Глава первая

Марик ждал Катиного появления с неделю, но так и не дождался. Он стал чаще покидать лес и темными вечерами тайком бродил вокруг фермы, пытаясь разглядеть в желтых окнах Катину изящную фигурку, но девушка в пределах видимости не появлялась. Иногда во двор выходил Ионыч, чтоб покурить или отлить, и Марик едва сдерживался, чтоб не убить его. Удерживало только обещание, которое он дал девушке: не трогать опекунов.

На восьмой день Катиного исчезновения, Ионыч привез из Лермонтовки собаку: здоровенного черного пса с крысиной мордой и красной татуировкой на правом боку. Марик наблюдал за тем, как Ионыч мастерит для лютого зверя кособокую будку, как сажает пса на цепь, как отцепляет поводок с намордником: хитрое устройство позволяло это сделать издалека, чтоб собака не вцепилась в горло хозяину.

— Смотри, Федя, — сказал Ионыч в окно. — Теперь правая половина двора в полной безопасности под охраной лютого хищника.

Собака оглушительно залаяла, сильно дернула цепь.

— Как бы эта безопасность против тебя не обернулась, Ионыч, — посетовал больной сокольничий. — Сдается мне, что псину ты купил для нас неподконтрольную.

— Ничего, — сказал Ионыч, — зато она злая: мертвяка в клочки порвет, если случай выдастся. Продавец знакомый так и утверждал, и у меня нет оснований ему не верить.

— Продавцам верить нельзя, Ионыч, — ответил Федя, — даже знакомым: соврут — недорого возьмут. Такая у них генетическая порода.

— В который раз ты ставишь под сомнение мой поступок! — взревел Ионыч. — Я уж и не знаю, как это назвать: свинство, одним словом.

— А как ты кормить ее будешь? — спросил сокольничий. — И чем?

— Порода у этой псины очень хорошая, нетребовательная, — гордо объяснил Ионыч, — из земли всё, что надо добудет: расходы на кормежку незначительные.

Он заглянул за угол: собака жрала землю как раз у того места, куда был вбит кол с цепью — еще немного и выкопает, а там и до полной свободы полшажка. Гребень на спине адского зверя распух, заалел.

— Твою мать, — сказал Ионыч, хватаясь за голову, и побежал за ружьем.

Марик бы засмеялся, если б не волновался так за Катю.

На следующее утро Ионыч закинул мертвую псину в багажник, завел вездеход и отчалил в направлении Лермонтовки: ругаться с продавцом и требовать назад деньги по гарантии за «дефектного зверя». По крайней мере, так он сказал Феде. Марик понял, что терпеть и выжидать он более не в силах, да и момент выдался удачный, и на цыпочках направился в дом. Серой каплей хлопец протек в широкую щель между досками забора и оказался во дворе. Здесь было сумрачно, сыро, грязно; возле ржавой колонки валялась старая запаска. Марик тронул ее ногой. Запаска отозвалась упруго. Это событие отчего-то очень обрадовало Марика: в последнее время ему очень не часто доводилось прикасаться к вещам, сделанным живыми людьми.

Марик подошел к входной двери, толкнул ее: дверь была не заперта.

«Что за безалаберность», — с раздражением подумал Марик и вошел в сени.

Здесь пахло самогоном, насыщенным мужским потом и звериной кровью. На вбитых в стену гвоздях сохли шкурки зайчиков. Темные стены были в молочно-белых потеках. Марик сделал два шага, оставаясь всё время настороже. Под ногой скрипнула половица, и Марик замер. В дальней комнате возникло шевеление; сокольничий крикнул:

— Ионыч, ты, что ли? Чего рано так вернулся?

«В доме кроме больного Феди никого нет», — понял Марик и решил выведать у него, куда подевалась Катя. Совсем растеряв осторожность, он прямиком направился в Федину комнату. Увидел кровать, накрытую несвежей желтоватой простыней; под простыней кто-то слабо шевелился. В комнате пахло кисло, противно.

«Совсем больной, бедняга», — с проснувшимся сочувствием подумал Марик и подошел к кровати.

Сокольничий резко выбросил руку из-под простыни, схватил Марика за шею, сжал и притянул к себе. Прижал так, что Мариковы кости затрещали, словно хворост в костре. Мальчишка от внезапности события ойкнул, дернулся, но Федя удержал его.

— Спокойно, мальчик мой, спокойно, — жарко шептал сокольничий. — Я тебе не причиню вреда, если ответишь на один простой вопрос: почему ты, серый мертвяк, не болеешь весной и летом, как я; а я болею?

— Я из снега искорок с запасом наелся зимой, — прошептал испуганный Марик. — И так каждый год делаю: наедаюсь и до начала следующих холодов хватает.

— А у меня почему не получается наесться? — прошипел Федя. — Почему вместе с цветением беловодицы из меня вся сила уходит?

— Да я почем знаю?

— Потому из тебя, Федя, сила уходит, что не нужен ты никому: даже здоровью, — раздался чей-то голос.

Марик со скрипом повернул голову: в дверном проеме стоял Ионыч с ружьем наготове.

— Вы же уехали… — прошептал Марик; мертвое сердце ухнуло в пятки.

— Отъехал недалеко и пешком вернулся, — объяснил довольный Ионыч. — Такая вот военная хитрость.

Марик задрожал.

— Знаешь, почему моего дружка сокольничим зовут, свиненок? — спросил Ионыч ласково.

— Н-нет…

— А вот потому и зовут, что кроме сказочных птиц соколов никаких друзей у него нет, — сказал Ионыч, хохотнул и приказал: — Оторви свиненку голову, Феденька. Он не сокол, он тебе ничем не поможет и болезнь твою не победит.

Сокольничий, однако, растерялся:

— Не поможет? — Федина хватка ослабла. Марик, воспользовавшись секундой Фединого замешательства, отрастил щупальца и с диким криком вонзил их в тело сокольничего сразу в четырех местах: Федя жалобно всхлипнул и уронил руки.

— Ах ты, сволочь… — завопил Ионыч, поднимая ружье.

Марик выдернул щупальца и нанес последний, решающий удар.

Полетела-покатилась голова сокольничего Феди по дощатому полу; расплескалась-забилась в щели между досками мерзость, что в нем за взрослые годы накопилась; тонкой паутинкой взлетели над телом детские мечтания о хорошем; одни соколы и остались — чудесные птицы, что как радуга из хрусталя, до отказа набитая цветными огнями и блестками.

— Соколы-соколики, за мной вы прилетели?

— За тобой, Федя, за тобой.

— В святой град Китеж уносите?

— Туда, Федя, туда.

— Но как же это… разве заслужил я?

— А кто заслужил, Федя, кто?

— Спасибо, соколики, спасибо, милые!

— Не благодари, Федя, не благодари: по-другому не умеем, природа у нас такая.

— Вот же зараза! — кричал Ионыч, топая сапожищами; сапоги, однако, свободно проходили сквозь тела полупрозрачных радужных птиц, круживших по комнате. — Улетайте отсюда, чертово племя!

Птицы собрались в стаю и полетели: кто в окно, кто прямо сквозь стену. Пораженному увиденным Марику на миг показалось, будто наблюдает он в небесах золотые маковки сокровенного Китеж-града; а может, то была галлюцинация, вызванная каким-нибудь наркотиком, растворенным в воздухе, — от Ионыча после его обмана с вездеходом можно чего угодно ожидать.

— Лишил ты меня, свиненок, верного друга и соратника, — тяжело дыша, сказал Ионыч. Поднял ружье. — Убить тебя мало, мертвая тварь. Но большего я, к сожаленью, не могу.

Раздался выстрел. Мимо: прицелиться забыл. Марик, оттолкнувшись щупальцами, метнулся в окно. Перекувыркнулся в стылой луже среди колючих льдинок, встал, побежал вдоль стены и свернул за угол, спасаясь от злой пули.

— Стой, свиненок! Не боись, не трону!

— Врете!

— А если и вру: кто ты такой, чтоб взрослого человека не слушать?

— Куда вы дели Катеньку? — закричал Марик.

— Зачем она тебе?

— Верните ее мне!

— Давай условимся: ты мне моего Феденьку возвращаешь, а я тебе — Катюху.

— Как же я вам его верну? Он окончательно помер.

— А ты отправляйся за ним в Китеж-град!

— Вот уж дудки! — сказал Марик. Увидел у сарая лопату, схватил: какое никакое, а оружие. Вкупе с щупальцем, кстати, радиус поражения вырастает вдвое.

Марик собрался: бой предстоял опасный.

 

Глава вторая

В Лермонтовке ощущались панические настроения. Улицы были забиты отчаянно сигналящими машинами и людьми с котомками да продуктовыми тележками. Рыбнев не сразу сообразил, в чем дело. Встретил юркого разносчика бесплатных газет, забрал у него «Новостной листок». Реклама крупных фирм и предприятий в этой дешевой газетенке отошла на второй план, а на первую страницу выдвинулась мещанская рубрика «Куплю-продам»: покупали и продавали в основном дорогущие билеты на автобусы и геликоптеры из Лермонтовки.

«Пушкинская некромасса после двух лет затишья пришла в движение и двигается на город», — прочел Рыбнев название статьи.

К Рыбневу подбежал молодой парень с залитым кровью лицом, и у Рыбнева приключилось дежавю: видел уже такое. Видел! Парень попросил сигарету, Рыбнев развел руками: кончились, мол.

— Вот и хорошо, — сказал парень. — Давно хотел завязать с курением.

— У вас кровь на лице, — заметил Рыбнев.

— Это ничего, — ответил парень. — А мы с вами раньше не встречались?

Рыбнев пожал плечами:

— Может, в Пушкино?

— Никогда не был в Пушкино, — сказал парень.

— Жаль.

— Чуете, чем пахнет?

— Лето скоро? — вопросом на вопрос ответил Рыбнев.

— Дерьмом пахнет, — сказал парень. — Вы на лошадиную лепешку наступили.

Он убежал, а Рыбнев, шепотом ругаясь, стал обтирать грязную подошву об бордюр. Мимо проходил высокий седой мужчина в плаще и широкополой шляпе, с ведром за спиной. Он вел под уздцы старую подслеповатую лошадь. Седой остановился подле Рыбнева, принялся внимательно его разглядывать.

— Вам чего, уважаемый? — спросил Рыбнев.

Седой махнул рукой, показывая на спешащих прочь из города людей:

— Видите их?

— Вижу, — сказал Рыбнев.

— Они спешат на север и восток, а вы идете на юг, навстречу некромассе.

— Никуда я пока не иду, — заявил Рыбнев. — Я с подошвы дерьмо счищаю.

— Думаю, нам с вами по пути, — сказал седой и протянул Рыбневу руку. — Позвольте представиться: Сергей Судорожный, бывший разнорабочий, а ныне — странник без роду и без племени. Практически русский сказочный персонаж. — Он улыбнулся.

— Вы идете в сторону Пушкино? — уточнил Рыбнев, пожимая руку сказочному персонажу. — Не боитесь некромассы?

— Не боюсь, — смело ответил Судорожный и ласково похлопал лошадку по шершавой шее. — У нас с Огневкой есть важное дело, и оно не терпит отлагательств; неважно, встретится нам некромасса или нет. Вернее, очень даже важно, но…

— Мне тоже надо в сторону Пушкино, — прервал Рыбнев сбивчивую речь Судорожного. — Но боюсь, я покину вас раньше, чем вы думаете: мне надо добраться до фермы, которая находится неподалеку от Лермонтовки.

— Что ж, — философски заметил Судорожный, — и пары часов в компании будет достаточно. Всяко веселее.

Они пошли вместе. Сначала идти приходилось против людского потока, на них часто натыкались, едва не сбивали с ног, ругались, но ближе к окраине города поток иссяк. У самого выезда их остановил патруль в синей милицейской форме; было видно, что ребята нервничают.

— Куда следуем?

Судорожный приподнял шляпу над головой:

— На ферму, что к югу. Надо захватить кое-какие вещички, прежде чем двинуть в бега на север.

— Некромасса, говорят, уже очень близко, — сказал сержант. — Вот вам мой совет: забейте на вещички и дуйте из города.

— Рад бы, но не могу: очень важные вещи остались, — заявил Судорожный. — Среди них подарок покойной матушки: фотокарточка, где я маленький у мамы на ручках, а позади нас — молодые березки.

Рядовой повертел пальцем у виска.

Сержант вздохнул и сказал:

— Что ж, не смеем вас больше задерживать.

Патруль удалился.

— Какие вежливые ребята, — небрежно заметил Рыбнев.

— С людьми по-хорошему надо, они так же и ответят, — заявил Судорожный, хлопая клячу по тощему боку.

Они вышли на пустое шоссе.

— Ваша лошадка едва дышит, — заметил Рыбнев. — Она вам ход не замедлит?

— Это неважно, — сказал Судорожный. — Свою Огневочку я ни за что не оставлю. Как видите, я путешествую без провизии, а путь предстоит неблизкий. Огневочка обеспечит меня пропитанием. Из нее отличный хаш получается.

— Хаш? — переспросил Рыбнев. — Я много слышал о лошадином хаше, пробовал даже как-то, но ни разу не видел, как его готовят. Правда, что лошадь не чувствует боли?

— Совершенно не чувствует, — сказал Судорожный. — А готовить несложно, только долго: берем ведро, — он болтнул ведро, которое висело за спиной, — ставим на огонь, наливаем в ведро воды и ждем, когда закипит. Потом опускаем морду лошадки в ведро, и на слабом огне варим часа два. Можно и больше, но у меня обычно терпения не хватает. Готовый бульончик надо подержать пару часов на свежем воздухе, пока не загустеет; и вот что я вам скажу, дорогой вы мой человек: такая вкусная штука получается! А из моей Огневочки так вообще чудо! — Судорожный похлопал лошадку по шее, та довольно заржала: — Хашик — сытный продукт: на одном ведре можно дней пять прожить, а то и неделю.

— Полезная штука, — похвалил Рыбнев.

— Для странствующего путешственника вроде меня — незаменимая, — заявил Судорожный. — Кстати, хаш у меня кончился: видимо, придется на вашей ферме задержаться, сварить новую порцию. Не возражаете?

— Я-то возражать не буду, — сказал Рыбнев. — Вот только хозяева там больно негостеприимные: вы лучше дальше пройдите, на свежем воздухе сготовьте.

— Что ж, мне не привыкать, — вздохнул Судорожный и спросил: — А какое у вас дело на той ферме?

— Прошу прощения, рассказать не могу: дело очень личное.

Вздохнули, помолчали.

«А ведь этот Ионыч, заслышав о движении некромассы, мог сбежать, — с тоской подумал Рыбнев. — Неужели зря иду?»

— Какое человечество все-таки дурное, — сказал Судорожный. — И я в том числе: хочу человечеству помочь, да не знаю как.

— Какие-то у вас запросы глобальные, — заметил Рыбнев. — Проще надо быть.

— Я ведь на юг иду, чтоб встретиться с некромассой лицом к лицу, — заявил Судорожный. — Не могу по-другому: хочу глянуть, что из наших мертвых получилось, какая-такая масса. Может так статься, что для людей будет лучше с ней слиться.

Он искоса посмотрел на молча шагающего Рыбнева.

— Не одобряете, уважаемый?

— Отчего же? — Рыбнев пожал плечами. — Мне по большей части всё равно: жизнь моя разрушена и чтоб придать ей хоть какой-нибудь смысл, я собираюсь отыскать одного человека и серьезно потолковать с ним кое о чем; цель, конечно, не такая глобальная, как у вас, гражданин Судорожный, но уж какая есть.

— Хотите хаша? — спросил вдруг Судорожный, снимая со спины ведро. — Прямо сейчас?

— Мы же спешим вроде, — вяло возразил Рыбнев.

— А ну и пусть! Потерпит ваша ферма и моя некромасса!

Судорожный отошел к обочине, расставил на мягкой земле солнечную горелку, зажег огонь.

— Есть у меня чувство, уважаемый, что когда бы мы ни пришли, придем мы точно вовремя.

— Интересная мысль, — вздохнул Рыбнев.

Судорожный набрал воды из ручья, поставил ведро на огонь, подождал, когда вода закипит. Погладил Огневочку по голове, подвел к ведру. Лошадь выпучила круглые глаза, однако безропотно опустила голову в кипящую воду; по лошадиному телу прошла судорога.

— Быстрый хашик приготовим, — сказал Судорожный. — Бульончик-с.

— А вы все-таки боитесь, — заявил Рыбнев. — Откладываете встречу с некромассой.

— Не вру, ей-богу: не боюсь. — Судорожный помотал головой. — Просто подумалось, что если сольюсь с некромассой в ближайшем времени, то хашика, может, и не отведаю уже. А это такое объедение! Надо хорошенько вкус запомнить.

Рыбнев присел на дорогу.

— А вы сами-то боитесь? — спросил Судорожный, расчесывая лошади гриву костяным гребнем.

— А я боюсь, — сказал Рыбнев. — Только не фермера: себя боюсь. Пустоты в себе какой-то боюсь…

— Это бывает, — деловито объяснил Судорожный. — Но обычно проходит. Если, конечно, не тяжкий грех на душе…

Рыбнев промолчал, и Судорожный не стал развивать тему. Облизываясь, они ждали, когда хаш сготовится, а лошадь тем временем переступала лохматыми копытами в жидкой коричневой грязи: отдавала жизненные соки наваристому бульончику.

 

Глава третья

Ионыч тщательно прицелился. Марик прыгнул в сторону, беспорядочно размахивая лопатой: чуть-чуть до Ионычева ружья не дотянулся. Ионыч выстрелил и попал: не зря целился. Марика отбросило к окну, лопата отлетела как-то вбок и вонзилась в гнилую доску. С крыши мальчику на голову полетели тонкие сосульки, дырчатый снег, подгнившие заячьи перья. Марик схватил сосульку зубами, и холодные искры залечили ушибы.

Ионыч неторопливо перезаряжал ружье. Не собравшись еще толком с силами, Марик кинулся на него: бросок получился не ахти какой, Ионыч успел поднять ногу и пихнул Марика в живот. Хлопец отлетел к раскрытому окну и перевалился через подоконник.

— Врешь — не уйдешь! — взревел Ионыч, подбегая к дому и направляя ствол в окно.

«Добегался», — понял Марик. Схватил первое, что попалось, со стола, выставил это перед собой, чтоб защитить лицо. Зажмурился: а вдруг промажет.

Выстрела не следовало.

— А чой это ты? — неожиданно ласково позвал Ионыч. — Отпусти-ка ее. Отпусти.

Марик открыл глаза и посмотрел на то, что схватил: это была круглая металлическая тарелка с тремя лампочками. Горела желтая.

— Отпусти-ка тарелочку, — ласково попросил Ионыч и даже ружье спрятал. — Не навреди драгоценному объекту: он ведь важнее нас с тобой вместе взятых.

— Н-не отпущу, — разбитыми губами прошептал Марик и отполз к стене. — Хоть убейте, не отпущу!

Ионычево лицо в окне исказилось, словно на экране дрянного телеящика.

— Как же это не отпустишь? — шепотом спросил Ионыч. — Невинный объект погубить хочешь в угоду своей славе? Он же тебе ничего не сделал! Отпусти его: давай разберемся, как мужчины!

— Вы мне в голову выстрелите, если отпущу, — сказал Марик, — где уж тут «как мужчины».

— Ну, выстрелю — и что? — Ионыч пожал плечами. — Примешь смерть, как мужчина, а не свиненок. — Он приподнял ружьецо. — Если поточнее прицелюсь, может, и не задену тарелочку.

Марик сжал тарелку в руках, чуть согнул: тарелка жалобно запищала.

— Опустите ствол! Сломаю!

— Сил не хватит! — дрогнувшим голосом заявил Ионыч.

— Я мертвый, мне всего хватит!

— Мертвым преимуществом пользуешься, свиненок неблагодарный? — прошипел Ионыч. — И кто ты после этого?

— Да вы на себя посмотрите сначала! — закричал Марик в отчаянии. — Что вы с Катей делаете!

— Это для ее собственного блага, — отрезал Ионыч. — Чтоб выросла приличной девушкой, а не какой-нибудь проституткой, шалавой подзаборной.

— Вы ее избиваете!

— Я в ее глупую башку знания вбиваю!

— Да пошел ты, грязный турище! — завопил Марик и метнул в Ионыча тарелку. Ионыч схватил тарелку на лету, осторожно положил на подоконник, погладил.

— Спасибо, Маричек.

Хлопец сообразил, что оплошал, и метнулся из комнаты. Грянул выстрел, посыпались деревянные щепки.

— Ну, теперь далеко не уйдешь! — заявил Ионыч, влезая в окно. — За то, что с непознанной тарелкой пытался сделать, я с тебя живьем шкуру спущу!

Марик заметался между стенами. Увидел дверцу в чулан, откинул щеколду, влетел внутрь. В темноте пахло кориандром и пылью. Марик подтащил к двери тяжелый сундук, загородил. В дверь постучались.

— Сам в ловушку забежал? — Ионыч хохотнул снаружи. — Молодец!

— Посмотрим! — дерзко ответил Марик, отступил назад и упал, споткнувшись обо что-то мягкое и белое. Сдирая коленки, подполз к белому и охнул: это была Катя. Миг Марику казалось, что девушка мертва, но она открыла глаза, увидела мальчика и прошептала:

— Маричек, родной мой… что ты тут делаешь? — Катя закашлялась. — Ой, худо мне…

— Ты погоди-погоди, не перенапрягайся… — Марик завозился, помог Кате сесть, прислонил девочку к стене. Катя была страшно избита: лицо и руки в синяках, на ногах красные полосы — похоже, Ионыч ее связывал.

— Катя, ты меня слышишь? — позвал Ионыч. — Открой-ка мне, девочка моя. Открой скорее. Твой дядя пришел, молока тебе принес.

Катя дернулась, чтоб встать, но Марик усадил ее обратно.

— Ну что ты такое творишь, Маричек? — пробормотала девушка. — Дядя Ионыч зовет: разве могу я ему отказать?

— В этот раз сможешь, — заявил Марик и встал. — Я сам ему открою.

Он прижался к стене, зажмурился, собирая остатки сил. Почувствовал, как руки превращаются в твердокаменные щупальца, открыл глаза и с криком «А-а-а-а-а!» бросился к двери. Прыгнул вперед: выломал часть двери, упал на Ионыча и вместе с ним кубарем покатился по коридору: прямо на кухню. Замерли. Кошка Мурка посмотрела на них вызывающе и с рассерженным мявом отошла от тарелки с прокисшим молоком. Ионыч и Марик с пола молча наблюдали, как она — хвост пистолетом — покидает кухню. Потом посмотрели друг на друга. Ионыч схватил ружьецо, Марик пустил ему в бок щупальце.

— М-да, — сказал Ионыч.

Ружье сухо щелкнуло.

— Перезарядить-то забыл, — сказал Ионыч и кашлянул кровью. Утер дрожащие губы рукавом, посмотрел на щупальце, торчавшее из живота.

— Смерть моя типа? — уточнил Ионыч. — Так, что ли?

— Простите, — прошептал Марик, вздрогнув. — Вообще-то я не люблю… мне не нравится убивать.

— Глупо как-то вышло, — сказал Ионыч. — Ведь не хотел я ничего дурного, и Федя не хотел.

— Вот только не надо оправдываться, — пробормотал хлопец, отворачиваясь. — С вашей стороны это жалко выглядит.

— Может, и жалко, — сказал Ионыч. — Но мог бы уважить старика, которому жить осталось всего-ничего, и послушать мою историю.

— Да не успеете вы, блин, дорассказать! — возмутился Марик. — Зачем вообще я должен врага своего выслушивать?! Мне еще мук совести не хватало!

— А ты вот послушай! — с мстительной радостью заявил Ионыч и начал рассказ: — Катерину взяли мы из сиротского приюта грудным младенчиком; ах, какая потешная она была! Агукает, ножками дрыгает! Лапонька! Я ей палец протягиваю, она его в кулачок берет и смотрит на меня, а глазоньки ясные-ясные! Чудо, а не девочка!

— Да что вы врете-то? Даже перед лицом смерти врете! — возмутился Марик. — Кате было четыре годика, когда вы ее забрали. Она мне сама рассказывала! У нее мама с ума сошла, а отец помер…

— Ты взрослым-то не перечь! — рявкнул Ионыч, с головой ныряя в грязноватый сугроб.

— Вы куда меня привели? — Марик в ужасе обернулся.

Ионыч заржал из сугроба, отплевывая снег:

— Не ожидал, свиненок? Уж теперь мы поговорим по моим правилам! Сейчас только, погоди, сдохну окончательно, чтоб вдоволь мертвячьего снега наесться. Вот, уже почти…

Марик схватился за голову. Сугроб зашевелился, взорвался, осыпался серыми рыхлыми комьями.

Мальчишка сделал шаг назад: из сугроба вылезло серое отвратительное нечто, лишь отдаленно напоминающее Ионыча.

— А ведь это хорошо, — хрипя, сказал мертвый Ионыч. — Отчего же это я раньше за жизнь держался, коли снег такую силищу дает? Тут ведь всё просто: главное, знать, что не всё в жизни доделал, и снег тогда тебя обязательно оживит!

Марик согнулся, приготовившись к атаке.

— Вот только силы много не бывает, — заявил Ионыч. — Зачем мне мало силы, когда можно иметь много?! Скажи, свиненок? Ну что, ну что насупился? Думаешь, опять честно драться с тобой, мелким отморозком, буду? Хватит, дрались уже. Теперь я вас сожру, — он развернулся, — чуть позже сожру, зато всех! Единым серым организмом вернусь и сожру вас! — Ионыч с невиданной для него прытью длинными скачками последовал на юг, в сторону бывшего Пушкино.

Марик, обессилев, упал на колени и заплакал.

Он плакал впервые за много-много лет.

 

Глава четвертая

Марик поспешил Кате на помощь. Девушка выползла из чулана и круглыми от ужаса глазами смотрела на мальчика.

— Маричек, скажи, что там за крики были? Что с дядей Ионычем?

Марик отвел глаза.

— Не скрывай от меня правды, Маричек, — прошептала Катя. — Скажи, дядя Ионыч… умер?

— Умер, — буркнул Марик.

Катя закрыла глаза ладонями.

— Горе-то какое, — заплакала она, — какой он хороший был человек, заботился обо мне, — Катя обняла себя за плечи, подняла голову и закричала страшным голосом: — Это я виновата, я, только я одна! Дядя Ионыч всё о варежках мечтал, чтоб в ромбиках были, а я ему, тварь неблагодарная, так и не связала! Я виноватая и нет мне теперь прощения!

Марик сел рядом с ней, обнял, прижал Катину голову к своей груди.

— Кать, блин… ну чего ты? Ну не переживай ты так…

— Это я виновата, Маричек, — сокрушалась девушка, — я дядю Ионыча не слушалась, я ему наперекор делала… зачем? Ради чего?

— Да не окончательно твой Ионыч умер, — буркнул Марик. — В серого он превратился и убег в сторону пушкинской некромассы.

Катя схватила Марика за рукав:

— Маричек, родненький, правда? Правда же?

— Правда, — вздохнул мальчик. — Клянусь.

— Ох, облегченье-то какое! — Катя прижала ладони к груди. — Слава богу! Есть все-таки бог на этом свете, Маричек, есть!

— Наверно, — покорно согласился мальчишка. — Есть и издевается надо мной.

— Что?

— Ничего, Катенька. Ничего.

Он взял Катю на руки и понес ее, слабую, наружу. Оказавшись во дворе, Катя подняла голову и прошептала:

— Смотри, Маричек, соколики в небе летают, птички ясные. Так радугой и переливаются! Это дяди Феди соколики? Скажи, Маричек, и дядя Федя умер?

— Умер, — пробормотал хлопец. — К сожаленью.

— Вот и хорошо: не грущу я! — заявила Катя. — Потому что дядя Федя, как и мечтал, попал в священный Китеж-град; сбылась его мечта и не о чем тут горевать! — Она вдруг вскрикнула, зажала ладошкой глаз: — Ай!

— Что такое? — встревожился Марик.

— Птичка в глаз пометиком попала…

— Это твой дядя Федя в тебя помет метнул, — сказал Марик. — Он, может, блин, в глубине души и хороший человек; да только всё равно Ионычева шестерка.

— Маричек, как ты складно говоришь и слов не забываешь! — обрадовалась Катя. — Счастье-то какое!

Хлопец вздохнул:

— Святая ты девчонка, Катя. Вот только от твоей святости иногда тошно становится.

— Ну что ты такое говоришь, Маричек? Разве можно так говорить?

— Я уж не знаю, что можно, а что нельзя, Катя. Иногда мне кажется, что ничего нельзя, а иногда, что всё можно. Впрочем, это пыль все, труха: только ты меня на этом свете и держишь, Катя, только ради тебя живу в своем мертвом обличье. А больше мне жить и нет причин.

— Маричек, глянь: Мурка выбежала нас провожать! Чувствует, что опять в дальний путь направляемся!

Марик вздохнул:

— Не слушаешь меня совсем…

Кошка тронула влажную землю, отдернула лапку и мяукнула.

— Боится, за порог не выходит…

— Ой, несчастный ребенок, — засуетился вбежавший во двор Судорожный и поднес к Катиным губам ведро. — Отведай-ка лошадиного хашика, родненькая: он все болезни лечит!

За Судорожным во двор вошел Рыбнев, ведя под уздцы сильно отощавшую после приготовления хаша Огневку.

— Вы кто такие, блин? — вылупился на них Марик.

— Молчи, мертвяк, — посоветовал Рыбнев, цепко оглядывая двор. — Живее будешь.

Марик положил девушку на скамейку, распрямился.

— Я не хочу причинять зла, — сказал он. — Но вы, блин, меня вынуждаете.

— Мне нужен Ионыч, — сказал Рыбнев, заглядывая в дверь. — Он тут?

Ответила Катя, давясь насильно всунутым в рот хашем:

— Ушел дядя Ионыч на поиски личного счастья к своим мертвым друзьям.

— В Пушкино, что ли?

— Да, дяденька.

— Он в серого оборотился?

— Да, — сказал Марик, сконфуженный холодным приказным тоном Рыбнева.

Рыбнев усмехнулся:

— Слыхал, Судорожный? Видать, и его на философию потянуло.

— Так уж люди устроены! — заявил Судорожный. — Всё смысл жизни и смерти ищут.

— Люди, м-да, — сказал Рыбнев, заходя в дом. Быстро обыскал, нашел следы драки, пятна крови и брошенное ружье; обнаружил искаженные следы на подоконнике и дальше — в грязи. На подоконнике также наткнулся на странный металлический объект, похожий на миску с лампочками: зеленой, желтой и красной. Горела желтая. Рыбнев сунул объект за пазуху — на всякий случай. Порыскал еще немного, но ничего интересного не обнаружил. Наконец, решил для себя, что девчонка не врет и вернулся во двор. Судорожный хлопотал рядом с Катей, периодически всовывая ей в рот ложку холодного хаша.

— Вот так, лапонька, вот так, родненькая. Ишь, отощала как! — Он достал фляжку. — На-ка вот, укропного соку отведай. Он для девичьего здоровья ох как полезен! — Катя приложилась к фляжке, отпила, охнула:

— Вкусно-то как, дяденька! Спасибо вам большое!

— Что ж, гражданин Судорожный, — сказал Рыбнев, прислонясь к стене, — придется мне с тобой оставшийся путь до некромассы проделать; других вариантов нет.

— Придется-то придется, — согласился Судорожный. — Но как с ребятишками поступить? Надо бы их в Лермонтовку отвезти, а там в руки властей передать.

— Девчонку-то ладно. — Рыбнев кивнул на Марика. — А мертвяка куда? Его пристрелят, как только увидят.

— Я с вами пойду! — заявила Катя. Сложила ладошки ковшиком. — Умоляю, дяденьки, возьмите меня с собой!

— Куда Катя, туда и я, — угрюмо сказал Марик.

— Зачем тебе некромасса, глупая? — ласково спросил Рыбнев.

— Успокоить ее хочу, пожалеть! — страстно сказала Катя. — Попробую уговорить, чтобы больше людей не ела!

— Думаешь, получится? — усмехнулся Рыбнев и толкнул Судорожного в бок. — Смотри, мил человек, сольешься с некромассой, а девчонка тебя пожалеет. — Он покачал головой. — И откуда вы на мою голову свалились? Что ж, хозяин-барин, идемте с нами.

— Я резко против, — заявил Судорожный, поднимаясь с полупустым ведром. — Не детская это прогулка.

— Дык, они сами хотят.

— Мало ли что хотят! — Судорожный упрямо потряс ведром. — Дети они, ничего в таких делах не смыслят!

Катя встала на дрожащие ноги, схватила Судорожного за узкое запястье:

— Мы смыслим, дяденька. Всё будет хорошо!

Судорожный снял шляпу, промокнул тряпочкой вспотевший лоб. Умоляюще взглянул на Рыбнева: тот пожал плечами. Судорожный подошел к нему вплотную, прошептал:

— Послушайте, уважаемый, это не дело: нам нужно спасти детей. Хотя бы девочку.

— Хаш у вас вкусный, — сказал Рыбнев устало. — Вот бы ложечку.

— О чем вы, черт возьми, толкуете?

— Я хочу сказать, что мне всё равно: если дети хотят, пусть идут с нами.

Судорожный закрыл глаза:

— Помните, вы о пустоте говорили, которая у вас внутри…

— Я ее уже не боюсь, — сказал Рыбнев и отпихнул Судорожного. — На сборы полчаса, — кинул он детям. — Берите всё самое необходимое: аптечку, спички и соль. Еда не нужна. — Он кивнул на лошадку, меланхолично жевавшую забор, — хаша полно. — Рыбнев взглянул на часы. — Время пошло. Ждать никого не будем.

— Ах, — вздохнул Судорожный и вновь засуетился. — Ну тогда хоть потеплее надо девочку одеть, продрогла вся, бедняжка…

 

Глава пятая

Катю усадили на лошадь. Рыбнев шел в авангарде, Судорожный вел лошадь. Марик держал девушку за руку и подозрительно смотрел в спины взрослых.

Катя вдруг запела:

— Ох, березка-березка моя… — закашлялась и замолчала.

Судорожный вытащил из ведра непромокаемый радиоприемник, включил.

— …стало страшным известием, что некромасса внезапно повернула к Некрасову…

— На восток надо взять, — сказал Судорожный, делая радио тише.

— Скоро поворот на Некрасов, — сказал Рыбнев, хорошо изучивший карту местности.

— Может, у девочки и впрямь получится остановить существо?

— Не говори чепухи, уважаемый Судорожный.

— Мертвые любят Катю и не трогают ее, — сказал Марик.

— И ты ее не трогаешь? — уточнил Рыбнев, не поворачивая головы.

— Я никого не трогаю, — сказал хлопец.

— Я видел в доме следы драки, кровь. Не подскажешь, как умер Ионыч?

Марик сжал губы.

Катя прошептала:

— Маричек, родной мой, неужели ты?..

— Не слушай его! — воскликнул Марик.

— А давайте еще радио послушаем! — бодро предложил Судорожный и повернул ручку громкости.

— Вы не представляете, как оно всё меня задрало, — сказал радиоведущий К’оля. — Мы жрем мертвых, мертвые жрут нас и никакого просвета. Покажите мне хотя бы одного человека, что как лучик света в этой хмари. Покажите мне невинность, дружбу и любовь, и я поверю, что этот мир еще можно спасти. А может, они есть, невинность, дружба, любовь, да только я их не вижу и не замечаю? Как слепой брожу по краю пропасти и вижу только серые лица, искаженные страхом: они боятся ступить за край и поэтому стоят неподвижно, и только лица их движутся, текут, плавятся от внутренней боли…

Судорожный вздохнул.

Марик отвернулся.

Рыбнев зло ухмыльнулся.

Мертвячка Наташа, спешащая на юг в пустом вагоне из-под угля, заплакала.

Бомж Егор Артемидыч постучал по радиоприемнику морщинистой ладонью:

— Эй, а где твой коронный «перестрел»?

Милиционер Лапкин прикрикнул на сына:

— А ну выключи радио! Рано тебе такие вещи слушать!

— Но папа!

— Выключи, я сказал!

— Дашка! — закричали в каком-то доме в Толстой-сити. — Включи радио, тут ведущий фигню порет!

— Что за фигня?

— А ты включи и убедись!

— Петрович, ты только послушай: что несет, оголтелый!

— Совсем рехнулся на своем тепленьком месте.

— Однако ж впервые такое наблюдаю: радиоведущий в прямом эфире рехнулся. Клава Огородникова, что вы скажете по этому поводу?

— К’оля всегда отличался нестабильной психикой, и это не первая его истерика на радио; сейчас, однако, она носит ярко выраженный характер.

— Но то, что он говорит: правда ли это?

— Сударь, о чем вы? Какая правда? Мешанина из текстов разных недофилософов. К’оля слаб духом и не способен принять правила игры, принятые в здоровом человеческом обществе.

— Вы считаете, что он сошел с ума?

— Я считаю, что директор радио «Снежная поляна» принимает на работу дилетантов, и К’оля — один из них, самое худшее проявление дилетантизма в нашем радиопространстве.

— А какое радио вы посоветуете нашим слушателям?

— Вот, пожалста, радио «Петро FM» — прекрасная русская станция, новейшие мелодии, дружелюбные радиоведущие с ярко выраженной харизмой; радио молодое, ему всего два месяца, но оно уже успело зарекомендовать себя с самой лучшей стороны.

— Возвращаясь к К’олиному выступлению… Вы считаете, его уволят?

— Я думаю, это не вызывает сомнений. Даже непрофессионалы из «Снежной поляны» должны понять, что это выступление — последний гвоздь в крышку К’олиного гроба.

Судорожный повернул ручку громкости: радио замолчало.

Катя сложила ладошки ковшиком и прижала к груди:

— Как же им всем больно, — прошептала она. — Как я хочу, чтоб…

— Да не больно никому! — закричал Рыбнев и с силой пнул дорожный камень. — Не больно, плевать всем. А те, кто притворяется, что им не плевать, мне особенно отвратительны!

— Зря вы так, — сказал Марик. — Кате не плевать.

Рыбнев захохотал.

 

Глава шестая

Некромасса взяла город Некрасов в дурно пахнущее, масляно поблескивающее кольцо. В воздухе кружили геликоптеры: военные пытались эвакуировать горожан по воздуху, но техники не хватало. Кроме того, некромасса успела уже схватить два геликоптера своими огромадными щупальцами и проглотила их со всем внутренним содержимым.

Марик помог Кате слезть с лошади, подвел к краю холма, откуда открывался прекрасный вид на город и некромассу. Судорожный стоял тут же и судорожно крестился.

— Что-то я передумал с этим общаться и сливаться, — прошептал он, отступая. — Как-то оно не по-христиански: надо всё тщательно обдумать.

Рыбнев удержал его за плечо, покачал головой:

— Трусость не к лицу такому замечательному изготовителю хаша, как ты, Сергей.

Судорожный глубоко вздохнул:

— Ты прав, уважаемый. Не знаю, что на меня вдруг нашло…

Катя сказала, глядя на тварь:

— Ему так больно и одиноко. Оно так хочет объединиться со всеми: с друзьями, знакомыми и родственниками, которые живы. — Катя повернулась к Рыбневу. — Оно повернуло к Некрасову, потому что какая-то мертвая девочка попросила повидаться с младшей сестричкой, которая живет тут.

— Бред, — заявил Рыбнев. — И что ты предлагаешь? Пожалеть тварь?

— Это для вас так сложно? — удивилась Катя.

Рыбнев хохотнул, подошел к девушке:

— Слушай, сопля: я пришел сюда, чтоб поболтать с твоим опекуном. Остальное меня не интересует.

— Вы внутри очень хороший человек, — сказала Катя. — Не знаю, зачем вы говорите такие ужасные вещи.

— Откуда ты знаешь, какой я внутри?

— Я чувствую, — сказала Катя. — Я слышу, нюхаю, вижу и… чувствую. Чувствую вас. Вашу боль. Вашу пустоту.

— Чувствует она! — презрительно бросил Рыбнев. — Не смеши меня, сопля.

Катя улыбнулась: немного глупо, но искренне и открыто. Рыбнев вовремя засек вялое шевеление в собственной душе и раздавил его грязными сапогами гордости.

— Что будем делать, уважаемый? — спросил Судорожный.

Прежде чем ответить, Рыбнев бросил взгляд на Марика: мертвый мальчишка смотрел на него с яростью. «Ну чего смотришь? — печально подумал Рыбнев. — Девка твоя не машинистка, использовать ее мне ни к чему. Ты лучше о себе побеспокойся: не переношу мертвяков, а в плохом настроении могу невзначай отстрелить голову».

— Стоять! Кто такие, откуда?

С востока к ним приблизился патруль. Рыбнев с удивлением узнал форму ФСД. Марик поспешно натянул на голову кепку, подоткнул рваные уши под материю, спрятал в шарф острый подбородок, покрытый россыпью гниющих ранок.

— А ну руки вверх! Р-руки!

Патруль заметно нервничал.

— Успокойтесь, ребята: гражданские мы, оружия при себе не имеем.

— Если вы гражданские, почему шли к некромассе, а не от нее? — с подозрением спросил Пехоткин. — Какое-то несоответствие.

— Чего ты рассусоливаешь с ними, Пехоткин! Тащим в штаб: там разберутся, что это за «гражданские».

Их привели в полевой штаб. По штабу туда и обратно носились встревоженные люди в форме. Раздавались отрывистые приказы. Рыбнева и компанию минут на десять оставили совершенно без внимания.

Штаб находился очень близко к серой массе, и отсюда она казалась колоссальной; и запах от нее шел, прямо скажем, пренеприятный. Люди ходили в марлевых повязках и респираторах. Какой-то весельчак забрался на цистерну с горючим в противогазе и показывал сценку из жизни шимпанзе. Весельчака стащили с цистерны, и капитан с роскошными усами приказал: в карцер его!

— Нет у нас карцера, капитан, не предусмотрен.

— Эта страна проклята, — буркнул капитан. — Повсюду беспорядок, даже в среде ФСД.

— Запах-то не слишком вреден для детского здоровья? — шепотом спросил Судорожный у Рыбнева. — Может, для Кати с Мариком выпросим пару противогазов?

— Марику зачем?

— Всё равно ведь ребенок.

Рыбнев пожал плечами.

К ним, наконец, вышли. Рыбнев даже не удивился, потому что чего-то подобного ожидал: из зеленой палатки с эмблемой, белой змеей, обвивающей черный крест, вышел Первоцвет Любимович собственной персоной — с неизменной красной папочкой под мышкой.

— Ба! — сказал Первоцвет, моргая на ярком солнце. — Кого я вижу! Какими судьбами, товарищ майор?

— От некромассы бежим, — соврал Рыбнев.

— Как-то вы странно от нее бежите, в другую сторону, — посетовал Первоцвет Любимович и, не дожидаясь возражений, открыл папочку. — А ведь вас разыскивают, товарищ майор.

— Почему это? — удивился Рыбнев. — Неужели выяснилось, кто опустошил мой счет?

— Не паясничайте, — кротко попросил Первоцвет Любимович и кивнул на некромассу. — У нас есть дела поважнее ваших мелких обид: мы людей спасаем. — Он взглянул на рыбневскую компанию. — Давайте-ка в палаточку зайдем, товарищ майор; там в тишине и побеседуем — у меня палаточка хорошая, с полнейшей звукоизоляцией.

— Спасибо за предложение, но…

— Проклятье!

Они обернулись.

С южной стороны лагеря донеслись крики. Пулеметная очередь прострочила порвавшуюся ткань бытия. Рыбнев сначала подумал, что это некромасса начала атаку на лагерь, но некромасса оставалась неподвижной; да и мелковато для нее — секретно атаковать лагерь с юга. Она бы его просто раздавила.

— Что там такое? — закричал Первоцвет Любимович, заметно нервничая: как заевший механизм, он снова и снова открывал и закрывал папочку.

— Нас разбрасывают! — в ужасе закричал Пехоткин и, смешно размахивая руками и ногами, отлетел в направлении дороги.

Неведомая сила и впрямь подбрасывала в воздух и разоружала федералов.

Вскоре вокруг Первоцвета Любимовича и Рыбнева с товарищами никого не осталось из прямоходящих: люди лежали на земле с переломанными руками-ногами и как-то привычно, задушевно стонали. Землю вспучило прямо между Рыбневым и Первоцветом: из-под земли им под ноги выплюнуло перепачканное плюшевое сердце. Вслед за сердцем полезли щупальца, а потом вылезла сама Наташа.

— Та-да-да-дам! Ты разве не рад меня видеть, любимый?

Рыбнев побледнел:

— Наташа, я…

— Я не тебе, дурачок, — сказала Наташа, подошла к Первоцвету Любимовичу и от души влепила ему пощечину щупальцем. — Я так тебя любила, подонок! Я на такой риск ради тебя пошла, а ты мною, получается, воспользовался и после убил!

— Убил?! — У Рыбнева глаза чуть из орбит не вылезли. — Но как же…

Первоцвет Любимович замахал руками:

— Рыбнев, я надеюсь, ты не веришь этой безумной мертвой женщине?

— Так ты еще и заставил несчастного Рыбнева поверить, будто это он меня убил?! — возмутилась Наташа. — Накачал его наркотиками небось! Верх бесстыдства! Вот уж не ожидала, что ты так радикально промоешь мозги этому несчастному безумцу, который после стольких лет беспамятства мечтает отомстить! — Наташа схватила плюшевое сердце, ткнула Первоцвету в руки. — Вот она моя любовь! Давай! Топчи до конца!

Первоцвет Любимович растерянно посмотрел на Рыбнева. Рыбнев подумал с обидой: «Так Наташа меня и не любила вовсе?»

Потом вспомнил о несчастном из Платоновска, которого принял за соглядатая и убил, думая, что после убийства безвинной Наташи терять уже нечего.

Рыбневу поплохело: в висках будто сверла закрутились. Четверки, не меньше.

Он закричал — натурально, как зверь, — и кинулся на Первоцвета Любимовича.

И в этот момент пришла в движение некромасса.

 

Глава седьмая

Приблизившись к некромассе, Ионыч стянул с головы шапку, плюнул на ладонь, пригладил жидкие волосенки. Грудь колесом, явился он на прием к мертвому существу: можно сказать, при параде. Вежливо постучал по гнойной корочке; некромасса отозвалась глубоким внутренним шевелением.

— Исполать тебе, некромасса!

Из некромассы выглянула остроносая серая голова:

— Чего разглагольствуешь? Ныряй в наше сообщество и все дела.

— Обсудить кое-чего надо, — скромно ответил Ионыч. — Дело одно.

— Да чего обсуждать? — горячилась голова. — Захотим — щупальцем тебя внутрь затянем и сразу обсуждать нечего станет.

— Дело у меня к некромассе, — упрямо повторил Ионыч. — Важное.

— Что за дело? Говори быстрее, не задерживай!

— Дело к вашему наиглавнейшему начальнику.

Голова нахмурилась:

— Сударь, вы, видно, новенький и кой-чего не понимаете: мы — это единый организм и каждый из нас — и начальник, и слуга. Так что можете спокойно свое дело высказать мне — сильно не ошибетесь.

Ионыч почтительно поклонился:

— Прости, уважаемый, но тебе доложить не могу: только самому главному; дело у меня безотлагательное и крайне важное.

— Твою ж мать, — сказала голова и вернулась в некромассу. После непродолжительного шевеления вынырнула новая голова: большая, солидная, лысая.

— Так устроит? — спросила. — Перед тобой самое наиглавнейшее начальство. Докладывай.

— Ох, не вели казнить, некромассонька! — завопил Ионыч, бухаясь на колени. — Дай слово вымолвить, великая масса некротическая!

— Говори, говори уже, — нетерпеливо бросила голова. — Без тебя забот полон рот.

— Я — человек праведный, — начал рассказ Ионыч. — С малолетства приучен к смирению и посту…

— Ближе к делу! — рявкнула лысая голова.

— Прошу защиты я, о великое существо, — сказал Ионыч. — За мной гонятся люди, приведшие меня в мертвое состояние, но и этого им мало! И мертвого меня хотят изничтожить злодеи!

— И что ты предлагаешь? — уточнила голова.

— Прошу защитить от нападок убийц и контратаковать.

— Мы не знаем твоих убийц.

— Передайте управление некромассой на денек мне, о мудрейшие! Я найду и покараю негодяев, а затем верну вам власть.

— Сударь, как вы себе это представляете? К тому же мы заняты важным делом и отлучиться не можем.

— Позвольте спросить, каким именно делом вы заняты, о великие? — спросил Ионыч.

— Ждем, когда жители Некрасова одумаются и признают нас своими братьями по крови, — сказала голова.

— И выполняем просьбу маленькой мертвой девочки, которая захотела увидеть своих живых родственников! — сказали откуда-то из глубин некромассы.

— Понятно, — с горечью сказал Ионыч, — значит, просьбу мертвой девочки вы удовлетворить в состоянии, а просьбу существа, подвергающегося живительной опасности от живых, вы считаете пустяковой. Что ж, вполне понятная логика: выживает смазливейший.

— Да погоди ты… — буркнула голова смущенно. — Не так оно всё…

— Понятно, — сказал Ионыч, тяжело поднимаясь на ноги, — значит, то, что я слыхал о мертвом братстве, всё, что слышал о том, будто проблема каждой частички мертвой массы — проблема всего великого мертвого существа, было простой болтовней, не имеющей под собой никаких оснований.

— Да погоди ты! — воскликнула голова. — Пойми, черт возьми: процесс передачи управления в руки одной из частиц, нас составляющих, — это долгий процесс. Во-первых, мы должны убедиться, что твои помыслы чисты, а действия не причинят вреда планете как единому организму…

— Понятно, — сказал Ионыч, поворачиваясь к некромассе спиной. — Что ж, я пришел зря: услыхал от вас только общие слова и ни капли конкретики…

— Да погоди ты! — позвала голова, заметно смущаясь.

— Дай ты ему шанс защититься от убийц! — крикнули из глубины некромассы. — Долго, что ли? Особенно для нас, чье время исчисляется миллениумами! Пусть найдет их и покарает.

Ионыч украдкой обернулся.

— Разрешил вам свободно высказываться на свою голову, — буркнула голова. — А если он вам высказываться запретит, а? Абсолютная власть может привести к абсолютному злу!

— Да нормальный он перец! — заявили из глубины некромассы. — К тому же мертвому-то что делить? Протестируй его на знание поэзии и порядок!

Голова откашлялась:

— Слышал, сударь? Мы существо поэтическое и без элементарного знания поэзии собой управлять не разрешим. Расскажи-ка нам стихотворение.

Ионыч приосанился:

— «В лесу родилась елочка» пойдет?

Голова помотала сама собой.

Из глубины некромассы крикнули:

— Да че ты его тиранишь?! Пойдет! Прекрасный образчик невинной детской поэзии, а, значит, и сам он невинен!

Лысая голова вздохнула:

— Ладно, пускай.

— В лесу родилась елочка, — начал Ионыч торжественно. — А кто ее родил? Три лысых пьяных ежика… и Гена крокодил!

Из глубины некромассы захохотали:

— Он еще и юморист! Браво!

— Проходи уже! — раздраженно бросила лысая голова Ионычу.

Из некромассы выдвинулось мощное щупальце, схватило Ионыча за щиколотку и вмиг присоединило к мертвому сверхсуществу.

Сначала было темно. Потом Ионыч почувствовал себя огромным и сильным, и ему это чувство очень понравилось. В разных частях своего обширного сознания он нашел мысли, показавшиеся ему ненужными, а то и опасными, и раздавил их. Мелькнула далекая мысль лысой головы: «Господи, что же мы натворили!» Шмяк! Ионыч раздавил ее как таракана. Почувствовал над собой движение — геликоптер с пассажирами — ради пробы взмахнул щупальцем и расколошматил летательный аппарат вдребезги. Осколки красиво разлетелись в разные стороны. Мелькнула подобострастная мысль:

— Хозяин, мы обычно не взрываем, а присоединяем.

— Наприсоединялись — хватит! — заявил Ионыч. — А будешь перечить, и тебя раздавлю.

Мысль угодливо захихикала:

— Простите, хозяин.

— Где там мысль маленькой мертвой девочки, которая хотела родственничков увидеть? А ну подать ее сюда! — велел Ионыч.

— Сию минуту, хозяин!

— Здрасьте, — испуганно прошептала девочкина мысль и заревела. — Я ничего плохого не хотела! Я ничего плохого не делала!

— Пока Катюху не нашли, будешь у меня заместо нее, — заявил Ионыч и мысленно отшлепал девочку-мысль. — А теперь иди: хозяин, наконец, займется важными делами.

— Погодите! — возникла непрошеная мысль. — Предлагаю изменить решение и созвать думательное собрание для выбора движения! Я вас, конечно, безмерно уважаю, хозяин, но многие — пока тайком — выступают против хода вашей мысли!

— Многие? И где же они? Что-то не слыхать.

— Ребята, проявитесь! — позвал непрошеный.

Мысли не проявлялись.

— Да что же вы боитесь? — воскликнул непрошеный. — Мы же с вами только что всё это обсуждали…

— Брешешь, — удовлетворенно сказал Ионыч. — Никто тебя не поддерживает из благоразумных мыслей; а неблагоразумные да опасные я раздавил силой своего интеллекта.

— Мы за свободный выбор! — пискнул непрошеный. — Долой тирана!

— Какой-такой выбор? — удивился Ионыч. — И как я тебя до сих пор не раздавил? Эй, угодливая мысль!

— Да, хозяин? — послышалось мягкое и интеллигентное.

— Раздавить!

— Так точно, хозяин! — откликнулась мысль и схватила непрошеную за щупальце. — Пройдемте, гражданочка.

— Я требую соблюдать мои права! — пискнула непрошеная мысль обреченно. — Ребята, как же так? Чего же вы боитесь? Он же нас всех поодиночке раздавит! Надо всем вместе! Одумайтесь!!

Пугливая тишина была ему ответом.

Ионыч вернулся к насущным делам. Для начала вырастил глаз и уставился на Некрасов: город был перед ним как на ладони. Ионыч решил испробовать новоприобретенную силушку и ткнул щупальцем в спальный район, с удовлетворением наблюдая за нанесенным ущербом. Люди носились по улицам как блошки: Ионыч попытался вырастить тонкое щупальце и раздавить одну такую блошку: промахнулся и проткнул крышу супермаркета. Пошарил внутри и присоединил к себе мясной отдел — целиком, вместе с сосисочным отделением.

— Ну как? Вкусно? — спросил у угодливой мысли.

— Очень, хозяин, — угодливая мысль захихикала. — Очень вкусно.

— То-то и оно! — радостно заявил Ионыч. — Держись меня и не таких деликатесов отведаешь.

— Спасибо, хозяин! Спасибо!

— Зовут-то тебя как? — спросил Ионыч.

— При жизни дядь Васей звали, — смущенно призналась мысль.

— Дядь Вася?! — Ионыч обрадовался. — Ты ли это, старый черт?!

— Я, хозяин, я, — сказал дядь Вася.

— Ну? Как ты? Как ваще?

— Да вот, помаленьку… — Дядь Вася совсем смутился. — Мы — мысли маленькие, таких вершин, как вы, хозяин, никогда не достигнем…

— Да чего ты как не родной?! Рассказывай давай!

— Мы — мысли маленькие… — начал дядь Вася и умолк. Тишина длилась очень долго, потом дядь Вася сказал: — Имею ли я хоть малейшее право рассказывать о своей никчемной жизни такому сверхсуществу, как вы? Не имею, хозяин. — Он вздохнул. — У вас, хозяин, теперь совершенно иные, божественные заботы.

Ионыч помолчал. На мгновение ему почудилось, что дядь Вася как-то изменился, причем не в лучшую сторону. Чтоб отвлечься от неспокойных мыслей, он повертел глазом и увидел неподалеку лагерь, в котором копошились работники ФСД. Это само по себе разъярило Ионыча, но хуже было другое: взглянув на лагерь, он почувствовал в нем наличие инопланетной тарелочки, которую забыл в доме во время смерти и о которой ныне сильно тосковал.

— Вернуть! — завопил Ионыч и повел некромассу на лагерь.

 

Глава восьмая

Рыбнев повалил Первоцвета Любимовича на землю и вместе с ним покатился вниз по склону.

— Использовал меня, значит, собака! — рычал Рыбнев.

— Что, башка-то болела? Видения мучали? — ухмылялся Первоцвет Любимович разбитыми губами. — Это психическое оружие мы на тебе испытывали, клоун. Про тебя мне все твердили, что ты крепкий орешек, но при помощи Наташи я тебя все-таки раскусил! Ха-ха!

— Ах ты, подонок!

Они перестали катиться и упали прямо в лужу. Рыбнев схватил Первоцвета Любимовича за шею и окунул в грязную воду. Первоцвет булькнул. Рыбнев позволил ему вынырнуть. Первоцвет Любимович задыхался.

— Бабу свою за что убил-то? — спросил Рыбнев.

— Да! — воскликнула Наташа, изображаясь рядом. — За что? Я тебе такие стихи писала! — Она подергала щупальцем Рыбнева за рукав, жалобно позвала: — Рыбнев! Я ему такие стихи писала! А он… за что?!

— А потому что от сведений твоих толку мало было, — пробормотал Первоцвет, жадно глотая воздух. — Зачем мне информация о каком-то деревенском увальне Ионыче, который якобы убил невесту Рыбнева? Что мне с того? Так опозориться! И эти постоянные требования о свадьбе и переезде в Толстой-сити! Мне, государственному человеку, жениться на вертихвостке из машинного отделения?! Да, я вспылил. Да, приказал убить Наташу. Но ведь я пожалел о своем решении! Раскаялся! Меня ведь совесть замучила! Я же…

— Негодяй! — возмутилась Наташа. — Еще и оправдать свою маниакальную тягу к убийству пытается!

— В-Е-Р-Н-И-Т-Е! — Голос Ионыча пронесся на всю Снежную Пустыню, сбросив с веток белочек и тушканчиков в ближайшем лесу.

Рыбнев поднял голову: некромасса пришла в движение и медленно перемещалась в их сторону. В центре массы возник гигантский слюнявый рот, и именно он произносил слова голосом Ионыча:

— Т-А-Р-Е-Л-О-Ч-К-У М-Н-Е!

— Что еще за тарелочка, черт подери? — возмутился Первоцвет, безуспешно пытаясь выползти из-под разъяренного Рыбнева.

Со склона спустились Катенька, Марик и Судорожный с лошадкой. Огневка меланхолично жевала пачку сухой овсяной каши. Марик сказал:

— Была у Ионыча тарелочка. С лампочками.

— Инопланетная! — заявила Катенька.

— По крайней мере, он так считал, — поправил Марик.

У Первоцвета Любимовича загорелись глаза:

— Непознанный летучий объект у этой деревенщины?

— Помнишь гибель Владилена Антуановича, Первоцвет? — недобро прищурив глаза, спросил Рыбнев.

— Я слыхал об этом деле, — признался Любимович.

— Очень он подобными летучими объектами интересовался: пунктик у него был такой. И тут на тебе: пропал. А чуть опосля у некоего Ионыча обнаруживается во владении вездеход Антуашки. И как это надо понимать?

— Это правда, — прошептала Катя. — Дяде Ионычу так тяжело жилось, что иногда ему приходилось совершать дурные поступки.

— Дурные поступки? — переспросил растерянно Рыбнев.

Девушка опустила голову:

— Дядя Ионыч убил Владилена Антуановича: полголовы ему снес. — Она вытерла слезы. — Но я верю, что Владилен Антуанович, приняв мученическую смерть, оказался в раю! — Катя говорила жарко, страстно, с золотым блеском в ярких глазах.

— Проклятье, — простонал расстроенный Первоцвет. — Сведения об Ионыче, оказывается, были важны! Наташ, ты прости меня, дурака…

— Ах! — воскликнула Наташа, кидаясь на шею к Первоцвету. — Сударь, я во всем вас прощаю! Буквально во всем!

— Идиоты, — прошептал Рыбнев, вставая и отводя глаза от воркующих в грязи голубков: живого и мертвого. Сейчас у него были дела понасущнее: Рыбнев уставился на некромассу, ставшую Ионычем. Надо остановить ее во что бы то ни стало. И дело теперь не в мести. Не совсем в мести, по крайней мере.

— Что ты ей сделаешь? — прошептал Судорожный. — Что мы, слабые люди, можем сделать такому чудовищу?

— Бедный дядя Ионыч, — прошептала Катя, сложив ладошки ковшиком. — Я буду молиться, чтоб для него всё закончилось хорошо.

Марик забрал у Огневки остатки овсяной каши и сам стал жевать.

— Не бойся, Катя! Я достану билет на Землю, и мы вместе туда улетим! — заявил он, роняя хлопья на грудь. — Бли-и-ин, даже в состоянии стресса вкуса не чувствую! Врал брат-мертвец…

Рыбнев в бессильной злобе сжал зубы: он не знал, как противостоять некромассе.

— В-Е-Р-Н-И! У-Б-Ь-Ю! — ревел Ионыч.

Бездна смотрела на Рыбнева посредством рта: жадной, прожорливой, гнилозубой пасти, из которой торчало глазное яблоко.

Рыбнев, совершенно отчаявшись, сунул руку за пазуху и нащупал тарелку. Тарелка вблизи человеческого сердца согрелась и теперь сама излучала тепло. Рыбнев вытащил ее на свет.

Горела зеленая лампочка.

Не просто горела: разгоралась всё ярче и ярче.

 

Глава девятая

— Мы, — сказал мудрый голос из непознанной летучей тарелки, — прибыли сюда из далекой галактики, чтоб изучить людей и если они окажутся того достойны, подарить им великое счастье.

Рыбнев оглянулся: кажется, кроме него никто голос из тарелки не услышал.

— Чё? — мысленно спросил он.

— Наш летучий корабль, к несчастью, приземлился не очень удачно, случилась авария, и мы могли замерзнуть, но нас согрели сильные чувства вашего сородича по имени Ионыч, — сказал мудрый голос. — Очень он хороший человек.

— Ионыч?!

Рыбнев из-под бровей посмотрел на движущуюся в его сторону некромассу: Ионыч как всегда испытывал сильные чувства и при этом орал:

— А Н-У П-О-Л-О-Ж-Ь Т-А-Р-Е-Л-К-У Н-А М-Е-С-Т-О, К-О-З-Я-В-К-А!

— Если бы наша тарелка замерзла, — сказал мудрый голос, — могло произойти ужасное.

— Что? — уточнил Рыбнев.

— Взрыв страшной силы! Но Ионыч поступил мудро, согревая нас и давая время лучше изучить человечество: он…

— Погоди, — сказал Рыбнев. — А если сейчас тебя заморозить — взрыв будет?

— Хорошо, что ты спросил, человек! Сейчас, после расконсервации экипажа, температуру следует поддерживать еще выше; взрыв может произойти даже после небольшого охлаждения корабля. Поэтому тебе, человек, следует побыстрее доставить нас в теплое место и известить человеческое правительство о том, что… — Мудрый голос закашлялся и возопил: — Ты чего такое творишь, паскуда?!

Рыбнев макнул летучий инопланетный корабль в канаву со стылой водой.

Рыбнев изо всех сил подул на летучий инопланетный корабль.

Рыбнев даже прижал летучий инопланетный корабль к холодному сердцу Первоцвета Любимовича.

Загорелась желтая лампочка, потом — красная. Тарелка противно запищала: люди вокруг заткнули уши. И даже Первоцвет Любимович с любовницей Наташей заткнули уши.

— Ты — сумасшедший! — выдохнул мудрый голос из тарелки. — Достойно ли такое человечество счастья?!

— Не до счастья нам, — пробормотал Рыбнев, размахиваясь. — Выжить бы.

— Не докинешь! — закричал мудрый голос из тарелки. — Далеко до некромассы, не добросишь всё равно!

— Я до закатного солнца ледышку докидывал, — сказал Рыбнев. — А тут разве расстояние? Тьфу, а не расстояние.

И метнул тарелку в некромассу.

— Ла-а-а-а-ажись!

— А-а-а-а…

Взрыв удался на славу.

Когда они поднялись из грязи, от некромассы остались жалкие вяло шевелящиеся останки.

 

Глава десятая

— Ну не плачь ты, не плачь. Всё хорошо. Умерла тварь…

— Дяденька… дяденька…

— Ну что ты в самом-то деле…

— Они ведь все хорошие, дяденька. Все! Все хорошие! Несчастные, но хорошие. Посмотри в эти глупые злые лица, дяденька: они ведь все дети, были детьми, детьми и остались. Как их можно не любить? Разве возможно такое? Ну посмотри, посмотри им в глаза! Видишь искру? Это та искорка, которая никогда не потухнет. Видишь? Скажи: видишь?

— Не вижу, Катенька. Прости уж.

— А вот я вижу, — сказала девушка, поднимаясь. — Вижу. И надо, чтоб другие увидели. Если каждый увидит, нечего будет бояться; и зло творить незачем будет.

— Не увидят, Катенька.

Девушка помогла подняться Марику.

— Увидят, дядя Рыбнев. Обещаю вам: увидят. У меня способность есть: я могу видеть, когда человеку больно. И других заставлю увидеть.

Марик прошептал:

— Катя… мы полетим на Землю?

— Рано нам еще на Землю, Маричек, рано.

— Почему рано?

— У нас тут дел полно, родненький мой. Пойдем, Маричек. Пойдем. За Мурочкой зайдем и пойдем, куда глаза глядят. Нам нужно изменить людей здесь и сейчас; не на какой-нибудь сказочной Земле, а именно здесь. Нам нужно, чтобы люди изменились. Я не знаю, как их заставить сделать это, но я научусь. Обязательно научусь!

Они пошли прочь.

Рыбнев долго смотрел им вслед, потом поднял голову и закричал: безумно и страшно. Упал на колени, воткнул пальцы во влажную землю…

Рассыпалась душа.

Сгорели остатки.

Одно думал: Сашенька. Радость моя. Саша. Любимая. Сашенька. Прости. Сашечка. Прости. Саша.

Прости.

Больно.

Прости…

— Чего это он? — спросила Наташа. — Из-за меня до сих пор переживает?

— Нет, — сказал Первоцвет Любимович, прищурившись. — Это он землю жрать собирается: старинный русский обычай.

Похолодало. Подул северный ветер.

C неба кто-то хитрый и смертельно больной просыпал тяжелые дождевые капли.

 

Глава одиннадцатая

За секунду до столкновения непознанной летучей тарелки и некромассы к Ионычу в мысленные покои, украшенные парчой и изумрудами, постучала угодливая мысль. Дядь Вася то есть.

— Входите! — взвизгнул Ионыч, до помрачения рассудка напуганный приближением неминуемого распыления.

Угодливая мысль помялась на пороге, пробормотала:

— Я пришла попрощаться, повелитель… Хочу сказать, что ваше правление хоть и было кратким, зато получилось блестящим! А блестящее правление, мой господин, далеко не у каждого тирана выходит! Эти ваши экспрессивные «В-Е-Р-Н-И!» и «У-Б-Ь-Ю!» выше всяких похвал!

У Ионыча потеплело на душе.

— Ну а че? — промямлил он. — Ну давай тогда бухнем, что ли, в честь нашей крепкой дружбы, дядь Вася. Вспомним старое, погрустим. Имеем ведь право, да?

— Да как же мы бухнем? — удивилась угодливая мысль. — В некротическом состоянии бухнуть сложновато. Я уж не говорю о грядущем взрыве…

— А варежек у тебя нет? — спросил Ионыч с тоской.

Дядь Вася покачал головой:

— Прости, хозяин, лишних варежек в наличии не имеем.

— Они ведь согревают, — сказал Ионыч. — Варежки-то.

Дядь Вася смущенно молчал.

— У меня суровая жизнь была, — прошептал Ионыч, закрывая лицо широкими ладонями. — Папка от нас ушел, когда мне года не было. Мамка работала днем и ночью, чтоб семью прокормить. Меня и моих трех сестренок. Она у меня необразованная была, мамка-то. Но очень старалась, работала… Очень плакала, когда мои сестренки от какой-то заразы померли — денег, чтоб их вылечить, не было. Она мне так говорила: «Всегда должно быть что-то, сынок, что тебя согревает».

Дядь Вася смущенно молчал.

— Зачем я здесь? — спросил вдруг Ионыч.

— А?

Ионыч развел руками, задевая жемчужные нити, свисающие с потолка; хрустальные светильники, вырастающие из пола; золотистых бабочек, порхающих в плотном, напоенном ароматом дорогих духов воздухе.

— Вот это всё… оно ведь не греет.

Дядь Вася смущенно молчал.

И тут раздался взрыв.

 

Глава двенадцатая

Некрасовские мужики разбили витрину магазина бытовой техники и выносили постирочные машинки и видеоящики.

Какой-то пожилой джентльмен в сером пальто и белом шарфе остановился подле магазина и стал трясти клюкой.

— Одумайтесь, люди! — кричал он. — Ради бога, одумайтесь!

— Да как тут одумаешься, батя, когда на тебя такая хрень ползет? — весело отвечали ему грабители. — Надо деньги зарабатывать, пока шанс есть.

— Это точно! Деньги важнее всего.

— Некромасса! Некромасса идет! — кричал сумасшедший с крыши ювелирного магазина.

— Господи, ботиночек потеряла; дорогие ботиночки, сынку на день рождения купила… — сетовала красивая женщина бальзаковского возраста.

Землю тряхнуло: люди попадали. Молодой грабитель уронил импортный телеящик и разбил. Ему отвесили подзатыльник:

— Ах ты, баклан неуклюжий!

— Смотрите! Смотрите! — закричал сумасшедший с крыши ювелирного магазина. — Не надо больше никуда бежать! Некромасса взорвалась!

— Что, правда?!

— Врешь, собака!

— Вот вам крест!

— Ура!!

И все обрадовались. И даже грабители побросали украденные товары и радовались. Впрочем, тут же прекратили радоваться, похватали остатки продукции, затолкали в фургон и укатили в неизвестном направлении.

— Уничтожена смертельная опасность! — вопил сумасшедший. — Какое счастье!

То-то веселья по всему городу было! Столько нерастраченной доброты из людей высвободилось! Некрасовцы смеялись, обнимались, целовались — и неважно, свой ли, чужой. А потом какая-то женщина в велюре как закричит:

— Граждане, вы что, охренели?! Кто у меня под шумок кошелек свистнул?

И понеслась.