Плот оседал все быстрее и все глубже, терял устойчивость и плохо повиновался управлению. Наши отчаянные попытки повернуть его на юго-запад, в район многочисленных обитаемых островов, ни к чему не привели.

Мы, как и раньше, шли курсом на северо-северо-запад. Однако я ни за что не хотел согласиться с предложением товарищей пустить плот по воле волн.

Справедливость моего настойчивого требования подтвердилась в ночь с 16 на 17 июля, когда снова сломалась тумба, на которой был закреплен руль. И прежде случалось, что плот давал большой крен, особенно при развороте, на это вначале нас не очень волновало. Теперь же, накренившись, он не приходил в горизонтальное положение, а продолжал раскачиватьзя, словно маятник, то в одну сторону, то в другую, так что мы еле удерживались на крыше. Ясно было, что за последние несколько дней плот еще больше потерял устойчивость. Быстро восстановить равновесие плота - вот единственный способ помешать ему перевернуться. Мы переползли на наветренную сторону, но этого оказалось недостаточно, поэтому я стал перетаскивать туда различное снаряжение и припасы, а товарищи повисли вдоль крыши каюты. Из-за резкого крена работать было очень тяжело. Но я успокоился только тогда, когда увидел, что плот медленно восстанавливает равновесие.

Теперь нужно было восстановить курс, но эта задача оказалась значительно трудней, чем мы думали. Раньше мы часто пользовались парусами, чтобы повернуть плот против ветра, и добивались своего, на этот же раз ничего не вышло. Тогда мы сделали из рейки и доски длинное весло и попробовали грести с кормы, разворачивая ее против ветра. Но весло казалось тяжелее свинца, оно срывалось, и только после многочасового изнурительного труда нам удалось наконец повернуть плот носом на запад. После этого мы стремглав бросились переносить весь груз обратно, чтобы плот не накренился в противоположную сторону. Остаток ночи, будто нам и без того было мало хлопот, мы ремонтировали руль и одновременно следили за тем, чтобы плот не развернулся против ветра. Единственными средствами управления были тяжелое весло и несколько оставшихся выдвижных килей. Наконец руль был поставлен на место, и плот стал более или менее устойчив. Но мы все-таки думали, что он поврежден, так как накренялся еще круче, чем раньше, и значительно чаще угрожал разворотом. Чтобы избежать беды, мы договорились более внимательно нести вахты у руля. Жан и Ганс старались изо всех сил, но Хуанито становился все беспомощнее. Казалось, что он, как и плот, совершенно потерял равновесие.

Опасения, что с бедным Хуанито не все ладно, подтвердились на следующий же день, после того как мы чуть было не потерпели аварию из-за его оплошности. В его вахту плот разворачивался не менее трех раз. И каждый раз мы едва не падали за борт и часами, как рабы, прикованные к галере, мучались, чтобы предотвратить катастрофу. Вполне понятно, что мы разозлились и крепко выругали Хуанито. Но, как и несколько недель назад, он сразу же обиделся и наотрез отказался стоять на вахте. Упорство Хуанито вывело нас из терпения. Жан, Ганс и я решили действовать в дальнейшем так, как будто его больше не существует. Мы поделили вахты между собой. Печальная драма повторилась без каких-либо изменений. Но через некоторое время она дополнилась одним, еще больше огорчившим нас актом. Мы уже почти перестали сердиться на Хуанито за нетоварищеское поведение, как он ни с того ни с сего заявил, что задумал построить лодку и отправиться на ней в путь. Он ни слова не сказал, куда собирается плыть, зато красноречиво и подробно описал лодку, которую он построит (остов из эвкалиптового дерева, днище и борта из мазонита), и самоуверенно утверждал, что на такой лодке можно идти со скоростью в четыре узла.

К моему величайшему негодованию, Ганс и Жан, начавшие увлекаться подобными планами, с тех пор как мы прошли мимо Маркизских островов, внимательно прислушивались к этой бредовой идее и, видимо, принимали ее почти всерьез. Мы с Эриком уже давно обсудили все возможные меры для нашего спасения, чтобы в случае необходимости знать, как отвечать нашим оптимистично настроенным товарищам. Мы пришли к выводу, что стоило бы построить не лодку, а небольшое спасательное судно типа плота, и то лишь в том случае, если мы окажемся совсем недалеко от какого-нибудь острова и с наветренной стороны. Тогда еще можно попробовать устроить гонки со смертью. Поэтому я обстоятельно изложил товарищам нашу общую с Эриком точку зрения, подчеркнув, что у нас будут большие трудности, связанные с постройкой подходящей посудины, и поэтому глупо преждевременно оставлять плот. Ведь до ближайшего острова Каролайн оставалось не меньше 300 миль. Да и то мы скорее удалялись, чем приближались к нему. Я полагал, что мое дипломатическое выступление (из которого ясно вытекало, что в принципе я не был противником планов остальных членов экипажа, но только ждал более подходящего момента для их осуществления) окажет воздействие. Но товарищи были глухи к моим доводам.

И, хотя мне очень не хотелось беспокоить Эрика, я вынужден был просить его высказаться о плане Хуанито. К сожалению, Эрик чувствовал себя хуже, чем обычно, и поэтому он ответил еле слышным голосом:

- Делайте, что хотите, но я остаюсь здесь, на "Таити-Нуи II".

Я также категорически заявил, что остаюсь вместе с Эриком на плоту, а это означало, что трем членам экипажа, сторонникам постройки лодки, в случае чего придется обходиться без штурмана. Жан и Ганс наконец одумались. Хуанито же, наоборот, был взбешен таким оборотом дела. Он долго сидел, надувшись, в своем углу, а затем неожиданно поднялся и с угрозой заявил, что выбросит все припасы и выльет питьевую воду за борт, "чтобы раз и навсегда покончить со всеми нашими страданиями".

Мы ему пригрозили, и он отступил. Но было ясно, что за ним нужно внимательно следить. Впрочем, о том, что бедняга Хуанито помешался, больше, чем слова и действия, свидетельствовали его безумные, налитые кровью глаза. Я провел тревожную, бессонную ночь, но когда наконец наступило утро, хорошо выспавшийся Хуанито держался значительно спокойнее. Эрик с удивительным самообладанием долго и дружески беседовал с ним. В итоге Хуанито обещал ему вести себя как следует, но не захотел ни вахты нести, ни брать на себя обязанности кока. Было совершенно очевидно, что надеяться на него нельзя, а так как он больше мешал, чем помогал, то мы не возражали против его безделья.

Вскоре в нем, видимо, заговорила совесть: я обратил внимание, что он часто тайком смущенно следит за нашей работой. Через два дня, видимо устав от безделья, он спустился с крыши и вежливо спросил, не помочь ли мне поднять палубу в каюте. Это была важная работа, за которую я только что принялся. Я одобрительно кивнул ему.

Но уже на следующий день все пошло по-прежнему. На этот раз Хуанито был недоволен пайком. Особенно раздражало его то, что ему не давали меда. Я бы нисколько не удивился, если бы он пожаловался на однообразие или недостаточное количество пищи. Еще более было бы понятно, если бы он попросил немного больше воды. Несколько дней назад испортился наш дистилляционный аппарат, и все попытки восстановить его оканчивались неудачей. Но требовать меда, который лишь возбуждал жажду, было уж совсем нелепо. Мне казалось, что он просто хотел косвенным образом досадить Эрику, единственной пищей которого по-прежнему были мед и сгущенное молоко. Я уже собирался дать ему отпор, и вдруг, к моему великому удивлению, Жан и Ганс тоже потребовали разделить на всех оставшиеся семь банок меда. Я счел это требование более или менее сознательной местью Эрику за то, что путешествие приняло такой неудачный оборот. Бесполезно было пытаться объяснять им, что строгое распределение рациона в наших же интересах и что Эрик действительно имеет право на весь мед и большую часть сгущенного молока, так как не ест ничего другого. Но товарищи были настолько озлоблены, что всякие увещевания привели бы к ссоре или к чему-либо худшему. В нашем тяжелом положении было совершенно необходимо держаться друг друга и помогать друг другу. Поэтому, не говоря ни слова, я вынул из сундука три банки меда и отдал им.

Буквально через несколько часов мне пришлось убедиться, как опасно идти по легкому пути уступок. На этот раз главным лицом еще более нежелательной драмы был снова Хуанито.

Он только что жаловался на мизерность наших порций. И вот Жан подал нам на обед жареное мясо, тунца и макароны, а Хуанито по непонятной причине отказался есть. Конечно, это был безвредный для нас каприз, и мы только пожали плечами. Насупившийся Хуанито долго смотрел, как мы с аппетитом уплетали обед, затем поднялся с места, выхватил из ящика с инструментами топор и соскочил с крыши. Не говоря ни слова, он лег на живот и стал рубить крепления эвкалиптового бушприта, который, как и мачты, был привязан вдоль борта плота. Мы все, будто сговорившись, смотрели в другую сторону, делая вид, что нас это не беспокоит. Однако все напряженно думали, что же теперь предпринять. Я твердо решил положить конец самоуправству Хуанито. Нужно раз и навсегда изменить такое положение на плоту, когда каждый делает все, что вздумается. Я решил, что, возможно, добьюсь большего, если буду действовать не слишком грубо и бесцеремонно. Поэтому, обращаясь к Жану, я громко сказал:

- Жан, если тебе не трудно, сделай, пожалуйста, еще одно весло. У нас должно быть запасное на случай, если наше старое сломается.

Жан сразу понял, в чем дело, потихоньку спустился с крыши и стал осматривать эвкалиптовые бревнышки, обрубленные Хуанито.

- Вот и хорошо, Хуанито, мне кажется, что они как раз подойдут, - спокойно сказал он, наклоняясь над бревнами.

- Послушай-ка, не трогай их, - угрожающе прошипел Хуанито, подходя к Жану.

- Да почему же? Что ты думаешь с ними делать, Хуанито? - ласково спросил Жан.

- Это тебя не касается. Оставь меня.

Его голос дрожал от подавленной злобы. Сделав усилие, Эрик повернулся и строго посмотрел на Хуанито. Хуанито не выдержал. Хлынул поток бессвязных фраз:

- Я буду строить себе плот, хотите вы этого или нет... Я больше не могу... слышите... заткнитесь... теперь конец... мы медленно умираем от жажды... хочу жить, жить... вы не понимаете этого... во всем виноват ты... ты виноват...

Трясущимся пальцем он указал на Эрика.

С меня было больше чем достаточно. Если Хуанито временами теряет рассудок, нельзя же с ним вечно возиться. Не помня себя от ярости, я закричал:

- Замолчи сейчас же, иначе кончится плохо! Ты думаешь, что ты один хочешь жить? Насколько я понимаю, мы все хотим благополучно выбраться из этого положения. Но чтобы иметь какие-то шансы на это, нужно держаться вместе. Тот, кто будет действовать в одиночку, пропадет.

Вмешался Эрик и начал терпеливо и очень мягко успокаивать Хуанито. Но тот и слышать ничего не хотел. Страшно ругаясь, он принялся размахивать топором. Затем он замолчал и с грозным видом ушел в каюту. Это едва ли спасало положение. Мы сейчас же созвали корабельный совет. К нашему великому изумлению и облегчению, Эрик показал пример необыкновенной решимости и воли к действию. Протокол, составленный им сразу же после совета, точно передает события:

Море, борт "Таити-Нуи II".

Сегодня, 21 июля 1958 года, в 14 часов по местному времени, находясь в районе 6°46' южной широты и 147' 36' западной долготы, я позвал моего заместителя Алэна Брэна, а также Жана Пелисье и Ганса Фишера, чтобы обсудить следующий важный вопрос и принять по нему решение. Хуанито Буэгуэньо, внушавший нам с некоторых пор опасения, сейчас заявил, что он "решил построить плот и отправиться в путь в одиночку".

При попытке объяснить ему, что он не имеет права действовать по своему усмотрению и без учета безопасности остальных членов экипажа, он начал размахивать топором и угрожающе кричать, что "не позволит, чтобы ему пытались мешать построить плот".

Таковы основные факты.

Посоветовавшись друг с другом, мы единодушно постановили:

1) разрешить Хуанито Буэгуэньо строить плот при условии, если это не уменьшит и без того очень малую плавучесть "Таити-Нуи II";

2) как только плот будет готов, без колебания и жалости заставить нашего бывшего товарища, хочет он того или нет, покинуть нас и уйти на своем плоту; предварительно мы выделим ему его часть продовольствия и воды.

Этот протокол я прочел Хуанито Буэгуэньо, чтобы он был осведомлен о нашем решении.

Составлено в двух экземплярах на борту Э. де Бишоп Капитан

Эрик, ослабевший от чрезмерного напряжения сил, снова впал в забытье. А мы с притворным равнодушием занялись своими делами. Однако время от времени мы поглядывали на левый борт, где Хуанито, счастливо улыбаясь, прибивал планки к двухметровым палкам. Очевидно, это были весла. Покончив с ними, он принялся сколачивать из эвкалиптовых бревен треугольную раму. Судя по многочисленным измерениям 50-литровых бочек, Хуанито намеревался строить плот, видимо окончательно отказавшись от своего грандиозного плана построить лодку, которая делала бы по четыре узла. Нет худа без добра. Мы вынуждены были бы силой запретить ему брать материалы, если бы он продолжал упорствовать, так как не могли рисковать своей безопасностью. Хуанито работал толково и быстро, но, несмотря на усердие, его странное судно не становилось более мореходным. В лучшем случае оно могло служить в мелкой лагуне игрушкой ребенку. Но от лагуны ближайшего острова мы находились за сотни миль, да еще с подветренной стороны, так что любая попытка добраться до нее на этой игрушке была равносильна самоубийству.

Иногда у меня появлялось страстное желание схватить Хуанито и трясти до тех пор, пока он не поймет, до чего безрассудно ведет себя. Но я сдерживался, понимая, что лучший выход для нас всех - позволить ему уплыть. Он уже давно миновал ту стадию, когда его причуды - отказ нести вахту или стряпать - носили сравнительно безобидный характер. Теперь он был просто опасен для нас. И как это ни жестоко, но я подавил в себе чувство товарищества и предоставил Хуанито самому себе.

Довольный прошедшим днем, Хуанито поздним вечером вскарабкался на крышу и улегся на своем обычном месте. Он не подозревал, что Ганс и я, подавленные и несчастные, не спали, глядя в затянувшееся облаками небо. (Жан стоял на вахте, а Эрик находился в забытьи.) Через несколько минут Хуанито уже спал. Какой у него был неустойчивый и непостоянный характер. Больше всего он должен был опасаться самого себя. Ганс, Жан и я договорились между собой не спускать с него глаз. Наконец я задремал и увидел неприятный сон: будто какие-то смуглые мужчины плавают вокруг меня на больших бутылках и издевательски смеются, когда я прошу у них немного воды. Через некоторое время один из моих мучителей высадился на маленький холм, на котором я будто бы сидел, и начал сильно меня трясти и кричать что-то в ухо. Я пытался высвободиться, но он крепко держал меня за плечи и не отпускал. В конце концов я сообразил, что это не сон и трясет меня Ганс. Он старался что-то мне втолковать, но спросонок я не понял, что именно. Затем я вспомнил вчерашние события и окончательно проснулся. Ну что еще надумал Хуанито? Быстро оглядевшись, я увидел его скорчившуюся фигуру на том же месте, что и вечером. По спокойному, ровному дыханию можно было догадаться, что он крепко спал.

- Ты ничего не замечаешь? - спросил Ганс, вытянув руку.

Я тоже вытянул руку. Упало несколько крупных капель. Скоро капли стали падать одна за другой. Сомнений больше не было. Долгожданное чудо наконец свершилось. Впервые со дня отплытия из Кальяо пошел хороший, проливной дождь. Я вскочил, - нужно было натянуть все паруса, чтобы не пропала ни одна драгоценная капля. Ганс остановил меня и показал на парусиновую воронку, сделанную им на краю крыши каюты. Под воронкой стояла кастрюля. Ганс по праву гордился своей необычной расторопностью, и я не поскупился на похвалы. Пока лил дождь, Ганс, Жан и я быстро собирали всю посуду - бочки, оплетенные бутыли, кастрюли и бутылки.

С этой посудой мы снова вскарабкались на крышу. Кастрюля под парусиновой воронкой была уже полна. Жан налил воды в стакан и протянул его Эрику, тот медленно, с удовольствием выпил его и, протянув обратно, взволнованно сказал:

- Спасибо за самое величайшее и самое необыкновенное наслаждение, какое мне когда-либо приходилось испытывать в жизни.

Мне, Жану и Гансу трудно было удержаться. Я окунул лицо в кастрюлю и почти одним духом выпил несколько литров. Казалось, что вода пропитывает все мое иссохшее тело. Руки и ноги заметно отяжелели. Тяжелела и голова, словно мозг тоже впитывал в себя влагу. Отвалившись от кастрюли, я вытянулся на спине возле нескольких наполненных водой посудин и только тогда увидел, что рядом со мной сидит на корточках Хуанито и пьет воду из бутылки. Он, видимо, сидел здесь уже давно, потому что пил не спеша, небольшими глотками. Заметив, что я обратил на него внимание, он опустил бутылку, виновато улыбнулся и тихо сказал:

- Ты понял, что дождь послал нам бог? Он послал его, чтобы помешать мне совершить большую глупость, которая привела бы меня к гибели. Значит, бог хочет, чтобы я жил.

Он казался опять спокойным и нормальным. Через некоторое время он подполз к Эрику и трогательно и искренне попросил у него прощения за свое постыдное поведение. Мы, разумеется, были очень довольны таким неожиданно счастливым концом этой драмы и простили его. Сияя от радости, Хуанито сполз куда-то вниз и вернулся с бутылкой чилийской виноградной водки. Должно быть, он припрятал ее в первые дни плавания, когда еще был нашим коком. Мы так обрадовались этому неожиданному подарку и примирению с Хуанито, что готовы были броситься ему на шею и тоже просить прощения. Полный стакан горячительной влаги был очень кстати, дождь все еще лил, и мы так промокли и продрогли от пронизывающего ветра, что зуб на зуб не попадал.

Дождь шел несколько часов и прекратился перед самым рассветом. Все сосуды были полны. По грубым подсчетам, наш запас воды увеличился с 15 до 175 литров. Однако вскоре мы поняли, чего нам стоило это чудесное приобретение. Вся наша одежда, узелки, свертки и другие вещи, находившиеся на крыше, впитали в себя влагу и сразу стали тяжелее. К этому добавился вес питьевой воды, а это еще 175 килограммов. Вполне понятно, что отяжелевший плот стал раскачиваться в волнующемся море, словно маятник. Наше положение стало еще хуже, когда наступил полный штиль. Плот перестал слушаться руля. Он со зловещим всплеском развернулся бортом к волне и так накренился, что опорные столбы левого борта оказались над водой. Мы быстро перебрались на левый борт и, ухватившись за край крыши, не дали плоту перевернуться. Но он тут же стал медленно крениться в противоположную сторону. Для предотвращения катастрофы нужно было снова ползти на правую сторону крыши.

- Вы когда-нибудь представляли себе, что некие спортсмены, занимающиеся парусным спортом, только для собственного удовольствия, ради тренировки, каждое воскресенье стараются держать яхту в равновесии? - сказал Ганс с комичной гримасой, когда мы уже в третий или четвертый раз гуськом быстро переползали на другую сторону крыши.

И хоть нам было не до шуток, мы все же не могли удержаться от смеха. Однако мы скоро опять помрачнели. Положение было необычайно серьезным. Радоваться можно было лишь одному - неделю назад мы сделали в углу крыши полуметровое углубление и опустили туда кровать Эрика. Таким образом, он лежал в углублении, похожем на ящик, и едва мог повернуться в нем. Если бы Эрик находился в таких же условиях, как все остальные, он наверняка при первом же крене свалился бы в море и утонул.

Я устал думать о том, что еще может случиться, и принялся размышлять, как быть дальше, как выйти из того несомненно трудного положения, в котором мы оказались. При штиле пытаться развернуть плот на 90° с помощью весла, чтобы волны гнали его вперёд, было бесполезным делом. И вдруг меня осенила мысль, которой я поспешил поделиться с Эриком, когда переполз на его сторону. Я обратил внимание, что плот, переваливаясь через гребень волны, каждый раз резко кренился и, видимо, прежде всего потому, что тяжесть воды, накоплявшейся в каюте, усиливала его маятникообразное движение. Поэтому логично было бы разобрать стенки каюты и дать простор волнам.

Возникала опасность, что без стенок будут ослаблены деревянные опоры, на которых держалась крыша каюты. Все же, подумал я, попытка не пытка. Если можно было бы выбирать - погибнуть сразу или после долгих мучений, я предпочел бы первое. У товарищей мое предложение разобрать стены не вызвало особого восторга. Но никто из них не возражал, и этого было вполне достаточно. Вооружившись топором, который после истории с Хуанито пришлось припрятать, я сполз с крыши и принялся за дело. Стены были построены из мазонитовых плит, и в нормальных условиях разломать их для меня не представило бы ни малейшего труда. Но условия на "Таити-Нуи II" давно уже были ненормальные, и не успел я проделать небольшой пролом в одной стене каюты, как вынужден был поспешить на противоположную сторону, иначе из-за резкого крена плота очутился бы на дне морском. Желая дать мыслям более приятное направление, я стал читать хорошо сохранившиеся на стенах надписи наших доброжелателей из Конститусьона. Большая часть этих надписей - одна из них даже воинственно призывала нас лучше погибнуть геройской смертью, чем, сдаться, - совершенно не тронули меня. Но слова, написанные красным мелом: "СЧАСТЛИВЫЕ РЕБЯТА, ИМЕЕТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ПРОВЕСТИ ОТПУСК В ПЛАВАНИИ!" - настолько разозлили меня, что я одним махом выломал оставшиеся плиты.

К несказанной радости всех, догадка моя оказалась правильной. Плот стал настолько устойчивым, что мы прекратили акробатические номера, а через несколько часов, когда наполнились паруса, перестал раскачиваться. Появление ветра было вдвойне желанным: во-первых, он был северо-восточным, а во-вторых, дал нам возможность взять курс на атолл Восток, где, как нам было известно, находились таитянские рабочие, добывавшие копру для одной фирмы в Папеэте; эта фирма купила для перевозки рабочих, продовольствия и копры чилийскую увеселительную яхту, на которой Хуанито служил механиком, когда впервые прибыл на Таши.

Но если ветер оказал нам большую услугу в одном, то, как скоро выяснилось, он нанес нам большой вред в другом. Не успели мы взяться за руль управления, как тяжелый всплеск, сопровождавшийся звонким бульканьем, возвестил, что пенистые волны, беспрепятственно перекатывавшиеся через каюту, заодно захватывают с собой и все наше оставшееся в ней снаряжение. Несмотря на ночную темь, некоторые нужные нам вещи можно было бы спасти, хотя и с большим риском, но все равно для них не нашлось бы места на крыше. Поэтому из двух зол мы выбрали меньшее: в свободное от вахты время мы спали или делали вид, что спим. Но на рассвете мы не раз отмечали огромный ущерб, нанесенный волнами.

Ветер все усиливался и настолько разволновал море; что пришлось убрать паруса. Иначе маленькая, державшаяся на честном слове площадка, на которой мы боязливо жались друг к другу, могла окончательно скрыться под волнами. Скоро нам снова пришлось перебираться с одного края крыши на другой, чтобы сохранять равновесие, нарушавшееся бортовой качкой, но уже не так часто, как сутки назад, когда был сильный ливень, и все же эти отнимавшие много сил переходы с места на место были мучительны. В довершение ко всему снова пошел дождь. На этот раз не было ни малейшего желания кричать от радости.

Шторм, в сопровождении мелкого, моросящего дождя, продолжался с небольшими перерывами и днем и ночью. Без паруса и без вахтенного рулевого плот или, правильнее сказать, жалкие остатки бывшего плота беспомощно плыли, то накреняясь, то подскакивая, в бушующем море. Наши силы и желание остаться в живых постепенно исчезли. Мы так ослабели, что с полным равнодушием думали о своей судьбе. Теперь, вспоминая об этом страшном времени, я думаю, что качка, в сущности, была нашим счастьем, она вынуждала нас кочевать по крыше, и мы согревались. Иначе все наверняка заболели бы воспалением легких. Заботясь о здоровье Эрика, мы соорудили для него палатку и часто выжимали его белье.

27 июля нам всем казалось, что конец наш близок. Небо было облачное, а воющий ветер безжалостно стегал наши голые, дрожащие от холода тела. Не успевали наши лохмотья высохнуть, как дождь начинался снова. Пенящиеся волны лизали края крыши и разнообразия ради время от времени окатывали нас с ног до головы каскадом соленой воды. Только Ганс однажды нарушил гробовое молчание. Ко всеобщему удивлению, он заявил, что когда вернется в Чили, то немедленно займется земледелием. И мечтательно добавил:

- Какое наслаждение сидеть посреди поля и пропускать горсть земли сквозь пальцы!

Уже не впервые он рассеивал наше мрачное настроение высказываниями подобного рода. Такой оптимизм убеждал нас, что мечтательный и непривычный к морю Ганс по-настоящему еще не понял, насколько серьезным было наше положение. Иногда он говорил так, словно речь шла не о нашем неудачном плавании, а о каком-то походе бойскаутов. На прошлой неделе он с совершенно серьезным видом упрекнул меня в том, что жизнь на плоту очень однообразна, - как будто наша основная проблема заключалась в том, чтобы разнообразить ее и я тут чем-то мог помочь. Но это лишь заставило меня думать еще лучше о Гансе и желать, чтобы у всех нас был такой же характер.

Мы радовались наступлению ночи, ибо, когда наступала ночь, мы не видели друг друга. А потом мы замерзали и, несмотря на усталость, снова озлобленно начинали ползать наперегонки, как только плот накренялся. Мы, это значит все, кроме больного Эрика и Хуанито, который все время крепко спал. Мы оставили его в покое. Несколько дней назад он опять стал каким-то странным. Теперь и я почувствовал невероятное утомление. Это впервые за два месяца с тех пор, как плот начал тонуть и мы были на краю гибели. Я не испытывал ни страха, ни отчаяния при мысли, что, может быть, скоро свалюсь с крыши и навсегда исчезну в теплом море.

Все же, совершенно автоматически, я продолжал крепко цепляться за площадку шириной в 3 и длиной в 4 метра, составлявшую весь мой мир. И когда начинало светать, удивлялся, что и я и все мои товарищи еще живы.

Море немного улеглось, и плот уже не так сильно раскачивало, тем не менее мы боялись заснуть, хотя нуждались в этом больше всего. Вдруг Жан, не говоря ни слова, соскочил с крыши и исчез. Я был в полубессознательном состоянии и не понимал, что с ним и вернется ли он вообще когда-нибудь. Но он снова появился на краю крыши, держа газовую плиту. В смущении я пожал ему руку. Мы установили плиту в глубокой сумке, чтобы не задувал ветер, и разыскали пакет подмокших макарон. Против всяких ожиданий, плита все еще работала. Скоро все мы сидели с большой тарелкой макарон на коленях и покачивались в такт с плотом.

Нам просто повезло. Мы спаслись от верной смерти в самый последний момент. Но сколько еще это продлится? А вдруг снова разыграется шторм? Если мы хотим спастись, а у меня после теплой еды снова появилось желание бороться за жизнь, то нам необходимо быстро что-нибудь предпринять. Желание-то было, но мозг не работал. Я обратился к товарищам с просьбой подумать и что-нибудь предложить, но они тупо смотрели куда-то в пространство и молчали. Видимо, они находились в таком же состоянии, как и я. Но есть еще Эрик. Он был в полном сознании и, сделав мне знак подойти поближе, сказал твердым и четким голосом:

- Мы должны увеличить остойчивость плота во что бы то ни стало...

Я невольно сделал. протестующий жест. Совет был прекрасный, но ведь все, что было в наших силах, уже сделано.

- Я давно пытаюсь представить себе, как на нашем месте поступили бы полинезийцы, - невозмутимо продолжал Эрик. - И только что нашел решение. Полинезийцы попытались бы сделать балансир.

Эрик был абсолютно прав. Если большие каноэ на 20 человек, которые я видел собственными глазами, держались в равновесии с помощью одного тонкого шеста, то несомненно можно было таким же образом увеличить остойчивость нашего плота. Я и мои товарищи были удивлены, что эта простая мысль раньше не пришла нам в голову, и мы с вновь пробудившейся энергией принялись за дело. Хорошо, что срубленные мачты были привязаны вдоль бортов плота на всякий случай. Теперь мы отвязали их, радуясь своей дальновидности. Хуанито и Ганс служили противовесом - единственное, на что они годились, первый, потому что все время спал, а второй, потому что был совершенно неприспособлен к морской жизни. Я и Жан выставили две мачты на наветренную сторону, под прямым углом к продольной оси плота, и крепко привязали их несколькими, обрывками каната. Следующей задачей было найти подходящий поплавок. Полинезийцы делают балансиры из легкой древесины хлебного дерева, но у нас его не было. Сперва мы подумали, что подойдет один из бальсовых стволов, которые мы еще в Кальяо засунули под палубу каюты, но к ним невозможно было подобраться. К тому же, стволы были коротки и хрупки. После долгого и напряженного раздумья нам удалось наконец сделать великолепный поплавок из эвкалиптового бревна, привязав к нему все уцелевшие у нас пустые бутылки.

Плот сразу стал остойчивее, и даже к ночи, когда ветер снова посвежел, качка была настолько незначительной, что нам приходилось лишь изредка передвигаться с места на место на своей крыше. Поэтому Жан, Ганс и я поделили между собой ночь так, чтобы один из нас мог спать, а двое других дежурили и своим весом не давали плоту развернуться. И хотя каждому из нас спать пришлось немного, все же мы достаточно отдохнули. Утром 29 июля, когда снова выглянуло солнце, мы почувствовали себя почти нормально. Настроение поднималось вместе с солнцем. Пока одежда и постельное белье сохли, мы лежали, вытянувшись, на крыше и от души наслаждались живительным теплом. Даже Хуанито почувствовал себя настолько лучше, что стал помогать нам резать пеньковые канаты, которыми мы решили для верности закрепить балансир. От его прочности зависела наша жизнь. За все это долгое время я впервые смог в полдень определить координаты. Беглый взгляд на карту показал, что начиная с 25 июля нас несло на запад-северо-запад, то есть в сторону от островов Восток, Каролайн и Флинт, где добывалась копра. Мы шли прямо на остров Старбак. Но до него оставалось еще примерно 400 миль. Зная по горькому опыту, насколько капризны ветры, мы не возлагали особых надежд на то, что достигнем острова. К тому же, в тот момент нас больше интересовала золотая макрель, которую, как утверждал Жан, он видел за кормой в дружеском сообществе с неутомимой бурой акулой. Не успели мы соскочить с крыши, чтобы убедиться в этом собственными глазами, как Жан схватил ружье, ловко прыгнул в воду и с первого же выстрела загарпунил золотую макрель.

Но счастье не может длиться вечно, особенно на дрейфующих обломках. Поэтому мы не очень удивились, когда Эрик в самый разгар пиршества обратил наше внимание на то, что за последние штормовые дни плот опустился по крайней мере на дециметр. У каждого из нас были свои приметы, по которым определялось, насколько глубоко сидит плот. И для подтверждения правоты Эрика не понадобилось много времени. Радостное чувство, что плот стал более остойчивым, и сознание, что воды и продуктов хватит по крайней мере на месяц, сразу же омрачились. Судьба наша теперь зависела только от того, сколько времени продержится плот на плаву. Правда, его можно было облегчить, выбросив за борт все лишнее. Однако сделать это простое дело было далеко не просто. Мы уже давно выбросили многое из нашего снаряжения, и оставшиеся вещи казались нам безусловно необходимыми. Надо было, очевидно, сократить свои требования. Мы осмотрели все вокруг. На крыше, кроме постельного белья, многочисленных сосудов с водой, оставшихся съестных припасов и большого радиопередатчика, ничего не было. В сетке, натянутой между двумя столбами в кормовой части палубы, болталось пять маленьких сумок с нашей одеждой, книгами и другими личными вещами. В каюте на потолке по-прежнему была подвешена разная аппаратура для изучения океана и фотоаппараты, а по обе стороны каюты, где-то в воде на глубине одного метра, все еще хранились восемь крепко привязанных тяжелых ящиков Жана с пробами воды и планктона. И наконец, у нас был якорь с цепью. Ясно, что мы без всякого ущерба для себя можем обойтись без этих предметов. Сумки с нашими личными вещами весили очень мало, поэтому мы спокойно могли их оставить, ведь было просто грустно лишиться последнего, что напоминало нам о доме, о семье. Больше всего весили ящики Жана с пробами воды и планктона. Это был важнейший материал по изучению океана, собранный им более чем за полгода. Может быть, ему будет легче с ним расстаться, если мы начнем с чего-нибудь другого? Сказано - сделано. Бух - и исчез якорь. Шлеп - за ним последовала длинная цепь. Бедный Жан, сейчас ему придется принести большую жертву. Однако после минутного тоскливого колебания он развязал веревку, которой был привязан ближайший ящик, и бросил его в волны. Чтобы не дать Жану, раскаяться в своем героическом решении, мы быстро помогли ему освободить плот от остальных ящиков. Затем мы вошли в открытую со всех сторон каюту. В ней гуляло море. Совершенно уверенные, что для облегчения плота сделано все от нас зависящее, мы снова вскарабкались на крышу, чтобы выяснить, к чему привели наши усилия. Сделанного было недостаточно. Увидев нас, Эрик молча указал на радиопередатчик и мотор и многозначительно кивнул на море.

Как известно, наши действия часто диктуются простым желанием. Так было и с нами, когда мы еще при первом генеральном аврале не решились расстаться с радиопередатчиком. Нам казалось, что в один прекрасный день он заработает просто потому, что мы этого очень хотим, и постепенно поверили в такую чепуху, и верили еще до сих пор, а потому и не решались бросить передатчик в море, не сделав последней попытки вызвать помощь. В тот же вечер мы достали последние три литра бензина и запустили мотор. Впервые после пробной передачи в порту Кальяо стрелки двигались по всей шкале. Дрожа от волнения, я схватил микрофон и полный ожидания начал вызывать:

"SOS! SOS! SOS! Говорит "Таити-Нуи II". Мы тонем. SOS! SOS! SOS!"

Мы думали, что будет больше шансов для приема наших отчаянных сигналов SOS, если мы растянем, эту процедуру. Поэтому после двух десятиминутных передач мы остановили мотор, а через два вечера снова повторили их. На третий вечер кончился бензин, а ответа мы так и не получили. Тем не менее мы усердно пытались внушить друг другу, что кто-нибудь да услышал нас; медленно пододвинув мотор и передатчик к краю крыши, мы наконец сбросили и их в море. Единственными лишними вещами, оставшимися теперь на борту, были наши сумки и мы сами.