ПЭТ/КТ мне делали несколько раз: всегда на Каширке. Там помещение походит на секретный лабораторный бункер из недорогого фильма ужасов. Нажимаешь кнопку возле стеклянной двери, тебе открывают. Заходишь внутрь, там сиденья. Окошечко, за которым располагается дежурная сестра. Справа — туалет. На сиденьях обычно больные: ждут результатов или когда их позовут делать ПЭТ. Все вокруг белое с вкраплениями незначительных цветов. Перед ПЭТ следует заполнить анкету: указать фамилию, имя, отчество, делали ли вам уже подобное исследование, есть ли у вас аллергия на лекарства, обязательно основной диагноз и так далее. Все очень вежливы друг к другу. Первый раз ПЭТ мне делали с глюкозой. Медсестра набрала действующее вещество в шприц. Шприц был особенный: в свинцовой защите. На вид такая штуковина весила немало: наверно, под килограмм. Медсестра ввела препарат мне в вену. Точное название препарата я потом вычитал в википедии: 2-фтор‑2-дезокси-D-глюкоза. Но в секретной лаборатории ПЭТ и потом в институте Бурденко его называли просто «глюкоза». Это особенная глюкоза, радиоактивная. Клетки рака поглощают ее, и на снимках она ярко светится.

После введения вещества минут на двадцать меня помещают в комнату — ждать, пока вещество распространится по организму. Ждать следует в полулежачем положении на специальной койке. Руки помещены вдоль тела: скрещивать нельзя. В комнате кроме меня еще один пациент. За нами следят: я вижу глаза камер, уставленные на нас. Я отделен от соседа высоким передвижным экраном. Мой сосед тяжело хрипло дышит. Может, рак легких. Впрочем, как знать. Мы не разговариваем. Мне сказали, что если я захочу в туалет, то я имею право встать и сходить в туалет, предназначенный для «излучающих» пациентов. Слово «излучающих» произнесла медсестра, давая мне инструкцию; мне оно понравилось. Я встаю, излучая, открываю дверь, продолжая излучать. Попадаю в другую комнату: почти точная копия нашей, но здесь на койках лежат излучающие женщины. Я быстрым шагом прохожу мимо них, снова открываю дверь и выхожу излучать в коридор. Передо мной широкая дверь с надписью «туалет» и со знаком радиационного заражения. Все это очень футуристично, и посещение туалета тоже кажется чем-то фантастическим; ведь я излучаю даже здесь.

Потом я возвращаюсь на койку. Медсестра зовет меня: «Данихнов». Меня ведут в другой кабинет, делают КТ. Потом возвращают в комнату — еще какое-то время продолжаю излучать полулежа. Снова вызывают: опять КТ. Я-то думал уже все, но — нет. Наконец отпускают. Я свободен: можно попить водички из кулера и пройти в комнату ожидания, где ждут больных сопровождающие; меня ждет Яна. Результат будет завтра утром. Только сначала надо оплатить процедуру. Нет, она оплачивается не в этой футуристической лаборатории среди работников в белых халатах и излучающих пациентов; нам следует пройти в поликлинику и оплатить в кассу там. Только наличными, карточкой нельзя, потому что нет терминала приема платежей. Значит, следует найти банкомат. А результат будет завтра утром.

И действительно: завтра утром приходит результат. У меня находят целых три очага с повышенным накоплением действующего вещества. И подозрение на метастаз в шее слева. Но это может быть и сильное воспаление, неясно. При сильном воспалении глюкоза тоже накапливается. Да и очаги не сказать чтоб достоверные: имеются сомнения. В общем, не совсем все понятно. И это обидно: процедура стоит недешево, и мы с Яной надеялись, что уж она-то покажет достоверный результат. Мы показываем снимки радиологу Рэмовне из Бурденко. Она говорит: а ведь действительно недостоверно. Понимаете, в чем тут дело: у вас и мозг усиленно глюкозу жрет, из-за этого могут быть сомнения, и воспаление к тому же, и вот тут пишут, что «узловых образований» не обнаружили в одном из очагов, вам с самого начала надо было не с глюкозой ПЭТ делать, а с тирозином.

— И что же теперь? — спрашивает Яна.

— Надо еще раз сделать, — говорит Рэмовна, — теперь с тирозином. Блин, обидно-то как. Понимаю, что дорого, но нам важно не ошибиться.

— Если надо, мы согласны, — говорит Яна.

— Давайте тогда так: вы сейчас оформляйте документы на квоту. Кибернож вам назначим где-то на конец марта — раньше все равно не получится, очередь. За несколько дней до этого вам сделают ПЭТ с тирозином. А потом ляжете и облучитесь. Давайте я сейчас им позвоню, сразу договоримся.

Она звонит. Договаривается, чтоб мне сделали ПЭТ с тирозином через месяц. ПЭТ с тирозином делают не каждый день, только по четвергам. И вот в один из четвергов нашлось для меня место.

Я задаю вопрос, который меня мучает:

— А целый месяц — это ведь, наверное, долго ждать? Опухоль за это время не увеличится?

— Не-е-ет, — преувеличенно бодрым голосом произносит Рэмовна, — вам же пока химию будут делать; не увеличится.

— Может, все-таки облучать по этому ПЭТ? — спрашиваю я. — Готов рискнуть, чтоб опухоль убрали.

— Понимаете, — говорит Рэмовна, — если хочется рискнуть, у вас в голове можно и гранату взорвать, тогда уж точно опухоль уберем; но нам все-таки важно поберечь здоровые ткани.

Через месяц в середине марта мне делают ПЭТ с тирозином. Все происходит почти так же, как и в случае с ПЭТ с глюкозой. Я спрашиваю работницу в белом халате: а это не вредно, так часто вводить в меня радиоактивное вещество?

— Не-е-ет, — бодрым голосом отвечает она, — оно же быстро распадается, буквально за пару часов.

ПЭТ с тирозином показывает всего лишь один очаг в голове. Метастаз в шее снова сомнителен: вроде бы что-то и есть, а может, и нет. Но с очагом вроде бы определились. Однако мне предлагают снова сделать ПЭТ с глюкозой, причем завтра же и при том бесплатно.

— Зачем? — говорю я. — Вот же, есть достоверный результат с тирозином.

Но работники центра ПЭТ мягко настаивают: это полезно сделать для вас же. Для киберножа нужна точность. Я пытаюсь отказаться, но работники центра ПЭТ не сдаются. Чем-то их заинтересовал мой случай: им обязательно надо повторить ПЭТ с глюкозой. Я сдаюсь: хорошо, давайте.

На следующий день мне делают ПЭТ с глюкозой. Это уже привычно, и лаборатория больше не кажется футуристичной, все это кажется довольно скучно и буднично. Я как всегда выпиваю несколько стаканчиков воды из кулера: чтоб нуклиды поскорее из меня вышли. Вечером приходит результат: опять три очага. По всей видимости, два из них — сильное воспаление, раз исследование с тирозином их не видит, и только один — опухоль. В конце бумаги вывод: достоверный очаг только один и смутное подозрение на единичный метастаз в шее. Советуют взять из шеи пункцию, чтоб уточнить. Я объясняю, что в Ростове мне буквально недавно брали пункцию и отдавали взятую жидкость на цитологию, потому что там тоже подозревали метастаз в шее, но так и не нашли. Вообще мне брали жидкость из этого подозрительного лимфоузла уже три раза: постоянно подозревают метастаз.

— Возможно, это воспаленный лимфоузел, — говорит работница в белом халате, — но все-таки стоило бы перепроверить.

Я говорю, что, конечно, да, перепроверим. Наконец меня отпускают.

Мы несем диски радиологу Рэмовне.

Она проверяет диски и говорит: знаете, а у вас диск с тирозином не считывается. Говорите, только один очаг, да? Ну в принципе, да, в выписке это есть, но сами снимки тоже нужны. Без снимков никак, для киберножа надо обязательно. Яна говорит: как же так, почему не считывается? Нам же записали… Ну вот, смотрите, говорит Рэмовна, я пытаюсь считать, пишет, что изображений нет, в папку вручную захожу, и их там действительно нет, только оболочка программы.

Утром Яна бежит в лабораторию ПЭТ, чтоб нам перезаписали результаты исследования на новый диск, а я в это время прохожу врачей в Бурденко.

Наконец новый диск записан и считывается.

— Ну вот, — говорит Рэмовна, — с очагом теперь все понятно. Будем облучать в режиме радиохирургии, то есть однократное облучение. Если бы очагов действительно было три, пришлось бы доводить до 80 грей и где-то за три или пять фракций все это проделывать. А в вашем случае хватит одной.

Вся эта беготня из одной больницы в другую похожа на дурной сон. Помню, как думал: это происходит не со мной. Я не здесь; я путешествую, работаю, гуляю с Яной и детьми в парке, делаю все, что угодно, только не обсуждаю с радиологом в Бурденко, сколько будет фракций. Я делаю, что угодно, только не слушаю, как она говорит, что 80 грей — это большой шанс вызвать радиационный некроз.

— Вам еще надо сделать маску, — говорит Рэмовна. — Запишем вас на завтра. Вы где живете?

— В гостинице, — отвечаем мы с Яной.

— Ясно, — говорит Рэмовна, — ну постараемся все это побыстрее сделать. Но вам перед самой процедурой надо сделать МРТ. Это бесплатно, по квоте. А сейчас главное — маска.

Маска — это пластиковая сетка, которую мне наденут на голову, чтобы во время процедуры голова не смещалась. Все это делается для того, чтобы кибернож бил точно в опухоль. Маска индивидуальна, делают мне ее в Бурденко рядом с кабинетом, где располагается собственно аппарат кибернож. Меня кладут на койку. Незастывшая масса похожа на мягкую теплую глину. Она быстро затвердевает у меня на лице. Помню, перед процедурой надо было снять повязку. Было немного стыдно: я привык скрывать дырку на месте глаза от людей. Я спросил: повязку снимать? Работница, делавшая маски, ответила: конечно, снимать, и я снял. Я следил за ней: она никак не изменилась в лице. Думаю, она и не такое видала.

Застывшую маску поднимают с моего лица бережно, как сокровище, уносят и говорят: все, вы свободны, ваша маска готова. Я надеваю повязку и выхожу в коридор. Я говорю себе: все это дурной сон. Это не я лежал на больничной плоскости, облепленный застывающим пластиком; я катался на теплоходе по Дону с детьми. Майе очень нравится: она совсем еще маленький ребенок, ее радуют такие вещи, ее радуют текущая вода, шумящие люди вокруг, громкая увеселительная музыка. Ей хочется танцевать на палубе под эту музыку.

Я выхожу из кабинета и вижу молодого мужчину с перебинтованной головой: судя по вмятинам на бинтах, у него не хватает нескольких кусков черепа, и его ведет за руку старенькая худая женщина, ей сложно ходить, но ему еще сложнее; я говорю себе: я ничего этого не вижу.

Потом я думаю: нет-нет, все это есть. И я здесь, и этот молодой мужчина тоже здесь. И он, едва переставляя ноги, тоже, наверно, думает: почему я? Почему я не занимаюсь плаваньем, не катаюсь на велосипеде, не прогуливаю пары, почему я с трудом передвигаюсь по этим белым коридорам с плакатами на стенах, на плакатах выздоровевшие больные благодарят сотрудников института нейрохирургии Бурденко за свое счастливое излечение; почему я все это знаю, зачем мне это? Наверно, он тоже думает, что ничего этого нет: нет его старой мамы, которая, что-то ласково нашептывает ему на ухо, нет этой боли в трясущейся голове, в которой не хватает костей, нет этих дрожащих ног и путающихся мыслей; он, наверно, тоже думает: почему я, господи? — но никто ему не отвечает; потому что ответа на этот вопрос нет.

Помню, как с Яной ждали, когда же наконец меня облучат. Вот и маска готова, и МРТ сделана, а точная дата процедуры не назначена. А ведь опухоль там внутри не замерла в ожидании, она медленно, но растет; и если слишком задержаться, то станут бессмысленны все эти снимки; придется снова делать ПЭТ, снова МРТ, снова записывать и считывать диски.

Но Рэмовна сообщает: кибернож назначен на 24 марта. Наконец-то сумели вклиниться в расписание.

Рэмовна сообщила нам это дней за пять до срока; мы с Яной решили провести оставшиеся дни в гостинице. Мотаться в Ростов и обратно в Москву не хотелось; да и как бы не дороже вышло, а мы старались экономить. Мы жили киберножом, дышали киберножом, молились на кибернож. Мы боялись, что вот уедем, и надежда рассыплется, как карточный домик. Мы решили дождаться. Гостиница была маленькая, номер маленький и дешевый, но уютный; а самое главное — гостиница располагалась недалеко от института Бурденко и рядом со станицей метро «Маяковская». У нас была двуспальная кровать, туалет и небольшой плоский телевизор. Мы обедали в недорогих кафе и столовых, вечером смотрели незапоминающиеся передачи и жевали крекеры, а незадолго до процедуры выделили время и сходили с Эриком Брегисом и его женой в театр. Мы почти не волновались; верили в победу. Главное, не уезжать далеко, главное, быть рядом с киберножом. Яна сказала: пусть это как будто наш маленький отпуск. Представь, что мы приехали в Москву отдыхать. Приехали побродить по окрестностям, покататься на качелях возле станции метро «Маяковская», сходить в парк. Да, и в театр. С этим постоянным лечением мы забыли, когда последний раз были в театре.

И мы действительно проводили оставшееся время до киберножа, как будто это был отпуск; и будто каждый день длится неделю, а может быть, месяц.

Впрочем, вру: в один из этих дней мы прервали ожидание и съездили на электричке в Обнинский онкологический центр к знакомому доктору профессора Светицкого; тому, чей телефон Светицкий успел нам дать в Ростове. Это был старичок небольшого роста, подвижный и добрый. Помню, он прочел мою выписку, расспросил нас. Мы сказали, что хотим попробовать кибернож, собственно, к этому и движемся, но мы знаем, что в Обнинском центре практикуют различные экспериментальные методы лечения, и мы хотели бы узнать про ФДТ: вдруг кибернож не сработает. Или, может быть, есть возможность использовать ФДТ вместе с киберножом, чтоб увеличить шансы на уничтожение опухоли. Доктор сразу повел нас за собой. Мы оказались в отделении ФДТ. Меня уложили на койку. Доктор привел с собой врача-специалиста по ФДТ. Врач-специалист по ФДТ был очень стар, раздражителен и хромал; трость стучала при ходьбе по плитке. Меня привычно уложили, и они вместе привычно осмотрели орбиту моего глаза. Что скажешь? — спросил доктор, знакомый Светицкого. Раздражительный врач-специалист по ФДТ сказал: насчет ФДТ? При такой локализации мы этого не делали. Можно попробовать, конечно. Но, думаю, это будет паллиатив.

Имелось в виду, что ФДТ не сможет убить опухоль; максимум — на время сдержит рост. Врачи часто произносят такие слова при пациентах, чтоб лишний раз не тревожить. Например, очень редко произносится слово «рак» или «опухоль»; скорее «тумор». Или что-нибудь совсем нейтральное вроде «вашего заболевания».

Раздражительный врач-специалист по ФДТ и знакомый профессора Светицкого ушли. Мне позволили встать. В кабинет вошла Яна. К нам явилась молодая женщина в халате. Объяснила ситуацию. ФДТ можно попробовать, но надо будет лечь в больницу, амбулаторно они не лечат. Переспросила: у вас же плоская клетка? Мы сказали: да. Она покачала головой: очень неприятно. Это такая опухоль, которую ты в дверь, она — в окно. Очень привязчивая гадость. Посоветовала нам все же сначала сделать кибернож. Конечно, надо понимать, что кибернож — не панацея, но средство все же довольно эффективное, по крайней мере в некоторых случаях. Сложно сказать, насколько оно будет эффективно в каждом конкретном случае. Если не поможет или останутся недобитые остатки опухоли, то, конечно, сразу же обращайтесь к нам. Яна записала ее телефон. Мы спросили: может, стоит сделать ФДТ параллельно с киберножом? Для усиления эффекта. Она покачала головой: лучше не стоит. Все-таки это довольно неприятная процедура, хоть и относительно мягкая. Можно навредить. Лучше сделайте кибернож, а там посмотрим. ФДТ останется как запасной вариант. В любом случае не волнуйтесь: если киберножа будет недостаточно, если какие-то клетки опухоли выживут, приезжайте, мы сразу положим вас к нам.

Мы распрощались и вышли. Доктор, знакомый Светицкого, встретил нас в коридоре. Знаете, я мог бы вам предложить еще несколько вариантов лечения, сказал он, помимо ФДТ и киберножа. Но раз вы уже решили кибернож, значит, и двигайтесь в этом направлении; нечего бегать от одного к другому, только время потеряете. Желаю вам удачи и выздоровления.

Она пожал мне руку: если что, обращайтесь, будем рады помочь. Но, надеюсь, все-таки не придется.

От Обнинского центра у меня остались самые приятные воспоминания. Особенно понравился больничный двор: высокие сосны, тишина и спокойствие. Я подумал, что гулял бы меж этих сосен с большим удовольствием. Однако больше в Обнинск мы не вернулись.

Потом был кибернож в институте Бурденко.

Меня поместили на койку. Надели на голову маску: сквозь дырочки в маске правым глазом я с трудом различал огромный футуристический бластер из дешевого фантастического боевика, направленный прямо на меня. Мне сказали, что процедура продлится чуть меньше часа. Спросили: вам поставить музыку? Я сказал: поставьте. Мне включили спокойную музыку и оставили наедине с футуристическим бластером. Бластер пошевелился. Невидимые лучи устремились в орбиту моего глаза. Через десять минут бластер перестал двигаться. Музыка замолчала. Я удивился: неужели все? Но это было не все: просто в аппарате что-то заклинило. С меня сняли маску, помогли встать и вежливо выставили в коридор. Появился техник: стал разбираться, что же случилось. Я вспомнил истории, которые рассказывала Алия Катифовна: как в линейном ускорителе отделения радиологии Ростовского института что-то ломалось, а деталь на замену приходилось ждать неделями. Помню, очень нервничал. Но с поломкой справились своими силами минут за сорок. Меня снова уложили на койку. Снова надели маску. Бластер снова закружил вокруг меня, как будто кто-то невидимый хотел получше прицелиться. Музыку на этот раз включить забыли, но я не переживал; главное, кибернож заработал. Это дарило надежду. Лишь бы он не сломался совсем. Я старался лежать неподвижно. Я говорил про себя: давай же. Давай, выжигай эту дрянь.

Процедура закончилась быстро. Мне показалось, что не прошло и получаса. Явилась медсестра, сняла с меня маску, помогла встать, попросила приспустить брюки и уколола дексаметазон. Затем показала, где следует расписаться.

Я спросил: и это все?

Она сказала: да, конечно. Результат будет виден где-то через два-три месяца. Вы, главное, сегодня вечером не забудьте сделать еще один укол дексаметазона. У вас есть кому вас уколоть?

— Да, — сказал я, — жена отлично делает уколы.

Я вышел в коридор. Ко мне подскочила Яна.

— Ну как?

Я пожал плечами. Я ничего не чувствовал. Никаких изменений.

Я сказал: не знаю. Это же не операция. Результат будет виден через два или три месяца.