — сказал Травкин и постучал к доктору.

— Да? — высунулся Аркадий Борисович, рукой зажимая трубку, и ответил за Травкина:

— Да, очень (англ.).

— Переведите, что я ему очень сочувствую. У меня — тоже… (англ.) — негритянка взялась за щеку.

— Она говорит, — перевел доктор Травкину, — что у нее тоже болит зуб.

— Спасибо, — вздохнул Травкин.

— Спасибо (англ.), — сказал Аркадий Борисович негритянке и скрылся в кабине.

Она ушла, ласково помахав Травкину рукой.

— Т-так, — многозначительно сказал кто-то позади. — П-понятно.

Иван Сергеевич оглянулся и увидел Прохорова.

— Здорово! — сказал Травкин и несколько даже обрадовался встрече со знакомым человеком. — Ты как сюда попал?

— Я т-тебя еще в-выведу на чистую в-воду! — сказал Прохоров и прислушался к тому, что говорил в телефонной будке Аркадий Борисович.

— … да, Верочка… конечно… Бегу!

— П-понятно! — еще раз сказал Прохоров и исчез в толпе.

Иван Сергеевич лежал, засунув голову в подушку, в двухместном номере гостиницы. Больше никого в номере не было. За окном виднелись шпили высотных зданий и вспыхивала реклама.

В номер вошел парень, загорелый, широкоплечий. Скучающей походкой, засунув руки в карманы, он несколько раз прошелся по номеру, поглядел в окно. Потом остановился возле Травкина:

— Друг, а это, между прочим, моя койка.

— Простите, пожалуйста, я не знал, — сказал Травкин и перелез на соседнюю кровать.

— Травкин! — узнав соседа, обрадовался парень. — А я только что телеграмму твоему директору послал, насчет восемнадцати градусов…

— Процентов, — поправил Иван Сергеевич.

— Не важно, разберутся… Миша! — парень протянул руку.

Иван Сергеевич пожал ее.

— Ты что приехал? — спросил Миша, усаживаясь на кровать напротив Травкина.

— На исследование, — объяснил Иван Сергеевич. — Изучать меня будут.

— Вот чайники, — беззлобно сказал Миша.

— Это ты напрасно, — немножко обиделся Травкин. — Все-таки уникальный случай…

— Вообще-то, конечно, — сказал Миша покладисто. — А я — водолаз. Мы тут из Москвы-реки старую бомбу поднимали… Слушай, дядя Ваня, а та девушка замужняя?

— Какая девушка?

— Ну, дикторша… Которая с тобой по телевизору выступала.

— Не знаю.

— Красивая… А у тебя бритвенные лезвия есть?

— В чемодане, — Иван Сергеевич ткнул пальцем под кровать.

Миша вытащил чемодан Травкина, открыл его и тихо обрадовался.

— Рыбка! — сказал он, разворачивая жирную бумагу. — Хочешь? — спросил он, отламывая большой кусок.

— Не-е-е…

— Вкусная, — сказал Миша, аппетитно чавкая.

— Кило триста. Я ее на кружок поймал, — похвастался Иван Сергеевич.

— Домашняя, значит, — сказал Миша уважительно и отломил еще кусок. — А я вот никак жениться не могу… Всю жизнь по столовкам…

— Что, не нравится никто?

— Наоборот, мне почти все нравятся. Только я никак познакомиться не могу. Наверное, во мне шарма нету. Вот ты, дядя Ваня, как думаешь, есть во мне шарм?

— Не знаю… О-о-о!!! — вдруг взвыл Иван Сергеевич, хватаясь за щеку.

Они вышли из гостиницы и сели в такси.

— В какую-нибудь зубную поликлинику! — сказал Миша, усаживаясь рядом с водителем.

Машина тронулась.

— Хуже нет, когда зуб болит, — сказал таксист, шипя и шепелявя. — Рожать и то легче.

— А ты что — рожал? — спросил Миша.

— Рожать-то я не рожал, — прошепелявил таксист. — А зубов всего пять штук осталось… Теперь берегу, а раньше, по глупости, чуть заболит — сразу — дерг!.. Говорят, в каких-то Ямках снежного человека поймали и у него тридцать три зуба… Житуха: рви — не хочу!

— А как его поймали? — поинтересовался Миша, оглянувшись на Ивана Сергеевича. Тот держался за щеку, не слушал.

— А он, говорят, водопроводные трубы перегрызал… Весь город без воды оставил… Вчера по телевизору показывали… Сам не видел, а толкуют, что он дикий совсем… Конечно, приодели его для выступления, а порядков он не знает, зубы скалит…. Дикторша ему: пой! А он не понимает… Сырых грибов, говорит, дайте. Ну, а откуда они там грибов возьмут?.. Так и не раскололся.

— Ты все перепутал, друг, — тихо сказал Миша. — Никакой он не снежный человек.

— А кто? — живо спросил таксист.

— Марсианин. Только это, конечно, между нами…

— Могила! — сказал таксист, радостно сверкая глазами.

— А чего вам ехать в поликлинику? — спросил он, подумав. — Там народу — до утра сидеть. Вот тут платный доктор живет. Здорово рвет!

— Останови!.. — сказал Миша.

— Вон тот подъезд, — сказал таксист, затормозив. — Квартира тринадцать. Семен Семеныч.

Иван Сергеевич выскочил и побежал к подъезду. Миша сунул рубль шоферу, догнал Травкина, на бегу засмеялся:

— Ну, дядя Ваня, снежный ты человек, оказывается.

Ивану Сергеевичу было не до шуток.

Они поднялись по лестнице и остановились у квартиры № 13. Миша длинно позвонил. Дверь приоткрылась, выглянул Любашкин, курносый, круглолицый человек, в толстых роговых очках.

— К Семен Семеновичу! — сказал Миша, дергая дверь, чтобы открыть ее пошире. Но дверь оказалась на цепочке.

— Семен Семеныч в Воронеж уехал, — Любашкин, не отрываясь, зачарованно смотрел на Травкина. — Навсегда… Переселился…

Иван Сергеевич с отчаянием махнул рукой, и они пошли по лестнице вниз.

Любашкин пристально глядел им вслед. Потом бросился вперед, напоролся грудью на цепочку, торопливо отцепил ее и помчался по лестнице, крича:

— Товарищ Травкин! Товарищ Травкин! Минуточку!

Он схватил Травкина за руку и ласково сказал:

— Товарищ Травкин, зайдите ко мне. Я очень прошу… На пять минут… Всего на пять минут. Вы вчера так хорошо выступали. Моя жена будет в восторге.

— Не могу — зуб болит.

— У меня есть. У меня есть, — Любашкин нежно подталкивал Ивана Сергеевича.

— Розочка! — крикнул Любашкин, заглядывая в кухню, не отпуская руку Ивана Сергеевича, — Розочка, посмотри, кто к нам пришел в гости!.. Это же Травкин.

Из кухни выглянула жена Любашкина, всплеснула руками.

— Я сейчас! — побежала она в комнату.

Комната Любашкиных выглядела несколько странно. В простенке между окнами стояло большое, в натуральную величину распятие. Христос истекал кровью на черного дерева кресте. В другом углу стоял аквариум. В аквариуме рыбки ныряли в грот из ракушек. На стенках висели: тарелки, кокосовые орехи, ржавая шашка, деревянный штурвал, сапог со шпорой и пустые бутылки с заграничными этикетками.

Розочка сдернула с себя фартук, бросила его в спешке на распятие, стащила через голову платье, забросила его в шкаф и, облачившись в узкие брючки, позвала:

— Заходите!

— Прошу! — Любашкин чрезвычайно любезно, но в то же время настойчиво, затолкал Ивана Сергеевича и Мишу в комнату.

— Давайте знакомиться!

— Любашкин, замдиректора духовной семинарии по хозяйственной части, хотя сам, — Любашкин захихикал, — так сказать, профессиональный атеист. В свободное время увлекся редкостями, — он показал рукой на стены.

— Я водолаз, — сказал Миша.

— Какая прелесть! — воскликнула Розочка. — Под водой, наверное, столько интересных вещей!

— Да, — согласился Миша. — Мы вот недавно мотоцикл нашли.

— Браво! — снова захихикал Любашкин. — Очень остроумно! А вот эти существа, — он показал на аквариум, — из Амазонки. Взгляните, вам, должно быть, любопытно. Но что же мы стоим! Садитесь! — он кинулся к шкафу, вытащил бутылочку, плеснул в рюмку. — Примите, — сказал он Травкину. — Помогает!

Иван Сергеевич понюхал жидкость в рюмке, поморщился.

— Не пью, — сказал он со вздохом. — Мне нельзя уже двадцать лет.

— Брось, дядя Ваня, — сказал Миша, разглядывая рыбок. — Товарищ дело предлагает… Поддержи — легче станет…

— Ну, пожалуйста! — кокетливо улыбнулась Розочка. — Глотать не обязательно, главное — на зубе подержать…

— Уговорите своего друга! — сказала Розочка, ласково трогая Мишу за руку. Миша вдруг вспыхнул, смутился и даже спрятал руки за спину.

Боль была так сильна, что Травкин взял рюмку и стал полоскать свой зуб. А Любашкин сдернув с распятия Розочкин фартук, выскользнул из комнаты, бросился к телефону, схватил трубку и, торопливо набрав номер, заговорил:

— Сева? Любашкин говорит… Бери два пол-литра… И ко мне! Живо! Травкин у меня!.. Тот самый, с тридцатью тремя!.. Ну да. В общем, давай… пулей!.. И Харитонову позвони.

В небольшую комнату Любашкиных набилось человек восемнадцать. В центре, у стола, заставленного бутылками и закусками, сидел сильно пьяненький Иван Сергеевич и заплетающимся языком в благоговейной тишине рассказывал:

— П-прихожу на в-водоем! — Травкин жестом обвел перед собой большой круг.

Гости отодвинулись вместе со стульями, образуя в центре «водоем», на который пришел Иван Сергеевич.

— Все чин по чину, — продолжал Травкин и опрокинул в рот очередную рюмку.

— Что чин по чину? — спросил он сам себя. И сам же ответил: — Л-лед… л-лунки… сидят люди… и все мормышат… — здесь Иван Сергеевич подергал кистью правой руки в воздухе, показывая, как мормышат.

Тем временем сияющий Любашкин налил ему еще, а Розочка подложила на тарелку закуски. Остальные гости боялись пошевелиться.

— Ты только закусывай, дядя Ваня… — сказал Миша.

— Не п-перебивай! — строго цикнул на Мишу Иван Сергеевич. — И н-ни у кого ни клюет!., ни синь пороха… Прихожу я… оглядываю водоем… р-решаю — здесь!.. Ну, т-тут что важно?.. Все важно! — и Травкин опрокинул следующую рюмку. — Но, что самое главное? — спросил он с угрозой у всех вокруг.

— Не знаем, — прошептала Розочка.

— Не знаем, — прошептал Любашкин.

— Ветер! — объяснил Травкин.

Слушатели тихо ахнули.

— Определяю направление! — Иван Сергеевич засунул палец в рот, послюнявил его и поднял над головой. — З-занимаю лунку…

Иван Сергеевич опустил палец вниз и показал на пол перед собой. Из задних рядов слушатели стали заглядывать через головы впереди сидящих, чтобы увидеть лунку.

— Сам я лично лунок не верчу… всегда найдется готовая. Мормышу! — Травкин опять задергал кистью правой руки, показывая, как мормышат. — И что?.. Ни поклевочки!.. Что я д-делаю? Лезу в карман… — Травкин полез в карман. — И достаю что? — Он достал пробку, утыканную разноцветными мормышками. — Д-думаю: красная? — не пойдет… Зеленая? — не п-пойдет… выбираю в-вот эту… — конструк-у-укция моя, — Травкин снял с пробки белую мормышку, выдернул из лацкана пиджака волос, привычным движением привязал волос к мормышке, комментируя все это вслух:

— Привязываю… б-беру мотыля, — он откусил маленький кусочек от копченого окуня, насадил кусочек на крючок, поплевал на приманку и стал опускать снасть в воображаемую лунку на полу. Все замерли, ибо Травкин так хорошо вошел в свою роль, так профессионально и точно было каждое его движение, что невольно казалось, будто все это происходит на самом деле…

Иван Сергеевич обвел слушателей глазами и вдруг увидел живых, плавающих, шевелящих хвостами рыб. Он увидел аквариум. Аквариум стоял в дальнем углу комнаты. Подсвеченные лампочкой рыбы отливали золотом и серебром.

Иван Сергеевич встал и начал подкрадываться к рыбам. Его покачивало.

— Т-сс!.. Т-сс! — приложил он палец к губам.

— Дядя Ваня! Не надо! — робко сказал в тишине Миша.

На Мишу зашикали. Он махнул рукой.

Иван Сергеевич подобрался к аквариуму и забросил снасть. Два точных движения кистью — и заморская рыбка вылетела из аквариума.

Иван Сергеевич прошептал увлеченно:

— Клюет! — сунул рыбку в карман пиджака и тут же закинул снасть снова. Вторая рыбка затрепыхалась на крючке.

— Браво! — крикнула Розочка и захлопала в ладоши. — Иван Сергеевич, вы настоящий чародей!

Травкин оглянулся. Все плыло вокруг него, и только улыбающееся лицо Розочки, ее восторженные глаза виделись ему четко и ясно. Он, покачиваясь, подошел к ней и тихо спросил:

— Вы меня понимаете?

— Да, — так же тихо ответила Розочка.

— Будьте моей женой! — вдруг сказал — Иван Сергеевич.

По утренним улицам спешили на работу люди, мчались машины.

К киоску «Мосгорсправки» подошел Прохоров. Он встал, было, в конец очереди, но потом передумал, и подошел к окошечку.

— У меня с-срочный случай!

Очередь заволновалась:

— А почему без очереди?

Но Прохоров внушительно сказал:

— Мне надо ч-человека в с-сумасшедший дом отправить, ясно?

Очередь замолкла, уже глядя на Прохорова с уважением.

— Объясните, гражданочка, — всунулся Прохоров в окошечко. — Вот, ежели, п-п-п-приехали мы с одним человеком в Москву, а он манией величия болен, то…

— Три копейки! — не поднимая головы от справочников, сказала женщина.

Прохоров подал деньги и сказал:

— Скажите, куда заявление подать?

Женщина написала ему адрес.

Прохоров взял бумажку, с удовлетворением прочитал ее и бережно спрятал в карман.

В номере гостиницы зазвонил телефон. Иван Сергеевич сел на кровати и, не соображая, где он находится, часто заморгал. Рядом, на соседней кровати, раскинув руки и сладко причмокивая, храпел Миша.

Иван Сергеевич, наконец, очнулся и побежал к телефону.

— Алло!

— Товарищ Травкин?

— Я.

— Не кладите трубку. Верхние Ямки вызывают.

Иван Сергеевич замер у аппарата.

В дверь легонько постучали, и на пороге показалась Розочка с чемоданом и шубой в руках. Она положила вещи на стул и подошла к Ивану Сергеевичу. Потупив глаза, сказала:

— Иван Сергеевич, милый, я не спала всю ночь!

— Чего? — испуганно спросил Травкин.

— Я согласна.

— Чего? Простите, — Травкин только сейчас заметил, что стоит перед женщиной в форме футболиста тридцатых годов: трусы до колен, майка носки с резинками. Он бросил трубку, схватился за брюки и побежал в ванную.

В трубке что-то забулькало. Розочка взяла ее:

— Алло?.. Ивана Сергеевича?.. Позвоните попозже, он сейчас не может подойти. Он надевает брюки… Розочка… Хорошо, я передам… А кто говорит?.. Жена?.. Я передам, не беспокойтесь… До свидания. — Розочка повесила трубку и подошла к зеркалу.

Миша проснулся, включил радио и накрылся с головой одеялом.

— Здравствуй, Мишенька.

— Я ничего не помню, — виновато сказал Иван Сергеевич, выходя из ванной. — Двадцать лет не пил — и вот… Простите!

— Вы — чародей! Вы — настоящий антимещанин!

— А что я натворил?

— Ничего! все было просто очаровательно! Вы сварили колоссальную рыбацкую уху!.. Да… Звонила ваша жена, просила вам передать, — тут Розочка засмущалась, — блудливый кот… — добавила она очень ласково.

— Чего?!

— Блудливый кот.

— А что вы ей сказали?

— Я сказала, что вы надеваете брюки… а она…

— О-о-о! — Иван Сергеевич, схватившись за голову, сел на кровать.

— Иван Сергеевич, дорогой, не огорчайтесь! Мы поселимся где-нибудь в медвежьем углу, в шалаше. Будем рыбачить, ловить птиц, печь картошку на костре. Она вся такая черная, черная, а как разломишь — белая, белая и хрустит на зубах. Мы будем с тобой ходить утром по воду босиком, по прохладной росе, милый…

Миша окончательно проснулся, протер глаза и сказал с оттенком зависти и восхищения:

— Ну, ты и даешь, дядя Ваня!

— Я женат! — заорал Иван Сергеевич на Мишу. — У меня дети есть!

Миша пожал плечами, схватил одежду и скрылся в ванной.

— Иван Сергеевич! — воскликнула Розочка, в экстазе, прижимая руку Травкина к своей груди. — Если вы не свободны, неважно — мне от вас ничего, ничего не надо, клянусь! Я хочу только видеть вас всегда! Я буду вашим секретарем, домработницей…

— О-о-о! — снова застонал Травкин.

— Ну, хорошо, хорошо… Не надо!.. Иван Сергеевич, Мой милый, мой самый замечательный человечек, — страстно зашептала Розочка. — Знайте, что есть на свете любящее вас существо! И когда вам будет совсем плохо — позовите! Солнышко! — она заплакала.

Распахнулась дверь, и вошел запыхавшийся Любашкин с букетом цветов в руке.

— Товарищ Травкин! — сказал он тихо. — Разрешите мне первому поздравить вас!

— Ты не смеешь! — взвизгнула Розочка. Она вскочила и загородила Ивана Сергеевича своим телом. — Я тебе не позволю! Это выдающийся человек! Он нужен людям! Убей лучше меня!

— Я тебя прощаю, Розочка, — грустно улыбнулся Любашкин. — Я понимаю, кто — он, а кто — я. Кесарево — кесарю!

— Это недоразумение! — закричал Травкин, отстраняя Розочку. — Я двадцать лет не пил! Простите! Я куплю вам новых рыб!

— Молчите! Молчите! — Любашкин изо всех сил замахал руками. — Каких рыб?! Вы, наверное, еще не знаете! Иван Сергеевич, вы… — марсианин!

— Что?! — Розочка, задохнувшись, прижала руки к груди.

— Я так и знала!

— Я вам куплю рыб, — тупо повторил Иван Сергеевич. — Названия только напишите.

— Товарищ Травкин… Иван Сергеевич! — торжественно и даже скорбно сказал Любашкин, — час назад «Голос Америки» сообщил, что наличие у вас тридцать третьего зуба является прямым подтверждением теории итальянского профессора Унгаретти о том, что марсиане посещали Землю! Таким образом, вы — прямой потомок марсиан!

В наступившей тишине слышалось только бульканье воды в ванной и фырканье Миши.

В номер без стука вошел рыжебородый краевед и оглядел жадным, фанатичным взглядом всех присутствующих. Он сразу угадал Ивана Сергеевича, шагнул к нему и сказал:

— Мне необходимо с вами поговорить. С глазу на глаз.

И было в краеведе что-то такое, что заставило Ивана Сергеевича послушно кивнуть.

— Это ванная? — спросил краевед.

— Наверное, — сказал Иван Сергеевич.

— Прекрасно! — сказал рыжебородый, и они скрылись за дверями ванной комнаты.

— Я имел нескромность потревожить вашу супругу, — сказал рыжебородый, не обращая никакого внимания на сидящего в ванной Мишу, лихорадочно блестя глазами.

— Мне нужен ваш череп… черепная коробка или, в крайнем случае, челюсть.

Иван Сергеевич выслушал эту просьбу уже совершенно спокойно. Ничто сейчас не могло его удивить или испугать.

— Да, — сказал он.

— Вы согласны?

— Да, — очень тихо сказал Травкин.

— Распишитесь! — сказал рыжебородый и сунул Травкину перо и бумажку. Иван Сергеевич послушно расписался. Рыжебородый отсчитал шесть десяток и протянул их Ивану Сергеевичу.

— Что это? — спросил Травкин.

— Шестьдесят рублей. Гонорар.

— А-а… спасибо, — тихо поблагодарил Травкин.

— Слушай, дядя, — сказал Миша, закутываясь в полотенце. — Бери и мой!

Рыжебородый оглянулся на Мишу и смерил его презрительным взглядом.

— Ваш череп не представляет никакого интереса для науки молодой человек. Такие черепа молодой человек, можно достать на любом кладбище в любом количестве.

— Ну уж и такие! — обиделся Миша и поискал глазами по ванной. Он увидел металлический бак на стене, подошел к нему и с размаху боднул бак лбом. В баке появилась большая вмятина. — Ну, как черепок?

Рыжебородый, не обращая на него внимания, вежливо попрощался с Иваном Сергеевичем и вышел.

Иван Сергеевич тихо заплакал.

По уютному и тихому холлу гостиницы расхаживал лохматый юноша с черным шарфом на шее и в джинсах. Он, дико завывая и окая, наговаривал в микрофон диктофона:

Спецкор Безродный сидел в кресле. Он был в новом костюме, перед ним на столике стояла новая портативная пишущая машинка, на груди висел новый фотоаппарат. Спецкор, затаив дыхание, слушал юношу.

— Ну, как старичок? — спросил юноша Безродного, окончив четверостишие.

— Блеск!

— Ну, что там у тебя еще? Дуй дальше, старик.

— Отличные производственные показатели, — прочитал Безродный звонким, счастливым голосом, — товарищ Травкин всегда сочетал с общественной работой и занятиями спортом.

— Не вкусно! — юноша презрительно скривился и фыркнул. — Ты мне только факты давай!

— Хорошо, — живо согласился Безродный. — В тысяча девятьсот…

— Погоди! — властно остановил его юноша и, закатив глаза, завыл:

— Вот он! — сказал Безродный, увидев быстро пересекающего вестибюль Травкина. За Иваном Сергеевичем бежали Любашкин, Розочка и Миша.

— Товарищ Травкин! Товарищ Травкин! — кричал Любашкин сдавленным от волнения голосом. — Не надо! Не делайте этого! Богом заклинаю!

Травкин не оглядывался.

В дверях Любашкин догнал Ивана Сергеевича и схватил за полу пиджака.

— Пустите! — взмолился Травкин.

— Вы что это делаете?! — возмущенно спросил подбежавший Безродный. — Вы что хулиганите?!

— Старик!.. Учти, что я боксер! — крикнул издалека Безродному юноша-поэт.

— Простите, я машинально, — сразу же извинился Любашкин и отпустил Травкина.

— Это все из-за меня! Это все из-за меня, — воскликнула Розочка. — Иван Сергеевич хочет свой зуб удалить!

— Это правда? — спросил Безродный. — Иван Сергеевич, это правда?

— Да! — вздохнул Травкин.

— Не имеете права! Вы что ребенок? Неужели вы не понимаете, что ваш зуб теперь не ваш зуб, а всенародное достояние!

— Дядя Ваня, — мрачно сказал Миша, — твой зуб — наша гордость!

— Вот видите! — сказал Любашкин. — А я что вам говорил.

— Ладно, не буду, — устало согласился Иван Сергеевич.

— Здравствуй старик, — подошел юноша и хлопнул Травкина по плечу, — Родион Хомутов, — представился он.

— Мы с Родей поэму о вас пишем, — объяснил Безродный.

— Тот самый Хомутов?! Какая прелесть! — Розочка в восторге захлопала в ладоши.

— Да, тот самый, — скромно сказал Родион.

— Товарищ Травкин, — Ивана Сергеевича тронул за плечо усатый швейцар. — Подпишите свой автограф.

Он протянул популярный журнал. На обложке журнала был красочный портрет Ивана Сергеевича. Это был чрезвычайно красивый, глянцевидный Иван Сергеевич. Он улыбался сдержанной и мудрой улыбкой… И Травкин дал свой первый автограф. Пока он выводил на скользкой бумаге свою фамилию, к киоску подбежал Любашкин и, сунув киоскерше трешку, схватил кипу журналов.

Вокруг Ивана Сергеевича сгрудилась толпа. Человек с выпученными глазами вылез из толпы, он держал журнал с автографом.

— Кто это? Кто? — загалдели в задних рядах, хватая ободранного счастливчика.

— А я откуда знаю? — ответил счастливчик и убежал.

Толпа приперла Ивана Сергеевича к стеклянной стене холла. И с улицы все происходящее в гостинице напоминало огромный аквариум.

Между тем к гостинице подъехала санитарная перевозка с решетками на окнах. Из нее вышли фельдшер с чемоданчиком, два дюжих, волосатых, с красными носами санитара в белых халатах и… Прохоров.

— В-оот он! — указал Прохоров через стекло на Травкина. — В-вот что творит!

— Ясно, — сказал фельдшер.

Прохоров потер руки, мстительно ухмыльнулся и исчез в толпе.

— Где будем брать? — спросил один из санитаров у фельдшера.

— Посмотрим, — ответил фельдшер.

Санитары, как по команде, полезли в карманы и, достав по папиросе, прислонились спинами к машине, не отводя взгляда от Травкина.

Травкин одеревеневшей рукой писал автографы. Любашкин, Миша и Роза из последних сил сдерживали толпу.

— Товарищи, имейте совесть! — тщетно взывал Миша.

Два санитара и фельдшер врезались в толпу, как ледокол в паковый лед. Все трое молчали, но профессиональное умение позволило им растолкать толпу в течение нескольких секунд.

— Товарищ Травкин? — спросил фельдшер.

— Да! — обрадовался Иван Сергеевич, увидев людей в белых халатах. — Вы за мной? Слава Богу! Наконец-то!

— Вот и молодец! — ласково сказал фельдшер. — Поехали!

За решетчатым окном санитарной перевозки проносились летние московские улицы, бульвары и памятники.

— Далеко еще? — спросил Иван Сергеевич у сидящих напротив санитаров.

— Да так… недалеко, неблизко… — уклончиво ответил один из них.

— Аркадий Борисович уже там?

— Все уже там, — уклончиво ответил другой.

Иван Сергеевич вздохнул и полез в карман за носовым платком, но санитары разом схватили его за руки. Травкин оторопел.

— Можно, можно… Отпусти, Мандракин, — сказал фельдшер, который следил за происходящим через решетчатое окошко из кабины шофера.

Иван Сергеевич вытащил платок и утер пот со лба. Санитары успокоились.

На Арбате Иван Сергеевич увидел большую вывеску: «ЗООМАГАЗИН» и попросил фельдшера, понимая, что тот здесь главный:

— Можно на минутку остановиться!.. Мне рыбок купить…

— Притормози, — сказал фельдшер шоферу.

Иван Сергеевич вылез из машины. Санитары и фельдшер вылезли за ним.

— Рыбок надо купить! — снова сказал Иван Сергеевич и вздохнул. — Аквариум вчера у знакомых… случайно разбил…

— Ну что ж… рыбки дело хорошее, — сказал фельдшер.

Санитары опять одинаковым жестом достали по папиросе и прислонились к машине.

— Так спокойнее довезем, — объяснил фельдшер санитарам. — А то еще разволнуется, кусаться начнет, — пошел за Травкиным.

В магазине вокруг клетки с голубем толпились мальчишки.

Крутилась в колесе хорошенькая белочка, ползали черепахи и орал желтый попугай.

Иван Сергеевич очень удивился, что вчерашние рыбки стоят по пять и по восемь рублей. Но делать было нечего.

И пятьдесят восемь рублей, из шестидесяти полученных за череп, Иван Сергеевич отдал в кассу.

— Транжиришь денежки-то, — сказал фельдшер, который сопровождал Травкина по пятам. Иван Сергеевич только вздохнул.

Санитары уже докурили папиросы, когда из магазина вышел Иван Сергеевич с большой стеклянной банкой. В банке плавно шевелили шелковыми хвостами заморские рыбки.

В приемном покое психиатрической больницы два молодых врача играли в морской бой.

— А — шесть!

— Мимо! Д — девять!

— Попадание!

— Ага, значит, я линкор потопил!

Пожилая женщина-врач что-то писала.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Иван Сергеевич, входя.

Врачи кивнули.

Фельдшер подошел к женщине, тихо доложил:

— Травкин. Спокойный.

Фельдшер вышел, а санитары встали по обе стороны двери.

— Садитесь, — сказала женщина-врач, указывая Травкину на белый табурет, стоящий посреди комнаты.

Травкин сел, поставил на колени банку с рыбками, обнял ее.

Врачи внимательно рассматривали Ивана Сергеевича.

— Вот он, — сказал Иван Сергеевич, раскрыв рот и ткнув большим пальцем возле уха.

— Кто?

— Тридцать третий!

Врачи склонились, тихо сказали что-то друг другу по латыни.

— Любите рыбок? — спросила женщина, указывая на банку.

— А-а… Разве это рыба? — сказал Иван Сергеевич.

Врачи снова что-то прошептали друг другу.

— Шестьдесят рублей за эту муру выложил, — продолжал разговор Травкин.

— Зачем же вы тратили такие деньги?

— А-а… Не жалко. Все равно деньги шальные. Я их за череп выручил.

— За какой череп?

— За свой собственный. Сегодня утром продал.

Врачи переглянулись.

— Подсчитайте, пожалуйста, от десяти до единицы, — попросил молодой врач. — Только быстро.

— Десять, девять, — неуверенно начал Иван Сергеевич, — восемь… шесть… семь… Нет… десять… девять… семь…

— Спасибо, достаточно, — сказала женщина-врач. — Встаньте, пожалуйста.

Травкин поставил банку с рыбками на пол, встал. Женщина подошла к нему.

— Протяните вперед руки… так… разведите пальцы… закройте глаза.

Пальцы Ивана Сергеевича с перепою сильно дрожали. Врачи с удовлетворением отметили это.

— Пьете? — спросил молодой врач.

— Нет, — сказал Травкин.

— Понятно. Скажите, вам никогда не казалось, что вы чем-нибудь отличаетесь от других людей?

— Конечно, казалось, — сказал Иван Сергеевич.

— Чем же?

— Сами знаете… У меня тридцать три зуба. И еще… Ну, это… так, — Травкин махнул рукой.

— Что еще?

— Это не проверено.

— Что не проверено, что? — повторили врачи.

— Ну, что я потомок марсиан, — скромно опустил голову Иван Сергеевич.

— По-моему все ясно, — сказал молодой врач.

— В народе говорят, — улыбнулся Иван Сергеевич, — что я еще и снежный человек, но это, конечно, глупость.

— Спасибо… достаточно, — ласково сказала женщина-психиатр. — Вам придется у нас задержаться на некоторое время… Сейчас вы примете ванну, вам выдадут одежду, покормят…

— Товарищи, для науки я готов на все! — положил руку на сердце Иван Сергеевич. — Потом я к вам с удовольствием, а сейчас не могу. Мне на завод надо, у нас новый напиток. До свидания, — попрощался он, взял банку с рыбками и направился к двери.

Врач кивнул санитарам, и те сомкнулись, загородив дверь. Но тут же мощный толчок извне отшвырнул их в сторону.

В кабинет ворвалась разгневанная Галина Петровна Пристяжнюк. Из-за ее спины выглядывали Аркадий Борисович и Миша.

— Вот он! — закричала Пристяжнюк. — Товарищ Травкин, что же вы с нами делаете?.. Люди ждут, а вы — здесь. Неудобно, иностранцы все-таки.

— Какие иностранцы?

— Пойдемте, пойдемте! — схватила его за руку Пристяжнюк. — Некогда. По дороге все объясню.

— Простите, — строго сказала женщина-психиатр. Она взяла Пристяжнюк под руку и отвела ее в сторону. — Я не знаю, кем вы приходитесь этому человеку, но он очень серьезно болен.

— Как болен? — прошептала Пристяжнюк, испугавшись.

— Ярко выраженная шизофрения.

— Что вы говорите!

— Вне всякого сомнения. Он помешался на каком-то тридцать третьем зубе, — говорит, что он марсианин.

— Вон что!!! — обрадывалась Пристяжнюк и громко заговорила. — Эх вы! Тоже мне врачи! Я бы таких у себя в области давно бы выгнала… Прессу… Прессу надо читать! — она достала из портфеля журнал и бросила его на стол. — Пойдемте, Иван Сергеевич, — сказала Пристяжнюк, и они вышли.

Врачи склонились над столом. Под портретом Травкина было написано: «Человек, у которого тридцать три зуба».

Врачи переглянулись.

— Черт, — сказал один. — Неудобно получилось.

Женщина-психиатр вздохнула:

— Теперь, надо думать, в ближайший месяц пациенты пойдут с тридцатью тремя зубами.

Раскрылась дверь, и вошел Прохоров.

— Отп-пустили д-да? Эх, вы!.. Отп-пустили!.. П-п-поверил и, что у него т-тридцать т-три зуба?.. Да!.. А в-ведь это не у него, а у меня т-тридцать т-три зуба! — Прохоров достал бумажку со своим зубом, вытащил его и, оскалившись, приставил пальцы с зубом к щеке. — В-видали?!.. Эх вы!..

Он повернулся и пошел к дверям.

Женщина кивнула, и санитары сомкнулись, загородив ему выход.

— Первый! — прокомментировал молодой врач.

Травкин и его друзья вылезли из «Запорожца» Любашкина у небольшого старинного особнячка. Там их уже ждали… Затрещали кинокамеры, полыхнули молнии блицев. Из толпы навстречу Ивану Сергеевичу выбежала Розочка. Она остановилась на мгновение, а потом, нежно и стыдливо поцеловав его в щеку, сказала:

— Иван Сергеевич, милый!.. Мы так здесь переволновались!.. — В ее глазах осветилось обожание.

— Пойдемте, пойдемте, Иван Сергеевич! — сказала Пристяжнюк, беря его под руку.

Роза крепко подхватила Травкина с другой стороны, и вся толпа повалила за ними в особняк.

Иван Сергеевич сидел за низким столиком в битком набитом корреспондентами зале. Справа от него сидела Розочка, закинув ногу на ногу, дымя сигареткой. Слева сидел и смущался Аркадий Борисович. Позади тесной группой стояли Любашкин, Миша, Безродный и молодой, но известный поэт и писатель Родион Хомутов. Отблеск славы сиял на лицах друзей Травкина.

Могучая женщина Пристяжнюк, не отрывая глаз от бумажки, обращалась к присутствующим:

— Дамы и господа! Товарищи. Разрешите представить вам нашу гордость — первого человека на планете с тридцатью тремя зубами! — (бурные аплодисменты). Я не буду задерживать ваше вниманий на том, что уже широко известно по прессе, и только скажу: наше скромное открытие представляет немалый интерес для мировой науки, и я думаю, что скоро мы организуем специальный институт для изучения данного явления… Наше время ограничено, господа, прошу задавать вопросы… Иван Сергеевич, в зале находятся иностранные корреспонденты, аккредитованные в Москве… Прошу, господа! — Пристяжнюк коленом отодвинула стул вместе с сидящей на нем Розочкой и сама села рядом с Травкиным.

— Мистер Травкин, — спросили из зала. — Вам раньше никогда не казалось, что вы чем-нибудь отличаетесь от остальных людей?

— Нет!.. — энергично замотал головой Иван Сергеевич.

— Какое вы имеете хобби?

— Что такое «хобби»? — шепотом спросил Травкин у Пристяжнюк.

— Не знаю, но это чистой воды провокация…

— Иван Сергеевич, в свободное время ловит рыбу на мормышку, — волнуясь, сказал Любашкин. Он любит природу…

Пристяжнюк, прищурившись, пристально посмотрела на Любашкина и сказала:

— А ты мне нравишься, отец?

Любашкин захихикал.

— У меня нескромный вопрос к очаровательной супруге господина Травкина… Если она разрешит, я его задам.

— Это он меня, что ли, за вашу супругу принял? — смутилась как девочка, усатая Пристяжнюк.

— Меня, — спокойно сказала Розочка. — Пожалуйста, задавайте любой вопрос!

— Сколько вам лет? — спросили из зала.

— Восемнадцать, — не задумываясь, солгала Розочка.

— Господин Травкин, испытывали вы когда-нибудь влечение к звездам?

— Да, — подумав, сказал Иван Сергеевич. — В детстве… Дед у меня был… Так вот, мы с ним любили на звезды смотреть… Ночь, мороз, снег блестит, и звезды блестят… а мы смотрим… И все так жутко — особенно, если где-нибудь собака завоет… — здесь лицо Ивана Сергеевича перекосилось, и он опять схватился за щеку.

В цеху завода безалкогольных напитков, там, где когда-то был расположен алтарь, на полированной дубовой подставке сверкали под ярким летним солнечным лучом огромные бутыли.

Перед ними стояли директор Иванов и лаборантка Травкина Фрося.

— Ну, так что же будем делать? — спросил директор Фросю. Иванов был небрит, помят и чувствовалось, что он очень устал.

— Черная она, «сырость» эта, — сказала Фрося.

— Сам знаю, что черная. Так ведь «прохлада» тоже черная, а вот, где какая, пойди отгадай.

— По вкусу только Иван Сергеевич знает, — сказала Фрося.

— А, ну-ка, кликни Митрича, — приказал директор Фросе. — Пусть попробует. Может, разберет?

— Разберет, как же! — проворчала Фрося. Она подошла к окну и крикнула:

— Митрич!

Дед бросил шланг, из которого поливал клумбу, пересек двор, залез на ящик у стены, спросил, всовываясь в окно:

— Чего?

— Митрич, попробуй, может, различишь? — взмолился директор.

— Давай, — согласился дед. — Слыхали, Травкин-то наш в Москве на артистке женился.

— Знаем, — вздохнул Иванов. — На! — Он протянул деду два стаканчика с черной жидкостью.

Дед поочередно отпив из обоих, сказал:

— Вроде бы вот эта.

— Лей! — приказал Иванов Фросе. — Была не была!

Фрося, с трудом подняв огромную бутыль, вылила из нее черную жидкость в чан и начала перемешивать.

— Еще телеграммы пришли, — сказал дед. — На одну я ответил даже. — Он полез в карман и достал скомканный телеграфный бланк. — Слушайте, что пишут:

«Директору Иванову добавить осеннюю прохладу восемнадцать процентов грибной сырости воины нашего гарнизона хотят завязать переписку девушками вашего завода сержант Иванов».

— А я им ответил: «Девок нашем заводе нет, переписывайтесь с пекарней». Здорово, да? — дед сипло захихикал.

— Дай-ка сюда, — сказала Фрося. Взяла у деда телеграмму и, бережно сложив ее, спрятала в карман спецовки. Потом она зачерпнула длинной ложкой жидкость из котла и пригубила.

— Класс! — сказала она с преувеличенным восхищением.

— А ну дай-ка, — Иванов в нетерпении выдернул у нее ложку. Он с волнением отпил и… сморщился так, будто бы проглотил ежа.

— В реку! — сказал он. — Все к чертовой матери — в реку!

— Господин Травкин, — Ивана Сергеевича все еще мучили иностранные корреспонденты. — Как вы относитесь к версии профессора Унгаретти о вашем марсианском происхождении.

— Отрицательно, — ответила за Травкина Пристяжнюк.

— Были вы за границей?

— Нет! — подсказала Пристяжнюк.

— Был в Берлине и Праге.

— Вы ездили туда по служебным делам?

— Я не ездил, я пешком…

— В качестве туриста?

— Нет. В пехоте.

Грохнули аплодисменты.

— Галина Петровна, — прошептал Аркадий Борисович, показывая Пристяжнюк часы. — Мы опаздываем!

— Дамы и господа! — Пристяжнюк встала. — Разрешите на этом закончить эту интересную пресс-конференцию. Благодарю за внимание!

— Значит, вы и есть уникум? — спрашивал сидевшего в кресле Травкина профессор Баранов, старенький, но еще крепкий человек. — Интересно.

Они находились в просторном, оборудованном новейшей аппаратурой кабинете научно-исследовательского института.

— Да, — грустно сказал Травкин. — Болит он очень. Просто невозможно терпеть.

— А зачем же терпеть? — сказал Баранов. — Шприц! — приказал он ассистенту.

…Сразу после укола Иван Сергеевич ощутил огромное облегчение: боль исчезла. Он потянулся в своем клеенчатом, медицинском кресле и зажмурился от блаженства. Травкин так устал от событий дня, так хотелось ему сейчас спать, что голоса людей вокруг как бы перестали уже доходить до его сознания. Но резкий телефонный звонок заставил его открыть глаза. Профессор взял трубку.

— Да? Профессор Унгаретти?.. Уже прилетел?.. Здравствуйте, коллега… Да… Здесь… Он в отличном состоянии. Ждем.

Распахнулась дверь, и в комнату вбежал Унгаретти невысокий плотный человек с блестящими черными глазами.

— Чао, коллега! — крикнул он Баранову. — Быстрее! Быстрее!! — обернулся он к ассистентам, втаскивающим в кабинет какой-то громоздкий прибор. — Очень рад, — Унгаретти дружески похлопал Травкина по щеке, ласково подергал за ухо. — Раздеть! — приказал он ассистентам.

Два ассистента подошли к Травкину и ловко стянули с него рубашку и брюки.

— Ложитесь! — Унгаретти подтолкнул Ивана Сергеевича к покрытому толстым слоем резины столу.

Ассистенты стали прилаживать на ляжки Травкина присоски с датчиками.

— Я занимаюсь проблемами Марса уже сорок лет, — быстро сказал Унгаретти. — Сейчас мы измерим биотоки вашего мозга, биотоки сердечной мышцы и электрический потенциал спинного мозга, если показания совпадут с теми, которые я рассчитывал теоретически, то ваше марсианское происхождение будет доказано.

— Я… готов, — сказал Травкин и хотел сесть, так как ему было неудобно разговаривать с профессором лежа. Но Унгаретти властным движением уложил его обратно.

— Не так… О, мама миа! — зарычал он на ассистента, который подключал к голове Ивана Сергеевича сложный прибор, напоминающий водолазный шлем. От прибора тянулись сотни проводов. — Лобный контакт должен быть точно посередине, иначе пациента ударит током.

— Вы уже испытывали аппаратуру? — поинтересовался Баранов.

— Конечно! — воскликнул Унгаретти. — На себе самом!

От Ивана Сергеевича уже тянулись в разных направлениях всевозможной толщины провода и кабели. На панели прибора мигали сигнальные лампочки.

— Шторы! — приказал Унгаретти и подошел к рубильнику.

Баранов тревожно глядел на Ивана Сергеевича. Тот успокаивающе пошевелил большими пальцами ног. В комнате стало темно, и светился только экран осциллографа.

— Ток! Начали! — крикнул Унгаретти.

По экрану забегали волнистые линии, и в ту же секунду раздался дикий вопль — что-то среднее между пожарной сиреной и ревом осла. Люди в белых халатах метнулись, было, к дивану Травкина, но властный голос остановил их:

— Спокойно! Это кричит не пациент! Это звук его далекого прошлого!

Вопль прекратился так же внезапно, как и начался, и только треск электрических разрядов нарушал космическую тишину.

Волнистые линии на экране выстроились в четкий рисунок, напоминающий пчелиные соты в разрезе.

— Свет! — резко приказал Унгаретти.

Зажегся свет.

Унгаретти подбежал к Баранову и закричал:

— Сомнений больше быть не может! Вы сами видели! Поздравляю, коллега!

Ассистенты в мгновение ока отсоединили от Травкина датчики и помогли ему одеться. Иван Сергеевич сидел на диване и часто моргал.

— Как самочувствие?.. — подбежал к нему Унгаретти. Он схватил руку Ивана Сергеевича, проверяя пульс.

— Ничего… — сказал Травкин. — Ну как? Чего там получилось?

— Брависсимо! — воскликнул Унгаретти, снова дергая Ивана Сергеевича за ухо. — Аривидерче! — крикнул он и выбежал из комнаты.

Ассистенты с приборами побежали за ним.

— Иван Сергеевич, мне надо с вами поговорить, — сказал профессор Баранов Травкину, — когда они остались одни. — Обстоятельства складываются так, что вам, возможно, придется взять на себя очень почетную, но в то же время, к сожалению, чрезвычайно опасную миссию, — голос Баранова звучал задушевно и в то же время торжественно. — Опыт профессора Унгаретти подтвердил ваше марсианское происхождение. Следовательно, вам будет легко найти общий язык с существами, населяющими Марс. То, что я вам сейчас скажу, является строжайшей тайной… Мы располагаем аппаратурой, которая способна отправить биологическое вещество в любую точку Вселенной, конечно, разложив его предварительно на элементарные частицы. Вам понятно, куда я клоню?

— Нет, — сознался Иван Сергеевич.

— Вам предлагается отправиться в космос и войти в контакт с марсианами, — продолжал профессор. — Не буду скрывать от вас, что шансы вашего возвращения на землю так ничтожно малы, что можно вообще не принимать их в расчет.

Баранов замолчал.

— Ясно, — без особой радости сказал Травкин, слезая с операционного стола. — А по радио с ними никак нельзя войти в контакт.

— Нет, — вздохнул Баранов.

Иван Сергеевич заметил, что ширинка у него не до конца застегнута и машинально застегнул ее. Потом он по-солдатски затянул поясной ремень, тяжело вздохнул и сказал:

— С женой надо посоветоваться.

— Конечно, — сказал Баранов. — Мы предвидели это. Идите за мной.

По улицам Верхние Ямки, вздымая облака пыли, неслась черная закрытая машина в окружении эскорта мотоциклистов. Ревели сирены. Собаки сходили с ума от злобы, выворачивались из-под колес и неслись за машиной и мотоциклами, надрывая глотки бешеным лаем.

Эскорт без остановки промчался мимо завода безалкогольных напитков, мимо пожарной части и закусочной. И взлетел на окраину городка. Здесь, у дома Ивана Сергеевича, машина остановилась, мотоциклисты соскочили с мотоциклов и выстроились. Из машины вышли Иван Сергеевич и профессор Баранов.

Домик был тих и, казалось, затаился.

В тишине громко чихали черные от пыли мотоциклисты.

Иван Сергеевич приметил в окне лицо супруги и почесал затылок: он побаивался. Тогда Баранов взглянул на часы и кашлянул. Иван Сергеевич пошел к дверям.

Первые любопытные показались из облака пыли. Это, конечно, были мальчишки.

— Люба, — сказал Иван Сергеевич, входя в комнату. — Я должен покинуть вас, может быть, навсегда… Дело в том, что сейчас…

Но тут звонкая пощечина прервала его речь.

— Вон!.. Вон отсюда!

Иван Сергеевич потер ушибленную щеку и сказал, тихо, без обиды:

— Эх ты… Я должен войти в контакт с марсианами, а ты дерешься…

— Уходи… — Люба, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться. — Уходи к своей… этой… Входи с ней в контакт, блудливый кот!

— Эх ты… — снова сказал Иван Сергеевич и, махнув рукой, выбежал на улицу.

Колька и Вовка стояли в толпе таких же, как они, сорванцов, открыв рты, таращили глаза на своего знаменитого отца.

Иван Сергеевич подошел к сыновьям, склонился, крепко прижал их к себе, поцеловал.

— Смотрите у меня… Мать берегите, — сказал он и пошел к машине. — Семья согласна, — сказал он Баранову. — Поехали!

Мотоциклисты прыгнули на мотоциклы, взревели моторы.

Собаки и мальчишки снова побежали за черной машиной.

Колька, было, обогнал своих сверстников, но споткнулся о камень, упал и заревел…

Это было огромное, очевидно, подземное сооружение. У стены, сплошь покрытой графиками и картами звездного неба, стоял стол с телефонными аппаратами, видеотелефонами, телевизорами и светящимся табло. За столом сидели несколько мужчин, представителей разных народов, с властными и мудрыми лицами, и одна женщина — Галина Петровна Пристяжнюк. Перед каждым из них был флажок его страны.

Иван Сергеевич с чемоданчиком в руке стоял перед столом.

Громко тикал метроном.

Председатель говорил:

— …Мы не даем вам оружия, хотя вы солдат и умеете им пользоваться. Мы надеемся на ваше кровное родство с марсианами.

— До старта остается тридцать минут! — раздался из репродукторов железный голос. И жутко прозвучал он в глубоком подземелье. Чаще замигали светящиеся табло.

Люди за столом встали и низко опустили головы, выражая последнее свое уважение Ивану Сергеевичу.

— Разрешите выполнять? — по-солдатски спросил Травкин.

— Да!

— Слушаюсь!

Подошли двое одетых в специальную форму сопровождающих, встали по бокам Ивана Сергеевича.

Из репродуктора опять упал в зал железный голос:

— До старта двадцать пять минут!

Травкин и сопровождающие повернулись кругом и зашагали к выходу из зала.

Навстречу Ивану Сергеевичу нерешительно направились его московские друзья. Они почтительно остановились за несколько шагов, глядя на Ивана Сергеевича, как на божество.

— Ну вот, — сказал Иван Сергеевич. — Такое дело, улетаю я… Прощайте…

Он внимательно и грустно смотрел в лица Мише, Розочке, Любашкину, Безродному, Аркадию Борисовичу и вдруг заметил за их спинами Прохорова. Прохоров плакал.

— Брось, — сказал Иван Сергеевич. — Иди сюда… обнимемся что ли, а, Прохоров?

Прохоров бросился к нему на шею, рыдая уже в полный голос. Сказать он ничего не смог, только трижды стиснул Травкина в объятиях и отошел, как отшатнулся.

Безродный протянул Иван Сергеевичу руку, сказал:

— Будет время: почитайте, Иван Сергеевич… мы с Родей от всей души писали… вот… — и протянул толстую книгу «Жизнь и подвиг Ивана Травкина».

— Спасибо, — сказал Травкин. — Обязательно почитаю…

Любашкин маленькими шажочками подошел ближе, спросил трепещущим от волнения голосом:

— Можно? — и пощелкал в воздухе ножницами. Иван Сергеевич не понял, но кивнул. Тогда Любащкин отрезал у Травкина с головы клок волос, бережно спрятал в карман.

— Я бесконечно горжусь вами, — сказал Аркадий Борисович, обоими руками пожимая руку Ивану Сергеевичу.

— Ты, Аркаша, — тихо сказал Травкин. — За детишками моими присмотри… Небось, избалуют их теперь. Построже с ними!

Настала очередь Розочки. Рыданья душили ее, но она сдерживала их. Она не бросилась к Ивану Сергеевичу, только закрыла глаза и протянула к нему руки.

— Прощайте, Иван Травкин! — сказала она. — Я не забуду вас. Никогда!

Иван Сергеевич взял ее за руку, подвел к Любашкину:

— Помиритесь. Я вас прошу. Рыданья Прохорова раздались с новой силой.

— Дядя Ваня! — умоляюще прямо в ухо Ивану Сергеевичу шепнул Миша. — Дядя Ваня, кончай это дело… Я такси подогнал… Махнем ко мне под воду, а? Там тебя не найдут…

— Поздно, — сказал Иван Сергеевич и грустно покачал головой.

— Ну, и зря! — сказал Миша.

— До старта пятнадцать минут, — раскатился железный голос.

— Товарищ Травкин! — тронул за руку Ивана Сергеевича неизвестно откуда взявшийся невысокий человек в толстых очках.

— Товарищ Травкин, простите, что я вас беспокою в такой момент, но это исключительно важно!

— Я вас слушаю.

— Скажите, товарищ Травкин, как, по-вашему, нужно писать: «Заиц» или «Заец»?

— А как всегда писали… Заяц — нельзя?

— Нет, это совершенно исключено.

— Тогда пишите «Заиц»… Мне теперь все равно.

— Спасибо, — поблагодарил человек в очках и исчез.

Сопровождающие опять встали по бокам Ивана Сергеевича, и он быстро пошел к дверям. Какая-то торжественная музыка зазвучала в огромном зале. Иван Сергеевич не оглядывался.

За дверью большого роста человек поднял руку, преграждая Травкину путь дальше. Иван Сергеевич торопливо полез в карман и достал пропуск. Человек внимательно сверил лицо Травкина с фотокарточкой на пропуске, поставил компостер и вернул обратно.

Сопровождающие остались возле дверей.

И Травкин, уже в полном одиночестве, вышел на огромное, пустое пространство.

Тихо шуршал по траве легкий ветерок. По небу тянулись лохматые тучки. Головки степных цветов бились о ботинки Ивана Сергеевича. И он несколько раз нагнулся, срывая цветы.

— Займите позицию на бетонной площадке! — ахнуло над пустынной степью.

И одиночество Ивана Сергеевича от этого железного приказания стало еще более пронзительным.

Иван Сергеевич оглянулся и увидел маленькую полтора на полтора метра площадку среди цветов. Он ступил на нее, поставил рядом с собой чемоданчик и высморкался.

У телевизора в квартире Ивана Сергеевича сгрудились Люба, Вовка, Колька, директор Анатолий Петрович, сослуживцы и друзья Ивана Сергеевича по рыбалке.

На экране с чемоданчиком в руке и пучком степных цветов Иван Сергеевич. За ним вздымалась ракета. Иван Сергеевич молчал, переминался с ноги на ногу. Казалось, он всматривается прямо в лицо Любы. Она не выдержала и заплакала.

Иван Сергеевич на экране собрался с силами, начал говорить:

— Вот какое дело… улетаю я, товарищи…

— Вот какое дело… улетаю я, товарищи! — звучал над степью голос Ивана Сергеевича. Он густо насытил пустынную степь, прокатился, повторенный эхом, до самого горизонта.

Иван Сергеевич переждал, когда смолкло последнее эхо, посмотрел в небо, сказал:

— А здесь дождь скоро будет… Говорят, в дождик уезжать — хорошая примета. — Он поморщился, надвинул кепку на глаза, чтобы никто не мог заметить, как блеснули у него слезы. — Ну да что тут говорить — все ясно! Прощайте, товарищи!

Иван Сергеевич низко поклонился в пустоту перед собой и взял в руки чемодан.

— Встаньте в центр площадки! — приказал железный голос.

Иван Сергеевич послушно встал.

— Левее на два сантиметра!

Иван Сергеевич передвинулся на два пальца влево.

— Десять! — ударил железный голос, Иван Сергеевич зажмурился.

— Девять!

— Восемь!

— Семь!

— Пять!

Здесь наступила короткая пауза, и Травин открыл глаза.

— Тьфу, черт! Шесть! — поправился железный голос.

— Пять!

Травкин опять зажмурился.

— Четыре!

— Три!

— Два!

— Старт!

Ударил гром, на месте Ивана Сергеевича полыхнула вспышка, и Травкин исчез. Только легкий дымок крутился в центре бетонной площадки.

— исполнял сводный хор завода безалкогольных напитков любимую песню Ивана Сергеевича. Запевал Прохоров. Изо рта хористов густо шел пар. Хор стоял возле ворот завода. Был морозный зимний день. Над воротами хорошо видна была надпись: «Завод безалкогольных напитков им. ТРАВКИНА И. С.».

Перед хором возвышался накрытый брезентом обелиск. Вокруг обелиска толпились земляки Ивана Сергеевича и постукивали нога об ногу, пытаясь согреться этим старинным русским способом.

Хор умолк.

С временной деревянной трибуны к землякам Травкина обратилась Пристяжнюк.

— Дорогие товарищи! Друзья! Сегодня мы открываем памятник вечному страннику Вселенной Ивану Травкину!

Толпа захлопала.

— Он был талантливым технологом, образцовым семьянином и выдающимся рыболовом! Память об Иване Травкине в наших сердцах! Пускай Вселенная всегда будет для него пухом! — Пристяжнюк махнула рукой.

Хор запел «Песню о Тридцать Третьем Зубе».

С памятника медленно сползло покрывало.

На невысоком постаменте был установлен бюст Ивана Сергеевича. Травкин смотрел в небо. На его непокрытую голову ласково опускались снежинки. Травкин мудро и загадочно улыбался.

Плачущая Люба и по-взрослому серьезные Колька с Вовкой подошли к памятнику и возложили на постамент по цветочку. Затем Пристяжнюк и Аркадий Борисович приволокли и положили возле подножья огромный железный венок, увитый лентами.

Толпа стала медленно расходиться.

Была густая, зимняя ночь. Ветер завывал в голых ветвях деревьев, мела поземка. Посреди площади слабо белел памятник Ивану Сергеевичу. Жалобно звякали железные листики венка, и траурно развивались траурные ленты.

Какой-то человек то и дело оглядывался, перебегая от дерева к дереву, пока не подобрался к памятнику. Это был Прохоров. Он вытащил из-за пазухи электрический утюг и уставился в гипсовое лицо Ивана Сергеевича.

— На! — прошептал Прохоров. — Получай, притворщик!

И со страшной силой ударил бюст по скуле утюгом.

Иван Сергеевич в ужасе зажмурился и закричал, схватившись за щеку:

— А-а-а!!!

…Он открыл глаза и увидел… зуб. Огромный, занимающий весь экран, зажатый клещами зуб.

— Вот и все! — сказал профессор Баранов и вышвырнул зуб в плевательницу. — Невежды, — пробурчал он, подходя к умывальнику.

Травкин долго, не мигая, ошалело смотрел в одну точку, потом спросил:

— Значит, я того… Уснул?

А в приемной института Ивана Сергеевича Травкина ждали все его друзья — Миша, Безродный, Любашкин, Розочка, Аркадий Борисович и Пристяжнюк. Здесь же толпилось несколько корреспондентов и просто любопытных. Все сгрудились около Родиона Хомутова, внимательно слушали его.

Родион Хомутов, возведя глаза к небу, завывая, читал свои стихи:

Он кончил читать.

— Прелестно, — сказала Розочка и зааплодировала. Все шумно поддержали.

— Граждане… потише бы. Тут все-таки у нас больные есть, — раздался голос.

Граждане оглянулись. В дверях, в белом халате, стояла с ведром и щеткой старушка — уборщица.

— Бабуся, — спросил Миша. — Вы не знаете, как там с Травкиным… Когда он?

Старушка перекрестилась, вздохнула и сказала:

— Отмучился сердечный…

— К-как… отмучился?.. — выдавил из себя Миша.

— Вырвали ему зубик… Отдыхает сейчас…

— Вырвали?!

— Ну, да… — заулыбалась старушка. — Бог дал — Бог взял!.. А ему что… Ишшо много осталось — тридцать один…

— Путаешь, бабуся, — улыбнулся Безродный, но почему-то заметно побледнел. — Тридцать два осталось. Тридцать два!

— Не-е, родименький, — в тон ему ответила старушка. — Ошибочка вышла… Профессор очень ругались… Знаешь — грибы бывають — корень один, а головки — две… Так и у этого зубика — корень один, а головки две.

В приемной наступила тягостная тишина. Все замерли, тараща друг на друга глаза. И в этой тишине вдруг гулко ахнул об пол фотоаппарат спецкора Безродного. В последний раз полыхнула вспышка, причудливо, уродливо высветив лица всей компании.

Аркадий Борисович схватился за голову. Галина Петровна Пристяжнюк очнулась первой. Она шагнула к Аркадию Борисовичу и зашептала:

— Не волнуйся, Аркаша, мы здесь не причем. Ты, отец, молодой специалист, с тебя взятки-гладки. Я вообще этого Травкина не обследовала. Меня в заблуждение ввели. Эта… как ее, с тобой что работает?

— Раиса Яковлевна?

— Во, во. Она — другое дело. Она — опытный врач. Она зубы считала? Считала! Мне звонила? Звонила! Поехали, отец, докладную напишем…

— Не поеду! — вдруг завопил Аркадий Борисович. — Я не собираюсь прятаться в кусты! Хватит! Я не хочу, чтобы с больной головы на здоровую!

— Ах так! Ну, хорошо! Правильно мне о тебе говорил товарищ Прохоров! — Пристяжнюк смерила стоматолога презрительным взглядом и пошла к выходу.

— Я вас не боюсь! — закричал Аркадий Борисович и выбежал из приемной.

Галина Петровна вышла на улицу. Атеист Любашкин уже садился в свой «Запорожец».

— Вы в центр? — спокойно спросила его Пристяжнюк.

— Могу подвезти, — любезно предложил Любашкин и, подсадив Галину Петровну в машину, захлопнул дверцу перед носом подбежавшей Розочки.

Розочка растерянно заморгала.

Любашкин включил зажигание, и машина тронулась.

— Все этот подсчет, — сказал он Пристяжнюк.

— А ты мне очень нравишься, отец. — Пристяжнюк посмотрела на Любашкина длинным, тягучим взглядом и потрепала его по коленке.

Любашкин захихикал.

У поворота он притормозил, и тогда смотревшей им вслед Розочке мрачно и мстительно помигали красным огнем глаза бархатного тигра с на задней полки автомашины.

Тем временем в приемной Родион Хомутов бил себя по голове, занимаясь самокритикой:

— Идиот!.. Кретин!.. Кому поверил?!.. С кем связался?!..

Безродный тяжело опустился в кресло и, прижимая руку к сердцу, тупо глядел на свой разбитый фотоаппарат.

— Аванс!.. Аванс-то надо возвращать! — простонал он.

— Дубина! — продолжал лупить себя по голове Родион Хомутов. — Кого взял в соавторы?!.. Конъюнктурщика!.. Лакировщика!

— Потише бы, — сказал Миша примирительно. — Видишь плохо человеку.

— А ты кто такой?! — взвился Хомутов. — Ты кому указываешь, подхалим?!

— Не надо махать руками, — попросил Миша и легонько отвел в сторону руку поэта. — Выйдем, поговорим, — тихо сказал он.

— А я, между прочим, боксер! — крикнул Хомутов.

— Да! — кивнул Миша, — пойдем.

— А между прочим, у меня первый разряд, — говорил Хомутов, идя за Мишей по тротуару.

— Да! — спокойно сказал Миша и остановился у водосточной трубы.

— Смотри! — крикнул Хомутов. — Я тебя предупреждал! Лучше извинись!

Миша вздохнул, покосился на трубу и вдруг боднул ее головой. Труба сплющилась. Поэт с ужасом посмотрел на Мишу, повернулся и решительно пошел прочь. Отойдя шагов десять, он оглянулся. Тогда Миша сделал движение, будто он хочет броситься за ним. Нервы поэта не выдержали, он быстро побежал.

— Ваши документы, гражданин!

Около Миши стоял постовой милиционер.

Миша достал удостоверение и сказал смущенно:

— Я — водолаз.

— Простите! — сказал милиционер, отдал удостоверение, почтительно козырнул и ушел.

Тихо было на маленькой станции города Верхние Ямки в то утро. За деревянным штакетным забором добродушно мокли под легким дождиком старые тополя. Тускло блестели рельсы. На маленьком пристанционном базарчике, прямо на перроне, под треугольной деревянной крышей привычно скучала бабушка с мешком яблок. Заблудившаяся курочка, нахохлившись, притаилась под мокрым лопухом возле заборчика. И тихо подрагивали вокруг курочки облетевшие одуванчики.

Дежурный вышел из здания станции, хрустя сапогами по мокрому гравию. Поглядел на приближающийся поезд. Паровоз коротко гуднул. С тополей поднялись и закружились галки. Вагоны тихо остановились. И почти сразу двинулись дальше.

Из последнего вагона сошел на перрон Иван Сергеевич. И еще кто-то сошел на перрон, но из первого вагона. Это был Прохоров. Он шел навстречу Ивану Сергеевичу, помахивая авоськой.

— Приехали! — сказал Прохоров. — Здорово! — миролюбиво поздоровался он. И даже весь осветился улыбкой.

— Здорово, — сказал Иван Сергеевич и тоже улыбнулся.

— А меня в сумасшедшем доме от заикания излечили! — сказал Прохоров. — Все дело в нервах было.

Они вышли на пристанционную площадь. Дождик все шуршал по листве тополей и по лопухам. Тишина раннего утра застоялась в узких улицах и садах.

— А меня током лечили… Пива выпьем? — сказал Прохоров.

— Не охота, — отказался Иван Сергеевич.

— Тогда дай двадцать копеек, а? — попросил Прохоров.

Иван Сергеевич поставил чемодан, банку с рыбами и достал двугривенный. Прохоров кивнул и пошел к вокзалу.

Иван Сергеевич весело шел по улице своего родного городка.

Улица была пустынна. В конце ее виднелись поля, сизая лента речки, дальний лес.

На обычном рыболовном месте, под ивами сидел только один старик Митрич. Поплавок неподвижно лежал на воде. Клева, очевидно, не было совершенно.

— Клюет, Митрич? — спросил Травкин, подходя ближе.

Старик, угрюмо взглянув через плечо, сердито пробормотал:

— Клюет… как же! — и опять уставился на поплавок. — Из-за тебя, жених, вся рыба подохла.

— Как так?!

— А так… разорался в телевизоре, то… да сё, а в какой бутыли не сказал… Так все в речку и вылили…

— И что ж теперь? — прошептал Травкин.

— Что?!.. Теперь всех уволят, наверное, вот чего! С утра — ни одной поклевочки!

Иван Сергеевич сгорбился, вжал голову в плечи и зашагал через мостик. Перейдя его, он спустился к воде, присел на корточки и поставил банку с рыбками в осоку.

Легкий дождь все еще шуршал по листве. Тихо, задумчиво текла река, еще сонная и прозрачная.

Иван Сергеевич осторожно сунул руку в банку, поймал рыбку, опустил руку с рыбкой в реку и медленно разжал пальцы. Рыбка юрко скользнула в глубину. Иван Сергеевич тем же образом выпустил остальных рыбок. Он не торопился.

Тучки просветлели, в промытую листву деревьев ударил низкий и ясный солнечный луч. Солнце засверкало на каждой травинке и на каждом листке.

Иван Сергеевич взял чемодан и пошел к дому.

Из дыры в заборе вылез черный кот, потянулся и, брезгливо поджав лапы, побежал через улицу. Травкин поддал ходу, махнул рукой. И кот вдруг послушно остановился, как бы пропуская Ивана Сергеевича вперед себя. Все это несколько прибавило ему бодрости, решительными шагами, помахивая чемоданчиком, Травкин направился к дверям своего дома и скрылся за ними.

Дед Митрич дремал, когда поплавок повело, и удочка в его старых руках дрогнула. Дед открыл глаза, хищно подсек и выхватил из воды добычу. Посмотрев на нее, Митрич остолбенел. Пойманная рыбка сказочно сверкала на солнце, посвечивая золотыми плавниками, и показалась деду ожившей сказкой его детства…