Крупковский познакомился с Юлей вконтакте летом 2013 года. Юля была известный в ростовских кругах сталкер; по крайней мере, имела какие-то знакомства плюс могла помочь с инвайтом на урбантрип, сайт, где сталкеры и диггеры делились фотографиями и координатами интересных заброшек. Имея инвайт, можно читать неграмотные, но интересные отчеты о посещении самых адских мест города. Что касается Крупковского, то в заброшки в последнее время он перестал ходить, но Юля была девушка, и для него этого было достаточно: Крупковский готов общаться с любой девушкой в интернете на любую тему, особенно если дело касается мистики и тяжелой музыки.

Договорились встретиться Юля, Дима, Крупковский и я — Юля хотела показать нам давно заброшенное бомбоубежище, которое находится под заводом «Красный Аксай». Часть цехов завода заброшены, часть работают. Вход на завод охраняют чопы (слово происходит от аббревиатуры «частное охранное предприятие»), а вот вход в бомбоубежище никем не охраняется; правда, он частично затоплен, да и в самом бомбоубежище хватает воды. Впрочем, там неглубоко. Мы заранее купили заброды в магазине для туристов; у Димы были высокие резиновые сапоги. Встречу назначили в городе. Машину оставили на стоянке в тупичке среди невысоких домов и шумящих тополей; захватили рюкзаки с фонариками и забродами, добрались до места встречи пешком. Был поздний вечер. Юля с рюкзаком за спиной появилась в конце улицы, помахала нам рукой и быстро зашагала навстречу. Она была тоненькая, невысокая.

— Ей сколько лет? — спросил я.

— Четырнадцать, — сказал Крупковский.

— А-а-а… — Дима закашлялся, сдерживая смех.

— А ей не стремно с взрослыми дядьками по подземельям ночью шастать?

Крупковский пожал плечами.

— Ну по крайней мере теперь мы знаем свой уровень: школосталкеры.

— Да ладно вам, — сказал Крупковский. — Какая разница, сколько ей лет.

— Ты какой-то либерал.

— Да идите вы.

Юля подошла, мы познакомились. Она оказалась разговорчивой и очень неглупой; по узким переулкам повела нас к месту назначения. Уже почти стемнело. Места были старые, угрюмые, как в фильме ужасов; дома и кирпичные заборы потемнели от времени, покосились, разбитые окна были заколочены досками или затянуты полиэтиленовой пленкой. Прохожие в пути почти не попадались. По дороге Юля рассказывала нам о местах, где успела побывать; судя по всему, она с друзьями облазила большую часть города и области. Я спросил: слушай, если честно, тебе не страшно с какими-то левыми людьми ходить в такие походы ночью? Она посмотрела на меня, как мне показалось, немного испуганно; но помотала головой: нет. Мы же вконтакте познакомились, не на улице.

Дима снова закашлялся. Мне захотелось спросить, что обо всем этом думают ее родители, но я сдержался.

Наконец мы пришли на место. Уже совсем стемнело. Мы добрались до спуска в бомбоубежище, стали переобуваться. Вдалеке виднелось административное здание завода; над дверью горела одинокая лампочка. Возле главного входа стояла машина; кажется, семерка.

— Там внутри чопы сидят, — объяснила Юля. — Мы как-то по территории завода от них шухерились.

— И что, не страшно?

— Ну нам же всем восемнадцати еще нет, че они нам сделают, даже если задержат?

Потолок был низкий, на поверхности воды плавали окурки, смятые пластиковые бутылки, одноразовая посуда. У самого входа роились тысячи комаров: приходилось отмахиваться и отплевываться. Низко наклонившись, чтоб не удариться головой о торчавшие из стен трубы, мы двигались вслед за Юлей по узкому коридору не спеша, в кромешной темноте, которую освещали наши фонарики. Чем дальше от входа, тем комаров становилось меньше, а вода — чище; глубина уменьшилась. Вскоре насекомые исчезли совсем. По сторонам коридора появились двери в помещения бомбоубежища. Ногам было холодно в забродах, и я пожалел, что не надел шерстяные носки. На черной густой поверхности воды теперь колыхались какие-то доски, оранжевые пластмассовые коробочки, респираторы. Стены были сырые и холодные с едва держащейся на них вспучившейся белой краской; герметичные двери ржавые и перекошенные. Над одной из таких дверей висела табличка: «УЧЕБНАЯ ТОЧКА. Для выполнения норматива по закрытию защитно-гермитической двери».

— «Гермитической», — сказал Крупковский.

— В тебе граммар-наци проснулся?

— Лол, — сказала Юля.

В одной из комнат мы нашли кучу противогазов, сапог и респираторов, плавающих в воде, лежащих в сгнивших деревянных ящиках. Все это выглядело древним и мертвым. Дима стал рыться в ящиках в надежде найти целый противогаз.

— Зря ищешь, — сказала Юля. — Если тут что-то целое и было, то это уже давно сперли. Хотя смотрите, почти целая аптечка.

В углу комнаты она обнаружила новенькую оранжевую коробочку индивидуальной аптечки АИ‑2 с пеналами для лекарств и частично сохранившейся бумажной инструкцией на крышке. Мы положили аптечку на ящик посуше, направили на нее свет фонариков и по очереди сфотографировали. У Юли с собой был штатив; она оказалась самой подготовленной среди всех нас.

— Надо тоже штатив купить, — сказал я.

— Купим, — сказал Крупковский.

— А я аптечку себе заберу. — Дима крутил в руках коробочку. — Все-таки хабар. Нам такие в школе на уроках ОБЖ показывали когда-то, кажись.

— Забирай, — сказала Юля. — У меня дома таких десяток.

— Ладно, не буду, — решил Дима. — Оставлю, нафиг она мне, если подумать.

— Кек, — сказала Юля.

— Жалко все-таки это место, — сказал я. — Все сгнило.

Никто не ответил. Думаю, Юля меня вообще не поняла; для нее это был мир, в котором она живет, вся эта заброшенность и скудность погибшего прошлого для нее не была чем-то страшным, заброшки — всего лишь такие места, куда можно сходить в поисках адреналина.

Впрочем, я мог и ошибаться.

Мы двинулись дальше. Обнаружили проекторную комнату: из воды торчали поломанные деревянные стулья, под потолком висел ржавый гроб вентиляционной трубы, болтались полушария ламп без лампочек. Нашли швейный цех: поверхность воды как ряска покрывали пуговицы и пустые катушки для ниток; ржавеющие каркасы столов были беспорядочно придвинуты к стене; в раскрытом металлическом шкафу на скрученной проволоке висел предмет одежды, из-за сырости и старения не совсем было ясно, что это такое, но скорее всего женское пальто. Потом были прачечная, комната с дизель-генератором, туалет с целыми писсуарами, почему-то заваленный ящиками с противогазами и респираторами. Противогазы и респираторы в бомбоубежище валялись повсюду: лежали в ящиках, с хлюпаньем всплывали со дна, если опустить ногу рядом, покрывались плесенью на ржавых полках и свисали с покореженных труб.

— Офигеть, — сказал Дима, как будто повторяя мои предыдущие слова, — как обидно: столько всего сгнило нафиг.

— Это еще что, — сказала Юля. — Я вам потом еще одно место покажу, если соберемся, там вообще все сгнило, лол.

Как-то так получилось, что мы начали разделяться: кто-то сворачивал в одну комнату, кто-то в другую. Крупковский держался поближе к Юле, они не прекращали болтать, мы с Димой молча исследовали другие коридоры, но вскоре и мы с ним разделились. Свет мелькал где-то в стороне, голоса раздавались как будто из глухой утробы ада. Я освещал фонариком текущую по реке мертвого советского прошлого гниль; фотографировал выныривающие из воды осколки щемящего неслучившегося прошлого и ржаво-красные останки механических растений. Я наклонялся и опускал пальцы в холодную воду; вытаскивал пальцы — они становились бледно-оранжевые, как будто в воду намешали бледную нечеловеческую кровь. Я раскрывал дверцы металлических шкафов: там лежали серые от набившейся в них пыли бутылки, покрытые сантиметровым слоем грязи жестяные банки, поломанные коробочки индивидуальных аптечек, расползающиеся по швам армейские ботинки, из которых торчали скомканные полиэтиленовые пакеты: предметы быта смешались в однородную серую массу. Я боялся и одновременно желал встретить Фантомаса, но он мне не попадался; я пугался каждой тени, напоминающей человеческий силуэт, но стоило направить на нее луч фонаря, как тень тут же растворялась. Постепенно я успокоился. Здесь тварь меня не преследует: это обычное бомбоубежище. Бояться нечего.

Через четыре года я покажу фотографии этих затопленных помещений повзрослевшей Майе (ей будет шесть), и она скажет: папа, ну это же некрасиво. Почему они не могли сделать покрасивее? Я скажу: это бомбоубежище, может, оно и было когда-то покрасивее, но его бросили, и теперь там везде грязь, вода, ржавое все. Однако мои доводы Майю не убедят: нет, папа, скажет она, надо было сделать покрасивее прямо сразу, а теперь там слишком некрасиво, нет совсем ничего красивого. Я вздохну и скажу: конечно, ты права, радость моя. Майя скажет: больше не ходи туда, папа.

Впрочем, кое-что красивое в том бомбоубежище я все же нашел. Собираясь покинуть комнату, в которой не было ничего, кроме пары металлических полок и поднявшегося со дна резинового сапога, я напоследок посветил фонариком вдоль стены, и мне показалось, что в углу полки за мотком грязной гнилой веревки что-то лежит. Осторожно ступая в воде (тут легко было споткнуться), я подошел к полке и сунул руку за моток; не без труда нащупал небольшую коробочку. Вытащил и посветил на нее: это была деревянная шкатулка, обшитая кожей; симпатичный сувенир. Она показалась совершенно неуместным предметом в этом месте. Мне в голову не могло прийти, зачем кому-то оставлять здесь шкатулку.

— Вовка!

Я сунул шкатулку за пазуху. В комнату, тяжело дыша, заглянул Дима.

— Вот ты где. Пошли со мной, я нашел лестницу наверх.

— Ты чего так запыхался?

— Да, блин, вас искал.

— А Крупковский с Юлей что?

— Они в прачечной, выбирают место, как бы получше стиралки сфоткать.

— Ладно, пошли.

Дима привел меня к бетонным ступенькам, поднимавшимся из воды. Ступеньки упирались в металлическую дверь, запертую на засов с нашей стороны. За дверью слышались неразборчивые голоса, сквозь узкие щели сочился слабый электрический свет.

— Это дверь на завод, сто пудов, — прошептал Дима.

— Голоса слышишь?

— Чопы.

— Ага, чопы.

Какое-то время мы стояли молча, прислушивались. Нам показалось, что голоса стихают. Охранники ушли. Дима поднялся по ступенькам, прижал ухо к двери.

— Вроде тихо.

— Тебе не кажется странным, что дверь заперта с нашей стороны? — спросил я.

— Кажется. Ну что, погнали?

Дима попытался отодвинуть засов: неудачно.

— Ржавый, сволочь, — пробормотал Дима. — Вовка, помоги.

Вместе мы потянули засов, и он отодвинулся с ужасным скрипом. Мы замерли: услышали нас или нет? Но голоса бубнили где-то совсем далеко, как во сне. Дима приоткрыл дверь, выглянул. Затем полез внутрь, я — за ним. Мы оказались в освещенном электрическим светом коридоре. Коридор уходил далеко влево и вправо, и где-то там в желтой дымке сворачивал. Двуцветная (белый и голубой) стена грубо переходила в большое панорамное окно из мутного оргстекла. За окном мелькали размытые тени и пятна оранжевого света. Голоса снова стали громче, но все же звучали достаточно далеко, чтоб мы обеспокоились.

Рядом с дверью находился щиток с большой желтой наклейкой «Опасность поражения электрическим током».

— Давай пощелкаем выключателями? — предложил Дима.

— С дуба рухнул?

— Ну а чё?

Я, пригнувшись, подошел к окну и попытался что-нибудь разглядеть. Но по двигающимся теням ничего понять было невозможно: даже расстояние, на котором чопы от нас находятся. Далекие тени расползались по поверхности оргстекла. Я услышал шорох и повернул голову: Дима крался по коридору.

— Ты куда? — прошептал я.

— Хочу заглянуть за поворот.

Послышались глухие шаги. Зароптало эхо: бум-бум-бум. Кто-то где-то двигался. Дима замер: тоже услышал. Шаги явно приближались. Дима кинулся обратно к двери. Я оказался рядом через секунду. Мы нырнули в черный проем, замерли на спускавшихся в воду ступеньках, прислушались: шаги остановились на несколько секунд и снова зазвучали. Мы потянули засов. В этот раз он двигался почти беззвучно. Дверь была заперта. С колотящимися сердцами мы стояли и ждали. Но шаги больше не приближались. Может, они направлялись в другое место с самого начала, и мы зря паниковали; в коридоре из-за эха сложно было понять, кто и куда идет.

— Может, там вообще нет людей, — прошептал Дима.

— А кто разговаривал?

— Духи этого места.

— А, ну да. Точно.

— Они как тени, — сказал Дима. — Ну ты сам видел: только тени — и больше ничего.

— Ты мне Крупковского начинаешь напоминать.

— Ну а чё? Крупковский четкий пацанчик. Знаешь, что он мне про древних славянских богов затирал?

Осторожно двигаясь в холодной воде, мы вышли к главному коридору бомбоубежища, где столкнулись с Юлей. Сзади маячил Крупковский. Юля разглядывала новые снимки на экране своего цифровика. Увидев нас, она подняла голову:

— Куда ходили?

— Там вход на завод, — сказал Дима. — Хотите глянуть?

Крупковский и Юля переглянулись.

— Уже поздно, — сказал Крупковский. — Юле пора домой.

— Угу. — Юля вздохнула. — Мамка заругает. — Она произнесла это с иронией, но видно было, что и впрямь заругает.

— Ладно, — сказал я, — пойдемте.

— Бли-ин, — протянул Дима, — хотелось все-таки посмотреть, что там за поворотом. Может, все-таки давайте, быстренько?

— Потом сами сходим, — сказал я.

— Канешн, сходите, — сказала Юля. — Вы теперь сами знаете, как сюда попасть, можете и без меня.

Без всяких приключений мы добрались до выхода; опять пришлось лезть сквозь комариное облако и гнилую вонь. Наконец, твердый асфальт: приятное ощущение после чавкающего под ногами технологического болота. Луна ярко светила в черном небе. Вода стекала с забродов. Мы переобувались; мокрые заброды распихали по полиэтиленовым пакетам, а пакеты спрятали в рюкзаки. Тихо переговаривались, шутили. В целом поход нам понравился. Были сделаны интересные снимки, найдены артефакты: в том числе обломок таблички с надписью «Осторожно», который Дима снял со стены, когда мы разделились. Крупковский обзавелся индивидуальной аптечкой АИ‑2, а Юля сказала, что ей хабар не нужен, она и без того унесла отсюда много; сейчас ей достаточно фотографий.

Она вдруг спросила меня:

— А ты ведь писатель, да? Ты для «Сталкера» книг не писал?

— Нет, — сказал я.

— У меня есть друг, — сказала Юля, — он хочет для «Сталкера» написать, не знаешь, что надо, чтоб его книжку опубликовали?

Я пожал плечами.

— Он классно пишет, — сказала Юля. — И стихи про заброшки.

— Не сомневаюсь.

— А Вовке ведь тоже хабара не досталось, — вспомнил вдруг Дима.

— Ничего, переживу, — сказал я.

Я сунул руку за пазуху и нащупал шкатулку: а ведь я про нее совсем забыл.

Хотелось сразу рассказать о находке, но я подумал: как-нибудь потом.

«Потом» не наступило.