В пору величия Полинезии, до того как сюда проникли европейские корабли, на островах процветала устная литература. В основе ее лежал жизненный опыт и религиозные традиции бесчисленных поколений. Современный исследователь смог бы найти в этой литературе «сочинения» по теологии, философии, истории, географии и астрономии; большое место занимали в ней молитвы, стихи, любовные песенки, героический эпос.

Особая каста жрецов и ученых ревностно следила за тем, чтобы не изменялось ни одно слово. Они были учителями и ходячими справочниками. Таким образом полинезийцам удавалось сохранять и постоянно развивать свою огромную устную литературу, которая, если бы ее записать, составила бы солидную библиотеку.

Однако лишь очень немногое из этой сокровищницы, свыше тысячи лет передававшейся по наследству из поколения в поколение, спасено от хаоса и разрушения, — прямых последствий соприкосновения полинезийцев с западной культурой.

В бурный период ломки, столкновения нового со старым гибли в войнах и эпидемиях не только вожди и другие военно-политические руководители, но также жрецы и ученые. А оставшиеся в живых вынуждены были уступить место другим. Подавленные превосходством материальной культуры европейцев, полинезийцы быстро отказались не только от своих каменных орудий и лубяных одежд, но и от старых богов, старой веры. Все новое, иноземное стало образцом, достойным подражания, а все полинезийское стали считать примитивным, варварским, неполноценным. Новое поколение считало себя христианами, цивилизованными людьми, пренебрегало культурой и традициями предков, и большинство стариков унесло свои тайны в могилу. Лишь немногие образованные и дальновидные люди из числа путешественников и миссионеров старались записывать полинезийские предания, пока их еще не совсем забыли; но им удалось спасти, конечно, лишь малую часть.

Стремительное преобразование полинезийского общества происходило на большинстве островов в конце XVIII и начале XIX веков. И если вы спросите современного полинезийца на Таити или Гавайских островах о прошлом, то обнаружите, как правило, что он знает не больше, чем рядовой швед о викингах. Скорее, даже меньше. Конечно, можно найти образованного таитянина или гавайца, знакомого в основных чертах с историей и сказаниями своего народа, но знания эти почерпнуты из трудов по этнографии или археологии. Современных полинезийцев отделяет от их так называемых первобытных предков несколько поколений, и прямая устная традиция безвозвратно нарушена.

Однако архипелаг Туамоту и в этом отношении составляет исключение. Если почти на всех остальных островах старое доброе языческое время кончилось сто — сто пятьдесят лет тому назад, то на Туамоту — лишь шестьдесят-семьдесят лет назад. До сих пор здесь на отдельных атоллах можно найти ученых старцев, которые не только помнят все предания своего народа, но и собственными глазами наблюдали самобытную культуру. Общее число таких старцев не превышает полутора десятков, и примечательно, что вы встретите их лишь в восточной части архипелага, которая наиболее удалена от Таити и цивилизации. Почти все они — последние представители старых каст правителей или ученых и до того, как рухнул древний строй, были либо вождями, либо жрецами.

Но современное поколение равнодушно к старой литературе и старым преданиям, и теперь лишь вопрос времени, когда окончательно будет утрачено непосредственное знание жизни полинезийского народа. Это произойдет, по-видимому, уже лет через десять. Музей Бишопа в Гонолулу, располагающий крупнейшим в мире собранием этнографических экспонатов и документов из Полинезии, уже давно обратил внимание на возможность спасти бесценные материалы еще частично сохранившиеся на архипелаге Туамоту. В тридцатых годах музей направил туда две экспедиции, которым удалось собрать множество сказаний, родословных и песен. Некоторые участники первой экспедиции побывали и на Рароиа. Они встретили старца, познания которого превосходили чуть не все, что они до сих пор себе представляли. Исследователи решили вернуться сюда позже, но из-за ветра, течений, штормовой погоды, неисправности судового двигателя и других столь обычных на Туамоту злоключений так и не смогли осуществить свое намерение.

Перед нашим отплытием из Папеэте один из этнологов музея Бишопа, проживающий на Таити, просил нас выяснить, не передал ли тот старик, которого он встречал лет двадцать тому назад, что-нибудь из своих обширных познаний другим раройцам. Звали старца Теи хоте Понги.

Оказавшись на Рароиа, мы первым делом спросили о нем наших новых друзей. Однако никто ничего не мог сказать. Никто на острове не помнил тех, кто жил двадцать лет назад, еще меньше помнили они о языческих временах, когда не было в обиходе ни муки, ни карманных фонариков, ни одежды. Тупухоэ больше всех знает о старине, заверили нас. И действительно, Тупухоэ знал поразительно много о прошлом острова, но ему было всего пятьдесят лет, и он никогда не видел старое общество в пору его расцвета.

Мы увлеклись этим вопросом и очень хотели узнать побольше об истории острова, а потому обратились к бывшему вождю Хикитахи, тому самому, который сразу после нашего прибытия нанес нам визит вежливости. Он считался самым старым человеком на острове.

Так как Хикитахи говорил на чистом туамотуанском диалекте, употребляя немало непонятных нам слов, мы захватили с собой переводчика Этьена. Старик ничего не понимал в европейском летосчислении, но, расспрашивая его о всех ураганах, какие он помнил, и сравнивая с официальными данными, опубликованными метеорологической станцией на Таити, мы установили, что он был уже женат и имел двух детей пяти-десяти лет, когда на Рароиа налетел циклон 1878 года. Это означало, что ему не менее девяноста лет; следовательно, он еще застал старину.

Так и оказалось. Хикитахи сообщил, что часто принимал участие в языческих ритуалах, показал даже место, где некогда стоял самый чтимый марай (святилище) на острове. Однако чем больше мы расспрашивали, тем яснее становилось, что добрый Хикитахи не настолько тверд в своих воспоминаниях, чтобы сообщить нам достаточно достоверные факты или дать связный рассказ. Старик то и дело искал нужное слово, подолгу бормотал что-то про себя. Наконец он заявил:

— Приходите завтра пораньше, пока еще прохладно. У меня от солнца все в голове путается.

Разумеется, назавтра мы пришли к нему на рассвете, но то ли день выдался необычно жаркий, то ли по какой другой причине — во всяком случае Хикитахи и на сей раз поминутно сбивался. Когда наступало просветление, он рассказывал много интересного, но затем надолго погружался в раздумье или произносил бесконечные монологи. Мы уже потеряли было всякую надежду выудить из него что-нибудь членораздельное; вдруг Хикитахи оживился и произнес:

— А почему вы не спросите Те Ихо?

— Кто это такой — Те Ихо? — спросил я.

— Это наш последний тахунга, ученый. Он все знает.

— Странно, — заметил я. — Что-то я никого не припоминаю с таким именем.

— Это потому, что Те Ихо никогда не выходит, — объяснил Этьен. — Он целый день сидит дома и размышляет.

Имя Те Ихо почему-то показалось мне знакомым, и я попросил назвать его полностью. «Те Ихо а те Панге», — ответили мне. Так ведь это же не кто иной, как Теи хоте Понги, о котором нас просили узнать! — сообразил я. Значит, он жив! С Этьеном во главе мы помчались в противоположный конец деревни и вскоре очутились перед домом Тангихиа, где, как нам сказали, поселился Те Ихо.

— Где Те Ихо? — в один голос воскликнули мы с Этьеном.

Тангихиа показал на сарайчик поодаль. Мы прошли туда и заглянули внутрь. Стены из некрашеной жести украшались лишь испачканным изображением Иисуса, выполненным в ярких красках, отличающих обычно американскую рекламу сигарет. Пол из грубых, нетесаных досок явно избегали мыть без особой нужды. А посреди пола спал старик, положив голову на пустую консервную банку.

Мы стали звать его. Наконец Те Ихо поднялся и вышел наружу. В сумраке помещения я не мог как следует разглядеть старика, а когда впервые увидел Те Ихо при дневном свете, то чуть не вскрикнул от удивления: «Но это же белый человек!»

Его кожа была не темнее кожи жителя Южной Европы, волосы и борода — седые, а что касается черт лица, то в любом шведском доме он мог бы сойти за деда Мороза.

Те Ихо ласково приветствовал нас обычным иа ора на, потом молча сел на пороге, ожидая, что мы скажем. Мы сразу взяли быка за рога и спросили, не поведает ли он нам что-нибудь о старине. Те Ихо наклонился, словно не расслышал или не понял нашей просьбы, долго и внимательно разглядывал нас и вдруг рассмеялся. Затем стал опять серьезным и сказал:

— Извините, но я не мог удержаться от смеха: вы, попаа, спрашиваете о старине, между тем как никто из островитян ею не интересуется…

Он помолчал немного, потом продолжал:

— Посмотрите на мои волосы. Они были седыми еще тогда, когда Тангихиа мальчишкой делал лодочки из ореховой скорлупы. Сейчас он взрослый, и уже его дети играют на берегу. Когда мои волосы только начали седеть, я подумал: я старый человек, и я устал. Я видел Рароиа в давние времена, когда люди поклонялись еще старым богам и уважали старые обычаи. Я — последний, кто помнит старую науку. Когда я умру, старое время умрет со мной. Мой долг собрать молодежь и рассказать обо всем, что я видел и слышал. Пусть они и их дети знают свое прошлое, знают, как жили их предки и какие дела свершили. Я научил молодых всем старинным песням и танцам, какие знал, но когда начинал рассказывать о делах и вере предков, они только смеялись и говорили: «Да ну, все это скучные выдумки. Нам хочется послушать про автомобили, самолеты, пароходы». Я уже тогда плохо видел и сказал Тангихиа, чтобы он записал все мои рассказы в большую книгу. Но уже через несколько дней ему надоело, а ни у кого другого не было ни охоты, ни времени. И я подумал, что видно богу так угодно, чтобы старина умерла со мной. Но однажды появилось судно, на котором приплыли три попаа. Они пришли прямо к моему дому и попросили поведать все, что я знаю. Я понял тогда, что бог не забыл меня и послал этих троих попаа, чтобы они записали старую науку — пусть все увидят, что она так же важна, как все написанное в библии. Поэтому я ответил, что охотно расскажу то, что помню. Они очень обрадовались и обещали скоро вернуться. Когда они уехали, все молодые собрались у меня и сказали, что раз уж трое попаа приезжали записывать рассказы о старине, значит, эти рассказы стоят больших денег. Они просили меня научить их тому, что я знаю, чтобы они тоже смогли разбогатеть. Несколько недель я учил их, вроде как Моисей преподал законы своему народу, начертав их на каменных плитах. Тупухоэ даже полную тетрадку исписал, но это была, конечно, лишь частица нашей древней науки. Скоро он сдался, а за ним и остальным начало надоедать. Несколько месяцев спустя все оставили меня и забыли мои рассказы. Я еще долго с нетерпением ждал тех троих попаа, но они так и не вернулись.

Те Ихо грустно улыбнулся и достал из какого-то тайника большую жестяную банку. Порывшись в ней, он вынул окурок сигареты и закурил. Потом немного призадумался и заговорил снова:

— С тех пор прошло пятнадцать лет, а может быть, двадцать или двадцать пять. Откуда мне знать? До сегодняшнего дня никто не спрашивал меня о старине — и опять пришел попаа. Возможно, есть в этом свой сокровенный смысл… Я охотно сообщу все, что вы захотите узнать. Мы попросили его вспомнить то, что он когда-то хотел передать молодым.

— Это будет долгая история, — ответил старик щурясь, — потому что тогда придется начинать с сотворения мира.

Мы заверили, что не имеем ничего против, и Те Ихо, поколебавшись, приступил:

— Вначале была только Пустота. Ни мрака, ни света, ни суши, ни моря, ни солнца, ни неба… Только безмолвная, неподвижная Пустота… Прошло неисчислимое количество времени. И вот Пустота начала шевелиться. Она бурлила и росла и превратилась наконец в По — великую ночь без границ и очертаний. Все было мраком, глубоким, непроницаемым мраком. Снова прошло неисчислимое количество времени, и По также стало подходить к концу. Новые неведомые силы вступили в действие, ночь превратилась в океан, а в толще океана образовалось новое вещество. Поначалу это был только песок, но затем песок превратился в прочную землю, которая поднималась все выше и выше. И вот на свет появилась Папа, матерь земли. Папа разрасталась и стала большой страной, первой изо всех. А над Папа, матерью земли, покоился Атеа, отец неба.

Прошло еще много времени, и Папа родила двух сыновей, Тане и Тангароа. Они оглянулись и увидели, что нет ни света, ни пространства.

— Давай отделим Атеа от Папа, — сказал Тане. Вместе они попытались поднять Атеа, но не могли его сдвинуть. Вскоре родились братья Ру, и с их помощью дело пошло успешнее. Они отделили Атеа от Папа, и братья Ру образовали живую пирамиду, став друг другу на плечи. Медленно они поднимали Атеа все выше и выше, наконец высоко над землей распростерся небосвод. И возникли три сферы: Ранги-по — подземная и подводная сфера, Ранги-марама — мир, в котором мы живем, и Ранги-рева — небесная сфера над ними. Тангароа стал владыкой океана, а Тане укрепил на небе звезды, солнце, луну и стал их владыкой.

Так были сотворены боги, земля, небо и море. В море стали размножаться растения, животные, рыбы, мелкие твари. Не было только людей. И тогда Тангароа сотворил Тики — нашего праотца. Прошло некоторое время, и Тики не захотел больше оставаться один. Тангароа сотворил из горсти песка женщину и отдал Тики; ее звали Хина аху оне — «Хина — сделанная из песка». Все люди происходят от Тики и Хины. Время шло, поколение сменялось поколением. Наконец родился Мауи, величайший среди наших предков. Мауи посчитал, что дни чересчур коротки, и поймал солнце арканом. Лишь когда оно обещало двигаться медленнее, он отпустил его опять. Мауи сотворил также первую собаку и дал людям огонь, но величайшим его подвигом было, когда он из морской пучины выудил новые земли. Привязав на длинный канат огромный крюк, он вытянул из воды Рароиа и остальные острова Паумоту. Так Мауи завершил сотворение мира .

Мы поблагодарили Те Ихо и вернулись на следующий день, с нетерпением ожидая продолжения; ведь старик обещал нам рассказать историю острова и его обитателей вплоть до наших дней. Чтобы побудить его начать с того места, где он кончил накануне, я спросил.

— Но если Мауи первый вытащил из воды Рароиа и все остальные острова, то где же произошло сотворение человека?

Те Ихо лукаво поглядел на меня и тихонько рассмеялся:

— А ты не знаешь? Обычно все попаа знают, что сотворение человека произошло в раю.

Потом он стал серьезным и продолжал:

— Но я не раз задумывался, не был ли ваш рай и нашим местом сотворения человека. В конечном счете, может быть Тики и Хина — лишь другие имена тех же Адама и Евы? Но так или иначе, мы, полинезийцы, знаем наименование нашего рая, не то что вы, попаа. Подсаживайтесь ближе, и вы услышите истинную повесть о нашем происхождении, я заучил ее слово в слово от деда.

Те Ихо закрыл глаза, собираясь с мыслями, пошевелил губами, затем стал читать нараспев слабым, но ясным голосом:

Мы понимали только отдельные слова, но были настолько заворожены ритмом и мелодией слов, что не хотели прерывать Те Ихо переводом Этьена. Все так же монотонно, нараспев, старик вдохновенно излагал сказание об утраченной родине — Гаваики, где обитали его предки на заре времен. Словно голос из прошлого донес нам древнюю мудрость, которая некогда считалась настолько священной, что ее знали лишь избранные жрецы, не смевшие изменить ни слова в старинном предании.

Внезапно Те Ихо смолк и снова погрузился в свои размышления. Я взглянул на часы. Он говорил непрерывно более получаса. Передохнув, он попытался продолжать, но память изменила ему, старик не мог вспомнить нужные слова. В конце концов Те Ихо сдался и вытащил жестяную банку, в которой прятал свои окурки. Чтобы быстрее найти их, он высыпал все содержимое банки. Мы увидели кроме окурков две коробочки спичек, луковицу, камень от пращи и… пластмассовый поясок.

Мы и дальше продолжали навещать Те Ихо, и постепенно для нас начали проясняться основные черты примечательной истории Рароиа. Конечно, трудно было связать между собой мифические рассказы о Гаваики и о великих плаваниях прошлого, но начиная с того момента, когда полинезийская «экспедиция» впервые достигла Рароиа, Те Ихо довольно точно и достоверно излагал судьбы своего народа. Так, однажды он перечислил все звенья своей генеалогии, начиная с первого поселенца на острове. Получилось тридцать поколений! Если на каждое поколение отвести 18 лет, то выходило, что остров был заселен в XV веке. Это довольно точно соответствует данным, полученным учеными методом сравнительного исследования.

Первым открыл Рароиа — и одновременно, разумеется, соседний остров Такуме, — некий Тане-арики, вероятно приплывший с Маркизских островов. Его внук Вароа стал первым местным вождем или королем. На протяжении последующих трехсот лет эта династия безраздельно правила обоими островами, но в начале XVIII века ее свергли. Предание объясняет это тем, что король привез себе супругу с чужого, вражеского острова. В дальнейшем вплоть до нашего времени власть принадлежала мелким вождям различных племенных групп.

Жизнь в пору правления первых вождей была суровой и примитивной. На песчаной полоске, окаймляющей лагуну, произрастало тогда еще меньше растений и обитало еще меньше животных, чем сейчас. Поначалу не было даже ни одной кокосовой пальмы. Собак не знали, и когда их впервые привезли, то ценили прежде всего как мясо. (Раройцы и сейчас считают собачье мясо лакомством и охотно платят несколько сотен франков за жирного пса.) Единственной одеждой мужчин была плетеная набедренная повязка из листьев пандануса, женщин — лубяная юбочка. Циновки, служившие, смотря по потребности, матрацем или одеялом, также плели из листьев; орудия труда изготовляли из дерева, кости и перламутра.

Постепенно раройцы осваивали местную природу, учились лучше пользоваться скудными ресурсами. Одновременно складывалась удивительно разносторонняя социальная и религиозная организация. Для всех важных дел и работ имелись специалисты, так называемые тахунга. Одни становились лодочными мастерами, другие — строителями, еще одна группа занималась изготовлением орудий труда и рыболовных крючков. Но наиболее важными и почитаемыми тахунга были врачи, жрецы и ученые, духовные пастыри народа.

Политическая власть сосредоточивалась у вождей. Это были гордые и смелые люди, обычно очень честолюбивые. Чтобы приумножить свою славу, они часто на вместительных двойных лодках (катамаранах) с панданусовыми парусами совершали большие плавания в поисках новых земель или военные походы на другие острова. В непосредственном подчинении вождя находился каито, военачальник; он отвечал за обучение военному делу всех боеспособных мужчин и исполнял роль, так сказать, начальника генерального штаба.

Те Ихо помнил большинство песен из героического эпоса прошлого и многие спел нам. Одна из самых длинных (и наиболее красивых) повествовала о карательном походе таитянского вождя Хонокуры против Такуме и Рароиа, чьи воины убили одного из его родственников во время набега на Таити.

Исполнив эту пехе (героическую песню), Те Ихо отвел нас к большому камню возле дома. У камня было свое имя — Митинити а кура; это на нем стоял Хонокура, когда объявил раройцам о вражде не на жизнь, а на смерть. На берегу лагуны Те Ихо показал отмель, где Хонокура бросил якорь. В наши дни против этой отмели становятся на якорь торговые шхуны.

Подобно многим другим полинезийским племенам, предки раройцев были каннибалами. Каждый чужеземец считался врагом. Если к острову пригоняло ветром чужую лодку или на берег выбирались потерпевшие кораблекрушение, их тут же убивали и поедали. После сражения всех павших врагов жарили и съедали прямо на поле битвы. Однако, в отличие от маркизцев, раройцы никогда не охотились на людей ради еды. Каннибализм объяснялся не пристрастием к человеческому мясу, а повернем, будто к победителю переходит сила и отвага поверженного врага.

— И кроме того, съесть неприятеля было способом выразить свое крайнее презрение к нему, — сообщил Те Ихо, — потому же воины бросали через плечо обглоданную кость. Если убитый враг был смел и силен, из его костей потом делали орудия труда. Отец подарил мне однажды сверло, сделанное из кости знаменитого воина с Реао. Такого прочного сверла я никогда не видел. Кстати, я пользовался им, когда в молодости делал скамейку, на которой ты сидишь. Видишь, какие ровные, гладкие отверстия…

Сам Те Ихо никогда не наблюдал каннибальского пиршества, но Хикитахи, сидевший рядом с нами с правнуком на коленях, сообщил, что в детстве дважды видел схватки с чужеземцами, причем оба раза дело кончалось тем, что раройцы поедали убитых врагов.

— Сам я был еще мал, но мой отец, один из самых видных воинов, получал свою порцию вторым после вождя, — сказал Хикитахи. — Помню, отец жаловался, что мясо паумотуанских воинов очень жесткое. Мясо таитян считалось нежнее и вкуснее.

— Что за варварство! — возмутился Этьен, ревностный христианин.

Хикитахи пропустил его слова мимо ушей.

— Но всего вкуснее дети, — продолжал он со смехом и так посмотрел на своего правнука, что Этьен испугался и поспешил взять ребенка на руки.

Мы сочли, что пора переменить тему, и спросили Те Ихо, когда на остров прибыли первые белые.

— Это случилось, когда мой отец был еще молодым, — ответил он, поразмыслив. — Двое попаа приплыли на шхуне, чтобы обменять привезенные товары на перламутр. Когда они явились второй раз, военачальник собрал мужчин и говорит: «Зачем трудиться и нырять за жемчужницами? Убьем всех на шхуне и просто заберем, что нам надо». Предложение понравилось: ночью воины прокрались на шхуну и закололи команду копьями. Но одному попаа удалось бежать на соседний остров и оттуда на другой шхуне добраться до Папеэте. Некоторое время спустя он вернулся на большом корабле, вооруженном пушками, на котором приплыло много французов с ружьями. Они сошли на берег и спросили, кто руководил нападением на шхуну. Военачальник и еще двое сказали, что затея принадлежала им. В наказание французы повесили их на пальме у берега.

Потом с восточных островов, куда еще не проникли французы, приплыл к нам в гости тамошний вождь. Он говорил, что все воины Паумоту должны построить большой флот и напасть на французов на Таити. Мой отец — он был самый видный тахунга и пользовался большим уважением — возразил, что французов не победить, потому что у них огромные корабли и много ружей. Лучше с ними дружить и выменивать всякие диковинные вещи. Большинство решило, что отец хорошо сказал, но вождь и кое-кто из воинов присоединились к людям с восточных островов, когда те поплыли назад. Позже мы узнали, что все они погибли во время шторма. Мой отец стал вождем, и у нас установился мир с французами.

Постепенно все больше и больше шхун приходило к атоллу, чтобы выменивать жемчуг, перламутр и кокосовое масло. Часто приплывали попаа, но они боялись и сходили на берег только с огнестрельным оружием. Но вот однажды прибыли двое мужчин, которые называли себя моремоне (мормоны). Они были непохожи на других попаа. Они сошли на берег без оружия и остались жить на острове. Они сказали, что наши боги неправильные, что только их бог истинный. Никто им не поверил, потому что наши боги помогали нам с самого сотворения мира. Еще они сказали, что мужчины могут иметь столько жен, сколько хотят, и это учение понравилось нам больше. Многие островитяне даже пообещали стать моремоне, если попаа раздобудут еще женщин, потому что на Рароиа на одного мужчину приходилась только одна женщина.

Оба орометуа (отцы-наставники) заявили в ответ, что мы должны сначала уверовать в нового бога, прежде чем думать об увеличении количества жен. Мы, понятно, только рассмеялись, и никто не захотел обращаться в их веру. Наконец чужеземцы уехали. То ли они уехали за женщинами, но не нашли ни одной, то ли просто рассердились на нас, но только больше не вернулись.

Я был подростком, когда приехал следующий орометуа, который носил длинное, до земли, одеяние и большую бороду. Этот приветливый и веселый человек часто играл для нас на виво (флейте) и научил нас новым песням. Он лечил больных и показал нам, как лучше строить лодки и дома. Когда приходили шхуны за жемчугом и перламутром, добивался, чтобы при обмене мы получали вдвое больше, чем прежде. Многих научил читать и писать, раздавал красивые картинки. В частых беседах с нашими жрецами он рассказывал про своего бога, который хотел положить конец войнам и сделать всех людей счастливыми. В конце концов тахунга-жрецы начали верить в нового бога и объявили народу, что больше не будут поклоняться старым богам. Все последовали их примеру. «Тахунга-жрецы лучше знают, какие боги правильные. Раз они поверили в бога нового орометуа, значит, тот и нам подойдет», — говорили люди. За одну неделю мы разрушили свои алтари и обратились в новую веру.

Орометуа Апетеро (Альберт) остался жить на острове и помог построить новую церковь — вон она стоит. Три года мы ее строили, закончили в 1875 году, это написано большими цифрами над входом. Рядом мы соорудили тюрьму, но она получилась такая мрачная и унылая, что каждый про себя решил никогда не пользоваться ею, хотя орометуа Апетеро постоянно настаивал на этом. Мы обещали никого не убивать и хорошо обращаться с попаа, и вскоре к нам стало приходить больше шхун, чем когда-либо. На них привозили всякую невидаль; мы впервые увидели рис, муку, консервы. Сначала многие клали мешки с рисом прямо на костер, а муку разбалтывали в воде и пытались пить эту смесь, но постепенно научились приготовлять новую еду попаа. С тех пор никто не выращивает таро.

— А сколько было жителей на Рароиа в твоей молодости, прежде чем все изменилось? — спросил я Те Ихо при следующей встрече.

Те Ихо посчитал по пальцам, потом ответил:

— Здесь в деревне было больше семисот человек, да в деревне по ту сторону лагуны жило человек двести — четыреста.

— Выходит, более тысячи, — сложил я. — А теперь лишь сто с небольшим. Чем объяснить, что население так уменьшилось за какие-нибудь семьдесят пять лет?

— Многие уехали на Таити и остались там, — произнес Те Ихо задумчиво. — Другие нанялись на шхуны и не вернулись. Появились новые болезни, а лечить их мы не умели. Вот и померли многие. Наши тахунга знали болезни, которые существовали на острове в старое время, но с новыми, неизвестными болезнями они ничего не могли поделать. Ну и, конечно, многие пропали во время ураганов.

По нашей просьбе Те Ихо рассказал драматическую историю о самом мощном циклоне, который когда-либо обрушивался на Рароиа. Возник он где-то в районе экватора и помчался на юг, описывая дугу. Начавшись утром 14 января 1903 года, он пронесся через Туамоту чуть западнее Рароиа. Циклон достигал в поперечнике 400 километров, а поднятые им огромные волны производили разрушения на расстоянии до 1000 километров. За неполные сутки в архипелаге Туамоту погибло 517 островитян; большинство было застигнуто врасплох огромными волнами.

Те Ихо не знал точных данных, вычитанных мною из официальных французских публикаций, однако это ничуть не уменьшило драматизма его повествования.

Как обычно, он закурил и поразмыслил, прежде чем начать:

— Солнце уже прошло свою высшую точку и успело склониться к горизонту на западе, так что, по-вашему, было часов около двух, когда налетел ураган. Я шел к одному из своих друзей. Вместе со мной пошли мои внуки, они прыгали и веселились. Только я свернул на большую улицу, как пальмы вдруг зашумели. Вы сами знаете, ветер всегда поднимается здесь на Рароиа быстро и неожиданно, и я не обратил особенного внимания на этот шум. Но не прошел и двести шагов, как вокруг меня стали падать на землю кокосовые орехи, и когда я собрал всех ребятишек, ветер дул уже с такой силой, что срывал листья и ломал сучья. А это признак опасный, так как слабые и старые пальмы легко могут сломаться при таком ветре. Я взял внуков на руки и побежал. Только мы достигли большого дома, как раздался грохот и чуть поодаль рухнула на улицу высокая пальма. Одновременно хлынул дождь. Вы знаете, какие ливни бывают на Рароиа, но то, что творилось на этот раз, превосходило все, что вы можете себе представить. Точно прибой прорвался сквозь рифы. Одежда мигом промокла насквозь.

Немного погодя пришел вождь и сказал, что все должны собраться в церкви, где нас ждет патер Амеде. Мои друзья взяли двоих ребятишек, Теура — вон он сидит в углу, а тогда ему было всего пять лет, — повис у меня на шее. Мы вышли на улицу и увидели, что орехи падают уже не отвесно, а летят вбок, точно ими стреляют из пушки, какие есть на военных кораблях в Папеэте. Вот какой ветер дул! Все взяли по пальмовому листу, чтобы прикрыться, но ветер вырвал их у нас из рук. Одного моего родственника ударило орехом, он так и повалился. Мы заметили это, только когда пробились к церкви. Пришлось идти за ним обратно.

В церкви, за толстыми каменными стенами и под железной крышей, было лучше. Пересчитали всех, оказалось, что семерых не хватает, Два отряда по пять мужчин вышли на поиски. Один отряд вернулся и привел четверых женщин и двоих детей. Второй отряд не вернулся. Патер Амеде сделал перевязку всем раненым, призвал нас к спокойствию. Один из стариков, у которого не все были дома, крикнул, что начался потоп и надо строить ковчег. Ему сказали, что уже поздно, но он никого не слушал и порывался выйти наружу, хотел сам построить ковчег. Тогда вождь объяснил, что ковчег ни к чему — все равно на Рароиа нет животных. Этот довод убедил нового Ноя, и он угомонился. Патер Амеде предупредил, что ветер обязательно пригонит огромные валы, которые захлестнут остров, и потому лучше не оставаться в церкви — она как ловушка. Кто-то предложил залезть на пальмы или на крышу, но в такой ветер это было, конечно, невозможно. Вместо этого решили перебраться на кладбище — самое высокое место острова. Кладбище лежало выше церкви и к тому же было обнесено широкой каменной оградой. Все направились туда.

Ветер дул с такой силой, что не давал идти во весь рост, пришлось ползти на четвереньках. Патер Амеде что-то говорил, но слов не было слышно. На западной стороне острова ураган разрушил все дома, кроме дома Тухоэ. Мимо нас летели доски и листы железа. Тухоэ всегда гордился своим деревянным домом, теперь он задумал пробраться туда, чтобы посмотреть, нельзя ли что-нибудь спасти. Его удерживали, но упрямец стоял на своем. Он почти дошел до дома, когда тот с грохотом рассыпался. Ветер подхватил новую железную крышу и понес прямо на Тухоэ. Он попытался отскочить в сторону, но не успел. Блестящий лист железа, которое с таким трудом недавно удалось раздобыть, разрезал его пополам. Последнее, что я видел, была рука, которая судорожно цеплялась за край листа.

На кладбище мы сложили из камней два барьера и легли за ними, укрываясь от ветра. Прошло два, может быть, три часа с начала урагана, когда послышался гул, заглушивший даже шум ветра и дождя. Надвигался первый вал. Он оказался не очень высоким и с трудом перекатился через остров. Но вода быстро прибывала и скоро поднялась к самым пальмам. Налетела следующая волна. На этот раз нам пришлось сесть, чтобы голова оставалась над водой. Некоторые в панике пытались перебежать в церковь, но, к счастью, их каждый раз выносило потоком в окна. В конце концов они вернулись под прикрытие камней.

А вода все прибывала, медленно, но неуклонно, и мы очутились словно посреди реки Пунаруу на Таити. Сломанные пальмы, балки, цветы, мебель, лодки проплывали мимо нас и поглощались водоворотами там, где течение встречало препятствие. Потом вода принесла разбитые ящики и части обшивки; мы поняли, что погиб корабль. Мы благодарили судьбу за то, что у нас под ногами твердая земля, хотя нам стоило немалых трудов удержаться на ней.

Солнце скрылось, как только начался ураган, стало темно, как ночью. Не знаю, сколько времени мы пролежали на кладбище, но когда накатила пятая волна — патер Амеде вел им счет, — я увидел в разрыве между тучами звездочку и понял, что наступил вечер. Пятая полна залила нас почти до пояса, пришлось маленьких детей посадить на плечи. Однако все с радостью заметили, что хотя волны нарастают, зато ветер и дождь становятся заметно слабее. Стали снова подумывать о том, чтобы влезть на пальмы.

Когда шестая волна захлестнула до подмышек, никто, кроме патера Амеде, не захотел больше оставаться на кладбище. Двинулись по течению и стали взбираться на первые попавшиеся пальмы. Многие женщины и старики настолько утомились, что не могли влезть сами, но вождь разыскал веревку; с ее помощью мы втащили их наверх и привязали к кронам. Сам я каким-то образом очутился на крыше тюрьмы — единственного, кроме церкви, здания, которое устояло против непогоды. Я совершенно выбился из сил и решил остаться на крыше. Впервые тюрьме нашлось разумное применение!

Седьмой вал унес патера Амеде, но ему удалось за что-то ухватиться. Он вернулся на кладбище и крикнул нам, что скорее погибнет, чем уйдет оттуда. Мы все понимали, что восьмой вал прикончит патера, и жалели его, потому что патер Амеде всегда хорошо к нам относился и во всем помогал. Однако восьмая волна так и не пришла. Вместо этого вода начала медленно сбывать, и утром стало возможно спуститься на землю. Но одиннадцать раройцев все же погибли во время этого урагана, самого сильного за всю мою жизнь.

Рассказ Те Ихо распалил воображение островитян и несколько дней мы только и слышали, что истории об ураганах и штормах. Многие помнили циклон 1903 года и охотно делились своими впечатлениями. В основном все рассказы совпадали и подтверждали описание Те Ихо. Точно так же все единодушно сходились на том, что следующий (и пока последний) захвативший Рароиа циклон 1906 года прошел значительно дальше от острова и был много слабее.

Стихийные бедствия способствовали окончательной ломке старого уклада. К 1903 году на Рароиа еще оставалось много домов туамотуанского типа; широко применялись старые орудия труда и предметы обихода. Но наводнение унесло с собой последние остатки местной культуры, и когда раройцам понадобилось возмещать утраченное, они, естественно, сочли, что проще и быстрее купить необходимое на шхунах, чем пытаться воспроизвести изделия старых ремесленников. Еще печальнее — утрата старинных записей генеалогий и сказаний, сделанных раройцами сразу после того, как первые миссионеры научили их писать. Порвалась последняя нить, связывавшая островитян с их прошлым.

Те Ихо уверял, что все без исключения родословные книги погибли во время наводнения 1903 года, но мы на всякий случай совершили обход деревни, чтобы выяснить, не сохранилась ли хоть одна книга. Везде нам в ответ отрицательно качали головой и твердили: аита, аита (нет, нет). Так продолжалось, пока мы не пришли в дом Тетоху, который, выслушав вопрос, немедленно ответил:

— Это неверно, будто ураган 1903 года уничтожил все родословные книги. Мой дед жил тогда на Хао, он увез туда четыре книги. Несколько лет спустя он вернулся на Рароиа и привез их с собой. Может быть, они еще лежат где-нибудь у нас в доме. Точно не могу сказать, меня это никогда не интересовало.

Перерыли весь дом — безуспешно. В конце концов Тетоху сказал:

— А может быть, они у моей бабушки? У нее сохранилось много вещей деда. Хотите, я схожу к ней и спрошу?

Четверть часа спустя Тетоху вернулся.

— Вы опоздали на десять лет, — произнес он сочувственно. — Когда дед умер, бабушка моя и тетка Пунау собрали книги и прочий старый хлам и сожгли. Очень досадно, но ничего не поделаешь!

Нам захотелось самим услышать об этом, и мы пошли к Пунау. Увы, она подтвердила, что порвала и сожгла книги.

— Ты уверена, — уныло спросил я, — что сожгла все клочки до единого?

— Да-а. Правда, из нескольких страниц я сделала пакетики…

Это нас, разумеется, не обрадовало. Мы собрались уходить, но Пунау ласково нас остановила:

— Ради вас я очень бы хотела вернуть книги, но единственное, что я могу дать, это нашу родословную, которую я переписала, прежде чем сжечь их.

Мы не верили своим ушам, но еще больше удивились, когда Пунау вытащила бухгалтерскую Книгу с крупной надписью «Сделано в США» на обложке. Не потребовалось долго листать, чтобы убедиться, что книга содержит не только внушительный перечень предков — свыше пяти тысяч имен на двухстах страницах, — но и множество родословных песен, сказаний и преданий.

Мы решили провести интересный опыт. В следующее посещение Те Ихо мы захватили с собой книгу Пунау и попросили его прочитать на память длинный фангу, религиозный гимн, который уже слышали от него. Старик без запинки прочел всю песню от начала до конца, на что потребовалось десять минут. Мы внимательно следили по книге и убедились, к своему изумлению, что его устная версия слово в слово совпадает с записью. Трудно было получить лучшее доказательство того, что Те Ихо — настоящий тахунга, который тщательно и добросовестно сохранил в памяти предания своего народа.