1.1.1. Звукосимволическая (Платон)

Звукосимволическая гипотеза о происхождении языка сформировалась в споре, который возник в Греции в V в. до н. э. между «натуралистами» и «конвенционалистами». Учителем первых был Гераклит, а учителем других — Демокрит. Натуралисты считали, что слова создавались в соответствии с природой (натурой) обозначаемых ими вещей, а конвенционалисты настаивали на том, что слова — результат соглашения (конвенции) между их творцами — первыми людьми. Звукосимволическая гипотеза о происхождении языка зародилась в недрах учения натуралистов.

Спор между натуралистами и конвенционалистами выведен в диалоге Платона (427–347 до н. э.) «Кратил». От имени самого Платона в его диалогах выступает Сократ. Он обычно играет роль диалектика — человека, который обладает умением разрешать споры. В данном диалоге ведут спор Кратил и Гермоген. Первый — сторонник натуралистов, а другой — сторонник конвенционалистов. «У всякого сущего есть правильное имя, — утверждает Кратил, — врождённое от природы, и не то есть имя, чем некоторые люди, условившись так называть, называют, произнося при этом частицу своей речи, но некое правильное имя врождено и эллинам, и варварам, одно и то же у всех» (Фрейденберг О.М. Античные теории языка и стиля. М.; 71.: Государственное социально-экономическое издательство, 1936, с. 36).

Гермоген не соглашается: «Не могу поверить, что правильность имени состоит в чем-либо ином, чем в договоре и соглашении. Ведь мне кажется, какое имя кто чему установит, таково и будет правильное имя… Ведь никакое имя ничему не врождено от природы, но принадлежит вещи на основании закона и обычая тех, кто этот обычай установил и так называет» (там же, с. 37). Какую позицию в этом споре занял Платон?

Устами Сократа Платон сначала говорит, что прав и Кратил, и Гермоген, однако затем он уличает их в односторонности и в конечном счёте примыкает к натуралистам. Да, считал Платон, в языке имеются как имена, созданные по природе, так и имена, созданные по соглашению. Следовательно, есть основания для утверждений Кратила и Гермогена. Но всё дело в том, как создавать новые слова.

Новые слова следует создавать, по мнению Платона, в соответствии с природой (сущностью) обозначаемых вещей. Как же это делать? Это зависит от того, какое имя мы собираемся создавать — первичное (т. е. непроизводное в современной терминологии) или вторичное (т. е. производное). В первом случае задача автора нового слова состоит в том, чтобы отражать сущность обозначаемой вещи с помощью звуков, а во втором — с помощью значимых частей слова.

Термины «правильный» и «неправильный» в отношении к словам ещё не имеют у Платона культурно-речевого смысла. Его не интересовали проблемы языковой нормы. Позиция Платона в его диалоге является нормативистской, но платоновский нормативизм имеет не культурно-речевой (лингвоэтический), а гносеологический характер.

«Правильным» Платон считал то слово, которое обозначает вещь в соответствии с её сущностными качествами. «Правильный» значит «истинный». «Неправильное» имя, напротив, содержит в своём составе такие звуки (у непроизводных, т. е. «первичных», слов) или словообразовательные компоненты (у производных, т. е. «вторичных», слов), которые не соответствуют реальным свойствам обозначаемых вещей.

Свою задачу Платон видел в том, чтобы способствовать созданию «правильных» имён в будущем — таких, которые своею структурой подчёркивают истинную природу обозначаемых ими явлений. Он писал: «Давать имена нужно так, как в соответствии с природой следует давать и получать имена, и с помощью того, что для этого природой предназначено, а не так, как нам заблагорассудится…» (Платон. Сочинения в 3 томах. Т. 1.М.: Мысль, 1968, с. 421).

Данная задача может быть выполнена только в том случае, если перед тем, как создать новое слово, говорящий («законодатель» этого слова) исследует свойства обозначаемой вещи. Помощь в этом может оказать философ («диалектик»). «А законодатель, видимо, должен делать имя под присмотром диалектика, если он намерен как следует установить имя?» — задаёт риторический вопрос Платон устами Сократа (там же, с. 425).

В процессе создания «вторичных» слов говорящий должен подбирать в соответствии с выявленными свойствами вещей определённые словообразовательные компоненты, а в процессе создания «первичных» слов он должен подбирать звуки в соответствии со свойствами обозначаемых вещей. Чтобы это осуществить, он должен установить это соответствие, что и было сделано Платоном в его теории звукового символизма.

Суть теории звукового символизма состоит в приписывании звукам тех или иных значений. Платон писал: «Сжатие языка при произнесении d и упор при произнесении t полезно, кажется, применить для выражения, скованности уздою и стояния. А так как при произнесении язык очень скользит, опускаясь вниз, то, пользуясь уподоблением, он („законодатель“) так дал имена „гладкому“ (leia), „скользящему“ (olisthanein), „лоснящемуся“ (liparon), „смолистому“ (collodes) и прочим подобным вещам… А для выражения „округлого“ ему необходим был знак о, его-то он и вставлял по большей части в подобные имена» (там же, с. 473).

В своём «Кратиле» Платон заложил основы звукосимволической гипотезы о происхождении языка. Она составляет сердцевину натуралистического подхода к вопросу о соотношении первых слов и обозначаемых ими вещей. По этой гипотезе выходит, что отдельные звуки обладают некоторым значением. Это позволяет для создания новых слов подбирать такие звуки, которые соответствует природе обозначаемых ими вещей.

Мощный удар по звукосимволической гипотезе о происхождении первых слов нанёс Демокрит. Сам язык, по его мнению, содержит аргументы против обсуждаемой гипотезы. Так, в языке имеются омонимы. Если бы первые слова создавались по природе обозначаемых ими вещей, то их в нём не должно было бы быть, поскольку нельзя было бы подбирать одни и те же звуки для создания слов, обозначающих разные вещи. Не должно было бы быть в языке и синонимов, поскольку нельзя было бы подбирать разные звуки для обозначения вещей, имеющих одну и ту же природу.

У автора звукосимволической гипотезы был спасительный аргумент. Он состоял в следующем: в языке имеется много неправильных имён — таких, где звуки для обозначаемой вещи либо были подобраны по ошибке создателем слова, либо искажены теми, кто их употреблял в дальнейшем. Сократ, в частности, говорит Гермогену: «Разве ты не знаешь, любезнейший, что первые установленные имена уже искажены теми, кто хотел придать им более возвышенный характер, прибавляя и изымая буквы (звуки. — В.Д.) ради благозвучия и всячески их переворачивая, а также от приукрашивания и от времени. Например, в слове зеркало (κατοπτρον) разве не кажется неуместной вставка ρ? Это, думается, делают те, кто вовсе не заботятся об истине, но создают искусственное произношение, так что, многое вставляя в первые имена, они наконец доводят до того, что ни один человек не понимает, что же значит данное имя» (Фрейденберг О.М. Античные теории языка и стиля. М.; Л.: Государственное социально-экономическое издательство, 1936, с. 45).

Подобные аргументы не спасли натуралистов от утраты ими былого авторитета. О том, что этот авторитет был утрачен уже в IV в. до н. э. свидетельствует диалог между двумя философами — конвенционалистом Стильпоном и натуралистом Феодором-Безбожником: «„Скажи, Феодор, что в твоём имени, то ведь и в тебе?“. Феодор согласился. „Но ведь в имени твоём — бог“. Феодор и на это согласился. „Стало быть, ты и есть бог“. Феодор и это принял без спора, но Стильпон, расхохотавшись, сказал: „Негодник ты этакий, да ведь с таким рассуждением ты себя признаешь хоть галкой, хоть чем угодно!“» (Лаэртский Диоген. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль, 1979, с. 135).

В основе лингвистического натурализма лежит идея соответствия между вещами и словами. Последние в идеале должны «подражать» вещам не только своим звуковым составом, но и словообразовательным. В реальных же языках дело до такого «подражания» сплошь и рядом не доходит. Отсутствие соответствия между вещами и словами, в конечном счете, дискредитировало позицию натуралистов. Именно об этом свидетельствует приведённый диалог, состоявшийся между Стильпоном и Феодором, который был — вопреки своему имени — атеистом, за что и получил прозвище Безбожник.

В свою очередь конвенционалистам нанёс мощный удар в XVIII в. Жан-Жак Руссо. Каким образом, спрашивал он, первобытные люди могли договориться о звучании тех или иных слов, если этих слов у них ещё не было? В «Рассуждении о происхождении и основаниях неравенства между людьми» он писал: «Необходимо было прежде обладать речью, чтобы потом ввести её в употребление» (Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1961, с. 60).

Между тем спор между натуралистами и конвенциалистами в античной философии языка — предвосхищение той науки, которую в XX веке стали называть лингвосемиотикой. Её родоначальник — Фердинанд де Соссюр (1857–1913). Эта наука указывает на два главных признака языкового знака — отсылочность и произвольность (условность). Первый из этих признаков состоит в том, что языковой знак, как и любой другой, отсылает к определённой реалии, а второй — в том, что его собственные свойства отличаются от свойств этой реалии (сколько ни говори слово халва, во рту сладко не станет) (см. подр.: Даниленко В.П. Введение в языкознание. Курс лекций (с грифом УМО Министерства образования и науки РФ). М.: Флинта: Наука, 2010, с. 19–25). Первый из этих признаков забрезжил на небосклоне античной философии языка в учении натуралистов, а второй — в учении конвенциалистов.

Принцип произвольности знака в какой-то мере ослаблен у звукоподражательных слов (например, в русском языке «кукарекать», «мяукать» и т. п.), однако и в подобных случаях этот принцип действует, поскольку в разных языках звукоподражательные слова по своему звучанию не совсем совпадают (ср. русское слово кукушка с немецким Kuckuck, английским cuckoo). Однако сам факт существования звукоподражательных слов послужил предпосылкой для появления звукоподражательной гипотезы о происхождении языка.

1.1.2. Междометная (А.А. Потебня)

Сторонниками этой гипотезы были Иоганн Гердер (1744–1803), Александр Афанасьевич Потебня (1835–1891) и др. Сущность этой гипотезы состоит в предположении, что первые слова возникли из «междометий», но под последними имелись в виду не современные междометия, а те непроизвольные возгласы, которые издавали наши животные предки при выражении чувств.

Такого рода междометия А.А. Потебня считал подлинными междометиями и противопоставлял их словам ах, ох и т. п. Последние являются произвольными — в том смысле, что они употребляются говорящими сознательно. Современные междометия — лишь прообраз тех «междометий», которые представляли собою рефлексивные возгласы наших животных предков. Подобными междометиями пользуются животные и дети, когда они ещё не владеют взрослым языком.

В непроизвольных междометиях вслед за И. Гердером А.А. Потебня видел материал для будущих человеческих слов. Он писал: «Язык животных и человека в раннюю пору детства состоит из рефлексий чувства в звуках. Вообще нельзя себе представить другого источника звукового материала языка. Человеческий произвол застает звук уже готовым: слова должны были образоваться из междометий» (А.А. Потебня. Эстетика и поэтика. М.: Искусство, 1976, с. 110).

Животные междометия — принадлежность предъязыка. Они ещё не были словами человеческого языка. Своему переходу в слова у первых людей они были вновь обязаны чувствам. «Роль чувства, — указывал А.А. Потебня, — не ограничивается передачею движения голосовым органам и созданием звука. Без вторичного его участия не было бы возможно самое образование слова из созданного уже звука» (там же, с. 116).

В чувственной природе первобытного языка был убеждён знаменитый французский философ Жан Жак Руссо. Он писал: «Я нисколько не сомневаюсь, что первый (звуковой. — В.Д.)язык, существуй он поныне, сохранил бы независимо от словаря и синтаксиса свои черты, отличающие его от всех других. Не только все обороты этого языка были бы образными, чувственными, фигуральными, но даже его внутреннее устройство отвечало бы первоначальной цели доносить до чувств и разума жаждущий отклика голос страсти» (Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1961, с. 65).

Участие чувства в переходе междометий в слова А.А. Потебня усматривал в том, что междометия, первоначально служащие для непроизвольного выражения чувств, вызываемых определёнными предметами, стали уже сознательно употребляться в дальнейшем и для выражения представлений о самих этих предметах. Именно с этого момента они переставали быть междометиями и становились первыми словами.

Перенос междометий с обозначения чувств на их источники не был бы возможен, полагал А.А. Потебня, если бы мышление наших предков не достигло такой ступени своего развития, при которой они смогли увидеть в своих междометиях будущие слова. Своим переходом в слова междометия были обязаны не только чувству, но и мысли, способной осмыслить их как знаки вещей. «Междометие, — писал в связи с этим А.А. Потебня, — под влиянием обращенной на него мысли изменяется в слово» (указ соч. А.А. Потебни, с. 110).

Отсюда следует, что в качестве предпосылки для перехода животных возгласов в человеческие слова А.А. Потебня усматривал успешную психическую эволюцию наших предков, благодаря которой они сумели подняться до осознания знаковой природы собственных возгласов. Первобытное «междометие» в таком случае перестаёт быть непроизвольным животным выкриком и превращается в человеческое слово.

А.А. Потебня предполагал, что процесс перехода междометия в слово в мышлении нашего предка осуществлялся приблизительно так же, как в сознании ребенка. Он писал: «Итак, образование слова есть весьма сложный процесс. Прежде всего — простое отражение чувства в звуке, такое, например, как в ребёнке, который под влиянием боли невольно издает звук „вава“. Затем — сознание звука… Наконец — сознание содержания мысли в звуке, которое не может обойтись без понимания звука другими» (там же, с. 113).

Междометия, перешедшие в слова, составили основу, опираясь на которую люди могли создавать новые слова на материале старых. Но такого рода слова были уже не первичными, а вторичными, произведёнными от других слов, а не от животных междометий.

Достоинство междометной гипотезы о происхождении языка заключается в том, что она вписывает проблему происхождения языка в психогенез. Очевидный эволюционизм составляет сильнейшую сторону данной гипотезы.

1.1.3. Звукоподражательная (Платон, Г. Лейбниц)

Лучше всего эта гипотеза изложена у Платона (427–347 до н. э.), Готфрида Лейбница (1646–1716) и Иоганна Гердера (1744–1803). Сущность этой гипотезы сводится к предположению о том, что наши предки научились говорить благодаря подражанию не только звучащей природе (пению птиц, блеянию овец и т. д.), но и беззвучной. В последнем случае речь шла не о простом копировании звуков, которые первобытный человек слышал в природе, а о выражении с помощью звуков своих впечатлений о тех или иных свойствах предмета (его форме, размере и т. п.).

О словах, возникших из непосредственного подражания звучащей природе, Платон писал: «…кто подражает скоту, петухам и прочим животным, именует то, чему они подражают» (Античные теории языка и стиля / Под ред. О.М. Фрейденберг. М.-Л.: Государственное социально-экономическое издательство, 1936, с. 47).

В более сложном положении сторонники звукоподражательной гипотезы о происхождении языка оказывались, когда речь заходила о словах, появившихся в языке, по их предположению, благодаря звуковому выражению впечатлений о незвучащих предметах. Выход они нашли в соединении звукоподражательной гипотезы со звукосимволической. Они приписывали тем или иным звукам связь с обозначением определённых свойств этих предметов. Так, звуку [r] приписывалась связь с обозначением чего-нибудь резкого и твердого, а звуку [l] — плавного и мягкого. В свою очередь звуку [о] приписывалось выражение округлого. По поводу этого звука Платон писал: «Нуждаясь в звуке О для круглого, он (изобретатель слова. — В.Д.) его преимущественно вливал в это имя» (там же, с. 51).

С помощью звукоподражательной гипотезы о происхождении языка Г. Лейбниц объяснял наличие звука [r] в словах, связанных с обозначением разрыва (нем. Riss, лат. rumpo, фр. arracher, ит. straccio и т. п.). Подобным образом он объяснял присутствие звука [l] в латинском слове mel (мед), в немецком lieben (любить) и т. п.

На подлинно научную высоту звукоподражательную гипотезу о происхождении языка поднял в XVIII в. Иоганн Гердер. В своём «Трактате о происхождении языка» (1772) он прекрасно показал, что эта гипотеза — вовсе не плод досужего воображения. Она объясняет, почему именно со звукоподражательных слов начался человеческий язык. Всё дело в их полупроизвольной природе. Условный момент в них сочетается с подражательным. Первые слова нашим предкам было легче создавать за счёт подражания звучащим предметам. Их звучание подсказывало, с помощью каких звуков обозначить ту или иную вещь. Условный момент в звукоподражательных словах в свою очередь способствовал осознанию произвольности знака. Вот почему вслед за полупроизвольными звукоподражательными словами первобытные люди сумели перейти к созданию произвольных незвукоподражательных слов.

1.1.4. Трудовая (Монбоддо, Л. Нуаре, Ф. Энгельс, Б.В. Якушин)

Истоки этой гипотезы восходят ещё к Демокриту, но наибольший вклад в её разработку внесли Джеймс Бернетт, лорд Монбоддо (1714–1799), Людвиг Нуаре (1827–1897), Фридрих Энгельс (1820–1895) и Борис Владимирович Якушин (1930–1982). Между тем ещё в Средние века мы обнаруживаем её предтечу у «отцов церкви» — Григория Нисского (IV в.), Аврелия Августина (IV–V вв.), Иоанна Дамаскина (VII–VIII вв.) и др.

Как показал Ю.М. Эдельштейн (см.: Проблемы языка в памятниках патристики // История лингвистических учений. Средневековая Европа / Под ред. А.В. Десницкой и С.Д. Кацнельсона. М.-Л.: Наука, 1985, с. 157–207), отцы церкви отнюдь не были религиозными фанатиками и мракобесами. Они были людьми творческими и сумели внести много нового в развитие философии языка. Они поставили, в частности, впервые вопросы о коммуникации у животных, о невербальном мышлении и внутренней речи у людей и т. д.

Особого, внимания заслуживает теория происхождения языка, разработанная Григорием Нисским (335–394), который развивал в ней идеи не только своего брата — Василия Кесарийского (Великого), но и античных авторов.

Свои взгляды на проблему происхождения языка Григорий излагал в полемике с Евномием, который считал, что слова создаются человеком не самостоятельно, а в сотворчестве с Богом. Человеку, по Евномию, принадлежит пассивная роль в процессе словообразования, поскольку она сводится лишь к тому, чтобы угадывать имена, данные тем или иным вещам самим Богом.

Григорий, напротив, считал, что Бог одарил человека лишь творческою способностью, благодаря которой он сам, без помощи Бога, может создавать новое — будь то дом, меч, плуг или слово. Имена, по Григорию, создаются человеком, с одной стороны, в соответствии со свойствами обозначаемых вещей, а с другой стороны, в соответствии с национальным своеобразием языка, на котором говорит автор нового слова.

Григорий Нисский принимал, таким образом, как натуралистический, так и конвенциалистский принципы в словообразовании, однако делал упор на последнем из них. Он писал: «Итак, всем подтверждается наше слово (хотя оно и неискусно построено по правилам диалектики), доказывающее, что Бог — Создатель предметов, а не простых речений, ибо не ради Его, а ради нас прилагаются предметам имена… Если же кто скажет, что эти имена образуются, как угодно людям, сообразно их привычкам, тот нисколько не погрешит относительно понятия Промысла, ибо мы говорим, что имена, а не естество существующих предметов происходит от нас. Иначе именует небо еврей и иначе хананей, но тот и другой понимают одно и то же, от различия звуков нисколько не ошибаясь в разумении предмета» (там же, с. 185).

Заслуга Григория Нисского состоит прежде всего в том, что в своей теории он поставил язык в один ряд с другими продуктами культуры, считая, что язык, подобно любому другому продукту культуры, создается человеком благодаря его творческому отношению к действительности.

Особенно неожиданным в размышлениях отца Григория о происхождении языка звучит вполне материалистическое утверждение о том, что в качестве предпосылки возникновения языка следует рассматривать развитие человеческой руки. Он писал: «Содействие рук помогает потребности слова, и если кто-то услугу рук назовёт особенностью словесного существа — человека, если сочтёт это главным в его телесной организации, тот нисколько не ошибётся… Рука освободила рот для слова» (там же, с. 189).

В 1773 г. в Шотландии вышел шеститомный труд Монбоддо «О происхождении и прогрессе языка». Его автор изложил в нём предтечу трудовой гипотезы Нуаре-Энгельса.

Своим происхождением орудия труда, по мнению Монбоддо, обязаны успешной психической эволюции их создателей. Но подобной эволюции обязан своим происхождением и язык.

Первые слова были неполноценными. Их отличие от слов полноценных состояло в их диффузности — как звуковой, так и смысловой. Звуковая диффузность первых слов выразилась в их слабой членораздельности, а смысловая — в синкретичности их значения. Вот почему их нельзя было отнести к какой-либо части речи. Монбоддо писал в связи с этим: «Какие слова были изобретены первыми? — Мой ответ: если под словами понимать части речи, то первых слов вообще не было; а первые артикулированные звуки обозначали целые предложения» (Донских О.А. Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск: Наука, 1984, с. 79).

Орудия труда и язык Монбоддо соединил в одну связку. Их прогресс зависел от их взаимного влияния друг на друга, однако на приоритетное положение в ней он поставил орудия труда.

Прогресс в изготовлении орудий труда повлиял на происхождение и развитие языка в двух отношениях: с одной стороны, он заставлял людей объединяться во всё более и более многочисленные союзы, трудовая деятельность которых в значительной мере зависела от выполнения её участниками тех задач, которые связаны с использованием языка, а с другой стороны, этот прогресс способствовал развитию у первобытных людей абстрактного мышления, что не могло не влиять на развитие языка: он эволюционировал от употребления слов в конкретном значении к их употреблению во всё более и более абстрактном значении. Монбоддо здесь использовал идею Д. Локка о том, что первые слова обозначали только индивидуальные предметы, а стало быть, были именами собственными, но со временем они стали превращаться в имена нарицательные, поскольку стали обозначать всё более и более обширные совокупности похожих предметов.

Особенно ярко трудовую гипотезу о происхождении языка изложил в работе «Происхождение языка» (1877) Людвиг Нуаре. Он писал: «…трудом достигаемые модификации внешнего мира роднятся с теми звуками, которые сопровождают работу, и таким путём эти звуки приобретают определённое значение. Так возникли корни языка, те элементы или первичные клеточки, из которых выросли все известные нам языки» (Донских О.А. Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск: Наука, 1984, с. 104).

Иначе говоря, Л. Нуаре считал, что первые корнесловы возникли из звуков, которые вырывались из уст наших предков во время трудовых действий.

Глоттогенез Ф. Энгельс вписывал в антропогенез. В работе «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» (1896) он писал: «Наши обезьяноподобные предки, как уже сказано, были общественными животными; вполне очевидно, что нельзя выводить происхождение человека, этого наиболее общественного из всех животных, от необщественных ближайших предков. Начинавшееся вместе с развитием руки, вместе с трудом господство над природой расширяло с каждым новым шагом вперёд кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путём модуляции для всё более развитой модуляции, а органы рта постепенно научались произносить один членораздельный звук за другим» (Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения в трёх томах. Т. 3. М.: Издательство политической литературы, 1981, с. 72).

Для доказательства правильности своей точки зрения на проблему глоттогенеза Ф. Энгельс прибегал к сравнению животных языков с человеческими. «Что это объяснение возникновения языка из процесса труда и вместе с трудом является единственно правильным, — писал он, — доказывает сравнение с животными. То немногое, что эти последние, даже наиболее развитые из них, имеют сообщить друг другу, может быть сообщено и без помощи членораздельной речи. В естественном состоянии ни одно животное не испытывает неудобства от неумения говорить или понимать человеческую речь. Совсем иначе обстоит дело, когда животное приручено человеком. Собака и лошадь развили в себе, благодаря общению с людьми, такое чуткое ухо по отношению к членораздельной речи, что, в пределах свойственного им круга представлений, они легко научаются понимать всякий язык» (там же).

Ф. Энгельс предсказал появление попугая Алекса. Он писал: «Птицы являются единственными животными, которые могут научиться говорить, и птица с наиболее отвратительным голосом, попугай, говорит всего лучше. И пусть не возражают, что попугай не понимает того, что говорит. Конечно, он будет целыми часами без умолку повторять весь свой запас слов из одной лишь любви к процессу говорения и к общению с людьми. Но в пределах своего круга представлений он может научиться также и понимать то, что он говорит. Научите попугая бранным словам так, чтобы он получил представление об их значении (одно из главных развлечений возвращающихся из жарких стран матросов), попробуйте его затем дразнить, и вы скоро откроете, что он умеет так же правильно применять свои бранные слова, как берлинская торговка зеленью. Точно так же обстоит дело и при выклянчивании лакомств» (там же).

Трудовая гипотеза о происхождении языка легла в основу марксистской глоттогенетики в СССР. Так, А.Г. Спиркин вслед за Ф. Энгельсом писал: «Потребность во взаимном общении родилась в условиях коллективной трудовой деятельности, направленной на удовлетворение материальных потребностей человека… Начало формирования речи обычно связывают с переходом полуживотного предка человека к искусственному изготовлению и систематическому использованию орудий трудовой деятельности» (Спиркин А.Г. Происхождение языка и его роль в формировании мышления // Мышление и язык. Под ред. Д.П. Горского. М.: Издательство политической литературы, 1957, с. 26).

Высшим достижением марксистской глоттогенетики стала концепция Б.В. Якушина. Она изложена им в очерке «Происхождение человека и языка в процессе трудовой деятельности» (см.: Онтология языка как общественного явления. Под ред. Г. В. Степанова и В. 3. Панфилова. М.: Наука, 1983, с. 37–104) и в последней главе («Язык — продукт общественного развития») его книги «Гипотезы о происхождении языка» (М.: Наука, 1984).

В трудовой деятельности наших предков Б.В. Якушин видел предпосылку для их успешного психического развития: «„Труд начинается с изготовления орудий“, — писал Ф. Энгельс. Процесс изготовления орудий труда и охоты играет большую роль в психическом (прежде всего интеллектуальном) и социальном (в орудиях труда овеществляется соответствующий опыт) развитии первобытных людей» (Якушин Б.В. Гипотезы о происхождении языка. М.: Наука, 1984, с. 103).

Вот как Б.В. Якушин объяснял роль труда для развития психики у первобытных людей: «Обработка материала, и особенно такого „капризного“ — твёрдого и хрупкого, как кость или камень, требовала мобилизации и интенсификации всех психических процессов работника… Трудовые действия планомерны и последовательны; они включают в себя напряжение нервных и физических сил, работу всех органов чувств. Они требуют расчётливого мышления и воображения. А это означает, что анализ и синтез, абстракция и обобщение становились более тонкими, разветвлёнными и многоступенчатыми» (там же).

Психическая эволюция у первобытных людей, стимулируемая их трудовой деятельностью, сочеталась с их языковой эволюцией. В её основе, по предположению Б.В. Якушина, лежал не звуковой язык, а пантомима. Он писал: «Использование орудий труда, способность к тонкой координации движений создали условия для самого естественного способа передачи информации — жестом, мимикой, позой, короче — пантомимой» (там же, с. 113).

Пантомима у первобытных людей вовсе не была немой: она сопровождалась теми или иными эмоциональными выкриками. Эти выкрики с течением времени выдвинулись у наших далёких предков на первый план, оттеснив на второй план пантомиму. Почему это произошло? Потому что звуковая форма передачи информации имеет неоспоримые преимущества перед зрительной. Вот почему пантомимический язык у первобытных людей уступил место звуковому.

Нельзя сказать, что пантомима полностью исчезла из общения первобытных людей, но большая часть используемых ими жестово-мимических знаков, с одной стороны, и нечленораздельные эмоциональные выкрики, с другой, стали всё больше и больше заменяться на звуковые знаки, т. е. членораздельные слова.

Так происходил переход пантомимического языка у первобытных людей к звуковому. Вот что писал об этом переходе Б.В. Якушин: «Выполняя одну и ту же знаковую функцию, пантомима и звук как бы конкурировали между собой, и в этой конкуренции победил более экономичный и оперативный звук» (там же).

Первобытный язык (в обеих его формах — пантомимической и звуковой), по мнению Б.В. Якушина, выполнял по преимуществу прагматическую («управленческую») функцию. В нём преобладали повелительные предложения, без которых невозможна коллективная трудовая деятельность.

Б.В. Якушин в связи с этим указывал: «Общение между первобытными людьми обязательно должно было выйти из наличной ситуации, и передаваемая информация должна была относиться к прошлым или будущим событиям. Элементарные средства общения имели „управленческий“ характер: „отрезок“ пантомимы, звук или их сочетание представляли собой команды для внешнего или внутреннего действия и содержали в себе информацию о действующем лице, его действии и объекте» (там же).

В конце своей книги Б.В. Якушин наметил разграничение двух эпох в эволюции языка — эпохи однословных предложений («слов-предложений») и эпохи несколькословных («членораздельных») предложений. По поводу первой из этих эпох он писал: «Нечленораздельный звук, становясь многозначным, начал варьироваться и стягиваться до тех пределов, в которых он оставался отличимым от других звуков. Каждый такой звук имел своё значение — образ отрезка пантомимического действа. Это уже были слова-предложения» (там же).

Последний абзац в книге Б.В. Якушина посвящён характеристике второй эпохи языковой эволюции: «Возрастающее число и разнообразие ситуаций, в которых участвовал древний человек, потребовали их большего дробления и обобщения в сознании, что в свою очередь вызвало необходимость комбинирования становящихся всё более абстрактными значимых звуков для описания ситуаций. Так возникли членораздельные предложения» (там же).

Сделаем вывод. Если достоинство междометной гипотезы о происхождении языка состоит в том, что она вписала проблему глоттогенеза в психогенез, то звукоподражательная и трудовая приблизились к её культурологической интерпретации, поскольку стали связывать появление первых слов с творческой, преобразующей деятельностью наших предков, благодаря которой они и пошли по пути культурогенеза.

Очень обстоятельный обзор новых гипотез о происхождении языка дан в книге С.А. Бурлак «Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы» (М.: Астрель, 2012). Я ограничусь в своей книге кратким критическим анализом лишь основных.

1.2.1. Натавистская гипотеза Н. Хомского

В молодые годы Ноэм Хомский (род. в 1926) взлетел на олимп мировой славы благодаря своей теории генеративной грамматики. Уже и тогда он настаивал на врождённости универсальной грамматики. На старости лет он перенёс идею врождённости на глоттогенез. По поводу этой идеи сразу послушаем Б. Бичакджана: «Языки не являются ничем не обусловленными вариантами некой универсальной устойчивой грамматики, которую генетическая мутация привнесла в наши хромосомы. Языки — это наборы эволюционирующих черт» (Бичакджан Б. Эволюция языка: демоны, опасности и тщательная оценка // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / Сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. М. Языки славянских культур, 2008, с. 85).

Язык, с точки зрения Н. Хомского, обязан своим происхождением вовсе не потребности что-либо сказать, а потребности о чём-либо размышлять. Язык потому главным образом и возник, чтобы обеспечивать процесс познания. Когнитивную функцию языка он возвысил над коммуникативной. Первая — главная, а другая — побочная.

Н. Хомский писал: «Язык не считается системой коммуникации в собственном смысле слова. Это система для выражения мыслей, т. е. нечто совсем другое. Её, конечно, можно использовать для коммуникации… Но коммуникация ни в каком подходящем смысле этого термина не является главной функцией языка» (Хомский Н. О природе и языке. М.: КомКнига, 2005, с. 114).

Рациональное зерно в только что приведённой цитате очевидно: возможности вербального мышления неизмеримо выше аналогичных возможностей невербального мышления. Вербальному мышлению человек в первую очередь и обязан своему стремительному отрыву от своих животных собратьев в своей когнитивной эволюции. Она была бы невозможна, если бы наш предок не сумел создать инструмент для своего мышления — язык.

Выходит, что перед языком можно смело ставить когнитивную потребность в качестве причины для появления человеческого языка. Но отсюда вытекает неизбежный вывод о том, что даже и в одиночестве человек должен был бы создать себе язык как «систему для выражения мыслей» — во внутренней речи. Чтобы с её помощью познавать мир. А уж потом он сообразил, что внутреннюю речь можно превратить во внешнюю, чтобы приобщить к ней других. Приблизительно так и думал в XVIII в. Иоганн Гердер. Новое — хорошо забытое старое!

И. Гердер писал: «…ведь даже дикарь, одинокий дикарь, живущий в лесу, и тот должен был бы создать себе язык, даже если бы он и не говорил на нём никогда. Язык явился результатом соглашения, которое душа его заключила сама с собою, и это соглашение было столь же неизбежно, как то, что человек был человеком» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М.: Издательство ЛКИ, 2007, с. 143).

Одно непонятно: зачем под глоттогенез подводить только когнитивную потребность в языке, а коммуникативную оставлять на задворках? Почему между ними не заключить союз? Первые люди нуждались не только в познании мира, в котором они живут, но и в общении друг с другом. Вот почему ущемление коммуникативного фактора глоттогенеза за счёт гипертрофии когнитивного в гипотезе Н. Хомского нужно исправить на когнитивно-коммуникативную гармонию. Но эта гармония будет неполной, если мы не превратим её в когнитивно-коммуникативно-прагматическую, поскольку в основе происхождения языка лежат не только когнитивный и коммуникативный факторы, но и прагматический.

Прагматический фактор глоттогенеза связан с переходом слова в дело. Нет никаких оснований сомневаться в том, что первые люди не могли додуматься до осознания прагматической функции зарождающегося у них языка. Этой функцией пользуются животные, предупреждая своих соплеменников, в частности, о грозящей опасности. Люди лишь унаследовали от них использование языка как средства, с помощью которого они могут «воздействовать друг на друга с большей эффективностью» (Блумфилъд Л. Язык. М.: Прогресс, 1968, с. 42).

1.2.2. Протограмматическая гипотеза Т. Гивона

Талми Гивон (род. в 1936) в 1962 г. получил степень магистра наук в области садоводства, но с 1966 г. он пошёл по лингвистической стезе. В это время лингвистическую науку уже в значительной мере охватил хомскианский угар. Т. Гивон не принял грамматики Н. Хомского. От критики этой грамматики он пришёл к своей версии глоттогенеза.

В отличие от Н. Хомского, Т. Гивон не оставил в своей гипотезе о происхождении языка коммуникативную функцию языка в тени когнитивной. По традиции он стал рассматривать язык не только как инструмент мышления, но и как средство общения. От себя он подчеркнул: с помощью языка говорящий имеет возможность узнать что-то новое не только благодаря собственным размышлениям, но и от других людей. Иначе говоря, коммуникативная функция языка может превращаться в когнитивную.

Т. Гивон разделил глоттогенический процесс на два этапа — протограмматический и грамматический. Первый из них характеризуется отсутствием грамматикализации, т. е. отсутствием специальных грамматических показателей у первых слов-предложений, а вторая идёт по пути растущей грамматикализации, т. е. по пути увеличения грамматических показателей у несколькословных предложений. Следовательно, второй этап глоттогенеза характеризуется появлением подлинного синтаксиса, тогда как в первый он по существу отсутствует, поскольку первые люди употребляли лишь однословные предложения.

Рассуждая подобным образом, Т. Гивон пришёл к тем же соображением, к которым А.А. Потебня пришёл ещё в XIX в. Выражение «всё новое — хорошо забытое старое» здесь, кстати сказать, не годится, поскольку американские языковеды, за очень редким исключением, не имеют ни малейшего представления о российской лингвистической науке. Никогда не узнает этот Т. Гивон и о том, что я здесь о нём пишу.

А.А. Потебня предполагал, что первобытные люди потому употребляли однословные предложения, что их мышление ещё не способно было расчленять описываемую ситуацию на предмет (субъект) суждения и его признак (предикат). Их мышление было ещё синкретическим по преимуществу. Вот почему гипотетическое предложение «Лек» у них означало «Птица летит». Субъект в нём спаян с предикатом. Естественно было назвать это «Лек» первобытным причастием, поскольку именно причастие совмещает в себе именные и глагольные особенности. Но это причастие ещё представляло собою безаффиксный корнеслов. Оно ещё не подверглось грамматикализации.

На место потебнианского первобытного причастия Т. Гивон поставил указательные местоимения, возникшие в результате вокализации указательных жестов. Если, по А.А. Потебне, имена и глаголы возникли из первобытных причастий, то по Т. Гивону — из первобытных указательных местоимений. Из этих местоимений он вывел личные местоимения, артикли и существительные. Между существительными и глаголами затем наступила длинная пауза, необходимая для того, чтобы первые люди в своей когнитивной эволюции дозрели до соединения существительных с глаголами для построения субъектно-предикатных предложений. Как только это произошло, появились несколькословные предложения с субъектно-предикатной структурой и начался второй этап голоттогенеза — грамматический. Он характеризовался приливом грамматических средств, позволяющих предложению всё больше и больше совершенствовать свою синтаксическую структуру.

Как видим, гипотеза Т. Гивона заслуживает высокой оценки. Её истоки восходят в Европе к Ф. Боппу, В. Гумбольдту, А. Шляйхеру и А.А. Потебне. В ней отражён эволюционный взгляд на происхождение языка. Языковая эволюция предстаёт в ней как процесс, движущийся от простого к сложному — от грамматически неоформленных слов-предложений в протоязыке к грамматически оформленным несколькословным предложениям в языке.

1.2.3. Музыкальная гипотеза Н. Масатаки

Нуобо Масатака (род. в 1954) — японский приматолог. Он поделил начальный этап глоттогенеза на три периода — гуления, лепета и пения. Материал для такой перидизации он нашёл в доязыковом поведении младенцев и коллективных дуэтах гамадрилов. В процессе первого периода наши предки создали слоги, в процессе второго — многосложные слова, и в третий они их запели.

Сам того не подозревая, Н. Масатака в какой-то мере возродил И. Гердера, который писал: «…если первым языком человека было пение, то пение это было для него настолько же естественно и настолько соответствовало его органам и природным инстинктам, насколько пение соловья — естественно для этой птицы, которую можно было бы назвать летающей глоткой. Именно таким и был наш звучащий язык. Кондильяк, Руссо и другие были уже на полпути к этой мысли, когда они выводили просодию и песенный характер древнейших языков из криков, порождаемых чувством» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М.: Издательство ЛКИ, 2007, с. 149).

И. Гердер, вместе с тем, в своей гипотезе о происхождении языка опирался не на музыкальную сторону живой речи, а на междометную гипотезу и звукоподражательную. Музыкальная же гипотеза Н. Масатаки чересчур упрощает зарождение языковой способности у человека.

1.2.4. Паразитная гипотеза Т. Дикона

Терренс Дикон — профессор биологической антропологии и нейронаук Университета Калифорнии в Беркли. Он додумался уподобить язык паразиту. Подобно тому, как паразиты внедряются в те или иные организмы, язык внедрился в мозг гоминидов. Поначалу он не особенно влиял на разум, но со временем его влияние на разум всё возрастало и возрастало. Более того, между языком и разумом установились отношения сотрудничества, благодаря которому происходит двойная эволюция — языковая и психическая.

К паразитной гипотезе происхождения языка, по-видимому, следует относиться как к шутке, в которой есть доля правды.

1.2.5. Гипотеза груминга Р. Данбара

Робин Данбар (род. в 1947) — американский культуролог. Он вывел язык из груминга — заботливого выискивания обезьянами насекомых в шерсти своих сородичей. Вот уж поистине неисповедимы пути господни!

Груминг — средство единения той или иной группы обезьян. Он возможен только в малочисленных сообществах. Чем многочисленнее они становятся, тем всё труднее и труднее грумингу выступать в качестве средства единения. Со временем им ничего не остаётся, как заменить его на другое средство единения — язык. Что же, и в этой гипотезе есть рациональное зерно: язык и в самом деле — средство единения.

С юмором гипотезу Р. Данбара описал Дерек Бикертон: «Он (груминг. — В.Д.) связывает обезьян друг с другом, позволяя сообществам быть (относительно!) сплочёнными. Но для этого требуется время. А если социальная группа слишком сильно увеличивается, груминг — процедура личного, непосредственного взаимодействия — занимает слишком много времени. Вы просто не успеете вычесать блох у всех, у кого нужно это сделать, и в оставшееся время найти себе пропитание. Поэтому Данбар предположил, что язык появился как заменитель груминга. Вы можете вычесывать физически только одного товарища за раз, а чесать языками можно одновременно с тремя или четырьмя» (Бикертон Д. Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей. М.: Языки славянских культур, 2012, с. 28).

Итак, новые о гипотезы о происхождении языка далеко неравноценны. Так, об авторах трёх последних можно сказать словами Н.В. Гоголя: «лёгкость необыкновенная в мыслях». С лёгкостью необыкновенной Н. Масатака вывел первобытный язык из пения, Т. Дикон уподобил язык паразиту, а Р. Данбар вывел его из груминга. Зато гипотезы Н. Хомского и Т. Гивона заслуживают высокой оценки. Они свидетельствуют о преемственности между ними и старыми гипотезами. Актуальность последних подтверждена временем их существования в науке.

Междометная, звукоподражательная и трудовая гипотезы о происхождении языка отнюдь не устарели. Чтобы извлечь из них рациональное зерно, их нужно актуализировать. При этом речь идёт не о том, чтобы выбрать из них какую-то более верную, оставив другие на втором плане, а о том, чтобы их синтезировать. Их вообще не нужно ставить в отношения конкуренции друг с другом. Каждой из них нужно найти своё место в единой эволюционной теории глоттогенеза. Это станет возможным, когда каждая из них будет соотнесена с соответственным моментом в процессе, с одной стороны, подготовки к глоттогенезу (междометная), а с другой, его начала и развития (звукоподражательная и трудовая).

В современной глоттогенической науке сложилась ситуация, которая в какой-то мере напоминает время второй половины XIX в. К этому времени стало ясно, что компаративистика не в состоянии пролить дополнительный свет на проблему глоттогенеза, как обещал один из её основателей — Якоб Гримм (1785–1863).

9 января 1851 г. Я. Гримм прочитал в Академии наук доклад «О происхождении языка». В этом докладе он осуждал скептиков, которые стали сомневаться во вспомогательной роли компаративистики в решении вопроса о происхождении языка. Он говорил: «Этот индогерманский язык должен в то же время дать самые исчерпывающие разъяснения относительно путей развития человеческого языка вообще, может быть, и относительно его происхождения. Они могут быть получены в результате изучения внутреннего строя этого языка, который может быть отчётливо прослежен в своих бесчисленных видоизменениях, принимаемых им в каждом отдельном случае. Я имею право говорить о возможности выполнения исследования о происхождении языка как о проблеме, в удачном решении которой многие ещё сомневаются. Если бы всё же оказалось, что её можно решить, то такие скептики возразили бы, что наши языки и наша история должны восходить к ещё более раннему периоду, чем это возможно сделать, так как вероятно и даже несомненно, что древнейшие памятники санскритского или зендского языков, подобно памятникам еврейского языка или ещё какого-нибудь, который хотят выдать за самый древний язык, на многие тысячелетия отстоят от момента действительного происхождения языка или от момента сотворения рода человеческого на земле» (Звегинцев В.А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Часть I. М: Учпедгиз, 1960, с. 56).

Как видим, один из патриархов сравнительно-исторического языкознания и к середине XIX в. сохранил надежду на то, что компаративистика может оказаться полезной для решения проблемы глоттогенеза, но даже и у него мы обнаруживаем биологические пристрастия. Он сравнивает язык с деревом: «Разве язык в благоприятных условиях не расцветает, подобно дереву, которое, не будучи ничем стеснено, пышно разрастается во все стороны? И разве не перестаёт развиваться язык и не начинает хиреть и мертветь, как хиреет и сохнет растение при недостатке света и земли?» (там же).

Самый мощный крен в сторону биологии сделал в шестидесятые годы XIX в. немецкий компаративист Август Шляйхер (1821–1868). Его биологическая концепция языка складывалась под непосредственным влиянием Чарлза Дарвина. Вдохновлённый дарвинизмом, он стал уподоблять языки живым организмам. Продуктивность подобного уподобления бесспорна: благодаря ему, А. Шляйхер стал автором «Компендиума сравнительной грамматики индоевропейских языков» (1862), в основе которого лежит биологический образ — родословного древа индоевропейских языков. Но очевидны у А. Шляйхера и издержки чрезмерного сближения языкознания с биологией. Как проявление явного биологического экспансионизма в его лингвистической теории выглядит, например, следующее его утверждение: «Жизнь языка не отличается существенно от жизни всех других живых организмов — растений и животных. Как и эти последние, он имеет период роста от простейших структур к более сложным формам и период старения, в который языки все более и более отдаляются от достигнутой наивысшей ступени развития и их формы терпят ущерб» (там же, с. 96). Биологический экспансионизм привёл А. Шляйхера к преувеличению роли климатического фактора в изменении языка, к прямолинейному приложению дарвиновской категории борьбы за существование к описанию языковой истории и т. д.

Если даже в компаративистике во второй половине XIX в. мы видим движение в сторону сближения языкознания с биологией, то нет ничего удивительного в том, что в философии языка это сближение стало осуществляться в ещё более стремительном темпе, поскольку эта наука имеет междисциплинарный характер. Дело дошло даже до того, что появилось мнение, что проблема глоттогенеза должна быть вообще вынесена за пределы лингвистической науки и решаться в рамках других наук — в первую очередь в эволюционной биологии.

В 1866 г. Парижское лингвистическое общество вписало в свой устав пункт, запрещающий его членам рассматривать вопросы, связанные с происхождением языка. Французов поддержали англичане. В 1873 г. президент Лондонского филологического общества Александр Эллис заявил: «Я считаю, что подобные вопросы не относятся к собственно филологическим» (Донских О.А. Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск: Наука, 1984, с. 95).

В результате вопросы, связанные с происхождением языка, всё больше и больше стали перемещаться в биологию. Первую скрипку здесь сыграл Чарлз Дарвин (1809–1882). В книге «Происхождение человека и половой отбор» (1871) он предупреждал: «Умственные способности у отдалённых прародителей человека должны были быть несравненно выше, чем у какой-либо из существующих обезьян, прежде чем даже самая несовершенная форма речи могла войти в употребление» (Дарвин Ч. Происхождение человека и половой отбор. Сочинения. Т. 5. М.: Издательство Академии наук СССР, 1953, с. 205).

Ч. Дарвин, между тем, должен был бы приведённые слова адресовать самому себе, поскольку сам он стал сокращать расстояние между человеком и животным. В этой же книге намечена явная тенденция к анимализации человека — к его чрезмерному сближению с животным. Он писал: «Человека отличает от низших животных не то, что он способен различать членораздельные звуки, ибо собаки, как известно всем, понимают многие слова и предложения… Способность издавать звуки членораздельно тоже не является отличительной нашей чертой, ибо ею обладают попугаи и другие птицы… Человек отличается от низших животных только тем, что он обладает бесконечно большей способностью ассоциировать в своём уме самые разнообразные звуки и представления; этим он обязан, конечно, высокому развитию своих умственных способностей» (там же, с. 203–204).

Вышло у Ч. Дарвина вот что: принципиально животный язык не отличается от человеческого. Разница только в степени развития языковой способности у животных и людей. У последних она неизмеримо выше, чем у первых. Как будто с этим нельзя не согласиться. Между тем дело тут не столько в степени, о которой идёт речь, сколько в самой природе животного языка и человеческого. У животного он по преимуществу врождёнен, а у людей — результат приобретённого опыта. У животных он — результат их биопсихогенеза, а у людей — не только их биопсихогенеза, но и — главным образом — культурогенеза.

Тенденция к чрезмерному уравниванию животных языков с человеческими оказалась настолько сильной, что она дожила до нашего времени. Так, она имеется в работах известного чилийского биолога Умберто Матураны.

У. Матурана недвусмысленно определяет язык исключительно как биологическое явление. Более того, он биологизирует не только язык, но и познание. Так, по поводу последнего он писал: «Познание представляет собой биологическое явление и понять его можно только как таковое; любое понимание области знания с точки зрения эпистемологии предполагает понимание с точки зрения биологии» (Матурана У. Биология познания // Язык и интеллект / Под ред. В.В. Петрова. М.: Прогресс, 1996: http://www.synergetic.ru/sections/autopoiesis ).

Анимализация языка у У. Матураны проистекает из биосемиотической (зоосемиотической) направленности его размышлений о «языковой области», в которой при определённых условиях оказываются живые организмы — и в первую очередь — животные.

Ставить человеческий язык в один ряд с «языками» животных означает гипертрофию биотической стороны языка и, напротив, игнорирование его культурной стороны.

Чрезмерное сближение животных языков с человеческими проистекает из анимализации человека. Она держится на игнорировании культурной сущности человека, на сведении культуры к выживанию. Назначение языка при таком подходе тоже не может не сводиться к его участию в выживании. Три основные функции языка — коммуникативная, когнитивная и прагматическая — в этом случае заменяются его единственной функцией — адаптивной (ориентирующей, консенсусной).

«Основная функция языка, — писал У. Матурана, — как системы ориентирующего поведения заключается не в передаче информации или описании независимой вселенной, о которой мы можем вести разговоры, а в создании консенсуальной области поведения между системами, взаимодействующими на языке, путем развития кооперативной области взаимодействий» (там же).

Выходит, что и общаемся мы друг с другом, и познаём этот мир, и практически воздействуем на него с помощью языка в конечном счёте лишь с одной задней мыслью — сориентировать себя на консенсус во взаимоотношениях друг с другом, приспособиться друг к другу. Такая насмешка над человеком неизбежна в теории, где игнорируется его культуросозидательная (преобразующая) сущность и он ставится на одну доску с животным.

Приписывание языку одной — ориентировочно-адаптивной — функции у У. Матураны объясняется очень просто: на человеческий язык он смотрит сквозь призму животного «языка». Он игнорировал при этом ту пропасть, которая отделяет их друг от друга. Между тем эта пропасть соразмерна пропасти между человеком и животным.

Пропасть между животными и современными людьми, вместе с тем, была намного меньше, чем между животными и первобытными людьми. Последние были намного ближе к животным. Более того, первые люди унаследовали свою языковую способность от предъязыковой способности своих животных предков.

Невозможно восстановить конкретные животные «междометия», на основе которых формировались первые человеческие слова. Но по животным языкам мы можем в какой-то мере судить о характере предъязыка. Они — один из важнейших источников реконструкции этого характера. Другой такой источник — «говорящие» животные. Сам факт их существования свидетельствует о языковом потенциале не только животных, но и, в какой-то мере, предлюдей и первобытных людей. Вот почему биологические подходы к решению проблемы голоттогенеза имеют не только полное право на существование, но и проливают новый свет на эту проблему. Более того, эти подходы во многом задают тон всей современной глоттогенической науке. Они пронизывают её целиком. Вот почему их отграничение от других — психологических и культурологических — подходов в значительной мере условно.

3.1.1. Евгений Николаевич Панов

Евгений Николаевич Панов (род. в 1936 г.) — доктор биологических наук. О верности своей профессии он заявил в самом начале своей книги «Знаки, символы, языки»: «В этой книжке я попытался изложить с точки зрения биолога некоторые наиболее существенные представления о языке человека, без знания которых невозможны сколько-нибудь продуктивные сопоставления между ним и „языками животных“» (Панов Е.Н. Знаки, символы, языки. М.: Знание, 1983, с. 4).

Среди «языков» животных автор указанной книги выделил «языки» шимпанзе, соловьёв, дельфинов и пчёл.

«Язык» шимпанзе.

Особого внимания в книге Е.Н. Панова заслуживает глава «Шимпанзе у порога языка», поскольку шимпанзе — наши ближайшие эволюционные родственники. Об их превосходстве над другими обезьянами свидетельствуют, по крайней мере, три их эволюционных достижения:

1) их коммуны, численность которых варьируется от 50 до 150 особей, характеризуются достаточно терпимым, дружественным, миролюбивым отношением не только к их членам, но даже и к чужакам (чаще всего — самкам), которых они довольно легко в них принимают;

2) строгая иерархичность отношений между членами таких дружественных союзов;

3) высокая степень развития орудийной деятельности.

О степени миролюбивости шимпанзе можно судить по тому, как у них происходит делёж добычи. У Е.Н. Панова читаем: «Затем (после охоты на гверец — чёрно-красных обезьянок. — В.Д.) происходит обстоятельный делёж добычи, занимающий иногда до 9 часов. Никто из прибывших на зов добытчика не покидает места дележа, не получив своей порции мяса. Впрочем, съестное распределяется между присутствующими далеко не равномерно. Дело в том, что матёрый самец, если он оказался в роли удачливого охотника, первым делом предлагает наиболее лакомые куски самкам, находящимся в состоянии половой готовности… Если удача в охоте сопутствовала а-самцу, он может оказаться совершенно чужд деспотическому эгоизму. В таком случае герой дня щедро оделяет кусками лакомой пищи прочих взрослых самцов и самок, которые в свою очередь отдают часть своей доли присутствующим здесь друзьям и детёнышам» (Панов Е.Н. Орудийная деятельность и коммуникация шимпанзе в природе // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / Сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. М.: Языки славянских культур, 2008, с. 244).

Как видим, распределение пищи у шимпанзе производится в соответствии с определёнными иерархическими отношениями в коммуне. Вот как эти отношения выглядят: «Как и у многих других видов общественных животных, отношения в группировке шимпанзе регулируются в соответствии со стихийно складывающейся „табелью о рангах“, именуемой системой социальной иерархии. Среди обезьян, живущих в данной местности и постоянно взаимодействующих друг с другом, есть всеми признанный „самец № 1“ (или а-самец), который обладает максимальными правами среди прочих самцов данной популяции. Последние занимают разные по высоте „ступеньки“ иерархической лестницы, причём старики обычно доминируют над неполовозрелыми животными. Но в целом самцы пользуются большими правами, нежели самки, в среде которых существует собственный порядок ранжирования» (там же, с. 241). Одним словом, у них патриархат.

Высокая степень развития орудийного поведения у шимпанзе совершенно справедливо рассматривается Е.Н. Пановым как их главное эволюционное достижение. Зоологи насчитали около 40 вариантов такого поведения. Е.Н. Панов в связи с этим пишет: «Больше половины из них, точнее 22 последовательности действий, включены в процесс добывания пищи. Сюда относятся всевозможные способы извлечения добычи из гнёзд социальных насекомых — термитов, муравьёв и пчёл, а также добывание костного мозга из костей животных, павших жертвами шимпанзе. Другая, ещё более впечатляющая категория действий — это раскалывание орехов тяжёлыми предметами» (там же, с. 233).

Со времён Монбоддо (XVIII в.) известно, что использование орудий — отличительная черта первобытного человека. Более того, своим очеловечением наши предки в первую очередь обязаны своему орудийному поведению. Это поведение — начало культурогенеза. Возникает вопрос: если начатки такого поведения имеются у шимпанзе, то не следует ли отсюда вывод о том, что мы можем смело приписывать им не что иное, как культуру?

На этот вопрос Е.Н. Панов ответил положительно. Он писал: «Как сучки для протыкания стенки термитника, так и сами „удочки“ выглядят на редкость стандартизованными, поскольку и материалы, из которых они изготовлены, и способы их обработки обезьянами отработаны на протяжении жизни многих поколений этих обитателей леса. Всё это позволяет говорить о культурных традициях, различных в разных популяциях обыкновенного шимпанзе. Надо сказать, что из всех видов животных, которые применяют предметы для добывания пищи, только обыкновенные шимпанзе способны в естественных условиях целенаправленно использовать набор инструментов, которые к тому же зачастую подготавливаются для работы заранее» (там же, с. 235).

К употреблению термина культура нужно относиться осторожно. К сожалению, сейчас он сплошь и рядом употребляется по отношению к животным. Почему этого не следует делать? Потому что культура — отличительная черта человека. Именно она отграничивает человека от животных. Именно благодаря ей, австралопитеки (наши ближайшие животные предки) приблизительно 3–2,5 миллиона лет тому назад вступили в восточной Африке на путь очеловечения. А если мы будем приписывать культуру и животным, то в какую терминологическую ловушку мы попадём? В ловушку, в которой разница между животным и человеком расплывается, теряется, исчезает. На другом языке это называется гоминизацией животных или анимализацией людей.

«Но всё-таки начатки-то культуры у животных имеются», — могут возразить мне любители чрезмерно широкого употребления термина культура. Вне всякого сомнения! Ничего не возникает на голом месте. Не на голом месте появилась и культура. Она произошла… Нет, не из культуры наших животных предков, а из их предкультуры. Ужели слово найдено? Предкультура — вот термин, который всё расставляет на свои места. У животных — предкультура, а у людей — культура. Точно так же обстоит дело и с терминами предъязык и язык. Предъязык — у австралопитеков, а язык — у людей.

Между предкультурой и культурой — дистанция огромного размера, даже если речь идёт о народах, культура которых находится на уровне каменного века. Таковы, например, современные тасманийцы (Тасмания — австралийский штат, который расположен на острове в 240 км к югу от материковой Австралии). Е.Н. Панов в связи с этим писал: «У тасманийцев из 18 типов орудий 14 относятся к категории артефактов (продуктов целенаправленной деятельности. — В.Д.), а у шимпанзе 18 из 20 [Boesch 1993]. С формальной точки зрения преимущество на стороне шимпанзе: 90 % артефактов против 78 % у аборигенов. Однако тасманийцы способны изготовлять составные орудия. Например, копья, где наконечник тем или иным способом присоединяется к древку. Ничего подобного не в состоянии выполнить шимпанзе. Это и есть тот качественный скачок, который в сфере орудийной деятельности отделяет человека от мира животных» (там же, с. 240).

Между «языком» шимпанзе и человеческим языком — также дистанция огромного размера, но, поскольку шимпанзе — наши ближайшие эволюционные родственники, наблюдения за их коммуникативным поведением можно в какой-то мере проецировать на соответственное поведение австралопитеков, чтобы пролить свет на хотя бы приблизительное представление о характере их предъязыка.

Коммуникативные сигналы, используемые у шимпанзе, делятся на осязательные (яркий пример — груминг), зрительные (оптические, жестово-мимические) и слуховые (вокальные, звуковые). Большую часть из этих сигналов составляют вторые и третьи.

Жестово-мимические сигналы у шимпанзе преобладают над звуковыми. Об этом, по крайней мере, свидетельствуют наблюдения известного приматолога Франса де Вааля. Всего он насчитал у шимпанзе немногим более 30 типов коммуникативных сигналов. Из этих типов только 10 — звуковые, а остальные — жестово-мимические. Сюда входят телодвижения, связанные с выражением миролюбия (например, объятия), приветствием дождя (шимпанзе выражают его с помощью особых танцевальных движений), агрессией («В подобных случаях враждебно настроенные самцы шимпанзе вздыбливают шерсть, особой раскачивающейся походкой передвигаются на двух ногах, размахивают руками, трясут ветви деревьев, швыряют тяжёлые камни». Там же, с. 246) и др.

По поводу числа звуковых сигналов, как, впрочем, и жестово-мимических, среди исследователей нет единства. Так, уже упомянутый Ф. де Вааль насчитал только 10 типов таких сигналов. Но он не считал промежуточных вариантов между ними. Это сделал Е.Н. Панов. В результате он выделил не 10, а 40 типов вокально-слуховых сигналов, используемых шимпанзе. Вот как звучат некоторые из них: 1 — «пыхтение»; 2 — «ох-ох»; 3 — «оохоо»; 4 — «эээ»; 5 — «ах-ах»; 6 — «ваув»; 7 — визг «эххх»; 8 — лай с оскаленными зубами; 9 — «уррр»; 10 — «рра»; 11 — «ррррааа» (там же, с. 248).

Мы видим здесь зачатки тех самых возгласов, которые в XVIII в. получили название первобытных междометий. Стало быть, прав был И. Гердер, применяя междометную гипотезу о происхождении языка в отношении не к первобытному языку, а к предъязыку — к «языку» наших животных предков.

Что же обозначают подобные «слова»? Их особенность — омонимия. Один и тот же набор звуков в разных ситуациях может иметь разные значения. Какие именно? Они могут указывать на грозящую опасность, оповещать о дележе добычи, выражать агрессию или миролюбие и т. д. Вот как Е.Н. Панов перевёл на русский язык вокальные сигналы, которые издают шимпанзе для выражения дружелюбия: «Многие такие сигналы и не призваны служить средством трансляции каких-то конкретных сообщений и выполняют не смысловую (или семантическую), а так называемую фатическую функцию, суть которой просто в поддержании дружественных контактов между особями. Именно такую роль играют в нашем общении фразы вроде: „Ну, как дела?“, обращённые к не близкому человеку. Вы не ожидаете получить в ответ на такой вопрос подробный отчёт об успехах и неурядицах вашего собеседника и вполне довольствуетесь нейтральным ответом: „Ничего, всё в порядке!“» (там же, с. 249).

Е.Н. Панов подчёркивает биологическую природу как оптических, так и звуковых сигналов у шимпанзе: «Разумеется, врождённые оптические и звуковые сигналы вполне обеспечивают все те чисто биологические функции, которые связаны с установлением и поддержанием социальной иерархии, с ситуациями ухаживания самцов за самками, а также с заботой матери о своих детёнышах» (там же).

Коммуникативные сигналы, используемые шимпанзе, ограничены удовлетворением их биологических потребностей. Они есть не что иное, как продолжение их биогенеза. С их помощью, как и с помощью искусной охоты, быстрого бега, ловкого прыганья по деревьям и т. п. они ведут борьбу за свою жизнь.

Для удовлетворения биологических потребностей не требуется много слов. Вот почему даже наши ближайшие эволюционные родственники — шимпанзе — застряли в своей эволюции на использовании весьма ограниченного числа коммуникативных сигналов.

Е.Н. Панов писал: «Связи шимпанзе с внешним миром ограничиваются в основном удовлетворением чисто биологических потребностей добывания пищи и защиты от врагов. На этом этапе развития приматов, когда они не перешли ещё к постоянному выделыванию и совершенствованию орудий, а также к производству материальных и культурных ценностей, они попросту не нуждаются в последовательной символизации внешней реальности с помощью языка» (там же, с. 238).

«Язык» соловьёв.

У соловьёв, дельфинов и пчёл, как и у шимпанзе, тоже есть свои «языки». Более того, все эти «языки» объединяет одна и та же функция — прагматическая. Они пользуются ими в первую очередь из прагматических соображений, связанных с удовлетворением их биологических потребностей. Отсюда следует, что не только «язык» шимпанзе, но и «язык» других животных, в эволюционном отношении очень далёких от людей, проливают свет на прагматическую природу «языка», которым пользовались наши непосредственные животные предки.

Соловьи, как известно, славятся своим мастерством в пении. Человек её оценивает со своей, человеческой, точки зрения. Он получает от него эстетическое удовольствие. Но как же выглядит ситуация с соловьиным пением не с человеческой, а с соловьиной точки зрения? Увы, эта точка зрения весьма прозаична. Из неё вытекает, что соловьи выводят свои виртуозные рулады главным образом для осуществления ими трёх функций — контактной, территориальной и сексуальной.

У Е.Н. Панова читаем: «Самец соловья, вернувшийся с зимовки и занявший индивидуальный участок (территорию, как говорят зоологи), совершенно бессознательно извещает своим пением других самцов о том, что это место уже занято. Если бы соловьи обладали языком, они могли бы перевести бесконечную песню владельца участка так: „Здесь уже есть один самец, и вам здесь делать нечего“. Когда ту же песню слышит вернувшаяся с зимовок соловьиха, она истолковывает чудесные трели примерно следующим образом: „Здесь уже есть самец. Почему бы не вступить с ним в законный брак?“» (Панов Е.Н. Знаки, символы, языки. М.: Знание, 1983, с. 157).

Природа наградила соловья чарующим музыкальным даром, но функционально его пение не отличается от однообразного кукования кукушки, которая «одно ку-ку своё твердит» (А.С. Пушкин). «Песня соловья, — пишет Е.Н. Панов, — по своей информативности ничем не отличается от стрекотания сверчка или кукования кукушки» (там же, с. 158).

Как объяснить музыкальное богатство звуков, которые издаёт соловей? Дело тут не только в том, что естественный отбор у этого вида птиц пошёл по пути развития их музыкальных способностей, которые вошли в их врождённую программу, но и в том, что соловьи — очень способные ученики. Они способны искусно имитировать пение не только своих сородичей, но и других птиц: «Песня соловья, несомненно, складывается под влиянием длительного обучения, и многие звуки соловьиной песни формируются на основе имитации голосов других птиц» (там же, с. 161).

Свои наблюдения за соловьиным «языком» Е.Н. Панов подытожил следующим образом: «Итак, и у соловьёв, как и у чёрных каменок, каждый самец располагает своим репертуаром нот, из которых он компанует только ему свойственные фразы и напевы. Разумеется, все соловьи, живущие в одной местности, обладают и общими для них звуками, что позволяет птицам узнавать по голосу себе подобных и улаживать свои несложные территориальные и брачные отношения» (там же, с. 161).

«Язык» дельфинов.

Активное изучение «языка» дельфинов началось в 60–70 гг. XX в. В американской науке сформировалось в это время два направления в его изучении — фантастическое и реалистическое. Первое из них возглавил Д. Лили, а второе — Р. Бюснель.

Первый из них фантазировал в 1962 г.: «Возможно, что весь накопленный опыт передаётся у дельфинов примерно так же, как передавались знания у примитивных человеческих племён, — через длинные народные сказания и легенды, передаваемые изустно от одного поколения к другому, которое в свою очередь запоминало их и передавало дальше» (там же, с. 168).

Р. Бюснель опустил сторонников Д. Лили на землю. В 1976 г. он писал о дельфинах: «Совершенно неоправданно приписывать этим животным обладание языком — в свете того факта, что у нас нет ясного представления о величине их словаря (если таковой имеется), так же как и о сущности сигналов, которыми они пользуются» (там же, с. 170).

Со временем выяснилось, что в дельфиньих свистах никакого словаря нет (их свист подобен пению соловья), но есть та же прагматическая нагрузка, что и у соловьёв: с их помощью они устанавливают контакт друг с другом, отстаивают свою территорию и ищут партнёров для продолжения своего рода. Е.Н. Панов писал: «То, что нам известно сейчас, не даёт никаких оснований выделять дельфинов из бесконечно разнообразного царства животных, приписывая им обладание неким субчеловеческим интеллектом и языком, хоть в какой-то мере подобным нашему» (там же, с. 185).

«Язык» пчёл.

Логика выживания научила своему «языку» и пчёл. Они создали свой язык, который чаще всего называют танцевальным.

Ещё Аристотель, который жил в IV в. до н. э., обнаружил, что пчёлы каким-то образом сообщают друг другу об источнике пищи. В XVIII–XIX вв. появилась догадка о танцевальной природе их «языка». В XX в. немецкий зоолог Карл фон Фриш (1886–1982), ставший в 1978 г. нобелевским лауреатом, расшифровал этот «язык». Он писал: «Если пчёлы обладают языком, стимулированные танцем новички будут находить указанный им источник пищи. Некоторые новички его находят. Стало быть, у пчёл есть язык» (там же, с. 196). Судьба подарила автору этих слов почти 96 лет жизни неслучайно: в течение долгих лет он исследовал «язык» медоносных пчёл. Результаты оказались сенсационными.

Коммуникативный танец совершает в тёмном улье пчела-разведчица, вернувшаяся в него с нектаром в своём зобике. Этот танец состоит в основном из трёх движений — восьмёрочных, виляющих и круговых. Основную информационную нагрузку несут виляющие движения. От их числа и темпа зависит содержание сообщения, которое распознаётся пчёлами, воспринимающими этот танец. Они узнают по нему, куда нужно лететь за нектаром, который принесла его добытчица. Самое поразительное состоит в том, что иногда до источника пищи пчёлам-новичкам приходится лететь до 12 км., хотя обычно расстояние от улья до этого источника — 3–4 км. А 3–4 км — разве это мало?

В своей книге Е.Н. Панов обращает внимание на комплексную природу сигнала, который сообщает своим соплеменницам пчела-разведчица. Этот сигнал состоит не только из танцевальных движений, но включает в себя также жужжание её крылышек, запах нектара, который она принесла в улей, и даже его вкус. Учёный писал: «Несомненно, что танец фуражира, возвращающегося в улей со взятком, представляет собой комплексный сигнал, состоящий из „знаков“ принципиально различного характера» (там же, с. 210).

Что и говорить, танцевальный язык пчёл — великое достижение эволюции, однако не следует его преувеличивать. Дело в том, что далеко не каждая пчела добирается до источника пищи после того, как она приняла сигнал от пчелы-разведчицы. В лучшем случае — лишь каждая пятая. Кроме того, коммуникация пчёл является ограниченной: она не охватывает матку и самцов-трутней. В ней участвуют только рабочие пчёлы-самки.

Не следует идеализировать все животные «языки», поскольку до человеческих языков им далеко, как до солнца. Е.Н. Панов писал в заключении к своей книге: «Давайте же оставим споры о терминах. Позволим себе называть способы общения животных „языком“. Но не будем забывать при этом, что перед нами совсем не тот язык, которым пользуемся мы с вами. Понять же, в чём главные и второстепенные различия этих столь разных явлений, мы сможем лишь в результате длительного и кропотливого изучения образа жизни нашим многочисленных и столь непохожих друг на друга соседей по планете» (там же, с. 238).

Но даже и сейчас ясно, добавлю я от себя, что языковой эволюции наших предков предшествовала многомиллионная эра информационной эволюции. Она состояла в отборе и совершенствовании разнообразных форм коммуникативной связи между животными, начиная с простейших и кончая нашими непосредственными прародителями — австралопитеками. Эти связи есть не что иное, как одна из форм приспособления животных к условиям и сохранению их жизни в ходе биогенеза.

3.1.2. Зоя Александровна Зорина, Анна Анатольевна Смирнова

 

3.1.2.1. Человеческие языки-посредники

Обезьяны.

Ещё в XVIII в. Жюльен де Ламетри не сомневался в том, что обезьяну можно научить говорить по-человечески. В первой половине XX в. были предприняты попытки осуществить мечту Ж. де Ламетри на практике.

В 1909 и 1911 годах Уильям Фурнесс приобрёл четырёх обезьян — двух орангутанов и двух шимпанзе. Он стал их учить говорить по-английски. Самой способной оказалась самка орангутана. Через полгода она научилась говорить слово dad(папа). Она произносила его довольно чётко и употребляла по отношению к У. Фурнессу. Вдохновлённый удачей, он потратил неимоверные усилия, чтобы научить орангутана говорить слово сир (чашка). Как и первое слово, его подопечная понимала значение этого слова и употребляла его к месту. Увы, на этом её языковые успехи прервались: она умерла от пневмонии. Попытка же У. Фурнесса научить шимпанзе освоить слово сир потерпели фиаско, хотя он пытался это сделать в течение пяти лет. Он решил, что орангутаны в языковом отношении способнее шимпанзе.

Языковой престиж своего племени поддержала шимпанзе Вики — воспитанница американских учёных Кэти и Кейта Хейсов. Несмотря на свой разбойничий характер, Вики оказалась очень способной ученицей: помогала собирать и мыть посуду, каждое утро бегала за газетой и, развалившись в кресле, разворачивала её перед собой, делая вид, что с увлечением её читает. Она научилась рисовать, но самое главное — произносить слова та, dad и сир, но только последнее из этих слов она употребляла осмысленно. Вики прожила лишь 7 лет.

Какой же вывод отсюда следует? Уильям Фурнесс и супруги Кэти и Кейт Хейсы показали, что возможности обезьян в порождении устной человеческой речи (речепорождении) являются очень ограниченными. Почему? Дело здесь не в уровне их интеллекта, а в неприспособленности их гортани для произношения звуков человеческой речи. Их органы артикуляции не прошли по тому эволюционному пути, по которому прошли наши предки.

В конечном счете, мы можем сказать, что оптимизм Ж. де Ламетри по отношению к научению обезьян говорить по-человечески оказался неоправданным. Отсюда не следует, что в дальнейшем учёные вообще отказались от мечты наладить диалог с обезьянами. Эту мечту они осуществили во второй половине XX в. с помощью искусственных языков-посредников.

Попугаи.

Большинство этих птиц, как правило, подражают человеческой речи механически, без осознания её смысла. В XX в. появились попугаи, которые доказали, что в их племени есть уникумы, способные к осмысленному диалогу с человеком.

Ещё в 1912 г. Е.Н. Сабашникова поведала своим читателям о чудесном попугае, который поражал её своими языковыми способностями. Так, когда ему насыпали чистый песок в клетку, он восклицал: «Как у нас хорошо! Как чисто!». Когда же ему было холодно, он жаловался: «Подойди, подогрей меня!». Но в этих репликах пока ещё нет диалога.

Способность к диалогу уже в наше время блестяще продемонстрировал попугай А.В. Трубачёвой из Луганска по имени Франтик, словарь которого составляет приблизительно 700 слов. Вот некоторые из его диалогов с хозяйкой:

Кто может сомневаться в осмысленности подобных диалогов попугая с человеком?

Самым знаменитым попугаем стал Алекс — воспитанник американской исследовательницы Айрин Пепперберг. 15 июня 1977 г. она купила его в зоомагазине. Её эксперимент с Алексом длился много лет. Он неожиданно умер от закупорки сосудов 6-го сентября 2007-го года в возрасте 31 год.

Уже через 26 месяцев словарь Алекса достиг трёхсот слов. Он научился осмысленно употреблять слова, обозначающие на английском бумагу, ключ, кожу, зерно, прищепку, пробку, орех, макароны; красный, зелёный, синий, трёхугольный, четырёхугольный и мн. др.). Он освоил также сочетания слов. Без обучения он называл такие предметы, как зелёная пробка, голубая кожа и т. п.

После 15 лет обучения в развитии своих языковых способностей Алекс достиг потрясающих успехов. Он не только во много раз увеличил свой лексический запас, но и очень бойко выражал с его помощью свои приказы: «Уходи прочь», «Иди сюда», «Пощекочи меня», «Хочу пойти…» и т. п.

Но самое главное: он научился правильно отвечать на вопросы А. Пепперберг. Когда она его спрашивала, например: «Какого цвета этот предмет», он правильно указывал на его цвет, владея знаниями о всех цветах радуги. Когда она его спрашивала: «Какой формы этот предмет?». Он отвечал: «Трёхугольной» (или какой-то другой). Когда она его спрашивала: «Сколько здесь круглых (чёрных, кожаных и т. д.) предметов?». Он безошибочно отвечал.

Свою главную задачу А. Пепперберг видела не столько в обучении Алекса английскому языку, сколько в проверке его когнитивных возможностей. Эти возможности оказались поразительными. Алекс подтвердил, что попугаи способны к весьма сложной категоризации, т. е. к членению мира на те или иные категории — предметы, качества, формы, цвета и т. п. Это свидетельствует о том, что птицы способны к абстрактно-понятийному мышлению. В естественных условиях они не называют категории, которые Алекс научился обозначать с помощью слов, однако нет сомнения в том, что уровень их довербального, безъязыкового абстрактно-понятийного мышления достаточно высок.

Долгое время в науке существовала точка зрения, в соответствии с которой считалось, что абстрактно-понятийное, обобщающее мышление доступно только людям, а животные оперируют в своём мышлении только конкретно-образными представлениями. Говорящие попугаи развеяли эту точку зрения в пух и прах. Но ещё в большей мере её развеяли обезьяны, овладевшие языками-посредниками.

В своей книге 3.А. Зорина и А.А. Смирнова описывают эксперименты с весьма многочисленной группой «говорящих» обезьян. Я же рассмотрю здесь разные типы искусственных языков-посредников лишь на примере наиболее известных их носителей.

 

3.1.2.4. Компьютерные языки-посредники

Йеркиш

Дуэйн Рамбо и Сью Сэвидж-Рамбо — шимпанзе Лана и бонобо Канзи

В 1971 г. Дуэйн Рамбо (Румбо) изобрёл компьютер для обезьян. Его первой ученицей была Лана (род. в 1970). Она основательно усвоила правила использования «языка», с помощью которого она «общалась» с машиной. Этот язык назвали йеркишем.

В качестве «слов» на йеркише используются абстрактные символы, получившие название лексикограмм. Они располагаются на клавиатуре компьютера. При нажатии той или иной клавиши на его мониторе появляется соответственная лексикограмма.

Нажимать на отдельные лексикограммы не имеет особого смысла, поэтому Д. Рамбо стал учить Лану употреблению целых «предложений». Лана оказалась догадливой ученицей. Тем более, что у неё был стимул: если её «предложения» оказывались правильными, то компьютер выдавал ей какое-нибудь лакомство. Увы, не все её просьбы оказывались выполнимыми. Среди них получила известность такая: «Машина, пожалуйста, пощекочи Лану».

Поистине гениальным воспитанником С. Сэвидж-Рамбо стал бонобо (карликовый шимпанзе) Канзи (Кэнзи). Он родился 28 октября 1980 г. от Лорелл, которую привезли из Африки и которая оказалась никудышной матерью. Настоящей его матерью стала Матата. Её пытались научить йеркишу, но она потерпела на этом поприще полное фиаско. Зато её приёмный сын превзошёл всех своих собратьев в освоении не только йеркиша, но и в спонтанном понимании устной английской речи. При этом последнему умению его никто не учил. Между тем, самостоятельно учась у людей понимать их речь, он научился переводить её на йеркиш, что позволило ему общаться с людьми через компьютер.

О степени речепонимания у Канзи можно судить по выполнению им заданий, которые ему дают люди на устном английском языке. Таких, например:

Канзи — гений инкультурации (вхождения в культуру). У 3.А. Зориной и А.А. Смирновой читаем: «Он охотно сотрудничал с людьми во всех их делах — помогал готовить, научился собирать хворост и разводить костёр, лихо управлял электрокаром, в 1990-е гг. освоил изготовление каменных „ножей“ для добывания конфет из тайника. С помощью лексиграмм он спрашивал, в каких местах леса они будут гулять, что будут есть, в какие игры играть, об игрушках, которые ему нравились, о том, что лежит в рюкзаках, о любимых видеофильмах и визитах к Шерману и Остину (другим воспитанникам С. Сэвидж-Рамбо, которые научились на йеркише вступать друг с другом в диалог. — В.Д.)» (там же, с. 230).

Чтобы подтвердить необыкновенные способности Канзи, авторы анализируемой книги пишут: «Таким образом, Канзи спонтанно, без всяких усилий, а главное, без специальных тренировочных процедур пришёл к тому, чего от других обезьян добивались напряжённой дрессировкой, причём продуктивная и рецептивная функции присутствовали в его языке в равной степени… Люди разговаривали с Канзи так, как будто он понимал всё, что они говорили, как это обычно делают и родители со своими малолетними детьми. Для поддержания того темпа, с каким Канзи расширял свой словарь, к клавиатуре добавили новые лексиграммы, при нажатии на которые звучало и устное название соответствующего предмета» (там же, с. 229–230).

Канзи — поп-звезда. Его трудно воспринимать как обезьяну. Вот как описал встречу с ним Дерек Бикертон: «Не так давно Сью Сэвидж-Рамбо любезно пригласила меня посетить её совершенно новый, стоящий десять миллионов долларов центр исследований обезьян, расположенный в нескольких милях к югу от города Де-Мойн. Я лицом к лицу встретился с Канзи. Он с первого взгляда поразил меня как личность, с которой надо считаться. Он излучал что-то вроде спокойной уверенности в своих правах, которая редко встречается вне круга поп-звёзд, политиков и очень богатых людей. Из-под этого проглядывал острый ум, и мудрый, и хитрый… Канзи, как паша, управлял группкой бонобо. Если он хотел что-то, он это получал, будь это самый лакомый кусочек, самая желанная самка или внимание его смотрителей» (Бикертон Д. Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей. М.: Языки славянских культур, 2012, с. 97).

В своей замечательной книге 3.А. Зорина и А.А. Смирнова стремились быть осторожными в своих выводах о выдающихся коммуникативных способностях животных, но даже и их осторожные выводы производят на непосвящённых впечатление взорвавшейся бомбы. Вот эти выводы:

«В этой книге мы попытались собрать, представить и обсудить доказательства того, что языковое поведение антропоидов действительно обладает зачатками многих качеств языка человека. При этом мы старались не преувеличивать сходство и не забывать о различиях. Перечислим важнейшие положения:

• человекообразные обезьяны обладают способностью воспринимать и продуцировать „слова“, которые могут быть реализованы в разной форме. В основе таких „слов“ лежит обобщенное представление о классе соответствующих объектов и действий, которое позволяет использовать их в разнообразных ситуациях, в том числе совершенно новых, употреблять в переносном смысле, в качестве шутливых и бранных выражений. Всё это отвечает важнейшему свойству языка (по Выготскому): обобщение и значение слова суть синонимы;

• они демонстрируют способность к преднамеренной передаче информации, в том числе к „высказываниям“ об отсутствующих объектах и, в ограниченной степени, о событиях прошлого и будущего;

• они могут поддерживать друг с другом и с человеком активные диалоги, включающие обмен ролями адресанта и адресата, в которых высказывание одного участника обусловливает ответ другого;

• они понимают синтаксическую структуру речи (влияние порядка слов на смысл высказывания);

• они различают звучащие слова и понимают, что различные комбинации одних и тех же фонем имеют разный смысл;

• они могут (при определённых условиях воспитания) воспринимать устную речь и понимать её синтаксис на уровне двухлетнего ребенка» (там же, с. 303–304).

Книга 3.А. Зориной и А.А. Смирновой подтвердила, что выявление языкового потенциала у животных вообще и у обезьян в частности — великое дело, поскольку он свидетельствует об их психическом и культурном потенциале вообще. Часть всегда свидетельствует о целом, в которое она входит. Даже и без всяких экспериментов с животными ясно, что у наших животных предков этот потенциал был намного выше, чем у других животных. В противном случае они не смогли бы вступить на путь очеловечения. Но языковые эксперименты с животными в какой-то мере конкретизируют наши представления об этом потенциале. Тем более, если речь идёт о наших ближайших эволюционных родственниках — человекообразных обезьянах, достигнувших ошеломляющих успехов в овладении языками-посредниками.

Книга 3.А. Зориной и А.А. Смирновой «О чём рассказали „говорящие обезьяны“. Способны ли высшие животные оперировать символами?» относится к числу трудов, которые следует охарактеризовать как обобщающие. В подобных книгах обобщаются достижения, которых достигла та или иная наука к определённому моменту её развития. Без таких книг невозможно себе представить её дальнейший прогресс.

Если сторонники биологических подходов в науке в эволюционной лингвистике видят в глоттогенезе в первую очередь продолжение биогенеза, то сторонники психологических подходов — продолжение психогенеза. К последним принадлежат М. Томаселло и Т.В. Черниговская.

3.2.1. Майкл Томаселло

Майкл Томаселло (род. в 1950 г.) — известный американский психолог-эволюционист. Однако в конце 90-х годов он переехал в Германию, чтобы стать содиректором Института эволюционной антропологии в Лейпциге.

Свои размышления о происхождении языка М. Томаселло изложил в книге Origins of Human Communication «Истоки человеческого общения» (2008). В её основе лежат лекции, которые её автор прочитал в Париже в 2006 г.

Между предъязыком и языком М. Томаселло поместил не что иное, как указательный жест. «Указательный жест — громогласно заявляет он в начале своей книги — был первой формой собственно человеческой коммуникации» (Томаселло М. Истоки человеческого общения. М.: Языки славянских культур, 2011, с. 28). Не первое слово, которое произнёс народившийся человек, а… указательный жест, — вот с чего, по его мнению, начался человек. Выходит, что в начале было не слово, а указующий перст.

Указательный жест первого человека, по мнению М. Томаселло, поделил историю надвое: до его появления и после. До его появления людей ещё не было, а были их животные предки, а после того, как эти предки приобрели способность к использованию указательного жеста, так сразу же началась человеческая история.

Очень интересно узнать, почему М. Томаселло приписал указательному жесту такое эпохальное значение? Почему он стал, с его точки зрения, отправным пунктом антропогенеза? Всё дело в этой самой точке зрения. Он выбрал в своей теории глоттогенеза психологическую точку зрения по преимуществу.

М. Томаселло не пренебрегает в своей книге биологической точкой зрения на проблему глоттогенеза. Так, он указывал на биотический фактор развития предъязыка, имея в виду преимущество, которое он давал нашим предкам в их борьбе за существование. Т. Томаселло писал: «Навыки индивидуальных намерений дали представителям приматов приспособительное преимущество в условиях конкуренции» (там же, с. 276).

Не пренебрегает М. Томаселло и культурологической точкой зрения на проблему антропогенеза. Отдавая дань использованию первыми людьми орудий труда, он писал: «Навыки имитации действий изначально развивались благодаря созданию и использованию людьми орудий» (там же).

Но не биологическую и не культурологическую точки зрения М. Томаселло выдвинул в своей книге на передний план, а психологическую. Он — автор жестовой теории глоттогенеза, под которую подвёл психологический фундамент. Это означает, что своим очеловечением наши животные предки в первую очередь обязаны их успешной психической эволюции, которая дала им преимущества перед другими приматами, не сумевшими вступить на путь очеловечения. Это преимущество — развитие у наших животных предков жестовой коммуникации, которая в дальнейшем вывела их на путь преимущественного развития у первобытных людей звуковой (вокальной) коммуникации.

Своё психологическое кредо в решении проблемы глоттогенеза М. Томаселло выразил такими словами: «Основная мысль этих лекций заключается в том, что человеческую коммуникацию наделяет присущей ей силой прежде всего психологический фундамент — базовая структура, которая проявляется уже в видоспецифических формах жестов — таких, как указательные и изобразительные, а язык надстраивается над этим фундаментом и всецело полагается на него. Без этого фундамента коммуникативные конвенции были бы просто ничего не значащими звуками, как гавагай» (там же, с. 186).

М. Томаселло выделил в первоначальной истории человечества две эпохи — жестовую и вокальную. В первую эпоху жестовая коммуникация у первобытных людей, с его точки зрения, господствовала над вокальной, а во вторую эти формы коммуникации поменялись местами. В начало первой из них он и пометил указательный жест.

Указательный жест и пантомима (т. е. изобразительные жесты. — В. Д), по мнению М. Томаселло, — поворотные точки в антропогенезе вообще и глоттогенезе в частности. Он писал: «Указательный жест и пантомимическая коммуникация, таким образом, оказались важнейшими поворотными точками в эволюции человеческой коммуникации, уже воплощающими большую часть свойственных исключительно человеку форм социального познания и видов мотивации, необходимых для последующего создания знаковых (вокальных. — В.Д.) языков» (там же, с. 28).

В своей книге М. Томаселло поёт дифирамбы указательному жесту. Этот жест свидетельствует, с его точки зрения, о новом, собственно человеческом скачке в психогенезе, поскольку его использование требует таких когнитивных навыков, на которые способны только люди. «Так, — поясняет М. Томаселло, — чтобы истолковать указательный жест, необходимо уметь определять: каково намерение собеседника, почему он направляет моё внимание так, а не иначе? Но для установления этого намерения необходимо… что-то вроде совместного внимания или общего для нас опыта» (там же, с. 29).

А что же обезьяны? Обезьяны, по мнению М. Томаселло, не способны на использование указательных жестов. «Скажем, — пишет М. Томаселло, — когда поскуливающий детёныш шимпанзе разыскивает свою мать, все прочие шимпанзе поблизости почти наверняка это понимают. Но даже если какая-нибудь из оказавшихся рядом самок и знает, где мать, она не сообщит об этом потерявшемуся малышу, хотя вполне способна протянуть вперёд руку в жесте, похожем на указательный. Не сообщит потому, что в число её коммуникативных мотивов попросту не входит извещение других о чём-то лишь с целью им помочь» (там же, с. 30).

В чём дело? Почему взрослые шимпанзе не указывают своему маленькому собрату на место, где находится его мать? У них не развито чувство сотрудничества и взаимопомощи, на которое способен, по мнению М. Томаселло, лишь человек, а сознание этого чувства лежит в основе собственно человеческой коммуникации.

М. Томаселло продолжает: «И наоборот, коммуникативные мотивы человека настолько прочно укоренены в сотрудничестве, что мы не только делимся друг с другом информацией в порядке помощи, но один из главных наших способов о чём-то попросить других — это просто известить их о нашем желании, ожидая, что нам предложат помощь. Так, я могу попросить воды, просто сказав, что хочу пить (информируя вас о моём желании), поскольку знаю, что в большинстве случаев ваша готовность прийти на помощь (и то, что мы оба о ней знаем) превратит это уведомление во вполне действенную просьбу» (там же).

Из анализа приведённых примеров М. Томаселло делает вывод о специфике человеческой коммуникации: «Человеческая коммуникация, таким образом, основана на идее сотрудничества и осуществляется наиболее органично в контексте (1) взаимно предполагаемого общего знания, или общего для участников коммуникации смыслового контекста и (2) взаимно предполагаемых мотивов сотрудничества и взаимопомощи» (там же).

В своей книге М. Томаселло выдвинул на первый план три эпохи в истории коммуникации обезьян и людей: 1) эпоху жестовой коммуникации у наших ближайших животных предков — предлюдей; 2) эпоху жестовой коммуникации у первых людей — пралюдей; 3) эпоху вокальной (звуковой) коммуникации у их потомков.

Эпоха жестовой коммуникации у предлюдей.

Предлюди — животные, хотя и самые близкие к людям, поскольку люди произошли от них. Говорить о языке по отношению к ним в строгом смысле этого слова не представляется возможным. По отношению к ним целесообразно употреблять термин предъязык.

Термин предъязык я употребляю, во-первых, лишь по отношению к прямым животным предкам человека, а во-вторых, лишь по отношению к их вокально-звуковой коммуникации. Она состояла из непроизвольных возгласов, которые в XVIII в. называли «междометиями». Эти «междометия» выражали у наших животных предков те или иные чувства. Некоторые из них уже воспринимались их соплеменниками как символы или знаки (например, опасности). Именно на основе подобных знаков сложился человеческий язык.

М. Томаселло не использует термин предъязык. Более того, те вокально-звуковые символы, которыми наши животные предки уже пользовались как средством их внутривидового общения, он отодвигает на второй план, а на первый выдвигает их жестовую коммуникацию. Почему? Это его конёк.

Идея о жестовой коммуникации проходит через всю гипотезу М. Томаселло о происхождении языка. Жестовая коммуникацию выступает в ней как главная героиня в коммуникации предлюдей. Жестовая коммуникация выступает в ней как главная героиня в коммуникации пралюдей. Жестовая коммуникация выступает в ней как главная героиня в коммуникации и их ближних потомков — в том смысле, что именно на её основе, по мнению М. Томаселло, в процессе эволюции они перешли на активное использование в своём общении вокально-слуховых знаков. Стало быть, своим происхождением, с точки зрения американского учёного, язык обязан жестовому общению сначала предлюдей, а затем — пралюдей.

Идея о жестовой коммуникации у предлюдей и людей — основная идея, из которой М. Томаселло исходил в своей гипотезе о происхождении языка. Он писал: «Основная идея этих лекций состоит в следующем: чтобы понять, как люди общаются между собой при помощи языка и как эта способность могла возникнуть в ходе эволюции, сначала мы должны разобраться, как люди общаются при помощи естественных жестов. По сути, моя эволюционная гипотеза состоит в том, что первыми специфически человеческими формами коммуникации были пантомимическая коммуникация и, прежде всего, указательный жест. Социально-когнитивная и социально-мотивационная базовая структура (infrastructure), сделавшая возможными эти новые формы коммуникации, стала своего рода психологическим плацдармом для возникновения различных систем знаковой языковой коммуникации (всех шести тысяч известных языков)» (там же, с. 27–28).

Воссоздать жесты, которыми пользовались предлюди, не представляется возможным, но можно составить о них приблизительное представление по коммуникации приматов.

Попытки Уильяма Фурнесса, Кэти и Кейта Хейсов научить обезьян вокальному языку, как мы помним, оказались безуспешными. Преодолеть ограниченные возможности артикуляционного аппарата обезьян им не удалось. Зато шимпанзе Уошо, горилла Коко, орангутан Чантек и др. обезьяны, овладевшие амсленом, продемонстрировали свои поразительные способности в усвоении жестовых «языков».

Отсюда легко прийти к предположению, что у предлюдей, которые тоже были человекообразными обезьянами, дело обстояло подобным образом: ведущую роль в их общении играли жесты, а вокальные знаки имели весьма ограниченную сферу функционирования. Такой предположение, как и следовало ожидать, и сделал М. Томаселло.

Американский учёный утверждает: «Первые шаги почти наверняка относились к сфере жестов. Это становится особенно ясно при сравнении с голосовой и жестовой коммуникацией наших ближайших родичей, человекообразных обезьян. Вокализации человекообразных обезьян почти полностью предзаданы генетически, мало подвержены обучению, тесно связаны с конкретными эмоциями и адресованы без разбора всем, кто находится поблизости. А жесты человекообразных обезьян, напротив, чаще представляют собой результат обучения, используются достаточно гибко в различных социальных ситуациях для достижения различных социальных целей (причём для взаимодействия с людьми иногда выучиваются новые жесты) и адресуются конкретным индивидуумам с учётом направленности их внимания в данный момент времени. Обучение, гибкость и внимание к партнёру относятся к фундаментальным характеристикам человеческого способа коммуникации, и пока они не появились, продвижения в эволюции человека просто не могло быть» (там же, с. 32).

Отсюда следовал недвусмысленный вывод: «Именно жесты человекообразных обезьян, а не их вокализации, являются наиболее вероятными эволюционными предшественниками человеческого общения» (там же, с. 50).

Эпоха жестовой коммуникации у пралюдей.

М. Томаселло по существу порывает с общепринятой точкой зрения, в соответствии с которой считается, что понятия человек и язык (подлинный — звуковой, а не жестовый) неразрывно связаны друг с другом. Американский учёный разрывает связь между этими понятиями. Вот почему первые люди — пралюди — в его концепции выглядят как существа, создавшие естественный амслен.

Появление человека М. Томаселло связывает с прорывом, который первые люди совершили не в вокальной коммуникации, а в жестовой. Этот прорыв состоял, с его точки зрения, в том, что жестовая коммуникация у первых людей приобрела неизмеримо более активную форму, чем у их человекообразных предков.

Преобладание жестовой коммуникации над вокальной М. Томаселло объясняет так: «Вокализации всех приматов, кроме человека, очень тесно привязаны к эмоциям, и поэтому не являются произвольными. Как и большинство видов коммуникации животных, они по сути своей являются „закодированными“ средствами коммуникации, в том смысле, что животные уже рождаются с умением издавать характерные для их вида вокализации и реагировать на них характерными видоспецифическими способами» (там же, с. 192). Иначе говоря, животные «междометия» являются врождёнными, а произвольные вокальные знаки — приобретёнными.

М. Томаселло приписывает жестовый язык не только человекообразным предкам человека, но и их потомкам — первым людям. Если мы примем его точку зрения, то выйдет, что первый человек был по преимуществу не говорящим существом, а жестикулирующим. Вот как сам М. Томаселло сформулировал эту революционную идею: «Человеческая кооперативная коммуникация изначально развивалась в жестовом поле (указательный жест и пантомима)» (там же, с. 267).

М. Томаселло основательно показал существенную роль жестовой коммуникации у первобытных людей в осознании ими произвольной природы знака. Честь ему и хвала! Но принять его идею о том, что человеческий язык начался с указательных и изобразительных жестов, не представляется возможным. Человеческое общение началось не с жестового «языка», а звукового. У людей не могло быть эпохи жестовой коммуникации.

Если мы признаем жестовый «язык» за язык первых людей, то окажется, что подлинного языка у них не было. Подлинно человеческим является только вокальный язык. По отношению же к жестовым знакам можно говорить о «языке» лишь в метафорическом смысле.

Человек начался со скачка в вокальной коммуникации, а не со скачка в жестовой коммуникации. Только в этом случае связь между понятиями человек и язык останется такой, какой она и была в действительности, — неразрывной.

Эпоха вокальной коммуникации у людей.

М. Томаселло в своей книге проводит параллели не только между предками людей и обезьянами, но также между предками людей и детьми. Это вполне оправданно, поскольку онтогенез в какой-то мере повторяет филогенез. Вот почему, в частности, по доречевому онтогенезу младенцев мы можем в какой-то мере судить о доречевом прошлом наших филогенетических предков.

Младенцы, как и обезьяны, подтверждают, с точки зрения М. Томаселло, гипотезу о том, что жестовая коммуникация у наших животных предков преобладала над вокальной. Дети используют некоторые жесты ещё до овладения вокальным языком, который они начинают осваивать, как правило, на втором году их жизни.

Ещё до овладения языковой способностью маленькие дети начинают использовать указательный жест — излюбленный жест М. Томаселло. Младенцы используют этот жест, как правило, со вполне прагматической целью — побудить окружающих к тем или иным действиям. Так, в возрасте 9-12 месяцев младенцы уже могут указать на закрытое окно, чтобы его открыли, на пустой стакан, чтобы его наполнили вкусной жидкостью и т. д. (там же, с. 108–109).

Вслед за указательными жестами дети начинают овладевать и другими типами жестов — изобразительными и условными. С помощью первых дети могут изображать, например, жевание пищи, питьё молока, чтение книги и т. п.

Если до указательных и изобразительных жестов ребёнок доходит, как правило, своей головой, то условные жесты он усваивает от взрослых. Эти знаки он может сочетать с уже усвоенными им словами. Повороты головой, например, он может сочетать со словом нет; махание рукой — со словом пока, поднятие рук — со словом высоко и т. д.

Нечто подобное, очевидно, происходило и в филогенезе. М. Томаселло писал: «Самые первые условные обозначения в голосовой модальности были эмоциональным сопровождением или дополнительными звуковыми эффектами к каким-нибудь уже осмысленным жестам, основанным на реальных действиях — или, по крайней мере, к уже осмысленным совместным действиям» (там же, с. 196).

Со временем дети в значительной мере освобождаются от связей между жестовыми и языковыми знаками. Последние приобретают полную свободу от первых. Кроме того, языковые знаки приобретают безраздельное господство над жестовыми знаками. Глоттогенез, по предположению М. Томаселло, шёл по такому же пути.

Обращаясь к глоттогенезу как таковому, М. Томаселло пишет:

«Знаковые языки (вначале жестовые, затем звучащие), таким образом, появились на основе этих уже понятных жестов, заменив естественность указательного жеста и пантомимической коммуникации общей для всех (о чём каждому заведомо известно) историей социального научения. Этот процесс, разумеется, стал возможен благодаря уникальным человеческим навыкам культурного научения и подражания, позволяющим исключительно эффективно учиться у других, принимая во внимание и усваивая их намерения. В рамках той же линии эволюционного развития люди начали также создавать и передавать далее в рамках культуры грамматические правила, организованные в сложные языковые конструкции, задающие, в свою очередь, сложные типы сообщений для использования в повторяющихся коммуникативных ситуациях» (там же).

Каким образом М. Томаселло объяснял победу вокальной коммуникации над жестовой? Эту победу не следует понимать чересчур просто: как прямую замену жестовых знаков вокальными (как прямой переход жеста в слово).

Переход от жестовой доминанты в общении первобытных людей к вокальной был опосредован их способностью к осознанию произвольности знака. Эта способность возникла в результате их когнитивной эволюции. Они научились распознавать произвольность связи между той или иной реалией и обозначаемым её жестом ещё в процессе жестовой коммуникации. А что это для них значило? Они поняли, что в качестве знаков могут использоваться не только жесты, но и звуки. Более того, «люди поняли, что связь большинства коммуникативных знаков, которые они используют, носит исключительно произвольный характер, и следовательно — вуаля! — если мы захотим, то сами сможем создать какие угодно знаки» (там же, с. 190). Из этих каких угодно знаков они стали отдавать предпочтение голосовым знакам. Почему именно им?

У М. Томаселло читаем: «Голосовая модальность стала ведущей, потому что благодаря ей: становится возможным общение на более дальних расстояниях (чем при использовании жестов. — В. Д); становится возможным общение в лесу; освобождаются руки, поэтому становится возможным одновременно общаться и делать что-то руками, становится возможным воспринимать сообщения на слух, а глазами при этом искать хищников и другую важную информацию; и так далее, и так далее» (там же, с. 195–196).

Как и наш А.А. Потебня, М. Томаселло разделяет мнение, в соответствии с которым первые слова признаются за предложения, состоящие из корнесловов. Иначе говоря, пралюди первоначально употребляли лишь однословные предложения («голофразы») (там же, с. 191). Со временем они стали осваивать несколькословные предложения со всё более и более сложным синтаксисом.

Итак, в основе глоттогенической гипотезы Майкла Томаселло лежит предположение о том, что человеческий язык начался с осмысленных жестов (указательных и изобразительных), активно используемых первыми людьми.

Почему это предположение следует расценить как сомнительное? Потому что по отношению к жестовому общению термин язык употребляется лишь в метафорическом смысле. В прямом же смысле он применим только по отношению к звуковому общению. Если же мы вслед за М. Томаселло признаем жестовый «язык» первых людей за подлинно человеческий язык, то и выйдет, что настоящего, звукового, языка у них ещё не было. Иначе говоря, по М. Томаселло выходит, что первые люди были существами жестикулирующими, а не говорящими. С этим нельзя согласиться.

3.2.2. Татьяна Владимировна Черниговская

Вот как представлена Т.В. Черниговская (род. в 1947 г.) на «Википедии»:

«Татьяна Владимировна Черниговская — российский биолог, лингвист, семиотик и психолог, специализируется в вопросах нейронауки и психолингвистики, а также теории сознания. Заслуженный деятель науки РФ (2010). По её инициативе в 2000 году впервые была открыта учебная специализация „Психолингвистика“ (на кафедре общего языкознания филологического факультета СПбГУ)».

К этим сведениям нельзя не добавить, что Т.В. Черниговская дважды доктор наук — биологических и филологических. Редчайший случай. В 1986 г. мне посчастливилось познакомиться с другим дважды доктором наук — филологических и психологических — Алексеем Алексеевичем Леонтьевым.

Об обширной эрудиции Т.В. Черниговской свидетельствуют не только её многочисленные научные труды (более 300 публикаций) (см.: http://www.genlingnw.ru/person/Chernigovskaya.htm ), среди которых следует выделить книгу «Чеширская улыбка кота Шрёдингера. Язык и сознание» (2013), но и многочисленные выступления на телевидении и в интернете (см., например: http://postila.ru/post/7831985 ).

Без преувеличения можно сказать: Т.В. Черниговская — это фонтан, брызжущий фантастической эрудицией. От Платона она может легко перейти к Ф. Ницше, от М. Фарадея — к Ч. Дарвину, от Л.С. Выготского — к Р.О. Якобсону, от Н. Хомского — к М.М. Бахтину, от И. Бродского — к А. Шнитке. И т. д., и т. д. Но есть в её фонтане струя, которая должна составить здесь предмет нашего пристального внимания, — глоттогеническая.

На протяжении многих лет Т.В. Черниговская изучала человеческий мозг, а он, как известно, есть не что иное, как центр управления всеми нашими психическими процессами, включая языковые. Именно он в первую очередь сделал и делает нас людьми.

На вопрос о том, что «именно отделяет нас столь кардинально от остального мира существ, населяющих планету», Т.В. Черниговская отвечает: «Конечно, сверхсложный и мощный мозг и обеспечиваемый им язык как средство мышления и коммуникации, способность строить модели мира и выводить его законы, наконец, способность постигать самих себя» (Черниговская Т.В. Чеширская улыбка кота Шрёдингера. Язык и сознание. М.: Языки славянской культуры, 2013, с. 31).

Если мы сумеем приблизиться к ответу на вопрос о том, как возник мозг, мы в значительной мере приблизимся и к ответу на вопрос о том, как возник язык. Вот почему в эволюционной лингвистике так важно выбрать верное направление в поиске причин, лежащих в основе эволюции мозга. Т.В. Черниговская выделяет здесь два направления («сценария») — генетическое и эпигенетическое.

«Первый, — поясняет Т.В. Черниговская, — что это (возникновение мозга. — В.Д.) произошло в результате серии генетических изменений, приведших к некому „взрыву“. Это серия мутаций, процесс, когда могло произойти что-то, изменившее свойство мозга, нервной системы, и оказавшееся эволюционно адаптивным. Впоследствии на эту „взрывную мутацию“ могли наслаиваться иные изменения, и то, что мы видим сегодня, уже не та одна „главная“ мутация, а тысячи, которые были после» (там же, с. 31).

Эпигенетический подход в биологии мозга, в отличие от генетического, делает упор не на бесчисленные мутации, благодаря которым мозг и эволюционировал, а на его медленное развитие. Т.В. Черниговская пишет: «Но есть и другой серьёзный сценарий, согласно которому всё началось с неких изменений в адаптивности, пластичности мозга, который, попадая в несколько изменённую эволюционную нишу, начинал реализовывать новые возможности: начали накапливаться генетические вариации, делающие такое развитие предпочтительным. Накапливаясь, эти вариации и привели к формированию человеческого мозга в его нынешнем виде. Этот сценарий исключает наличие начального „ключевого гена“, вызвавшего толчок. В этой связи стоит вспомнить Б. Поршнева: „Становление человека — это нарастание человеческого в обезьяньем“» (там же).

Какое отношение имеют генетический и эпигенетический сценарии в эволюции мозга к проблеме глоттогенеза? Коэволюционное. Эволюция мозга и эволюция языка находятся в отношениях коэволюции. Это значит, что процесс их развития происходил благодаря их взаимному влиянию друг на друга. Мозг влиял на развитие языка, а язык влиял на развитие мозга. Возникает в связи с этим вопрос: какой компонент в коэволюционной связке «мозг-язык» играл ведущую, главную, приоритетную роль — мозг или язык?

В коэволюционной диаде «мозг — язык» Т. Дикон отвёл главную роль языку. Т.В. Черниговская пишет в связи с этим: «Мозг и язык коэволюционируют, но главную адаптационную работу, по Дикону, делает язык. Дети, таким образом, уже рождаются с мозгом, готовым к синтаксическим процедурам именно из-за развития языка в сторону наиболее вероятностных характеристик, что и фиксируется генетически. Книга Дикона — одно из первых изложений гипотезы о том, что не генетические изменения лежали в основе появления языка, даже если мы их сегодня видим, а наоборот» (там же, с. 32–33).

Р. Джекендофф, в отличие от Т. Дика, главную роль в коэволюционной диаде «мозг — язык» отвёл мозгу. Т.В. Черниговская следующим образом поясняет позицию американского учёного: «Эволюция сделала рывок, приведший к обретению мозгом способности к вычислению, использованию рекурсивных правил и ментальных репрезентаций, создав тем самым основу для мышления и языка в человеческом смысле. Новая „грамматическая машина“, как это называет Джэкендофф [Jackendoff 2002], позволила наращивать языковые структуры для организации (мышление) и передачи (коммуникация) всё усложняющихся концептов» (там же, с. 33).

Какую же позицию заняла Т.В. Черниговская в споре между Т. Диком и Р. Джекендоффом по поводу главной роли в коэволюционной связке «мозг — язык»? Осторожную. Современная наука, с её точки зрения, ещё не готова в настоящее время «установить здесь правильные причинно-следственные отношения» (там же).

Осторожную позицию Т.В. Черниговская заняла и в отношении так называемых специфических человеческих генов — таких, как FOXP2, HAR1F, ASPM и др. Она пишет: «Бесспорно, что разговор о специфически человеческих генах, обеспечивших нашу эволюцию и феноменальную скорость последующего развития цивилизации, нужно вести крайне аккуратно и не ждать сенсаций. Пройдут многие годы тщательной работы и обдумывания результатов, прежде чем мы сможем (если сможем) уверенно описать генетические механизмы, сыгравшие ключевую роль в нашей биологической эволюции. Не стоит обольщаться идей долгожданной находки „гена разума“, ибо претендентов на эту особую роль есть не менее десяти… К тому же сейчас становится ясно, что сами когнитивные процессы влияют на процессы генетические, что заставляет многое увидеть в совершенно новом ракурсе» (там же, с. 33).

Возвращаясь от сенсационных изысканий генетиков к палеоантропологическим данным, Т.В. Черниговская указывает: «Человек современного типа уже на ранней стадии существования обладал когнитивной системой, позволявшей ему концептуализировать пространство и время в знаковых символах. Это вполне соотносится с обсуждаемым в последние годы „грамматическим взрывом“, обеспечившим формирование психических функций, необходимых для синтаксического языка, планирования логических операций, изобретения игр на основе конвенциональных правил, обеспечившим и способность к изобразительному и музыкальному творчеству» (там же, с. 34).

«„Грамматический взрыв“, — поясняет Т.В. Черниговская, — сопровождавшийся формированием основных когнитивных функций, был одним из основных компонентов процесса антропогенеза, приведшего к формированию Homo sapiens в области африканских саванн ок. 150 тыс. лет назад. Можно предположить, что уже на ранних стадиях человек современного типа обладал „когнитивной гибкостью“, синтаксическим языком, и способностью к абстрактному мышлению. Это определило эволюционные и адаптивные преимущества, обеспечившие повышение численности популяций, что вызвало широкое расселение Homo sapiens в тропической Африке и выход в муссонные области Ближнего Востока» (там же, с. 34).

Обобщая данные, накопленные в эволюционной лингвистике на рубеже XX–XXI веков, Т.В. Черниговская отмечает следующие выводы её представителей:

• Нейроанатомический субстрат человеческого языка сформировался 2 млн. лет назад у Homo habilis [Wilkins, Wakefield 1995].

• Некий протоязык возник примерно 1 млн. лет назад у Homo erectus и уже обладал специфическими чертами (порядок элементов, аргументы глаголов, грамматичность и пр.) [Bickerton 1990; 2003; 2007].

• «Полноценный» язык возник между 100 и 150 тыс. лет назад у Homo sapiens sapiens [Aitchison 2000].

• Независимый от зрительной модальности акустический язык мог возникнуть в Африке как результат мутации [Corballis 2003].

• Полностью сформированный синтаксически язык как необходимое условие обмена и передачи символической информации может косвенно быть датирован на основе сопоставления с абстрактными наскальными изображениями, датируемыми примерно 75 тыс. лет назад [Henshilwood et al. 2004].

• Артефакты, найденные в пещерах Южной Африки на реке Klasies свидетельствуют о том, что по крайней мере 115 тыс. лет назад люди были способны мыслить символами и говорить [Wurz 2002] (там же. 38).

Мы привыкли думать, что человек — венец природы. Но эта расхожая истина игнорирует эволюционные достижения наших эволюционных собратьев — животных. Т.В. Черниговская пришла к выводу, что уже давно пришла пора отдать им должное. С восхищением она пишет: «Поражает гибкость поведения и широта когнитивных возможностей практически всех видов от беспозвоночных до высших приматов. У всех — это память, способность менять поведение в зависимости от ситуации, читать языки врагов, жертв и друзей, выводить правила, даже вычислять» (там же, с. 35–36).

Не следует игнорировать и коммуникативные способности братьев наших меньших. Вот их краткий перечень:

• Способность к межвидовой коммуникации (в отличие от нас). Способность выучить язык другого вида, общаться на нём, мимикрируя (шпионя, становясь резидентом и желая иметь взаимовыгодные отношения). Понимание языка других (даже «слов») — выгодно. Например, использование обезьяны в качестве защитника других видов, использование чужих сигналов — не только уберегает от опасности целую группу, но и позволяет экономить энергию и время.

• Способность к генерализации сигналов! — использование примерно одинаковой частоты акустических сигналов тревоги разными, но живущими вместе, видами. Подражание сигналам другого вида, например при выпрашивании пищи.

• Использование языков разных модальностей одними и теми же особями, например, акустической, химической и тактильной (а ведь принято считать, что многоканальность — свойство человеческого языка).

• Разная степень владения символическим поведением (одно из наивысших — язык танца пчел) (там же, с. 40–41).

У высших обезьян коммуникативные успехи так велики, что к их «языку» приложимы некоторые характеристики человеческих языков, выделенные Ч. Хоккетом. Каких именно?

• Семантичностъ — присваивание значения определённому объекту или действию и использование его вместо действия или манипуляций с предметом.

• Продуктивность — способность порождать новые сообщения по усвоенным правилам. Интересно отметить, что последовательность элементов может меняться и в долгих криках естественного языка шимпанзе.

• Перемещаемость — наименование находящегося вне поля зрения объекта, передача только с помощью знаков информации о прошлых и будущих событиях. Использование лексикограмм «сейчас» и «потом». Это отмечается и в природе (когнитивные карты шимпанзе, планирование маршрута и последующих действий).

• Культурная преемственность (знания передаются не за счёт генетики): способность и желание учить друг друга и детей, с исправлением ошибок, всегда считалось привилегией людей. Возможность использовать язык амслен при коммуникации друг с другом, а не только с человеком.

• Метафорический перенос — использование слов в переносном смысле, шутливо или бранно, что показывает понимание обобщённого значения.

• Способность к диалогу и обмену ролями и очередностью.

• Восприятие устной речи и перевод на амслен — без участия самих объектов (референтов) (там же, с. 42).

Но почему же обезьяны не сумели создать язык, аналогичный человеческому? Всё дело в том, что люди совершили в своей когнитивной и языковой эволюции такой путь, какой и не снился их животным собратьям. Т.В. Черниговская в связи с этим пишет в своей статье «Что делает нас людьми: почему непременно рекурсивные правила? Взгляд лингвиста и биолога»: «Таким образом, на вопрос, вынесенный в название (что делает нас людьми?), можно ответить так: способность к семиозису высокого порядка, к абстрактному мышлению и формированию концептов, способность к рекурсивным синтаксическим процедурам, обеспечивающим открытость грамматической и семантической систем, что тесно связано и со способностью к построению высокого уровня модели сознания „другого“ и является серьёзным шагом в эволюции когнитивных возможностей. Комбинирование слогов из фонем, слов из слогов, фраз из слов и т. д. (в этом и состоит рекурсия речевых единиц, т. е. включённость одних в другие. — В.Д.) может быть сопоставлено, к примеру, с построением сложных моторных актов из более простых, однако многоступенчатые моторные акты у приматов присутствуют, а „языковые“ — нет» (там же. 42–43).

Вроде, казалось бы, всё у нас хорошо. Между тем, мы дожили до таких времён, что наша дальнейшая эволюция ставится под вопрос. В чём дело? «Клод Леви-Стросс, — отвечает Т.В. Черниговская, — писал, что XXI век будет веком гуманитарной мысли или его не будет вообще. Все мы помним, что XX век — век физики, XXI — век нейробиологии… Но ясно, что не будет вообще ничего, если мы не очнёмся и не осознаем, куда мы попали. А попали мы в цивилизационный слом, в ситуацию, когда разруха в головах настолько перекрыла все остальные проблемы, что является едва ли не самым главным фактором, определяющим наше существование» (там же, с. 16).

И уж совсем апокалиптическую картину в нашей судьбе Т.В. Черниговская рисует такими словами: «Эволюция не торопится! Вопрос „кто победил“ — не надо ставить. Потому что варианты ответов малоприятны: „вирусы“, „насекомые“. Судя по всему, человечество — если будет продолжать в том же духе — вполне может себя уничтожить вместе со всеми своими достижениями — и галереей Уффици, и музыкой Моцарта и достижениями математической и философской мысли. А простейшие останутся себе жить-поживать, как, например, организмы на дне океана, живущие при температуре + 400 °C и обходящиеся без фотосинтеза. Есть над чем подумать» (там же, с. 36).

Но всё-таки заканчивает Т.В. Черниговская упомянутую статью словами А.А. Ухтомского, который не сомневался в том, что дальнейшее наше очеловечение ни в чём ином, как в творческом труде: «„Мы — не наблюдатели, а участники бытия. Наше поведение — труд… Природа наша делаема“, — писал великий А.А. Ухтомский, опередивший своё время больше, чем на век» (там же, с. 44).

Если приверженцы биологических подходов к проблеме глоттогенеза видят в происхождении языка в первую очередь продолжение биотической эволюции наших предков, приверженцы психологических подходов — продолжение их психической эволюции, приверженцы культурологических подходов — продолжение их культурной эволюции.

3.3.1. Дерек Бикертон

Водном из интервью Дерек Бикертон (род. в 1926 г.) поведал о своей долгой жизни весьма любопытные факты: «Хотя я закончил Кембридж в Англии в 1949 г., я начал свою академическую карьеру только в 60-х и сначала был преподавателем английской литературы в Гане в университете Кейп-Коста, а затем после годовой аспирантуры по лингвистике в Лидсе стал старшим преподавателем по лингвистике в университете Гвианы (1967–1971) — старшим, может быть, потому, что был единственным лингвистом в стране! Это там у меня появился устойчивый интерес к креольским языкам, что после года проведённого в университете Ланкастера в Англии привело меня на Гавайи, где то, что местными называлось „пиджином“, было на самом деле креольским языком. Двадцать четыре года я был профессором лингвистики в Гавайском университете, защитив в 1976 г. (в 50 лет. — В.Д.) диссертацию по лингвистике в Кембридже. Моя работа на Гавайях и особенно моё открытие, что креольские языки создаются детьми из неструктурированного инпута в течение одного поколения, привело меня к вопросу, откуда исходно берётся язык» (Бикертон Д. Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей. М.: Языки славянских культур, 2012, с. VII).

Мы видим, что Д. Бикертон по своему образованию не американец, а европеец, хотя и прожил большую часть своей жизни в 50-ом штате США — на Гавайях. Мы видим также, что он вступил в большую науку довольно поздно. Любопытно также, что свой путь в эволюционную лингвистику он проложил через изучение пиджинов и креольских языков. Но ещё более удивительно — это то, что свою итоговую работу о происхождении языка он издал в 83-летнем возрасте — в 2009 г. Правда, ещё в 1981 г. у него вышла книга Roots of Language (Корни языка), но она была лишь подступом к Adam’s Tonque(Языку Адама).

Своё культурологическое кредо Д. Бикертон изложил во введении к процитированной книге. Его суть состоит в том, чтобы найти золотую середину между, с одной стороны, чрезмерным возвышением человека над животным, а с другой, его чрезмерным сближением с ним.

В своих поисках истинной границы между животными и людьми Д. Бикертон по существу повторил И. Гердера, однако американский учёный привнёс в объяснение этой границы новые черты.

Крайности, о которых идёт речь, Д. Бикертон обозначил как человекоцентризм и приматоцентризм. В первом случае человеку приписывается «исключительный статус единственного в своём роде, специально сотворённого любимчика Всевышнего» (там же, с. 5). В этом, человекоцентристском, случае «не стоит и говорить, что интеллектуальные (и моральные) качества этих помазанников Божьих затмевали скромные возможности простых животных, как солнце затмевает луну» (там же).

Приматоцентризм ударился в другую крайность: он стал уподоблять человека обезьяне. Человек в этом случае — «это один из приматов, как и все прочие существа, он прошёл через жернова естественного отбора, и ничто не делает его значимее других, равно как и нет ничего действительно важного, что существенно отличало бы его от других тварей» (там же).

Самое большее, на что способен приматоцентризм: указание на медленное и постепенное перерастание обезьяны в человека. При таком подходе эволюционный отрыв человека от обезьяны не интерпретируется как скачок, позволивший людям в относительно быстрый срок оторваться от своих животных предков на большое расстояние. Но отсюда следует, что подобный скачок произошёл и в переходе между коммуникативной системой у наших животных предков и появившимся языком у людей.

Д. Бикертон в связи с этим пишет: «Разрыв существует, и он не ограничивается языком, а распространяется на все аспекты человеческого мышления. Для начала мы должны признать его существование. Затем нам предстоит понять, как он мог быть порождён в процессе эволюции. В природе небольшое изменение может привести к переходу вещества в другое состояние. Снижение температуры на несколько градусов превращает воду в лед. Увеличьте её на несколько градусов — и вода превратится в пар. Пар, вода и лёд — субстанции, ведущие себя совершенно разным образом, и несмотря на это, разделяют их лишь несколько делений ртутного столбика» (там же, с. 7).

Эволюционный скачок в переходе нашего обезьяньего предка в человека произошёл благодаря его небывалой способности к культуросозидающей деятельности. Д. Бикертон истолковывает этот скачок, используя термин ниша. Он переносит этот термин из биологии в культурологию. Культура при таком подходе расценивается как среда человеческого обитания.

У Д. Бикертона читаем: «Культура человека — это просто его ниша. Это способ, которым мы адаптируем окружающую нас среду под себя, точно так же, как сложные постройки муравьёв и термитов — их способ адаптировать свою среду под себя. Мы используем для этого научение, они делают это инстинктивно, вот и вся разница. Мы можем обучаться только потому, что у нас есть язык, к настоящему моменту ставший таким же инстинктом, как и строительство муравейника. А язык как таковой — прекрасный пример формирования ниши» (там же).

Как видим, от культурной ниши автор этих слов вполне логично переходит к языковой нише, поскольку язык — один из продуктов культуры. Более того, именно языку он отводит несомненную роль в очеловечении, тогда как в подобной роли других продуктов культуры он сомневается.

Подчёркивая первенство языка в превращении обезьяны в человека, Д. Бикертон писал: «Язык — ключ к тому, что значит быть человеком, и что без понимания того, как сформировался язык, мы никогда не сможем понять самих себя. Я говорю это не потому, что эволюция языка занимала мои мысли на протяжении последних нескольких десятилетий. Как раз наоборот. Главной причиной, по которой я думал об эволюции языка последние лет двадцать, является в основном моё убеждение, что в нём лежит ключ к пониманию человеческой природы» (там же, с. 11).

Исходя из указанной позиции, Д. Бикертон пришёл к собственной теории глоттогенеза, которую можно назвать теорией языковой ниши. Её суть довольно проста: наши предки, в отличие от всех других животных, освоили особую нишу — языковую. Они её создали, и она стала создавать их. Иначе говоря, между людьми и языком Д. Бикертон установил тесную коэволюционную связку. Об этом свидетельствует подзаголовок его книги: «Как люди создали язык, как язык создал людей». Короче говоря, они создавали друг друга.

До того, как всерьёз заняться наукой, Д. Бикертон писал романы. «Тропикана» (1963) — самый известный среди них. Художественная закваска пригодилась автору этого романа и в науке. Первый заголовок в его книге — «Язык Адама» — плод этой закваски. Кроме того, он унаследовал из своего художественного творчества любовь к интриге. В чём она у него сказалась? В противоречивости. Я хочу привести здесь четыре пары его заявлений, которые своею противоречивостью интригуют читателя, а интрига — это художественный приём.

Заявление 1.1: «Конечно же, есть и такие, кто заявляет, что некоторые животные тоже обладают культурой. Если определять культуру так, как это делают они, в терминах передачи некоторых выученных форм поведения от одного животного к другому, это, очевидно, так. Пример — японские макаки, одна из которых научилась смывать песок с батата, прежде чем его, а другие, наблюдая за ней, делали так же, и это вошло в привычку. Или шимпанзе с Берега Слоновой Кости, которые разбивали кокосовые орехи и учили этому своих детёнышей. Но эти примеры „культуры животных“ настолько скудны и убоги рядом с необъятным и постоянно возрастающим количеством человеческих традиций, историй, ремёсел, искусств и наук, что любое сравнение выглядит как отчаянная попытка выполнить какой-то божественный план» (там же, с. 114).

Заявление 1.2: «Ещё двадцать лет назад было широко распространено убеждение в том, что язык связан с орудиями — с изготовлением орудий — или, например, с обучением других их изготовлению и использованию. Потом было обнаружено, что и шимпанзе создают и используют орудия: из листьев они делают губки, чтобы впитывать воду из углублений; заточенными палочками они выуживают термитов из термитников. Кристофер Бёш (Christopher Boesch) показал, что шимпанзе с Берега Слоновой Кости не только разбивают орехи с пальм при помощи инструментов, но и учат этому своих детёнышей. Надо признать, что эти инструменты довольно примитивны, но такими были они и у наших предков больше двух миллионов лет назад. Если обезьяны могут и при этом обходиться без языка, зачем же нам понадобился такой эволюционный скачок для тех же самых вещей?» (там же, с. 26).

В заявлении 1.1 Д. Бикертон совершенно справедливо осуждает приматоцентристов за то, что они уравнивают предкультуру обезьян с культурой людей. Однако в заявлении 1. 2 он сам впадает в приматоцентристский грех, поскольку ставит знак равенства между инструментами, которыми пользуются обезьяны, и орудиями труда, которые изготовляли первобытные люди.

Какому же из этих заявлений верить? Первому. Исходя из него, мы должны признать критику Д. Бикертона, направленную на трудовую (орудийную) гипотезу о происхождения языка, неудачной. Почему?

Как на изготовление орудий труда, так и на создание языка у первобытных людей была направлена одна и та же энергия — культуросозидающая. Эта энергия распросторонялась на все области появляющейся культуры — будь то первые орудия труда или первые слова. Как же можно в таком случае их отрывать друг от друга? Между тем Д. Бикертон не стеснялся это делать. Об этом свидетельствует такой его вопрос: «Другой вопрос — почему. В то время как некий простой протоязык начал развиваться, культура, похоже, стояла на месте практически до того момента, когда появился наш собственный вид, Homo sapiens sapiens — человек разумнейший из разумных?» (там же, с. 157). Этим вопросом его автор противоречит собственному утверждению: «Язык не развивался в вакууме» (там же, с. 114).

Заявление 2.1: «Одну из лучших гипотез последнего времени относительно СКЖ (систем коммуникации у животных. — В.Д.)у шимпанзе и бонобо выдвинули Эми Поллик (Ашу Pollick) и Франс де Ваал (Frans de Waal) из Национального центра по изучению приматов Р. Йеркса. Они составили список из тридцати одного жеста, пятнадцати вокализаций и трёх мимических выражений. Из этих сигналов три жеста и шесть вокализаций принадлежали исключительно шимпанзе, а два других жеста и шесть вокализаций имелись только у бонобо. Используя эти данные, Поллик и де Ваал пришли к довольно странному выводу: к поддержке теории о том, что язык человека имел скорее жестовое, а не вокальное происхождение… Но цели всех этих жестов и вокализаций — всё что угодно, но только не подобие языку» (там же, с. 64).

Заявление 2.2: «Перемещаемость в призывных сигналах сформировала… мост, без которого мы до сих пор оставались бы бездомными бродягами в саваннах или, что более вероятно, уже давно вымерли бы» (там же, с. 240).

Почему эти два заявления выглядят как противоречащие друг другу? Потому что в первом из них какое-либо подобие между жестово-мимическими «языками» у животных, а стало быть, и у наших животных предков напрочь отвергается, а во втором это подобие по существу утверждается, поскольку в нём речь идёт как раз о жестово-мимических языках, которыми пользовались наши предки и которые Д. Бикертон рассматривает как мост между жестово-мимической коммуникацией и языком.

О каком же мосте между жестово-мимической коммуникацией и языком мы имели бы право говорить, если бы между ними не было никакого намёка на подобие? Более того, призывную жестово-мимическую коммуникацию он рассматривал как жёлудь, из которого вырос язык-дуб. Вот и вышло, что первое заявление — наследие художественного прошлого его автора, которое было им высказано для того, чтобы заинтриговать им читателя.

Ещё один пример художественного мастерства Д. Бикертона:

Заявление 3.1: «Настоящий прорыв к языку обязан идти через перемещаемость (т. е. через отрыв сигнала от ситуации „здесь и сейчас“. — В.Д.), а не через произвольность» (там же, с. 177).

Заявление 3.2: «Постепенно звуки отделялись от ситуации, которая их породила. Стоит поместить какую-то вещь в разные контексты, как её конкретные детали начнут бледнеть: появление произвольного символа становится всё ближе» (там же, с. 241).

Опять та же история. Сначала произвольность отбрасывается как ключевой момент в осознании знаковой природы жестово-мимических сигналов у наших предков, а затем он её присоединяет к перемещаемости, чтобы уже в союзе друг с другом они помогли перейти жестово-мимическому сигналу в слово.

Подобных противоречий у Д. Бикертона хоть пруд пруди. Я приведу ещё одно:

Заявление 4.1: призывные сигналы у предков человека «обладали перемещаемостью, тем, чего не смогли достичь другие виды приматов; они содержали добытую задолго до высказывания информацию о вещах, лежащих далеко за пределами непосредственного восприятия реципиента; они создавались и выучивались, а не были врождёнными (hard-wired)» (там же, с. 238).

Заявление 4.2: «Все они (призывные сигналы. — В.Д.) происходили от одной причины: неспособности проточеловеческого разума взаимодействовать с чем-либо, кроме текущих обстоятельств. Другими словами, на перемещаемость они были не способны» (там же, с. 239).

Так были наши предки способны на перемещаемость сигналов, которыми они пользовались, или не были? Могли они в их употреблении отрываться от ситуации «здесь и сейчас» или не могли? Например, могли они с помощью жеста упоминать о мамонте в его отсутствии или не могли?

В конечном счёте выясняется: да, могли, но в очень ограниченной степени. Они были способны отрывать от ситуации «здесь и сейчас» только один вид сигналов — призывные. На эти сигналы мы должны богу молиться, поскольку именно благодаря им, по Д. Бикертону, возник язык, а он главным образом и сделал нас людьми. Призывные сигналы для него — та же палочка-выручалочка, что и указательный жест для М. Томаселло.

Тому свойству знака, которое Ч. Хоккет назвал перемещаемостью, Д. Бикертон придавал фундаментальное значение. Именно перемещаемость в его теории отделяет СКЖ от языка. В системе коммуникации австралопитеков он видел лишь её зародыш. Его развитие шло очень медленно, но час настал: наши предки справились с отрывом знака от ситуации «здесь и сейчас». С этого момента начался язык.

Если мы попробуем в теории Д. Бикертона свести концы с концами, то выйдет картина, в значительной мере напоминающая ту, которую мы уже встречали у М. Томаселло. Подобно последнему, Д. Бикертон придавал жестово-мимическому общению наших животных предков решающее значение в их осознании произвольной природы знака. Правда, в отличие от М. Томаселло, Д. Бикертон поставил здесь на первое место не произвольность, а перемещаемость.

Благодаря способности к отрыву сигнала от ситуации «здесь и сейчас» и осознанию его произвольности наши предки смогли совершить прорыв к языку. Он произошёл в первую очередь благодаря переводу так называемым призывных сигналов в слова.

Почему именно на материале призывных сигналов, по мнению Д. Бикертона, создавались первые слова? Потому что только эти сигналы австралопитеки могли отрывать от ситуации «здесь и сейчас». Что они собой представляли, эти призывные сигналы?

С помощью призывных сигналов тот или иной австралопитек привлекал внимание других своих собратьев. Так, с их помощью он мог привлечь внимание к неподалеку лежащему мёртвому телу травоядного, чтобы приступить к трапезе.

Призывных сигналов у наших обезьяних предков было очень мало — «крошечная горстка сигналов, направленных на привлечение внимания» (там же, с. 233). Между тем именно эта горстка позволила нашим предкам через тысячи и тысячи лет сделать прорыв к человеческому языку. Как это произошло? Д. Бикертон показывает это на примере появления слова, обозначающего мамонта.

«Сигналы, связанные с призывом (рекрутингом), — пишет Д. Бикертон, — были единственными сигналами в СКЖ проточеловека, которые обладали перемещаемостью, и в самом начале они были связаны с тем, что случилось или вот-вот случится. Сигнал, которому вы дали бы обобщённое имя „мамонт“ мог быть понят как „мы только что нашли мёртвого мамонта и хотим, чтобы вы пришли помочь нам его разделать“. Но именно потому, что сигнал — пантомима внешнего вида животного или его движений, голосовая имитация шума, который оно производит, или что-то ещё — скорее привлекал внимание к сущности мамонта, нежели просто указывал на облик конкретного животного, стало возможным использовать этот сигнал и в других ситуациях, связанных с мамонтами. Здесь нет другого выхода, кроме как рассказывать правдоподобные истории. Проходя вдоль высохшего ручья, в котором ещё осталась влажная грязь скупой плод редких дождей, два индивида, молодой и старый, видят цепочку глубоких следов. Старый указывает на неё и воспроизводит сигнал „мамонт“» (там же, с. 240–241).

Вторая ситуация: «Группа детей, чуть постарше малышей, занята игрой. Один или двое из них уже достаточно взрослые, чтобы ходить в экспедиции за мясом крупных животных (Сколько же им должно быть лет? Я думаю, нужны были все свободные руки, так что как только ты мог бегать достаточно быстро и кидать достаточно далеко, ты в них участвовал). Старшие пантомимой показывают экспедицию, украшая свои сигналы „мамонт“ хвастливыми жестами и звуками. Младшие слушают и подражают: в их всё ещё пластичном мозге звуки перетекают в образы и обратно» (там же, с. 241).

Третья ситуация: «Группа нашла кучу огромных обглоданных костей. Этого мамонта они прозевали. Переворачивая кости в поисках остатков мяса, оставленных другими падальщиками, некоторые из них издают полный разочарования звук „мамонт“» (там же).

Ужели слово сказано? Да, наступил, по выражению Д. Бикертона, тот «волшебный миг», «когда наши предки впервые отказались от коммуникативной системы, подобной тем, что служили всем другим видам на протяжении более миллиарда лет» (там же, с. 4).

Лиха беда — начало. «Как бы то ни было, — продолжает обрисовывать „волшебный миг“ в жизни первых людей Д. Бикертон, — по мере того, как тесная связь между сигналами и ситуациями начинает разрушаться, сигналы становятся всё более похожими на слова и всё больше способными к комбинированию, что является принципиальным даже для протоязыка. Но нам необходимо не упускать из виду тот факт, что мы имеем дело вовсе не с таким видом, который пассивно сидит и ждёт счастливой случайности или мутации, чтобы она повела его за собой. Мы имеем дело с видом, активно добивавшимся своей ниши падальщиков высокого уровня, а этот процесс, в свою очередь, вылился в развитие протоязыка» (там же).

«Таким образом, — подытоживает Д. Бикертон, — развитие ниши падальщиков высокого уровня должно было создавать новые слова и вовлекать старые слова в новые контексты, всё сильнее ослабляя связь слов с ситуацией, настоящим временем и даже с приспособленностью» (там же, с. 243).

В отличие от М. Томаселло, Д. Бикертон не отделял друг от друга две эпохи в формировании первого языка (протоязыка) — эпоху однословных предложений и несколькословных. Почему Д. Бикертон не отделил эти эпохи друг от друга? Ему пришли на помощь языки-пиджины.

Что такое пиджин? Язык-посредник, который возникает между людьми, которые не владеют языками друг друга (например, между рабами и продавцами, когда они не знают языки друг друга). В пиджине нет предложений, в которых имеются грамматические показатели, указывающие на иерархические отношения между их членами. Нет согласования и управления. Кроме того, как правило, в нём преобладают существительные и глаголы, которые выстраиваются в цепочку лишь по смыслу.

Д. Бикертон решил, что первые люди с самого начала оказались способны к созданию несколькословных предложений. Почему бы и нет, рассуждал Д. Бикертон, если австралопитеки, как Уошо или Коко, были способны к комбинированию жестов. Эти предложения были похожи на пиджин. Вот как могла выглядеть, по его предположению, речь первобытного человека: «Я кидать дротик/копьё. Наконечник ударить зверь. Наконечник выпасть. Рана закрыться. Зверь убежать. Если наконечник остаться. Зверь истекать кровь. Зверь слабеть. Ловлю зверь. Смотрю на семечко. Семечко прилипнуть кожа. Семечко иметь штучку. Штучка прилипать. Если копьё иметь такая же штучка. Может, наконечник не падать. Я поймать зверя. Я убить зверя. Я съесть зверя» (там же, с. 247).

Такой пиджин, по мнению Д. Бикертона, ещё не имел подлинного синтаксиса, поскольку слова в предложениях его носителей соединялись друг с другом, как бусинки на нитке: без выражения иерархических отношений между ними. Подлинный синтаксис начался с выработки специальных показателей, служащих для оформления этих отношений. С этого момента, «для предложений и более мелких элементов универсальным стал иерархический способ» (там же, с. 255).

Автор приведённых слов предположил, что это произошло только у сапиенсов, которые появились приблизительно 200 тысяч лет назад. Люди же, с его точки зрения, появились приблизительно два миллиона лет тому назад. Выходит, что эпоха первобытного пиджина неизмеримо превышает период, в течение которого слова в предложении стали употребляться «иерархическим способом».

Итак, Дерек Бикертон создал свою модель глоттогенеза. Её можно назвать моделью языковой ниши. Вот как она выглядит в самых общих чертах: «С высоты теории формирования ниш язык можно рассматривать только как логичное — может быть, даже неизбежное — следствие некоторых довольно специфических выборов наших предков и некоторых очень конкретных их действий. Чтобы быть более точным, они должны были начать делать нечто, что не пытались делать никакие другие виды с более или менее сравнимыми возможностями мозга, нечто, что не могло быть сделано без некоего преодоления ограничений, имеющихся в подавляющем большинстве систем коммуникаций других животных. И, конечно же, как только этот прорыв был совершён, как только система нового типа была образована, они переместились в новую нишу — в языковую нишу. Не имеет значения, насколько грубой и примитивной была первая такая система, она также подверглась всё тому же взаимовлиянию поведения на гены, генов на поведение, и снова поведения на гены, которое возникает во всех процессах формирования ниш. Язык изменялся, рос и развивался, пока не превратился в бесконечно сложный, бесконечно тонкий инструмент, который мы все сегодня знаем и используем (практически бесплатно!) в нашей повседневной жизни» (там же, с. 10–11).

В начале своей книги Д. Бикертон без ложной скромности заявил: «Что я могу гарантировать — так это то, что на основании уже известного нам о человеке, эволюции, эволюции человека, биологии и языке то, что вы прочитаете в следующих главах, представляет собой лучшую и наиболее подкреплённую фактами теорию, возможную на сегодняшний день. То, что нам известно, может измениться, и она больше не будет лучшей, но наше знание должно поменяться очень сильно, чтобы это произошло. Я уверен, что независимо от новых открытий, верной останется идея о том, что мы должны искать источник нашего языка не в тех вещах, которые делают современные обезьяны, а в том, что делали наши предки, но не умели обезьяньи» (там же, с. 13).

Так что же сумели сделать наши предки, чтобы прийти к созданию языка по Д. Бикертону? В первую очередь они сумели, в отличие от других животных, освоить нишу, которая им позволила откреплять от ситуаций «здесь и сейчас» сначала жестово-мимические и вокальные призывные сигналы, а затем и другие виды сигналов. Эта ниша дала им огромные преимущества перед другими животными. Благодаря ей, они сумели совершить скачок к языку. Но тем самым они совершили и скачок к человеку, поскольку язык — неотъемлемый атрибут человека. Своей эволюцией человек и язык обязаны друг другу: человек развивал язык, а язык развивал человека.

Понятие человечности, таким образом, Д. Бикертон чуть ли не сводит к одному языку, тем самым оставляя в тени другие факторы очеловечения — другие продукты культуры. Он не мог не видеть и их очеловечивающие функции, однако их он оставил в тени языка. Такую позицию в интерпретации культурной эволюции можно обозначить как языкоцентризм.

Языкоцентризм в пределе ограничивает начало культурогенеза (антропогенеза) одним глоттогенезом. В категорической форме его сформулировал В. Гумбольдт. Он писал: «Есть такая древность, в которой мы не видим на месте культуры ничего, кроме языка, и вместо того, чтобы просто сопутствовать духовному развитию, он замещает его» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984, с. 49).

Д. Бикертон сформулировал своё языкоцентристское кредо в дипломатической форме: «Язык — это именно то, что делает нас людьми. Возможно, это вообще единственное, что делает нас людьми» (Бикертон Д. Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей. М.: Языки славянских культур, 2012, с. 2). Культурологический подход к проблеме глоттогенеза, применённый в книге автора этих слов, следует охарактеризовать в конечном счёте как узкокультурологический или языкоцентристский.

3.3.2. Светлана Анатольевна Бурлак

Как и книга 3.А. Зориной и А.А. Смирновой «О чём рассказали „говорящие обезьяны“. Способны ли высшие животные оперировать символами?» монография старшего научного сотрудника Института востоковедения РАН, доктора филологических наук с 2013 г. Светланы Анатольевны Бурлак (род. в 1969 г.) «Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы» относится к числу тех редких трудов, которые следует расценивать как обобщающие. В ней обобщены знания, которые эволюционная лингвистика накопила ко времени её издания в 2012 г. Однако собственной концепции глоттогенеза в ней отведены только её заключительные страницы.

О культурологической доминанте собственных взглядов С.А. Бурлак на проблему глоттогенеза свидетельствует тот факт, что глоттогенез она не пускает в самостоятельное странствие по волнам пред- и человеческой истории, а вписывает его в культурогенез.

Предчеловеческая история началась с австралопитеков. Почему их можно рассматривать как предлюдей? Потому что у них уже была предкультура: поздние австралопитеки уже умели изготовлять орудия труда, хотя их умения в изготовлении орудий труда ещё и не тянут на человеческий статус. Этот статус появился лишь у ранних Homo — хабилисов.

Вслед за М. Томаселло С.А. Бурлак считает, что в начале своей эволюции хабилисы пользовались по преимуществу жестовой коммуникацией. Она пишет: «У ранних Homo, регулярно изготавливавших орудия, носивших их с собой и применявших в разнообразных ситуациях, не могли не начаться трудности с общением при помощи жестов» (Бурлак С.А. Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы. М.: Астрель, 2012, с. 380).

Как предполагает С.А. Бурлак, хабилисы уже вступили на путь преодоления трудностей, связанных с недостатками жестовой коммуникации, но ещё дальше на этом пути продвинулись их потомки — архантропы (эректусы), среди которых С.А. Бурлак выделила гейдельбергского человека (Homo heidelbergensis) — европейского потомка африканских эректусов.

У С.А. Бурлак читаем: «Выигрыш должны были получить те группы, которые научились извлекать максимум пользы из звуковой составляющей коммуникации — тогда их потомки, архантропы, уже должны были быть в какой-то степени способны к волевому управлению звуком. Можно предполагать, что общение на близком расстоянии, с членами собственной группы, играло у архантропов всё более важную роль — и именно поэтому слух вида-потомка, Homo heidelbergensis, оказался настроен на преимущественное распознавание не далеко слышных низких частот (как у шимпанзе), а более полезных для близкого общения высоких частот» (там же).

Архантропы ещё не были способны на произношение длинных высказываний. Их речь состояла из однословных предложений — голофраз, С.А. Бурлак пишет: «Поскольку у них не было возможности произносить длинные высказывания (вследствие недостаточных анатомо-физиологических средств для управления дыханием), они могли общаться при помощи голофраз, возможно, как современные дети, не столько описывая таким образом те или иные ситуации, сколько выражая свои эмоции по их поводу» (там же, с. 381).

Речевые способности архантропов развивались. Так, гейдельбергский человек, по предположению С.А. Бурлак, «скорее всего, уже владел довольно развитой звучащей речью, используя те же звуковые частоты, что и мы» (там же).

Более того, пишет далее о гейдельбергском человеке С.А. Бурлак: «Может быть, в его речи уже существовали фонемные различия — по крайней мере, устройство его речевого аппарата было настолько близко к нашему, насколько позволяют судить ископаемые данные. У него же, вероятно, начался переход от преимущественно эмоциональных сигналов к знакам-символам — именно с этим видом связываются первые „свидетельства символизма“» (там же).

Как ни странно, но после этих слов С.А. Бурлак пишет: «Переход же к настоящему языку осуществили уже неоантропы» (там же), т. е. неандертальцы и сапиенсы. Выходит, что не только у хабилисов, но и у эректусов ещё «настоящего языка» не было, а был «до-язык». Абсурдность подобного предположения очевидна, поскольку из него вытекает, что первые люди — хабилисы и эректусы — были ещё доязыковыми существами. Но доязыковое существо нельзя назвать человеком.

По-видимому, для того, чтобы смягчить резкость своих суждений о происхождении «настоящего языка», появившегося лишь у неоантропов, С.А. Бурлак пишет в самом конце своей книги: «Разумеется, не стоит думать, что всё изложенное в заключительной части этой главы — истина в последней инстанции. К этой гипотезе, как и к любой другой, стоит относиться с должным сомнением. Сомнение порождает желание проверить, и, если гипотеза такую проверку выдержит, это будет весомым подтверждением её правильности. Если же гипотеза не выдержит проверки, это будет означать, что удалось найти какие-то новые факты, установить новые закономерности — а значит, есть возможность сформулировать новую, более адекватную реальности гипотезу. Говорить об окончательном решении проблемы глоттогенеза пока, наверное, рано, но тем не менее наука значительно продвинулась в этом направлении, что позволяет надеяться на приближение к разгадке этой многовековой тайны» (там же, с. 381).

Языковая система — результат культуросозидательной деятельности наших человеческих предков, но она не могла возникнуть на голом месте — как Афина-Паллада из головы Зевса. У неё был предшественник — предъязыковая система. Её творцами были наши животные предки.

Для своего происхождения и развития язык не мог не иметь своих эволюционных предпосылок. Эти предпосылки должны были его обеспечить предъязыковыми универсалиями, каждая из которых стала отправным пунктом для перехода в соответственную языковую универсалию.

4.1.1. Физическая сторона предъязыка

Как говорил Д. Бикертон, «практически все живые организмы общаются друг с другом… так или иначе» (Бикертон Д. Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей. М.: Языки славянских культур, 2012, с. 15). Стало быть, общаются между собой даже вирусы. Однако возможности для общения у разных животных далеко неодинаковые. Они зависят от развитости их органов чувств. Надо думать, что органы чувств у наших животных предков — австралопитеков — были развиты не меньше, чем у современных обезьян. Вот почему классификацию способов общения у австралопитеков мы спроецируем на обезьян.

Физическая сторона тех или иных систем коммуникации воспринимается теми или иными органами чувств. Вот почему мы можем осуществлять классификацию различных форм физической стороны этих систем, связывая их с определёнными органами чувств. Мы можем выделить следующие формы общения у приматов — обонятельная (ольфакторная), осязательная (тактильная), зрительная (визуальная) и слуховая (акустическая, звуковая, вокальная). Рассмотрим их в отдельности.

Обонятельная форма общения.

Носителями обонятельной формы общения являются запахи. Они могут исходить от слюны, мочи, секретов, вырабатываемых особыми желёзами, и т. д. Запаховые сигналы используются главным образом для двух целей — устрашения и подготовки к половому соитию. Так, кошачьи лемуры смазывают свои хвосты особыми секретами с целью устрашения своих соседей. Перед тем, как вступить в половую связь, самцы шимпанзе тщательно обнюхивают и облизывают своих самок.

Осязательная форма общения.

Осязательная форма общения — общение с помощью телесных контактов. Главный орган осязания — пальцы верхних конечностей. Типичный пример осязательной формы общения — груминг.

Зрительная форма общения.

В качестве зрительных сигналов у обезьян используются телодвижения — жесты, мимика, позы. Их главное назначение — выражение агрессии или дружелюбия. Однако для перехода предъязыка в язык у наших предков наибольшее значение имели их указательные и изобразительные сигналы.

Как показал М. Томаселло, на материале указательных и изобразительных сигналов у наших предков формировалось сознание знаковой природы этих сигналов — в первую очередь того их свойства, которое называют произвольностью.

Как показал Д. Бикертон, для осознания перемещаемости знака наиважнейшее значение имели так называемые призывные сигналы (приглашающие, например, к дележу мяса).

Слуховая форма общения.

Общение с помощью слуховых (звуковых, вокально-акустических) сигналов у наших животных предков следует рассматривать как зародыш человеческого языка — как предъязык. Он состоял из так называемых «первобытных междометий» — возгласов, вырывающихся из уст австралопитеков, когда они испытывали те или иные чувства.

Какая же форма общения преобладала у австралопитеков? Напрашиваются три ответа: 1) зрительная (жестовая); 2) слуховая (звуковая); 3) они сосуществовали на равных.

В первом из этих ответов убеждён Майкл Томаселло. Вот почему он возводит человеческий язык не к «междометным» вокализациям наших человекообразных предков, а к их жестам: «В целом, я лично не понимаю, как кто-то вообще может сомневаться, что именно жесты, со всей их гибкостью и чувствительностью к вниманию окружающих, а не вокализации человекообразных обезьян, со всей их негибкостью и игнорированием окружающих, являются тем самым источником, из которого проистекает всё богатство и вся сложность человеческой коммуникации и языка» (Томаселло М. Истоки человеческого общения. М.: Языки славянских культур, 2011, с. 65).

Если согласиться с автором этих слов, то остаётся непонятным, почему наших предков нужно помещать в ситуацию выбора между жестовой и звуковой формами общения? Скорее всего, этой ситуации у австралопитеков просто не было. Обе эти формы вполне мирно уживались друг с другом, не претендуя до поры до времени на соперничество. Они сосуществовали в естественной связке друг с другом. Очень хорошо её описал Б.В. Якушин: «Естественно, что изображение (с помощью жестов. — В.Д.) этих моментов (объектов охоты или врагов, схваток, поражений, побед и т. п. — В.Д.) сопровождалось эмоциональными выкриками (боевой клич, крики ярости, отчаяния, радости и т. п.)» (Якушин Б.В. Гипотезы о происхождении языка. М.: Наука, 1984, с. 128).

Ситуация выбора между жестовой и звуковой формами общения возникла не у австралопитеков, а у первобытных людей. «На определённой ступени развития в распоряжении первобытного человека, — писал А.А. Леонтьев, — должен был оказаться „двойной комплект“ сигнальных средств для одних и тех же трудовых ситуаций — действие и звук; причём звук был пригоден практически для всех условий сигнализации (кстати, он был, вероятно, очень громким — вспомним звуки, издаваемые гориллой), а действие — отнюдь не для всех: оно не годилось ночью — в темноте, ни в густом лесу, ни в условиях сильно пересечённой местности» (Леонтьев А.А. Возникновение и первоначальное развитие языка. М.: АН СССР, 1963, с. 57).

Выбор между звуковой и жестовой формами общения был сделан в пользу первой вовсе неслучайно, а по необходимости. Вот как его объясняет Б.Н. Якушин: «Итак, увеличение форм взаимодействия членов сообщества, а всего сообщества — с внешней средой требовало замены наглядно-образных, связанных с большими затратами энергии и времени средств общения (пантомима) на более гибкие, разнообразные и экономичные средства, каковые содержал звуковой язык» (Якушин Б.В. Гипотезы о происхождении языка. М.: Наука, 1984, с. 136).

4.1.2. Биотическая сторона предъязыка

На материале «междометных» сигналов (пределов) у первых людей формировались первые слова. Понадобились тысячи и тысячи лет, чтобы они стали звучать членораздельно.

В советской науке был распространён взгляд, в соответствии с которым первоначальную речь у первобытных людей делили на две стадии — нечленораздельную и членораздельную. Первая из них характеризовалась как диффузная. Л.В. Щерба писал: «Совершенно естественно думать, что на заре человеческой речи несколько внеязыковых звуковых жестов человека, начинавших употребляться с речевыми намерениями, были сложными артикуляциями… Это были „диффузные“ или „нечленораздельные“ звуки» (Спиркин А.Г. Происхождение языка и его роль в формировании мышления // Мышление и язык. Под ред Д.П. Горского. М.: Государственное издательство политической литературы, 1957, с. 34).

Признак диффузности (нечленораздельности) в наиболее яркой форме был присущ «междометиям» — возгласам, которые исходили из уст австралопитеков. Об их характере мы можем судить в какой-то мере по тем звуковым комплексам, которые Н.А. Тих обнаружила у гамадрилов: о… о… у — знак опасности, мля-мля-мля — знак расположения, ак-ак-ак — знак тревоги и др. (там же, с. 34). В свою очередь у шимпанзе зафиксированы такие «междометия» дружелюбия, как а-а-а, ак, ах, у-у-у, у к, ух, гук, о-о-о, ок, гм, хм, гы, гр, мца и т. п. (Дерягина М.А. Эволюционная антропология: биологические и культурные аспекты. М.: УРАО, 1999, с. 174).

Переход от нечленораздельной речи к членораздельной А.Г. Спиркин охарактеризовал следующим образом: «Звук из средства непроизвольного выражения эмоций превратился в средство преднамеренного обозначения предметов. Этот переход осуществился вместе с переходом в процессе труда психики высших животных в примитивное стадное сознание человека» (Спиркин А.Г. Происхождение языка и его роль в формировании мышления // Мышление и язык. Под ред Д.П. Горского. М.: Государственное издательство политической литературы, 1957, с. 29).

Своей членораздельностью наша речь обязана эволюции органов произношения. Вот в чём состояла эта эволюция: «При сравнении строения и положения гортани у человекообразных обезьян и современного человека важнейшее для нашей темы заключение касается утолщения и округления голосовых связок, а также опущения самой гортани. Первым достигается возможность произнесения достаточно громких звуков, несмотря на редукцию внегортанных резонаторов — голосовых мешков (у многих обезьян, в том числе и человекообразных, они достигают огромных размеров), а также гармоничное сочетание основного тона и обертонов, второе привело к образованию достаточно длинной и упругой, не имеющей никаких существенных изгибов ротовой полости, что обеспечило произношение тонко дифференцированных звуков за счёт управления токами воздуха. Однако на какой стадии антропогенеза были достигнуты эти преимущества, достигнуты они были одновременно, или их образование относится к хронологически разным этапам — остаётся неясным» (Алексеев В.А. Избранное. Т. 1. Антропогенез. М.: Наука, 2007, с. 167).

4.1.3. Психическая сторона предъязыка

Мозг взрослого австралопитека был в среднем меньше 650 см3, но этого оказалось достаточно, чтобы подготовить переход его предъязыка в язык хабилиса. Этот переход стал возможен благодаря осознанию трёх свойств знака — отсылочности (референциальности), произвольности и перемещаемости.

М. Томаселло сосредоточился на произвольности первобытных сигналов, предположив, что решающую роль в её осознании сыграли указательные сигналы. Д. Бикертон отвёл эту роль так называемым призывным сигналам, однако он сосредоточился на их перемещаемости — откреплённости от ситуации «здесь и сейчас». Однако оба они, во-первых, оставили в тени отсылочность знака, а во-вторых, исходили из решающей роли в осознании произвольности и перемещаемости знака на материале не звуковых сигналов, а жестовых.

Между тем есть и другой вариант в объяснении психической подоплёки осознания самого феномена знаковости — с тремя её признаками — отсылочностью, произвольностью и перемещаемостью. Этот вариант выдвигает на первый план не жесты, а те самые животные возгласы, которые ещё Иоганн Гердер называл животными «междометиями».

Вслед за И. Гердером, мы можем считать, что именно животные «междометия» должны быть поставлены на первое место в процессе осознания нашими предками трёх свойств знака — отсылочности, произвольности и перемещаемости. Это не значит, что мы должны целиком отвергнуть роль жестовой коммуникации наших предков в осознании указанных свойств знака. Это означает лишь смену приоритета: не жестовому общению, а звуковому («междометному») мы должны отвести ведущую роль в осознании феномена знаковости.

Почему именно звуковому? Потому что по своей физической природе именно оно — непосредственный предшественник человеческого языка. Вот почему именно ему мы можем присвоить статус предъязыка. Вот почему мы можем сказать, что сознание отсылочности, произвольности и перемещаемости знака формировалось у наших предков в первую очередь на материале «междометных» пределов.

4.1.4. Предкультурная сторона предъязыка

Животные «междометия» — зародыш человеческого языка. Его нельзя назвать языком, его можно назвать лишь предъязыком. Подобно тому, как нельзя назвать человеком его зародыш во чреве матери.

Подобным образом обстоит дело с терминами предкультура и культура. Как доказали палеоантропологи, австралопитеки уже умели создавать примитивные орудия труда. Но их ещё нельзя назвать продуктами культуры, поскольку их творцы были ещё животными (предлюдьми), а не людьми. Их можно назвать лишь продуктами предкультуры. Но вот что удивительно: у наших животных предков уже были зачатки и духовной предкультуры. Мы можем судить о ней по их потомкам — современным животным. Изучением предкультуры занимались два выдающихся биолога — Конрад Лоренц (1903–1989) и Франс де Вааль (род. в 1948).

В 1963 г. К. Лоренц издал книгу «Агрессия (так называемое зло)». Агрессией он называет в ней «инстинкт борьбы, направленный против собратьев по виду, у животных и у человека» (Лоренц К. Агрессия (так называемое зло). Человек находит друга. М.: РИМИС, 2013, с. 5).

Сразу возникает вопрос: почему автор этой книги называет инстинкт агрессии «так называемым злом»? Потому что агрессия признаётся им не только за отрицательное качество животных и людей, но и за положительное, поскольку она «такой же инстинкт, как и все остальные, и в естественных условиях так же, как и они, служит сохранению жизни и вида» (там же).

Говоря о пользе агрессии у животных, К. Лоренц приводил такие примеры: «Птица, защищая своё потомство, должна нападать на любое приближающееся к гнезду животное, с которым она хоть сколько-нибудь соразмерна. Индюшка, пока она сидит на гнезде, должна быть постоянно готова с максимальной энергией нападать не только на мышей, крыс, хорьков, ворон, сорок и т. д., и т. д., — но и на своих сородичей: на индюка с шершавыми ногами, на индюшку, ищущую гнездо, потому что они почти так же опасны для её выводка, как и хищники. И, естественно, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе подходит угроза к центру её мира, к её гнезду. Только собственному птенцу, который вылезает из скорлупы, она не должна причинить никакого вреда!» (там же, с. 129).

В некоторой степени инстинкт агрессии полезен и для людей, однако у них, он достиг такого расцвета, что грозит самому существованию их вида. Вот почему им не помешает поучиться у животных некоторым ритуалам, направленным на торможение агрессии.

Вслед за своим учителем Джулианом Хаксли (1887–1975) К. Лоренц видел в ритуализованном поведении животных не что иное, как зародыш будущей духовной культуры. По поводу искусства, в частности, К. Лоренц писал: «Вряд ли можно сомневаться в том, что всё человеческое искусство первоначально развивалось на службе ритуала» (там же, с. 88).

В пятой главе книги, о которой идёт речь («Привычка, церемония и волшебство»), её автор приводит весьма убедительные аргументы, подтверждающие эволюционную цепочку «животная (предкультурная) ритуализация → человеческая (культурная) ритуализация». К. Лоренц писал: «Образование ритуалов посредством традиций безусловно стояло у истоков человеческой культуры, так же как перед тем, на гораздо более низком уровне, филогенетическое образование ритуалов стояло у зарождения социальной жизни высших животных» (там же, с. 86).

Ритуалы, ставшие частью духовной культуры, — результат человеческой эволюции. Однако у её истоков лежат ритуалы, которые были выработаны в течение многомиллионной животной эволюции. Некоторые из этих ритуалов были унаследованы от своих предков и нашими непосредственными животными предками, а от них — людьми.

Возьмём, например, ритуал ухаживания. В этом ритуале многие животные не отстают от людей: «Изумительные формы и краски сиамских бойцовых рыбок, оперение райских птиц, поразительная расцветка мандрилов спереди и сзади — всё это возникло для того, чтобы усиливать действие определённых ритуализованных движений» (там же, с. 87).

Но всё-таки до людей — в количестве ритуалов — животным очень далеко. Вот некоторые из них: «Ректор и деканы входят в актовый зал университета размеренным шагом; пение католических священников во время мессы в точности регламентировано литургическими правилами и по высоте, и по ритму, и по громкости. Сверх того, многократное повторение сообщения усиливает его однозначность; ритмическое повторение какого-либо движения характерно для многих ритуалов, как инстинктивных, так и культурного происхождения» (там же, с. 87).

Между тем у истоков многочисленных ритуалов, созданных людьми, лежит некоторое сравнительно небольшое число ритуалов, созданных нашими животными предками. Вот почему в конечном счёте, как писал К. Лоренц, «все человеческие ритуалы возникли естественным путём» (там же, с. 95).

Особое внимание К. Лоренц уделил ритуалам, с помощью которых животные тормозят агрессию своих собратьев. Эти ритуалы можно назвать умиротворяющими. Именно в них австрийский учёный видел зачатки человеческой нравственности. При этом он предупреждал об опасности чрезмерного сближения животной «морали» с человеческой.

В главе «Поведенческие аналогии морали» К. Лоренц пишет: «Как врождённые механизмы и ритуалы, препятствующие асоциальному поведению животных, так и человеческие табу определяют поведение, аналогичное истинно моральному лишь с функциональной точки зрения; во всём остальном оно так же далеко от морали, как животное от человека! Но даже постигая сущность этих движущих мотивов, нельзя не восхищаться снова и снова при виде работы физиологических механизмов, которые побуждают животных к самоотверженному поведению, направленному на благо сообщества, как это предписывают нам, людям, законы морали» (там же, с. 123).

По отношению к животным следует говорить не о морали, а лишь о предморали. Тем не менее первая началась с последней. Главное в животной предморали — умиротворение своих сородичей. Оно достигается в первую очередь демонстрацией покорности. У К. Лоренца читаем: «Животное, которому нужно успокоить сородича, делает всё возможное, чтобы — если высказать это по-человечески — не раздражать его. Рыба, возбуждая у сородича агрессию, расцвечивает свой яркий наряд, распахивает плавники или жаберные крышки и демонстрирует максимально возможный контур тела, двигается резко, проявляя силу; когда она просит пощады — всё наоборот, по всем пунктам. Она бледнеет, по возможности прижимает плавники и поворачивается к сородичу, которого нужно успокоить, узким сечением тела, двигается медленно, крадучись, буквально пряча все стимулы, вызывающие агрессию. Петух, серьёзно побитый в драке, прячет голову в угол или за какое-нибудь укрытие, и таким образом отнимает у противника непосредственные стимулы боевого возбуждения, исходящие из его гребня и бороды» (с. 145).

Улыбка и смех перешли к нам от животных. «Наш человеческий смех, — пишет К. Лоренц, — вероятно, тоже в своей первоначальной форме был церемонией умиротворения или приветствия. Улыбка и смех, несомненно, соответствуют различным степеням интенсивности одного и того же поведенческого акта, т. е. они проявляются при различных порогах специфического возбуждения, качественно одного и того же» (там же, с. 195).

Пантомимой умиротворения, напоминающей церемониальные улыбки и смех у политиков, часто пользуются макаки, «которые в качестве жеста умиротворения скалят зубы — и время от времени, чмокая губами, крутят головой из стороны в сторону, сильно прижимая уши. Примечательно, что некоторые люди на Дальнем Востоке, приветствуя улыбкой, делают то же самое точно таким же образом. Но самое интересное — при интенсивной улыбке они держат голову так, что лицо обращено не прямо к тому, кого приветствуют, а чуть-чуть в сторону, мимо него. С точки зрения функциональности ритуала совершенно безразлично, какая часть его формы заложена в генах, а какая закреплена культурной традицией учтивости» (там же).

Самое удивительное в торможении агрессии у животных состоит в том, что иногда это торможение направлено не на сохранение у того или иного животного собственной шкуры, но и на защиту другого. В этом случае мы наблюдаем у животных проявления дружбы. К. Лоренц в связи с этим пишет: «Агрессия некоего определённого существа отводится от второго, тоже определённого, в то время как её разрядка на всех остальных сородичей, остающихся анонимными, не подвергается торможению. Так возникает различие между другом и всеми остальными, и в мире впервые появляется личная связь отдельных индивидов. Когда мне возражают, что животное — это не личность, то я отвечаю, что личность начинается именно там, где каждое из двух существ играет в жизни другого существа такую роль, которую не может сразу взять на себя ни один из остальных сородичей. Другими словами, личность начинается там, где впервые возникает личная дружба» (там же, с. 152).

В личных узах между животными, К. Лоренц видел «необходимый фундамент для построения человеческого общества» (там же, с. 153). На основе этого фундамента произошла и происходит эволюция человека. Есть ли у её питомцев — людей — высшая цель?

Да, есть. Она состоит в том, чтобы быть проводником эволюции в её движении к Человеку, но проводником не пассивным, а активным. Джулиан Хаксли, учитель К. Лоренца, писал в связи с этим: «Когда мы достигаем Человека, эволюция частично становится целенаправленной, поскольку человек — первый продукт эволюции, который сам способен её контролировать» (Галл Я.М. Джулиан Сорелл Хаксли. М.: Наука, 2004, с. 117).

Пьер Тейяр де Шарден, друг Д. Хаксли, в связи с процитированной мыслью заметил: «Человек, по удачному выражению Джулиана Хаксли …не что иное, как эволюция осознавшая саму себя. До тех пор пока наши современные умы (именно потому, что они современные) не утвердятся в этой перспективе, они никогда, мне кажется, не найдут покоя» (Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М.: Наука, 1987, с. 176).

К. Лоренц очень высоко оценивал достижения человеческой эволюции. Он писал: «Кто по-настоящему знает животных, в том числе высших и наиболее родственных нам, и притом имеет хоть какое-то понятие об истории развития животного мира, только тот может по достоинству оценить уникальность человека. Мы — самое высшее достижение Великих Конструкторов эволюции на Земле, какого им удалось добиться до сих пор; мы их „последний крик“, но, разумеется, не последнее слово» (там же, с. 242–243).

Что значит здесь «не последнее слово»? Это значит, что современный человек ещё очень и очень далёк от совершенства. Возводить его в венец творения очень и очень преждевременно. У К. Лоренца читаем: «Возводить в абсолют и объявлять венцом творения сегодняшнего человека на нынешнем этапе его марша сквозь время — хочется надеяться, что этот этап будет пройден поскорее — это для натуралиста самая кичливая и самая опасная из всех необоснованных догм» (там же, с. 243).

Сегодняшних людей К. Лоренц расценивал в качестве промежуточного звена между животными и будущими людьми, в которых человечность одержит окончательную победу над животностью. Вот как остроумно он выразил эту мысль: «Связующее звено между животными и подлинно человечными людьми, которое долго ищут и никак не могут найти, — это мы!» (там же).

Ф. де Вааль обнаружил истоки духовной культуры у наших предков в зачатках политики и нравственности.

Начало политики.

Что такое политика? С древних времён известно, что это искусство управлять государством. О государстве по отношению к сообществам обезьян говорить преждевременно, но своя иерархическая структура в них существует. В какой-то мере она напоминает политическую структуру человеческого общества. Последняя, как известно, возглавляется теми или иными органами политической власти. У обезьян тоже есть подобные органы: у шимпанзе в них входят, как правило, самцы (у них патриархат), а у бонобо — самки (у них матриархат). При этом верховная власть принадлежит одному альфа-самцу или одной альфа-самке.

Но между высокоранговыми обезьянами случается и борьба за власть. Рядовые члены колонии могут выступать в таких ситуациях в роли миротворцев. Ф. де Вааль в связи с этим пишет: «В их поведении несложно различить стремление к тем самым ценностям, которые свойственны и нам. К примеру, известны случаи, когда самки шимпанзе буквально тащили упирающихся самцов навстречу друг другу, чтобы примирить их после ожесточённой схватки, и одновременно вырывали оружие из их лап» (Вааль Ф. де. Истоки морали. В поисках человеческого у приматов. М.: Династия, 2014, с. 34).

Однако борьба за власть между претендентами на положение верховного вождя в сообществе шимпанзе, например, случается нечасто. В обычное время в ней господствует один альфа самец. Наводить порядок ему помогает его свита — другие высокоранговые самцы. Ф. де Вааль отмечает: «Высокоранговые самцы регулярно выступают в роли беспристрастных арбитров, разрешая споры в сообществе» (там же, с. 34).

Высшей политической категорией является справедливость. Чувство справедливости иногда заявляет и у наших ближайших эволюционных родственников. Они способны отличить справедливость от несправедливости и даже протестовать против последней. Об этом свидетельствуют такие слова Ф. де Вааля: «Несколько лет назад мы провели эксперимент: приматы с удовольствием выполняли задания учёных за кусочки огурца, пока не увидели, что другие получают виноград, который гораздо вкуснее. Обезьяны, получавшие в награду огурцы, пришли в возбуждение, побросали свои овощи и устроили забастовку» (там же, с. 30).

Особенно сильно шимпанзе похожи на людей своей прагматичностью (самый прагматичный сейчас народ — американцы). Завидную прагматичность, надо думать, шимпанзе и люди унаследовали от их общего предка, который окончил свой век около 6 млн. лет назад.

Ф. де Вааль пишет: «Меня всегда поражает, насколько общество шимпанзе сосредоточено на взаимности: зуб за зуб, ты — мне, я — тебе. Эти человекообразные обезьяны строят на этом настоящую экономику; в обмен идёт всё, от пищи до секса и от груминга до поддержки в драке. Создаётся впечатление, что каждый шимпанзе аккуратно подсчитывает и регистрирует все оказанные ему услуги и формирует по ним ожидания и даже обстоятельства…» (там же, с. 190). Через миллионы лет американцы возродили прагматичность нашего общего предка с шимпанзе и бонобо.

Начало нравственности.

В своей книге Ф. де Вааль приводит множество примеров, свидетельствующих о том, что человеческая нравственность появилась не на голом месте. Преднравственностью обладали наши животные предки. О том, что она собой представляла мы можем в какой-то степени судить по зачаткам нравственности, имеющейся у человекообразных обезьян.

Приведу здесь лишь несколько примеров проявления нравственного поведения у обезьян.

1. Шимпанзе «Фредди действовал так же, как действуют в подобных ситуациях другие самцы-усыновители: он делился с малышом пищей, позволял тому спать в своём ночном гнезде, защищал от опасностей и старательно искал, когда тот терялся… Если не считать грудного вскармливания, эти приёмные отцы брали на себя все те обязанности, которые выполняют матери по отношению к своим детям, и резко увеличивали тем самым шансы сирот на выживание» (там же, с. 72–73).

2. «Типичный пример такой эмпатии (осознанного соучастия. — В.Д.) — то, как шимпанзе утешают расстроенных товарок объятиями и поцелуями; это настолько предсказуемо, что нам удалось документально зафиксировать буквально тысячи таких случаев» (там же, с. 13).

3. «Стоит одной особи (бонобо. — В.Д.) хотя бы слегка пораниться, и её тут же окружают сородичи, готовые осмотреть и вылизать рану или хотя бы разобрать шерсть и утешить бедняжку грумингом» (там же, с. 121).

4. «Добрые поступки совершаются и спонтанно, без участия экспериментаторов. Так, старая самка Пеони живёт вместе с другими шимпанзе в открытом вольере полевой станции Центра по изучению приматов имени Йеркса. Бывают дни, когда особенно беспокоит артрит, Пеони трудно ходить и взбираться на высоту, тогда другие самки всегда готовы помочь ей. Пыхтя и отдуваясь, старушка медленно взбирается на помост, где на сеанс груминга уже собралось несколько обезьян. При этом какая-нибудь самка помоложе (не родственница) терпеливо лезет вслед за ней, с силой подталкивая её руками под объёмистый зад передними конечностями вверх, пока Пеони наконец не присоединиться к остальным» (там же, с. 12).

5. Шимпанзе «подолгу рассматривали мёртвое тело (Рикса, их погибшего сородича. — В.Д.). Один самец свесился с ветки вниз, посмотрел на труп и захныкал. Другие подходили, трогали или обнюхивали останки. Одна молодая самка непрерывно смотрела на тело Рикса более часа, молча и не шевелясь» (там же, с. 278).

6. «В целом реакция человекообразных обезьян на смерть сородичей позволяет предположить, что им трудно расстаться с умершим (так, мать может носить мёртвого малыша неделями, пока его тельце не высохнет и не мумифицируется; они осматривают тело, пытаются оживить его и выглядят расстроенными и подавленными. Судя по всему, они понимают, что переход от жизни к смерти необратим» (там же, с. 280).

С мысли о смерти, утверждал Сократ, начинается мудрость. А с чего начинается цивилизованность? Со способности к благодарности. Способность к благодарности, утверждал А.С. Пушкин, — первый признак цивилизованного человека. Между тем зачаток этой способности Ф. де Вааль обнаружил у шимпанзе.

Учёный наблюдал несколько случаев проявления благодарности у обезьян. Один из них связан с благодарностью самки шимпанзе Джорджии за то, что он вернул её в родную колонию. Вот как она выразила эту благодарность: «Джорджия подошла ко мне и посмотрела прямо в глаза неожиданно дружелюбным взглядом. Таким образом она ко мне обращалась. Когда я взял её за лапу, самка несколько раз пропыхтела что-то в быстром ритме; эти звуки у шимпанзе демонстрируют, наверное, самое сердечное расположение к собеседнику. Она обратилась ко мне так всего один раз: больше такого никогда не происходило ни до, ни после» (там же, с. 186).

Другой пример благодарности у шимпанзе: «Два шимпанзе оказались вне запертого убежища во время сильной грозы, и, когда Вольфганг Кёлер (немецкий и американский психолог, один из основателей гештальт-психологии, пионер в исследовании орудий труда у человекообразных обезьян; 1887–1967. — В.Д.) наткнулся на них, они уже промокли до костей и дрожали от холода. Он открыл для них дверь убежища. Но вместо того, чтобы ринуться побыстрее в сухое место, оба шимпанзе первым делом обняли профессора в знак признательности» (там же, с. 187).

Нет сомнения, что высшие приматы прошли более успешный путь по развитию их предкультуры, чем другие животные. Об этом свидетельствуют и камни, с помощью которых они разбивают орехи, и ветки, с помощью которых они добираются до термитов, и т. д. Но, чтобы избежать приматоцентризма, нужно быть справедливым по отношению к культурному потенциалу, имеющемуся и у других животных. Приведу здесь только один пример.

В Национальном зоопарке Вашингтона живёт молодой слон Кандула. Престон Фердер и Дайана Рейсс провели с ним эксперимент, подтверждающий его способность к предкультурным действиям. Они подвесили над ним ветки с фруктами. Чтобы их достать, он додумался пододвинуть подставку — ящик. Экспериментаторы спрятали ящик, и что же? Кандула стал делать подставку из толстых досок, которые он нашёл в вольере и которые накладывал одна на другую. Его этому никто не учил.

На появление некоторых нравственных качеств у животных не следует смотреть как на чудо природы. Эти качества имеют адаптивную подоплёку: они помогают им выживать. Вот почему естественный отбор сохранял и поощрял развитие этих качеств. Но способны ли животные на альтруизм? Способны ли они помогать другим (в том числе животным другого вида) вполне бескорыстно? Ф. де Вааль пришёл к положительному ответу на этот вопрос, по крайней мере, по отношению к человекообразным обезьянам. Как у людей, так и у них альтруистическое поведение вытекает из способности поставить себя на место другого. Она приводит к эмпатии — сопереживанию и альтруистическим действиям.

Ф. де Вааль пишет: «Раньше я всегда рассказывал о том, как бонобо спас птицу, оглушённую неожиданным столкновением со стеклом, или как шимпанзе в условиях дикой природы буквально оттащил своего неопытного собрата от ядовитой змеи. Историй, в которых человекообразные обезьяны, судя по всему, ставят себя на место себе подобного, множество» (там же, с. 213).

Мы впали бы в грех идеализации обезьян, если бы забыли о том, что они не люди, а звери. Но мы впали бы в другую крайность, если бы стали закрывать глаза на наличие в их поведении некоторых нравственных качеств. Демокрит считал основополагающим для человека чувство стыда. Его зародыш имеется и у шимпанзе.

В своей книге Ф. де Вааль поведал такую историю: самец-шимпанзе Лоди в припадке агрессии откусил палец у ветеринара в зоопарке. Откушенный палец в больнице не удалось пришить. «Через несколько дней, однако, жертва вновь посетила зоопарк; при виде Лоди она подняла забинтованную левую руку и сказала: „Лоди, приятель, знаешь ли ты, что натворил?“. При виде руки ветеринара Лоди удрал в самый дальний угол вольера и уселся там, опустив голову и обхватив себя руками» (там же, с. 268).

Ветеринар уволилась из зоопарка, где она потеряла палец. Она посетила этот злополучный зоопарк через 15 лет. Какой же была реакция Лоди на свою давнюю жертву? Он о ней не забыл, сразу подбежал к ней и стал упорно смотреть на её руку. Женщине пришлось выставить перед ним свою беспалую руку.

Эту историю Ф. де Вааль подытоживает такими словами: «Данный факт напрямую свидетельствует о том, как глубоко эти человекообразные обезьяны беспокоятся о поддержании хороших отношений» (там же, с. 269).

Франс де Вааль прекрасно показал, что у животных — в особенности у шимпанзе и бонобо — имеются зачатки нравственности. Отсюда следует, что у наших животных предков, которые были одним из видов человекоподобных существ, была преднравственность. Понадобились миллионы лет, чтобы животная преднравственность превратилась в человеческую нравственность. Подобным образом дело обстоит с предъязыком и языком.

Предъязык, как и преднравственность, — часть предкультуры. Он коэволюционировал вместе с предкультурой и должен был пройти в своём развитии через такой длительный этап, который позволил его носителям — предлюдям — передать носителям языка — людям — достаточно развитую способность к превращению диффузных животных пределов в человеческие слова, состоящие из отчётливо артикулируемых звуков. Эта способность была подготовлена не только развитием у предлюдей их органов слуха и произношения, но также развитием их мышления, которое позволило им создавать продукты предкультуры. Иначе говоря, предъязык у наших животных предков коэволюционировал вместе с их биопсихогенезом и предкультурогенезом.

Как только успешная психическая эволюция позволила предлюдям подойти к своему языковому эмбриону — предъязыку — творчески, они стали превращать предъязык в язык. Подобным образом обстояло дело и с другими продуктами культуры — благодаря творческому, преобразующему, культуросозидающему отношению к миру наши предки стали превращать грубые камни в удобные орудия труда, естественные деревья в обработанный материал для искусственных жилищ и… животные предслова в первые человеческие слова. С этого момента наши человеческие предки вступают на многотрудный путь — путь к своей родовой сущности — человечности. С этого момента они начинают творить культуру — в том числе и языковую, которая становилась тем выше, чем дальше человеческий язык отрывался от своего животного эмбриона.

Есть в истории науки такие работы, значение которых со временем не только не уменьшается, а, напротив, увеличивается. К таким работам относится очерк Чарлза Хоккета The Origin of Speech (Происхождение речи), опубликованный в сентябре 1960 г. в 203 номере журнала Scientific American (http://philology.by/uploads/logo/hockett.pdf ).

Чем объясняется успех указанного очерка Ч. Хоккета? Выработкой чётких параметров, позволяющих сравнивать человеческий язык с «языками» животных. Он выделил 13 таких параметров, среди которых особенно важное значение имеют «произносительно-слуховой канал», «взаимозаменяемость», «специализация», «семантичность», «перемещаемость», «продуктивность», «традиционная преемственность» и «двойственность».

Большинство из параметров Ч. Хоккета свидетельствует об относительной разнице между человеческими языками и животными. Так, произносительно-слуховой канал коммуникации характерен не только для человеческого языка, но и для языка некоторых животных (например, обезьян).

Относительность различий между человеческими языками и животными обнаруживается на уровне взаимозаменяемости (живые организмы, принадлежащие к одному и тому же виду, как правило, способны вступать друг с другом в диалог), специализации (знаки, которыми пользуются люди и животные, являются, как правило, специфическими для разных народов и разных видов животных), семантичности (за тем или иным знаком закрепляется некоторое значение как у людей, так и у животных), перемещаемости (знаковые системы позволяют делать сообщения об объектах, которые находятся за пределами ситуаций, где они создаются. Отрыв плана содержания тех или иных сообщений от сиюминутных ситуаций общения в особенности характерен для людей), продуктивности (как люди (в особенности!), так и животные способны создавать из ограниченного числа знаков множество сообщений), двойственности (у любой системы знаков есть план содержания и план выражения. Всё дело только в степени развития этих планов у людей и животных: у первых она неизмеримо выше, чем у других).

В приведённый список мы не можем включить традиционную преемственность, под которой имеется в виду фундаментальное отличие человеческого языка от животного. В таблице Ч. Хоккета данное отличие помещено на предпоследнее место. Но по своей значимости оно должно стоять на первом. Оно состоит в том, что человеческий язык передаётся от одного поколения к другому и осваивается в онтогенезе посредством культурной традиции, а животный — посредством генетической преемственности по преимуществу. Относительность разницы между людьми и животными в данном пункте очень ничтожна. Об этом свидетельствуют, в частности, такие факты:

1) японский младенец, выросший во французской семье, заговорит на французском, а не японском языке;

2) дети, выросшие среди животных (маугли), наследуют от своих родителей те или иные качества, но в число таких качеств язык не входит;

3) галки, живущие на отдалённых территориях и не имеющие контактов друг с другом, «разговаривают» между собой на одном и том же «языке».

Остановлюсь на двух последних пунктах.

Маугли.

Индийский психолог Рид Сингх поведал миру в своём дневнике историю о Камале и Амале — девочках, воспитанных волчицей. Их отняли от неё, когда первой было 8 лет, а второй — 18 месяцев. Даже внешне они были похожи на волчат: передвигались на четвереньках, по-волчьи боялись людей, по-волчьи огрызались, по-волчьи выли и т. д. Их поведение в яркой форме подтверждает культурную сущность человека. Вне культуры нет человека. Вне культуры процесс очеловечения невозможен.

Несмотря на некоторый врождённый опыт, младенец появляется на свет по существу животным. Чтобы стать человеком, он должен впитать в себя культуру. Чем больше культуры он в себя впитает, тем больше он человек.

За девять лет, которые Камала ещё прожила после возвращения в человеческое общество (Амала умерла через год) по существу не стала полноценным человеком. Её научили ходить по-человечески, отучили от некоторых волчьих повадок, но всё равно она осталась дикаркой. К семнадцати годам она смогла освоить лишь 40 слов. В подобном положении оказываются и другие Маугли. Историй с ними сейчас насчитывается несколько десятков. Вывод один: язык — это продукт культуры не только в филогенетическом смысле, но и онтогенетическом.

Галки.

Конрад Лоренц (1903–1989), нобелевский лауреат и один из основателей этологии, перед животными языками и человеческими поместил когнитивную эволюцию — когногенез.

Когногенез есть эволюция познавательной способности у животных и человека. К. Лоренц увидел в ней результат естественного отбора. Он писал: «В возникновении всех органических форм наряду с процессами мутации и рекомбинации генов важнейшую роль играет естественный отбор. В процессе отбора вырабатывается то, что мы называем приспособлением: это настоящий познавательный процесс, посредством которого организм воспринимает содержащуюся в окружающей среде информацию, важную для его выживания, или, иными словами, знание об окружающей среде» (Лоренц К. Оборотная сторона зеркала: М.: Республика, 1998, с. 14).

Иначе говоря, сам естественный отбор, направленный на выживание в живой природе наиболее приспособленных, рассматриваемый с информационной точки зрения, есть, по К. Лоренцу, когногенез, поскольку отбор признаков, жизненно полезных для выживания той или иной особи, осуществляется вовсе не чудесным, а когнитивным, познавательным образом.

Важнейшей составляющей биогенеза является прирост информационных ресурсов, которыми располагают его участники. Более того, вымирают именно те особи, которые оказались не способны к когнитивной эволюции. К. Лоренц ушёл дальше Ч. Дарвина, который говорил о том, что в живой природе выживает сильнейший. С точки зрения австрийского этолога: среди отдельных представителей того или иного вида выживает умнейший. Это справедливо и по отношению к тем или иным видам в целом. Но в особенности это справедливо по отношению к людям — самым умным представителям биосферы.

К. Лоренц исследовал роль «языка» в когнитивной эволюции животных. В книге «Кольцо царя Соломона» он писал: «Животные не обладают языком в истинном смысле этого слова. У высших позвоночных, а также и у насекомых — главным образом у общественных видов этих обеих больших групп животного царства — каждый индивидуум располагает определённым числом врождённых телодвижений и звуков, служащих для выражения эмоций. Существуют также врожденные способы реакции на эти сигналы, причём реакция наступает всякий раз, когда животное видит или слышит другого представителя своего вида. Некоторые виды птиц, общественная жизнь которых стоит на высоком уровне, такие, как галки и серые гуси, обладают усложненным кодом, состоящим из ряда подобных сигналов. Каждая птица способна произносить и понимать их без всякого предварительного научения. Согласованность в поведении разных индивидуумов у общественных видов животных, возникающая в результате взаимодействия врождённых сигналов и ответных поступков, вызывает у человека впечатление, что птицы разговаривают и понимают друг друга. Врожденный сигнальный код животных, несомненно, коренным образом отличается от человеческого языка, каждое слово которого трудолюбиво заучивается нашими детьми, прежде чем они научатся говорить. Кроме того, такая система сигнализации жестко закреплена наследственностью и, подобно многим чертам строения тела, является характерной особенностью каждого вида; поэтому сигнальный код сохраняется неизменным на всем пространстве распространения вида. Хотя это может казаться очевидным, однако я испытал нечто вроде наивного удивления, когда услышал „разговор“ галок в Северной России, — они беседовали на том самом знакомом мне диалекте, который в ходу у галок, живущих на нашем доме в Альтенберге. Поверхностное сходство между этими „высказываниями“ и человеческой речью уменьшается, по мере того как исследователь приходит к выводу, что все звуки и телодвижения животных выражают только их эмоциональное состояние и не зависят от того, есть ли поблизости другое существо того же вида. Факты отчетливо доказывают, что даже гуси и галки, живущие с самого рождения в полной изоляции от себе подобных, подают свои сигналы в тот самый момент, когда их охватывает соответствующее настроение. При таком положении вещей становится абсолютно очевидным автоматический и даже механический характер подобной сигнализации. Следовательно, мы обнаруживаем её коренное отличие от человеческого языка. В поведении человека также можно найти мимические сигналы, которые автоматически передают определённое настроение, и, помимо вашего намерения или даже вопреки ему, влияют на окружающих. В качестве простейшего примера вспомним зевоту. Мимика, подобная зевоте, сразу обнаруживает ваше настроение с помощью явных сигналов, действующих на зрение и слух окружающих» (Лоренц К. Кольцо царя Соломона. М.: РИМИС, 2011, с. 104–106).

Отсюда следует, что главное отличие между «языком» у животных и языком у людей состоит в том, что первый — продукт по преимуществу био- и психогенеза, что делает его явлением врождённым по преимуществу, передаваемым генетическим путём, а второй — продукт не столько био- и психогенеза, сколько культурогенеза, что делает его явлением, приобретаемым в процессе культурной эволюции. Язык у людей — феномен по преимуществу социокультурный, а у животных он «вшит» во врождённую программу.

Современные исследователи внесли кое-какие поправки в учение К. Лоренца о разнице между животными и человеческими языками. Обнаружилось, что животные «языки» не только передаются по наследству, но и в какой-то мере — результат научения. Обнаружилось также, что высшие животные обладают таким потенциалом, который позволяет им осваивать языки-посредники, которые создали для них исследователи-экспериментаторы. Но что это меняет? Даже если животные вовсю заговорят на человеческих языках, что они нам расскажут? Увы, они обрисуют нам свою — животную — картину мира, а не человеческую. Тут-то и обнаружится лишний раз пропасть, которая отделяет нас от них. Эта пропасть называется культурой.

Современные наблюдения за коммуникативным поведением животных не могут отменить главного — вывода о том, что животные «языки» в основе своей — явление по преимуществу биопсихическое, а человеческие — социокультурное. Иначе говоря, животные «языки» — в первую очередь порождение биопсихогенеза их носителей и во вторую очередь — порождение предкультуры этих носителей.

У людей же всё выглядит с точностью до наоборот: их язык — в первую очередь продукт их культурогенеза и во вторую очередь — продукт их биопсихогенеза. Но и по пути своего биопсихогенеза животные предки человека ушли от своих животных собратьев на неизмеримо большее расстояние, чем это удалось другим животным. Вот почему нашим животным предкам и удалось совершить в своём развитии скачок от животного «языка» к человеческому. Этот скачок был подготовлен предварительной эволюцией предъязыка.

Мы можем наметить здесь три процесса в переходе предъязыка в язык.

4.2.1. Преобразование непроизвольных междометий в полупроизвольные

Междометная гипотеза о происхождении языка была весьма убедительно обоснована ещё в XVIII в. Иоганном Гердером. Её актуальность не подлежит сомнению. Её надо развивать. Вот каким образом В.А. Рак вписывает себя в ряд её современных приверженцев: «С тех времён (когда наши предки увидели останки женщины, которую загрыз медведь-людоед, и из их уст вырвались непроизвольные звуки бррь, бррь… — В.Д.) всё страшное и тёмное, что противопоставляла природа человеку, называлось словом „бррь“. Это слово-страх изначально не обозначало ничего, кроме страха. Прошли тысячи лет, но мы и сейчас говорим точно так же — „брр, страшно“, а самые большие кости нашего скелета называются словом „брр-ця“ — „берцовые, медвежьи“. Как знать, может быть, это „бррь“ было вообще самое первое осознанное слово на нашей планете» (Рак В.А. Праречь: фантазии и реальность. Иркутск: Востсибкнига, 2010, с. 6).

Нам не дано знать, как именно звучали «междометия», которые вырывались из уст наших животных предков — австралопитеков, но приблизительное представление о них мы можем составить хотя бы по этому бррь. Подобные эмоциональные возгласы и есть тот первоисточник (предъязык), их которого произошёл язык.

Как только зарождающийся человек стал осознавать знаковую природу междометий, унаследованных им от его животных создателей, он стал всё больше и больше приобретать способность к их произвольному употреблению. Со временем они перестали вырываться из его уст как бесконтрольное выражение того или иного чувства. Он научился управлять их использованием. Междометием бррь, например, он стал сознательно обозначать страх и его источник. Однако «подконтрольные» междометия ещё сохраняли этимологическую связь с их животным источником. Вот почему они были ещё полупроизвольными словами.

С перевода животных «междометий» в первые полупроизвольные междометия начинается человеческая история, поскольку человек в значительной мере начинается с языка. Этот перевод состоял не только в увеличении членораздельности у полученных полупроизвольных междометий, но и в произвольной способности употреблять их как первые слова. На их основе создавались полностью произвольные слова — слова со «стопроцентной» условной связью между их знаковой стороной и семантической. Иначе говоря, переход животного «междометия» в произвольное слово был опосредован полупроизвольным человеческим междометием.

Используя пример В.А. Рака, можно сконструировать переход животного междометия в человеческое слово следующим образом: бррь (непроизвольный возглас) → бррь (полупроизвольное слово) → бер (произвольное слово). Если первое бррь — непроизвольное междометие, бесконтрольно вырывающееся из уст австралопитека, то второе бррь — полупроизвольное слово, которое хабилис стал сознательно употреблять для обозначения как страха, так и его источника (например, медведя). На основе полупроизвольного бррь, наконец, было создано произвольное слово бер. Со временем оно полностью утратило этимологическую связь с бррь.

4.2.2. Создание полупроизвольных слов — звукоподражаний

Перевод животных междометий в человеческие, очевидно, осуществлялся в первом языке параллельно с созданием звукоподражаний. Новую жизнь в звукоподражательную гипотезу о происхождении языка в наше время вдохнул тот же В.А. Рак. Очень правдоподобно он описал, как первобытные люди («пересмешники») создавали звукоподражательные слова. Словом фррь, например, они обозначали птиц, подражая звучанию их крыльев во время полёта.

Вот как красочно описаны некоторые ситуации с созданием звукоподражательных слов у первых людей В.А. Раком: «Пересмешники с энтузиазмом имитировали также звуки, которые копытные издавали при питье. Это были звуки, похожие на поцелуи. Можно сказать, что лошади пьют воду посредством целования: пь-пь . Этот звук почему-то особенно нравился пересмешникам, и они с упоением его повторяли. Они и сами пили воду подобным способом.

Ещё до отхода зебр и лошадей от воды, к ним присоединялись рогатые обитатели саванны. От реки доносился треск рогов и мычание — это антилопы и туры теснились на водопое, создавая сутолоку. Пересмешники не преминули повторить их мычание: „ ммь “. Особенно пересмешникам нравились туры, воплощение силы и могущества. Туры подходили под частый перестук рогов, задевая ими друг друга в тесноте. Над водопоем разносился сухой треск „ тррь “. Его пересмешники тоже не преминули скопировать и усвоить.

Звуки ль-ль-ль , которые львы производили при питье, у пересмешников получались прекрасно. Они возбуждённо щёлкали языком, показывая в сторону львов руками и громко стуча себя в грудь. Львы, да и вообще все хищники воду лакают, производя при этом некий щелчок языком. Можно было понять, что произнося львиное лъ-лъ, люди себя тоже считали храбрыми и сильными» (Рак В.А. Праречь: фантазии и реальность. Иркутск: Востсибкнига, 2013, с. 30; 31–32).

Вполне правдоподобно звучит предположение В.А. Рака о том, что первые звукоподражательные слова расширяли сферу своего функционирования за счёт их метафорического употребления: с обозначения птицы слово фррь, например, переносилось на огонь. Но, пожалуй, более частыми были метонимийные переносы: со звучащих предметов — на сами эти предметы. Вот так, например: «Лошади и зебры мирно паслись, не представляли для пересмешников никакой опасности. Раздавалось их характерное фырканье, издаваемое губами. У лошадей, зебр и куланов звук „ пррь “ — это сигнал спокойствия. И для пересмешников он стал означать то же самое. Скоро и самих лошадей они станут называть „пррь“» (там же, с. 36).

Косвенное подтверждение гипотезы об участии звукоподражательных слов в глоттогенезе мы находим в языковом онтогенезе. Известно, что речевое развитие ребёнка начинается с его собственных звукоподражательных слов: ав-ав (собака), мму (корова), мяу (кошка), ко-ко (курица), у-у-у (поезд), кх-х (спать), ж-ж-ж (машина) и т. д. Этим словам его не учат взрослые. Он сам их создаёт.

Первые звукоподражательные слова были ещё полупроизвольными: с одной стороны, их знаковая стороны в какой-то мере была копией звучащего предмета, а с другой стороны, эта копия была относительной.

4.2.3. Создание произвольных слов

Первые полупроизвольные слова — междометия и звукоподражания — составили тот материал, на котором создавались первые произвольные слова. Между прочим, не все они приобрели человеческую членораздельность до сих пор. Некоторые дошли до нашего времени в какой-то мере в первозданном виде. Они остались вне звуковой системы того или иного языка. Сигнал для остановки лошадей до сих пор у носителей разных языков звучит как дрожание губ (пр-р-р-р). Но он сосуществует с синонимом — с уже более членораздельной командой тр-р-р-р.

По поводу слов с особой фонетикой у В.А. Рака читаем: «Лошадей погоняли словом, похожим на свист „ёхь“ (в его родной деревне Покровке в Омской области, где судьба свела русских, украинцев, калмыков и немцев. — В.Д.), но это не свист, а звук, производимый при сильном и резком выдыхании воздуха без участия голосовых связок. Было и ещё одно очень странное слово, которым лошадей подгоняли „пь “,этот звук-поцелуйчик тоже не являлся словом, как таковым. Это был действительно звук, некоего подобия поцелуйчика, но одними губами. Точно таким же звуком-поцелуйчиком подзывали и собаку. Было очень странно, в одном случае „пь-пь “ было понятием посыла лошади вперёд, как некое подбадривание, а в другом, наоборот собаку звуком „ пь-пь “ подзывали к себе. Разница состояла в том, что лошадь понукали одинарным „ пь! “ ,а собаку многократным „ пь-пь-пь “ .Останавливали лошадей при езде словом „ пррь “ ,в котором также отсутствуют гласные звуки, но если нужно было остановиться срочно, говорили „ тррь “… Подходя с кормом к стайке со свиньями, женщина произносила межзубное цеканье „ ць-ць-ць “ , словно говоря: „На, это вкусно“» (там же, с. 15).

Итак, первый язык, очевидно, формировался на основе двух лексических стихий:

1) полупроизвольных человеческих междометий, образованных от животных непроизвольных «междометий»;

2) полупроизвольных звукоподражаний, созданных хабилисами.

Главная роль полупроизвольных слов — междометий и звукоподражаний — у хабилисов состояла не в том, что некоторые из них переводились в произвольные слова, а в том, что на их материале, как и на материале жестов, сознание знаковости (отсылочности, произвольности и перемещаемости знака) стало настолько глубоким, что появилась твёрдая когнитивная основа для создания вполне полноценных членораздельных слов с произвольными (условными) отношениями между знаком и обозначаемой реалией уже независимо от первых междометных и звукоподражательных слов. В результате произошёл великий скачок первобытного языка от его междометно-звукоподражательного — полупроизвольного — состояния к подлинно человеческому — условно-произвольному — состоянию.

А.А. Зубов пишет: «Становление рода Homo, несомненно, было эволюционным скачком, причём в те времена и в той среде это был „скачок через пропасть“ (имеется в виду ухудшение климатических условий в середине III миллионолетия до н. э. на прародине первых людей — в Восточной Африке. — В.Д.). Исключительность таксона Homo проявилась ещё в одном необычайно важном его свойстве — способности к систематическому использованию, а затем и к обработке камня. Практически одновременно с возникновением человеческого рода и возникла первая, постоянно совершенствующаяся технология» (Зубов А.А. Становление и первоначальное расселение рода Homo. СПб.: Алетейя, 2011, с. 27).

Когда появились первые люди? А.А. Зубов в только что процитированной мною книге допускает, что это произошло около 3 млн. лет назад, однако его удерживают от этой цифры данные антропологии, которые, возможно, со временем подтвердят и более долгий эволюционный возраст человечества. В настоящее же время считается, что переход от человекообразных обезьян к людям начался приблизительно 2,5 миллиона лет назад. «Таким образом, — читаем у А.А. Зубова, — датировка возникновения первых людей, во всяком случае, по мнению антропологов, пока ограничивается рубежом 2,5 млн. лет» (там же).

Следует обратить особое внимание на это «пока», поскольку в антропологии действует тенденция к удлинению эволюционного возраста людей. Если мы посмотрим книгу П.И. Борисковского «Древнейшее прошлое человечества» (М.: Наука, 1979) на 32 стр., то на месте теперешних 2,5 млн. лет увидим 1,75-1,85 млн. лет. М.А. Дерягина в своей книге «Эволюционная антропология: биологические и культурные аспекты» (М.: УРАО, 1999) увеличила последнюю цифру до 2 млн. лет (с. 67). Вполне возможно, что со временем дело дойдёт до узаконивания эволюционного возраста человечества в 4–5 млн. лет. Тем более, что современная антропология — наука бурно развивающаяся. Ей на помощь к тому же всё активнее приходит генетика.

Итак, будем считать, что первые люди появились приблизительно 2,5 млн. лет назад в Восточной Африке — на территории современной Кении, Эфиопии и Танзании. Уже с начала II миллионолетия до н. э. они стали расселяться по африканскому континенту во все четыре стороны, а со временем добрались до Европы, Азии, Австралии и Америки. При этом они, естественно, становились людьми всё в большей и большей степени. Иначе говоря, они осуществляли свою человеческую эволюцию.

Только один вид благополучно дожил до настоящего времени — это мы, Homosapiens. Но наш вид, как считают теперь, появился лишь 100 тысяч лет назад (некоторые исследователи увеличивают его возраст вплоть до 250 тысяч лет). Возникает вопрос, кто мы и откуда? Иначе говоря, какова периодизация человеческой эволюции?

Картина антропогенеза, как она изображена в современной науке, характеризуется крайней неустойчивостью. А.В. Марков это объясняет её бурным развитием. Он пишет: «Изучение антропогенеза в последние годы продвигается семимильными шагами. Сенсационные открытия совершаются чуть ли не ежемесячно» (Марков А.В. Эволюция человека. В 2 кн. Кн. 1: Обезьяны, кости и гены. М.: Астрель: CORPUS, 2012, с. 16).

Я постараюсь обойти сенсационные страницы в изучении антропогенеза. Я не буду здесь рассказывать, например, об открытии карликовых людей («хоббитов») Homo florensiensis, остатки которых были обнаружены в 2003–2004 гг. в Индонезии М. Морвудом и П. Брауном на острове Флорес и которые жили, как предполагают, 95–12 тыс. лет назад.

Я не буду также анализировать ситуацию, возникшую с денисовским человеком, останки которого обнаружены в Денисовской пещере на Алтае (см. о ней указ. кн. А.М. Маркова на с. 325–338). Я не буду также обсуждать здесь вопрос о каннибализме у антесессоров. Весьма подробную картину антропогенеза можно найти в книгах А.А. Зубова, А.В. Маркова, С.А. Бурлак и др.

Я здесь ставлю перед собой задачу поскромнее: обрисовать периодизацию антропогенеза в её более или менее устойчивом виде.

Человеческую историю делят на три больших периода. Первый из них охватывает историю ранних Homo, второй — средних Homo(архантропов), и третий — поздних Homo. Первый начался приблизительно 2,5 млн. лет назад, второй — 2 млн. лет назад и третий — 200–100 тыс. лет назад.

5.1.1. Ранние Homo

Прародителем человека (а стало быть, самым первым человеком) считают человека умелого — хабилиса (Homo habilis). Останки его 12-летнего ребёнка обнаружил в Олдувайской пещере в Танзании в 1960 г. кенийский антрополог Луис Лики (1903–1972) со своей женой Мэри (1913–1996).

Мозг взрослого хабилиса был в среднем больше, чем у австралопитеков — приблизительно 650 см3 (у современных людей он колеблется между 1000 и 1800). Он был прямоходящим. Однако главное его эволюционное приобретение — высокая степень развития кистей рук, благодаря которому он изготавливал орудия труда — из палок, костей, рогов, но в особенности из камней.

Хабилис стал творить материальную культуру, которую называют Олдувайской. Главное её свидетельство — каменные ножи. Они представляли собой обломки камней с заострёнными краями, которые умелые люди изготавливали с завидным упорством. Эти камни использовались для обработки растительной и животной пищи, для разделки туш животных и т. п.

Но дело у хабилисов не ограничивалось материальной культурой. Они владели языком, а язык — продукт духовной культуры. Об этом свидетельствует строение их органов произношения: челюсти стали менее массивными, чем у их животных предков — австралопитеков, а гортань была в какой-то мере уже похожа на гортань современных людей). Более того, по строению их черепа было даже обнаружено наличие в их мозге центра речи — центра Брока. А.В. Марков в связи с этим пишет: «Для мозга хабилисов по сравнению с австралопитеками характерно усиленное развитие участков, которые у современных людей связаны с речью и координацией движений рук. Таким образом, хабилисы — первые гоминиды, у которых заметны признаки эволюционного движения в сторону развития речи» (там же, с. 142).

5.1.2. Архантропы

К архантропам относят человека прямоходящего — эректуса (Homo erectus). Он произошёл от хабилиса, хотя и, по утверждению А.В. Маркова, сосуществовал со своим предком в течение полумиллиона лет.

Именно эректус стал продвигаться из Африки около 2 млн. лет назад на Ближний Восток, Европу и Азию. Африканского эректуса называют человеком работающим — эргастером, европейского — гейдельбергским человеком, китайского — синантропом и индонезийского — питекантропом. Последние чуть ли не дожили до нашего времени: последние питекантропы в Индонезии вымерли 27 тысяч лет назад.

Эректусы стали намного больше походить на сапиенсов, чем хабилисы. Объём их мозга чуть ли не сравнялся с современным человеком — от 900 до 1200 см3. Они — основатели ашёльской культуры. Так назвали первую культуру за пределами Африки (по месту её продуктов во Франции — Сент-Ашёль). Она возникла приблизительно 1,8 млн. лет назад. Представители этой культуры существенно продвинулись на пути очеловечения. Они изготавливали более сложные орудия труда, чем хабилисы. Пользовались деревянными копьями. Жили в пещерах. Носили одежду. И т. д.

Психическая и культурная эволюция эректусов влияла на их языковую эволюцию, которая в свою очередь способствовала их дальнейшему психогенезу и культурогенезу.

О развитии языка у эректусов свидетельствует в первую очередь два факта: 1) их челюсти мало чем отличаются от челюстей современных людей; 2) строение их черепа свидетельствует о значительном увеличении центра Брока — центра речи в мозге.

5.1.3. Поздние Homo

Их главные виды — неандерталец (Homo neaderthalensis) и кроманьонец, сапиенс (Homo sapiens — человек разумный).

Неадерталец (по месту находки его останков в 1856 г. в ущелье Неадерталь в Германии) и сапиенс, по-видимому, произошли от разных подвидов эректуса: первый — от европейского (гейдельбергского человека), а другой — от африканского (эргастера). По мнению А.В. Маркова, они появились на сцене мировой истории в одно и то же время — приблизительно 130–125 тыс. лет назад (Марков А. Эволюция человека. В 2 кн. Кн. 1: Обезьяны, кости и гены. М.: Астрель: CORPUS, 2012, с. 451). Однако борьба не на жизнь, а на смерть между ними развернулась примерно 45 тысяч лет назад, когда сапиенсы, которые долго осваивали Азию и даже перебрались в Австралию, стали, наконец, переселяться в Европу, которая была уже оккупирована неандертальцами.

Борьба между двумя видами людей — неандертальцами и кроманьонцами — закончилась исчезновением первых предположительно через 5 тысячелетий. Следовательно, 40 тыс. лет мы, люди, живём на Земле в единственном числе. Все остальные виды людей — хабилис, эректус с четырьмя его подвидами (эргастер, гейдельбергский человек, синантроп и питекантроп) и неандертальцы канули в Лету.

Зато выживший вид людей за последние 40 тыс. лет осуществил грандиозную культурную эволюцию. Он создал мощнейшую материальную культуру и богатейшую духовную культуру. Среди разных сфер духовной культуры особая роль принадлежит языку. Без его эволюции великий культурный взлёт сохранившихся на Земле людей был бы невозможен, поскольку язык — проводник любой другой сферы культуры — науки, искусства, нравственности, политики и т. д.

Человек стал венцом универсальной эволюции. Но вот что удивительно: свои эволюционные характеристики он передал своему детищу — языку.

Как и человек, язык имеет четыре стороны — физическую, биотическую, психическую и культурную. Как и человек, язык вобрал в себя всю предшествующую эволюцию — физическую, биотическую, психическую и культурную. Как и человек, язык обязан своим происхождением в первую очередь культурогенезу.

В эволюции каждой из своих сторон — физической, биотической, психической и культурной — язык в какой-то мере повторил эволюцию человека. В этот состоит суть идеи о гомо-лингвальном изоморфизме.

Однако не следует останавливаться лишь на констатации четырёхуровневого изоморфизма между человеком и языком. Новая ступень в развитии идеи о гомо-лингвальном изоморфизме — поиск эволюционной доминанты. Эта доминанта оказывается одной и той же, как в отношении к человеку, так в отношении и к языку. Этой доминантой является культура.

Каждая сторона языка, как и человека в целом, эволюционирует, но приоритетную роль в его развитии играет эволюция его культурной стороны. Культурной эволюции обязан своим существованием человек. Культурной эволюции обязан своим существованием и язык.

Возникает вопрос: в чём состоит культурная эволюция? Она состоит в преобразовании мира, в котором жил и продолжает жить человек. В отличие от животных, он не только приспосабливается к окружающему миру, но и преобразует его, делает его лучше. Однако даже и в способности приспосабливаться человек превзошёл своих эволюционных собратьев! Но главное в другом: он научился культуросозиданию.

Честь и хвала человеку, что в способности приспосабливаться он превзошёл своих эволюционных собратьев! Но всё-таки сводить всю человеческую жизнь к животному самовыживанию, к рабскому приспособлению к окружающей среде — насмешка над человеком, его анимализация, ибо человек заслуживает более высокой оценки: он не только приспосабливается к окружающей среде, как животное, но и изменяет, улучшает, совершенствует эту среду. Он думает не только о том, как ему получше пристроиться к этой многотрудной жизни, но и о том, чтобы его потомкам жилось лучше, чем это удалось ему и его современникам. Он готов на самопожертвование. Он участвует в продолжающемся культурогенезе, чтобы поднять культуру на новый, более высокий уровень её развития. Он видит в её продуктах — языке, науке, искусстве, нравственности и т. д. — не только средство к телесному самовыживанию, но и признаёт их высочайшую духовную самоценность.

Таков идеальный Человек (с большой буквы). Реальные же люди лишь в той или иной мере приближаются к этому идеалу, но сущность человека для всех одна — культуросозидательная. Она состоит в инкультурации — первоначальном врастании в культуру и максимальном участии в её дальнейшем развитии. Только в этом случае человек живёт, а не выживает. Только в этом случае он — человек, а не говорящее животное.

Языковая эволюция — часть культурной эволюции. Вот почему первая берёт свою созидательную, преобразовательную, творческую доминанту у второй. Благодаря этой доминанте, люди создавали и создают не только продукты материальной культуры, но также и продукты духовной культуры — включая язык. У всех продуктов культуры в конечном счёте один источник — культуросозидательная энергия её творцов.

Язык вбирает в себя культурную эволюцию. Если картина мира у первобытных людей не выходила за пределы их узкого мирка, то со временем она всё больше и больше стала оправдывать своё название: узкий мирок первобытных людей становился всё более и более обширным у их потомков. Современные люди довели своё представление о мире до подлинного мировоззрения, которое предполагает охват не узкого мирка, в котором выживают, а весь мир, в котором живут.

Язык обслуживает мировоззрение. Он делает это прежде всего с помощью ословливания (вербализации) того мира, который он способен охватить своим мысленным взором. Вербализация закрепляет в языке все пять сфер этого мира — унисферу, физиосферу, биосферу, психику и культуру. Благодаря этому, в любом языке формируется своя картина мира. Степень её разработанности и своеобразия проистекает из уровня культуры её творцов, а также из особенностей их национального мировидения.

Вильгельм фон Гумбольдт писал: «Язык тесно переплетается с духовным развитием человечества и сопутствует ему на каждой ступени его локального прогресса или регресса, отражая в себе каждую стадию культуры» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984, с. 48–49).

Я вижу в этих словах великого учёного предтечу эволюционно-культурного подхода к проблеме происхождения языка и его дальнейшей эволюции. Сущность этого подхода к проблеме глоттогенеза состоит в том, чтобы её рассматривать в контексте вопроса о происхождении культуры в целом. Основанием для него служит тот факт, что язык является важнейшим компонентом культуры. Он эволюционировал и продолжает эволюционировать вместе с другими его компонентами.

Каждый из продуктов культуры, несмотря на его своеобразие, эволюционировал и эволюционирует благодаря одному и тому же виду человеческой энергии — культуросозидательной (творческой, преобразовательной). Не составляет исключения и язык. Вот почему оторвать эволюцию языка от эволюции культуры в целом не представляется возможным.

Язык создавался нашими предками по тем же моделям, которые они использовали для изготовления любых других продуктов культуры — каменных орудий труда, дротиков для охоты и т. д. На зародышевый язык наш предок направил тот же вид энергии, которую он направлял и на любой другой продукт культуры. Эту энергию следует расценивать как собственно человеческую.

Достоинство эволюционно-культурного подхода к вопросу о происхождении языка заключается в том, что он вписывает процесс глоттогенеза не только в культурогенез, но в эволюционный процесс в целом, поскольку культурогенез не стал бы возможен, если бы ему не предшествовал многомиллионный процесс физиогенеза, биогенеза и психогенеза. Современный человек, обладающий языком высокой культуры, есть результат этого процесса и последующего процесса инкультурации наших предков, их очеловечивания, или гоминизации.

Прекрасно о культурогенезе сказал А.Н. Леонтьев: «Человек не рождается наделённым историческими достижениями человечества. Каждый отдельный человек учится быть человеком. Чтобы жить в обществе, ему недостаточно того, что ему дает природа при его рождении. Он должен ещё овладеть тем, что было достигнуто в процессе исторического развития человеческого общества. Достижения развития человеческих поколений воплощены не в нём, не в его природных задатках, а в окружающем его мире — в великих творениях человеческой культуры. Только в результате процесса присвоения человеком этих достижений, осуществляющегося в ходе его жизни, он приобретает подлинно человеческие свойства и способности; процесс этот как бы ставит его на плечи предшествующих поколений и высоко возносит над всем животным миром» (Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. 4 изд. М.: Издательство МГУ, 1981, с. 417; 434).

Итак, вопрос о происхождении языка аналогичен вопросу о происхождении культуры в целом. Последняя представляет собою результат творческого отношения человека к действительности. Предок человека должен был совершить такую биопсихическую эволюцию, которая позволила ему взглянуть на окружающий мир глазами преобразователя. Наш животный предок уже пользовался зачаточным языком. Творческое отношение к нему позволило первобытному человеку увидеть в нём нечто такое, что можно улучшить, преобразовать, усовершенствовать. Язык создавался и развивался так же, как и другие продукты культуры.

Литературный язык — результат многовековой культурно-нормативной обработки национального языка в целом. Он — вершина его эволюции. Но, бесспорно, она была бы невозможна, если бы язык не развивался вместе с культурой его носителей в целом. На развитие языка воздействовало развитие науки, искусства, нравственности и т. д. Все это говорит о том, что при решении вопроса о происхождении языка и его литературно-нормативной эволюции исследователь должен заниматься вопросами, связанными с происхождением и развитием культуры в целом.

Отношения между культурой и языком можно определить как коэволюционные. Иначе говоря, они находились и находятся в отношениях взаимного влияния. Однако на приоритетное положение мы должны поставить здесь не язык, а культуру: он коэволюционировал и коэволюционирует вместе и вслед за культурой. Его коэволюция с культурой шла и идёт по пути обслуживания развивающейся культуры.

Служебную роль по отношению к культуре язык выполнял тем более успешно, чем успешнее эволюционировал каждый из его уровней — звуковой, словообразовательный, лексический, морфологический, синтаксический и текстуальный.

Эволюция не каждого языкового уровня зависит от эволюции культуры в равной степени. Языковая эволюция подчиняется и внутренним факторам. Непосредственное влияние культурогенез оказывает на развитие основных уровней языка — лексического и текстуального, тогда как на развитие других его уровней он оказывает опосредованное влияние. Непосредственное влияние на эволюцию языка на этих уровнях оказывают внутриязыковые тенденции. Они делают язык в какой-то мере самонастраивающейся системой. Языкотворческая энергия в этом случае направляется в русло тенденций, ставших господствующими в данном языке. Эти тенденции начинают выступать в нём в качестве эволюционных системообразующих факторов — детерминант.

5.2.1. Моновербальная эволюция

Каким был отправной пункт эволюции языка? Если мы признаём, что прародителем человека был хабилис, то отсюда следует, что он — создатель первого языка. Иначе и не могло быть, поскольку язык — неотъемлемый спутник человека. Может ли этот первый язык реконструирован?

А.Ю. Милитарёв настроен на оптимистический ответ. В своём интервью «Независимой газете» от 25 сентября 2007 г. с эффектным названием — «На каком языке говорили Адам и Ева?» он выразил уверенность в применимости сравнительно-исторического метода к реконструкции первобытных языков.

Главную мечту компаративистов, замахнувшихся на проблему глоттогенеза, очень точно сформулировал А.Н. Барулин: «Главная мысль, которая поддерживает в компаративистах веру в моногенез, сводится к тому, что сведение большого числа современных языков к небольшому числу праязыков создаёт перспективу уменьшения, по мере реконструкции, числа праязыков до одного» (Барулин А.Н. К аргументации полигенеза // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / Сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. М. Языки славянских культур, 2008, с. 43).

Этот первый праязык А.Ю. Милитарёв и назвал языком Адама и Евы или «протобашенным». Существовал ли такой язык? Сторонники человеческого моногенеза отвечают на этот вопрос положительно, а сторонники человеческого полигенеза — отрицательно. А.Н. Барулин относится к последним. Своё полигеническое кредо он выразил в самом конце указанной статьи: «…языки человечества появились в нескольких разных местах независимо друг от друга» (там же, с. 56).

Из полигенической точки зрения на происхождение людей вытекает вывод о том, что в Восточной Африке было несколько племён хабилисов, которые независимо друг от друга пришли к созданию своих языков. Из моногенической точки зрения на происхождение людей, напротив, вытекает вывод, что в Восточной Африке было только одно племя хабилисов, которое положило начало человеческому языку.

Какая же из указанных точек зрения ближе к истине — моногеническая или полигеническая? В современной глоттогенической науке господствует первая. Об этом, в частности, писала Т.В. Черниговская: «Вероятность множественности центров возникновения Homo sapiens считается крайне малой (см. Бунак 1980; Долуханов 2007). Вопрос о моно- или полигенезе человеческого языка уже давно является предметом дискуссий при явном приоритете идеи моногенеза (существования „протобашенного“ языка для большинства лингвистов» (Черниговская Т.В. Что делает нас людьми: почему непременно рекурсивные правила? // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / Сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. М. Языки славянских культур, 2008, с. 398).

Что мы можем сказать по поводу дискуссии о моногенезе и полигенезе рода человеческого? Моногенез вероятнее полигенеза. Если было несколько племён, создавших свои языки, то сразу вытекает необходимость в определении их предъязыков — «языков», принадлежащих разным группам австралопитеков. Менее запутанной выглядит ситуация с происхождением первого языка, если мы будем исходить из моногенической точки зрения: одно племя хабилисов, шагнувших к человеческому языку, — один первый праязык.

Никакая гиперностратическая теория не в состоянии реконструировать первый праязык. Его реконструкция — явная утопия. Единственно, на что мы здесь можем рассчитывать: попытаться обрисовать, выражаясь языком В. Гумбольдта, характер этого языка. Более того, вполне резонно говорить лишь о характере и по отношению к произошедшим из него языкам — у многочисленных племён хабилисов, а затем — у эректусов. Они говорили на разных языках более двух миллионов лет, живя на разных континентах. Их реконструкция — не меньшая утопия, чем реконструкция первого праязыка.

Но отсюда не следует, что мы должны вообще отказаться от мысли о языковой эволюции. Эта мысль только тогда не выглядит абсолютной химерой, когда мы будем исходить из обобщённого образа первобытного языка (протоязыка). В этом обобщённом протоязыке при таком подходе предполагаются некоторые черты, объединяющие все первобытные языки.

Нам не дано угадать, каким на самом деле был протоязык — язык первых людей. Однако, опираясь на главный закон эволюции, утверждающий, что всё в этом мире движется от более простого к более сложному, мы можем вообразить, как приблизительно выглядел протоязык.

Прекрасно обосновал методику ретроспективного движения к протоязыку («первоначальному языку») Бернар Бичакджан: «От бактерии до человека каждое более древнее состояние отличается от более нового. В этом суть эволюции. В случае гоминид, например, с каждым шагом назад в эволюционное прошлое уменьшается сходство с современными людьми, а сходство с обезьянами соответственно увеличивается. Такова же ситуация и в лингвистике — чем дальше мы спускаемся в глубь веков, тем более архаичными становятся языковые черты. Это можно сравнить с технологией. Совершенно так же, как когда-то не было электричества, паровых двигателей, пороха, бронзы и железа, лука и стрел, в эволюции языка были времена, когда не было артиклей, временных различий, вложенных предложений, пассивных конструкций, номинативности, прилагательных. Звуки речи, грамматические различия, показатели и синтаксические структуры — всё развилось из примитивных предковых сущностей и превратилось в современные приспособления со всё возрастающими адаптивными преимуществами» (Бичакджан Б. Эволюция языка: демоны, опасности и тщательная оценка // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / Сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. М. Языки славянских культур, 2008, с. 67).

Движение к протоязыку нужно начинать с современного языка. Как он устроен? Он включает в себя три строя — звуковой, грамматический и текстуальный. Первый из них изучает фонетика, второй — грамматика и третий — лингвистика текста. Схематически дисциплинарную структуру внутренней лингвистики можно изобразить с помощью такой схемы:

Говорить о лингвистике текста — по отношению к протоязыку — преждевременно, поскольку до освоения текстообразовательной способности его носителям было ещё очень далеко. Остаются две внутрилингвистические дисциплины — фонетика и грамматика.

Каким был предмет фонетики, обращённой к протоязыку? К моменту его появления первобытные люди уже научились превращать диффузные предслова в членораздельные слова, а следовательно, они были способны к звукообразовательной деятельности.

Грамматическая деятельность первобытных людей не могла существенным образом не отличаться от соответственной деятельности современных людей. У современных людей эта деятельность намного сложнее, чем у первобытных. Чтобы это увидеть, необходимо обратиться к дисциплинарной структуре грамматической науки. Она может быть изображена следующим образом:

Словообразование — наука о создании новых слов, а фразообразование — о создании новых предложений. В состав последней из этих наук входят лексикология, морфология и синтаксис. Первая из них направлена на изучение проблем, связанных с лексическим периодом фразообразования, когда говорящий отбирает слова для создаваемого им предложения. Морфология в свою очередь имеет дело со вторым, морфологическим, периодом фразообразования, когда говорящий оформляет лексемы, поступившие в его распоряжение из первого периода фразообразования, морфологическими средствами. Синтаксис, наконец, связан с проблемами, которые решает говорящий в третий, синтаксический, период фразообразования, когда он устанавливает в предложении определённый порядок слов и его актуальное членение. Фразообразовательный процесс начинается, например, со слов заяц, бежать, поляна, а заканчивается готовым предложением Заяц бежит по поляне.

Как обстояло дело со словообразовательной деятельностью у носителей протоязыка? Первые слова они создавали, надо полагать, из тех пределов, которые они унаследовали от своих животных предков и которые в результате долгой звуковой обработки эволюционировали в членораздельные человеческие слова. Такой способ словообразования вслед за К. Беккером можно назвать звукообразованием.

Как обстояло дело с фразообразовательной деятельностью у наших первобытных предков? Назвать её фразообразовательной не представляется возможным, поскольку до создания несколькословных предложений — фраз — у них дело ещё не доходило. Они обходились однословными предложениями.

Эволюция — процесс медленный. Не составляет исключения и языковая эволюция. Мы можем наметить в ней две эпохи — эпоху однословного синтаксиса и эпоху несколькословного синтаксиса. Первую условно можно назвать моновербальной эволюцией, а другую — поливербальной. В первом случае речь идёт о создании лишь однословных предложений, а во втором — не только и не столько однословных, сколько несколькословных.

Моновербальная эволюция, надо полагать, длилась несколько тысячелетий. В провесе этой эволюции первобытные люди всё более и более успешно использовали однословные предложения для обозначения не только тех или иных явлений самих по себе (Птица. Большая. Летит. Высоко), но и определённых ситуаций (вспомним потебнианское Лек как эквивалент Птица летит).

Иначе говоря, потебнианское слово-предложение Лек могло обозначать и птицу, и её размер, и действие, которое она совершает, и высоту её полёта и т. д. Более того, это Лек могло употребляться в качестве метафоры по отношению к любому летящему предмету — камню, копью, стреле и т. д. Иначе и не могло быть, поскольку лексический запас в протоязыке был чересчур ограниченным. Вот почему первые слова в моновербальном языке должны были обладать намного большей полисемантичностью, чем в языке поливербальном.

Однако моновербальная полисемантичность была настолько широкой и неупорядоченной, что её можно охарактеризовать как синкретическую или диффузную. Она была лишь далёкой предтечей полисемии, которая появится в поливербальном языке. Тем более она была далека от тех механизмов, которые управляют полисемией в современных языках и которые были выработаны в течение долгой языковой эволюции.

Синкретической (диффузной) полисемантичностью первых слов объясняется отсутствие частей речи в моновербальном языке — не в том смысле, что его носители не обладали способностью отграничивать друг от друга те категории, которые лежат в основе частей речи (первоначальной способностью к категоризации мира обладают уже животные), а в том смысле, что слова в протоязыке ещё не имели частеречных показателей. В монолингвальном языке в них не было необходимости.

Необходимость в частеречных показателях появится в поливербальном языке, творцами которого стали, очевидно, поздние люди — неандертальцы и кроманьонцы. В отличие от своих предшественников, категорию субстанции они положат в основу существительных, а категории субстанциальных атрибутов — в основу глаголов и прилагательных. Грамматическая специализация этих частей речи, надо думать, — процесс синхронический, а не диахронический. Вот почему процесс появления частей речи в языке следует начинать не с одной части речи — существительного, глагола или ещё какой-нибудь единственной части речи, а, по крайней мере, с трёх — существительных, глаголов и прилагательных. Но этот процесс — достояние поливербальной эволюции, а не моновербальной.

Моновербальная эволюция шла по пути увеличения лексикона у первобытных людей. Это увеличение, очевидно, уже в процессе этой эволюции происходило за счёт осознания лексического способа словообразования — за счёт употребления слов, уже имеющихся в протоязыке, в переносном употреблении.

Иначе говоря, словообразование, очевидно, началось с метафор и метонимий. Такое предположение естественным образом вытекает из природы моновербальной коммуникации у первобытных людей: однословные предложения не требовали морфологизации тех слов, из которых они создавались. Переход лексической формы слова в синтаксическую не был опосредован его морфологической формой.

В морфологических формах слова у носителей протоязыка не было нужды. Эта нужда возникнет в несколькословных предложениях, которые с их помощью, во-первых, приобретут способность конкретизировать описываемую ситуации по отношению к каждому из её компонентов, а во-вторых, она станет необходимой для установления в них тех или иных отношений между членами предложения. Без морфологизации слов в акте фразообразования речь древних людей напоминала бы речь афатиков, не способных устанавливать синтаксические отношения между словами, из которых они пытаются строить предложение.

Итак, в эпоху моновербальной эволюции первобытные люди совершенствовали три вида речевой деятельности — звуковую, словобразовательную и грамматическую. Две последних коренным образом отличались от соответственных видов речевой деятельности у современных людей. Словообразовательная способность ограничивалась лишь лексическим способом словообразования. Аффиксальные способы словообразования (префиксация, суффиксация и т. п.), очевидно, были освоены в процессе поливербальной эволюции. Это предположение напрашивается потому, что в это время слова, из которых создавались предложения, ещё не подвергались морфологизации, в частности, за счёт флексий. Естественно предположить, что способность к аффиксальному словообразованию и флективной морфологизации формировалась в одно и то же время.

Но главный отличительный признак протоязыка состоял в том, что его носители в течение целой эпохи в их языковой эволюции пользовались лишь однословными предложениями. Процесс построения таких предложений был намного проще, чем в новую, поливербальную, эпоху по двум главным причинам: 1) каждое предложение состояло лишь из одного слова; 2) этот процесс включал в себя только два периода — лексический и синтаксический, тогда как морфологический период в нём отсутствовал. Обобщенно говоря, фразообразовательной способностью носители протоязыка ещё не владели.

5.2.2. Поливербальная эволюция

 

5.2.2.1. Звуковая эволюция

Всякий язык проходит через свою эволюцию. Выбор эволюционного пути у того или иного языка связан с тенденциями, которые стали господствующими в его истории. Эти слова в полной мере относятся к звуковой эволюции. Данный вид эволюции связан с развитием всего звукового строя того или иного языка, а следовательно, имеет отношение ко всем звуковым уровням — фонемному, силлабическому, акцентуационному, морфонологическому и т. п. Покажу это на примере только одного уровня — акцентуационного.

Во всех языках использование ударения (акцента) играет немаловажную роль. Но есть языки, где акцентуационные тенденции стали играть решающую роль в организации их звукового строя. К ним относятся изолирующие и инкорпорирующие языки.

На положение типологической доминанты музыкальное ударение в китайском языке — типичном представителе языков изолирующего типа — выдвинулось вовсе не случайно. С его помощью этот язык решает проблему омонимии.

Китаисты подсчитали, что в путунхуа имеется лишь 400 слогов. При этом каждый из них всегда начинается с единственного согласного звука (он составляет его инициаль) и всегда заканчивается на гласный (финаль). Финаль может быть моно-, ди- или трифтонгом. Среди 21 инициалей в китайском 6 ффрикат (в русском их только две — Ц и Ч). Среди 35 финалей 24 дифтонга или трифтонга. При этом 17 финалей имеют носовой оттенок.

Закон открытого слога — не единственная черта звукового строя китайского языка. В нём действует также и другой закон — закон совпадения слогового и морфемного членения. Это означает, что каждый слог в нём является морфемой.

Законы открытого слога и совпадения слого-морфемного членения и привели китайский язык к омонимии. Другие языки от частой омонимии ограждены значительно большими возможностями, имеющимися в них для фонемной комбинаторики, с помощью которой эти языки осуществляют смыслоразличение языковых единиц. В рамках одной морфемы в них могут оказаться, во-первых, не только сочетания типа «согласный + гласный», но и «гласный + согласный» (например, в русском предлоге «от»), во-вторых, число фонем в морфеме может варьироваться в разных комбинациях от одной до трёх, четырёх и более (в, без, лист, тундр[-а] и т. д.) и, в-третьих, морфемы в них далеко не всегда совпадают со слогами, а стало быть, фонемное смыслоразличение в них может осуществляться в пределах нескольких слогов (например, в слове-морфеме «пальто» — два слога, а в слове-морфеме «кокаду» — три). Всё это создаёт в неизолирующих языках фонологическую избыточность. В китайском же языке морфема — всегда лишь двухфонемный слог типа «согласный + гласный». Много ли фонем могут сочетаться в таком слоге-морфеме? Лишь несколько сотен. Для языка это очень мало, поскольку значений, передаваемых с помощью морфем, значительно больше. Вот почему разные значения в китайском языке часто передаются с помощью одинаковых звукосочетаний (например, та или shu).

Спрашивается, как же с помощью 400 открытых слогов можно обозначать в идеале бесконечное число реалий? Как говорили в XVIII в., гений китайского языка нашёл ответ на этот вопрос: он побудил китайцев использовать в омонимичных слогах музыкальное (тональное) ударение в смыслоразличительной функции. Вышла, в частности, такая картина:

Если бы каждый из 400 слогов произносился в четырёх тонах, то получилось бы 1600 тональных слогов с разным значением. Но на практике далеко не все слоги имеют в китайском все четыре тональных варианта. Четыре тональных варианта имеют только 174 слога, три — 148, два — 57 и один — 25. Стало быть, китайский имеет ещё большой резерв в использовании тонов в качестве средства борьбы с омонимией, которая, увы, остаётся в нём весьма значительной. Так, в «Словаре Синьхуа» имеется 35 иероглифов, читающихся как shi, 66 — как уi и т. д.

Решающую роль в формировании звукового строя инкорпорирующих языков сыграло силовое ударение. Оно стало выступать в них в качестве типологической детерминанты. В. Гумбольдт помещал эти языки между флективными и изолирующими. Он писал: «Если взять в сочетании оба эти способа (флективный и изолирующий. — В.Д.), какими единство предложения фиксируется в понимании, то окажется, что есть ещё и другой, противоположный им обоим способ, который здесь удобнее было бы считать третьим. Он заключается в том, чтобы рассматривать предложение вместе со всеми его необходимыми частями не как составленное из слов целое, а, по существу, как отдельное слово» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984, с. 141).

Что значит «рассматривать предложение как отдельное слово»? А что позволяет нам делить предложение в неинкорпорирующих языках на отдельные слова? Во-первых, паузы, а во-вторых, ударения: как правило, они отделяются друг от друга определёнными паузами и имеют соответственные ударения. В инкорпорирующих же языках ударение будто по ошибке оторвалось от слова и стало объединять словосочетание или целое предложение. Инкорпоративный строй языка характерен для некоторых языков американских индейцев.

Главный результат инкорпорации — краткость корневых и аффиксальных морфем. Это облегчает акцентуационному фактору осуществлять в языках этого типа инкорпорирование целых предложений. Так, в индейском языке чинук инкорпоративное предложение Inialudam «Я пришёл, чтобы отдать ей это» состоит из следующих компонентов: I — показатель прош. вр., п — показатель 1 л. и ед. ч., I — корень «это», а — корень от «она», l — показатель объекта, и — показатель действия, d — корень от «давать» и am — показатель цели.

Пример из языка нутка: Inikwihlminihisita «Несколько маленьких огней горело в доме», где Inikw (огонь, гореть), ihl (дом), minih (мн. ч.), is (элемент, указывающий на уменьшительность), it (прош. вр.), а (изъяв, накл.).

Итак, на примере тенденций, связанных в изолирующих языках с использованием музыкальных ударений для смыслоразличения омонимичных слогов, а в инкорпорирующих языках — с использованием силового ударения для объединения в целостный инкорпоративный (акцентуационный) комплекс несколькословных предложений легко увидеть, что разные языки выбирают разные эволюционные пути для формирования их звукового строя.

На примере акцентуационной типологической детерминанты в китайском языке и некоторых индейских языках легко увидеть, что изменения, происходящие в истории языка, подчиняются внутриязыковым закономерностям. Эти закономерности подчиняются, вместе с тем, общим эволюционным законам, главный из которых состоит в движении мира от хаоса к порядку.

 

5.2.2.2. Словообразовательная эволюция

В слообразовательной эволюции язык прошёл две стадии — звукообразовательную и деривационную. В первом случае мы имеем дело с образованием слов, не образованных от других, а во втором — образованных от слов, уже имеющихся в языке. Слова, созданные в процессе первой стадии, могут быть названы первичными, а слова, созданные на второй стадии, — вторичными. Эти стадии были впервые выделены в науке Карлом Беккером (1775–1849).

Создание «непроизводных» слов К. Беккер связывал с мнением, идущим от древнеиндийского грамматиста Панини. В соответствии с этим мнением определённые глагольные корнесловы признаются первообразными. Они обозначали в первобытном языке кардинальные акциональные прапонятия (Urbegriffen). К. Беккер относил к ним 12 понятий: идти (gehen), светить (leuchten), звучать (lauten), дуть (wehen), течь (fliepen), делать (machen), давать (geben), брать (nehmen), связывать (binden), отделять (scheiden), задевать (verletzen)и накрывать (decken).

Другие понятия, по К. Беккеру, развивались из перечисленных акциональных понятий, что требовало новых звукообразований. Производные понятия создавались либо за счёт осознания новых акциональных понятий (от «звучать» — звенеть, лаять, рычать и т. п.; от «дуть» — дышать, волноваться, пахнуть и т. д. (Becker К.F. Organism der Sprache. Frankfurt a/M: G. Kettembeil, S. 77), либо за счёт новых неакциональных понятий («дуть» предполагает ветер, «течь»- воду и т. д. (ibid, S. 82)).

Глагольные корнесловы, таким образом, выступали в языке в качестве исходной базы, на которой создавались первые слова в этом языке. В его дальнейшей истории начинают вступать в силу деривационные, а не звукообразовательные способы словообразования. Производные слова могут создаваться в разных направлениях — существительные, например, могут образовываться не только от глаголов, но также от существительных, от прилагательных и т. д. (ibid, S. 117).

Интерпретацию деривационного словообразования К. Беккер производил в форме, ставшей привычной. Легко обвинить его в научной наивности, имея в виду его звукообразовательное словообразование. Почему первообразные слова обозначали действия? Почему он выделил только 12 прапонятий, отражающих эти действия, а не 25 или, скажем не 120?

Не следует, однако, пренебрежительно относиться к самой идее звукообразования. Эта идея плодотворна в отношении тех пределов, которые первобытный человек унаследовал от своих животных предков. Подобный способ словообразования со временем уступил место новым способам образования слов. В результате их эволюции в поливербальные языки пришла целая система таких способов.

Способы словообразования делятся на деривационные (собственно словообразовательные) и недеривационные (фразообразовательные). Первые создаются в акте словообразования как таковом, а другие представляют собою побочный, исторический эффект от фразообразовательной деятельности человека, направленной не на создание слова как такового, а на построение нового предложения. Новые слова во втором случае возникают не в акте словообразования, а в акте фразообразования, включающего в себя три периода — лексический, направленный на отбор лексических единиц для создаваемого предложения, морфологический, связанный с переводом лексических форм слова в морфологические, и синтаксический, направленный на завершение создаваемого предложения.

Если деривационные способы словообразования имеют своею целью новое слово как таковое, то недеривационные дают новые слова непреднамеренно со стороны говорящих. Так, слово «сегодня» возникло из соединения «сего» и «дня» не потому, что оно создавалось кем-то специально в акте словообразования, а потому, что здесь произошло синтаксическое сращение данных слов в истории русского языка в связи с тем, что они часто оказывались вместе в акте фразообразования. Акт фразообразования, таким образом, может иметь не только свою основную продукцию — предложения, но и дополнительную, незапланированную — слова.

Как деривационные, так и недеривационные способы словообразования делятся на три группы. В группы деривационных способов входят аффиксальные, композитные и аффиксально-композитные способы словообразования, а в группы недеривационных — лексические, морфологические и синтаксические. Схематически это выглядит так:

Аффиксальные способы словообразования. Новые слова при их использовании создаются с помощью аффиксов — префиксов, суффиксов, постфиксов. К ним относится три чистых способа словообразования — префиксация, суффиксация и постфиксация, а также несколько смешанных — префиксо-суффиксация, префиксо-суффиксо-постфиксация, префиксо-постфиксация и т. п. В число данных способов словообразования следует включить и безаффиксный способ словообразования.

Префиксация: эволюция — инволюция, (ср. в англ., нем. и фр.: Involution, Involution, involution).

Суффиксация: учить — учитель (ср.: teacher, Lehrer, instituteur).

Постфиксация: что-либо, доиграть — доиграться.

Префиксо-суффиксация: окно — подоконник, шлем — подшлемник.

Префиксо-суффиксо-постфиксация: слеза — прослезиться, смелый — осмелиться.

Префиксопостфиксация: слушать — вслушиваться, работать — заработать.

Суффиксо-постфиксация: кудрявый — кудрявиться, рубец — рубцеваться.

Нулевая аффиксация: зелёный — зелень, ха-ха-ха.

Композитные способы словообразования. Новые слова при использовании данных способов их образования являются результатом объединения двух или нескольких слов в одно слово. Следует различать два композитных способа — полный (словосложение) и сокращенный (аббревиатурный). В первом случае мы имеем дело с объединением слов без их сокращения (плащ-палатка, ангел-хранитель, гамма-частица, диван-кровать), а во втором — либо с их частичным сокращением (медсестра, зарплата, телецентр), либо с их полным (побуквенным или звуковым) сокращением (РФ, США, КНР). Словосложение чрезвычайно характерно для немецкого языка: Apfelbaum «яблоня» — из Apfel «яблоко» и Baum «дерево», Schweinfleisch «свинина» — из Schwein «свинья» и Fleisch «мясо», Salzfa «солонка» — из Salz «соль» и Fa «посуда», Fuboden «пол» — из Fu «нога» и Boden «суша, твердь» и т. д.

Аффиксально-композитные способы словообразования. Словосложение при их использовании здесь сочетается с аффиксацией. Как и в случае с композитными способами словообразования, мы имеем здесь дело с двумя способами словообразования — полным и частичным. К первому из них относятся слова, созданные по модели «самолёт» или «пылесос», где в качестве аффиксов выступают инфиксы «о» и «е». Но не только инфиксы могут использоваться в подобных ситуациях, а также и другие аффиксы — напр., суффиксы (конькобежец, мясорубка). Частичный аффиксально-композитный способ словообразования предполагает соединение слов, одно из которых (или оба) является сокращённым, с аффиксацией (полководец, секундомер, шекспировед).

Лексические способы словообразования. Эти способы словообразования являются побочным эффектом лексического периода фразообразования. Существует два лексических способа словообразования — метафоризация и метонимизация. В первом случае слово появляется в языке за счёт его переносного употребления по сходству обозначаемых предметов, а во втором — по смежности. Примеры метафоризации: шляпка (у гвоздя), кулак (зажиточный крестьянин), зайчик (солнечный блик), слог (стиль) и т. п. Примеры метонимизации: галифе, ампер, вольт, рентген и т. п.

Морфологические способы словообразования (конверсия). Эти способы словообразования являются побочным эффектом морфологического периода фразообразования. Существуют следующие способы морфологического словообразования — субстантивация, адъективация, вербализация, адвербализация и т. п. При первом из них новые слова появляются за счёт закрепления в языке переносного употребления несубстантивных частей речи в значении существительного, во втором — за счёт употребления неадъективных частей речи в значении прилагательного, в третьем — за счёт употребления неглагольных частей речи в значении глагола, в четвёртом — за счёт употребления ненаречных частей речи в значении наречия и т. д. Примеры субстантивации: больной, учащиеся, в англ.: a find «находка», a shave «бритье». Примеры адъективации: the stone bridge «каменный мост», the non-stop flight «безостановочный полёт». Примеры вербализации: to bird «совершать действия, подобные тем, которые характерны для птицы», to doctor «лечить», to lavish «быть щедрым» от lavish «щедрый». Примеры адвербализации: вечером, сбоку, на днях, на руку. В истории языка наблюдаются неоднократные переходы слова из одной части речи в другую. При этом сам первоисточник может исчезнуть из языка. Так, в древнеанглийском слово down означало «холм». Из совр. англ, оно исчезло, но сохранились результаты его адъективации (the down train «поезд, идущий от города»), вербализации (to down «выпускать, вынудить самолет к посадке») и адвербализации (to come down «спускаться вниз»). Подобные примеры см.: Каращук П.М. Словообразование английского языка. М., 1977, с. 198.

Синтаксические способы словообразования. Подобные способы словообразования связаны с закреплением в языке в качестве отдельных слов бывших словосочетаний: сумасшедший — сумасшедший, сего дня — сегодня, глубоко уважаемый — глубокоуважаемый, дерево обрабатывающий — деревообрабатывающий, вечно зеленый — вечнозеленый и т. п.

Степень перехода словосочетаний в сложные слова может быть различной. На высокую степень словообразовательного сращения словосочетаний указывает одно сильное ударение в образовавшемся сложном слове, а при меньшей степени этого сращения в нём сохраняется два сильных ударения. В первом случае сложное прилагательное, например, пишется одним словом, а во втором — через дефис. Примеры полного сращения: водопроводный, глубокомысленный, малоблагоприятный и т. д. Примеры частичного сращения: желудочно-кишечный, Восточно-Европейский, бутылочно-зелёный и т. д.

Если в отношении способов морфологизации, как мы увидим в дальнейшем, разные языки шли по пути закрепления разнообразных способов выражения морфологических значений, то в области словообразования мы видим большее единообразие. Различие здесь состоит главным образом в предпочтительном развитии тех или иных способов словообразования.

Китайский язык, например, освоил сферу звукоподражательного словообразования намного более активно, чем другие языки. Создание звукоподражательных слов следует расценивать как особую разновидность безаффиксного словообразования. В своём большинстве они создавались в древности. Современный китайский унаследовал от своего далёкого предка, по подсчётам С.В. Стефановский, 360 звукоподражаний (отзыв о её диссертации см. в моей кн. «Культурно-эволюционный подход в филологии». СПб.: Алетейя, 2013, с. 383–388).

Можно apriori сказать, что ничего подобного нет в европейских языках. С помощью звукоподражательных слов китайский язык семиотизировал звуковую картину мира намного более основательно, чем это сделали другие языки. Так, область смеха в русском языке ограничена незначительным числом звукоподражаний (ха-ха, хо-хо, хи-хи, хе-хе), тогда как в китайском языке эту область покрывают 24 (!) звукоподражания. Некоторые из них напоминают наши: hehe, haha и т. п. Но есть и такие, которые в нашей голове не укладываются: honghong, hulu, luhu и др.

Намного более детально, чем в европейских языках, вербализирована с помощью звукоподражаний картина мира, заключённая в китайском языке, и в других её фрагментах — связанных, в частности, со звуками, производимыми птицами (58 звукоподражаний), ветром (19), водой (38), камнями (11), колоколами и колокольчиками (17) и др. Подобные наблюдения явно порадовали бы Л. Вайсгербера, который на протяжении всей своей научной жизни неутомимо искал разницу между языковыми картинами мира.

Чрезвычайно богато в китайском языке представлено также композитное словообразование — в частности, для создания имён собственных. Например, имя Юйчжу возникло из слов, обозначающих дождь и бамбук. С чего бы это? Обладательница этого имени будет быстро расти и развиваться, как бамбук от дождя. На этом примере мы видим национальную специфику языковой эволюции китайского языка в области словообразования. Она связана с верой древних китайцев в магическую функцию антропонима.

Верой древних китайцев в магическую силу слова объясняется и происхождение в их языке тех антропонимов, которые связаны с отражением в них двух стихий — инь и ян. Первая из них символизирует Землю, а другая — Небо. То имя приносит человеку счастье, в котором инь и ян приведены в гармонию. Иначе говоря, земное и небесное должно сосуществовать в человеке в равной пропорции.

Вера в магическую силу слова у китайцев была очень сильной. Ей способствовала их мифология, в соответствии с которой вещь и слово оказываются в такой тесной связке, что манипулирование словами рассматривается как манипулирование вещами. На такую связку, между прочим, указывают и известные слова Конфуция: «Самое необходимое — это исправление имён». На подобном представлении о словах и вещах держится взгляд китайцев на Вселенную как глобальную знаковую систему. На подобном представлении держится у них и их сознание магической функции языка, сущность которой состоит в переходе слова в дело без участия материальных сил — чудодейственным образом.

Словообразовательные процессы осуществляются людьми. Степень их участия в создании новых слов при этом может быть различной. Так, недеривационное словообразование в обыденном языке протекает стихийно, тогда как в языке науки создание новых терминов — сознательный, целенаправленный процесс не только в рамках деривационного словообразования, но и недеривационного. Рассмотрим процессы терминообразования на примере формирования философской лексики в русском языке XIX века.

Вплоть до 40-х годов XIX в. философская терминология в русском языке находилась в зародышевом состоянии. О необходимости её создания 13 июля 1825 г. в письме к П.А. Вяземскому писал А.С. Пушкин: «Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас ещё в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы — т. е. языка мыслей)» (Пушкин А.С. Собрание сочинений в десяти томах. Т. 9. М., 1985, с. 189).

Из этих слов не следует, что А.С. Пушкин видел главный источник философской терминологии в одном французском языке. Другой, более мощный, её источник он видел в родном языке. В письме к И.В. Киреевскому в 1832 г. он писал: «NB: избегайте учёных терминов; и старайтесь их переводить, то есть перефразировать: это будет и приятно неучам, и полезно нашему младенчествующему языку» (там же. Т. 10, с. С. 65).

Это наставление начинающему русскому философу вышло из-под пера А.С. Пушкина неслучайно. В 1829–1831 гг. на лекциях Г. Гегеля в Берлинском университете присутствовали русские слушатели. Среди них был и Иван Киреевский (Володин А.И. Гегель и русская социалистическая мысль XIX века. М., 1973, с. 13).

После смерти А.С. Пушкина ситуация с философской терминологией в русском языке начинает меняться. Активное участие в её формировании приняли Виссарион Григорьевич Белинский (1811–1848), Александр Иванович Герцен (1812–1870) и Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826–1889).

В.Г. Белинский.

В отличие от А.С. Пушкина, В.Г. Белинский видел главный внешний источник философский терминологии не во французском, а немецком языке (главным образом — в философии Г. Гегеля). Но при этом он стремился к русификации иностранных терминов. Приводя тот или иной термин на русском языке, он часто давал его иностранный эквивалент — на иностранном или русском языке: общее (Allgemeinenheit), самоотречение (Resignation), сущность (субстанция), высшая (трансцедентальная) логика, рефлексия (размышление), рефлектирует (отражает) и т. д.

Исконно русские эквиваленты терминам иноязычного происхождения В.Г. Белинский стремился находить в общеупотребительном русском языке. Он шёл по пути их терминологизации. Чтобы легче было увидеть их терминологичность, он выделял их с помощью разрядки: предмет философии, единство противоположностей, чувственная форма разумного сознания, замкнутое в самом себе существо и т. д.

Конкретизация значений у того или иного термина осуществляется за счёт контекста. У В.Г. Белинского он был весьма разнообразным. Вот с какими словами он сочетал, например, термины бытие и дух: сфера бытия, чувственное бытие, торжество духа, дух субъективный (внутренний, мыслящий), дух объективный (внешний первому, предмет мышления) и т. д.

В некоторых случаях В.Г. Белинский прибегал к полному терминообразованию. Его излюбленным словообразовательным средством был суффикс — ость: особность, беспечность, созерцательность и т. п. Он защищал от нападок со стороны пуристов такие термины, как абстрактность, конкретность, непосредственность, замкнутость и т. п.

А.И. Герцен.

«Письма об изучении природы» А.И. Герцен писал в 1842–1846 гг. Как он сам признавался в «Былом и думах», он иногда грешил в них иностранными терминами. Вот лишь одна цитата из его первого письма: «Идеализм высокомерно думал, что ему стоит сказать какую-нибудь презрительную фразу об эмпирии — и она рассеется, как прах; вышние натуры метафизиков ошиблись: они не поняли, что в основе эмпирии положено широкое начало, которое трудно пошатнуть идеализмом» (Герцен А.И. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., 1985, с. 225).

Автор этих слов был слишком критичен по отношению к самому себе. На самом деле его «Письма об изучении природы» — великолепный и весьма доступный источник философских знаний. Как И. Гердер и Г. Спенсер, русский мыслитель определял философию как синтетическую науку по отношению к частным наукам.

А.И. Герцен писал: «Философия есть единство частных наук; они втекают в неё, они — её питание; новому времени принадлежит воззрение, считающее философию отдельною от наук; это последнее убийственное произведение дуализма; это один из самых глубоких разрезов его скальпеля. В древнем мире беззаконной борьбы между философией и частными науками вовсе не было; она вышла рука об руку из Ионии и достигла своей апофеозы в Аристотеле» (там же, с. 228).

Уже этого отрывка из герценовских «Писем об изучении природы» достаточно, чтобы увидеть, что мечта А.С. Пушкина о создании метафического языка в России осуществилась в философских произведениях А.И. Герцена. Этому языку и сейчас надо учиться, учиться и учиться. Глубокое знание философии их автор совмещал с неподдельной темпераментностью. Его философский язык — великое достояние русской философской прозы.

Приведу ещё одну цитату из «Писем об изучении природы», наполненную эволюционными прозрениями: «Логический процесс есть единственное всеобщее средство человеческого понимания; природа не заключает в себе всего смысла своего — в этом её отличительный характер; именно мышление и дополняет, развивает его; природа только существование и отделяется, так сказать, от себя в сознании человеческом для того, чтоб понять своё бытие; мышление делает не чуждую добавку, а продолжает необходимое развитие, без которого вселенная не полна, — то самое развитие, которое начинается со стихийной борьбы, с химического сродства и оканчивается самопознающим мозгом человеческой головы» (там же, с. 232).

Во вполне эволюционном духе великий мыслитель писал в «Былом и думах»: «В дочеловеческой, в околочеловеческой природе нет ни ума, ни глупости, а необходимость условий, отношений и последствий. Ум мутно глядит в первый раз молочным взглядом животного, он медленно мужает, вырастает из своего ребячества, проходя стадной и семейной жизнию рода человеческого. Стремление пробиться куму из инстинкта — постоянно является вслед за сытостью и безопасностью; так что, в какую бы минуту мы ни остановили людское сожитие, мы поймаем его на этих усилиях достигнуть ума — из-под власти безумия. Пути вперёд не назначено, его надобно прокладывать; история, как поэма Ариоста, несётся зря, двадцатью эпизодами; бросаясь туда, сюда, с тем тревожным беспокойством, которое уже бесцельно волнует обезьяну и которого почти совсем нет у низших зверей, этих довольных животного царства» (Герцен А.И. Сочинения в 4 т. Т. 3. М.: Правда, 1988, с. 198).

Выходит, современное человечество находится на низком уровне своего «очеловления» (термин А.И. Герцена. — В.Д.) потому, что оно ещё не насытилось и не чувствует себя в безопасности. Как точно подмечено! Вот с таким человечеством и приходится жить по преимуществу.

А.И. Герцен достиг подлинного блеска в своих философских работах («О месте человека в природе», «Развитие человечества», «Дилетантизм в науке» и др.). Во многом это объясняется отказом их автора от «птичьего языка» немецкой философии. Наша философская наука обязана ему созданием и распространением многих терминов, имеющих исконно русскую основу. К ним относятся, в частности, такие термины: отвлечение, единство бытия и мышления, примирение противоположностей и снятие их, непримиримое противоречие, замыкать бесконечное и конечное сознательным единством, смысл конечного, скачок от чистого мышления в религиозное представление и мн. др.

Отношение А.И. Герцена к терминам-варваризмам было критическим. Он высмеивал злоупотребление ими. Вспоминая о начале философии в России, он, в частности, писал: «Никто в те времена не отрёкся бы от подобной фразы: „Конкресцирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, в которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в гармоническую сферу образного сознания в красоте“» (Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова-Щедрина. М., 1953, с. 151).

А.И. Герцен использовал философские термины в самым разнообразных словосочетаниях. Возьмём, например, термины бытие и сущее-, единство бытия и мышления, единство бытия с воззрением, абстракция чистого бытия, борьба бытия с небытием; отрешить личность от всего сущего, Гераклит, поставивший истиной сущего начало движущееся (сущность) и др.

Как и В.Г. Белинский, А.И. Герцен способствовал закреплению в русском языке терминов с суффиксом — ость: материальность, вещественность, всеобщность, отдельность, самость, тождественность, объективность, субстанциональность и т. п.

Очень много у А.И. Герцена терминов с местоимением само- (нем. — selbst): самосознание, самораздвоение, самосознающая воля, самодвижущаяся душа, самоопределение истины и т. п.

М.Е. Салтыков-Щедрин.

Великий сатирик застал время, когда философская терминология уже получила достаточно широкое распространение в России. К середине XIX в. у нас появились словари, в которых достаточно богато была представлена философская лексика. Так, в Академическом словаре 1847 г. слову материя даётся такое толкование: «…в философии: неорганизованная сущность, служащая основанием всех существ физического мира, вещество» (там же, с. 141–142).

Уровень истолкования философских терминов, вместе с тем, часто оставался невразумительным. Поэт Алексей Кольцов жаловался В.Г. Белинскому: «Купил „Историю философских систем“ Галича: мне её наши бурсаки сильно расхваливали; прочёл первую часть — вовсе ничего не понял» (Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова-Щедрина. М., 1953, с. 133–134).

М.Е. Салтыков-Щедрин не мог пройти мимо неупорядоченности философской лексики. В своих произведениях он стремился внести свою лепту в её гармонизацию. В чисто философском смысле он употреблял, например, такие термины, как миросозерцание, умозрение, спекулятивные знания, бытие, противоречие, саморазвитие, самодвижение, борьба духа с материей, отрицание для отрицания, снятие, материализм, абсолютизм, абсолютная истина, умозаключение и др.

Очень часто, вместе с тем, М.Е. Салтыков-Щедрин использовал в своих публицистических и художественных произведениях философские термины не столько для их правильного истолкования и популяризации, сколько для их детерминологизации.

А.И. Ефимов в связи с этим писал: «Наряду с употреблением абстрактно-философской лексики в её прямых, терминологических значениях, уже в ранних произведениях Щедрина отражается тенденция к её детерминологизации. Он, например, критически воспроизводит те значения терминов, которые оформились в житейской практике. Ср. о профессоре Юркевиче: „Если он… сам доказывает, что он материалист и притом материалист весьма дешёвого свойства, материалист вроде тех, которые наивно полагают, что материализм заключается в обжорстве, половых отправлениях и в приготовлениях к тому процессу, о котором он так остроумно намекнул в своей лекции“» (там же, с. 152–153).

Детерминологизация не означает полную утрату тем или иным термином своего терминологического значения. Это значение сохраняется, но сохраняется не в чистом виде, а в соединении с новым, нетерминологическим, значением. Такое соединение осуществляется за счёт ненаучного контекста.

Яркий пример детерминологизации философской лексики у М.Е. Салтыкова-Щедрина из «Губернских очерков», где описывается внешность Горехвастова: «Голос густой и зычный, глаза, как водится, свиные… Вообще заметно, что здесь материя преобладает над духом» (там же, с. 142).

Особенно часто М.Е. Салтыков-Щедрин прибегал к детерминологизации частнонаучной терминологии. Рассмотрим это на материале биологической и науковедческой терминологии.

С одной стороны, в произведениях М.Е. Салтыкова-Щедрина представлены биологические термины в их собственно научном значении (анатомия, физиология, инфузории, агония, геморрой и т. п.), а с другой стороны, эти термины подвергались у него детерминологизации за счёт их переносного употребления: эпидемия болтовни, бесплодие современной «изящной» литературы, операционный нож критики, духовное малокровие, испускать из себя гангрену разрушения, гастрические сновидения и т. п.

В статье, адресованной журналу Ф.М. Достоевского «Эпоха», М.Е. Салтыков-Щедрин так разделывал его редакцию: «Человекообразные соединились с стрижами, эти последние в свою очередь подали лапу амфибиям. Некоторый молодой гиббон (скорее, впрочем, лемур, нежели гиббон) написал в шутливом, но пакостном тоне мою биографию; некоторый чимпандзе обратился ко мне с серьёзным увещеванием… даже сам старый горилла — и тот воспылал ко мне гневом… Наконец, амфибии и те пискнули в своём мрачном… болоте» (там же, с. 170).

Теория — самый частотный науковедческий термин. М.Е. Салтыков-Щедрин им пользовался очень охотно, но он его, как правило, детерминологизировал. Вот лишь некоторые примеры: теория ежовых рукавиц, теория кукиша с маслом, теория вождения влиятельного человека за нос, теория благородного сидения сложа руки, теория Макаров, где-то телят не гоняющих и ворон, куда-то костей не заносящих, теория оправдания, теория встречного подкупа, теория усиления единоличной власти, теория благодарного повиновения рабов, теория умерщвления плоти, теория очищения грехов, теория смирения и прощения, теория приведения влиятельного человека на правый путь, теория беспрепятственной игры локтями, теория личной жадности, теория приличного и прозябания, теория родства психологии с пыткой, теория митрофанства, теория размножения недовольных элементов, теория обращения к здравому смыслу народа, теория привлекательного труда, теория уступок и умолчания, теория тишины во что бы то ни стало, теория устрашения, теория повсеместного водворения безмолвия, теория обуздания мысли, теория приведения к общему знаменателю и т. п.

Любил М.Е. Салтыков-Щедрин детерминологизировать также слова наука, учение, исследование и т. п.: наука о безделице, наука о поддержании связей, наука о женихах, наука о подмывании лошадям хвостов, наука о том, что есть истинная кобыла, учение об искусстве на обухе рожь молотить, исследование о том, была ли замужем Баба-Яга, читать лекцию о том, как «сорока кашу варила» и т. п.

Итак, В.Г. Белинский, А.И. Герцен и М.Е. Салтыков-Щедрин внесли огромный вклад в формирование философской терминологии в русском языке. Их усилия были направлены, с одной стороны, на частичное терминообразование, связанное в основном с русификацией иностранных терминов и терминологизацией общеупотребительных слов, а с другой стороны, на полное терминообразование, при котором новые термины создаются по преимуществу с помощью аффиксальных способов словообразования. Кроме того, М.Е. Салтыков-Щедрин в своих произведениях подвергал, как правило, философскую и частнонаучную лексику детерминологизации за счёт сатирического контекста.

XX век стал веком великой научно-технической революции. Она привнесла в язык бесчисленное множество новых терминов. Появилась особая наука о терминах — терминоведение.

Терминоведение сформировалось в относительно самостоятельную область знаний лишь в XX в. Его основателем за рубежом считают австрийского учёного Ойгена Вюстера (1898–1977), а отечественного — Дмитрия Семёновича Лотте (1898–1950).

В статье «Очередные задачи технической терминологии» (1931) Д.С. Лотте сформулировал задачи не только технической терминологии, но и терминологической науки вообще. Он отнёс к ним классификацию терминов, исследование различных аспектов терминологических систем и др. Д.С. Лотте также настаивал на недопустимости полисемии, омонимии и синонимии между терминами.

Д.С. Лотте способствовал созданию при АН СССР Комитета научно-технической терминологии в 1933 г. (в настоящее время — Комитет научной терминологии в области фундаментальных наук РАН).

В 1939 г. появилась статья Г.О. Винокура «О некоторых явлениях словообразования в русской технической терминологии», где её автор сформулировал основные требования к термину — специализированность значения, точность, стилистическая нейтральность и др.

В 1959 г. на Всесоюзном терминологическом совещании, которое вёл В.В. Виноградов, А.А. Реформатский выступил с докладом «Что такое термин и терминология?». Главное своеобразие термина он видел в его однозначности.

В области терминоведения в дальнейшем у нас активно работали О.С. Ахманова, О.Н. Трубачёв, П.Н. Денисов, В.В. Морковкин, Ю.Н. Караулов, В.П. Даниленко, Б.Н. Головин, Р.Ю. Кобрин, Г.П. Мельников, А.В. Суперанская, Н.В. Подольская, Н.В. Васильева, В.А. Татаринов, С.В. Гринёв-Гриневич и др.

Несмотря на бесспорные достижения в области науковедения, в самой терминологической практике мы встречаемся со старыми проблемами, поставленными ещё Д.С. Лотте. Они связаны в ней в первую очередь с полисемией, омонимией и синонимией.

Полисемия.

Любой термин в идеале должен быть однозначным. Однако на практике трудно найти термин, который не обладал бы многозначностью (полисемией). Особой полисемантической широтой характеризуются термины, которые получают широкое распространение в науке. К ним относится термин дискурс.

Терминологическое значение слову дискурс придал ещё Зеллиг Хэррис в статье 1952 г. «Дискурс-анализ», однако его широкое распространение началось с 70 гг. Лингвистика дискурса с того времени проделала весьма внушительный путь. Дискурсивные теории растут, как грибы. Вот лишь краткий их перечень: теория информационного потока (information flow) У. Чейфа, теории дискурсивного диалога С. Томпсона, Б. Фокса, С. Форда, когнитивная теория связи дискурса с грамматикой Т. Гивона. Сюда же мы можем подключить экспериментальную теорию дискурса Р. Томлина, грамматику дискурса Р. Лонгакра, системно-функциональную грамматику М. Хэллидея, теорию стратегий понимания Т. ван Дейка и У. Кинча, структурную теорию дискурса Л. Поланьи, психолингвистическую теорию дискурса М. Гернсбакер, социолингвистические теории дискурса У. Лабова и Дж. Гамперса и мн. др. Между тем и до сих пор лингвистику дискурса считают наукой молодой, формирующейся.

Лингвистика дискурса, как и когнитивная лингвистика, — наука интегральная, междисциплинарная, синтетическая. С одной стороны, она интегрирует нашу науку с нелингвистическими науками — философией, психологией и культурологией, а с другой стороны, она выступает как связующее звено для других лингвистических дисциплин — лингвистики текста, лингвостилистики, лингвокибернетики и др.

Междисциплинарность лингвистики дискурса в какой-то мере объясняется неопределённостью её предмета — дискурса. Что такое дискурс? Стало уже привычным считать, что дискурс = текст + контекст. В книге «Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса» (под ред. П. Серио. М., 1999), вместе с тем, на 26-ой странице приводится восемь определений дискурса. Вот некоторые из них:

«1) эквивалент понятия „речь“ в соссюровском смысле, т. е. любое конкретное высказывание;

2) единица, по размеру превосходящая фразу, высказывание в глобальном смысле; то, что является предметом исследования „грамматики текста“, которая изучает последовательность отдельных высказываний;

7) термин „дискурс“ часто употребляется также для обозначения системы ограничений, которые накладываются на неограниченное число высказываний в силу определённой социальной или идеологической позиции. Так, когда речь идёт о „феминистском дискурсе“ или „административном дискурсе“, рассматривается не отдельный частный корпус, а определённый тип высказывания, который предполагается вообще присущим феминисткам или администрации».

Даже и этих определений достаточно, чтобы на примере термина дискурс убедиться в том, что многозначность термина вовсе не способствует развитию науки, поскольку она привносит в неё не что иное, как хаос. Между тем А. Кибрик и П. Паршин иного мнения. Они пишут: «Многозначный термин ряда гуманитарных наук, предмет которых прямо или опосредованно предполагает изучение функционирования языка, — лингвистики, литературоведения, семиотики, социологии, философии, этнологии и антропологии. Чёткого и общепризнанного определения „дискурса“, охватывающего все случаи его употребления, не существует, и не исключено, что именно это способствовало широкой популярности, приобретённой этим термином за последние десятилетия: связанные нетривиальными отношениями различные понимания удачно удовлетворяют различные понятийные потребности, модифицируя более традиционные представления о речи, тексте, диалоге, стиле и даже языке» (http://www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika/DISKURS.html#1008254-L-103 ).

В своём определении обсуждаемого термина, вместе с тем, А. Кибрик и П. Паршин стремились к более или менее однозначному его истолкованию. Вот их дефиниция дискурса: «ДИСКУРС (фр. discours, англ. discourse, от лат. discursus „бегание взад-вперед; движение, круговорот; беседа, разговор“) — речь, процесс языковой деятельности; способ говорения» (там же).

В статье Е.В. Ерофеевой и А.Н. Кудлаевой «К вопросу о соотношении понятий ТЕКСТ и ДИСКУРС» мы обнаруживаем новую попытку придать анализируемому термину хотя бы относительную однозначность: «Итак, понятие дискурс определяется лингвистами через понятие текст. Текст по отношению к дискурсу может рассматриваться как его фрагмент, как элементарная (базовая) единица дискурса…» (http://psychsocling.narod.ru/erkudl.htm ).

Стремление исследователей к приданию тому или иному термину хотя бы относительной однозначности вполне естественно, поскольку без неё диалог между ними становится по существу невозможным.

Омонимия.

Ещё в большей мере вредит научному общению терминологическая омонимия. Как правило, она возникает из полисемии. Яркий пример — омонимия широко распространённого термина концепт.

В диссертации Д.А. Зиброва «Концепт СЕРДЦЕ в аспекте концептуальной систематики языка» (Иркутск, 2008) читаем: «Одно из центральных понятий когнитивной лингвистики до сих пор остаётся весьма неясным и противоречивым, причём приписываемые ему разными исследователями свойства являются, зачастую, взаимоисключающими. Концепт — это

• идея, „включающая абстрактные, конкретно-ассоциативные и оценочные признаки, а также спрессованную историю понятия“ (Степанов 2004);

• „абстрактное научное понятие, выработанное на базе житейского понятия“ (Соломник 1995: 241);

• „личностное осмысление, интерпретация объективного значения и понятия как содержательного минимума значения“ (Лихачёв 1993: 281);

• „оперативная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга, всей картины мира, квант знания“ (КСКТ 1996: 90);

• „сущность понятия, явленная в своих содержательных формах — в образе, понятии и в символе“ (Колесов 2004: 19);

• „объективно существующее в сознании человека перцептивно-когнитивно-аффективное образование динамического характера“, имеющее индивидуальную природу (Залевская 2005: 24);

• „операционная единица мысли, единица коллективного знания (отправляющая к высшим духовным сущностям), имеющая языковое выражение и отмеченная этнокультурной спецификой“ (Воркачёв 2004: 51);

• „своеобразные культурные гены, входящие в генотип культуры, самоорганизующиеся интегративные функционально-системные многомерные идеализированные формообразования, опирающиеся на понятийный или псевдо-понятийный базис“ (Ляпин 1997:16);

• „любая дискретная содержательная единица (образ) сознания“ (Караулов 1989: 170) и т. п.».

Мы видим, что определения концепта, приведённые выше, настолько отдалены друг от друга, что говорить о полисемии здесь уже не приходится. Мы имеем здесь дело уже не с полисемией, а с омонимией.

Синонимия.

Главный источник синонимии в терминологии — наличие в той или иной науке параллельных терминов — исконного и заимствованного. Синонимических рядов такого рода очень много.

Приведу лишь некоторые примеры: языкознание — лингвистика, общение — коммуникация, нравственность — мораль, отвлечение — абстракция, образ — имидж, деятель — агенс, участник — партиципант, признак — атрибут, уподобление — ассимиляция, собрание — саммит, представление — презентация и т. д.

В подобных терминологических параллелях нет особого вреда, если иностранные термины употребляются в меру. Но в том-то и дело, что существует множество работ, авторы которых злоупотребляют иностранными словами. Приведу лишь два примера из диссертаций:

1. «Воздействующий потенциал кода диверсифицирован двумя способами формулирования суждений-регулятивов: иконически-визуальным и акционально-директивным и структурирован в виде прямых и непрямых предписаний».

2. «Паремиология моделируется как параметризированный деонтический код, в котором паремия занимает позицию, определяющую её потенциал вариативной эмпирической оценки аргументативно „предельного“ характера».

Почему некоторые диссертанты прибегают к такому обильному использованию иностранных терминов? Это лучший способ создать иллюзию научности. На самом деле, в подобных случаях следует говорить не о научности, а о наукообразии.

Правильному отношению к иностранным терминам нам нужно учиться у М.В. Ломоносова. В процессе научной работы ему приходилось решать вопросы, связанные с новой терминологией. Перед ним был выбор: либо пользоваться уже имеющимися иностранными терминами, либо создавать свои. Но и во втором случае он оказывался перед выбором: либо создавать их на греко-латинской основе, либо на основе родного языка. По какому же пути пошёл учёный?

Великий учёный принимал каждый из этих трёх путей, но для нас здесь важно вот что: самым приоритетным из них он считал последний — путь, предполагающий создание терминов на основе исконных слов русского языка. Были у него на этом пути и сомнения: не неуклюжий ли термин выходит? Но он себя утешал так: «Сверх сего принуждён я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся несколько странны, однако надеюсь, что они со временем через употребление знакомее будут» (Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XVIII вв. М., 1938, с. 99).

Иноязычная терминология хлынула в Россию в петровскую эпоху в первую очередь из Германии, Голландии и Польши. Треугольник называли триангулом, маятник — перпендикулом, сложение — аддицией, корень — радисом, жидкую смолу — тиром, цинк — итиаутером и т. д.

Позиция М.В. Ломоносова по отношению к терминам иноязычного происхождения была вполне определённой: сохранять из них те, которые уже получили широкое распространение. Что же касается неосвоенных терминов, то к ним у него было критическое отношение. Вот почему по мере возможности он заменял их на исконно русские эквиваленты. Исключения составляли такие, к которым трудно подобрать однозначные русские слова.

В своих трудах М.В. Ломоносов продемонстрировал, как следует создавать исконно русские термины. Ему принадлежат такие из них, как земная ось, частица, преломление лучей, законы движения, равновесие тел, удельный вес, огнедышащие горы, воздушный насос, опыт, магнитная стрелка, кислота, негашёная известь, зажигательное стекло и др. При этом он не отвергал создание терминов и на иноязычной основе. Он ввёл в научный оборот такие термины, как диаметр, квадрат, горизонтальный, горизонт, формула, сферический, атмосфера, барометр, микроскоп, метеорология; оптика, периферия, эфир и др.

 

5.3.2.3. Лексическая эволюция

По мере расширения у людей их жизненного пространства и освоения ими всё новых и новых областей культуры всё больше и больше у них рос их словарь. Лексическая эволюция в большей мере, чем какая-либо иная отражает культурную. Объяснение здесь очень простое: лексика превосходит по своим возможностям все другие уровни языка в членении мира. Лексика его осуществляет с помощью слов. Этот процесс Лео Вайсгербер (1899–1985) назвал ословливанием мира (Worten der Welt). Его можно также назвать вербализацией мира.

Членение мира, вместе с тем, может осуществляться не только с помощью слов, но и с помощью морфем. Так, в акте словообразования оно может осуществляться не только с помощью производящих слов, но и с помощью словообразовательных морфем. Как те, так и другие позволяют членить предмет первичной номинации на определённые фрагменты. Так, при создании слова «читатель» говорящий членил предмет первичной номинации с помощью производящего слова «читать» и словообразовательной морфемы «-тель».

Членение мира может осуществляться не только с помощью словообразовательных морфем, но и морфологических. Это происходит в акте фразообразования, заключающемся в построении нового предложения. Если в процессе создания нового слова наряду со словами участвуют словообразовательные морфемы, то в процессе создания нового предложения наряду со словами участвуют морфологические морфемы. С помощью последних говорящий переводит слова, отобранные им для создаваемого предложения, из их лексических форм в морфологические. Морфологические аффиксы (например, нулевая флексия у существительного «читатель» или личное окончание у глагола «размышляет») продолжают фрагментацию ситуации, описываемой предложением (например, «Читатель размышляет»), которая была начата в лексический период фразообразования, когда говорящий членил эту ситуацию лишь с помощью лексем, т. е. слов, взятых в их исходных формах («читатель» и «размышлять»).

Мы видим, таким образом, что членение мира осуществляется не только с помощью слов, но и с помощью морфем — словообразовательных и морфологических. Однако ведущая роль в этом процессе, бесспорно, принадлежит не морфемам, а словам. Морфемы лишь продолжают фрагментацию действительности, начатую с помощью слов. Первые не могут конкурировать в своих номинативных возможностях со вторыми, поскольку лексических единиц в любом языке неизмеримо больше, чем словообразовательных и морфологических.

Категория ословливания мира связана с количеством слов, имеющемся в том или ином языке. «Миросозидательная» роль количественной стороны ословливания мира бросается в глаза. В самом деле, с детских лет человек воспринимает мир сквозь призму слов, которые он слышит от других людей и с помощью которых он сам его осмысливает. Чем больше слов в его родном языке, тем более конкретным становится его представление о мире, тем больше возможностей он имеет для духовного и практического освоения мира. Если мы имеем дело с языками, имеющим обширный запас слов, а таким запасом обладают языки цивилизованных народов, тем большими возможностями располагают их носители для познания мира в его конкретной полноте. Напротив, языки примитивных народов, словарный запас которых не столь богат, как у народов высокой культуры, не располагают подобными возможностями.

Знакомство со словарями цивилизованных народов создаёт впечатление, что на белом свете уже не осталось «уголка», который не получил бы в них лексических обозначений. Язык высокой культуры стремится к тотальному ословливанию мира. Этот неостанавливающийся процесс охватывает все сферы мира — унисферу, физиосферу, биосферу, психику и культуру. Каждая из них — благодаря вербализации её континуума — оказывается всё более и более расчленённой на соответственные фрагменты. Но было бы величайшим заблуждением считать, что языки современных цивилизованных народов уже близки к завершению вербализации мира, в котором они живут и которому они принадлежат и сами. Процесс ословливания мира так же бесконечен, как бесконечно его познание и практическое преобразование. Расширение границ познавательной и практической деятельности человека неминуемо ведёт и к увеличению словарного запаса в языках.

Результатом ословливания мира являются лексические поля, система которых и составляет лексическую картину мира в том или ином языке, которая занимает в нём ведущее место по отношению ко всем его другим картинам мира — словообразовательной, морфологической или синтаксической. С помощью лексических полей любой язык осуществляет моделирование мира в целом. Вот почему их система предполагает родо-видовую организацию лексических полей, изображающих в языке все сферы мира — физиосферу, биосферу, психику и культуру. Особое место в этой системе принадлежит унисфере — сфере универсальных категорий — части и целому, общему и индивидуальному, внутреннему и внешнему и т. п. Эти категории являются астракциями от универсальных свойств как физических, биологических, психологических, так и культурологических объектов.

Система лексических полей в том или ином языке составляет лексическую картину мира, заключённую в этом языке. В любом языке эта картина мира имеет свою национальную специфику. Так, индейские языки осуществили словесное членение поля мытья намного более детально, чем это сделали индоевропейские языки. Если в русском языке, например, мы употребляем глагол «мыть» и по отношению к лицу и по отношению к полу, то североамериканские индейцы пошли по пути раздельной вербализации мытья: они стали употреблять разные слова для его различных видов — мытья рук и мытья лица, мытья посуды и мытья пола и т. д.

Лексическая картина мира исторически изменчива. Так, в средневерхненемецком языке, в отличие от современного немецкого, отсутствовала лексема, обозначающая животное вообще, но имелись наименования различных видов животных: Tier — бегающее, Vogel — летающее, Wurm — ползающее, Fisch — плавающее. В современном же немецком языке указанные лексемы имеют иное значение: Tier — животное, Vogel — птица, Wurm — червь, Fisch — рыба. Мы наблюдаем здесь явную смену картины мира в истории немецкого языка в области животного царства: на смену классификации животных в средневерхненемецком пришла классификация, которую закрепил в этой области современный немецкий.

Отвечая на вопрос о том, как этническая картина мира попадает в конкретный язык, Л. Вайсгербер писал: «Очевидно, посредством труда языкового сообщества, содействия всех тех, кто был носителем языка в течение тысячелетий. Именно особое бытие и действенность языка как культурного достояния в конкретном народе позволяет такое сотрудничество бесчисленного количества людей в общем деле: здесь, в языке, каждое поколение заложило свой опыт, каждое сохранило, приумножило, усовершенствовало то, что оставили предки… И таким образом народ строил свой язык в течение своей истории, закладывал в него то, что оказывалось пригодным в его внешних и внутренних судьбах, в его исторических и географических условиях, в процессе становления и эволюции духовной и материальной культуры, для того, чтобы осмыслить и освоить мир» (Радченко О.А. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. Т. 1. М.: Метатекст, 1997, с. 251).

Причины лексических изменений кроются в изменении мира, в котором живут носители того или иного языка. Особенно быстро меняется та часть лексики, которая ословливает явления культуры, поскольку культура меняется намного быстрее других частей мира — физиосферы, биосферы и психики.

Религиозные причины.

Изменения, происходящие в религиозной жизни того или иного общества, влекут за собою и изменения лексико-семантические. С одной стороны, переход общества от одной официальной религии к другой заставляет всё больше и больше отступать на второй план той части лексики, которая обслуживала прежнюю религию, всё больше превращая её в архаическую, а с другой, этот переход заставляет изменять семантику у старой религиозной терминологии, обогащая её за счёт новых религиозных представлений. Так, христианизация славян, с одной стороны, повлекла за собою архаизацию языческой терминологии, которую в XIX–XX вв. приходилось восстанавливать историкам. Но и до сих пор мы воспринимаем как устаревшие имена славянских богов — Перуна, Стрибога, Сварога, Дажьбога, Хорса, Велеса, Ярилу, Ладу, Лель, Мокошь и т. п. С другой стороны, некоторые слова, связанные с язычеством, вообще исчезли из русского языка. Так, только благодаря академику Б.А. Рыбакову, мы узнали, что древнейшим верховным богом у славян был не Перун, как принято считать, а Род. Исчезают из языка чаще всего слова, которые подвергаются запрету (табу). Так, в 622 г. Мухаммад, основатель ислама, бежал в город Ясриб. Это событие послужило основанием для табуирования названия этого города: он был переименован в Мединат-аль-Наби (город пророка).

Но бывают и более сложные процессы в области лексико-семантических изменений: старое слово может сохраниться, но при этом приобрести обновленное звучание и значение. Так, Велес был у славян в их языческие времена «скотним богом», но по мере их христианизации он стал превращаться в святого Власия (Власа). Как видим, здесь сыграл немаловажную роль тот факт, что «Велес» и «Влас» похожи по звучанию. Переозвученный Велес, вместе с тем, превратившись во Власа, объединил в себе черты, как первого, так и второго. На учёном языке подобное явление называется контаминацией.

Научные причины.

Развитие науки — мощнейший фактор, лежащий в основе лексико-семантических изменений. Прежде всего, он заявляет о себе в области научной терминологии.

Чем более цивилизованным становится тот или иной народ, тем в большей мере он осваивает научную терминологию. Неслучайно об уровне развития культуры у определённого народа мы можем во многом судить по степени распространения в нём терминологических словарей.

Существует два типа таких словарей — алфавитные и идеографические. В первых термины располагаются по алфавиту. Таких словарей у нас очень много: и философские, и физические, и биологические, и психологические, и культурологические. Но до сих пор мало освоен идеографический тип терминологического словаря. В таком словаре научная терминология располагается в соответствии с картиной мира (см. подр.: Даниленко В.П., Даниленко Л.В. Эволюция в духовной культуре: свет Прометея. М.: КРАСАНД, 2012, с. 581–604).

В современной науке о составлении идеографических словарей — идеографии — различают две тенденции — научную и ненаучную (обыденную). Представители первой тенденции настаивают на том, что дело идеографии — классифицировать лексику в соответствии с языковой (обыденной) картиной мира, а представители другой тенденции — на том, что идеографические словари должны отображать научную картину мира.

История идеографии, вместе с тем, показывает, что составители идеографических словарей стремились исходить не столько из обыденных представлений о мире, которые заключены в языковой картине мира, сколько из научных представлений о мире. При этом они были детьми своего времени, а следовательно, при составлении идеографических схем они ориентировались на науку своего времени.

В странах западной Европы идеографические словари получили распространение лишь в XX в. Но это не значит, что идеография — детище XX столетия. В древнем Китае — в силу иероглифической специфики его национального письма — идеографический словарь был создан ещё в III–I вв. до н. э. Это словарь «Эръя».

«Эръя» делится на девятнадцать тематических глав. «Каждая глава, — пишет Ю.В. Рождественский, — есть тематический свод толкований одной из категорий мира. Вот эти категории мира (отраженные в названиях глав): наименования (гу), речения (янь), истолкования (сюнь), родство (цин), правление (гун), орудия (ци), музыка (юэ), небо (тянь), земля (ди), холмы (цю), горы (шань), воды (шуй), травы (цао), деревья (му), гады (чунь), рыбы (юй), птицы (няо), животные (шоу), скот (чу)» (Амирова Т.А., Ольховиков Б.А., Рождественский Ю.В. Очерки по истории лингвистики. М., 1975, с. 66).

Далее Ю.В. Рождественский делает важный вывод: «Легко видеть, что группировка тем и последовательность их составляет эмбриологическую картину происхождения и дифференциации вселенной от абстрактного творящего слова к человеку, что может быть сравнено, например, с библейской „Книгой Бытия“. „Эръя“ даёт философскую картину мира и количественный состав тематических группировок, отражает порядок развёртывания так называемых мистических чисел» (там же, с. 66–67).

Следует уточнить: философская картина мира в словаре «Эръя» соединена с мифологической, что естественно для столь древнего словаря.

Первые подступы к идеографии у нас сделал Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765). Вот как выглядит ломоносовская картина мира в общем виде: «Свойства материальные суть: величина, фигура, тягость, твёрдость, упругость, движение, звон, цвет, вкус, запах, внутренняя сила, тепло и стужа. Жизненные свойства принадлежат к одушевлённым вещам, из которых первые суть главные душевные: понятие, память, мечтание, рассуждение, произволение. 2) Страсти: радость, печаль, удовольствие, раскаяние, величавость, стыд, надежда, боязнь, гнев, милосердие, любовь, ненависть, удивление, гнушательство, подражание, отчуждение, благодарность, зависть, мщение. 3) [Добродетели]: мудрость, благочестие, воздержание, чистота, милость, тщивость, великодушие, терпение, праводушие, простосердечие, искренность, кротость, постоянство, трудолюбие, послушание, вежливость. 4) Пороки: нечестие, роскошь, нечистота, бесстудие, лютость, скупость, малодушие, нетерпеливость, лукавство, лицемерие, ласкательство, продерзливость, непостоянство, леность, сварливость, упрямство, самохвальство, грубость. 5) Приобретенные дарования: благородие, счастие, богатство, слава, власть, вольность и им противные. 6) Телесные дарования и свойства: возраст, пол, сила, красота, здравие, проворность. 7) Чувства: зрение, слышание, обоняние, вкушение, осязание» (Ломоносов М.В. Краткое руководство к риторике. § 16–17: http://feb-web.ru/feb/lomonos/texts/lo0/lo7/LO7-0192.htm ).

Мы находим здесь по существу все четыре части мира — физиосферу, биосферу, психику и культуру. Правда, они ещё не выстроены в эволюционную цепочку строго. Но даже и в таком виде они свидетельствуют о склонности «нашего первого университета» (А.С. Пушкин) к целостному, энциклопедическому, системному взгляду на мир. Совершенно справедливо об этом писал автор прекрасной книги о М.В. Ломоносове Евгений Лебедев: «Несмотря на то, что в каждой отдельной области Ломоносову приходилось решать задачи весьма специальные, требующие основательных специальных же познаний, эта отличительная черта его творческой индивидуальности, эта органичная целостность взгляда на мир и человеческую культуру сопутствовали ему во всех его общих и частных просветительных начинаниях» (Лебедев Е. Михаил Васильевич Ломоносов. Ростов-на-Дону, 1997, с. 158).

Первый идеографический словарь в Европе вышел в 1852 г. Его автором был физик Питер Марк Роже. Этот словарь многократно переиздавался (см., например: Roget Р.М. Thesaurus of English Words and Phrases. New York., 1978). В его основе лежит следующая идеографическая схема:

I. Абстрактные отношения:

A. Бытие

Б. Отношения

B. Количество

Г. Порядок

Д. Число

Е. Время

Ж. Изменение

3. Причинность

II. Пространство:

A. Пространство вообще

Б. Мера

B. Форма

Г. Движение

III. Материя:

A. Материя вообще

Б. Неорганическая материя

B. Органическая материя

IV. Разум:

А. Образование понятий

Б. Сообщение понятий

V. Воля:

А. Индивидуальная воля

Б. Общественная воля

VI. Чувства:

A. Чувства вообще

Б. Индивидуальные чувства

B. Общественные чувства

Г. Моральные чувства

Д. Религиозные чувства

П. Роже задал хороший тон европейской идеографии: в двух первых разделах его картины мира помещена философская лексика, в третьем разделе представлена физическая природа и жизнь, в трёх последних разделах — психика и культура. Разумеется, по поводу данной идеографической схемы может быть высказано много замечаний, которые связаны со смешением, прежде всего, психических и культурных явлений, но не нужно забывать, что тезаурус П. Роже был первым опытом идеографического словаря в Европе.

В начале XX в. швейцарский языковед Шарль Балли обнародовал свою идеографическую схему:

I. Априорное:

A. Бытие

Б. Отношение

B. Причинность

Г. Порядок

Д. Время

Е. Количество, число, интенсивность

Ж. Пространство. Положение в пространстве

3. Изменение

И. Движение

II. Материя. Чувственный мир:

A. Созидание

Б. Мир, природа, существа

B. Свойства материи

Г. Восприятие чувственных объектов

III. Мышление и его выражение:

А. Свойства мышления

Б. Операции мышления

В. Выражение и коммуникация мышления

IV. Воля:

A. Свойства воли

Б. Операции воли

B. Воля по отношению к другому

Г. Воля взаимная или внешне ограниченная

V. Действие:

A. Необходимые действия; потребности, источники, средства

Б. Свойства объекта действия; ценность, полезность

B. Состояния и качества, относящиеся к результату действия

Г. Свойства предмета действия

Д. Мотивы действия

Е. Подготовка действия

Ж. Модусы действия

3. Взаимодействие или действие внешне ограниченное

VI. Собственность:

А. Приобретение и владение

Б. Пользование, передача, мена

VII. Чувства:

A. Чувства вообще

Б. Чувство удовольствия и неудовольствия

B. Инстинктивные чувства

Г. Чувства эгоцентрические

Д. Эстетические чувства

Е. Чувства и действия альтруистические

VIII. Общество:

A. Общественная жизнь

Б. Место индивида в обществе

B. Права и обязанности; закон, суд

IX. Нравственность:

А. Форма долга; поведение

Б. Оценка поведения. Репутация

X. Религия.

Как видим, Ш. Балли следовал за П. Роже, но он чуть ли не в два раза по сравнению со своим предшественником увеличил число рубрик (разделов) и подрубрик в своей схеме. С одной стороны, это оправдано (это касается рубрик «Общество», «Нравственность» и «Религия», которые у П. Роже входили в раздел «Чувства»), а с другой стороны, это вызывает множество вопросов. Почему, например, «мир» оказался втиснутым в одну из подрубрик второго раздела («Материя. Чувственный мир»)? Более того, он почему-то отделён от всех других рубрик и поставлен в один ряд с «природой» и «существами», как будто «мир» не покрывает собою «материю», «мышление», «волю» и т. д.

Зачем понадобилось выделять в особые разделы (или, как говорит Ю.В. Рождественский, категории мира) «мышление», «волю» и «чувства», предварительно не объединив их в рубрику «Психика»? Почему эгоцентризм и альтруизм попали в чувства, а не в нравственность? Почему в рубрику «Действие» помещены лишь человеческие действия? Почему выделены на особое положение такие сферы духовной культуры, как нравственность и религия, но нет других её сфер — языка, науки, искусства? И т. д., и т. п.

Эти и подобные вопросы свидетельствуют о том, что философская картина мира у Ш. Балли представлена в его идеографической схеме весьма туманно. Она лишь слегка «просвечивает» через его идеографическую схему (так, удачно помещены философские категории, хорошо, что нравственность и религия вычленены из чувств), но в целом, эта схема весьма далека от философской картины мира, как она понимается в настоящей работе. Схема Ш. Балли отдалилась от философской картины мира даже в большей мере, чем схема П. Роже. Неслучайно Л.В. Щерба связывал словарь Ф. Дорнзайфа, о котором речь ещё впереди, непосредственно с П. Роже, а не с Ш. Балли.

Ещё дальше, чем у Ш. Балли, от философской картины мира отстоят идеографические схемы Г.М. Майера и М. Молинер (см. эти схемы у Ю.Н. Караулова) (Караулов Ю.Н. Общая и русская идеография. М., 1976, с. 252–253). Несмотря на то, что они были разработаны сравнительно недавно, они, с моей точки зрения, не соответствуют ни языковой, ни научной картинам мира. Иначе говоря, они не отражают ни массовое сознание, ни научное, а отражают сознание их составителей. Так, в основе идеографической схемы Г.М. Майера лежат следующие «категории мира»:

1. Основные элементы для построения предложений и соединения идей (соединять, противопоставлять, приравнивать и т. п.).

2. Предпосылки всего мыслимого и сущего (данное, время, пространство, причинность и т. п.).

3. Основные понятия душевной и духовной жизни (психики и ума: опыт, мышление, речь, интеллект, талант, эмоция, чувство прекрасного, темперамент, желание, свобода, вера и т. д.).

4. Основы общественных отношений (положение личности, семья, дружба, вражда, добродетели, препятствия, спорт и т. д.).

5. Определяющие понятия жизни (государство в мире, отдельное государство, война, школа, наука, искусство, правосудие и т. д.).

6. Главные понятия из мира вещей (человек, жилье, погода, животные, растения, химические вещества, орудия, пища, одежда, медицина, техника и т. д.).

Легко увидеть, что подобные идеографические схемы способны окончательно затуманить наше представление о мире, но отнюдь его не прояснить. Схема Г.М. Маейра даже не может претендовать на статус системной, поскольку только структура объективного мира может выступать в идеографической схеме в качестве системообразующего фактора. В данной схеме эта структура искажена до неузнаваемости. Вот почему философская картина мира в ней чуть ли не целиком теряется в авторском субъективизме.

Наибольшую известность получили три идеогрфических словари — немецкого языка Ф. Дорнзайфа (Dornseiff F. Der deutsche Wortschats nach Sachgruppen. Berline., 1933), испанского языка X. Kacapeca (Casares J. Diccionario ideologoco de la lengua espanola. Barselona, 1959) и французского языка P. Халлига и В. Вартбурга (Hallig R., Wartburg W. Begriffssystem als Grundlage ftir Lexigraphie. Berlin, 1963) (см. подр. об идеографических словарях в 6-ой главе книги: Даниленко В.П., Даниленко Л.В. Эволюция в духовной культуре: свет Прометея. М., 2012).

В наибольшей мере к научной картине мира приближен словаря Франца Дорнзайфа. Его первое издание вышло в Берлине в 1933 г. Идеографическая схема, лежащая в основе этого издания, начиналась с философских категорий времени, пространства и т. п. В более поздних изданиях автор стал исходить из следующей идеографической схемы:

1. Неорганический мир. Вещества.

2. Растительный мир. Животный мир. Человек как физическая сущность.

3. Пространство. Положение в пространстве. Форма.

4. Величина. Масса. Число. Степень.

5. Существование. Отношение. Причинность.

6. Время.

7. Свет. Цвет. Звук. Температура. Вес. Состояние. Обоняние.

8. Движение.

9. Желания и поступки.

10. Ощущения.

11. Чувства. Аффекты. Черты характера.

12. Мышление.

13. Знаки. Сообщение. Язык.

14. Письменность. Знание (наука).

15. Искусство.

16. Общество и общественные отношения.

17. Инструменты. Техника.

18. Хозяйство.

19. Право. Этика.

20. Религия. Сверхъестественное.

Выскажу здесь некоторые соображения по поводу приведённой схемы:

1) философскую лексику было бы целесообразнее возвратить в начало словаря, поскольку категории, с ним связанные, отражают универсальные свойства предметов. Естественно начать идеографический словарь с такого рода категорий, поскольку их диапазон позволяет охватить мир в целом. Но именно в этом состоит первейшая задача идеографического словаря;

2) рубрики, относящиеся к универсальным категориям (3–6,7), логичнее объединить в одну;

3) в 7-й рубрике оказалась физическая (Свет. Цвет. Звук. Температура. Вес. Состояние) и психологическая (Обоняние. Вкус) лексика. Первую, очевидно, следует отнести к неорганическому миру, а другую — к психическому;

4) рубрики 9-12 включают слова, относящиеся к психическим явлениям, поэтому их разумнее было бы объединить в соответственный раздел («Психика»);

5) рубрики 13–20 следовало бы рассматривать как подрубрики одного раздела — «Культура»;

6) в рамках этого раздела рубрики 17 и 18 следует отделить от остальных, поскольку первые имеют отношение к материальной культуре, а другие — к духовной;

7) принцип историзма требует рассматривать религию перед наукой;

8) словарь Ф. Дорнзайфа в целом имеет эволюционную направленность, что выгодно отличает его от других идеографических словарей.

В основе терминологического словаря идеографического типа лежит научная картина мира. Она должна быть преобразована в его идеографическую схему. К её построению целесообразно подходить с позиций универсально-эволюционного мировоззрения.

Мир, как он существует сейчас, представляет собою более или менее устойчивую систему четырёх видов объектов — физических, биологических, психологических и культурологических. Но эта система — результат долгой эволюции нашего мира, которая осуществлялась в направлении от неживой природы (физиосферы) — к живой, от живой природы (биосферы) — к психике, от психики — к культуре. Наряду с продуктами четырёх частей мира, мы должны выделить ещё и онтологические категории: бытие (сущее) — небытие, пространство — время, предмет — свойство, часть — целое и т. п. Они составляют унисферу.

В самом абстрактном виде модель мира может быть представлена такой идеографической схемой:

Унисферу составляют всеобщие онтологические категории. В чём их своеобразие? В том, что они универсальны, т. е. имеют объективную основу в любом виде объектов — физических, биологических, психологических и культурологических, поскольку любой из этих объектов — бытие (сущее) и небытие (не-сущее), пространство и время, предмет и свойство, часть и целое и т. д.

Если физические, биологические, психологические и культурологические объекты изучаются в соответственных частных науках — физике, биологии, психологии и культурологии, то универсальные — в философии — в том её разделе, который называется онтологией.

Как систематизировать универсальные онтологические категории? Как привести их в систему, чтобы они не воспринимались как разрозненные, не связанные друг с другом, а вытекали из самой реальной действительности?

Это можно сделать, исходя из универсально-эволюционной точки зрения. Современный мир, с этой точки зрения, — результат его многомиллионной эволюции. Она включает в себя четыре звена — физиогенез, биогенез, психогенез и культурогенез.

Универсально-эволюционная точка зрения на мир, взятый на этапе его физического развития, предполагает бытие (существование) только этого, неживого, мира и небытие будущих «миров» — живого, психического и культурного. Следовательно, на первое место в системе онтологических категорий логично поставить категории бытия (сущего) и небытия.

Термины бытие и сущее следует расценивать как синонимы: как бытие, так и сущее — это то, что существует (что есть). Небытие и не-сущее, напротив, — это то, что не существует (или, говоря языком Аристотеля, не есть).

На синонимическое употребление терминов бытие и сущее, с одной стороны, и небытие и не-сущее, с другой, указывают такие слова Аристотеля: «Итак, сущее, когда оно есть, необходимо есть; точно так же и не-сущее, когда его нет, необходимо не есть» (Аристотель. Сочинения в четырёх томах. Т. 2. М., 1978, с. 102).

Г. Гегель подчёркивал диалектическую природу отношений между небытием и бытием: в небытии имеется начало бытия. Он писал: «Становление есть единство бытия и ничто (небытия. — В.Д.). Другим ближайшим примером служит начало. Вещи ещё нет, когда она начинается, но в начале содержится не только её ничто, но уже также и её бытие» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1975, с. 224).

Одним словом, ничего не возникает из ничего: в физиосфере было начало («инобытие») биосферы, в биосфере — начало («инобытие») психики и в психике — начало («инобытие») культуры.

Следующее место в предлагаемой системе могут занять категории пространства и времени, поскольку вне пространства и времени бытия не существует.

На третье место в системе онтологических категорий, очевидно, претендуют категории предмета и свойства, поскольку они представляют бытие в его более конкретном виде: говорить о бытии — значит говорить о бытии каких-либо предметов и их свойств.

На четвёртом месте в системе, о которой идёт речь, могли бы оказаться категории части и целого. Выражаясь по-гегелевски, часть — это «бытие-для-другого», а целое — это «для-себя-бытие» или «для-себя-сущее» (там же, с. 229; 236).

Любой предмет, с одной стороны, часть, а с другой, — целое. Так, физиосфера, биосфера, психика и культура, с одной стороны, — части мира (бытие-для-другого), а с другой, каждая из этих частей — целое (для-себя-бытие).

Без категорий части и целого невозможно объяснить эволюционное движение глобальных компонентов мира. В самом деле, жизнь зародилась в недрах неорганического мира как часть в целом, подобно тому, как психика зародилась в недрах живой материи. В свою очередь культура появилась благодаря достаточно высокому уровню психического развития наших животных предков. Во всех этих случаях мы наблюдаем отношения части и целого, если иметь в виду момент зарождения одного эволюционного звена в недрах другого.

Категории части и целого тесно связаны с категориями старого и нового, поскольку эволюция всегда движется от старого к новому.

Появление нового звена в эволюционном движении мира свидетельствует о переходе части в целое. Но новое целое сохраняет в себе нечто общее со старым целым. Так, живое существо сохраняет в себе мёртвую материю. Приходит время, когда последняя берёт в нём верх над его жизнью. «Живое умирает, — читаем у Г. Гегеля, — и умирает именно потому, что оно как таковое носит в себе зародыш смерти» (там же, с. 232). Таким образом, этот мир чреват не только движением вперёд — эволюцией, но и возвращением в прошлое — инволюцией.

Между эволюцией и инволюцией имеется существенная разница. Первая движется от простого к сложному (биосфера, например, сложнее физиосферы), а вторая — в обратном направлении. Вот почему в моделировании мира никак нельзя обойтись без категорий простое и сложное, эволюция и инволюция.

После категорий «часть — целое», «старое — новое», «простое — сложное», «эволюция — инволюция» мы не можем не поставить категории единства и борьбы противоположностей, качества и количества, поскольку без этих категорий невозможно объяснить механизмы эволюции и инволюции.

Вслед за категориями, связанными с законами диалектики, вполне резонно поставить категории общего и индивидуального, поскольку в каждом новом эволюционном звене, с одной стороны, сохраняется нечто общее со старым, а с другой стороны, в нём появляется нечто индивидуальное.

Дальше могли бы следовать категории сущности и явления, поскольку эволюционная теория не может объяснить природу того или иного явления без определения его сущности (например, сущности жизни в её конкретных проявлениях).

Переход одного эволюционного звена в другое нельзя объяснить без категорий внутреннего и внешнего, поскольку этот переход предполагает накопление в предшествующем эволюционном звене значительного количества новых качеств, благодаря которому новое эволюционное звено выходит из внутреннего состояния во внешнее.

В таком случае категории внутреннего и внешнего близки к категориям причины и следствия: накопление значительного количества новых качеств внутри предшествующего эволюционного звена может расцениваться как причина появления последующего эволюционного звена.

Подобным образом мы можем систематизировать и другие философские категории — необходимости и случайности, возможности и действительности, единства и многообразия, структуры и системы и т. д.

При этом важно усвоить, что последовательность онтологических категорий в универсально-эволюционном моделировании мира имеет в определённой мере условный характер, поскольку эти категории, с одной стороны, семантически пересекаются друг с другом, а с другой, отражают не только диахронические процессы, но и синхронические.

Так, с одной стороны, эволюционно-категориальное моделирование мира нельзя не начинать с категорий бытия (сущего) и небытия, поскольку эволюция начинается с бытия (сущего) и небытия и движется в пространстве и времени, а с другой стороны, движение от одного эволюционного звена к другому связано одновременно с категориями части и целого, старого и нового, простого и сложного и т. д. Вытягивание этих категорий в строгую временную линию — насилие над реальным процессом эволюции. Старое, например, является одновременно простым, а новое — одновременно сложным. Что первее?

Эта оговорка, вместе с тем, не отменяет безусловной ценности самой системы онтологических категорий, ориентированной на процесс глобальной эволюции. Ценность такой системы состоит в том, что онтологические категории рассматриваются при таком подходе не разрозненно и не в отрыве от эволюции, а как вытекающие из неё. В систематизированном виде они отображают унисферу — то общее, что объединяет физические, биологические, психологические и культурологические объекты. Эти категории, вместе с тем, чересчур абстрактны, чтобы ограничить картину мира только их системой.

Очень хороший обзор работ по систематизации философских категорий даётся в книге Е.Д. Гражданникова «Метод систематизации философских категорий». Автор этой книги ещё много лет тому назад наметил путь, соединяющий философию с тем разделом лингвистики, который связан с составлением идеографических (тезаурусных) словарей. Он писал: «Лингвисты решают задачу, сходную с проблемой систематизации категорий, при составлении так называемых тезаурусных, или идеографических, словарей. Построить систему философских категорий — значит составить небольшую, но важную часть идеографического словаря» (Гражданников Е.Д. Метод систематизации философских категорий. Новосибирск, 1985, с. 7).

Художественные причины.

Художники слова существенным образом влияют на развитие словарного состава языка. К сожалению, авторских слов, принадлежащих писателям, установлено немного. Известно только, что Н.М. Карамзин ввёл в русский язык слова влюблённость, будущность, промышленность, трогательный, Ф.М. Достоевский — стушеваться, М.Е. Салтыков-Щедрин — головотяп.

Намного больше известны индивидуально-авторские слова (окказионализмы), созданные поэтами. Примеры из В. Хлебникова:

Бобэоби пелись губы , Вээоми пелись взоры , Пиээо пелись брови , Лиэээй — пелся облик , Гзи-гзи-гзэо пелась цепь. Так на холсте каких-то соответствий Вне протяжения жило Лицо.

Кузнечик

Крылышкуя золотописьмом тончайших жил, Кузнечик в кузов пуза уложил Прибрежных много трав и вер. «Пинь-пинь-пинь!» — тарарахнул зинзивер. О, лебедиво! О, озари!

Подобные окказионализмы, как правило, остаются за пределами национального языка. Они обречены быть вечными речевыми неологизмами. К их созданию поэты прибегают неслучайно, поскольку обычные слова за счёт их частого употребления утрачивают свежесть. Вот как об этом сказал А.Т. Твардовский в стихотворении «Слово о словах»:

Все есть слова — для каждой сути, Все, что ведут на бой и труд. Но, повторяемые всуе, Теряют вес, как мухи мрут.

Нравственные причины.

Эволюция нравственности влечёт за собой эволюцию языка. Однако эволюция в нравственности противоборствует с инволюцией. Если первая ведёт язык к прогрессу, то другая — к регрессу. При этом регрессивные процессы в языке могут затормаживать прогрессивные на целые века. Яркий пример — матерщина.

В русском языке, как и в других языках, имеется богатый выбор для цензурной брани. Мы можем оскорблять друг друга как словами, употребляемыми в прямом смысле (подлец, сволочь, мерзавец и т. д.), так и с помощью метафор и метонимий (идиот, кретин, шизофреник и т. п., когда речь идёт о здоровом собеседнике). Скверных, оскорбительных, уничижительных слов, которые возникают в нашем озлобленном сознании благодаря его способности находить сходства (в этом случае мы используем метафоры) или устанавливать те или отношения (в этом случае мы используем метонимию) между людьми и другими явлениями, намного больше, чем аналогичных слов, употребляемых в прямом смысле. Примерам несть числа. Так, мужчины оскверняют женщин с помощью таких метафор, как швабра, подстилка, змея (подколодная), обезьяна, свинья, тёлка, корова, собака, сука и т. д. Некоторые из этих метафор перепадают и нашему брату, но для него имеются и особые метафоры (заяц, медведь, волк [более внушительный вариант — волчара], баран, козёл, кобель и т. п.). Но цензурного сквернословия людям мало. В их распоряжении имеется ещё и нецензурное сквернословие — матерщина.

Матерное слово (мат) есть не что иное, как нецензурное обозначение довольно ограниченного числа органов тела и всего того, что связано с их функционированием. Речь идёт о тех органах тела, которые составляют, как говорил М.М. Бахтин, «телесный низ». У него есть задняя часть и передняя. Матерные обозначения задней части уже давно гуляют по нашему телевидению, а вот до матов, обозначающих органы его передней части, слава богу, пока дело не дошло. Зато в художественных произведениях некоторых самых «раскованных» авторов и они получили права гражданства (у Э. Лимонова, В. Ерофеева, В. Пелевина и др.). Матерная лексика может употребляться как в прямом значении, так и в переносном. Нетрудно, однако, заметить, что чаще она используется в переносном смысле. С чем мы имеем дело — с метафорой или метонимией, когда человека обзывают матом, обозначающим мужской или женский половой орган? С синекдохой, которая является одной из разновидностей метонимии. В этом случае часть обозначает целое.

Каковы источники матерщины? В работе «Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии» Борис Андреевич Успенский связывал происхождение матерной фразеологии с язычеством. «Поскольку те или иные представители нечистой силы генетически восходят к языческим богам, — писал Б.А. Успенский, — можно предположить, что матерная ругань восходит к языческим молитвам или заговорам, заклинаниям; с наибольшей вероятностью следует видеть в матерщине именно языческое заклинание, заклятие» (Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 2: Язык и культура. М., 1994, с. 62).

Но матерщина живёт и процветает до сих пор. В чём феномен матерщины? Почему она так живуча? Ответ напрашивается сам собой: она обладает богатейшими эмоционально-экспрессивными возможностями. Опираясь на довольно ограниченное число производящих слов, она использует эти возможности в довольно большом числе производных слов. Словообразовательные гнёзда, в основе которых лежит тот или иной мат, отличаются завидной широтой. Кроме того, матерщина полифункциональна. Смею предположить, что у неё всего пять основных функций.

Первая функция у матерщины может быть обозначена как словесно-паразитическая (или «смазочная»). Подобно тому как многие люди не могут обходиться в своей речи без таких слов-паразитов, как значит, ну, типа, как бы, это самое и т. п., в качестве «смазки» для своих ржавеющих мозгов, производящих речь, используют матерщину.

Вторая функция у матерной лексики может быть названа генерализирующей (от слова генерализация, что значит обобщение). Недостаточный лексический запас многие люди компенсируют использованием матов. Возьмём, например, слово хреновина. Оно является мягким синонимом к более жёсткому мату, который начинается с того же звука. С помощью этого слова можно обозначить что угодно — любую субстанцию. Генерализационная широта у этого слова, как и у других матов, под стать философской терминологии. Скажем, термин субстанция применим к любому предмету, но ведь любой предмет может быть назван и хреновиной. Подобным образом обстоит дело и с другими матами. Слово, которым нецензурно обозначают половой акт, например, тоже в переносном смысле может обозначать самые разные виды деятельности.

Третья функция у матерщины может быть названа компенсационной (оздоровительной). Её суть состоит в снятии эмоционального напряжения, которое может быть вызвано самыми разными причинами (обида, унижение, болезнь и т. п.). Неслучайно психотерапевты прибегают к снятию стресса, провоцируя больных на нецензурную брань.

Четвёртая функция у матерщины может быть названа социально-объединительной. В далёкие времена эта функция объединяла людей социальных («подлых») низов, но с некоторых пор она стала, так сказать, надклассовой. Она объединяет людей самых разных классов — не только представителей рабоче-крестьянской массы, но и представителей буржуазии. Захватывает она и чрезвычайно широкие круги нашей интеллигенции. Привлекательность матерной лексики в этой функции состоит в том, что она выступает как средство, позволяющее сблизиться друг с другом самым разным людям. Очевидно, с помощью этой функции подростки внедряются в мир взрослых, а также и в мир своих сверстников. С её помощью они социализируются.

Пятая функция у матерной лексики является противоположностью предшествующей. Если предшествующая объединяет людей, то данная функция, напротив, их разобщает. Её можно назвать социально-разъединительной, или бранной. В этой функции она позволяет людям дистанцироваться друг от друга, заявлять о своей независимости от кого-либо. Именно эту функцию имел в виду Владимир Даль в своём словаре. Он определял матерщину как «похабную, непристойно мерзкую брань».

Среди перечисленных функций матерной лексики самой отвратительной является последняя — бранная. Она бросает свет и на другие её функции, которые сами по себе тоже вызывают активное и справедливое осуждение со стороны тонких и воспитанных людей. Их не может не возмущать её лавинное распространение в обществе. Они справедливо воспринимают её как свидетельство нашей культурной деградации.

1 июля 2014 г. у нас вступил в силу «Закон о запрете ненормативной лексики в искусстве и СМИ». Какой же была реакция на этот закон со стороны нашей творческой интеллигенции? Неоднозначная. Вот что по этому поводу сказал Геннадий Берёзов: «Слава богу, может быть, начнётся освобождение нашего культурного пространства от скверны. Пора показать себе и миру, что Россия — страна культуры, а не источник бескультурья и безобразия» (http://www.lgz.ru/article/-27-6470-9-07-2014/mat-tonkaya-materiya ).

Подобным образом отреагировал на закон о ненормативной лексике С.Г. Кара-Мурза: «Этот вопрос стоял ещё во времена Пушкина. Русская интеллигенция XIX века сошлась на том, что на ненормативную лексику должна быть цензура. Иначе мат превращается в инструмент разрушения норм культуры. Если материться можно с экрана и со сцены, то почему нельзя это делать в других местах? Это, во-первых. Во-вторых, использование ненормативной лексики в действительности является признаком беспомощности автора, исчерпания его художественных ресурсов. В широком смысле это признак „дефицита мощности“. Если художник вынужден использовать мат, это знак того, что он достиг предела своих возможностей. Само требование узаконить это средство — признак кризиса культуры» (http://lgz.ru/article/-36-6478-17-09-2014/nadezhdy-ostayutsya ).

Другая реакция на закон, о котором идёт речь, была у Никиты Михалкова: «Мат — одно из самых тонких и изощрённых изобретений русского народа. Я служил на флоте, и как вспомню разговор мичмана Криворучко с моряками… Это была песня! Тютчев по красоте, витиеватости и изощренности! У многих есть знакомые, которые матюгаются, — и это обаятельно, вы даже этого не замечаете… Мат в кино запрещать глупо» (http://www.kp.ru/daily/26251.3/3130751 ).

He буду приводить здесь слова других поклонников матерного искусства. Наша творческая интеллигенция сплошь и рядом — не только жертва культурной деградации, наступившей у нас в постсоветские времена, но и её активный участник. Они забыли даже о такой школьной истине: искусство имеет воспитательно-образовательную функцию. Оно должно способствовать, в частности, распространению литературного, а не матерного языка.

Литературный язык — вот идеал, к которому движется языковая эволюция. Цивилизованные народы продвинулись к нему на значительное расстояние. Однако, как и к любому идеалу, путь к литературному языку бесконечен. Главная проблема здесь — уровень культуры, на котором находятся носители того или иного языка. Именно от него зависит степень распространения литературного языка в народной массе.

Политические причины.

Эволюционные и инволюционные процессы противоборствуют и в политике. Их борьба, с одной стороны, идёт на пользу языку, а с другой стороны, вредит его развитию. Так, заимствованная лексика (варваризмы), с одной стороны, обогащает язык, а с другой, засоряет. Мы стали свидетелями по преимуществу инволюционных процессов в этой области. Их принёс в нашу жизнь возрождённый капитализм. Так, за последние десятилетия на наши головы обрушилась целая лавина таких заимствований, как приватизация, ваучер, дефолт, коррупция, стагнация; олигарх, консенсус, саммит, плюрализм, рейтинг, мониторинг, брифинг, спикер, имплементация, истеблишмент, спичрайтер, имиджмейкер, ньюсмейкер, мэр, префект и т. д.

Мы обнаруживаем здесь любопытную закономерность: Россия пережила три эпохи варваризации своего языка, каждая из которых была связана с поворотными события в её политической истории — во времена Петра I, после революции 1917 года и после реставрации капитализма в нашей стране. Закономерность, о которой здесь идёт речь, заключается в том, что сначала наш язык подвергается нашествию варваризмов в политической сфере, а затем, когда это нашествие оказывается успешным, подобному нашествию подвергаются и другие сферы жизни.

Конкурировать с политикой у нас может только бизнес (правда, их трудно отделить друг от друга): аккредитив, бонус, брокер, брэнд, денонсация, депозит, дивиденд, дилер, дисконт, дистрибьютер, ипотека, инвестор, клиринг, котировка, консорциум, ликвидность, лизинг, маркетинг, менеджмент, ноу-хау, риэлтор, секвестр, форс-мажор, фьючерс, чартер, холдинг, эмиссия и т. д.

Нашествие политической и рыночной терминологии на современный русский язык в последние годы проложило дорогу его повсеместной варваризации. В области спорта теперь фигурируют такие варваризмы, как виндсерфинг, скейтборд, армрестлинг, кикбоксинг, фристайл и др. Они доступны только профессиональным спортсменам. Совсем непонятно, зачем добавочное время при игре в футбол или хоккей называть овертайм, а повторную игру после ничьей — плей-офф. Более оправданными представляются заимствования в области компьютерной техники: дисплей, монитор, файл, интерфейс, принтер и т. п., поскольку русские эквиваленты здесь, как правило, отсутствуют (в число редких исключений попал термин мышь).

Мы живём в эпоху языкового чужебесия. На нашу голову продолжает сыпаться целая бездна варваризмов по преимуществу американского происхождения. Они — весьма эффективное средство разобщения бывших советских людей, поскольку многие из них не знают их значений.

В русском языке имеется множество иностранных слов, получивших права гражданства. Они стали органической частью его лексики. Сейчас мало кто знает, что слова артель, лапша, базар, болван, кутерьма, чулок пришли к нам из тюркских языков, наивный, серьёзный, солидный, массивный, партизан, кошмар, блуза, котлета — из французского и т. д., и т. д. Возникает вопрос: существуют ли критерии, позволяющие определять, стоит то или иное слово заимствовать или не стоит? Очевидно, здесь должны действовать прежде всего два критерия: первый состоит в отсутствии в родном языке исконного слова для обозначаемого понятия, а второй — в необходимости (ценности, пользе) самого понятия, претендующего на заимствование из другой культуры вместе со словом, которое им обозначается.

Выдерживают ли эти критерии такие, например, заимствования в современном русском языке, как имидж, офис, презентация, грант, эксклюзив, номинация, спонсор, продюсер, видео, шоу, видеоклип, видеосалон, прайм-тайм, шоу-бизнес, шлягер, ток-шоу, ток-реалити-шоу, шоумен, триллер, трикстер, хит, дискотека, диск-жокей, топ, топ-модель, сити, бутик, шоп, путана, топлес, бомонд, ремикс, ди-джей, VIP-персона, VIP-кортеж, топ-менеджер, хай-тек, консалтинг, биллборд, клинч, гастербайтер, геймер, тинейджер, мейнстрим?

История русского языка оставила нам примеры и неудачных переводов иностранных слов на русские. Так, в XIX в. ученики И.С. Шишкова призывали тротуар заменить на топталище, эгоизм — на ячество, инстинкт — на побудку, брильянты — на сверкальцы, бильярд — на шаротык, архипелаг — на многоостровие и т. п.

В объяснении причин, лежащих в основе удачной или неудачной судьбы того или иного заимствования, должны учитываться оба критерия целесообразности словесного заимствования. Опираясь на эти критерии, мы можем в какой-то мере понять, почему одни заимствованные слова в эпоху петровских реформ, например, прижились (транспорт, офицер, матрос, церемония, триумф и т. п.), а другие превратились в архаизмы (баталия, фортеция, виктория, политес и т. п.).

Более того, опора на указанные критерии даёт нам возможность в какой-то мере прогнозировать судьбу заимствуемого слова. Отрицательный прогноз судьбы заимствуемого слова должен приводить, по идее, к отказу от него. Понятие, ставшее актуальным для данного народа в определённый момент времени, в этом случае должно обозначаться на основе внутренних резервов родного языка, на основе его исконных словообразовательных единиц.

 

5.2.2.4. Морфологическая эволюция

Известно пять гипотез о происхождении частей речи — субстантивная, глагольная, глагольно-местоимённая, адъективная и причастная. Первая из них в качестве исторически первичных частей речи называет существительные, вторая — глаголы, третья — глаголы и местоимения, четвёртая — прилагательные и пятая — причастия. Основателем субстантивной гипотезы был Этьен де Кондильяк (1715–1780), глагольной — Иоганн Гердер (1744–1803), глагольно-местоимённой Франц Бопп (1791–1867), адъективной — Николай Иванович Греч (1787–1867) и причастной — Александр Афанасьевич Потебня (1835–1891).

Субстантивная гипотеза.

В своём «Опыте о происхождении человеческих знаний» (1746) Э. де Кондильяк писал: «В языке долгое время не было других слов, кроме названий, данных чувственно воспринимаемым предметам, таких слов, как дерево, плод, вода, огонь и другие, произносить которые чаще представлялся случай» (Кондильяк. Сочинения в 2-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1980, с. 229).

Историю создания несубстантивных частей речи Э. де Кондильяк поделил на несколько периодов. Так, за существительными были созданы, по его мнению, прилагательные и наречия: «Затем начали постепенно отличать различные чувственно воспринимаемые качества предметов, замечали обстоятельства, при которых они могли встречаться, и создавали слова для выражения всего этого; это были прилагательные и наречия» (там же).

На третьем месте в эволюции частей речи оказались глаголы. В объяснении их создания у Э. де Кондильяка переплелись две стихии — его собственная и идущая от авторов грамматики Пор-Рояля (1660). Первая их этих стихий выражена, в частности, такими словами: «Первые глаголы были придуманы лишь для выражения состояний души, когда она действует или подвергается действию. По этому образцу были образованы затем глаголы для выражения действия, производимого каждой вещью» (там же, с. 230). В приведённом пассаже мы не обнаруживаем у Э. Кондильяка влияния грамматики Пор-Рояля, но на самом деле он этого влияния не избежал.

Основную роль в суждении А. Арно и К. Лансло отводили глаголу-связке быть. Они называли этот глагол субстантивным. Остальные глаголы они называли адъективными, имея в виду то, что эти глаголы выступают в суждении не только в роли связки, но и атрибута (предиката). Адъективный глагол, таким образом, выполняет в суждении сразу две функции — субстантивного глагола и прилагательного или причастия. Данное обстоятельство позволяло А. Арно и К. Лансло устанавливать синонимические отношения между предложениями Pierre vit «Пьер живёт» и Pierre est vivant «Пьер жив».

Э. де Кондильяк направил логику, представленную в грамматике Пор-Рояля, в эволюционное русло. С одной стороны, глаголы, по его мнению, обязаны своим появлением необходимости в процессе построения суждений соединять предметы с их качествами с помощью глагольной связки быть, а с другой, слиянию этой связки с прилагательными. По поводу этого слияния у Э. де Кондильяка читаем: «Когда этим словом стали пользоваться для связывания существительного с прилагательным, его стали присоединять к прилагательному, как к такому слову, к которому специально относится утверждение» (там же, с. 235). В результате «два слова превратились в одно» (там же).

На четвёртое место в частеречной эволюции Э. де Кондильяк поставил артикли. Своим созданием они обязаны стремлению первобытных людей конкретизировать предметное значение у существительных. Артикль стал знаком числа, падежа и рода (там же, с. 236).

На пятом месте в частеречной цепочке у Э. де Кондильяка оказались служебные слова (там же, с. 240) и на последнем, шестом, — местоимения: «Местоимения — слова, которые были придуманы последними, потому что необходимость в них ощутили позже всего; вероятно даже, что прошло долгое время, прежде чем с ними освоились» (там же, с. 241).

Таким образом, эволюционная цепочка частей речи у Э. де Кондильяка выглядит следующим образом: существительные → прилагательные и наречия → глаголы → артикли → служебные слова → местоимения.

В наше время мнение о правомерности субстантивной гипотезы о происхождении частей речи высказала в книге «Части речи в ономасиологическом освещении» (М.: Наука, 1978) Е.С. Кубрякова. Действительно, в этой гипотезе имеется своё достоинство: естественно предположить, что первобытные люди в первую очередь научились выделять в окружающем мире не признаки предметов как таковые, а сами предметы. Их наименования, таким образом, имели по преимуществу субстантивную природу, хотя в них имелись зародыши и других частей речи, поскольку существительное охватывало обозначаемый предмет вместе с его признаками. В качестве примеров, подтверждающих синкретическую природу существительного, приводят обычно существительные (стать, пасть и т. п.), которые совпадают с соответственными инфинитивами (стать, пасть и т. п.). Е.С. Кубрякова писала: «Несомненно и то, что первыми получали наименования объекты, непосредственно доступные органам чувств человека, — прежде всего его зрению и слуху. Этими объектами являлись скорее всего предметы…» (указ. соч., с. 29). На подобной позиции стоял В.3. Панфилов в книге «Взаимоотношение языка и мышления» (М.: Наука, 1971, с. 86–87).

Глагольная гипотеза.

Первые слова, по мнению И. Гердера, были созданы первобытными людьми на основе выкриков («междометий»), которые вырывались из уст наших животных предков, когда они испытывали сильные чувства. Благодаря осознанию их знаковой природы, они стали превращать животные междометия в человеческие слова. Эти слова были глаголами. Он указывал: «Имена появились из глаголов, а не глаголы из имён» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М.: Издательство ЛКИ, 2007, с. 146).

«Звучащие глаголы? Действия, а не то, что действует? Сказуемые, а не подлежащие?.. — вопрошал И. Гердер и отвечал: „Глаголы являются первоосновами языка“» (там же).

Для доказательства первичности глаголов в языке И. Гердер прибегал к двум основным аргументам — обилию глаголов в древних восточных языках и «глагольности» детского языка. Он писал: «Что же удивляться, если эти звучащие междометия стали первыми словами, и потому, например, восточные языки полны глаголов, составляющих основные корни языка… Ребёнок называет овцу не овцой, а блеющим животным, то есть превращает междометие в глагол» (там же).

Глагольно-местоимённая гипотеза.

Основным трудом Ф. Боппа является «Сравнительная грамматика санскрита, зенда, армянского, греческого, латинского, литовского, старославянского, готского и немецкого языков», первое издание которой выходило с 1833 по 1852 г. В этой работе изложена его знаменитая теория агглютинации (склеивания). Она была направлена на объяснение происхождения частей речи в индоевропейском праязыке, однако её легко спроецировать на праязык человечества вообще.

Суть теории агглютинации состоит в следующем. Праязык первоначально был корнеизолирующим. Он состоял из одних корнесловов. Аффиксы в нём отсутствовали. Корнесловы делились на глагольные и местоимённые. На базе последних в дальнейшем сформировались местоимения и служебные части речи. Однако некоторые местоимения в силу частого употребления с некоторыми глагольными корнесловами «приклеились» к ним и тем самым превратились в аффиксы. Это послужило началом образования первых частей речи, поскольку эти аффиксы стали выступать в качестве их частеречных показателей.

Адъективная гипотеза.

В своей «Пространной русской грамматике» (СПб., 1827) Н.И. Греч набросал свою историю происхождения частей речи. Он писал: «Спрашивается: которая часть речи существовала в языке прежде других? Прежде всех составилось междометие, но оное по справедливости может быть исключено из числа частей речи. По мнению нашему, первою частью речи было прилагательное имя, ещё неясное, неотделённое от междометия. Потом перешло оное в существительное, которое сначала было не нарицательное, а собственное, означавшее отдельный предмет, и потом уже сделалось нарицательным» (указ соч., с. 11). Вот в какой последовательности создавались, по Н.И. Гречу, части речи в конечном счёте: прилагательные → существительные → глагол «быть» → наречия → другие глаголы → предлоги и союзы → местоимения.

Причастная гипотеза.

Эта гипотеза, с эволюционной точки зрения, до сих пор выглядит среди других как наиболее убедительная, хотя её автор, А.А. Потебня, жил ещё в XIX веке. В ней заложен несомненный эволюционный потенциал.

Первой частью речи А.А. Потебня считал первобытное причастие. Оно ещё не имело морфологических показателей времени, залога, рода и т. д., но в их номинативном значении было нечто смежное между предметностью и признаковостью. Они обозначали безразличную совокупность предмета и действия. Они указывали на ещё не расчлененные восприятия предметов и их признаков. Так, гипотетическое предложение «Лек», состоящее из одного первобытного причастия, было эквивалентом предложения «Птица летит».

А.А. Потебня писал: «Таким образом, слово, предполагаемое лексическою частью (лек-) глагола „летит“ означало не действие, взятое отвлеченно, а ещё не разложенное восприятие, безразличную совокупность предмета и действия, напр., не полёт, приписываемый птице, а летящую птицу без всякого разложения этого явления. Ближайшее значение части „лек“ в гл. „летит“ есть примета или признак, коим восприятие, напр., летящая птица, намечается мыслью для дальнейшей мысли. Такое же значение в той же мере предполагается и именем и есть столь же доименное, как глагольное» (Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Т. 1–2. М.: Учпедгиз, 1958, с. 90).

С развитием мышления люди стали способны расчленять подобные восприятия на отдельные представления. Тем самым они создавали основу для создания существительных и глаголов. На их основе стали возникать в дальнейшем и другие части речи.

Авторы рассмотренных гипотез о происхождении частей речи видели свою главную цель в обосновании первичности той или иной единственной части речи в языке. Найти такую часть речи — гадать на кофейной гуще. Логичнее предположить, что первичными в поливербальном языке были сразу три части речи — существительные, глаголы и прилагательные. Почему?

Именно в основе указанных частей речи лежат главные категории, с помощью которых люди в первую очередь ориентируются в мире. Вовсе неслучайно субстанции и их атрибуты лежат в основе суждения. Первые выступают в суждении в роли субъектов, а другие — в роли предикатов. Вот почему слова, обозначающие субстанции и их атрибуты, в первую очередь нуждались в специальных частеречных показателях. Эти показатели при этом не следует ограничивать только Аффиксами, поскольку в роли частеречных показателей способны выступать также и другие способы грамматической специализации — например, типичное значение у того или иного слова или типичная позиция в предложении.

Как формировались вторичные части речи? На основе трёх первичных и появившихся вторичных — например, предлогов. Мы можем это проследить на примере наречий. Так, легко обнаружить, что наречия утром или вечером в русском языке возникли из форм творительного падежа имён существительных. На основе существительных формировалось множество и других наречий: без оглядки, до отвала, с молотка, под боком, в сердцах, на ходу, наголову, назубок, в мерк бок о бок, шаг в шаг и т. д. Но не меньше наречий было сформировано и на основе прилагательных: по-русски, ярко, налегке, заживо, влево, втайне, подолгу, вкратце, издавна, потихоньку, впустую и множество им подобных.

Морфологическая эволюция в поливербальную эпоху шла и идёт по пути выработки своих путей к морфологизации слов, из которых создаются несколькословные предложения. Рассмотрим процесс морфологизации подробнее.

В процессе построения нового предложения мы переводим слова, отобранные для создаваемого предложения, в морфологические формы. Этот процесс называется формообразованием, словоизменением или морфологизацией. Он осуществляется за счёт целой системы способов:

Синтетические способы выражения морфологических значений (морфологизации) переводят лексему в ту или иную морфологическую форму слова за счёт изменения её как таковой (их можно назвать внутрисловными), а аналитические делают это за счёт либо специальных слов (напр., артиклей), либо за счёт постановки этой лексемы в определённую позицию во фразе (их можно назвать внешнесловными).

Звуковая морфологизация. В этом случае лексическая форма слова переводится в морфологическую исключительно за счёт звуковых средств. К ним относится ударение. Так, слова «нарезать» и «насыпать» отбираются говорящим в лексический период фразообразования в форме несовершенного вида, т. е. с ударением на суффиксе «-а-». Морфологизация этих слов в морфологический период фразообразования производится либо за счёт сохранения ударения на «-а-», либо за счёт его переноса на основу, на корень. В первом случае лексема переводится в форму несовершенного вида, а во втором — совершенного.

Корневая морфологизация. В качестве носителя морфологического значения в данном случае выступает корень слова. Корневая морфологизация может осуществляться в двух формах — супплетивной и редупликационной. Примеры первой: идти — шёл, хороший — хуже; в нем. gut — besser, в лат. bonus — melior, в англ, goot — better, go — went «идти — шел/шла», I — те «я — мне» и т. д. Примеры редупликации (повтора корня): в малайском orang «человек» — orang-orang «люди», в шумерском — kur «страна» — kur-kur «страны».

Редупликация часто встречается в хамитских и африканских языках. Примеры морфологизации по числу из хамитских языков: сомали: dër «длинный» — dër-dër «длинные», хауса: katara «задняя нога» — katatari «задние ноги».

Морфологическую редупликацию следует отличать от словообразовательной. В первом случае мы имеем дело с формообразованием, а во втором — со словообразованием. Словообразовательная редупликация в африканских языках: фула: jal «смеяться» — jaljaln «хихикать», тетт «трогать» — теттетп «постоянно трогать»; догон: teu «хромота» — teu-teu «идущий маленькими шагами» (о ребёнке), deeli «резина» — deeli-deeli «липкий, клейкий» и т. д. (Основы африканского языкознания / Под ред. В.А. Виноградова и др. М.: Наука, 2000, с. 349; 352). Если новое слово образуется за счёт его множественного повтора, то мы имеем дело с полипликацией — трипликацией или квадрипликацией: в языке бамана jajaja — бродяга, didididi — очень быстро. Во всех этих примерах мы имеем дело с образованием новых слов с помощью редупликации (или трипликации), а не с образованием новых морфологических форм от одного и того же слова. В последнем случае мы и имеем дело с морфологической редупликацией, которая, как и словообразовательная, может быть полной и частичной. В первом случае слова, участвующие в редупликации, полностью совпадают, а во втором — совпадают лишь частично. Примеры полной морфологической редупликации по числу мы уже слышали (в малайском orang «человек» — orang-orang «люди», в шумерском — kur «страна» — kur-kur «страны», в сомали: dër «длинный» — dër-dër «длинные». Однако чаще всего редупликация бывает частичной. Вот пример из языка хауса, где форма множественного числа образуется с помощью частичной редупликации: kofa «дверь» — kofofi «двери», magana «слово» — maganganu «слова», shavara «совет» — shavarvari «советы», dabara «замысел» — dabarbari «замыслы».

Префиксальная морфологизация. В русском языке подобный вид морфологизации мы наблюдаем при образовании глагольных форм совершенного вида (делать — сделать, писать — написать), но в нашем языке основным средством морфологизации является внешняя флексия. Есть языки, где префиксация выступает как ведущее средство не словообразования, а формообразования. К ним относятся, напр., суахили. Вот как в нём звучит фраза «Если они не придут»: Wa-ta-si-po-ku-ja. Корень в ней стоит на самом конце — корень глагола со значением «идти», а все остальные морфемы — префиксы, передающие, в частности, определённые морфологические значения: первый — 3 л., мн. число, второй — буд. вр. и т. д.

Суффиксальная морфологизация. В русском языке этот вид морфологизации мы наблюдаем при образовании тех же форм вида (решать — решить, уменьшать — уменьшить, пускать — пустить). Однако в русском языке, как и в других индоевропейских языках, суффикс уступает флексии как носитель морфологического значения. Есть языки, где суффикс используется в морфологической функции весьма активно. Так, в киргизском словосочетание «моим рукам» звучит так: Кол-дор-ум-го, где «кол» — корень слова «рука» в переводе на русский, «дор» — суффикс мн. ч., «ум» — суффикс 1 л. и «го» — флексия дат. п.

Как известно, большинство суффиксов имеет не морфологическое, а словообразовательное значение. Так, в русском языке только незначительная часть суффиксов используется для перевода слова в морфологическую форму. К ним относятся, например, суффиксы причастий и деепричастий, если их считать формами глагола, а не особыми частями речи, суффикс — ее у прилагательных сравнительной степени (красивее), суффиксы совершенного и несовершенного видов (решать — решить). Однако большая часть суффиксов служит для образования слов, а не морфологических форм одного и того же слова. Но отсюда не следует, что словообразовательные суффиксы не имеют дополнительной — морфологической — функции. Множество суффиксов указывает на принадлежность слова либо к существительным (-ник, — темь и т. п.), либо к прилагательным (-ск-, -н- и т. д.), либо к другим частям речи. Следовательно, и словообразовательные суффиксы косвенно участвуют в морфологизации — в передаче общеморфологического (частеречного) значения той или иной лексемы.

Очень активную роль в частеречной морфологизации играет суффиксация в китайском языке. Так, суффикс z в этом языке указывает на принадлежность слова, где он употребляется, к существительным, поскольку он имеет общее значение предметности. К существительным относятся также слова, в которых употребляются суффиксы, указывающие на ту или иную разновидность предметности: tou в обозначает либо предметы, не имеющие углов — круглые, овальные (например, zhdntou «подушка»), либо абстрактную предметность (niantou «мысль»), суффиксы же zhe и jia подобны нашим агентивным суффиксам — ист, — ник или — темь.

Флективная морфологизация. Различают два вида флексии — внешнюю и внутреннюю. Внешняя флексия находится на конце слова, поэтому по-русски её называют окончанием, а внутренняя вставляется внутрь корня. Внешняя флексия — основной способ морфологизации лексемы во всех типах языка, кроме изолирующего. Но в мизерном количестве она имеется и в изолирующих языках. Так, она есть в китайском языке («-men» — флексия собирательности у существительных, «-le» — прошедшего времени и совершенного вида и т. д.).

Зато в большинстве неизолирующих языков внешняя флексия — самый продуктивный способ морфологизации. Правда, и в них она представлена в разной мере. Возьмём, например, падежные окончания в индоевропейских языках. В современном французском у существительных их нет вообще, в английском — два, в немецком — четыре, в русском — шесть. Но есть языки, где падежей намного больше, чем в индоевропейских языках. К таким языкам относятся финно-угорские. Так, в финском языке — 14 падежей: номинатив, генитив, партитив, иллотив, инессив, эллатив, аллатив, адессив, транслатив, эссив, абессив, комитатив, инструментив. Такое же число падежей в эстонском языке. В нём нет инструментива, зато есть терминатив.

Ненамного отстали от финского и эстонского в числе падежей мордовские языки — эрзянский и мокшанский. В них — 12 падежей: номинатив (именительный), генитив (родительный), датив (дательный), аблатив (отложительный), инессив (местный), элатив (исходный), иллатив (вносительный), пролатив (переместительный), компаратив (сравнительный), абессив (изъятельный, или лишительный), транслатив (превратительный), каузатив (причинный). Каждый из падежей, кроме именительного, имеет особое окончание. Возьмём, например, мордовское слово ума «загон, поме». Ном. — ума, ген. — ума-нь, датив — ума-нди, абл. — ума-да, инесс. — ума-са, элатив — ума-ста, иллотив — ума-с, пролатив — ума-ва, компаратив — ума-шка, абессив — ума-фтома, транслатив — ума-кс, каузатив — ума-нкса (см. о этом подр.: Основы финно-угорского языкознания / под ред. В.И. Лыткина и др. М.: Наука, 1975, с. 298).

Внутренняя флексия в индоевроейских языках — большая редкость (вспомним английские foot — feet «нога — ноги», tooth — teeth «зуб — зубы», man — men «человек — люди»). Однако есть языки, где внутренняя флексия составляет характерную их особенность. Их называют внутрифлективными. К ним относятся семитские языки — в частности, еврейский (иврит) и арабский. Вот некоторые глагольные формы на иврите, отличающиеся соответственными внутренними флексиями в корне ГНБ со значением «воровать»: ГНоБ — воровать, ГаНаБ — воровал, ГоНэБ — ворующий, ГаНуБ — воруемое и т. д. Примеры некоторых глагольных форм с корнем КТБ из арабского: КаТаБа — написал, КуТиБа — был написан, КаТиБу — пишущий, уКТуБ — пиши и т. д.

Специальные слова. Типичными представителями данного вида аналитической морфологизации являются артикли и глагол «быть». С помощью последнего, как известно, во многих языках образуются определённые морфологические формы глагола — например, формы континиуса в английском. В артиклевых же языках мы наблюдаем выражение рода, числа, падежа и определённости/неопределённости в немецком; рода, числа, определённости/неопределённости — во французском; ед. ч. у неопределённого артикля и определённости — у определённого в английском.

Синтаксические позиции. При недостатке флексийных средств значение той или иной лексемы может выражаться посредством её позиции в предложении. С помощью данного способа многие слова морфологизируются в изолирующих языках. Слово «hao» в китайском в разных синтаксических позициях может быть и существительным (добряк), и прилагательным (добрый), и глаголом (быть добрым, любить).

Итак, мы видим, что морфологическая эволюция в неизолирующих языках пошла в основном по пути развития различных видов внутрисловной морфологизации — префиксации, суффиксации или флексации. В свою очередь развитие тенденции к аналитической морфологизации в изолирующих языках привела к закреплению частеречного значения у того или иного слова по его типичной семантиченской функции и типичной позиции в предложении.

5.2.3. Допустима ли культурно-эволюционая оценка по отношению к языкам?

В своих размышлениях об эволюции языка я не могу оставить в стороне очень болезненный вопрос — вопрос о применении к тем или иным языкам определённой культурно-эволюционной оценки. Мало кто сомневается в том, что к любому языку применима идея прогресса. Но как только дело доходит до вопроса о культурно-эволюционной оценке конкретных языков, мы сплошь и рядом встречаемся с людьми, обвиняющих тех, кто отвечает на этот вопрос положительно, в расизме. В отстаивании идеи равенства между народами и их языками они не останавливаются ни перед чем. Из борцов с этнической дискриминацией они превращаются в борцов с эволюционизмом.

Б. Бичакджан писал в связи с этим: «К сожалению, идеология слишком часто правит бал, и, конечно, это происходит в лингвистике, когда дело доходит до эволюции языка. Эволюция безоговорочно отвергается, поскольку, доказывая, что переход от эргативности к номинативности или от конечного положения вершины к начальному представляет собой эволюционный шаг вперёд, якобы может обидеть тех, кто говорит на современных языках с предковыми чертами и открыть дорогу дискриминации и неподобающему обращению. В самом деле, в ныне существующих языках встречаются архаические черты. Это факт, и бессмысленно скрывать это или оспаривать их архаичность. Эргативность — архаическая черта, так же, как в биологии холоднокровность — архаическая черта. Однако нет никаких сомнений, что и холоднокровные крокодилы, и эргативные языки типа баскского функционируют с определённой степенью адекватности. Баскский выражает действия и состояния, крокодилы ловят добычу, спариваются и размножаются. Но нет сомнений и в том, что номинативность и теплокровность имеют адаптивные преимущества перед своими эволюционными предшественниками» (Бичакджан Б. Эволюция языка: демоны, опасности и тщательная оценка // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / Сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. М. Языки славянских культур, 2008, с. 64–65).

Мы должны быть благодарны автору этих слов за его многолетнюю деятельность, связанную с защитой эволюционизма вообще и в его применении к изучению языковой истории в частности. Но я позволю здесь не согласиться с ним в другом отношении — в его интерпретации позиции Эдварда Сепира (1884–1939) в решении вопроса, обсуждаемого в данном параграфе.

Нет сомнения в том, что при решении вопроса о культурноречевой оценке в отношении к языкам американский учёный ощущал себя борцом за равенство и братство между народами. По мнению же Б. Бичакджана, Э. Сепир вовсе не был против применения культурно-эволюционной оценки по отношению к языкам. Он лишь «имел в виду, что эволюция культуры и эволюция языка необязательно идут рука об руку» (там же, с. 63).

Б. Бичакджан упрощает ситуацию, в которую поставил себя Э. Сепир в решении вопроса о возможности культурной оценки по отношению к языкам. Как эта ситуация выглядит на самом деле?

Э. Сепир, с одной стороны, справедливо критиковал раннего В. Гумбольдта и А. Шляйхера за признание ими флективного типа языка за высший продукт языковой эволюции, а с другой, он заходил в этой критике чересчур далеко, что привело его в конечном счёте к полному отказу от культурно-эволюционного взгляда на языковую историю. Так, с одной стороны, он развенчивал «эволюционный предрассудок», состоящий в признании флективного типа языка за «наивысшее достижение в развитии человеческой речи» (Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М.: Прогресс, Универс, 1993, с. 119), но с другой стороны, при решении вопроса о культурно-эволюционной оценке не того или иного языкового типа, а того или иного конкретного языка Э. Сепир со сверхэволюционистской водой выплеснул и эволюционистского ребёнка, поскольку он и в этом случае полностью отказался от подобной оценки.

Э. Сепир писал: «…если мы стремимся понять язык в его истинной сущности, мы должны очистить наш ум от предвзятых „оценок“ и приучить себя взирать на языки английский и готтентотский с одинаково холодным, хотя и заинтересованным, беспристрастием» (там же, с. 120).

Ещё более подкупающе звучат по этому поводу такие слова Э. Сепира: «Поскольку дело касается языковой формы, Платон шествует с македонском свинопасом, а Конфуций — с охотящимся за черепахами дикарем из Асама» (там же, с. 194). Иначе говоря, их языки, по мнению автора этих строк, абсолютно равны.

За этими внешне подкупающими соображениями кроется по существу взгляд, который полностью уравнивает языки высококультурных и первобытных народов. Доказывать ошибочность этого взгляда — значит ломиться в открытую дверь. Всякий знает, что язык, как и любой другой продукт культуры, эволюционирует, т. е. продвигается от менее совершенного состояния к более совершенному. Вот почему культурно-эволюционная оценка в отношении к любому языку вполне закономерна. Она столь же правомочна, как, например, в отношении к технике, которая эволюционировала от примитивных орудий труда к компьютерам.

Разумеется, культурный прогресс в языке не так заметен, как в технике, но отсюда не следует, что мы должны вообще закрыть на него глаза. А между тем именно к этому и призывал Э. Сепир. Чтобы доказать полное равенство между языками, он прибегал и к таким подкупающим своей гуманностью словам: «Многие первобытные языки обладают богатством форм и изобилием выразительных средств, намного превосходящими формальные и выразительные возможности языков современной цивилизации» (там же, с. 4).

Никто не спорит с тем, что у каждого языка — в том числе и первобытного — могут быть обнаружены свои достоинства. Но отсюда не следует, что между языками народов первобытных и цивилизованных мы должны поставить в культурно-эволюционном отношении абсолютный знак равенства.

Культурный прогресс в развитии языка бросается в глаза на лексическом и текстуальном уровнях языка. Это и понятно: эти уровни легко впитывают в себя все достижения культуры её создателей и тем самым поднимают на новую эволюционную ступеньку и язык, которому принадлежат. Неслучайно Э. Сепир при обсуждении вопроса о культурно-эволюционной оценке языка отодвинул словарь в сторону. Он писал: «Я разумею оценки формы (в языке. — В.Д.) как таковой. Обладает ли язык или не обладает обширным и удобным словарем — вопрос иного порядка. Действительный объём словаря данного языка в данное время не представляет реального интереса для лингвиста» (там же, с. 120).

Между тем культурный прогресс в языке осуществляется не только на его лексическом и текстуальном уровнях. Он охватывает все его уровни. В противном случае было бы бессмысленно говорить об эволюции по отношению к языку в целом.

Культурно-эволюционную оценку по отношению к языкам не следует путать с расизмом по отношению к ним. Настоящий расизм по отношению к языкам продемонстрировали национал-социалистические языковеды в Германии Третьего рейха.

Что такое расизм вообще? Социал-дарвинистская квазимораль, выдающая за главный источник «неполноценности» того или иного народа его биофизические особенности (например, особое строение черепа или чёрный цвет кожи). Эти особенности, по мнению расистов, с роковой неизбежностью заявляют о себе в непреодолимой психической и культурной отсталости «неполноценных» наций. Вот почему «благородный» народ не должен смешиваться с «чужими». Основателями социал-дарвинистской лженравственности стали Жозеф Гобино (1816–1882), Людвиг Вольтман (1871–1907) и др. (см. подр.: Даниленко В.П. От животного — к Человеку. Введение в эволюционную этику. СПб., 2015).

Ещё Эрнст Арндт (1769–1860) писал: «Ни половодье сокровищ и богатств, ни опасности пышности и вожделений, проявляющиеся в нашем потомстве, не воздействуют столь смертельно на благородный народ, как слишком сильное смешение с чужими, из-за чего в конечном итоге все инстинкты и задатки этого народа становятся тщеславными, поверхностными, дикими и дисгармоничными, а все те глубинные силы и добродетели души, из коих изначально произрастают и только и могут произрастать всё великое и божественное, а также политическое достоинство и божественная свобода, исчезают» (Радченко О.А. Язык и раса: немецкая философия языка в плену национал-социализма: http://radcenko.ru/?page_id=157 ).

Какое отношение расизм имеет к языку? Прямое, поскольку он — один из продуктов культуры, а следовательно, он, как и другие продукты культуры, по мнению расистов, зависит от расовых особенностей его носителей. У «неполноценного» народа — «неполноценный» язык. Более того, евреи, даже если они в совершенстве овладели немецким языком, всё равно останутся «неполноценными».

Г.Р.Ф. Банница фон Бацан (1904–1950), главный теоретик расовой лингвистики в гитлеровской Германии, писал в 1935 г.: «При сегодняшнем состоянии расовой науки языковое сообщество нельзя рассматривать более без расового фона. Существует истинное языковое сообщество, несущее на себе народную целостность. Но к нему относятся не все те, кто пользуется языком. В то время как одни культивируют его как лучшее наследие, другие позаимствовали его на время, не будучи способными стать когда-либо правомочными владетелями» (там же). К «ложным языковым сообществам» автор этих слов относил в первую очередь немецкоязычных евреев.

Немецкие языковеды после прихода А. Гитлера к власти оказались в трудном положении. Некоторые из них сумели быстро перестроиться. Таким оказался Георг Шмидт-Рор (1890–1945). До 1933 г. он был антирасистом, а после — одним из его теоретиков. В 1935 г. он писал: «Без сомнения, особость нашего языка соопределяется в существенной мере расой. Язык — не только созидатель, но и творение… Если мы посмотрим на народную целостность как нечто совокупное, то язык, во всяком случае, является намного более творением, сущность которого определяется расой» (там же).

Не все немецкие языковеды склонили голову перед нацистами. Кое-кто выстоял. К ним относится Лео Вайсгербер (1899–1985). В 1934 г. он писал: «Биологические данности и законы формирования расы недостаточны, чтобы участвовать в качестве решающего фактора в формировании языка. Очевидное влияние расы на язык вообще ещё не доказано. Во многих сферах влияние расы вообще исключено» (там же).

Л. Вайсгербер остался верным своему кумиру — Вильгельму фон Гумбольдту (1767–1835). Последний указывал: «Каким различным не был бы человек по росту, цвету, физическому строению и чертам лица, духовные задатки его те же самые… Язык же целиком происходит из духовной натуры человека» (там же).