Категориальная тоска в жизни и творчестве А.П. Чехова

Разные люди в разной мере становятся людьми. Многие из них, например, в области религии и до сих пор живут в далёком прошлом. Но есть люди, которые в своём очеловечении ушли намного дальше других. В сфере культурной эволюции они принадлежат не прошлому, а будущему. В своём духовно-культурном развитии они опережают многих других на несколько столетий. Таким был Антон Павлович Чехов (1860–1904).

С каким же чувством смотрят на окружающих люди, подобные А.П. Чехову? С чувством тоски по преимуществу. Они живут с тоской по настоящим людям — людям, способным иметь в своей душе высокие идеалы — истины, прекрасного, добра, справедливости и т. п. категории. Такую тоску можно обозначить как категориальную.

Категориальная тоска — весьма характерная черта русских писателей. Её можно найти у А.С. Пушкина и Ф.И. Тютчева, М.Е. Салтыкова-Щедрина и Л.Н. Толстого и др. Но А.П. Чехов выделяется даже и среди них: категориальную тоску он переживал, пожалуй, мучительнее всех других наших классиков.

Не объять литературы об А.П. Чехове. Не объять и необъятное художественное наследие великого писателя. Я выделю в этой статье лишь некоторые категории, по которым тосковал А.П. Чехов в области религии, науки, искусства, нравственности, политики и языка.

Религия.

В области религии А.П. Чехов тосковал по атеизму. Эта тоска возникла у него в детские годы. Его родители стремились привить всем своим детям строгую религиозность. Но делали они это так неистово, что привили им отвращение к ней.

9 марта 1892 г. А.П. Чехов писал И.Л. Леонтьеву (Щеглову): «Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своём детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда бывало я и два мои брата среди церкви пели трио „Да исправится“ или же „Архангельский глас“, на нас смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжанами. Да, милый! Рачинского (поборника религиозного воспитания детей. — В.Д.) я понимаю, но детей, которые учатся у него, я не знаю. Их души для меня потёмки. Если в их душах радость, то они счастливее меня и братьев, у которых детство было страданием» (В. Ермилов. Антон Павлович Чехов. 1860–1904. М., 1949, с. 14–15).

Наука.

В области науки А.П. Чехов тосковал по истине. Он стал активно приобщаться к ней на медицинском факультете Московского университета (1880–1884), где он учился у выдающихся учёных того времени — И.В. Склифосовского, Н.Ф. Филатова, С.С. Корсакова, Г.А. Захарьина, А.А. Остроумова, А.И. Бабухина и др.

Особенно сильно А.П. Чехову полюбился Климент Аркадьевич Тимирязев. Он писал о нём: «Тимирязев, человек, которого… я очень уважаю и люблю» (Бердников Г.П. А.П. Чехов. Ростов-на-Дону, 1997, с. 69).

К.А. Тимирязев, как известно, был неистовым пропагандистом учения Ч. Дарвина. Очевидно, в первую очередь под его влиянием А.П. Чехов стал дарвинистом.

Писательская карьера двадцатилетнего первокурсника Антона Чехова началась с высмеивания дикого невежества вообще и дремучего антидарвинизма в частности. В его первом напечатанном рассказе — «Письмо к учёному соседу» — урядник Василий Семи-Булатов приводит «убийственные» аргументы против происхождения человека от обезьяны.

Урядник пишет к учёному соседу: «…если бы человек, властитель мира, умнейшее из дыхательных существ, происходил от глупой и невежественной обезьяны то у него был бы хвост и дикий голос. Если бы мы происходили от обезьян, то нас теперь водили бы по городам Цыганы на показ и мы платили бы деньги за показ друг друга, танцуя по приказу Цыгана или сидя за решёткой в зверинце. Разве мы покрыты кругом шерстью? Разве мы не носим одеяний, коих лишены обезьяны? Разве мы любили бы и не презирали бы женщину, если бы от неё хоть немножко пахло бы обезьяной, которую мы каждый вторник видим у Предводителя Дворянства?» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 1. М., 1970, с. 185).

На четвёртом курсе А.П. Чехов стал работать над темой «История полового авторитета», в которой он исходил из эволюционного учения Ч. Дарвина.

Начинающий исследователь А.П. Чехов пришёл к выводу, что половой авторитет — результат эволюции животного царства. Но он высказал предположение, что в ходе дальнейшей эволюции между полами наступит равенство. Он писал: «Сама природа не терпит неравенства. Она исправляет своё отступление от правила, сделанное по необходимости… при удобном случае. Стремясь к совершенному организму, она не видит необходимости в неравенстве, в авторитете, и будет время, когда он будет равен нулю» (Бердников Г.П. А.П.Чехов. Ростов-на-Дону, 1997, с. 70–71).

По окончании университета в 1884 г. А.П. Чехов совмещал писательство с врачеванием. Его однокашник по университету Г.И. Россолимо вспоминал о Чехове-враче: «Он любил давать врачебные советы и следил за научной и практической медициной по периодической литературе. Отношение его к больным отличалось трогательной заботливостью и мягкостью: видно было, что в нём, враче, человечное достигало высокой степени, что способность сострадать, переживать вместе с больным его страдания была присуща не только ему как человеку, но ещё более как врачу-человеку» (там же, с. 73).

В конце 80-х гг. А.П. Чехов вынужден был отказаться от врачебной практики, однако при необходимости он продолжал оказывать бесплатную медицинскую помощь тем, кто в ней нуждался. Работа врача дала ему богатейший материал для его писательского призвания. Он писал: «Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня, как для писателя, может понять только тот, кто сам врач; они имели также и направляющее влияние» (там же, с. 74).

Писательская деятельность не позволила А.П. Чехову продолжить научную работу. Однако интерес к научным занятиям он сохранил на всю жизнь. Наибольшим вкладом в науку он считал свою книгу «Остров Сахалин» (1895). К поездке на Сахалин в 1890 г. её автор готовился с научной дотошностью. Он писал: «Целый день сижу, читаю и делаю выписки… Умопомешательство: „Mania Sachalinosa“… Приходится быть и геологом, и метеорологом, и этнографом» (Ермилов В. Антон Павлович Чехов. 1860–1904. М., 1949, с. 229).

Об отношении А.П. Чехова к науке очень красноречиво свидетельствуют слова его героя — профессора Николая Степановича из «Скучной истории». Вот они: «Как двадцать-тридцать лет назад, так и теперь, перед смертью, меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я всё-таки буду верить, что наука — самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 4. М., 1970, с. 287).

Мы слышим здесь голос убеждённого сциентиста. В какой-то мере сциентистом был и автор «Скучной истории». Во всяком случае, в преобразующую силу научно-технического прогресса он верил больше, чем в силу нравственного совершенствования. Этим объясняются такие его слова о толстовстве (1894): «Толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно… Во мне течёт мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс… расчётливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса» (Ермилов В. Антон Павлович Чехов. 1860–1904. М., 1949, с. 286).

После приведённых слов В.В. Ермилов пишет: «Антон Павлович жадно следил за успехами науки, сочувствовал всему передовому в её развитии. Он с наслаждением изучал Дарвина („Какая прелесть!“ — восклицал он о трудах Дарвина). Всевозможные реакционные „походы“ против науки и прогресса встречали у него самое суровое осуждение» (там же).

Что же касается науки и искусства, то их культурное значение А.П. Чехов расценивал на равных. Он не проводил между ними резкой границы. Он выступал за их содружество: «Я хочу, чтобы люди не видели войны там, где её нет. Знания всегда пребывали в мире. И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага — чёрта, и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат: если к тому же выучивает ещё историю религии и романс „Я помню чудное мгновенье“, то становится не беднее, а богаче, — стало быть, мы имеем дело только с плюсами. Потому-то гении никогда не воевали, и в Гёте рядом с поэтом прекрасно уживался естественник» (Бердников Г.П. А.П.Чехов. Ростов-на-Дону, 1997, с. 74).

А.П. Чехов ушёл из науки, но всю жизнь он благоговел перед научной истиной. Она доступна, с его точки зрения, только материалисту. Материализм оказывал на него «направляющее влияние». Он утверждал: «Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины» (там же).

Искусство.

В области искусства А.П. Чехов тосковал по прекрасному. Но категорию прекрасного нелегко совместить с реализмом.

26 октября 1886 г. А.П. Чехов отправил рассказ «Тина» своей близкой знакомой М.В. Киселёвой. В этом рассказе изображена двадцатисемилетняя еврейка Сусанна Моисеевна, богатая и развратная. Ответ от М.В. Киселёвой пришёл только в конце года.

М.В. Киселёва в своём письме к А.П. Чехову, в частности, писала: «Присланный Вами фельетон мне совсем не нравится, хотя я убеждена, что к моему мнению присоединятся весьма и весьма немногие. Написан он хорошо, читающие мужчины пожалеют, что судьба не натолкнула их на подобную Сусанну, которая сумела бы распотешить их разнузданность, женщины втайне позавидуют ей, но большая часть публики прочтёт с интересом и скажет: „Бойко пишет этот Чехов, молодец!“ Может быть, Вас удовлетворяют 115 руб. и эти отзывы, но мне лично досадно, что писатель Вашего сорта, то есть необделённый от Бога, — показывает мне только одну „навозную кучу“. Грязью, негодяями, негодяйками кишит мир, и впечатления, производимые ими, не новы, но зато с какой благодарностью относишься к тому писателю, который, проведя Вас через всю вонь навозной кучи, вдруг вытащит оттуда жемчужное зерно, — зачем же тогда одна куча? Дайте мне зерно, чтобы в моей памяти стушевалась вся грязь обстановки, от Вас я вправе требовать этого, а других, не умеющих отстоять и найти человека между четвероногими животными — я и читать не стану» (Бунин И.А. Собрание сочинений в девяти томах. Т. 9. М., 1967, с. 177).

А.П. Чехов ответил М.В. Киселёвой через три недели. Он писал: «У меня и у Вас, и у критиков всего мира нет никаких прочных данных, чтобы иметь право отрицать эту литературу. Я не знаю, кто прав, Гомер, Шекспир, Лопе-де-Вега, вообще древние, не боявшиеся рыться в „навозной куче“, но бывшие гораздо устойчивее нас в нравственном отношении, или же современные писатели, чопорные на бумаге, но холодно-циничные в душе и в жизни? Я не знаю, у кого плохой вкус: у греков ли, которые не стыдились воспевать любовь такой, какова она есть на самом деле в прекрасной природе, или же у читателей Габорио, Марлитта, Пьера Бобо (П.Д. Боборыкина, И.Б.)?.. Ссылка на Тургенева и Толстого, избегавших „навозную кучу“, не проясняет этого вопроса. Их брезгливость ничего не доказывает: ведь было же раньше их поколение писателей, считавших грязью не только „негодяев с негодяйками“, но даже описание мужиков и чиновников ниже титулярного… Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Её назначение — правда безусловная и честная. Суживать её функции такой специальностью, как добывание зёрен, так же для неё смертельно, как если бы Вы заставили Левитана рисовать дерево, приказав ему не трогать грязной коры и пожелтевшей листвы… Для химиков нет ничего на земле нечистого. Литератор должен быть так же объективен, как химик; он должен отрешиться от житейской субъективности и знать, что навозные кучи в пейзаже играют очень почтенную роль, а злые страсти так же присущи жизни, как и добрые» (там же, с. 178).

Автор приведённых слов не изменял в своих произведениях правде жизни никогда. Более того, он стремился в них, по его собственному выражению, к «объективности сплошной» (Бердников Г.П. А.П.Чехов. Ростов-на-Дону, 1997, с. 151). Вот почему авторское присутствие в них нередко трудно обнаружить. Вот почему в письме к брату Александру он писал о том, что «субъективность — ужасная вещь» (там же, с. 141). Вот почему свои заветные мысли он, как правило, передавал своим героям.

Но реализм А.П. Чехова не был беспросветным. Сквозь призму его произведений виден свет в конце туннеля. В них есть зёрна прекрасного. В них есть тоска по прекрасной жизни. О ней мечтают некоторые его герои. Вспомним хотя слова Петра Трофимова из «Вишнёвого сада».

Вот эти слова: «Вся Россия — наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 7. М., 1970, с. 346).

Чтобы в России стало таких чудесных мест больше, рассуждает Трофимов, надо работать. Он говорит Лопахину: «Человечество идёт вперед, совершенствуя свои силы. Всё, что недосягаемо для него теперь, когда-нибудь станет близким, понятным, только вот надо работать, помогать всеми силами тем, кто ищет истину. У нас, в России, работают пока очень немногие. Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока не способно. Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят „ты“, с мужиками обращаются как с животными, учатся плохо, серьёзно ничего не читают, ровно ничего не делают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало. Все серьёзны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют… И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим… Есть только грязь, пошлость, азиатчина» (там же, с. 342).

Эти мысли очень близки самому автору «Вишнёвого сада». А.М. Горький писал об А.П. Чехове: «Я не видел человека, который чувствовал бы значение труда, как основания культуры, так глубоко и всесторонне, как А.П. Это выражалось у него во всех мелочах домашнего обихода, в подборе вещей и в той благородной любви к вещам, которая, совершенно исключая стремление накоплять их, не устаёт любоваться ими как продуктом творчества дела человеческого. Он любил строить, разводить сады, украшать землю, он чувствовал, поэзию труда. С какой трогательной заботой наблюдал, он, как в саду его растут посаженные им плодовые деревья и декоративные кустарники! В хлопотах о постройке дома в Аутке он говорил: „Если каждый человек на куске земли своей сделал бы всё, что он может, как прекрасна была бы земля наша“» (Горький М. Собрание сочинений в 16 томах. Т. 16. М., 1979, с. 57–58).

Нравственность.

В области нравственности А.П. Чехов тосковал по добру. Категория добра, как известно, охватывает все добродетели. Какие же добродетели А.П. Чехов выдвинул на первый план ещё в молодости?

В письме к брату Николаю в марте 1886 г. двадцатишестилетний Антон Чехов сформулировал свой моральный кодекс. В нём всего восемь пунктов:

«Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:

1. Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы… Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних…

2. Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом…

3. Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.

4. Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии… Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают… Из уважения к чужим ушам, они чаще молчат.

5. Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: „Меня не понимают!“…

6. Они не суетны… Делая на грош, они не носятся со своей папкой на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили… Истинные таланты всегда сидят в потёмках, в толпе, подальше от выставки… Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее, чем полную…

7. Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой… Они горды своим талантом. Так, они не пьянствуют с надзирателями мещанского училища и с гостями Скворцова, сознавая, что они призваны не жить с ними, а воспитывающе влиять на них. К тому же они брезгливы…

8. Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт… Им нужны от женщины не постель… им нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть… матерью… Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи. Пьют они только, когда свободны, при случае… Ибо им нужна menssanaincorporesano(в здоровом теле — здоровый дух).

И т. д. Таковы воспитанные… Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно вызубрить монолог из „Фауста“. Недостаточно сесть на извозчика и поехать на Якиманку, чтобы через неделю удрать оттуда… Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля… Тут дорог каждый час» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 12-ти томах. Т. 11. М., 1956, с. 83–84).

Если выписать самое главное из приведённого морального кодекса, то выйдет следующее: 1) будь снисходителен; 2) будь сострадателен; 3) возвращай деньги; 4) будь чистосердечен; 5) не рассчитывай на сочувствие и помощь; 6) уважай свой талант; 7) будь чистоплотен. Если сравнить второй пункт с пятым, то выйдет противоречие между требованиями к себе и к другим: будь по отношению к другим сострадателен, а от других сострадания не жди. Почему? Не дождёшься!

А.П. Чехов изложил свой моральный кодекс пьющему брату в 26 лет. Некоторые пункты этого кодекса отразились в какой-то мере на его внешности. И.А. Бунин нарисовал два портрета А.П. Чехова — в 35 лет и в 39.

Вот эти портреты: «В Москве, в девяносто пятом году, я увидел человека средних лет, в пенсне, одетого просто и приятно, довольно высокого, очень стройного и очень лёгкого в движениях. Встретил он меня приветливо, но так просто, что я, — тогда ещё юноша, не привыкший к такому тону при первых встречах, — принял эту простоту за холодность. В Ялте я нашёл его сильно изменившимся: он похудел, потемнел в лице; во всём его облике по-прежнему сквозило присущее ему изящество, — однако, это было изящество уже не молодого, а много пережившего и ещё более облагороженного пережитым человека. И голос его звучал уже мягче… Но, в общем, он был почти тот же, что в Москве: приветлив, но сдержан, говорил довольно оживлённо, но ещё более просто и кратко, и во время разговора всё думал о чём-то своём, предоставляя собеседнику самому улавливать переходы в скрытом течении своих мыслей, и всё глядел на море сквозь стекла пенсне, слегка приподняв лицо» (Бунин И.А. Собрание сочинений. Т. 9. М., 1967, с. 182).

А.П. Чехова любили, но при этом его нередко воспринимали как ломовую лошадь, на которую даже его родные взваливали непосильную ношу домашних забот. Он нёс эту ношу со времён своего студенчества и до конца своей жизни. Ему приходилось заботиться чуть ли не о всей его семье, включая родителей — Павла Егоровича и Евгению Яковлевну, младшую сестру Марию и братьев — старших — Александра и Николая и младших — Ивана и Михаила.

Свою семейную ношу А.П. Чехов нёс не по долгу, а из любви. Так, о родителях он писал: «Отец и мать — единственные для меня люди на всём земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дело их рук, славные они люди, и одно их детолюбие ставит их выше всех похвал, закрывая собой все их недостатки» (Бунин И.А. Собрание сочинений. Т. 9. М., 1967, с. 173).

А.П. Чехов женился на Ольге Леонардовне Книппер за три года до его смерти. Она была на восемь лет его младше. Виделись они редко. Он жил в Ялте, а она — в Москве. О характере их отношений можно судить по их переписке.

Приведу здесь выдержку только из одного письма А.П. Чехова к жене от 29 октября 1901 г.: «Милая, славная, добрая, умная жена моя, светик мой, здравствуй! Я в Ялте, сижу у себя, и мне так странно!.. Дуся моя, ангел, собака моя, голубчик, умоляю тебя, верь, что я тебя люблю, глубоко люблю; не забывай же меня, пиши и думай обо мне почаще. Что бы ни случилось, хотя бы ты вдруг превратилась в старуху, я всё-таки любил бы тебя — за твою душу, за нрав. Пиши мне, песик мой! Береги своё здоровье. Если заболеешь, не дай бог, то бросай всё и приезжай в Ялту, я здесь буду ухаживать за тобой. Не утомляйся, деточка… Господь тебя благословит. Не забывай меня, ведь я твой муж. Целую крепко, крепко, обнимаю и опять целую. Постель кажется мне одинокой, точно я скупой холостяк, злой и старый» (http://chehov.niv.ru/chehov/bio/pisma-knipper.htm ).

Уже по одному этому письму видно, как тосковал её автор по любви. Он тосковал по ней с юности, но он тосковал не только по любви. Он тосковал ещё и по порядочности. Окружающие люди его ею не баловали. Об этом свидетельствует уже его ранние рассказы. Они вошли в сборник «Пёстрые рассказы» (1886).

С непорядочностью мы встречаемся чуть ли не на каждом шагу, но не перестаём ей удивляться. Видно, велика сила её воздействия на порядочного человека! Видно, никак он не может привыкнуть к её обыденности! Но особенно неожиданными для него оказываются ситуации, где непорядочность — плод порядочности. Последняя в таких ситуациях превращается в свою противоположность. С такой «порядочностью» молодой А.П. Чехов боролся своим юмором. Он её пародировал. Возьмём, например, его рассказ «Смерть чиновника».

Главный герой этого рассказа экзекутор Червяков — вполне порядочный человек. Так уж получилось, что он чихнул в театре на лысину генерала Бризжалова. Он ненарочно чихнул! Вот почему он сразу же, ещё в театре, извинился перед генералом. Тот вполне благодушно принял извинение. Но Червяков оказался чересчур порядочным. Он устроил целый каскад новых извинений уже за пределами театра. На пятый раз душа генерала не выдержала. Он рявкнул: «Пошёл вон!!».

«В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплёлся… Придя машинально домой, не снимая мундира, он лёг на диван и… помер» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 1. М., 1970, с. 34).

Способность к извинению — вполне добропорядочное качество человека — А.П. Чехов превратил в рассказе «Смерть чиновника» в его пародию, поскольку оно вылилось в надоедливую назойливость.

Пародия на стремление к известности изображена у А.П. Чехова в рассказе «Радость». В нём идёт речь о Мите Кулдарове — простодушном молодом человеке, который принёс своим родителем радостную весть: о нём написали в газете. Следовательно, отныне о нём узнает вся Россия. Он восклицает: «Ведь теперь меня знает вся Россия! Вся! Раньше только вы одни знали, что на этом свете существует коллежский регистратор Дмитрий Кулдаров, а теперь вся Россия знает об этом!» (там же, с. 8).

О чём же теперь узнала вся Россия? В газете, оказывается, пропечатана очень неприглядная история, произошедшая с пьяным Митей. Он упал под лошадь, которая так испугалась, что стремглав помчалась по улице вместе с находившимся в санях второй гильдии московским купцом Степаном Луковым. Слава богу, её задержали дворники.

Пародия на стремление к счастью изображена у А.П. Чехова в рассказе «Загадочная натура». Его главная героиня — некая хорошенькая дамочка. У неё одна, но пламенная страсть: стать счастливой. Для этого она… что вы думаете? Не угадали. Она вышла замуж за богатого старика. Слава богу, дождалась, когда он умер. Вот теперь, казалось бы, и пришло время для её счастья. Не тут-то было! На очереди новый богатый старик, за которого она собралась выходить замуж.

После «Пёстрых рассказов» перед нами возникает новый — зрелый — А.П. Чехов. Он подступается к вопросу о смысле человеческой жизни. В размышлениях об этом вопросе не обойтись без Экклезиаста — главного певца бессмысленности жизни.

В 1988 г. появился рассказ А.П. Чехова «Огни». Ниспровергателем мифа о тщете жизни в этом рассказе оказался инженер Ананьев. Своему оппоненту, студенту Штенбергу, он говорит: «Все эти мысли о бренности и ничтожестве, о бесцельности жизни, о неизбежности смерти, о загробных потёмках и проч., все эти высокие мысли, говорю я, душа моя, хороши и естественны в старости, когда они являются продуктом долгой внутренней работы, выстраданы и в самом деле составляют умственное богатство; для молодого же мозга, который едва только начинает самостоятельную жизнь, они просто несчастие! Несчастие!» (Чехов А.П. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 5. М., 1970, с. 476).

Почему несчастие? А вот почему: «Кто знает, что жизнь бесцельна и смерть неизбежна, тот очень равнодушен к борьбе с природой и к понятию о грехе: борись или не борись — всё равно умрёшь и сгниёшь…» (там же, с. 484).

Совершенно справедливо! Рассказ, между тем, оканчивается в экклезиастическом духе: «Ничего не разберёшь на этом свете!» (там же, с. 509). В таком же духе мыслил и студент, который в начале рассказа произносит такую речь: «Когда-то на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели войны, играли роль, а теперь их и след простыл. Так и с нами будет. Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лет, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжёлого труда, не останется и пыли. В сущности, это ужасно!» (там же, с. 475).

В молодости пытался так же думать и Ананьев, пытаясь Экклезиастом прикрыть своё постыдное бегство от неожиданной любовницы Кисочки: «Меня мучила совесть. Чтобы заглушить это невыносимое чувство, я уверял себя, что всё вздор и суета, что я и Кисочка умрём и сгниём, что её горе ничто в сравнении со смертью, и так далее и так далее…» (там же, с. 503).

Но зрелый Ананьев провозгласил: «К чему, спрашивается, нам ломать головы, изобретать, возвышаться над шаблоном, жалеть рабочих, красть или не красть, если мы знаем, что эта дорога через две тысячи лет обратится в пыль? И так далее, и так далее… Согласитесь, что при таком несчастном способе мышления невозможен никакой прогресс, ни науки, ни искусства, ни само мышление» (там же, с. 480).

Есть желающие с этим поспорить?

В 1891 г. вышла в свет повесть А.П. Чехова «Дуэль». В ней изображены два главных героя — Иван Лаевский и фон Корен. Последний некогда был дружен с первым, но со временем его возненавидел. За что?

Фон Корен — зоолог. А.П. Чехов показывает на его примере проникновение в русскую культуру идей социал-дарвинизма. Как его представитель, фон Корен называет Лаевского несложным организмом, вырожденцем, макакой и т. д. Он твёрдо намерен убить Лаевского на дуэли для того, чтобы тот не порождал себе подобных.

«Вредоносность его, — говорит фон Корен о Лаевском, — заключается прежде всего в том, что он имеет успех у женщин и таким образом угрожает иметь потомство, то есть подарить миру дюжину Лаевских, таких же хилых и извращённых, как он сам» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 4. М., 1970, с. 397).

Фон Корен, как видим, озабочен очищением человечества от неполноценных. Со злой иронией он говорит о Лаевском: «На первых же порах он поразил меня своею необыкновенною лживостью, от которой меня просто тошнило. В качестве друга я журил его, зачем он много пьет, зачем живёт не по средствам и делает долги, зачем ничего не делает и не читает, зачем он так мало культурен и мало знает — и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил: „Я неудачник, лишний человек“, или: „Что вы хотите, батенька, от нас, осколков крепостничества?“, или: „Мы вырождаемся…“, или начинал нести длинную галиматью об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых говорил: „Это наши отцы по плоти и духу“. Понимайте так, мол, что не он виноват в том, что казённые пакеты по неделям лежат не распечатанными и что сам он пьёт и других спаивает, а виноваты в этом Онегин, Печорин и Тургенев, выдумавший неудачника и лишнего человека» (там же, с. 393).

Между тем Иван Андреевич Лаевский и в самом деле «лишний». Он пополнил галерею тех героев русской литературы, которых я называю неприкаянными. Он влился в компанию с пушкинским Онегиным, лермонтовским Печориным, гоголевским Тентетниковым, герценовским Бельтовым, гончаровским Обломовым, тургеневским Рудиным и т. п. (см. подр. мою статью «Неприкаянный человек в русской классической литературе» в книге «Культурно-эволюционный подход в филологии»).

Другой неприкаянный изображён у А.П. Чехова в драме «Иванов» (1887). Её одноимённый герой вопиет: «Я умираю от стыда при мысли, что я здоровый, сильный человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди… Нехороший, жалкий и ничтожный я человек… Надорвался я! В тридцать лет уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжёлою головой, с ленивою душой, утомлённый, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу?» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 7. М., 1970, с. 42; 56; 76).

Через десять лет Иванов возродился в дяде Ване Войницком. В полном отчаянии он восклицает: «Пропала жизнь! Я талантлив, умён, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский… Я зарапортовался! Я с ума схожу… Матушка, я в отчаянии!» (там же, с. 233).

Чем же заканчивается история с дядей Ваней? После неудачного покушения на жизнь Серебрякова он снова превращает себя в его раба. Жалкий человек! Но в жалком положении остались в «Дяде Ване» и другие герои — Астров, Елена Андреевна, Соня.

Платонов, Иванов, Войницкий, Лаевский и др. — интеллигенты, но у А.П. Чехова в его рассказах есть неприкаянные и из социальных низов («Он понял», «Егерь», «Рано», «Свирель», «Мечты», «Счастье» и др.). У Г.П. Бердникова читаем: «Так возникает в творчестве Чехова вереница людей неприкаянных, людей, выломившихся из деревенской жизни, людей непоседливых, мечтательных, нередко наделённых поэтическим, артистическим складом души» (Бердников Г.П. А.П.Чехов. Ростов-на-Дону, 1997, с. 172–173).

По числу неприкаянных А.П. Чехов превзошёл в своих произведениях всех своих предшественников.

Политика.

В области политики А.П. Чехов тосковал по социальной справедливости. Категория справедливости с особой остротой переживается социальными низами. Сознание недалёкого прошлого его предков продолжало очень долго висеть у него над душой. Его дед Егор Михайлович Чех был крепостным крестьянином отца сподвижника Л.Н. Толстого — В.Г. Черткова. До шестнадцати лет был крепостным и отец А.П. Чехова, пока в 1841 г. Егор Михайлович не выкупил волю себе и своей семье за 3,5 тысячи рублей.

А.П. Чехову приходилось по каплям выдавливать из себя раба. В 1889 г. он предложил А.С. Суворину написать рассказ о том, «как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сечённый, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая» (Бердников Г. А.П. Чехов. Ростов-на-Дону, 1997, с. 53–54).

А.П. Чехов ненавидел раболепие во всех его формах.

Со школьной скамьи нам известен чеховский рассказ «Хамелеон». Его главный герой — полицейский надзиратель Очумелов. Как хамелеон, он меняет своё отношение к ситуации, произошедшей с Хрюкиным, у которого собака укусила палец. Сначала Очумелов поверил Хрюкину, что собака бродячая и пригрозил показать её хозяину Кузькину мать. Но вдруг из толпы раздаётся голос о предполагаемом хозяине: «Это, кажись, генерала Жигалова» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 1. М., 1970, с. 134).

Очумелов запел другую песню: «Одного только я не понимаю: как она могла тебя укусить?.. Нечто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон какой здоровила» (там же).

Очумелову придётся разыграть ещё три метаморфозы, пока наконец не выясняется, что хозяин собаки — брат генерала Жигалова. В конце рассказа он исходит на нет от своего раболепия перед власть имущими. Он говорит повару генерала: «Ишь ты, господи… Соскучились по братце… А я ведь не знал! Так это ихняя собачка? Очень рад… Возьми её… Собачонка ничего себе… Шустрая такая… Цац этого за палец! Ха-ха-ха» (там же, с. 136).

В рассказе «Толстый и тонкий» происходит только одна метаморфоза — с тонким Порфирием. Он встретился через много лет с гимназическим приятелем толстым Михаилом. Вначале всё было, как и полагается: радость встречи, объятие и поцелуи, но как только тонкий узнал, что толстый дослужился до тайного советника, тонкого будто подменили: «Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощанье руку» (там же, с. 52).

В рассказе «Маска» — новая метаморфоза. Но здесь она коллективная. Целый коллектив интеллигентов радикально меняют своё возмущённое отношение к самодуру в маске на раболепное умиление, как только узнают в нём местного благодетеля — миллионера Пятигорова.

А.П. Чехову досталось время, когда капитализм в России демонстрировал социальную несправедливость в своей дикой, кричащей форме. В рассказе «Случай из практики» (1898) читаем: «Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодой, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец» (Чехов А.П. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 6. М., 1970, с. 317).

Вот ещё одна картинка на эту же, обличительную, тему — из рассказа «Крыжовник» (1898): «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился… Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то вёдер выпито, столько-то детей погибло от недоедания…» (там же, с. 279).

А.П. Чехов не был революционером, но отсюда не следует, что он не думал о путях, ведущих к справедливому общественному строю. В 1995 г. он опубликовал рассказ «Дом с мезонином». Этот рассказ заслуживает особого внимания, поскольку по нему видно, с каким трудом наша интеллигенция осваивала в то время идею социального прогресса. В нём выведен спор между живописцем, от лица которого ведётся повествование, и молодой сельской учительницей — Лидией Волчаниновой.

В отличие от живописца, ведущего по преимуществу праздный образ жизни, Лидия с увлечением занимается просветительством, борется с произволом земского начальства и оказывает односельчанам посильную медицинскую помощь. Живописец не принимает её деятельности. Между тем в его речах обнаруживаются явные культурогенические мотивы.

Вот как живописец обрисовывает перед Лидией свою позицию: «Нужно освободить людей от тяжкого физического труда. Нужно облегчить их ярмо, дать им передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у печей, корыт и в поле, но имели бы также время подумать о душе, о боге, могли бы пошире проявить свои духовные способности. Призвание всякого человека в духовной деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни. Сделайте же для них ненужным грубый животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе, и тогда увидите, какая в сущности насмешка эти книжки и аптечки. Раз человек сознаёт своё истинное призвание, то удовлетворять его могут только религия, науки, искусства, а не эти пустяки» (Чехов А.П. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 6. М., 1970, с. 98).

Живописец, как видим, вовсе не против распространения культуры среди народа (правда, он делает упор лишь на духовную культуру), но почему же он против книжек и аптечек, которые Лидия распространяет среди крестьян? Разве они не привносят в их жизнь элементов культуры? Ответ на этот вопрос очень прост: по сути своей спор между живописцем и учительницей в анализируемом рассказе должен быть расценён как мнимый и надуманный.

Оба спорщика занимают культурогеническую позицию. Следовательно, они стоят на одной и той же мировоззренческой платформе. Всё дело лишь в том, что пути к развитию культуры они видят по-разному. Если Лидия стоит на земле, то живописец витает в облаках утопических мечтаний, но на этом его культурогенизм и заканчивается.

Чуть ли не в духе социалистов-утопистов живописец так отвечает Лидии на вопрос о том, возможно ли избавление от тяжёлого физического труда: «Да. Возьмите на себя долю их труда. Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собою труд, который затрачивается вообще человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трёх часов в день. Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаем только три часа в день, а остальное время у нас свободно. Представьте ещё, что мы, чтобы ещё менее зависеть от своего тела и менее трудиться, изобретаем машины, заменяющие труд, мы стараемся сократить число наших потребностей до минимума. Мы закаляем себя, наших детей, чтобы они не боялись голода, холода и мы не дрожали бы постоянно за их здоровье, как дрожат Анна, Мавра и Пелагея. Представьте, что мы не лечимся, не держим аптек, табачных фабрик, винокуренных заводов, — сколько свободного времени у нас остаётся в конце концов! Все мы сообща отдаём этот досуг наукам и искусствам. Как иногда мужики миром починяют дорогу, так и все мы сообща, миром, искали бы правды и смысла жизни, и — я уверен в этом — правда была бы открыта очень скоро, человек избавился бы от этого постоянного мучительного, угнетающего страха смерти, и даже от самой смерти» (там же).

Очень заманчиво, но утопично даже и для будущих мечтателей. Однако дело в конечном счёте не в этом, а в том, что герои «Дома с мезонином» ищут пути к эволюционному, культурогеническому переустройству общества, однако осознание путей к нему у них ещё не отличается особой ясностью.

Язык.

В области языка А.П. Чехов тосковал по единению с людьми. Категорию единения он ощущал особенно остро, поскольку чувствовал себя духовно одиноким. Между тем своё одиночество, как мне кажется, он преувеличивал.

А.П. Чеховым восхищались Л.Н. Толстой и В.Г. Короленко, И.А. Бунин и А.М. Горький и мн. др. Кроме того, он явно недооценивал единение с ним миллионов его читателей, когда заявлял, что после смерти о нём быстро забудут.

А.П. Чехова боготворил К.И. Чуковский. Он вспоминал: «Даже в лаконизме его творчества, в этих стальных конструкциях, которые делают короткий рассказ динамичнее иного романа, в его власти над словом, в том, как смело и победоносно распоряжался он своим материалом, я уже в те ранние годы ощущал мускулатуру гиганта» (Чуковский К.И. Собрание сочинений в шести томах. Т. 5. М., 1967, с. 594).

Славе А.П. Чехова способствовало отточенное языковое изящество его произведений. Это изящество — плод не только его таланта, но и кропотливейшей работы над словом. Об этом свидетельствуют его высказывания о языке, которые помещены в двух хрестоматиях с одноимённым названием — «Русские писатели о языке», изданных в Ленинграде в 1954 г.:

1. Дело в том, что я занят, занят по горло: пишу и зачёркиваю, пишу и зачёркиваю. Из письма к Е.М. Шавровай.

2. Краткость — сестра таланта. Из письма к Ал. П. Чехову.

3. Но самое главное: по возможности бди, блюди и пыхти, по пяти раз переписывая, сокращая и проч., помятуй, что весь Питер следит за работой братьев Чеховых. Из письма к Ал. П. Чехову.

4. Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен. Лакеи должны говорить просто, без пущай и без теперича. Из письма к Ал. П. Чехову.

5. Описания природы художественны; вы настоящий пейзажист. Только частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, говорит, грустит и т. п., — такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными; красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как зашло солнце, стало темно, пошёл дождь и т. д., — и эта простота свойственна вам в сильной степени, как редко кому из беллетристов. Из письма к А.М. Горькому.

6. Вы не работаете над фразой; её надо делать — в этом искусство. Надо выбрасывать лишнее, очищать фразу от «по мере того», «при помощи», надо заботиться об её музыкальности и не допускать в одной фразе почти рядом «стала» и «перестала». Из письма к Л.А. Авиловой.

7. Какая гадость чиновничий язык! Исходя из того положения… с одной стороны… с другой же стороны — и всё это без всякой надобности. «Тем не менее» и «по мере того» чиновники сочинили. Я читаю и отплёвываюсь. Особенно паршиво пишет молодёжь. Неясно, холодно и неизящно; пишет, сукин сын, точно холодный в гробу лежит. Из письма к А.С. Суворину.

Категориальность, красочность, изящность, краткость, точность, простота, интонационная выразительность — вот главные черты чеховской прозы. Приведу для подтверждения несколько строчек из рассказа А.П. Чехова «Студент»:

«…И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 5. М., 1970, с. 342–343).

Между прочим, А.П. Чехов относил рассказ, который я только что процитировал, к самым своим любимым. И.А. Бунин вспоминал:

«Он работал почти 25 лет, и сколько плоских и грубых упреков выслушал он за это время! Один из самых величайших и деликатнейших русских поэтов, он никогда не говорил языком проповедника. А можно ли при этом рассчитывать на понимание и благосклонность критики в России? Ведь требовали же от Левитана, чтобы он „оживил“ пейзаж… подрисовал коровку, гусей или женскую фигуру! И, конечно, не сладко было Чехову иметь таких критиков, и много горечи они влили в его душу, и без того отравленную русской жизнью. И горечь эта сказывалась, но опять-таки только сказывалась.

— Да, Антон Павлович, вот скоро и юбилей ваш будем праздновать!

— Знаю-с я эти юбилеи. Бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом дарят гусиное перо из алюминия и целый день несут над ним, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею!

И чаще всего на разговоры о его славе и о том, что о нём пишут, он отвечал именно так — двумя-тремя словами или шуткой.

— Читали, Антон Павлович? — скажешь ему, увидав где-нибудь статью о нём.

А он только покосится поверх пенсне и, вытянув лицо, ответит своим грудным басом:

— Покорно вас благодарю! Напишут о ком-нибудь тысячу строк, а внизу прибавят: „а то вот ещё есть писатель Чехов: нытик…“ А какой я нытик? Какой я „хмурый человек“, какая я „холодная кровь“, как называют меня критики? Какой я „пессимист“? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ — „Студент“… И слово-то противное: „пессимист“… Нет, критики ещё хуже, чем актёры. А ведь, знаете, актёры на целых семьдесят пять лет отстали в развитии от русского общества» (Бунин И.А. Собрание сочинений в девяти томах. Т. 9. М., 1967, с. 177).

Чтобы в очень малой степени подтвердить только что приведённые слова А.П. Чехова о критиках, я приведу отрывок из рецензии Ф. Змиева на чеховские «Пёстрые рассказы»: «Такие рассказы, например, как „Разговор с собакой“, „Егерь“, „Сонная одурь“, „Кухарка женится“, „Репетитор“, „Надлежащие меры“ и многие другие, — похожи скорее на полубред какой-то или болтовню ради болтовни об ужасном вздоре, нежели на мало-мальски отчётливое наложение осмысленной фабулы» (Чуковский К.И. Собрание сочинений в шести томах. Т. 5. М., 1967, с. 592).

Ай, Моська, знать она сильна, что лает на слона!

Подобная дребедень не могла не ранить сердце писателя. Она загоняла его в категориальную тоску. От своего одиночества он спасался разными способами — титаническим писательским трудом, перепиской (сохранилось 4,5 тысячи его писем), многолюдством в доме и др.

По поводу многолюдства в чеховском доме К.И. Чуковский писал: «Он был гостеприимен, как магнат. Хлебосольство у него доходило до страсти. Стоило ему поселиться в деревне, и он тотчас же приглашал к себе кучу гостей. Многим это могло показаться безумием: человек только что выбился из многолетней нужды, ему приходится таким тяжким трудом содержать всю семью — и мать, и брата, и сестру, и отца, у него нет ни гроша на завтрашний день, а он весь свой дом, сверху донизу, набивает гостями, и кормит их, и развлекает, и лечит!. Страстная любовь к многолюдству сохранилась у Чехова до конца его дней. Уже в последней стадии чахотки, когда, „полуразрушенный, полужилец могилы“, он приехал на короткое время в Москву, к нему на квартиру стало стекаться так много народу, что с утра до ночи у него не было минуты свободной. „У него непременно в течение дня кто-нибудь бывал“, — вспоминает Вл. Ив. Немирович-Данченко и тут же отмечает невероятную странность: „Это его почти не утомляло, во всяком случае, он охотно мирился со своим утомлением“» (там же. Т. 2, с. 7; 10).

Одиночество страшило А.П. Чехова. О своём гостеприимстве он писал: «Я положительно не могу жить без гостей. Когда я один, то мне почему-то делается страшно» (Ермилов В. Антон Павлович Чехов. 1860–1904. М., 1949, с. 173).

Не всегда спасало А.П. Чехова от одиночества и его писательство. В том самом 1888 г., когда им был написан рассказ «Огни», где речь идёт о смысле жизни, его автор с мучительной остротой впервые пережил тоску по настоящим людям. «Бывают минуты, — признался он А.С. Суворину в конце этого года, — когда я положительно падаю духом. Для кого и для чего я пишу? Для публики?.. Она необразованна, дурно воспитана, а её лучшие элементы не добросовестны и не искренни по отношению к нам. Нужен я этой публике или не нужен, понять я не могу» (там же, с. 175).

Как Диоген Синопский, А.П. Чехов искал Человека. Когда ему встречался человек, заслуживающий уважения, он был рад-радёшенек. В его записной книжке есть такая строчка: «Какое наслаждение — уважать человека» (там же, с. 425).

Наслаждение от уважения А.П. Чехов испытывал по отношению к людям подвига. Перед поездкой на Сахалин он писал А.С. Суворину: «Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. Будто бы это верно?.. Не дальше, как 25–30 лет назад, наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырёх стенах и жалуемся на то, что бог дурно создал человека» (там же, с. 225).

Хороших людей А.П. Чехов воспринимал как подарок судьбы. Таких людей он встречал в Сибири во время поездки на Сахалин. С восторгом он писал оттуда сестре: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!» (там же, с. 232).

Разные способы общения, вместе с тем, не могли уничтожить в А.П. Чехове чувства одиночества. Этим чувством он наделил и некоторых своих героев. Так, в «Палате № 6» доктор Рагин говорит о своём пациенте Громове: «Какой приятный молодой человек! За всё время, пока я тут живу, это, кажется, первый, с которым можно поговорить. Он умеет рассуждать и интересуется именно тем, чем нужно» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 5. М., 1970, с. 132).

В «Дяде Ване» Астров говорит Войницкому: «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, — те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы… У нас с тобою только одна надежда и есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные. (Вздохнув.) Да, брат. Во всём уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все» (там же. Т. 7, с. 238).

* * *

Последними словами Антона Чехова были: «Давно я не пил шампанского». Много воды утекло со дня его смерти. Уменьшилось ли за это время число людей, вгоняющих нас в категориальную тоску?

Нет мне ответа. Некому отвечать. Как я в гробу буду лежать один, так я, в сущности, и живу один.

 

«Что нужно, чтобы жить с умом?»

О дневниках Александра Твардовского

Ещё в молодости Александр Трифонович Твардовский (1910–1971) написал: «Единственным моим дневником являются стихи» (Твардовский, 1978, с. 158). Но сразу же прибавил: «Некоторые из них, правда, не содержат в себе никаких следов пережитого или увиденного мною» (там же).

Приведённые слова помечены их автором 8 марта 1940 г. — в записях, которые он озаглавил «С Карельского перешейка (из фронтовой тетради». Ему нет ещё и тридцати. Он делал эти записи во время его участия в финской войне. С 1942 г. по 1945 он вёл записи во время Великой отечественной войны, активным участником которой он был в качестве военного корреспондента. Вот как он озаглавил эти записи: «Родина и чужбина (страницы записной книжки)». Во избежание жанровых недоразумений А.Т. Твардовский предупреждает: «Записи мои — не дневник» (Там же, с. 310). Действительно, «Родина и чужбина» — не дневник, а сборник рассказов, в которых он описывает свои военные впечатления. Между тем мы находим в них, как и в «С Карельского перешейка», явные дневниковые записи.

Что такое дневник? Хронологически следующие друг за другом записи, которые его автор делает для себя. Эти записи лишь в редких случаях в дальнейшем публикуются для других. Своей датировкой «С Карельского перешейка» в большей мере напоминает дневник, чем «Родина и чужбина», где точная датировка отсутствует. Однако оба эти произведения создавались с прицелом на их дальнейшую публикацию (разумеется, в переработанном виде). Вот почему их автор и отрицал их принадлежность к жанру дневника. Между тем в них имеются фрагменты, которые никак иначе, как дневником не назовёшь. Эти фрагменты и составили основной материал для настоящей статьи. Другой, ещё более обширный материал для неё я нашёл в недавно изданном «Новомирском дневнике» А.Т. Твардовского, за прекрасное издание которого мы должны низко поклониться замечательным дочерям его автора — Валентине и Ольге. Отец был бы доволен. Опираясь по преимуществу на указанный материал, я пытаюсь в этой статье сделать набросок духовно-культурного облика великого советского поэта.

Религия.

В приложении к замечательной книге Регины Романовой «Александр Твардовский. Труды и дни» Е.В. Витковский пишет: «Александр Твардовский был искренне и глубоко верующим человеком» (Романова, 2006, с. 767). Заявление весьма ответственное! Увы, голословное.

Его автор как будто приводит в его подтверждение такую ситуацию: Алексей Сурков застиг А.Т. Твардовского в Париже за чтением воспоминаний Николая Валентинова (Вольского), ставшего белоэмигрантом в 1930 г. Этот Н.В. Вольский начинал, подобно С. Н. Булгакову и Н.А. Бердяеву, как социал-демократ, а со временем переметнулся в православные антисоветчики. По свидетельству поэта Кирилла Померанцева, А.Т. Твардовский будто очень испугался того, что А.А. Сурков застал его за чтением Н. Валентинова и, якобы «делано улыбнувшись», пролепетал: «А знаешь, Алёша, вот прочту Валентинова и ещё больше полюблю Владимира Ильича» (Там же). Это и есть доказательство искренней и глубокой веры А.Т. Твардовского в бога?

А вот известный учёный и писатель Чарлз Перси Сноу, с которым А.Т. Твардовский был в довольно доверительных отношениях, утверждал другое: «Твардовский не был христианином, не был верующим. Как многие другие эмоциональные натуры, он помнил церковную службу, которую посещал в детстве. У него было точно такое же чувство, какое я сам испытывал в англиканской церкви, и верил он также мало. Если хотите, он испытывал ностальгическую нежность к старой России…» (Там же, с. 525).

А.Т. Твардовский не был воинственным атеистом. Представление о своём народе у него чуть ли не неразрывно срослось с его православием. Сам же поэт всю свою жизнь ощущал себя его органической частицей. Вот почему он не мог быть воинственным атеистом. Вот почему, в частности, он весьма сочувственно отнёсся к старику, который молился. В его рассказе «Весной 1942 года» мы читаем: «Хозяин хатёнки, где мы провели эти трое суток степной вьюги… долго и строго молился на ночь… Когда он улёгся на печке, я осторожно выразил своё недоумение. „Молюсь? — спокойно, но с неохотой отозвался он. — Мало ли… За сынов молюсь — трое уже у меня на войне. За Красную Армию молюсь, дай ей господь здоровья на одоление врага. Так и молюсь, брат. А что?“» (Твардовский, 1978, с. 242).

Если бы бывший диссидент Евгений Витковский прочёл книгу Р.М. Романовой об А.Т. Твардовском целиком, то он мог бы найти в ней эпизод, связанный с посещением больного А.Т. Твардовского 4 июня 1971 г. Фёдором Абрамовым и Гаврилой Троепольским. Первый говорил второму: «Не советую ездить. Нет больше Александра Трифоновича. Понимаешь? Я был у него на даче, посидел, вышел на воздух, а вернуться обратно не смог… И вот с Гаврилой Троепольским мы катим в Пахру… Мы вошли в гостиную… Это не Твардовский. Это какой-то совсем другой человек. Не то живая мумия, не то какой-то восточный монах, иссушённый долгими постами и молитвами… Добрейший Гаврила Николаевич начал деланно-бодрым голосом (а потому особенно фальшивым) говорить, какой он молодец, Александр Трифонович, как хорошо выглядит…, потом спросил конкретно: как же всё-таки со здоровьем-то?

— Христос и подушка, — загадочно, тоном юродивого ответил Александр Трифонович» (Романова, 2006, с. 760–761).

Вот за какие слова А.Т. Твардовского надо было ухватиться Е.В. Витковскому! Но даже и они не сделали бы из их автора «искренне и глубоко верующего». Про бога перед смертью иногда вспоминают даже самые воинственные атеисты. Чтобы легче помирать было.

Наука.

Ведущей чертой А.Т. Твардовского в области науки было стремление к истине. Это стремление позволило ему стать образованнейшим человеком. Он приобщился к постижению истины сначала в Смоленском педагогическом институте (с 1932 г.), а затем — в ИФЛИ — Московском институте истории, философии и литературы (с 1936 г.), который закончил в 1939 г. В этом институте работали в это время выдающиеся филологи — С.И. Соболевский, С.И. Радциг, Д.Н. Ушаков, Г.О. Винокур, Н.К. Гудзий, Д.Д. Благой, Л.И. Тимофеев, Г.Н. Поспелов и др.

По своему базовому образованию он был филологом. Из него мог бы выйти выдающийся литературовед. Об этом свидетельствуют его блестящие статьи об А.С. Пушкине, А.А. Блоке, И.А. Бунине, С.Я. Маршаке и др. Особого внимания заслуживает его статья «Поэзия Михаила Исаковского».

Михаил Васильевич Исаковский (1900–1973) был старше А.Т. Твардовского на десять лет. Но это не помешало им стать близкими друзьями. О характере этой дружбы, между прочим, можно судить по тем обращениям, которые мы находим в многочисленных письмах А.Т. Твардовского к М.В. Исаковскому: Дорогой Михаил Васильевич! Любезный Михайло! Дорогой Мишель! Дорогой Михась! Дядя Миша! Дорогой о. Мисаил! Дорогой Михвасий! Дорогой старик! Дорогой дед! Дорогой Мишенька! Дорогой Мишуня! Дорогой граф! Дорогой, славный друг мой Миша! и др. (Твардовский, 1983, с. 298–356).

Между тем в юности Саша Твардовский видел в М.В. Исаковском не только друга, но и наставника. При этом нужно помнить, что влияние М.В. Исаковского на молодого А.Т. Твардовского не заглушало его собственного голоса. Сергей Фиксин вспоминал о стихах семнадцатилетнего А.Т. Твардовского: «… от некоторых строк и строф повеивало Исаковским… Но наш новый друг вовсе не заимствовал у любимого поэта ни готовых образов, ни тем более его мыслей. Ощутимы были только интонации Исаковского и завидное умение обходиться без украшательства, широко пользоваться самым обычным русским словом» (Воспоминания об А. Твардовском, 1978, с. 18).

Как выглядел А. Твардовский в юности? Его друг Адриан Македонов вспоминал: «Высокий, стройный сельский юноша, „загорьевский парень“, красивый красотой некоторых деревенских гармонистов и вместе с тем ещё чем-то большим и необычным. Ясно-голубоглазый, с открытым лицом, часто освещавшимся такой же ясной, доверчивой, даже простодушной и вместе с тем одухотворённой улыбкой. Да, именно светилась и в улыбке, и во всём обличье, и в разговоре природная одухотворённость, народная интеллигентность… Как быстро этот юноша со всем напором своего здоровья, сил двигался вверх по лестнице и общей культуры, и поэзии, познания и самопознания, становления себя как поэта и человека!» (Там же, с. 49–50).

Из «загорьевского парня» А. Твардовский через несколько лет превратился в студента ИФЛИ и признанного поэта. Вот каким обрисовал его сокурсник Лев Озеров в это время: «Он — высокий, статный, с неторопливо-раздумчивой походкой, ненавязчивый, гордый, сосредоточенный, со своей постоянной думой — выглядел уже и в ту пору вожаком, этаким Кастусем Калиновским, среди студентов-ифлийцев. Это восхищение достигло апогея, когда вместе с другими писателями Твардовский был награждён орденом» (Там же, с. 78).

Молодой А. Твардовский пошёл в поэзии по той дороге, которую уже проложил М.В. Исаковский. Эта дорога вела к новой деревне — той деревне, которую не сумел разглядеть в 20-х гг. прошлого века ни один другой поэт — ни Александр Блок, ни Сергей Есенин, ни Демьян Бедный, ни Эдуард Багрицкий, ни кто-либо ещё.

Размышляя о поэме Э. Багрицкого «Дума про Опанаса», в частности, А.Т. Твардовский писал: «…между этой поэмой и существенными мотивами позднейшей жизни пореволюционной деревни была ещё дорога нехоженая и, не в упрёк будь сказано, — упущенная из виду большинством талантов советской поэзии. На эту дорогу и вступил, вернее — проложил её Михаил Исаковский своими „Проводами в соломе“» (Твардовский, 1980, с. 223).

Эта дорога привела А.Т. Твардовского к его первому успеху — к поэме «Страна Муравия», за которую в 28 лет он получил орден Ленина. От М.В. Исаковского её автор во многом унаследовал принцип правдивости. Он писал автору песни «Враги сожгли родную хату» в связи с его 70-летием: «Для меня прежде всего была образцом — пусть не всегда достигаемым — твоя редкая среди нашей братии, почти беспримерная, как бы врождённая правдивость. Правдивость до невозможности солгать — не то что в чём существенном, но даже в самом малом, в любом случае…» (Там же, с. 260).

Эти слова их автор писал не только о своём друге, но и о себе. Правдивому изображению действительности он учился в первую очередь у Н.А. Некрасова, И.А. Бунина и А.С. Пушкина.

Истина (правда) — не только научный идеал, но и эстетический. Нет правды — нет и подлинного искусства.

Искусство.

Ведущей чертой А.Т. Твардовского в области искусства было стремление к красоте. Он её видел не только в поэзии, но и за её пределами. Вот какой он увидел «природную красоту» Западной Украины во время войны «в такую медоцветущую пору — в последние дни июня»: «Как поразил меня запах в открытом поле, вдалеке от каких-либо садов или пчельников, — густой, медовый запах, исподволь сдобренный ещё чем-то вроде мяты… Росный, чистый, медовый рассвет, когда ещё пыль, густая, сизая пыль чернозёма, похожая на каменноугольный дым из трубы, неохотно поднимается за колёсами, как бы стесняясь ложиться на чистые, мокрые с ночи хлеба и травы. Это самый тот час, когда особенно сильно пахнет мёдом…» (Твардовский, 1978, с. 230).

Однажды на той же Украине А.Т. Твардовский услышал «простую русскую песню, из тех, что подтянуть может всякий… И странно: показалось, что ничего этого нет — ни немцев, ни великого горя, — а есть и будет жизнь, любовь, родина и песня, в которой только и место горю, но горю уже пережитому, отошедшему, давнему. Всё пройдёт. Всё ещё будет. Мать обнимет сына. Воин подхватит на руки подросшего без него ребёнка…» (Там же, с. 231).

Об узловых пунктах творческого пути А.Т. Твардовского легче всего судить по его поэмам: «Страна Муравия» — 1936, «Василий Тёркин» — 1942–1945, «Дом у дороги» — 1946, «Тёркин на том свете» — 1954, «За далью даль» — 1950–1960, «По праву памяти» — 1968. На самой вершине находится «Василий Тёркин. Книга про бойца».

Главная поэма А.Т. Твардовского выходила в армейской печати с 1942 года по 1945. Между тем её замысел возник ещё во время финской войны. 20 апреля 1940 г. А.Т. Твардовский писал о своём герое: «Холост. Очень умелый и находчивый человек. Играет на чём придётся — балалайка так балалайка, гармонь так гармонь.

Он умеет и кашеварить. На походе случается ему и блины печь, и курицу жарить, и корову доить…» (Там же, с. 182).

Вот так писалась эта поэма: сначала — проза, а потом — стихи. Время от времени они как бы из неё выскакивали. 2 мая 1940 г. А.Т. Твардовский записал в своей тетради: «Обдумываю своего Тёркина. Уже иной раз выскакивают строчки.

Это Вася на передовой, когда ребята приуныли под обстрелом миномётов. Одна разорвалась совсем близко. Под обстрелом Тёркин начинает рассказывать какую-то потешную историю:

(Там же, с. 193).

Только к 1945 г. разрозненные главы о Василий Тёркине сложились в законченную поэму. Работа над нею — самое счастливое время в творческой биографии его творца. В статье «Как был написан „Василий Тёркин“» он вспоминал о своей военной поэме: «Каково бы ни было её собственно литературное значение, для меня она была истинным счастьем. Она мне дала ощущение законности места художника в великой борьбе народа, очевидной полезности моего труда… „Тёркин“ был для меня… моей лирикой, моей публицистикой, песней, и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю» (Твардовский, 1980, с. 129).

В бесконечном споре между эстетами и утилитаристами в искусстве А.Т. Твардовский решительно присоединился к последним. Отсюда не следует, что он пренебрегал формой. Мы находим в его дневниках множество переработок одних и тех же произведений (например, поэм «Тёркин на том свете» и «По праву памяти» в дневниках 1962–1963 годов). Не менее требователен он был и к другим. Юрий Гордиенко вспоминал о нём: «Суровее пастыря в деле поэзии я не знаю… Для него в стихах не существовало мелочей. Существенным было буквально каждое слово» (Воспоминания об А. Твардовском, 1978, с. 178).

На первом месте у А.Т. Твардовского, вместе с тем, всегда стояло содержание, от которого он в первую очередь требовал практической пользы. Так, по поводу фильма И. Хейфица по сценарию Г. Бакланова «Горизонт», где речь идёт об освоении целины, он записал в дневнике: «Всё дело в том, что авторы и не пытались затронуть то, что дано как условие игры: целина — радость, счастье, отрыв от родных и привычной среды, перерыв в образовании… Вот уж, действительно, не выходит так, чтобы искусство (как оно представлено в фильме И. Хейфица. — В.Д.) звало тебя, прельщало теми трудностями, которые приходятся на долю героев произведения» (Твардовский, 2009, т. 1, с. 78).

Высшей наградой для А.Т. Твардовского было письмо плотника-бетонщика В. Сушкевича из Иркутска, которое он получил 16 сентября 1961 г. Его автор благодарил поэта за поэму «За далью — даль». Но почему? Потому что эта поэма вдохновила его переехать с Украины в Сибирь, чтобы «строить гигант большой химии» (Там же, с. 56). Это письмо А.Т. Твардовский переписал в свой дневник, а оригинал передал Музею Маркса и Энгельса.

19 марта 1964 г. А.Т. Твардовской написал в Барвихе: «Литература и искусство никогда не были и не могут быть главным в жизни людей. Но дело в том, что они нередко способны выражать в своих формах главные общественные надежды и требования к современности. Они являются фокусом, в котором обнаруживаются самые острые на данный момент и глубокие в перспективе интересы определяющих сил общества» (Твардовский, 2009, т. 1, с. 238).

Нравственность.

Ведущей чертой А.Т. Твардовского в области нравственности было стремление к добру. А добро начинается с любви к людям. Легко любить родственников, да и то не всегда. Трудно любить чужих.

Природа наградила А.Т. Твардовского не только поэтическим гением, но и гением любви — любви к людям. Вот как он вспоминал о своём отношении к солдатам, которых впервые увидел на эстрадном концерте: «19. I. 40. 2 часа ночи… И лица красноармейцев. Иные с таким оттенком простоватости, наивного ребяческого восхищения и какой-то подавленной грусти, что сердце сжималось. Скольким из этих милых ребят, беспрекословно, с горячей готовностью ожидающих того часа, когда идти в бой, скольким из них не возвратиться домой, ничего не рассказать… И, помню, впервые испытал чувство прямо-таки нежности ко всем этим людям. Впервые ощутил их как родных, дорогих мне лично людей» (Твардовский, 1978, с. 155).

Отчего же так происходит, что одни любят русский народ, а другие его презирают? Любить значит сострадать. Сострадание к своему народу Александр Твардовский впитал в себя с молоком матери. Но не следует преуменьшать в этом и роль его отца, который привёз со смоленского базара сборник стихов Н.А. Некрасова — поэта, которого А.Т. Твардовский стал с тех пор боготворить. С замиранием сердца маленький Саша Твардовский слушал, как отец читал:

Прошли некрасовские времена. Но не прошла у Александра Твардовского некрасовская любовь к своему народу.

Идеализация? Пусть уж лучше идеализация, чем презрение. Немного на свете было людей, способных любить свой народ так самозабвенно, как А.Т. Твардовский. Он любил его таким, каким он был.

Из народной среды вышла добрая половина советской интеллигенции, но далеко не все из её представителей продолжали сохранять в своей душе кровную связь с этой средой. А.Т. Твардовский вошёл в высшую прослойку советской элиты, но это не мешало ему быть полпредом своего народа. С народной точки зрения он, между прочим, расценивал наши потери в войне. Этим объясняется его оценка воспоминаний Г. К. Жукова: «Кровавая книга, не замечающая того, что она вся в крови (хотя в конце упоминает о 20 миллионах наших жертв в этой войне), народ для него — „картошка“, как говорит солдат в „Климе Самгине“. Он воюет именно числом, постоянно требуя пополнений, не считая людских жизней, не удрученный нимало их гибелью и страданиями. Он, как и вообще Верховное командование, тушит пожар войны дровами её — людьми: загрузить так, чтобы трудно было пробиться пламени. Как мне памятны по первым (и не первым) дням и неделям войны всеобщий панический пафос жертвенности („пасть за родину“), запретность и недопустимость мысли о сохранении жизни своих. Отсюда и требование самоубийства во избежание плена» (Твардовский, 2009, т. 2, с. 338–339).

У самого же автора этих слов чувство вины перед погибшими было чрезмерным:

С чувством вины перед своим народом А.Т. Твардовский прожил всю жизнь. Этим он напоминает, как ни странно, Льва Толстого. Он чувствовал себя виноватым, например, перед жителями Дальнего Востока. В поэме «За далью — даль» читаем:

Политика.

Ведущей чертой А.Т. Твардовского в области политики было стремление к справедливости. Он не сомневался в справедливости коммунистической идеи. «Коммунизм, — читаем в его дневнике, — необходимость. Правда жизни, правда истории на стороне коммунизма» (Твардовский, 2009, т. 1, с. 59). Членом коммунистической партии он стал в 1940 г. Верой и правдой он служил ей всю жизнь. Она отвечала ему взаимностью. Он был трижды лауреатом Сталинской премии и лауреатом Ленинской. Другое дело — отношения с партийными чиновниками.

Как бельмо в глазу, в его партийной учётной карточке торчала надпись, указывающая на его кулацкое происхождение. В связи с обменом документов в 1954 г. А.Т. Твардовский обратился 4 мая в ЦК КПСС с просьбой убрать эту позорную надпись. 6 мая он был на приёме у Е.А. Фурцевой. Она посоветовала ему отправиться в Смоленск, чтобы найти документы, которые подтвердили бы, что его отец кулаком не был. С того момента и пошла писать губерния!

Дело завязло в бюрократическом болоте. Не помогло и прямое обращение к Н, с. Хрущёву. Но появился новый стимул для написания его «главной книги» — «Пан Твардовский» — об отце. Он хотел высказать в ней все свои затаённые мысли: «„Пан Твардовский“ — „главная книга“ моя, главная мечта и страх, и риск, и надежда» (Твардовский, 2009, т. 1, с. 75). Замысел не был осуществлён.

Вторая осечка с взаимоотношениями с властью (как партийной, так и литературной) у А.Т. Твардовского вышла в связи с поэмой «Тёркин на том свете». Советская бюрократическая машина, знакомая её автору не понаслышке, подверглась в ней юмористической критике. Он закончил её в 1954 г., но её издание было запрещено, поскольку в ней усмотрели клевету на советский строй. Между тем её автор вовсе не ставил перед нею непосильных задач. В связи с переработкой («перебелкой») поэмы он писал 6 марта 1961 г.: «Не обременять вещь большими претензиями, пусть будет такая, как сложилась в своей наиболее естественной и свободной манере шутки, с некоторой конечной начинкой, но не навязывать ей непосильных задач» (Твардовский, 2009, т. 1, с. 24–25).

В 1963 г. Н.С. Хрущёв выпустил поэму «Тёркин на том свете» в печать, но почти сразу же на её автора начались гонения. В особенности постарался главный редактор журнала «Дружба народов» В.А. Смирнов. Под его водительством сотрудник журнала А. Богданов сфабриковал письмо против поэмы, якобы сочинённое врачом из Пензы Б. Механовым. Это подложное письмо было опубликовано в 1-ом номере журнала за 1964 г., а его подлинный автор получил за него гонорар.

А.Т. Твардовский боролся. Он писал: «Волею судеб я стал „борцом“, хотя всю жизнь считал и считаю так называемую борьбу в литературе самым противным делу литературы, но я „борюсь“ не в этом, а в том смысле, когда — не бороться — значит отказаться от всего святого. Не уступлю, а уступил бы — конец, конец не мне, а тому, ради чего стоит и мне и другим жить и писать» (Там же, с. 263).

Однажды не выдержала душа поэта и он отвёл её на Н.В. Лесючевском, который имел репутацию гнусного доносчика (в том числе на Н.А. Заболоцкого). «Вчера же мы с Лакшиным, — читаем в его дневнике, — побывали в берлоге зверя Лесючевского… Схватило меня, и не удержался я от сладостной утехи почти что отчаяния, обматерил его, самым прямым образом, обозвал его тупым и чуждым литературе человеком, больше того — не верящим ни в советскую власть, ни в партию — и это уже при раскрытых дверях, к восторженному ужасу „аппарата“. — За всё сразу этому костяному жуку» (Там же, с. 229–230).

Третья осечка с взаимоотношениями с властью у А.Т. Твардовского вышла в связи с его последней поэмой — «По праву памяти», где была затронута больная для её автора тема — раскулачивания его отца.

Немилосердны по отношению к А.Т. Твардовскому в 30-е годы были его смоленские собратья по перу — И. Кац, Н. Рыленков, К. Долгоненков. Но особым рвением отличился погибший в 1943 г. Василий Горбатенков, который навешал на А.Т. Твардовского ярлык «кулацкого подголоска» (Твардовский, 2009, т. 2, с. 571).

Поэма «По праву памяти» была закончена в 1968 г., а появилась в нашей печати лишь через 17 лет, хотя за рубеж она просочилась ещё при жизни её автора — в 1969 г. Пришлось объясняться. 19 февраля 1970 г. он написал заявление в «Литературную газету»: «На днях мне стало известно, что моя ещё не опубликованная поэма „По праву памяти“ абсолютно неизвестными мне путями и, разумеется, помимо моей воли проникла за рубеж и напечатана в ряде западноевропейских изданий… в неполном и искажённом виде. Наглость этой акции, имеющей целью опорочить моё произведение, равна беспардонной лживости, с какой поэма снабжена провокационным заглавием „Над прахом Сталина“ и широковещательным уведомлением о том, что она будто бы „запрещена в Советском Союзе“» (Твардовский, 2009, т. 2, с. 474).

Целая серия осечек с взаимоотношениями с властью была связана у А.Т. Твардовского с его работой в качестве главного редактора журнала «Новый мир» в 1950–1954 и 1958–1970 годах.

Как главный редактор «Нового мира» А.Т. Твардовский выступал в двух ликах: с одной стороны, он отклонял, а с другой, поддерживал. По поводу первой своей роли он писал: «В сущности, в журнале я не для того, чтобы пропускать хорошее, а чтобы отклонять дурное, этакий щит против авторов, с которыми Заксу (ответственному секретарю журнала. — В.Д.) и др. трудно спорить. Расчётливо ли это? Я мог бы даже в публицистике и т. п. больше делать, если бы не губил столько времени на чтение муры и разговоры, имеющие целью единственно — отклонение нежелательного материала» (Твардовский, 2009, т. 1, с. 37).

Среди тех, кого в течение нескольких лет самоотверженно защищал и непомерно восхвалял главный редактор «Нового мира», в первую очередь вспоминают А.И. Солженицына (благодаря заведомо проигрышным хлопотам А.Т. Твардовского, А.И. Солженицын попал в 1964 г. в список претендентов на Ленинскую премию), но в той или иной форме он также поддерживал В. Гроссмана, И. Эренбурга, И. Бродского, А. Синявского, Ю. Даниэля и др.

Ч.П. Сноу писал об А.Т. Твардовском: «Он был, — и это самое глубокое чувство, — страстным патриотом России, с такой привязанностью к русской земле, русскому народу, русскому языку, которая была так сильна, эмоциональна и даже чувственна, что вряд ли кто-либо на Западе способен это так просто понять… Кроме того, он был либералом. Но он также был коммунистом… Он верил, что данный режим был единственно возможным для его страны. Однако он хотел его усовершенствовать. В этом заключался его либерализм» (Романова, 2006, с. 524).

Какие главные изъяны А.Т. Твардовский увидел в советском строе? 10 августа 1962 г. он сделал в Коктебеле такую запись: «Строй, научно предвиденный, предсказанный, оплаченный многими годами борьбы, бесчисленными жертвами, в первые же десятилетия свои обернулся невиданной в истории автократией и бюрократией, деспотией и беззаконием, самоистреблением, неслыханной жестокостью, отчаянными просчётами в практической, хозяйственной жизни, хроническими недостатками предметов первой необходимости — пищи, одежды, жилья, огрублением нравов, навыками лжи, лицемерия, ханжества, самохвальства и т. д. и т. п. И даже когда ему самому, этому строю, пришлось перед всем миром — сочувствующим и злорадствующим — признаться в том, что не всё уж так хорошо, назвав всё это „культом личности“, то, во-первых, он хотел это представить как некий досадный эпизод на фоне общего и „крутого подъёма“, а во-вторых, это признание и „меры“ были того же, что при культе, порядка» (Твардовский, 2009, т. 1, с. 100–101).

А.Т. Твардовский был убеждённым коммунистом, но к методам, с помощью которых в СССР создавался новый строй, он относился весьма критически. Кроме того, либеральную искорку в нём раздували его коллеги. Они окружили его довольно плотным кольцом. Вот почему «Новый мир» превратился в какой-то мере в островок либерализма и космополитизма.

Первое предупреждение в адрес журнала «Новый мир» прозвучало из уст первого секретаря ЦК ВЛКСМ С.П. Павлова, который опубликовал в марте 1963 г. статью «Творчество молодёжи» в «Комсомольской правде», где, в частности, говорилось: «…стоит почитать мемуары И. Эренбурга, „Вологодскую свадьбу“ А. Яшина, путевые заметки В. Некрасова, „На полпути к Луне“ В. Аксёнова, „Матрёнин двор“ А. Солженицына, „Хочу быть честным“ В. Войновича (и всё это из журнала „Новый мир“) — от этих произведений несёт таким пессимизмом, затхлостью, безысходностью, что у человека непосвящённого, не знающего нашей жизни, могут, чего доброго, мозги стать набекрень. Кстати, подобные произведения „Новый мир“ печатает с какой-то совершенно не объяснимой последовательностью» (Твардовский, 2009, т. 1, с. 167–168).

Второе предупреждение в адрес «Нового мира» прозвучало в июле 1969 г. из уст писателей М. Алексеева, С. Викулова, С. Воронина, В. Закруткина, А. Иванова, С. Малашкина, А. Прокофьева, П. Проскурина, С. Смирнова, В. Чивилихина и Н. Шундика. Они опубликовали в журнале «Огонёк» письмо одиннадцати «Против чего выступает „Новый мир“?». Главное обвинение его авторов в адрес журнала состояло в следующем: «Наше время — время острейшей идеологической борьбы. Вопреки усердным призывам А.Г. Дементьева (заместителя А.Т. Твардовского. — В.Д.) не преувеличивать „опасности чуждых идеологических влияний“, мы ещё раз утверждаем, что проникновение к нам буржуазной идеологии было и остаётся серьёзнейшей опасностью. Если против неё не бороться, это может привести в постепенной подмене понятий пролетарского интернационализма столь милыми сердцу некоторых критиков и литераторов, группирующихся вокруг „Нового мира“, космополитическими идеями» (Романова, 2006, с. 722).

«Письмо одиннадцати» настигло А.Т. Твардовского в Кунцевской больнице. Его реакция была очень болезненной: «Ну, подлинно такого ещё не бывало — по глупости, наглости, лжи и т. п. Едва ли не все, подписавшие этот антиновомирский, открыто фашиствующий манифест мужиковствующих, „паспортизованы“ на страницах „НМ“… Это самый, пожалуй, высокий взлёт, гребень волны реакции в лице литподонков, которые пользуются очевидным покровительством некоей части „имеющегося мнения“» (Твардовский, 2009, т. 2, с. 354). Единственное утешение: среди подписавших не оказалось литературных генералов: «ни Шолохова, ни Леонова, ни Федина» (Там же).

А.М. Турков в своей книге об А. Твардовском клеймит «пресловутых» авторов письма одиннадцати (Турков, 2010, с. 369–375). Между тем они оказались пророками. То, чего они боялись ещё в 1969 г., произошло у нас в 80-90-е годы в такой омерзительной форме, какая даже и им не могла присниться в самом страшном сне: на смену советскому социализму пришёл чудовищный российский капитализм. Эта смена происходила под дудку либералов-космополитов.

Поистине трагическим для А.Т. Твардовского оказался февраль 1970 г. Бюро Секретариата Правления Союза писателей СССР освободило от обязанностей членов редколлегии «Нового мира» И.И. Виноградова, А.И. Кондратовича, В.Я. Лакшина и И.А. Саца.

М. Алигер, А. Вознесенский, Е. Евтушенко, М. Исаковский, В. Каверин, Ю. Нагибин, А. Рыбаков, В. Тендряков, Ю. Трифонов и др. написали коллективное письмо Л.И. Брежневу. Они пытались спасти «Новый мир» от разгона его ведущих сотрудников и сохранить А.Т. Твардовского на посту его главного редактора. В этом письме, в частности, читаем: «А.Т. Твардовского можно смело назвать национальным поэтом России и народным поэтом Советского Союза. Значение его творчества для нашей литературы неоценимо. У нас нет поэта, равного ему по таланту и значению» (Твардовский, 2010, с. 575–576). Золотые слова!

Л.И. Брежнев был недоволен: «Что ещё за „коллективки“?» (Там же, с. 576). А.Т. Твардовскому ничего не оставалось, как уйти с поста главного редактора журнала, который он возглавлял около шестнадцати лет.

22 февраля 1970 г. А.Т. Твардовский записал в своём дневнике: «В пятницу простился с редакцией, обошёл все этажи и комнаты… Было решено уже, что не буду собирать всех в одной комнате, чтобы не „демонстрировать“ рёвом бабёнок» (Твардовский, 2009, т. 2, с. 475). Но нет худа без добра: «…нельзя не испытать блаженство свободы от рукописей, вёрсток, посетителей и т. п. Впервые за много лет я сам с собой наедине» (Там же, с. 483).

9 июня 1970 г. А.Т. Твардовский решился посетить с В.Ф. Тендряковым диссидента Жореса Медведева в калужской психиатрической больнице. Это была его последняя политическая акция. Жестокая болезнь настигла его осенью 1970 г. Но он продолжал жить ещё больше года. Его жизнь прервалась 18 декабря 1971 г. во сне.

Язык.

Ведущей чертой А.Т. Твардовского в области языка было стремление к единению. Первый советский поэт стремился к единению с миллионами своих читателей. Что для этого единения требуется в первую очередь?

1. «Если самого не волнует, не радует, не удивляет порой хотя бы то, что пишешь, — никогда не взволнует, не порадует, не удивит другого: читателя, друга-знатока» (Твардовский, 1980, с. 115).

2. «Если не высекать настоящих искорок из этого материала — лучше не браться. Нужно, чтобы было хорошо не в соответствии с некоей сознательной „простотой“ и „грубостью“, а просто хорошо — хоть для кого. Но это не значит, что нужно „утончать“ всё с самого начала (Б. [видимо, А.А. Блок. — В.Д.], между прочим, тем и плох, что не о читателе внутренне гадает, а о своём кружке друзей с его эстетически жалкими приметами)» (Там же, с. 114).

Чтобы быть интересным не избранному кружку эстетов, а миллионам читателей, чтобы не впасть в «грех литературности» (Там же, с. 115), А.Т. Твардовский преобразовывал разговорный, прозаический язык в язык стихотворный, поэтический. Вот почему его стихи звучат как живая речь.

По поводу соотношения прозаической и стихотворной речи в своём поэтическом творчестве 9 августа 1961 г. А.Т. Твардовский написал в своём дневнике: «Я думаю по преимуществу прозой — это как бы мой родной язык, тогда как стихи — приобретённый, хотя бы и усвоенный до порядочного совершенства. Только изредка думаю и стихами, когда вдруг набегает строчка, „ход“, оборот, лад… Большинство, пожалуй, моих стихотворений, особенно „сюжетного ряда“, отяжелены их чисто прозаической основой. Но без этой прозаичности не могло случиться и моих больших вещей…» (Твардовский, 2009, т. 1, с. 42–43).

Добиться разговорной лёгкости у стихотворной строчки — дело многотрудное. В статье «Как был написан „Василий Тёркин“» А.Т. Твардовский довольно подробно описал свои муки творчества. Есть в ней, между прочим, страницы, где он описывает, как рождалась третья главы его поэмы — «Переправа». Он писал: «Первой строкой „Переправы“, строкой, развившейся в её, так сказать, „лейтмотив“, проникающий всю главу, стало само это слово — „переправа“, повторенное в интонации, как бы предваряющей то, что стоит за этим словом:

Я так долго обдумывал, представлял себе во всей натуральности эпизод переправы, стоившей многих жертв, огромного морального и физического напряжения людей и запомнившейся, должно быть, навсегда всем её участникам, так „вжился“ во всё это, что вдруг как бы произнёс про себя этот вздох-возглас:

Я „поверил“ в него. Почувствовал, что это слово и не может быть произнесено иначе, чем я его произнёс, имея про себя всё то, что оно означает: бой, кровь, потери, гибельный холод ночи и великое мужество людей, идущих на смерть за Родину» (Там же, с. 112–113).

Гениален весь «Тёркин»! Не было другого советского поэта, который сумел бы в такой же мере, как его автор, по существу раствориться в единении со своим народом.

* * *

Константин Ваншенкин написал прекрасное четверостишье:

Но что такое человечность? Стремление к истине, к красоте, к добру, к справедливости, к единению. Это стремление было в высшей степени развито у Александра Твардовского. Оно отражалось на других. К. Ваншенкин общался с ним в течение двадцати лет. Он вспоминал: «Люди, работавшие и сотрудничавшие с ним, в большинстве своём становились лучше, справедливее, человечней, всем своим обликом, поведением и делом невольно старались заслужить его одобрение» (Воспоминания об А. Твардовском, 1978, с. 210).

 

Библиографический Список

1. Воспоминания об А. Твардовском / Сост. М.И. Твардовская. М.: Советский писатель, 1978.488 с.

2. Романова Р.М. Александр Твардовский. Труды и дни. М.: Водолей Publishers, 2006. 768 с.

3. Твардовский А.Т. Собрание сочинений в 6 томах. Т. 4. Рассказы и очерки. М.: Художественная литература, 1978. 566 с.

4. Твардовский А.Т. Собрание сочинений в 6 томах. Т. 5. Статьи и заметки о литературе. Речи и выступления. М.: Художественная литература, 1980. 463 с.

5. Твардовский А.Т. Собрание сочинений в 6 томах. Т. 6. Письма. М.: Художественная литература, 1983. 671 с.

6. Твардовский А.Т. Новомирский дневник. В 2 т. М.: ПРОЗАИК, 2009.1 т, — 656 с.; 2 т. — 640 с.

7. Твардовский А.Т. Давно ли? Жизнь тому назад… Биография. Стихи. Воспоминания / Сост. И. Осипов. М. ЭКСМО, 2010. 624 с.

8. Турков А.М. Александр Твардовский. М.: Молодая гвардия, 2010.408 с.