Советского дипломата, защищавшего интересы молодой республики, — тогда ее было бы преждевременно назвать даже «страной–подростком», — можно уподобить отважному разведчику. Его засылали во вражеский тыл, чтобы вызнать тайны, разгадать злоумышленные секреты, обезопасить республику от козней, расшифровать шифры, выведать нечистые замыслы врага, изощренного как в коварных умолчаниях, в тонкой лести, так и в нападении из–за угла, не брезгующего и ударом в спину.

Савва Дангулов со стойкой преданностью пишет о первых советских дипломатах. Подчас они вели дуэли без всяких секундантов, дуэли можно назвать кровопролитными, поскольку за этими поединками, схватками стояли десятки, сотни тысяч жизней, стояло само будущее республики в «тревожно и яростно неуправляемый год, когда все сорвалось с петель, все в плену сквозного ветра истории». А государственным флагом впервые в истории стало красное знамя, которое прославил Поэт — «взвитое красной ракетою, октябрьское руганное и пропетое, пробитое пулями знамя»!

Труд исследователя–историка счастливо обогатился личной перепиской, беседами С. Дангулова с дипломатами, политическими деятелями, зарубежными писателями, журналистами, очевидцами и участниками масштабных событий предвоенных, военных и послевоенных лет. Вот где истоки подкупающей достоверности обстановки, географической и календарной точности, независимо от того, где происходит действие — в полуголодном, тускло освещенном Петрограде, такой же Москве, в промерзших, заснеженных аллеях Сокольников, в не по–весеннему жаркой Генуе или в туманном Лондоне, в Христиании (Осло) или в международном экспрессе, пересекающем Европу, Ощущаешь, какие трудоемкие поиски «единого слова ради» пришлось провести автору, он «перелопатил» «тысячи тонн словесной руды»…

Только настойчивые поиски драгоценных примет времени помогают художнику распознать самое характерное, красноречивое. Мало внимательно перелистать старые провинциальные газеты, которые автору собрали его итальянские друзья, генуэзские газетчики. Насколько важнее сделать своеобразные микрооткрытия документального характера!

«Известно, что за несколько месяцев до конференции в Генуе, — вспоминал Дангулов, — на письменном столе Владимира Ильича оказалась книга Герберта Уэллса «Россия во мгле», присланная Ленину автором. Владимир Ильич прочел книгу, оставив на полях свои пометы. Я проделал работу в некотором роде своеобразную: сопоставил пометы Ленина с текстом, к которому они относились, и попытался установить тенденцию ленинской мысли, касающуюся наших отношений с Западом, — это сопоставление дало результаты разительные. Во многом главные признаки генуэзских тезисов угадывались здесь. Таким образом анализ помет Владимира Ильича необыкновенно обогатил наше представление о ленинском замысле, относящемся к Генуе, в особенности к ее истокам, что важно, если учесть, что именно на конференции 1922 года были четко декларированы принципы сосуществования двух систем…

Автор скромно называет свое исследование «в некотором роде своеобразной» работой, но мы ощущаем глубину авторского анализа.

Незнаемые нами прежде факты, сведения не лежали на поверхности; самые богатые месторождения скрываются на большой глубине. И нужен иногда многолетний, искусный поиск, чтобы драгоценный пласт познания стал достоянием общества, и тогда мы с гордостью произносим прежде малознакомые имена наших соотечественников и друзей за рубежом, беззаветных ратоборцев за мир.

История советской дипломатии привлекла к себе внимание литератора Саввы Дангулова, наверное, и потому, что в Отечественную войну он был кровно связан с печатью как фронтовой журналист, корреспондент «Красной звезды». Пришло время, и автор вспомнил: «Моей доброй пристанью стал дом в глубине большого московского двора, где помещалась тогда редакция «Звездочки», — я уезжал туда с зарей вечерней и возвращался с зарей утренней».

Главный редактор «Красной звезды», в годы войны генерал–майор, Д. Ортенберг рассказывает о работе капитана Дангулова в редакции, начиная с первой ночи бомбардировки Москвы, которую корреспондент провел на летном поле центрального аэродрома в Москве.

Полеты в горячие точки фронта — в осажденный Севастополь, Одессу, Яссы, а еще раньше в Харьков, Умань, на Карельский перешеек не относились к категории туристских. Было много опасных, трудных маршрутов: например, для того чтобы попасть по срочному заданию редакции на Северный Кавказ, специальный корреспондент вынужден был с востока обогнуть Сталинград, пролететь над Каспийским морем, сесть в Баку, затем из Тбилиси перебраться по Военно — Грузинской дороге под Нальчик, в Осетию, поближе к родным сердцу Дангулова местам, к отчему дому… В боях за Воронеж корреспондент проявил и мужество, и оперативность при выполнении редакционных заданий…

Лишь в конце войны редакции «Красной звезды» пришлось расстаться с неистовым, талантливым газетчиком. Его перевели в Наркоминдел, он продолжал кочевать по фронтам и оказывался нередко в самых «болевых», опасных точках, иногда сопровождая иностранных журналистов.

«Блокадный Ленинград, с ночным полетом через Ладожское озеро, — вспоминает генерал Ортенберг в книге «Время не властно», Дангулов летал туда с уроженцем старого Петербурга известным американским журналистом Александром Вертом… Это были дни жестоких артиллерийских обстрелов города; в первый день, когда они прилетели в Ленинград, немцы выпустили по городу две тысячи снарядов…

Предыдущие книги С. Дангулова «Кузнецкий мост» (1968–77), повесть «Тропа» (1956), «Дипломаты» (1967) предварили романы «Государева почта» (1985) и «Заутреня в: Ч Рапалло» (1980). Свидетельство того, что автор продолжает разработку драгоценной жилы, которую многие авторы робко и долго обходили стороной. Можно сказать об антологии Саввы Дангулова, посвященной советской дипломатии: он расширил горизонты нашего видения, исторические параметры темы.

Да, гимнастерка и фрак, красноармейский шлем и атласный цилиндр оставались равноправными в гардеробе и в нравственном кодексе наших бескорыстных рыцарей–дипломатов, пожизненно неразлучных с революционным вероисповеданием.

«Человек глубоко штатский, — пишет автор о Чичерине, — нарком чувствовал себя чуть–чуть военным — к изумлению своих сослуживцев, мог надеть красноармейскую форму, а позднее предпочесть фраку с белоснежной манишкой форму командира Красной Армии и принять в этой форме иностранного посла. Красноармейская гимнастерка была для него символом всеобъемлющим — она как бы знаменовала для него приобщение к армии, ведущей трудную борьбу, а значит, и к революции… Чичерин рос, укрепляясь в своей вере, которая с такой силой заявила о себе в последующие годы, когда он встал рядом с Лениным, как его сподвижник и народный комиссар…

Судя по дневникам Джона Рида, которые тот вел в Октябрьские дни, Чичерин был назван в Смольном первым кандидатом в Наркомы по иностранным делам; есть основания полагать, что имя Чичерина первым назвал Ленин. А как настойчиво требовало наше молодое правительство освобождения Чичерина из лондонской тюрьмы и возвращения его в Россию! Эти усилия не могли быть предприняты без Ленина… Вспомним, в какой напряженной обстановке шли первые переговоры с нашими врагами, вспомним дни, когда в Петроград прибыл в качестве английского посла печально известный Брюс Лок–карт. Он оставил кровавые следы и в Москве, и в Верхнем Поволжье — Ярославле и Рыбинске. На арест заговорщика Локкарта англичане ответили злобным арестом Литвинова. Он очутился едва ли не в той же тюремной камере, из которой недавно, в начале года, выбрался Чичерин…

Все ярче вырисовывается любовно написанный образ Георгия Васильевича Чичерина, полнокровный, пластичный. «Не только у меня, — вспоминает персонаж романа «Заутреня в Рапалло» старый большевик, дипломат Воропаев, — личность Чичерина вызывала глубокий и неубывающий интерес. Мне даже трудно объяснять, чем это вызвано. Быть может, происхождением Георгия Васильевича — среди профессиональных революционеров было немало выходцев из дворянских семей, — однако то были дворяне всего лишь по метрическим выпискам, их имущественное положение было весьма скромным. Чичерин принадлежал к родовитому дворянству, владевшему значительным состоянием… Его приход в революцию был событием для той поры чрезвычайным и, естественно, не мог не обратить на себя внимания. Но дело было даже не в этом. Вызывал интерес сам облик Чичерина, его личность. Человек блестящих способностей, чья многосторонняя образованность была по–своему заметной даже в кругу русских революционеров, людей высокоинтеллектуальных, Чичерин вел образ жизни подвижника революции…

После переезда правительства в Москву Наркоминдел разместился в Тарасовском особняке на Спиридоньевке. Большие холодные залы особняка–точно копия итальянской виллы в Пизе или Болонье; не очень–то просто было приспособить их под служебные помещения иностранного ведомства, но Чичерину помещение нравилось. «Как бы протестуя против этого великолепия, Чичерин избрал для своего житья–бытья комнатку, в которой, по заведенному в такого рода особняках обычаю, прежде жила прислуга… В малом зале на возвышении стоял рояль. Вечерами Чичерин иногда играл своего любимого Моцарта. В том, как играет Чичерин, есть некая тайна, разговор с близким человеком, которому ты можешь открыться, разговор с самим собой, нечто личное, исповедальное…

Читатель с интересом прочтет страницы, где речь идет о первой миссии в России американца Буллита, посланного президентом Вильсоном. 11 марта 1919 года Ленин принял посланца из Америки; его сопровождал Чичерин.

Ленин еще не оправился после ранения. Автор воссоздал обстановку и подробности той встречи, при которой интервенция союзников и вывод их войск рассматривались во взаимосвязи с выплатой царских долгов.

Ленин был стеснен в движениях и поворачивался с трудом — «незримый рецидив, где–то рядом с позвонком залегла пуля. В положении туловища есть точка, когда пуля напоминает о себе.

— Господин Буллит, — твердо сказал Ленин, — прошу понять нас и передать своим коллегам… Не объясняйте нашу сговорчивость слабостью. Эта сговорчивость в нашем желании договориться… — и его лицо, освещенное улыбкой, посветлело».

Спустя три дня Ленин принял Стеффенса. Американский литератор и журналист приехал в Москву вместе с Буллитом. Чичерин рекомендовал Стеффенса так: «К нам хорошо относится. Друг новой России». Приезд их пришелся на те дни, когда мутная волна газетной лжи и провокаций захлестывала буржуазную печать; она распространяла дикие несуразицы и небылицы. Стеффенсу на всю жизнь запомнилась встреча с Лениным, а больше всего высказанное им убеждение: «Издревле ничто так не способствовало сплочению России, как борьба с интервентами».

По непредвиденным обстоятельствам Ленин не смог выехать в Геную. Делегация, сформированная им, изменений не претерпела. В этом сказалось отношение Ленина к Чичерину, его вера в наркома.

Отелю «Палаццо д'Империале» суждено было стать резиденцией нашей делегации — трехэтажный особняк, окруженный парком. Конференция шла в генуэзском дворце Сан — Джорджо, в зале, который, может быть, еще в старину был назван стряпчими Залом Сделок.

В этом зале прозвучало историческое выступление Чичерина. Он говорил о мирном сосуществовании, и, опираясь на эту формулу, мир обретал надежду на успех нового курса в международных делах. Чичерин впервые ратовал за созыв конгресса, призванного поднять народы в защиту мира, за возможность и необходимость разоружения. Оратор перекрыл не только огромность дворцового зала, но и просторы человеческого сознания. Первая речь советского дипломата за пределами Советов прервала блокаду. Ллойд Джордж даже привстал от изумления — русский делегат безупречно говорил по–английски! А полемизируя с французским министром Барту, Чичерин произнес блестящую речь по–французски, заставив утихнуть гул зала, а закончил речь в внимательной тишине. Аудитория в полной мере оценила скрытую внезапность аргументов Чичерина, их действенность и непререкаемую логику.

А как волновался Зал Сделок, когда огласили сообщение о том, что Германия заключила сепаратный договор с Россией! Ллойд Джордж и другие делегаты Антанты были потрясены новостью, Чичерин бесконечно радовался успеху! Вдумайтесь только — сегодня в Рапалло заключен первый равноправный договор с Западом, первый! Это был плод коллективного ума, он проявился в достоинствах тех дипломатов, которые составляли нашу делегацию в Генуе. Чичерин и его товарищи заставили дипломатических оппонентов отказаться от спесивого высокомерия.

Позади остались две недели труднейшей генуэзской маеты. В живописании конфликтов на конференции, ее подводных течений, затаенной остроты дискуссий, вежливых оскорблений, высокомерия министров можно найти немало психологических нюансов.

Нельзя умолчать о других членах дипломатической миссии, с которыми нас близко познакомила «Заутреня в Рапалло». Это прежде всего Леонид Борисович Красин, его помощь стране в годы гражданской войны и послевоенной разрухи трудно переоценить. Он был озабочен стройкой новых электростанций в Шатуре и Кашире, сооружением железных дорог в России.

Не случайно состоялось столько дружеских и деловых встреч Красина с первооткрывателем новых земель, великим романтиком и самоотверженным другом Советской России Фритьофом Нансеном. Бессмертному норвежскому ученому и гуманисту импонировало созидательное начало в самом характере русской революции. Его личная помощь нам в те годы, помощь голодному Поволжью, Петрограду и другим районам Советской России незабываема. По его добрым картам, по его милосердным лоциям шли из Канады и портов других стран суда с хлебом.

Ошибочно было бы думать, что самые трудные дипломатические поручения были связаны у Красина с проблемами экономики. Когда Великобритания согласилась на мирный договор с нами, то потребовалось заключить его срочно. Англичане предоставили Красину миноносец, через двое суток Красина доставили с берегов Ла — Манша в Ревель (Таллин), и Красин выполнил поручение, беспрецедентное во всей истории дипломатии. В нашем распоряжении было лишь десять дней, но уже через неделю ожидаемое в Лондоне согласие Советского правительства было подтверждено радиотелеграммой.

С неостывающим интересом прочтет читатель и страницы романа, где автор знакомит его с Вацлавом Вацлавовичем Воровским. «Друг Ленина», — услышал однажды Воровский горячий полушепот и, обернувшись, увидел устремленные на себя глаза молодого рабочего, в них был восторг молодости… и сознание силы. «Друг Ленина!» — повторил Воровский самозабвенно, чувствуя, как волнение зажало грудь. — Так вот как нарекла меня молва!..»

Посол красной России в шведском королевстве, который не исполнил акта аккредитации, не вручил королю верительных грамот… Мы очень нуждались тогда в шведских паровозах, мечтали о договоре со шведами на строительство электростанций. Воровский, инженер и сын инженера, впервые появился в Швеции как представитель фирмы «Сименс и Шуккерт». Это помогло ему проникнуть в сферу, в которую профессиональным революционерам путь заказан.

Наш посол в Италии Воровский был убит в Швейцарии, в Лозанне, в 1923 году; белогвардеец подло выстрелил в затылок.

Вацлав Вацлавович Воровский лежал в гробу в штатском костюме.

Фрак и гимнастерка.

Он успел несколько лет провоевать на самых передовых позициях нашей дипломатии. Да, у советских дипломатов своя «ничейная» земля и есть такие участки работы, что ежели они просматриваются, то и — простреливаются врагами…

Евгений ВОРОБЬЕВ