Представители внутридисциплинарного направления в науковедении сосредоточивают внимание на внутренней эволюции науки, а представители междисциплинарного направления для её объяснения выходят за её рамки – в биологию (поздний К. Поппер, С. Тулмин), в психологию (М. Полани, А. Н. Лук) или в культурологию (А. П. Огурцов, В. С. Стёпин).

 

2.1.1. Кумулятивизм

 

В рамках внутридисциплинарного направления в науковедении в свою очередь обозначились две тенденции – кумулятивизм и антикумулятивизм. В первой из них ведущую роль сыграли Д. Сартон и ранний К. Поппер, а во второй – Г. Башляр, А. Койре, Т. Кун и П. Фейерабенд.

Кумулятивисты делают упор на накопительную природу научного познания, а их оппоненты – на её скачкообразную, революционную природу. Первые подчёркивают постепенный, расширительный характер научного познания, а их противники – его дискретный, революционный характер.

Вот как охарактеризовывал кумулятивизм В. С. Черняк: «Что означает термин “кумулятивность” применительно к науке? Согласно этому взгляду, развитие науки представляется постепенным, последовательным ростом однажды познанного, подобно тому как кирпичик к кирпичику наращивается стена. Труд учёного в этом случае состоит в добывании кирпичиков-фактов, из которых рано или поздно возводится здание науки, её теория. Согласно П. Дюгему, истоки любого открытия, факта или новой теории можно найти в прошлом, стоит только как следует покопаться в нём. По существу, такой подход признаёт лишь рост науки, но отвергает её подлинное развитие: научная картина мира не изменяется, а только расширяется» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 13).

 

2.1.1.1. Джордж Сартон

Джордж Сартон (1884–1956) – основатель американского науковедения. Его родина – Бельгия. Однако в 1915 г. он эмигрировал в США, где задумал написать многотомное сочинение по истории науки. Его основной труд – трёхтомное «Введение в историю науки». Оно стало выходить в свет, начиная с 1927 г. В 30-е годы он переписывался с В. И. Вернадским. Они испытывали глубочайшее уважением друг к другу. Глубочайшим уважением он пользовался и со стороны своих соотечественников. Он основал первые журналы по истории науки Isis и Osiris. С 1950 г. до самой смерти в 1956 г. он был президентом Международного союза по истории науки.

Для историко-научной концепции Д. Сартона характерны три черты – дисциплинарный синтетизм, крайний кумулятивизм и внутридисциплинарный подход к описанию истории науки (умеренный интернализм).

Дисциплинарный синтетизм

Синтетическое отношение к истории науки Д. Сартон воспринял от Огюста Конта. Вот на какие заветы основателя позитивизма он ориентировался:

«1. Синтетическая работа, подобная его работе, не может быть выполнена без постоянного обращения к истории науки.

2. Необходимо изучать эволюцию различных наук, чтобы понять развитие человеческого ума и историю человечества.

3. Недостаточно изучать историю одной или нескольких отдельных наук. Изучать надо историю всех наук взятых вместе» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 54).

Крайний кумулятивизм

Исходя из кумулятивистского отношения к истории науки, Д. Сартон, как и Г. Спенсер, настаивал на включении в неё истории преднаучных знаний, имевшихся уже у первобытных людей. Историк науки должен ответить на вопросы, которые свидетельствуют об их знаниях. Таких, например: «Как первобытные люди изобретали и изготовляли свои орудия? Как они одомашнивали животных и приобретали навыки в ведении сельского хозяйства? Как у них появились зачаточные знания по арифметике, геометрии, астрономии? Как они находили наиболее полезную для здоровья пищу и наилучшие лекарства для лечения болезней?. » (там же. С. 70).

Д. Сартон был крайним кумулятивистом. Это значит, что революций в истории науки он не признавал. Он писал: «Прогресс предполагает стабильность и уважение традиций. Научное мышление является или кажется революционным, потому что оно приводит к великим и часто неожиданным последствиям. Однако получение научных результатов есть процесс постепенный и поступательный. История науки представляет собою эволюцию громадных масштабов, которая свидетельствует о могуществе человеческого интеллекта, но эта эволюция является такой же равномерной, как и эволюция, вызванная естественными силами» (там же. С. 62).

В другом месте ту же мысль он сформулировал лаконичнее и категоричнее: «Научная деятельность является единственной очевидно и несомненно кумулятивной и прогрессивной» (там же. С. 63).

Таким образом, Д. Сартон исключал из эволюции периоды скачков, что, конечно, сужает понимание подлинной эволюции, в рамках которой периоды постепенного развития прерываются теми или иными скачками (например, связанными с появлением новых видов в живой природе за счёт мутаций или с социальными революциями в политике).

Несмотря на то, что новое поколение науковедов весьма почтительно относилось к отцу американского науковедения, представителей появившегося антикумулятивизма не устраивал кумулятивный образ науки, выступающий из его книг. Так, Томас Кун писал: «Историки науки бесконечно обязаны Дж. Сартону за ту роль, которую он сыграл в утверждении их профессии. Но образ их специальности, который он пропагандировал, продолжает приносить много вреда, даже несмотря на то, что он был давно отвергнут» (там же. С. 52–53).

Умеренный интернализм

Д. Сартон видел в истории любой науки два аспекта – внутренний («абстрактный»), который он называл историей чистых идей, и внешний («политический»). В первом случае излагается история науки как таковая, а во втором история идей вписывается в контекст жизни её творцов. При этом его интернализм был умеренным. Он не абсолютизировал внутридис-циплинарный подход в науковедении за счёт игнорирования междисциплинарного.

Учёный писал: «Наука очень во многом развивается так, как если бы она обладала собственной жизнью. Великие социальные события бросают свои тени на науку, так же как и на другие виды человеческой деятельности; и как бы ни была жива и независима наука, она никогда не развивается в политическом вакууме» (там же. С. 67).

Историк науки не может представлять научную историографию совершенно безликой, оставляя за её пределами её живых творцов. «Основной долг историка, – указывал он, – оживить персоналии, а не перечислять их научные достижения. Открытия могут важными, но персоналии бесконечно важнее» (там же).

Мы здесь слышим отгоски заявлений, которые противоречат внутридисциплинарной установке автора этих слов. Дело в том, что он был хоть и умеренным, но убеждённым интерналистом в науковедении. Что это значит? Это значит, что он, не гипертрофируя внутридисциплинарный подход к описанию истории науки, в конечном счёте ставил на первый план не внешнюю, а внутреннюю историю науки – историю, как он говорил «чистых идей».

Выдвижение внутридисциплинарного подхода к изучению истории науки Д. Сартон выводил из относительной независимости науки от окружения. Он писал: «Кажется, что наука в целом растёт наподобие дерева. В обоих случаях зависимость от окружения достаточно очевидна, тем не менее главная причина роста – давление, побуждающее к росту, стремление к росту – находятся внутри дерева, а не снаружи…» (там же. С. 67).

Подчёркивая приритет внутренней истории науки над внешней, Д. Сартон указывал: «Цель истории науки – объяснить развитие научного духа, историю человеческой реакции на истину, историю постепенного обнаружения истины, историю медленного освобождения наших умов от темноты и предрассудков» (там же. С. 64).

Мысль о выдвижении в науковедении на первый план внутренней («абстрактной») истории науки и передвижении на второй план внешней («политической») истории науки была для Д. Сартона принципиальной. Вот почему он повторял её на все лады. Чтобы покончить с нею, я приведу последнюю его цитату, в которой он учит историка науки, как он должен описывать эволюцию науки: «Он должен держать в уме и использовать как руководство цепочку чистых идей, таких, какими они могут быть реконструированы, когда все ошибки уже в прошлом и исправлены, но он никогда не должен забывать скромного происхождения наших наиболее смелых теорий и многочисленных превратностей их существования» (там же. С. 59).

Итак, для историко-научной концепции Джорджа Сартона характерны три черты:

• дисциплинарный синтетизм – рассмотрение истории науки не как совокупности её отдельных, разрозненных, не связанных между собой её дисциплин, а как единого комплекса всей её дисциплинарной структуры;

• крайний кумулятивизм – рассмотрение истории науки как эволюционного процесса, в рамках которого революционных скачков не происходит;

• умеренный интернализм – выдвижение на передний план внутренней истории науки и передвижение на задний план её внешней истории.

В справедливости первой и последней из выделенных особенностей историко-научной теории Д. Сартона сомневаться не приходится. Я написал много книг по истории науки. Я писал их с той же установкой, что и Д. Сартон. Нелепо излагать историю лингвистики, например, сводя её к описанию внешних условий, в которых она развивалась.

Что касается крайнего кумулятивизма, то в этом пункте американский науковед глубоко заблуждался: эволюции науки без революционных скачков не бывает. Вся проблема лишь в том, чтобы не ошибиться в определении авторов этих скачков.

 

2.1.1.2. Карл Поппер (ранний)

Карл Поппер (1902–1994) родился и жил до присоединения Австрии к Германии в Вене. Опасаясь преследований со стороны гитлеровских властей как еврей, он эмигрировал в 1937 г. в Новую Зеландию, а с 1946 г. и до самой смерти он жил в Лондоне. Вот почему его обычно называют английским учёным.

Творческую деятельность К. Поппера можно поделить на три периода – ранний, средний и поздний. Основной работой первого из них стала книга «Логика научного открытия», первое издание которой вышло в 1935 г., главными книгами второго периода стали «Нищета историзма» (1943) и «Открытое общество и его враги» (1945), а третий период отмечен работой «Объективное знание. Эволюционный подход» (1972).

В этом параграфе нас будет интересовать только первый период в творчестве К. Поппера, однако прежде я не могу не сказать несколько слов о втором.

К. Поппер был ярым антимарксистом. Его критика марксизма держится на очень простом постулате: никаких законов общественного развития, о которых писали К. Маркс и Ф. Энгельс, не существует. Эти законы – их досужие вымыслы.

В человеческой истории, по К. Попперу, нет никаких закономерностей, связанной со сменой одной формы собственности на другую или с борьбой классов. В ней действуют лишь отдельные индивиды. От них и зависит, по какому пути они направят общество, в котором они живут, – рациональному или иррациональному, демократическому или тоталитарному. От воли отдельных людей также зависит, с точки зрения К. Поппера, в каком обществе они хотят жить, – открытом или закрытом. Характеристике этих типов обществ и посвящена книга К. Поппера «Открытое общество и его враги». Она вышла в Лондоне ещё в 1945 г., но оказалась пророческой. В те далёкие годы её автор стал пророком современной глобализации.

Что имел в виду К. Поппер под «открытым обществом»? Общество, открытое для западной модернизации. Но это и есть современная глобализация.

Возвращаясь в первый период творчества К. Поппера, мы должны вспомнить о его книге «Логика научного открытия», которую он написал в 31 год. Он изложил в ней свою теорию научной фальсификации. С тех пор с нею и носятся как с писаной торбой.

Суть попперовской теории фальсификации состоит в утверждении, что любая теория только в том случае может претендовать на статус подлинно научной, если она может быть опровергнута. Вот так! Выходит, чем больше та или иная теория приближается к объективной истине, тем меньше у неё шансов претендовать на статус подлинно научной теории, поскольку её слишком трудно опровергнуть. Явный абсурд!

На рубеже 50/60 гг. на арене американского науковедения всплыл Томас Кун. Он запустил в подзабытую книгу К. Поппера, о которой идёт речь, несколько критических стрел, главной мишенью которых стала теория фальсификации. О теории фальсификации К. Поппера он, в частности, писал: «Если бы каждая неудача установить соответствие теории природе была бы основанием для её опровержения, то все теории в любой момент можно было бы опровергнуть» (Кун Т. Структура научных революций. М., 1975: http://leftinmsu. narod. ru/library_files/ books/Kun. html).

Но наибольшую критику в адрес К. Поппера позволил себе его ученик Имре Лакатос (1922–1974). Большую часть жизни он провёл на своей родине – Венгрии. Из-за преследования евреев во время войны из Аврума Липшица он превратился в Имре Лакатоса (лакатош по-венгерски слесарь). Во время войны стал коммунистом. Окончил университет в Дебрецене (1944), аспирантуру в Будапеште (1945–1946) и Москве (1949). В МГУ его руководителем была та самая С. А. Яновская, которая в 1935 г. отговорила Л. Витгенштейна остаться жить в СССР. Во времена культа личности М. Ракоши И. Лакатос был репрессирован и провёл три года в заключении (1951–1953). В 1958 г. эмигрировал в Англию.

В работе «Фальсификация и методология научных исследовательских программ» (1970) И. Лакатос сталкивает лбами кумулятивиста К. Поппера с антикумулятивистом Т. Куном. Сам он принял сторону кумулятивизма, однако от принципа фальсификации, как он истолковывался К. Поппером, он по существу камня на камне не оставил.

И. Лакатос, в частности, иронизировал: «Если мы вслед за «фальсификацией» ещё и «элиминируем» теорию, то вполне можем элиминировать истинную теорию или сохранить ложную» (http://www. bibliofond. ru/view. aspx?id=114156).

Что же произошло с теорией фальсификации К. Поппера в дальнейшем? Она живёт и процветает до сих пор. Вряд ли сейчас можно найти учебник по философии науки, где бы теория фальсификации К. Поппера не красовалась. Её основательно причесали и облагородили. Она стала выглядеть очень привлекательной. Я изложу её сейчас так, как это обычно и делается.

На первое место в своих науковедческих работах Карл Поппер выдвинул проблему демаркации (отделения) научных знаний от ненаучных. Он предложил решать её с помощью метода (или принципа) фальсификации (опровержения). С помощью этого метода он предлагал подвергать то или иное утверждение индуктивной проверке, что позволяет судить об его истинности или ложности.

Суть принципа фальсифицикации сводится к тому, чтобы опровергнуть общие высказывания, имеющиеся в той или иной гипотезе или теории. Продемонстрируем это на примере высказывания Все деревья теряют листву зимой. Для проверки истинности этого предложения, казалось бы, надо обследовать все деревья с данной точки зрения. На самом же деле истинность этого высказывания опровергается (фальсифицируется) примером лишь с одним деревом, листья которого зимой не опадают.

Вот как красиво теперь преподносится теория фальсификации Карла Поппера. Между тем у самого её автора дело обстояло не столь красиво. Один из членов знаменитого Венского кружка Отто Нейрат (1882–1945) вовсе неслучайно окрестил её иррациональной.

На чём держится попперовская теория фальсификации? На отождествлении опровергаемости и научности. По К. Попперу выходит вот что: чем больше в той или иной теории фактов для опровержения, тем больше в ней научности. Как здесь не согласиться с О. Нейратом? Иррационализм здесь налицо.

Что касается Имре Лакатоса, то его взгляды на развитие науки могут быть охарактеризованы как последовательный кумулятивизм. Научный рост он понимал как смену непрерывно связанных между собою исследовательских программ. Как и его учитель, он предлагал подвергать каждую новую исследовательскую программу тщательной проверке. Но предлагал он для этой цели не грубую попперовскую фальсификацию, а утончённую лакатовскую.

С точки зрения И. Лакатоса, предлагаемая исследовательская программа должна соответствовать трём требованиям. Во-первых, она должна исходить из некоторого объёма утверждений, которые являются общепринятыми в науке в данное время. Во-вторых, она должна иметь «защитный пояс» для доказательств новых утверждений. В-третьих, в программе, претендующей на государственную поддержку, должны быть чётко прописаны пути для практического решения проблем, которые она и призвана, выражаясь языком К. Поппера, элиминировать.

При этом Имре Лакатос призывал: «Главное отличие этой реконструкции от первоначального замысла Поппера состоит, я полагаю, в том, что в моей концепции критика не убивает – и не должна убивать – так быстро, как это представлялось Попперу. Чисто негативная, разрушительная критика, наподобие «опровержения» или доказательства противоречивости не устраняет программу. Критика программы является длительным, часто удручающе длительным процессом, а к зарождающимся программам следует относиться снисходительно. Конечно, можно ограничиться надеждой на вырождение исследовательской программы, но только конструктивная критика с помощью соперничающих программ приводит к реальному успеху» (там же).

 

2.1. 2. Антикумулятивизм

Антикумулятивисты, как правило, не противостоят кумулятивистам абсолютно. Как те, так и другие опираются на реальные факты в истории науки. В ней имеются как периоды господства накопительных моментов, так и периоды коренной ломки прежних представлений и вызванные ею революционной замены старых представлений на новые.

Так, в истории физики на смену геоцентризму пришёл гелиоцентризм. Между ними тянулся многовековой период накопления знаний, период их постепенного роста (т. е. кумулятивный период), но замена геоцентризма гелиоцентризмом в конечном счёте произошла благодаря коперниковской революции.

Кумулятивисты делают упор на переходные периоды, имеющиеся в науке между разными, сменяющимися теориями, а их противники обращают в первую очередь внимание на процесс революционной ломки, в результате которой происходит замена одной господствующей теории на другую. Но между ними не может быть абсолютной границы, поскольку и антикумулятивисты не могут не признавать, что революционные ломки в науке предполагают их кумулятивную подготовку. Между тем основателем антикумулятивизма стал радикал – Гастон Башляр.

 

2.1.2.1. Гастон Башляр

Гастон Башляр (1884–1962) – французский философ и искусствовед. Его путь в науку был очень извилистым. Он родился в бедной семье ремесленника. В молодости он работал на почте. Однако в 1912 г., когда ему было уже 28 лет, после Первой мировой войны, на которую он был призван, он сумел стать преподавателем химии. В 20-х гг. Г. Башляр с головой уходит в философию. В 1927 он получил степень доктора в Сорбонне. С 1930 по 1940 занимал должность профессора философии в университете Дижона. С 1941 по 1954 – профессор Сорбоны.

Г. Башляр – весьма заметная фигура в науке ХХ в. Настолько заметная, что попал в число очень редких счастливцев, о которых пишут монографии. У нас такую монографию написал В. П. Визгин (см.: Визгин В. П. Эпистемология Гастона Башляра и история науки. М., 1996). Очень внушительно выглядит аннотация к этой книге: «В монографии прослеживается эволюция эпистемологических взглядов Гастона Башляра, крупнейшего французского эпистемолога и философа науки XX в. Показан генезис его эпистемологической концепции, её связь с традицией французского позитивизма…».

Главный науковедческий труд Гастона Башляра – Le nouvel esprit scientifique (Новый научный дух), который вышел во Франции в 1934 г. Он помещён в русском переводе в книгу: Башляр Г. Новый рационализм. М., 1987.

Для науковедческой концепции Г. Башляра характерны три методологических черты: субъективный идеализм, рискующий неорационализм и кричащий антикумулятивизм.

Субъективный идеализм

Как только человеческий разум породил науку, отношения между реальным миром и наукой, по Г. Башляру, перевернулись с ног на голову. Не реальный мир стал порождать науку, а совсем наоборот: наука стала порождать этот мир. Он стал рождаться из науки, как Афина-Паллада из головы Зевса.

Ничтоже сумняшеся Г. Башляр утверждал: «Наука порождает мир не посредством магических импульсов, имманентных реальности, но посредством импульсов рациональных, имманентных духу. После того как в результате первичных усилий духа сформирован разум по образцу мира, духовная активность современной науки начинает конструировать мир по образу разума» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 101).

Если бы здесь речь шла о том мощном влиянии, которое наука оказывает на практическое преобразование окружающего её мира, то всё было бы на месте. С этим влиянием связано понятие ноосферы у В. И. Вернадского. Но Г. Башляр ушёл в интерпретации роли науки в этом мире чересчур далеко. Он довёл отношения между ними, как мы только что видели, до перевёрнутого, субъективно-идеалистического, состояния.

«Сегодняшняя наука, – писал Г. Башляр, не страшась критики со стороны натуралистов, – решительно искусственна в декартовском смысле этого термина. Она порывает с природой (вот так! – В. Д.), чтобы конструировать технику. Она конструирует реальность, сортирует материю, придаёт финальность разрозненным силам. Конструирование, очищение, динамическая концентрация – вот человеческая деятельность, вот научная деятельность» (там же. С. 106).

В своём субъективном идеализме Г. Башляр был неудержим. Он заявлял: «Мир есть “верификация”. Он сделан из верифицированных идей» (там же. С. 106).

Рискующий неорационализм

Г. Башляр мыслил себя творцом нового рационализма. С его точки зрения, время старого, декартовского, рационализма пришло к концу. Время декартовского универсального сомнения (т. е. сомнения во всём) уже устарело.

Г. Башляр писал: «Универсальное сомнение бесповоротно распыляло в порошок данные разрозненных фактов. Оно не отвечает никакой реальной стадии научного исследования» (там же. С. 114–115).

Пришло время нового рационализма – рискующего. «Таким путём, – поясняет Г. Башляр новую форму рационализма, – станет понятным этот рискующий разум, без конца реформируемый, всегда состояший в полемике сам с собою. И когда мышление начнёт осциллировать в рамках прикладного рационализма, оживёт тот комплекс терпеливости и нетерпения, который хорошо выражен мечтателем эксперимента Пристли: “Человек, судьба которого состоит в том, чтобы действительно заложить основания науки, должен рисковать всей своей репутацией”» (там же).

Риск учёного – вот условие, позволяющее ему делать открытия. Сами же открытия в науке Г. Башляр уподоблял мутациям в живой природе. В результате получались «мутации рациональности». Он писал: «Нам следует принять на себя гораздо больший риск, если мы хотим получить мутации рациональности» (там же. С. 114).

Кричащий антикумулятивизм

Г. Башляр был крайним антикумулятивистом. Своим прогрессом, считал он, наука обязана происходящим в ней время от времени революциям. При этом новые научные революции напрочь перечёркивают достижения старых.

Никакой кумулятивности, по Г. Башляру, в науке нет. Новые науки, вовсе не происходят из старых. Они происходят из новых революционных теорий.

Так, современная физика своим прогрессом обязана революционной теории А. Эйнштейна. Что же касается доэйнштей-новской физики, то её без всяких сожалений следует отправить на свалку истории. Её время бесповоротно прошло. О ней нужно забыть.

Подобно модернистам в искусстве, Г. Башляр сбрасывал с корабля современности старые науки и тем самым лишал новые их предков: «Современные механики – релятивистская, квантовая, волновая – есть науки без предков. Наши правнуки, несомненно, не будут интересоваться наукой наших предков. Они будут видеть в ней только музей мыслей, ставших неактивными, или по меньшей мере мыслей, которые более не могут иметь ценности… Такая наука (атомная физика. – В. Д.) представляет собой изумительно чистый образец исторического разрыва в эволюции современных наук» (там же. С. 113).

Итак, Гастон Башляр – теоретик такой крайней формы антикумулятивизма, которую можно назвать кричащей или вопиющей. В истории науковедения больше таких радикалов не попадалось.

 

2.1.2.2. Александр Койре

Александр Койре (Койранский) (1892–1964) – французский науковед. Он родился в Таганроге в еврейской семье. Среднее образование получил в гимназиях Тифлиса и Ростова-на-Дону. В 1908 переехал в Германию, где в течение трёх лет учился в Гёттингенском университете. Для завершения образования он переехал в Париж, где его застала Первая мировая война. Он воевал на стороне русских вплоть до осени 1917 г. Вернувшись в Париж, он вступил на научное поприще.

В России вышло три книги А. Койре: «От замкнутого мира к бесконечной вселенной» (М., 2001), «Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий» (М., 2003) и «Философия и национальная проблема в России начала XIX века» (М., 2003).

Для историко-научной концепции А. Койре характерны три черты – дисциплинарный синтетизм, умеренный интернализм и умеренный антикумулятивизм.

Дисциплинарный синтетизм

Подобно Д. Сартону, А. Койре совершенно справедливо выступал против изложения эволюции науки в виде истории разрозненных отдельных дисциплин. История науки должна быть синтетической. Она должна быть единой. Это становится возможным, когда историк науки исходит из системного взгляда на дисциплинарную структуру науки.

Протестуя против исключительно аналитического подхода в научной историографии, А. Койре писал: «История математики плюс история астрономии, плюс история физики, химии и биологии не составляют истории науки… Мы все знаем, что целое больше, чем сумма его частей» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 140).

Создать синтетическую историю науки – дело многотрудное. На пути к её созданию стоит неслыханная дифференциации науки, произошедшая в XIX–XX веках.

Задолго до М. Г. Чепикова (см. его монографию «Интеграция науки. М., 1981) А. Койре стал сокрушаться по поводу чрезмерной дифференциации современной науки, утраты ею прежнего единства, которое в прошлом ещё поддаётся восстановлению, а в настоящее время грозит быть непреодолимым бедствием.

Более того, даже в каждой отдельной науке накопилось столько знаний, что они не вмещаются в голову её историка.

Вот как А. Койре пояснял эту мысль: «Специализация является платой за прогресс. Обилие материала, обогащение наших знаний всё более и более превышают способности человеческих существ. Таким образом, никто не может писать историю науки, ни даже историю одной науки… Как никто сегодня не может знать всей математики или физики, химии или литературы» (там же. С. 140–141).

Чрезмерная дифференциация современной науки, действительно, представляет собой в наше время глобальную проблему, но её, тем не менее, надо решать. В противном случае мы так и будем жить, как говорил Г. Гегель, с разорванным сознанием, не имея целостного научного представления о мире. Без её решения возврат к энциклопедизму невозможен. Имеется только один путь к её решению – универсально-эволюционный. Идея эволюции объединяет все науки и весь мир, который они отражают.

А. Койре был близок в какой-то мере к пониманию ведущей роли философии в синтезе частных наук. Во всяком случае, он не отрывал частные науки от философии. Об этом свидетельствуют такие его слова:

«История научной мысли учит нас, что:

а) научная мысль никогда не была полностью отделена от философской мысли;

б) великие научные революции всегда определялись катастрофой или изменением философских концепций;

в) научная мысль – речь идёт о физических науках – развивалась не в вакууме; это развитие всегда происходило в рамках определённых идей, фундаментальных принципов, наделённых аксиоматической очевидностью, которые, как правило, считались принадлежащими собственно философии» (Философия науки: общие проблемы познания. Методология естественных и гуманитарных наук: хрестоматия / отв. ред. – сост. Л. А. Микешина. М., 2005. С. 235).

Умеренный интернализм

Очень часто А. Койре изображают как радикального интерналиста (имманентиста) в науковедении. Так, В. С. Черняк писал о нём: «В конце 30-х годов нашего (ХХ-го. – В. Д.) столетия он становится признанным главой так называемого интерналистского направления в историографии, которое пытается объяснить историю науки имманентными законами развития человеческого духа» (там же. С. 120).

Между тем А. Койре был умеренным интерналистом. Это значит, что, несмотря на то, что он подчёркивал независимость науки от её окружения, он не абсолютизировал эту независимость.

Так, нельзя, с точки зрения А. Койре, отделить историю науки от истории других сфер духовной культуры – в частности, от религии. Он писал: «Мне кажется невозможным отделить историю философской мысли от истории мысли религиозной» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 120).

Интернализм А. Койре, как видим, был умеренным, хотя впечатление о том, что его интернализм был радикальным, возникло неслучайно, поскольку выдвижение внутренней («чистой», «имманентной») истории науки за счёт перемещения на задний план её внешней («прикладной») истории он проводил более решительно, чем Д. Сартон.

Под приоритет внутридисциплинарного подхода в истории науки перед междисциплинарным А. Койре подводил множество аргументов. Приведу лишь такие:

1. «Я считаю…, что наука, наука нашей эпохи, как и наука греков, является существенно теорией, поиском истины, и поэтому она имеет и всегда имела собственную жизнь, имманентную историю, и что лишь в зависимости от своих собственных проблем, своей собственной истории она может быть понята своими историками» (там же. С. 138).

2. «Мне кажется тщетным желание вывести греческую науку из социальной структуры городов. Афины не объясняют ни Евдокса, ни Платона. Тем более Сиракузы не объясняют Архимеда или Флоренция – Галилея. Я считаю, с моей стороны, что то же самое верно и для Нового времени, и даже для нашего времени, несмотря на сближение чистой и прикладной науки… Вовсе не социальная структура Англии XVII века может объяснить Ньютона и тем более не социальная струкутра России времён Николая I может пролить свет на творения Лобачевского» (там же. С. 138–139).

3. «Несомненно, что роль науки в современном обществе возрастала в течение последних веков. Несомненно, что наука стала фактором огромной, может быть решающей, важности в истории. Не менее очевидно также то, что её связь с прикладной наукой является также тесной» (там же. С. 137).

Все эти аргументы совершенно справедливы, если их не преувеличивать, в отношении к внутренней истории науки, но наряду с нею никто не запретит изложение и внешней истории науки.

В таком случае мы получим два типа историографических исследований в науковедении – внутридисциплинарные и междисциплинарные. В первом случае речь идёт о внутренней истории науки, а во втором – о её внешней истории, где рассматриваются связи науки с тем окружением, в котором она развивалась, – с религией, искусством, политикой и т. д.

Умеренный антикумулятивизм

Если Д. Сартон был крайним кумулятивистом, а Г. Башляр – крайним антикумулятивистом, то А. Койре – умеренным антикумулятивистом.

А. Койре попал в нашем науковедении не только в крайние интерналисты, но и в крайние антикумулятивисты. Так, В. С. Черняк писал о нём: «Отбросив идею кумулятивного характера развития науки, Койре пришёл к выводу, что история физики представляет собой скачкообразную смену метафизических парадигм, или типов мышления, возникновение которых он образно называет мутациями человеческого интеллекта» (там же. С. 125).

Это преувеличение. На самом деле, признание научных революций отнюдь не означало для А. Койре полное отрицание кумулятивных (накопительных) периодов в истории науки. Однако на первый план в его историографии выдвинуты революции в науке. Так, много внимания он уделял в своих работах научной революции в Европе XVI–XVII вв., которую он начинал не с Н. Коперника, а с Г. Галилея, поскольку гелиоцентризм первого дошёл до сознания научного сообщества приблизительно через 100 лет после смерти его автора.

В 1939 г. вышла в свет книга А. Койре «Этюды о Галилее». По этой книге видно, что её автор не был таким крайним антикумулятивистом, как Г. Башляр. В трудах Аристотеля, с которым боролся Галилей, А. Койре вовсе не видел нагромождение одних устаревших нелепостей, которые Галилей отбросил полностью и целиком. Более того, революция в физике XVI–XVII вв. была бы невозможна, если бы она не опиралась на знания, добытые в ней за предшествующие столетия. Даже если новая теория рождается в противоборстве со старой, само это противоборство стимулирует прогресс в науке.

Это свидетельствует о том, что А. Койре, в отличие от Г. Башляра, не перечёркивал кумулятивистский подход в науковедении. Между тем, с его точки зрения, прогресс в истории науки в первую очередь связан с революционными скачками, произошедшими в ней, а не с длительными периодами подготовки к ним. Вот почему его образ истории науки приобрёл в конечном счёте антикумулятивный вид.

Антикумулятивный образ науки, нарисованный А. Койре, пришёлся по душе самому крупному антикумулятивисту второй половины ХХ в. – Томасу Куну.

 

2.1.2.3. томас Кун

Томас Сэмюэл Кун (1922–1996), как сообщает нам «Википедия», «родился в Цинцинате (штат Огайо) в еврейской семье, перебравшейся в Нью-Йорк, когда Томасу было 6 месяцев. Его отец, Сэмюэл Л. Кун, был инженером-гидравликом, выпускником Гарвардского университета и Массачусетского института технологии; мать, Минетт Кун (урожд. Струк), работала редактором».

Томас пошёл по стопам своего отца. В 1943 г. он окончил Гарвардский университет и получил степень по физике. Дальнейшая его карьера была связана с работой в Гарварде, Принстоне, Калифорнийском университе в Беркли и Массачусетском институте технологии. Как видим, жизнь у него удалась.

Томас Кун стал самой известной фигурой в науковедении второй половины ХХ в. Его книга The Structure of Scientific Revolutions (Структура научных революций) вышла в Америке в 1962 г. В 1975 в Москве вышел её русский перевод. С тех пор трудно найти работу по науковедению, где бы не упоминалось имя её автора. Это имя стало чуть ли не синонимом антикумулятивизма в науковедении.

Т. Кун подчёркивал преемственность собственной науковедческой концепции от А. Койре, тогда как к Д. Сартону и К. Попперу относился весьма критически. Тем самым он в какой-то мере сам вписывал себя в число учёных, рисующих антикумулятивный образ науки, хотя свою принадлежность к антикумулятивистам он не подчёркивал. Его антикумулятивизм связан не с игнорированием эволюции науки в целом, а с выдвижением на первый план её революционных периодов.

В истории любой науки Т. Кун выделял длительные периоды «нормальной науки» и краткие периоды «научных революций». Последние он считал весьма редким событием в истории науки. Так, в истории физики он связывал научные революции с деятельностью лишь следующих учёных – Коперника, Ньютона, Лавуазье и Эйнштейна. Периоды научных революций и стали основным предметом его исследовательского внимания. Как он охарактеризовывал периоды?

Т. Кун не был таким крайним антикумулятивистом, как Г. Башляр. В любой научной революции, которую он охарактеризовывал как «антикумулятивный» скачок, он видел коренную ломку предшествующих представлений о предмете исследования у представителей данной науки, возникшую не на голом месте, а подготовленную длительным периодом её кумулятивного, накопительного, развития.

Период научной революции предстаёт в теории Т. Куна как время выбора новой теории, которая станет во главу формирующейся научной парадигмы, т. е. системы взглядов, объединённых этой теорией.

Выбор теории, которая возглавит новую научную парадигму, зависит в первую очередь от высокой оценки со стороны коллег её автора. Они должны быть убеждены в том, что эта теория обеспечит в будущем «нормальное» функционирование их науки на долгое время. Сама же смена одной научной парадигмы другою выглядит для её представителей как грандиозное, эпохальное событие. Оно воспринимается представителями данной науки как принятие нового вероисповедания для религиозных людей.

Период междуцарствия, охватывающий время от одной научной революции до другой, расценивалось Т. Куном как подчинение теории, ставшей во главе победившей научной парадигмы. На долгое время исследователи обречены на углубление, конкретизацию, развитие этой ведущей теории.

Вот как Т. Кун объяснял успех победивших парадигм в истории науки: «Парадигмы приобретают свой статус потому, что их использование приводит к успеху скорее, чем применение конкурирующих с ними способов решения некоторых проблем, которые исследовательская группа признаёт в качестве наиболее остро стоящих. Однако успех измеряется не полной удачей в решении одной проблемы и не значительной продуктивностью в решении большого числа проблем. Успех парадигмы, будь то аристотелевский анализ движения, расчёты положения планет у Птолемея, применение весов Лавуазье или математическое описание электромагнитного поля Максвеллом, вначале представляет собой в основном открывающуюся перспективу успеха в решении ряда проблем особого рода. Заранее неизвестно исчерпывающе, каковы будут эти проблемы. Нормальная наука состоит в реализации этой перспективы по мере расширения частично намеченного в рамках парадигмы знания о фактах. Реализация указанной перспективы достигается также благодаря всё более широкому сопоставлению этих фактов с предсказаниями на основе парадигмы и благодаря дальнейшей разработке самой парадигмы» (Кун Т. Структура научных революций. М., 1975: http://leftinmsu. narod. ru/ library_files/books/Kun. html).

Тем не менее накопление знаний в периоды «нормальной науки» в конечном счёте приводит к появлению данных, которые уже не поддаются объяснению со стороны господствующей научной парадигмы. С позиций старых («парадигмаль-ных») теорий они воспринимаются как аномалии. Со временем таких «аномалий» накапливается так много, что рождаются новые теории, способные их объяснить.

Появление новых теорий, не вкладывающихся в прежнюю научную парадигму, свидетельствует о нарастающем кризисе в науке. В ней назревает прелюдия будущей революции. Т. Кун писал: «Если осознание аномалии имеет значение в возникновении нового вида явлений, то вовсе не удивительно, что подобное, но более глубокое осознание является предпосылкой для всех приемлемых изменений теории. Имеющиеся исторические данные на этот счет, как я думаю, совершенно определенны. Положение астрономии Птолемея было скандальным ещё до открытий Коперника. Вклад Галилея в изучение движения в значительной степени основывался на трудностях, вскрытых в теории Аристотеля критикой схоластов. Новая теория света и цвета Ньютона возникла с открытием, что ни одна из существующих парадигмальных теорий не способна учесть длину волны в спектре. А волновая теория, заменившая теорию Ньютона, появилась в самый разгар возрастающего интереса к аномалиям, затрагивающим дифракционные и поляризационные эффекты теории Ньютона. Термодинамика родилась из столкновения двух существовавших в XIX веке физических теорий, а квантовая механика – из множества трудностей вокруг истолкования излучения чёрного тела, удельной теплоёмкости и фотоэлектрического эффекта. Кроме того, во всех этих случаях, исключая пример с Ньютоном, осознание аномалий продолжалось так долго и проникало так глубоко, что можно с полным основанием охарактеризовать затронутые ими области как области, находящиеся в состоянии нарастающего кризиса. Поскольку это требует пересмотра парадигмы в большом масштабе и значительного прогресса в проблемах и технических средствах нормальной науки, то возникновению новых теорий, как правило, предшествует период резко выраженной профессиональной неуверенности. Вероятно, такая неуверенность порождается постоянной неспособностью нормальной науки решать её головоломки в той мере, в какой она должна это делать. Банкротство существующих правил означает прелюдию к поиску новых» (там же).

Среди новых теорий со временем обнаруживается могильщица предшествующей научной парадигмы, во главе которой стоит устаревшая исходная теория. Эта теория уступает место новой, более прогрессивной. Сам процесс замены одной парадигмы в науке другою Т. Кун и назвал научной революцией.

Т. Кун следующим образом объяснял аналогию между политическими революциями и научными: «Политические революции начинаются с роста сознания (часто ограничиваемого некоторой частью политического сообщества), что существующие институты перестали адекватно реагировать на проблемы, поставленные средой, которую они же отчасти создали. Научные революции во многом точно так же начинаются с возрастания сознания, опять-таки часто ограниченного узким подразделением научного сообщества, что существующая парадигма перестала адекватно функционировать при исследовании того аспекта природы, к которому сама эта парадигма раньше проложила путь. И в политическом, и в научном развитии осознание нарушения функции, которое может привести к кризису, составляет предпосылку революции. Кроме того, хотя это, видимо, уже будет злоупотреблением метафорой, аналогия существует не только для крупных изменений парадигмы, подобных изменениям, осуществленным Лавуазье и Коперником, но также для намного менее значительных изменений, связанных с усвоением нового вида явления, будь то кислород или рентгеновские лучи. Научные революции, как мы отмечали в конце V раздела, должны рассматриваться как действительно революционные преобразования только по отношению к той отрасли, чью парадигму они затрагивают» (там же).

Смена парадигмы в науке – грандиозное событие в истории науки. Она заставляет учёных менять прежний взгляд на новую картину мира («гештальт»). «Во время революции, когда начинает изменяться нормальная научная традиция, – читаем у Т. Куна, – учёный должен научиться заново воспринимать окружающий мир – в некоторых хорошо известных ситуациях он должен научиться видеть новый гештальт. Только после этого мир его исследования будет казаться в отдельных случаях несовместимым с миром, в котором он “жил” до сих пор» (там же).

Аналогия между политическими и научными революциями имеет свои границы: первые происходят быстрее, чем вторые. Теория, возглавившая новую парадигму в науке, прокладывает себе дорогу с великим трудом. Её победа в научном сообществе требует достаточно много времени. Т. Кун в связи с этим приводит такие примеры: «Коперниканское учение приобрело лишь немногих сторонников в течение почти целого столетия после смерти Коперника. Работа Ньютона не получила всеобщего признания, в особенности в странах континентальной Европы, в продолжение более чем 50 лет после появления “Начал”… Дарвин особенно прочувствованно писал в конце книги “Происхождение видов”: “Хотя я вполне убежден в истине тех воззрений, которые изложены в этой книге в форме краткого обзора, я никоим образом не надеюсь убедить опытных натуралистов, умы которых переполнены массой фактов, рассматриваемых имя в течение долгих лет с точки зрения, прямо противоположной моей… Но я смотрю с доверием на будущее, на молодое возникающее поколение натуралистов, которое будет в состоянии беспристрастно взвесить обе стороны вопроса”. А Макс Планк, описывая свою собственную карьеру в “Научной автобиографии”, с грустью замечал, что “новая научная истина прокладывает дорогу к триумфу не посредством убеждения оппонентов и принуждения их видеть мир в новом свете, но скорее потому, что её оппоненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколение, которое привыкло к ней”» (там же).

С великим трудом, но новая парадигма в науке приходит к победе над старой: «Если парадигме суждено добиться победы в сражении, число и сила убеждающих аргументов в её пользу будет возрастать. Многие учёные тогда будут приобщаться к новой вере, а дальнейшее исследование новой парадигмы будет продолжаться. Всё большее число ученых, убедившись в плодотворности новой точки зрения, будут усваивать новый стиль исследования в нормальной науке, до тех пор пока наконец останется лишь незначительное число приверженцев старого стиля» (там же).

В последней, 13-й, главе своей громогласной книги, которую её автор назвал «Прогресс, который несут революции», читаем: «Революции оканчиваются полной победой одного из двух противоборствующих лагерей. Будет ли эта группа утверждать, что результат её победы не есть прогресс? Это было бы равносильно признанию, что она ошибается и что её оппоненты правы» (там же).

Революции в науке – необходимое звено в её эволюции. Они делают эту эволюцию скачкообразной, но вместе с «нормальной наукой» они ведут её ко всё более и более детальному представлению о мире.

Завершая свою книгу, Т. Кун писал: «Процесс развития, описанный в данном очерке, представляет собой процесс эволюции от примитивных начал, процесс, последовательные стадии которого характеризуются всевозрастающей детализацией и более совершенным пониманием природы» (там же).

Последний абзац замечательной книги, о которой здесь шла речь, указывает на необходимость и перспективность эволюционной точки зрения на историю науки: «Любая концепция природы, которая не противоречит при тех или иных доводах росту науки, совместима в то же время и с развитой здесь эволюционной точкой зрения на науку. Так как эта точка зрения также совместима с тщательными наблюдениями за научной жизнью, имеются сильные аргументы, убеждающие в том, что эта точка зрения вполне применима и для решения множества ещё остающихся проблем» (там же).

 

2.1.2.4. Пол Фейерабенд

Томас Кун создал такой образ науки, с которым, казалось бы, невозможно не согласиться. В нём всё на месте: его автор изобразил историю науки как эволюционный процесс, в котором долгие периоды её постенного развития меняются сравнительно быстрыми революционными периодами.

Между тем у Т. Куна нашёлся противник – Пол (Пауль) Фейерабенд (1924–1994). Он был гражданином мира. Родился в Австрии (Вене), жил в Англии, Новой Зеландии, Италии, Швейцарии, а с 1958 г. обосновался в США, работая до 1989 г. профессором философии в Калифорнийском университете в Беркли.

Главный пункт, в чём П. Фейерабенд разошёлся с Т. Куном, состоял в том, что последний представлял себе «нормальную науку» (т. е. науку, находящуюся между двумя революциями), как единую, монистическую, тогда как П. Фейерабенд стал изображать «нормальную науку» в анархистско-плюралистическом духе.

Научные истины, с точки зрения П. Фейерабенда, во все времена постигаются в борьбе между разными теориями, между разными позициями в решении одних и тех же проблем. Любая истина – плод сталкивающихся мнений, противоборствующих точек зрения, плод научного плюрализма.

Главный труд П. Фейерабенда – «Против метода. Очерк анархистской теории познания» (1975). В этой книге он поместил «Набросок основных рассуждений». Его можно рассматривать как ведущие установки его науковедческой концепции. Вот почему я процитирую из этого наброска ключевые пункты:

[1]Г. Гегель придал термину метафизика второе значение. Под метафизикой он имел в виду антидиалектику.
«Наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок.

[2] Это доказывается и анализом конкретных исторических событий, и абстрактным анализом отношения между идеей и действием. Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип все дозволено.

[3] Например, мы можем использовать гипотезы, противоречащие хорошо подтвержденным теориям или обоснованным экспериментальным результатам. Можно развивать науку, действуя контриндуктивно.

[4] Условие совместимости (consistency), согласно которому новые гипотезы логически должны быть согласованы с ранее признанными теориями, неразумно, поскольку оно сохраняет более старую, а не лучшую теорию. Гипотезы, противоречащие подтверждённым теориям, доставляют нам свидетельства, которые не могут быть получены никаким другим способом. Пролиферация теорий благотворна для науки, в то время как их единообразие ослабляет её критическую силу. Кроме того, единообразие подвергает опасности свободное развитие индивида.

[5] Не существует идеи, сколь бы устаревшей и абсурдной она ни была, которая не способна улучшить наше познание. Вся история мышления конденсируется в науке и используется для улучшения каждой отдельной теории. Нельзя отвергать даже политического влияния, ибо оно может быть использовано для того, чтобы преодолеть шовинизм науки, стремящейся сохранить status quo.

[6] Ни одна теория никогда не согласуется со всеми известными в своей области фактами, однако не всегда следует порицать её за это. Факты формируются прежней идеологией, и столкновение теории с фактами может быть показателем прогресса и первой попыткой обнаружить принципы, неявно содержащиеся в привычных понятиях наблюдения.

[15]…если наука существует, разум не может быть универсальным и неразумность исключить невозможно. Эта характерная черта науки и требует анархистской эпистемологии. Осознание того, что наука не священна и что спор между наукой и мифом не принёс победы ни одной из сторон, только усиливает позиции анархизма.

[16] Даже остроумная попытка Лакатоса построить методологию, которая а) не нападает на существующее положение вещей и всё-таки б) налагает ограничения на нашу познавательную деятельность, не ослабляет этого вывода. Философия Лакатоса представляется либеральной только потому, что является замаскированным анархизмом.

[18] Таким образом, наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки. Это одна из многих форм мышления, разработанных людьми, и не обязательно самая лучшая. Она ослепляет только тех, кто уже принял решение в пользу определённой идеологии или вообще не задумывается о преимуществах и ограничениях науки. Поскольку принятие или непринятие той или иной идеологии следует предоставлять самому индивиду, постольку отсюда следует, что отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки – этого наиболее современного, наиболее агрессивного и наиболее догматического религиозного института. Такое отделение – наш единственный шанс достичь того гуманизма, на который мы способны, но которого никогда не достигали» (Фейерабенд, П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986: http://www. twirpx. com/file/99677).

Что и говорить, оригинал! В отделении науки от государства есть рациональное зерно: оно делает науку свободной, хотя эта свобода так же относительна, как у церкви. К тому же, в этом случае ей придётся, как и церкви, перейти на самофинансирование. К этому дело в современной России и идёт. В результате церковь останется, а наука в лучшем случае будет влачить жалкое существование, а в худшем – исчезнет.

П. Фейерабенд был тотальным анархистом. Он считал, что анархизм – условие для прогресса в любой сфере жизни, включая науку: «Мой же тезис состоит в том, что анархизм помогает достигнуть прогресса в любом смысле. Даже та наука, которая опирается на закон и порядок, будет успешно развиваться лишь в том случае, если в ней хотя бы иногда будут происходить анархистские движения» (там же)

Почему П. Фейерабенд назвал свою книгу «Против метода»? Потому что он был против методологического принуждения. Метод в науке, с его точки зрения, – это узда, которая сдерживает свободу творчества. А он был за полную свободу научной мысли. Вот почему первая глава в его книге называется «Всё дозволено».

Правда, потом выясняется, что П. Фейерабенд был не против любого метода, а против жёсткого метода. «Идея метода, – пишет П. Фейерабенд, поясняя мысль, почему он против жёсткого метода, – содержащего жёсткие, неизменные и абсолютно обязательные принципы научной деятельности, сталкивается со значительными трудностями при сопоставлении с результатами исторического исследования. При этом выясняется, что не существует правила – сколь бы правдоподобным и эпистемологически обоснованным оно ни казалось, – которое в то или иное время не было бы нарушено. Становится очевидным, что такие нарушения не случайны и не являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогресса науки. Действительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательно решили разорвать путы «очевидных» методологический правил, либо непроизвольно нарушали их» (там же).

Звучит как будто убедительно, но голословно. Непонятно, почему он решил, что перечисленные им достижения были получены в науке людьми, не опирающимися ни на какие методы. Разве можно, например, лишить человека общих методов (способов) познания? Сознаёт то человек или не сознаёт, но в его голове всегда сидит какой-нибудь способ познания, который стал преобладающим в его мышлении. В одной голове это абсолютизм (или – или), например, а в другой – релятивизм (и – и). Раньше в наших вузах учили студентов диалектико-материалистическому методу, а теперь наши философы застеснялись. Выходит, с методологической свободой дело обстоит не так просто, как казалось эпистемологу-анархисту Полу Фейерабенду.

Либеральный пафос П. Фейерабенда понятен: совершенно справедливо он считал, что творческая свобода – необходимое условие для работы учёных. Если эту свободу не абсолютизировать, она, бесспорно, способствует росту научных знаний. С этим «если» можно принять и следствие вытекающее из свободы научного творчества – плюрализм теорий.

Без плюрализма теорий в науке, по мнению П. Фейерабенда потому нельзя обойтись, что истина рождается на стыке альтернативных точек зрения. Он писал: «Познание представляет собой скорее возрастающий океан взаимно несовместимых (и, может быть, даже несоизмеримых) альтернатив, в котором каждая отдельная теория, каждая волшебная сказка, каждый миф являются частями одной совокупности, взаимно усиливают, дополняют друг друга и благодаря конкуренции вносят свой вклад в развитие нашего сознания» (там же. С. 178).

П. Фейерабенд вовсе не опроверг теорию Т. Куна. Он лишь привнёс в монистический образ «нормальной науки» Т. Куна океан плюрализма теорий и воззрений. Но в увлечении плюрализмом есть опасность запутаться в этих теориях и воззрениях. Между тем истина одна.

Плюрализм в науке не может господствовать над монизмом. В противном случае построение единой научной картины мира в тот или иной период времени превратится в химеру, а более или менее единая картина мира расползётся по швам.

 

2. 2.1. 1. Карл Поппер (поздний)

Карл Поппер (1902–1994) прожил 92 года. У него было время для его собственной интеллектуальной эволюции. Эта эволюция привела его к применению идей Ч. Дарвина к изучению истории научного познания.

7 мая 1983 г. восьмидесятилетний К. Поппер на конференции «Открытые вопросы квантовой физики» прочитал в Италии доклад Evolutionary Epistemology (Эволюционная эпистемология), где его автор милостиво согласился с мнением Д. Кэмпбелла о том, что его следует причислять к эволюционным эпистемологам.

В самом начале доклада К. Поппер сказал: «Эпистемология – английский термин, обозначающий теорию познания, прежде всего научного познания. Это теория, которая пытается объяснить статус науки и её рост. Дональд Кэмпбелл назвал мою эпистемологию эволюционной, потому что я смотрю на неё как на продукт биологической эволюции, а именно – дарвиновской эволюции путём естественного отбора» (http:// gtmarket. ru/laboratory/expertize/4708).

Мы должны быть благодарны потомкам великого Чарлза Дарвина, которые стали переносить его идеи из биологии на широкой простор других наук – в частности, на науки о культуре. Одним из них был французский историк Шарль Летурно (1831–1902). Вот лишь некоторые книги, свидетельствующие об этом: «Эволюция морали» (1884), «Эволюция брака и семьи» (1888), «Эволюция собственности» (1889), «Политическая эволюция» (1890), «Юридическая эволюция у различных человеческих рас» (1891), «Религиозная эволюция» (1892), «Эволюция рабства» (1897) и др.

Но использование дарвинизма за пределами биологии далеко не всегда приводило к прогрессу в развитии науки в частности и культуры вообще. Прямолинейное использование дарвиновских категорий, например, в этике и политологии привело к социал-дарвинизму, ярым поклонником которого был, к примеру сказать, Людвиг Вольтман (1871–1907). Он стал, пожалуй, самым выдающимся теоретиком расизма в начале ХХ в.

Л. Вольтман писал: «Человеческие расы… подчинены тем же общим биологическим законам изменчивости и наследственности, приспособления и отбора, внутривидового размножения и смешения, усовершенствования и вырождения, как все прочие организмы животного и растительного мира» (Авдеев В. Политическая антропология Людвига Вольтмана: http:// www. metakultura. ru/vgora/ezoter/woltman1. htm).

Выходит, дарвиновское учение для одних – это свет, а для других – это тьма. Одним он помогает добираться до истины, а других уводит от неё. А какую роль сыграл дарвинизм в эволюционной эпистемологии К. Поппера?

В 1972 г. К. Поппер опубликовал книгу «Объективное знание. Эволюционный подход». Особого внимания в этой книге заслуживает её 7-я глава «Эволюция и древо познания». Рост наших знаний он попытался объяснить в ней с помощью дарвиновских категорий естественного отбора и борьбы за существование.

К. Поппер писал: «Можно сказать, что рост наших знаний происходит в результате процесса, напоминающего “естественный отбор” Дарвина. В данном случае речь идёт о естественном отборе гипотез: наши знания в каждый данный момент состоят из гипотез, проявивших на данном этапе свою способность выжить в борьбе за существование; нежизнеспособные же гипотезы устраняются в процессе этой конкурентной борьбы» (Поппер Карл. Объективное знание. Эволюционный подход. М., 2002: http://baguzin. ru/wp/?p=8101).

К. Поппер добирается дальше до когнитивной эволюции: «Изложенная концепция приложима к знаниям животных, к донаучным знаниям и к научным знаниям. Научные знания отличаются следующим: тем, что борьба за существование усугубляется сознательной и систематической критикой наших теорий. В то время как знания животных и донаучные знания развиваются преимущественно через вымирание тех, кто придерживается нежизнеспособных гипотез, научная критика часто заставляет наши теории погибать вместо нас, устраняя наши ошибочные убеждения прежде, чем эти убеждения приведут к нашему собственному устранению» (там же).

А дальше мы видим, какой прогресс сделал К. Поппер в науковедении в сравнении с его книгой «Логика научного открытия», появившейся ещё в 1935 г. Не употребляя сомнительный термин фальсификация, он пишет: «Для решения проблем объяснения выдвигаются объяснительные теории, а для критики такой теории можно либо показать, что она внутренне противоречива, либо что она противоречит фактам или каким-либо другим знаниям. Но такая критика подразумевает, что цель наших поисков – истинные теории, то есть теории, которые согласуются с фактами. По моему мнению, именно это понятие истины как соответствия фактам делает возможной рациональную критику» (там же).

В докладе «Эволюционная эпистемология» К. Поппер подытожил свой вклад в эволюционное науковедение. Он сделал это с помощью таких тезисов:

«Первый тезис. Специфически человеческая способность познавать, как и способность производить научное знание, являются результатами естественного отбора…

Второй тезис. Эволюция научного знания представляет собой в основном эволюцию в направлении построения все лучших и лучших теорий. Это – дарвинистский процесс. Теории становятся лучше приспособленными благодаря естественному отбору. Они дают нам всё лучшую и лучшую информацию о действительности. (Они всё больше и больше приближаются к истине). Все организмы – решатели проблем: проблемы рождаются вместе с рождением жизни» (Поппер К. Эволюционная эпистемология: http://gtmarket. ru/laboratory/expertize/4708).

Вроде, казалось бы, всё хорошо, но, увы, автора этих слов социал-дарвинистская струя, увы, не обошла. Всё дело в том, как им понимается истина? В социал-дарвинистском духе. В качестве её критерия он берёт не принцип объективности, а принцип адаптации. Отбрасывая первый, он расценивает теории не с точки зрения их приближения к объективной истине о предмете познания, а с точки зрения их пользы для приспособления (адаптации) к окружающему миру.

Выходит так же, как у столпов американского прагматизма У. Джемса и Д. Дьюи: та теория ближе к истине, которая даёт нам большую возможность получше устроиться в этом мире по сравнению с другими. Я отбираю ту теорию, которая для меня более выгодна в сравнении с другими, даже если она – квазитеория. Вот как, выходит, нужно использовать идею естественного отбора и в науке, и в жизни вообще. Критерий истины у социал-дарвинистов совпадает с личной выгодой.

Объективная истина и личная выгода очень часто совпадают. Правильный диагноз, например, меня может спасти от болезни, а неправильный отправить на тот свет. Но всё-таки сводить истину к выгоде порядочному человеку не пристало. Всё дело в том, что истина и выгода далеко не всегда совпадают. Тогда приходится полагаться на «естественный отбор». А этот отбор может оказаться вовсе не на стороне истины, а на стороне личного преуспевания, даже если оно строится на лжи и обмане.

Выгодно, например, А. Т. Фоменко писать книги о квазихронологии, он их пишет. До объективной истины ему нет никакого дела. Истина для него там, за что платят. В подобном положении находятся все теперешние экстрасенсы, астрологи, колдуны и прочие прохвосты. Их «естественный отбор» на стороне лжи и обмана.

Отсюда вытекает, что нельзя в том числе и науковеду чересчур увлекаться дарвиновской идеей естественного отбора, как и идеей борьбы за существование. Между тем Карл Поппер возвёл эти идеи в высшее достижение эволюционной эпистемологии. В своём итальянском докладе 1983 г. он поёт им дифирамбы. Вот такие, например:

1. «Ясно, что этот взгляд на прогресс науки очень напоминает взгляд Дарвина на естественный отбор путём устранения неприспособленных – на ошибки в ходе эволюции жизни, на ошибки при попытках адаптации, которая представляет собой процесс проб и ошибок. Так же действует и наука – путём проб (создания теорий) и устранения ошибок» (Поппер К. Эволюционная эпистемология: http://gtmarket. ru/laboratory/ expertize/4708).

2. «Можно сказать: от амёбы до Эйнштейна всего лишь один шаг. Оба действуют методом предположительных проб и устранения ошибок. В чём же разница между ними? Главная разница между амёбой и Эйнштейном не в способности производить пробные теории, а в способе устранения ошибок. Амёба не осознаёт процесса устранения ошибок. Основные ошибки амёбы устраняются путём устранения амёбы: это и есть естественный отбор» (там же).

3. «Мы всегда стоим лицом к лицу с практическими проблемами, а из них иногда вырастают теоретические проблемы, поскольку, пытаясь решить некоторые из наших проблем, мы строим те или иные теории. В науке эти теории являются высоко конкурентными. Мы критически обсуждаем их; мы проверяем их и элиминируем те из них, которые, по нашей оценке, хуже решают наши проблемы, так что только лучшие, наиболее приспособленные теории выживают в этой борьбе. Именно таким образом и растёт наука» (там же).

В итальянском докладе К. Поппера мы обнаруживаем хвалебную оценку эволюционной эпистемологии Конрада Лоренца (1903–1989) в связи с признанием её автора врождённых когнитивных структур у людей и животных. Между тем К. Лоренц, в отличие от К. Поппера, не абсолютизировал категории естественного отбора и борьбы за существование по отношению к людям.

В 1973 г. вышла в свет книга К. Лоренца «Оборотная сторона зеркала». Под «оборотной стороной зеркала» автор этой книги имел в виду познавательную способность, которою обладают не только люди, но и животные. Рассматриваемая в психогенетическом плане, эта способность выступает как когногенез.

Когногенез есть эволюция познавательной способности у животных и людей. Без развития этой способности до научной эволюции дело бы просто не дошло. Вот почему соображения К. Лоренца о развитии когнитивных способностей у животных и людей придают проблеме научной эволюции необходимую эволюционную широту.

К. Лоренц увидел в когногенезе результат естественного отбора. Он писал: «В возникновении всех органических форм наряду с процессами мутации и рекомбинации генов важнейшую роль играет естественный отбор. В процессе отбора вырабатывается то, что мы называем приспособлением: это настоящий познавательный процесс, посредством которого организм воспринимает содержащуюся в окружающей среде информацию, важную для его выживания, или, иными словами, знание об окружающей среде» (Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.: Республика, 1998: http://modernproblems. org. ru/ sience/138-mirror1. html).

Иначе говоря, сам естественный отбор, направленный на выживание в живой природе наиболее приспособленных, рассматриваемый с информационной точки зрения, есть, по К. Лоренцу, когногенез, поскольку отбор признаков, жизненно полезных для выживания той или иной особи, осуществляется вовсе не чудесным, а когнитивным, познавательным образом.

Важнейшей составляющей биогенеза является прирост информационных ресурсов, которыми располагают его участники. Более того, вымирают именно те особи, которые оказались не способны к когнитивной эволюции.

К. Лоренц ушёл дальше Ч. Дарвина, который говорил о том, что в живой природе выживает сильнейший. С точки зрения австрийского этолога: среди отдельных представителей того или иного вида выживает умнейший. Это справедливо и по отношению к тем или иным видам в целом. Но в особенности это справедливо по отношению к людям – самым умным представителям биосферы. Однако весь парадокс здесь состоит в том, что современное человечество во многих отношениях утратило свой ум, который когда-то позволил ему создать культуру.

У сегодняшних людей, в частности, не хватает ума усвоить старую мальтузианскую истину о том, что нельзя людям размножаться на Земле до бесконечности. У него не хватает ума для решения многих других вопросов. «Зачем, – спрашивает К. Лоренц, – нужны человечеству безмерный рост его численности, всё убыстряющаяся до безумия конкуренция, возрастающее и всё более страшное вооружение, прогрессирующая изнеженность урбанизированного человека, и т. д. и т. п.?» (там же).

Вот почему современному человечеству следует повнимательнее присмотреться к законам эволюции живой природы, если оно хочет выжить. Вот почему ему нужно всё активнее и активнее принимать реальное участие в научной эволюции.

К. Лоренц очень высоко оценивал достижения человеческой эволюции. Он писал: «Кто по-настоящему знает животных, в том числе высших и наиболее родственных нам, и притом имеет хоть какое-то понятие об истории развития животного мира, только тот может по достоинству оценить уникальность человека. Мы – самое высшее достижение Великих Конструкторов эволюции на Земле (изменчивости, наследственности и отбора. – В. Д.), какого им удалось добиться до сих пор; мы их “последний крик”, но, разумеется, не последнее слово» (Лоренц К. Агрессия (так называемое зло). М., 1994. С. 242–243).

Что значит здесь «не последнее слово»? Это значит, что современный человек ещё очень и очень далёк от совершенства. Возводить его в венец творения очень и очень преждевременно. У К. Лоренца читаем: «Возводить в абсолют и объявлять венцом творения сегодняшнего человека на нынешнем этапе его марша сквозь время – хочется надеяться, что этот этап будет пройден поскорее, – это для натуралиста самая кичливая и самая опасная из всех необоснованных догм» (там же. С. 243).

Сегодняшних людей К. Лоренц расценивал в качестве промежуточного звена между животными и будущими людьми, в которых человечность одержит окончательную победу над животностью. Вот как остроумно он выразил эту мысль: «Связующее звено между животными и подлинно человечными людьми, которое долго ищут и никак не могут найти, – это мы!» (там же).

 

2.2.1. 2. Стивен Тулмин

Стивен Эделсон Тулмин (1922–1997) родился в Лондоне. В 1942 году он получил степень бакалавра гуманитарных наук в Королевском колледже Кембриджского университета, а после войны в этом же университете – степень магистра и доктора философии. Преподавал философию во многих университетах – Оксфордском, Мельбурнском, Нью-Йоркском и др. В 1965 г., в 43 года, переехал на постоянное жительство в США.

С. Тулмин принадлежит к числу редких учёных, имеющих поистине энциклопедический кругозор. Об этом, в частности, свидетельствует тематика лекций, которые он читал, – не только по эволюционному науковедению, но также и по истории философии, логике, космологии, эволюционной биологии, этике и др.

Главная книга С. Тулмина – «Human Understanding: The Collective Use and Evolution of Concepts» (Человеческое понимание: коллективное использование и эволюция концептов). Она вышла в том же 1972 г., что и книга К. Поппера «Объективное знание. Эволюционный подход». На русском языке она была издана в 1984. Как и К. Поппер, С. Тулмин стал уподоблять научную эволюцию биотической.

Однако содержание этой книги вовсе не ограничивается аналогией между эволюцией науки и эволюцией живой природы. Он выступает в ней в первую очередь в роли общего эпистемолога – человека, убеждённого в том, что на умственный кругозор любого человека оказывает влияние его мировоззрение. Оно направляет познание по тому или иному руслу.

Наиболее продуктивным С. Тулмин считал универсально-эволюционное мировоззрение, хотя он и не употреблял термина универсальный эволюционизм. Между тем именно о нём у него идёт речь в пространном «общем введении» к его главному труду.

Говоря об освобождении науки от религиозного наставничества, которое уже в полную силу заявило о себе в XVII веке, он указывает, что с этого времени: «Все аспекты природы – от конечных неизменных материальных частиц, планетных систем и видов животных вплоть до вневременных императивов морали и социальной жизни – рассматриваются теперь как исторически развивающиеся, или “эволюционирующие”» (Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. С. 41).

В этих словах по существу представлен почти универсально-эволюционный взгляд на мир. Почему почти? Потому что он не является всеохватным. Он распространён только на три части мира – физиосферу, биосферу и культуру, тогда как психика от него ускользнула. Но трёхчленное представление о структуре универсума и до сих пор господствует в науке. Оно характерно, например, для Н. Н. Моисеева, В. С. Стёпина и мн. других. Однако обращение С. Тулмина к универсальному эволюционизму даже и в урезанном виде, чрезвычайно выгодно отличает его от других науковедов.

Почему главный труд С. Тулмина имеет неожиданное для науковеда название – «Человеческое понимание»? Под человеческим пониманием он по существу имел в виду то или иное мировоззрение, ту или иную систему знаний, которая направляет мышление его носителя на определённое понимание, как он любил выражаться, природы, хотя под природой в конечном счёте имел в виду весь мир.

Цель своей «теории человеческого понимания» (его формулировка) С. Тулмин видел в том, чтобы создать такую мировоззренческую платформу, которая даёт возможность видеть мир с эволюционной точки зрения – как сложную развивающуюся систему, в которой отношения между миром человеческих идей и миром природы должны выглядеть как исторически изменчивые и коэволюционные.

С. Тулмин писал: «Скорее всего, эта проблема (человеческого понимания. – В. Д.) требует теперь, чтобы мы пришли к терминам развивающихся взаимодействий между миром человеческих идей и миром природы, причём ни один из них не является инвариантным (т. е. неизменным. – В. Д.). Вместо неизменного разума, получающего команды от неизменной природы посредством неизменных принципов, мы хотели бы найти изменчивые познавательные отношения между изменяющимся человеком и изменяющейся природой» (там же).

Эволюционная суть тулминовской теории человеческого понимания не подлежит сомнению. Вся проблема в том, как представить процесс научного познания с эволюционной точки зрения. Как и К. Поппер, С. Тулмин воспользовался здесь мощным эвристическим потенциалом эволюционного учения Ч. Дарвина.

Каждый мало-мальски думающий человек и без С. Тулмина с К. Поппером может сам догадаться, что, опираясь на дарвинизм, эволюцию живой природы в общем виде довольно легко спроецировать на эволюцию науки. Вот как приблизительно это будет выглядеть:

1. Как популяции в живой природе, так и теории в науке подвержены эволюционным изменениям.

2. Как в живой природе, так и в науке действует «естественный отбор», т. е. побеждают теории, обладающие большей способностью к выживанию.

3. Как и в живой природе, между теориями идёт «борьба за существование», в которой «слабые» теории обречены на «вымирание».

4. Побеждают те теории, которые сумели лучше приспособиться к социокультурной среде своего обитания.

Приблизительно так и мыслил С. Тулмин, однако эти пункты дают слишком абстрактное представление об эволюции науки в сравнении с эволюцией живой природы. В своём «популяционном анализе науки» С. Тулмин конкретизирует эти пункты с помощью дарвиновской триады изменчивость – отбор – наследственность, правда, вместо последнего термина он предпочитал говорить о передаче или преемственности в науке.

Изменчивость

Общеизвестно, что появление новых видов в живой природе связано не только с изменениями среды обитания у того или иного вида, но и с мутациями. Но мутации происходят очень редко. Именно с данной точки зрения С. Тулмин критиковал Т. Куна.

Отдавая должное теории научных революций, С. Тулмин, вместе с тем, считал, что эта теория преувеличивает роль антикулятивных скачков в истории науки за счёт преуменьшения роли её кумулятивного движения.

С. Тулмин писал: «Науки будущего, несомненно, получат новых представителей, новые журналы, новые общества; и лишь в очень редких случаях они будут возникать в результате резкого переворота, или революции» (там же. С. 270).

С. Тулмин занял промежуточную позицию между кумулятивистами и антикумулятивитами. С одной стороны, как антикумулятивист, он не отрицал наличия революций в науке, но, как кумулятивист, он относился очень осторожно к идее научной революции. Более того, он был ближе к кумулятивистам, чем антикумулятивистам.

Вот почему у С. Тулмина есть даже и такие слова: «Всякое предположение о том, что полное переключение парадигмы влечёт за собой концептуальные изменения, полностью отличные от тех, которые имеют место в пределах единой всеобщей парадигмы, что они представляют собой нечто вроде “разрыва рациональной преемственности” ведут к неизбежному непониманию, является совершенно ошибочным» (там же. 129).

Критическое отношение к теории научных революций Т. Куна С. Тулмин сохранял и после выхода в свет его главного труда. Так, в статье 1974 г. «Рациональность и научное открытие» он указывал: «Были ли Коперник и Галилей, Кеплер и Ньютон создателями абсолютно новой картины мира, порывающей все интеллектуальные связи с предшествующей физикой?. Как бы радикально ни менялись конечные идеи и теории физики и астрономии, всегда сохранялась возможность продолжения решающей дискуссии, и это не приводило к разрыву интеллектуальной традиции» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 270).

В статье «Концептуальные революции в науке» (1978) он продолжал гнуть свою линию – линию на критическое отношение к теории Т. Куна. Он писал в этой статье: «Концепция Куна опирается на контраст между двумя типами научного изменения. В течение длительных периодов “нормальной науки”, утверждает он, в научной области, скажем в физике, господствует авторитет главенствующей теории, или “парадигмы”: для исследователей данной области она определяет, какие вопросы могут здесь возникать, какие интерпретации являются законными и т. п., и учёные, работающие в рамках соответствующей “парадигмы”, образуют некоторую “школу”, очень похожую на художественные школы. Эти “нормальные” фазы прерываются внезапными и радикальными трансформациям – Кун называет их “научными революциями”, – во время которых одна главенствующая теория (например, механика Галилея и Ньютона) заменяется другой (например, механикой Эйнштейна и Гейзенберга)» (http://sbiblio. com/biblio/archive/ tulmin_science).

Главный аргумент против теории Т. Куна сохраняется прежним: эта теория преувеличивае роль научных революций. Они потому не могут рассматриваться в роли локомотива в развитии науки, что происходят чересчур редко.

С. Тулмин пишет в этой же статье: «Какие из реальных интеллектуальных изменении в науке были так глубоки, как куновские “революции”? Единственным примером из истории науки трёх последних столетии, который Кун имел основания привести в своей книге, был переход от классической физики Галилея, Ньютона и Максвелла к физике Эйнштейна и квантовой теории» (там же).

Выходит, что в физике было не четыре революции, как утверждал Т. Кун, а лишь одна единственная. Можем ли мы в таком случае придавать большое значение теории Т. Куна о научных революциях? Нет, не можем. Их объяснительный потенциал очень невысок.

Такой была позиция С. Тулмина. Эта позиция тоже весьма уязвима. Всё дело в числе революций, которые тот или иной историограф науки обнаруживает в исследуемой им науке. Чем больше он их насчитает, тем больше значимость теории Т. Куна. В конечном счёте вопрос о её ценности в науковедении упирается в критерии для определения научной революции. Только один критерий здесь является общим для всех наук: революция в науке – это коренной переворот в прежних представлениях о предмете исследования. Что касается других критериев, то они специфичны в каждой из них. Кроме того, личностный фактор здесь тоже имеет место.

Я хочу привести в связи с этим свой опыт выделения революций в истории европейской лингвистики.

В истории европейского языкознания, по моему мнению, произошло четыре научных революции: две – в рамках ономасиологического направления (с точки зрения говорящего) и две – в рамках семасиологического направления (с точки зрения слушающего).

Первую революцию в рамках ономасиологического направления в европейском языкознании, идущего от модистских грамматик позднего средневековья (Петра Гелийского, Роберта Килвордби, Томаса Эрфуртского и др.), совершили в

XVII веке авторы грамматики Пор-Рояля – Антуан Арно и Клод Лансло. Приблизительно на три пятидесятилетия они утвердили в европейской грамматике синхронизм и универсализм (предполагающий, что все языки отличаются друг от друга только своей звуковой стороной). Основоположники индоевропейской компаративистики, таким образом, направляли критическое острие своего диахронизма как в адрес семасиологических (Ш. Мопа, Ю. Шоттеля, Й. Готшеда и др.), так в адрес и ономасиологических грамматик Нового времени (Н. Бозэ, Ц. Дюмарсэ, Э. Кондильяка, Дж. Хэрриса, Й. Майнера, Й. Аделунга и др.).

Вторую революцию в рамках ономасиологического направления в европейском языкознании совершил в первой трети XIX века Вильгельм фон Гумбольдт. В его концепции, как и в грамматике Пор-Рояля, господствует ономасиологизм, однако суть его революции в истории лингвистической науки состоит в открытии и глубоком обосновании языкового идиоэтнизма. Не отрицая универсального компонента в содержательной стороне языка, он, в отличие от авторов грамматики Пор-Рояля, а также и всех других языковедов, включая компаративистов, сумел увидеть в каждом языке носителя особого мировидения. Тем самым он предвосхитил концепцию языковой картины мира у неогумбольдтианцев в ХХ веке.

Первую революцию в рамках семасиологического направления в европейском языкознании, идущего от александрийцев и их римских последователей (Дионисия Фракийского, Аполлония Дискола, Элия Доната, Присциана и др.) совершили в начале XIX века основоположники индоевропейской компаративистики – Франц Бопп, Якоб Гримм и Расмус Раск. В результате этой революции на смену традиционной семасиологической грамматике, направленной в эпоху Возрождения и Новое время на описание современных языков (у Рамуса, Санкциуса, Ш. Мопа, Б. Джонсона, У. Уолкера, Ю. Шоттеля, Й. Готшеда и мн. др.), пришло сравнительно-историческое языкознание. Его диахронический компаративизм был унаследован в XIX веке, с одной стороны, А. Шляйхером, а с другой, младограмматиками (К. Бругманом, Б. Дельбрюком, Г. Остхофом и др.).

Вторую революцию в рамках семасиологического направления в европейском языкознании совершил в начале ХХ века Фердинанд де Соссюр. Младограмматический диахронизм он заменил на системно-языковой синхронизм. С помощью последнего он стремился выяснить истинный и единственный объект лингвистики, в качестве которого он провозгласил в конечном счёте язык в себе и для себя, резко отграничив его от речи. Структурный семасиологизм и синхронизм Ф. де Соссюра был унаследован в первой половине ХХ века представителями структурализма – Л. Ельмслевым, Н. С. Трубецким, Л. Блумфильдом и др.

В XIX в., таким образом, в европейской лингвистике на положение господствующих выдвинулись две научных парадигмы – бопповская и гумбольдтианская. В ХХ в. место первой из них заняла соссюрианская парадигма. Соссюрианская и гумбольдтианская парадигмы господствуют в европейской лингвистике до сих пор. Ф. де Соссюр и В. Гумбольдт и до сих пор остаются здесь самыми яркими звёздами на лингвистическом небосклоне. Теория первого доминирует в рамках семасиологического направления в европейской лингвистике, а теория другого – в рамках ономасиологического направления.

Я привёл этот фрагмент из своих лингвистических работ неслучайно (см., например, статью «Четыре революции в истории европейской лингвистики» в книге «Дисциплинарно-методологический поход в лингвистике» на стр. 427–432). На своём опыте я вполне убедился в плодотворности теории Т. Куна. Она намного полезнее, чем о ней думал С. Тулмин. Она помогает выделить в истории той или иной науки ключевые фигуры, труды которых действительно сыграли эпохальную роль в истории этой науки. Всё дело только в том, чтобы не ошибиться в определении таких фигур.

Проблему научных революций активно обсуждали главным образом на материале истории физики, но применить идеи Т. Куна к описанию истории других наук охотников до сих пор маловато. Какие революции произошли, например, в истории этики или политологии?

Отбор

Решающую роль в отборе научных теорий играет борьба за их существование в науке. На центральное положение в своей книге С. Тулмин выдвинул борьбу не между отдельными учёными и не критерий истинности по отношению к соперничающим теориям, а борьбу между должностными («профессиналь-ными», «институциональными») авторитетами в науке. Эти авторитеты занимают высокие должности в тех или иных научных организациях. Сами они, как правило, не разбираются в тонкостях теорий, между которыми идёт борьба за существование, однако именно они в конечном счёте и решают, какой теории следует отдать предпочтение.

С. Тулмин, таким образом, стал рассматривать главным местом борьбы за существование той или иной теории не науку как таковую, а институциональное окружение, в котором эта теория волею судьбы оказалась.

В конкурентной борьбе между соперничающими теориями и идеями, по С. Тулмину, побеждают в конечном счёте не те теории и идеи, которые в большей мере приблизились к истине, а те, которые нашли поддержку у должностных авторитетов. Что же касается их подчинённых, то они, как правило, помалкивают.

С. Тулмин пишет: «Конечным источником той власти, которой располагают должностные лица в научной специальности, является молчаливое согласие их коллег по профессии, работающих в одной и той же дисциплине» (Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. С. 277).

Это не значит, что роль самих авторов в борьбе за существование их теорий С. Тулмин полностью игнорирует. Они должны бороться за свои идеи. Не игнорирует он и поддержку «дисциплинарных» авторитетов. Их слово оказывает влияние на позицию должностного авторитета, однако последнее слово остаётся все равно за начальством. При этом это слово далеко не всегда может оказаться на стороне лучшей теории, поскольку начальство сплошь и рядом ориентируется не на чисто научные интересы, а на свои собственные, которые могут быть очень далеки от науки.

Но может ли эта привычная картинка поменяться на другую – более гармоничную? По крайней мере, в теории, а иногда и на практике – да. Вот как её рисует С. Тулмин: «В таком случае проблема состоит в том, чтобы дать исторически убедительное объяснение науки, которое рассматривает и профессиональную, и личностную точки зрения, которое раскрывает, как взаимодействуют интеллектуальные факторы и как отдельные учёные и научные институты, преследуя свои собственные интересы, в то же время могут содействовать “общему благу” коллективных дисциплин» (там же. С. 267).

Преемственность (передача)

«В течение своего интеллектуального ученичества, – читаем у С. Тулмина, – молодые люди стремятся усвоить процедуры объяснения, дисциплинарные цели и общую картину мира, принятую их непосредственными предшественниками, а затем используют всё это в качестве материалов для развития своих собственных идей по данным вопросам» (там же. С. 283).

Однако в передаче знаний от одного поколения к другому С. Тулмин ставит на первое место не самоё науку, а карьерные соображения её молодых представителей. Они ориентируется в первую очередь не на истинность той или иной конкурирующей теории, а на мнение определённой группы людей, которая имеет преобладающий вес в коллективе и от которой зависит их продвижение по карьерной лестнице (там же. С. 282). Время Джордано Бруно давно прошло.

Выходит, как на стадии отбора, так и на стадии преемственности, ведующую роль в развитии науки у С. Тулмина играют не стремление её представителей к истине, а их прагматические соображения. Именно в этом сказалась слабая сторона его эволюционной теории науки.

Тонкие аналогии, которые С. Тулмин проводит между биологической эволюцией и научной, к сожалению, в конечном счёте затемняют специфику научного познания. За этими аналогиями их автор забывает о самой главной особенности науки: в первую очередь она ищет истину, а не способы выживания.

По С. Тулмину в конечном счёте выходит, что в научной конкуренции побеждает та теория, которая лучше приспособилась к среде обитания, а не та, которая в большей мере приблизилась к истине.

Тем не менее сам факт рассмотрения истории науки как эволюционного процесса, бесспорно, ставит С. Тулмина в число учёных, которые выводят науковедение на верный путь – путь эволюционизма.

На примере науковедения, как оно интерпретируется С. Тулминым, мы видим, что в современной науке идеи эволюционизма всё больше и больше становятся господствующими. Придёт время, когда они вырвутся из науки на широкий простор массового сознания, и универсальный эволюционизм станет господствующим мировоззрением у человечества в целом.

 

Как я писал во введении, науковедение имеет два раздела – внутренний и внешний. В первом из них в качестве объекта исследования на первый план выдвигается наука как таковая, а во втором – её связи с внешним миром. Так, психологическое науковедение (психология науки) исследует связь науки с психической деятельностью учёного. Эту деятельность обычно называют научным творчеством.

В каждой области культуры есть творцы – в религии, искусстве, нравственности, политике, языке и т. д. Их опыт обобщается в науке, получившей название психология творчества. Её обычно понимают как раздел психологии, изучающий культуросозидательную деятельность человека.

«Психология творчества (англ. Psychology of creative activity, – читаем мы на одном из сайтов, – раздел психологии, изучающий созидание человеком нового, оригинального в различных сферах деятельности, прежде всего в науке, технике, искусстве, а также в обыденной жизни; формирование, развитие и структуру творческого потенциала человека» (http:// psychologiya. com. ua/psixologiya-tvorchestva. html).

По психологии творчества имеется обширная литература. В интернете можно найти книги Н. Н. Николаенко, Н. В. Покусаевой, Е. П. Ильина и др. Очень основательно написана книга Е. П. Ильина «Психология творчества, креативности, одарённости» (СПб: Питер, 2009. – 434 стр.). Об этом свидетельствует в какой-то мере её аннотация: «Каковы особенности мотивации и пути управления творчеством? Существует ли связь между творчеством и продолжительностью жизни? Что такое способности и склонности? Каковы виды и методы оценки одарённости? В чём возрастные и гендерные особенности креативности? Как сделать личность креативной? Ответы на многие интересующие вас вопросы вы найдёте в новом пособии профессора Е. П. Ильина. Глубочайшая проработка темы, удачный симбиоз теории и практики, большое количество полезных методик делают эту книгу необходимой для психологов, педагогов, руководителей всех уровней, а также студентов профильных вузовских факультетов» (http://psychol. strategy48. ru/sites/default/ files/p_book/4. pdf).

Представители науки и искусства к числу читателей, для которых писалась эта книга, как видим, присутствуют в её аннотации лишь косвенным образом. Это симптоматично, поскольку в креативных теперь записывают, как правило, бизнесменов. Психология творчества у нас сплошь и рядом превращается в психологию предприимчивости.

Между тем психология творчества – наука междисциплинарная. Она находится на стыке между психологией и культурологией. Мы можем найти в ней и раздел о психология научного творчества. За ним закрепился термин психология науки. Вот как он определяется в «Википедии»:

«Психология науки – отрасль, изучающая психологические факторы научной деятельности для повышения её эффективности. Трактует эти факторы, исходя из понимания науки как социально организованной системы особого вида духовного производства, продукты коего отображают реальность в эмпирически контролируемых логических формах. Поэтому область психологии науки неразрывно связана с другими областями комплексной “науки о науке” – науковедения».

Четвёртая глава в прекрасной книге А. П. Огурцова «Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы» (СПб., 2011) посвящена психологии научного творчества. Её автор показывает историко-научные корни этой науки.

Первые работы по психологии научного творчества появились ещё на заре ХХ в. (Райнов Т. И. Психология творчества (1914); Блох М. А. Творчество в науке и технике (1920) и др.), однако в настоящее время психология научного творчества, по мнению А. П. Огурцова, находится в кризисе. Я выделю в этом разделе работы только двух авторов – М. Полани и А. Н. Лука. Ценность их работ подтвердило время.

 

2.2. 2.1. Майкл Полани

У Майкла Полани (1891–1976) интересная биография, поэтому я немного загляну в интернет: «Родил-с я в светской еврейской семье, внук главного раввина Вильнюса по материнской линии… Окончив Будапештский университет, стал доктором медицины в 1913. После “революции астр” в октябре 1918 занимал должность секретаря министра здравоохранения. В 1923-м Полани стал христианином и женился на Магде Элизабет Кемени. В 1926-м Майкл возглавил подразделении Института физической химии и электрохимии. В 1929-м Магда родила Майклу сына Джона – будущего известного химика и лауреата Нобелевской премии. В 1933, после прихода нацистов к власти, выехал в Великобританию».

Если вспомнить, что эмигрантами, кроме М. Полани, были также А. Койре, К. Поппер, И. Лакатос, Д. Сартон, П. Фейерабенд и С. Тулмин то можно смело сказать, что первую скрипку в зарубежном науковедении ХХ в. играли эмигранты. По крайней мере, если исходить из того перечня науковедов, о которых идёт речь в моей книге. Если не считать А. Койре, трое из них эмигрировали в Англию и трое – в США. Только Т. Кун выбился из этой компании, однако и его предки были эмигрантами.

Главная книга М. Полани – «Personal Knowledge: Towards a Post-Critical Philosophy» (Личностное знание: на пути к посткритической философии) (1958). Эта книга на русском языке издавалась три раза – в 1985, 1995 и 1998. Её автор излагает в ней процесс познания как психическое погружение в его объект.

Погружение в объект познания есть сугубо личностный процесс, поскольку он осуществляется не роботом, а конкретным человеком, находящимся в определённых условиях, в определённом возрасте, в определённом умственном и эмоциональном состоянии, имеющим определённый уровень образования, определённые способности, определённые психические и культурные особенности. Личностные особенности познающего не могут не влиять на сам процесс познания.

Что значит познавать? Это значит моделировать объект познания.

Моделировать – значит создавать образ объекта познания в нашей голове. Существует два пути моделирования этого образа – невербальный и вербальный (языковой). В первом случае речь идёт о создании модели объекта познания без помощи языка, а во втором – с помощью языка. При этом следует иметь в виду, что вербальное познание предполагает, с одной стороны, обдумывание познаваемого объекта с помощью внутренней речи, а с другой, использование текстов, в которых познаваемый нами объект уже в какой-то мере смоделирован их авторами.

М. Полани пришёл к своей концепции научного творчества со стороны эпистемологии – науки о познании. Его не устраивала традиция, в соответствии с которой субъект познания изображается в этой науке как абстрактное, безликое существо без роду и племени. Между тем процесс познания протекает в голове конкретного человека. Вот почему его знание является личностным (индивидуальным, персональным). Процесс приобретения личностного знания М. Полани сделал предметом своего исследования.

В предисловии к книге М. Полани писал: «Может показаться, что эти два слова противоречат друг другу: ведь подлинное знание считается безличным, всеобщим, объективным. Но это кажущееся противоречие разрешается иной трактовкой самого понятия “знание”… Для меня знание – это активное постижение познаваемых вещей, действие, требующее особого искусства» (Полани М. Личностное знание: на пути к посткритической философии. Благовещенск, 1998. С. 18).

Сложность цели, поставленной М. Полани перед написанием своей книги, вытекает из синкретической природы человека: индивидуальное и социальное в нём так тесно переплетены между собой, что отграничивать одно от другого – значит совершать когнитивное насилие над реальными актами личностного познания. Остаётся одно: выбирать доминанту.

М. Полани выбрал личностную доминанту. Отсюда не следует, что его образ личностного знания списан с познавательной деятельности одного единственного человека. В этом образе есть своя доля обобщения, однако само это обобщение направлено в первую очередь на подчёркивание личностной природы познания.

Личностное знание, предупреждает М. Полани, – вовсе не тождественно субъективному знанию. Его следует определить как сплав личного и объективного. Он писал: «Постижение (истины. – В. Д.) не является ни произвольным актом, ни пассивным опытом; оно – ответственный акт, претендующий на всеобщность. Такого рода знание на самом деле объективно, поскольку позволяет установить контакт со скрытой реальностью; контакт, определяемый как условие предвидения неопределённой области неизвестных (и, возможно, до сей поры непредставимых) подлинных сущностей. Мне думается, что термин “личностное знание” хорошо описывает этот своеобразный сплав личного и объективного» (там же. С. 19).

М. Полани расценивал объективную сторону личностного знания не столько с рациональной точки зрения, сколько с эмоциональной и этической точек зрения. Вот почему, по его мнению, в попперовских критериях верифицируемости и фальсифицируемости оно не нуждается. «Личностное знание в науке, – писал он, – является результатом не выдумки, но открытия и как таковое призвано установить контакт с действительностью, несмотря на любые элементы, которые служат его опорой. Оно заставляет нас отдаться видению реальности с той страстью, о которой мы можем и не подозревать. Ответственность, которую мы при этом на себя принимаем, нельзя переложить ни на какие критерии верифицируемости или фальсифицируемости или чего угодно ещё. Потому что мы живём в этом знании, как в одеянии из собственной кожи. Таково подлинное чувство объективности» (там же. С. 101).

В предисловии к книге М. Полани В. А. Лекторский критикует её автора за чересчур вольное отношение к принципу объективности истины. Это вполне справедливо, но следует сделать уточнение: М. Полани ставил перед собой по существу не гносеологические задачи, а психологические.

М. Полани стремился изобразить акт личностного познания (его термин) главным образом с психологической и этической точек зрения. Дело не столько в том, как обнаружить истину, сколько в том, как относиться к её обнаружению в акте личностного познания с этической и психологической точек зрения.

Этическая точка зрения на научное познание была выражена М. Полани в таких словах: «Познание направляется чувством долга и ответственности по отношению к истине; оно – попытка подчиниться реальности» (там же. С. 99).

В книге М. Полани господствует психологизм. С психологической точки зрения он рассматривал динамику акта научного познания. Он выделил в нём две стадии. Первая из них направлена на получение неявного знания о предмете исследования, а вторая – явного. Разница между ними состоит в степени постижения объекта познания.

В процессе стадии неявного знания исследователь формирует «молчаливое неявное знание» (там же. С. 128) о предмете исследования. Это знание становится более явным благодаря использованию внутренней речи. Однако внутренняя речь отличается от внешней своею неупорядоченностью. Вот почему в акте познания необходима завершающая стадия, в процессе которой исследователь «артикулирует» (вербализирует) создаваемую модель предмета исследования с помощью текста.

На второй стадии познания исследователь достигает явного знания о предмете изучения за счёт успешного текстуального оформления его концептуальной схемы, полученной в процессе его первой стадии. Это не значит, что явное знание отражает истину во всей её глубине. Явным оно становится в той мере, на которую оказался способен конкретный субъект познания.

Психологическая точка зрения на познание привела М. Полани к выводу о том, его эмоциональная сторона не менее значима, чем рациональная. Он писал: «Начиная с первых страниц этой книги, я неоднократно в различных контекстах подчёркивал тот потрясающий подъём, который испытывают учёные в момент открытия, – подъём, который может ощутить только учёный и только в связи с наукой. Ещё в первой главе я цитировал знаменитые слова Кеплера об открытии им третьего закона: “…меня ничто не сдерживает, я отдамся священному неистовству”. Хорошо известно, что и в процессе открытия вспыхивают такие эмоции, но считается, что на результат открытия они не влияют. Науку считают чем-то устанавливаемым объективно, независимо от её эмоциональных корней. Здесь необходимо подчеркнуть, что с этим мнением я не согласен» (там же. С. 196).

Более того, М. Полани утверждал: «Любой процесс исследования, не руководимый интеллектуальными эмоциями, неизбежно потонет в тривиальностях» (там же. С. 197).

Психологизм привёл М. Полани к весьма эмоциональной для науковедения категории – категории интеллектуальной (научной) страстности (самоотдачи). Он придавал ей основополагающей значение для развития науки: «Интеллектуальная страстность служит не просто подкреплением существования гармонии, которая открывает безграничную перспективу будущих открытий, но также указывает на возможные конкретные результаты, на достижение которых, быть может, уйдут годы труда учёного. При этом видение научной ценности оборачивается способностью открыть её, точно так же как восприимчивость художника рождает его творческие способности. Такова эвристическая функция научной страстности» (там же. С. 207).

Итак, Майкл Полани открыл путь в ту область науковедения и психологии, которую принято теперь называть психологией науки. В качестве основного фактора научного прогресса он провозгласил личностное знание, в формировании которого выделил две стадии – неявного знания и явного. Кроме того, он блестяще обосновал необходимость видеть в труде учёного не только рациональное погружение в объект познания, но и его эмоциальную сторону. Центральное место в последней он отводил способности учёного к научной страсти (самоотдаче).

В последней, 9-ой, главе своей книги, названной «Самоотдача», М. Полани написал: «Личностная причастность познающего субъекта тому процессу познания, которому он вверяет себя, осуществляется в порыве страсти. Мы осознаём интеллектуальную красоту как ориентир для открытий и как признак истинности» (там же. С. 299).

 

2. 2. 2. 2. Александр Наумович Лук

Александр Наумович Лук (1928–1982) – советский науковед-психолог. Окончил Киевский медицинский институт. В 1951–1958 работал в качестве офицера медицинской службы на Сахалине. С 1960 был сотрудником отдела биокибернетики Института кибернетики АН УССР, созданного великим врачом и учёным Николаем Михайловичем Амосовым (1913–2002), где занимался моделированием психических процессов на ЭВМ. С 1968 г. – кандидат философских наук. Тема диссертации: «Остроумие. Логико-эстетический и психофизический анализ. Перспективы моделирования». С 1971 – сотрудник отдела науковедения ИНИОН АН СССР. Вёл рубрику «Психология научного творчества» в журнале «Науковедение за рубежом». Автор множества книг: «Учить мыслить» (1975), «Мышление и творчество» (1976), «Юмор, остроумие, творчество» (1977), «Очерки эвристической психологии» (2011) и др. Основной науковедческий труд А. Н. Лука – «Психология творчества» (1978).

В центре внимания в книге А. Н. Лука – личность учёного. При этом главное внимание обращается на психическое своеобразие тех способностей, которые в наиболее развитой форме имеются у выдающихся учёных. Число таких способностей оказалось очень большим. Я выделю среди них только некоторые.

Зоркость в поисках проблем . Под зоркостью здесь имеется в виду не острота зрения, а острота ума. Учёному она задаётся той или иной теорией. А. Н. Лук приводит в связи с этим пример с А. Эйнштейном: «Когда молодой В. фон Гейзенберг поделился с Эйнштейном планами создания физической теории, которая целиком опиралась бы на факты и не содержала никаких домыслов, тот с сомнением покачал головой:

– Сможете ли вы наблюдать данное явление, будет зависеть от того, какой теорией вы пользуетесь, Теория определяет, что именно можно наблюдать» (Лук А. Н. Психология творчества. М.: Наука, 1978. С. 6).

Разумеется, не следует абсолютизировать мысль А. Эйнштейна, поскольку «она не исчерпывает собою все закономерности этого процесса» (там же. С. 8).

Способность к свёртыванию мыслительных операций . «Человек обладает способностью – поясяняет А. Н. Лук – к свёртыванию длинной цепи рассуждений и замене их одной обобщающей операцией» (там же. С. 8). Свёртывание, о котором идёт речь, осуществляется посредством категоризации и символизации.

Способность к переносу по аналогии . Например, телефон был изобретён А. Беллом по аналогии с человеческим ухом.

Цельность восприятия . Она осуществляется за счёт моделирования предмета познания, взятого в его целостности.

Гибкость мышления . Она состоит в «способности быстро и легко переходить от одного класса явлений к другому, далёкому по содержанию» (там же. С. 26).

С гибкостью мышления связана свобода мысли. Ч. Дарвин ставил её на первое место среди других своих способностей. Он писал: «Я неизменно старался сохранить свободу мысли, достаточную для того, чтобы отказаться от любой, самой излюбленной гипотезы (а я не могу удержаться от того, чтобы не составить себе гипотезу по всякому вопросу), как только окажется, что факты противоречат ей» (там же. С. 37).

Но в целом Ч. Дарвин не считал свои способности выдающимися. Он писал: «Я не отличаюсь ни быстротой соображения, ни остроумием… Поэтому я плохой критик: любая статья или книга приводит меня в восторг. Способность следить за длинной цепью чисто отвлечённых идей очень у меня органиченна, и поэтому я никогда не достиг бы успехов в философии и математике. Мне очень трудно ясно и сжато выражать свои мысли» (там же. С. 37–38).

Среди же своих достоинств, кроме свободы мысли, Ч. Дарвин отметил также «долю скептицизма», методичность в работе, усердие и любознательность. По поводу последней Ч. Дарвин писал: «С самой ранней юности я испытывал сильнейшее желание понять и разъяснить всё, что бы ни наблюдал, то есть, подвести все факты под некоторые общие законы» (там же. С. 73).

На развитие способностей влияет множество факторов. Один из них – творческий климат того коллектива, в котором работает учёный. «Одним из самых узких мест в процессе творческих нововведений, – пишет в связи с этим А. Н. Лук, – служит недостаточная готовность признать чужую заслугу и чужую идею, если она не подкреплена академическим авторитетом» (там же. С. 49).

Способность к научной работе стимулируется стремлением учёного к осуществлению поставленной цели исследования. Она – отправной пункт в научной работе: цель – объект – метод – мышление – результат – выводы (там же. С. 65).

В конце своей книги научное творчество А. Н. Лук сравнивает с художественным. Если художественное творчество обычно делят на три этапа – замысел, план, сочинение, то научное творчество выдающийся канадский эндокринолог австровенгерского происхождения Ганс Селье (1907–1982), о котором написал А. Н. Лук, делил на семь этапов:

1) любовь, или желание. Этот этап заключается в страстном желании учёного постичь истину, сделать её открытие;

2) оплодотворение. Как бы ни было велико желание учёного открыть истину, его ум останется стерильным, если он не оплодотворит его знаниями о предмете исследования;

3) беременность. В течение этого времени учёный вынашивает идею, до конца её не осознавая;

4) предродовые схватки. Учёный переживает в этот период творческие муки, связанные с осознанием идеи;

5) роды. В научном творчестве они связаны с ощущением великой радости, вызванной осмыслением научной идеи и её текстуальным оформлением;

6) осмотр и освидетельствование. Новорождённую идею коллеги учёного сначала придирчиво осматривают, а затем подвергают экспериментальной проверке;

7) жизнь. Если предварительный этап закончился благополучно, рождённой идее уготована долгая жизнь в науке.

Очевидно, самое трудное в научном творчестве – вынашивание идеи и её оформление (роды). Эти этапы в деятельности учёного связаны с его мышлением. Главная особенность научного мышления – его абстрактный характер. Но отсюда не следует, что учёный не облекает абстрактные понятия в нагляднообразные представления. Особенно большую роль при этом играет схематизация. С её помощью исследователь сжимает обширную информацию о предмете изучения в его концентрированную модель. Текстуальное оформление этой модели – дело менее трудное, чем её формирование в сознании учёного.

Моделирование объекта исследования – квинтэссенция научного мышления, но его успех зависит от многих объективных и субъективных факторов. При этом каждый учёный обладает специфическими творческими особенностями.

Вот как скромно Ч. Дарвин оценивал свои творческие способности: «Любовь к науке, безграничное терпение при долгом обдумывании любого вопроса, усердие в наблюдении и собирании фактов и порядочная доля здравого смысла. Воистину удивительно, что, обладая такими посредственными способностями, я мог оказать довольно значительное влияние на убеждения людей науки по некоторым важным вопросам» (там же. С. 37).

Какие же обстоятельства мешают научному творчеству? «Самый опасный враг творчества – страх. Боязнь неудачи сковывает воображение и инициативу. Второй враг творчества – чересчур высокая самокритичность… Третий враг творческого мышления – лень. Вот свидетельство Д. Пристли: “Мне нужно оттянуть минуту, когда всё-таки придётся начать писать. Я пишу уже больше пятидесяти лет, но начинать писать для меня по-прежнему мука. И теперь даже больше, чем раньше”» (там же. С. 71).

Выдающиеся учёные обычно очень просто объясняют свой успех в науке. Вот как объяснял свой успех И. Ньютон: «Просто я всё время думал об этом» (там же. С. 94).

Главной наградой за усердие в научной работе учёному служит удовольствие, которое он от неё получает. Ч. Дарвин писал: «Я обнаружил, правда, бессознательно и постепенно, что удовольствие, досталяемое работой мысли, несравненно выше того, которое доставляет какое-либо техническое умение или спорт» (там же. С. 74).

 

Даже у А. Койре, которого частно выставляют как завзятого интерналиста в науковедении, мы не найдём изоляцию науки от её социокультурной среды. Это естественно, поскольку наука – один из продуктов культуры. Однако представители внутридисциплинарного направления в науковедении (Д. Сартон, А. Койре, Т. Кун и др.) в своих теориях выдвигают на первый план науку как таковую, а её связи с другими продуктами культуры оставляют на втором плане.

В интерналистскую установку, характерную для многих зарубежных науковедов, было запущено множество критических стрел советскими науковедами. Большинство из них демонстрировали в своих работах прекрасное знание зарубежных теорий науки. Нельзя не поклониться их труду, который теперь почти забыт. Мы должны низко поклониться науковедческим работам Н. И. Родного, Б. С. Грязного, С. Р. Микулинского, В. С. Черняка, А. Ф. Зотова, Б. А. Старостина, И. П. Меркулова, А. Л. Никифорова, П. П. Гайденко, Н. И. Кузнецовой, Л. А. Марковой, Е. С. Чертковой и многих других. Их работы в целом вполне актуальны до сих пор.

Советская философия в постсоветской России оказалась в жалком положении, поскольку её марксистский фундамент оказался не угодным новой власти. Не буду упоминать здесь о тех, кто оказался перебежчиком. Один из них поражал своих коллег мировоззренческой мобильностью на десятом десятке лет. В 2014 г. он вступил в одиннадцатый. Однако многие наши философы продолжают сохранять в себе марксистскую закваску. К таким философам относится признанный мэтр отечественной философии науки В. С. Стёпин.

 

2. 2. 3.1. Александр Павлович Огурцов

Александр Павлович Огурцов (1936–2014) окончил философский факультет МГУ (1958), работал в редакции журнала «Вопросы философии», Институте истории естествознания и техники АН СССР, Институте философии РАН. Доктор философских наук с 1991 г. Он – автор следующих монографий:

1. Дисциплинарная структура науки. М., 1988 (это его докторская монография).

2. Марксистская концепция истории естествознания (XIX век). В соавторстве с Б. М. Кедровым. М., 1978.

3. Марксистская концепция истории естествознания (первая четверть XIX века). М., 1988.

4. Философия науки эпохи Просвещения. М., 1994.

5. От натурфилософии к теории науки. М, 1995.

6. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. СПб., 2011.

Последняя книга – фундаментальный итоговый труд А. П. Огурцова. Она вышла в свет в великолепном трёхтомном издании, когда её автору исполнилось 75 лет. Её можно назвать энциклопедией современной философии науки. Невозможно объять необъятное. Вот почему я выделю в ней наиболее значительные идеи её автора.

Первая часть. Исследовательские программы

Термин исследовательская программа у А. П. Огурцова сродни таким более известным терминам, как научное направление или научная школа. В какой-то мере оно напоминает и научную парадигму Т. Куна, но – в миниатюре.

«Исследовательская программа, – пишет А. П. Огурцов, – последовательность теорий науки, которые построены на основе общих фундаментальных принципов, разворачивают ту или иную теорию науки, конкретизируют её, восполняют круг проблем, поставленных и решаемых той или иной философской теорией» (Огурцов А. П. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. Ч. 1. СПб., 2011. С. 7).

Итак, в ту или иную исследовательскую программу, как её понимает А. П. Огурцов, попадают научные концепции, которые объединяют, во-первых, общие фундаментальные принципы, а во-вторых, определённая философская теория.

В науковедении ХХ в. сложились исследовательские программы на основе множества философских теорий. Метологический потенциал у некоторых из них оказался невысоким (логический позитивизм, феноменология и др.), а у других – более высоким (символический трансцендентализм Э. Кассирера, критический рационалим К. Поппера и др.).

Пришло время, по мнению А. П. Огурцова, для пересмотра прежнего отношения к концепциям науки. Никто не отрицает их методологической пестроты. Но даже и на саму эту пестроту пора взглянуть по-новому. По-новому – значит сосредоточить внимание на том, что ценного различные теории внесли в науку о науке. Пришло время собирать камни.

Пришло время для синтетического взгляда на историю науковедения. Этот взгляд нацелен на создание в будущем единой теории науки. Она должна вобрать в себя всё лучшее, что было и есть в мировом науковедении. Более того, она должна извлечь полезные уроки даже и из противоборства, которое имело место между разными исследовательскими программами в истории философии науки.

А. П. Огурцов пишет в связи с этим: «В противоборстве различных исследовательских программ – эмпиризма и конструктивизма, реализма и конвенциализма, неорационализма и логического эспиризма, критического рационализма и структурализма – происходило не только оттачивание логикометодологического инструментария, но и обогащение и кардинальная смена стратегий исследований науки» (там же. С. 8).

Синтетическая идея проходит через всю книгу А. П. Огурцова. Чтобы создать синтетическую теорию науки нужно объединить (синтезировать) весь полезный опыт, которая накопила философия науки в ХХ в. Для этого она должна в первую очередь обращать внимание на то, что объединяет разные исследовательские программы, а не на то, что их разъединяет. Эта теория берёт в свой багаж те же черты, которые характерны для отдельных исследовательских программ, – общие фундаментальные принципы и ценные философские идеи, из которых исходили их творцы.

В связи с поиском общих фундаментальных принципов, объединяющих различные науковедческие теории, А. П. Огурцов поделил историю науковедения ХХ-начала XXI вв. на два периода – довоенный и послевоенный. Первый из них опирался на эпистемологию, а второй – на социологию.

Высшей ценностью первого, эпистемологического, периода в науковедении была истина. Стремление к ней объединяло всех науковедов этого периода, несмотря на теоретические расхождения между ними.

А. П. Огурцов писал: «При всех различиях в трактовке науки независимо от того, исследовались ли структура научного знания или его рост, от того, как понималась истина, на которую ориентируется научное знание, на какие методы научного исследования делается акцент, независимо от этого научное знание рассматривалось как когнитивная деятельность, направленная на постижение истины и регулируемая определёнными методами исследования и изложения» (там же. С. 17).

Выдвижение истины на положение высшей научной категории в первый период развития философии науки сопровождалось расцветом сциентизма в обществе. Под сциентизмом в точном значении этого термина следует понимать выдвижение науки на приоритетное положение по отношению к другим сферам духовной культуры. По мнению А. П. Огурцова, такое положение наука занимала в цивилизованных странах с начала ХХ в. до середины его 60-х годов.

А. П. Огурцов писал: «Наука обладала приоритетом среди остальных форм духовной деятельности: она занимала первенствующее место в современной культуре, с нею связано развитие техники и рост благосостояния людей, а предлагаемые ею пути рационализации стали не просто дорогами цивилизации, но и методами построения философии» (там же).

Для второго, социологического, периода в развитии философии науки характерны следующие черты – превращение науки в социальный институт, выдвижение в философии науки не научной эпистемологии, а социальной философии науки, интерсубъективность, деконструктивизм, социокультурный анализ науки.

Превращение науки в социальный институт. «В этот второй – послевоенный период сформировалось то, что и называется Большой наукой с её громадными институтами, государственной финансовой и социальной поддержкой, с кадрами научных сотрудников, перед которыми ставятся вполне чёткие государственно важные цели, определяются сроки выполнения и необходимые ресурсы. Наука после Второй мировой войны стала социальным интитутом» (там же. С. 18).

Приоритет социологии науки. «Ядром исследовательских программ, анализирующих науку, стала социология, которая трактовала науку то ли как социальный институт, то ли как научное сообщество внутри этих институций, то ли как формальные и неформальные связи между учёными разных специальностей и разных профессий. Ведущим мотивом изучения науки стал социальный» (там же. С. 19).

Интерсубъективность. «Знание при любом социологическом подходе оказывается совокупностью убеждений (belief), а его объективность – интерсубъективностью, достигаемой благодаря консенсусу» (там же.).

Консенсус (согласие), как мы понимаем, может состояться между людьми в отстаивании не только истинных, но и ложных идей. Вот почему консенсус в науке – её весьма сомнительное достижение. А. П. Огурцов пишет: «Наука есть прежде всего истинное знание, а не просто совокупность убеждений, разделяемых тем или иным учёным с научным сообществом» (там же. С. 14).

Деконструктивизм. «Знаменем социологического подхода к науке и стала “деконструкция” прежнего понимания науки и прежних концепций науки. Разрушительный пафос (у непозитивистов и постмодернистов. – В. Д.) был направлен прежде всего против гносеологической матрицы исследования научного знания и против прежних методов изучения науки» (там же. С. 20).

Руководствуясь синтетической идеей, А. П. Огурцов иногда чересчур благодушно относился к зарубежным науковедам. Деятельность неопозитивистов и постмодернистов была на самом деле не разрушением ради созидания, а разрушением ради разрушения.

Социокультурный анализ науки. «Социология науки, ставшая исходной в социальной истории науки, была восполнена культурно-историческим подходом к науке. Социокультурный анализ науки не мог осуществляться иначе, как в детальном изучении “отдельных случаев” – описаний истории семьи, биографии учёных, их образования, культурного влияния, научных школ» (там же. С. 20).

В первой книге главного труда А. П. Огурцова анализируются концепции науки, созданные на протяжении всего ХХ в. Мы находим здесь подробнейший анализ теорий Э. Маха, Л. Витгенштейна, М. Шлика, Р. Карнапа, М. Хайдеггера, К. Поппера, Т. Куна, и др. Мы вновь здесь обнаруживаем удивительное благодушие автора этого труда к теориям указанных авторов. Приведу только один пример – с Венским кружком, о главе которого – Морице Шлике – я уже упоминал во введении.

По мнению А. П. Огурцова, в нашей философии науки сложилось предубеждение против неопозитивизма. Он утверждает, что члены Венского кружка вовсе не стремились вслед за Л. Витгенштейном к уничтожению философии. Они, оказывается, стремились к поиску новой философии, которая, в отличие от старой, на самом деле смогла бы быть надёжной опорой для анализа науки. Они, оказывается, пытались создать «научную» философию, ниспровергая прежнюю как не науку.

А. П. Огурцов писал в начале 4-ой главы: «Задача этой главы заключается в выявлении тех предубеждений, которые сопровождают возникновение и историю Венской школы неопозитивизма и которые даже усилились в историцизме постпозитивистской философии науки… На самом деле… подвергалась критике прежняя метафизика, а не философия как таковая» (там же. С. 62).

Свежо предание, да верится с трудом. Даже если и признать, что неопозитивисты искали такую философскую теорию, которая будет полезна для науковедения, то как расценивать их заявления о том, что философия – не наука?

По А. П. Огурцову выходит, что они имели в виду не философию вообще, а лишь прежнюю философию. Возникает вопрос: могут ли претендовать на создание «научной» философии люди, которые ничтоже сумняшеся сбрасывали с корабля современности Р. Декарта и И. Гердера, Г. Гегеля и Г. Спенсера и т. д., и т. д.?

По дурной традиции членов Венского кружка называют неопозитивистами, а одним из основателей позитивизма, как известно, был Герберт Спенсер. Если бы последний узнал о таких «преемниках», он перевернулся бы в гробу. Вместе с И. Гердером он указал нам путь к построению синтетической философии, назначение которой состоит в обобщении достижений частных наук. А чем занимались так называемые неопозитивисты? Они разрушали философию по преимуществу. Они потому и вышли на критику языка, чтобы с её помощью выполнить свою «деконструктивную» работу по отношению к философской науке.

Реанимировать неопозитивистский труп – не самое благородное занятие. Зачем подливать масла в огонь? Мы и без неопозитивистов видим, как этот мир расползается на наших глазах по швам.

От реанимации неопозитивизма отказались ещё постпозитивисты, о которых в негативном контексте упоминает в приведённой цитате А. П. Огурцов. Почётное место среди них принадлежит Стивену Тулмину. Именно он имеет право причислять себя в позитивистам, поскольку от Л. Витгенштейна он ушёл и направился к Г. Спенсеру – в его концепции универсального эволюционизма. Но у С. Тулмина был союзник – Уиллард Куайн (1908–2000), которого Барри Страуд называет «ведущим философом современности» (Аналитическая философия / Сост. А. Р. Грязнов. М., 1993. С. 169).

Термин концептуальная схема У. Куайн наполнил рельным содержанием. Под этим термином он имел в виду систему понятий, лежащую в основе той или иной науки. При этом он обращал внимание на историческую изменчивость концептуальных схем у тех или иных наук.

Своеобразие философской концептуальной схемы У. Куайн видел в чрезвычайно высоком уровне абстрактности её категорий. Суммируя взгляды У. Куайна на определение задач науки вообще и философии в частности, Барри Страуд писал: «Наука является попыткой постичь смысл мира – внести действенную степень простоты и понятийности в поток опыта… Философия продолжает этот процесс на более высоком уровне общности. Она пытается найти простейшую и наиболее общую схему, на основе которой следует говорить о существующем» (Аналитическая философия / Под ред. А. Р. Грязнов. М., 1993. С. 170).

Как видим, понятие философской концептуальной схемы сродни понятию онтологической (философской) картины мира, до построения которой неопозитивистам было так же далеко, как до солнца.

Синтезировать философию науки лучше без неопозитивистов. Намного плодотворнее выглядит у А. П. Огурцова оценка теории Т. Куна. Совершенно справедливо он указывает в своей книге на ошибочную интерпретацию этой теории. В неё впадал, например, С. Тулмин.

А. П. Огурцов писал: «Обычно концепцию научных революций Куна отождествляют с идеей прерывности развития науки, с принципиальным отказом от какой-либо преемственности в историко-научном прогрессе. На деле же Кун отдавал приоритет догме в истории науки, подчёркивал значимость “нормальной науки”, обеспечивающей совокупность реальных достижений научного знания – решение “головоломок”» (Огурцов А. П. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. Ч. 1. СПб., 2011. С. 356).

Теория Т. Куна обладает несомненным синтетическим потенциалом. А. П. Огурцов это продемонстрировал ещё в книге «Философия науки эпохи Просвещения». Удивляя своих читателей блестящей эрудицией, он показал в ней, что политическая революция и научная могут вступить не в метафорические отношения, а в реальные. Революционный дух во Франции XVIII в. проникал в её науку. Другая ситуция сложилась после Великой французской революции. В особенности в начале XIX в. разочарование в её результатах отрезонировало в упаднических настроениях, появившихся и среди учёных.

Иная ситуация в науке сложилась на рубеже XIX–XX вв. Идея революции в науке стала вновь вдохновляющей. А. П. Огурцов так оценивает эту ситуацию: «Чувство краха старой науки и предчувствие новой лихорадочной эпохи охватило и учёных. Новые открытия стали оцениваться ими как научная революция, как революционный переворот в физических представлениях о структуре материи, о пространстве и времени, о взаимоотношении различных сил и форм движения» (там же. С. 342–343).

Вторая часть. Наука в социокультурной системе

Вторая часть анализирумой книги А. П. Огурцова выводит читателя на необозримые просторы современной культуры. Если в первой её части в центре внимания её автора были исследовательские программы, то во второй он переходит к многообразным связям науки с культурой. Сам он сформулировал цель этой части в названии её второй главы: «От исследовательским программ – к образцам культуры» (там же. Ч. 2. С. 33).

Под образцами культуры А. П. Огурцов имеет в виду её идеалы. Эти идеалы (истина, красота, добро, справедливость и т. п.) не могут не влиять на развитие науки. Под их влиянием в ней складываются свои идеалы, среди которых А. П. Огурцов ставит на первое место идеал научности. Этот идеал в свою очередь выступает как мощный фактор для развития культуры в целом.

«Что же такое идеал научности, или идеал познавательной деятельности? – пишет А. П. Огурцов. – Если попытаться раскрыть содержание этого понятия, то следует указать, что идеал научности – это:

• во-первых, некоторый исторически конкретный критерий, эталон оценки, некий нормативный образец, принятый в научном сообществе им оцениваемый;

• во-вторых, некоторое субъективное представление членов научного сообщества о том, что приемлемо и что неприемлемо, что обоснованно и что необоснованно;

• в-третьих, принципы выбора определённых методологических и теоретических альтернатив, составляющих тем самым важную компоненту научно-исследовательской программы, принимаемой научным сообществом;

• в-чётвёртых, механизм, обеспечивающий определение и выбор целей и средств познавательной деятельности;

• путь интеграции научного сообщества» (там же. С. 37–38).

Любые идеалы всегда впереди. Отсюда не следует, что мы должны отказаться от бесконечного приближения к ним. Их роль в очеловечении невозможно переоценить. Ещё М. Е. Салтыков-Щедрин писал: «Человечество бессрочно будет томиться под игом мелочей, ежели заблаговременно не получится полной свободы в обсуждении идеалов будущего» (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в десяти томах. Т. 9. М., 1988. С. 105).

А. П. Огурцов указал на два подхода к достижению идеала научности. По поводу первого из них читаем: «Первый подход предполагает осмысление эвристической роли идеалов научности в познавательном процессе, в научном поиске, их воздействие на выработку логико-теоретических принципов, их конкретное воплощение в исследовательской деятельности. Этот подход выявляет воздействие сложившихся или складывающихся идеалов научности на разработку исследовательской программы, на выбор теоретических средств в ходе конкретного научного поиска. Идеалы науки оказываются в этом случае важным компонентом научного творчества независимо от того, выбраны ли они учёным самостоятельно или заимствуются из существующих философских построений» (Огурцов А. П. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. Ч. 2. СПб., 2011. С. 46).

По поводу второго подхода к достижению идеала научности А. П. Огурцов пишет: «Второй подход предполагает анализ не столько научных исканий, сколько процесса институализации уже выработанных идеалов науки, признания их в качестве образцов научным сообществом, системой образования и т. д. Здесь в центре внимания стоят процессы признания идеалов научности в социокультурной среде, превращения их в парадигму дисциплинарного знания, в норму социального института образования» (там же).

Понятие идеала научности многогранно. Кроме того, оно исторически изменчиво, поскольку зависит от конкретного социокультурного контекста. Далёко не последнюю роль в движении к идеалу научности, вместе с тем, играют работы выдающихся учёных. А. П. Огурцов наметил в связи с этим три периода в истории русской философии науки.

Первый период русской философии науки в ХХ в., по мнению А. П. Огурцова, связан со статьёй В. И. Вернадского «О научном мировоззрении», где её автор указывает на необходимость общего взгляда на мир для представителя любой частной науки.

Второй период в истории отечественной философии науки связан, по мнению А. П. Огурцова, с работой Г. Г. Шпета «Явление и смысл» (1914), где намечен путь к обнаружению смысла в том или ином явлении и в передаче этого смысла через значение слова.

Третий, советский, период в истории отечественной философии науки связан с работой И. А. Боричевского «Науковедение как точная наука» (1926). В этой работе её автор поёт вполне оправданные дифирамбы теории науки. Он указывает на её направляющую роль по отношению ко всей науке. Она имеет своей целью помогать учёным во всё более и более глубоком осознании культуросозидательной роли науки. Она призвана содействовать превращению науки в мощную производительную силу.

Особое внимание А. П. Огурцов уделил взаимоотношениям советской науки с коммунистической властью.

После Октябрьской революции 1917 г. в стране, где полыхала гражданская война, где было холодно и голодно, большевистская власть думала о развитии науки. Ей предстояло создать новую научную политику. На какой основе? На марксистской.

Но эта основа – теория, а на практике марксистскую теорию надо было реализовывать в условиях противоборства разных образов науки – инструментально-идеологического, персоналистского, социоорганизационного, науки как рационализирующей силы, культурно-исторического и др. (см. 8-ю гл. 2-й части анализируемой книги А. П. Огурцова). Я выделю здесь только два образа науки – инструментально-идеологический и рационализирующий.

Первый из этих образов науки может быть назван пролеткультовским (пролетарско-культурным). Ещё до Октябрьской революции появилась организация, получившая название Пролеткульт. Её руководители и создали инструментально-идеологический образ науки.

Для пролеткультовского образа науки характерны следующие черты – инструментализм, нигилизм в отношении к дореволюционной науке и ультрареволюционность в отношении к послереволюционной, деперсонализм.

Инструментализм. А. А. Богданов, В. Ф. Плетнёв, Ф. И. Калинин и др. руководители Пролеткульта видели в науке инструмент для построения социалистического общества. А. А. Богданов был ведущим идеологом Пролеткульта. Он интерпретировал науку в социал-дарвинистском и классовом духе. Он видел в науке одно из средств для борьбы за существование между пролетариатом и буржуазией.

Нигилизм/ультрареволюционность. Среди пролеткультов-цев не было единства в отношении к прежней, буржуазной, науке. А. А. Богданов, например, считал, что пролетарская наука не должна полностью отказываться от буржуазной науки. Первая должна сохранить лучшее, что было в последней. Эту мысль он распространял на всю культуру. Он писал: «Пролетариат – законный наследник всех ценных завоеваний, как духовных, так и материальных; от этого наследства он не может и не должен отказываться» (там же. С. 148).

Но были и ультрареволюционеры-разрушители. Так, Ф. Радванский вещал: «В наследии от старого мира достаются нам одни лишь развалины да гнилая труха. Приходится всё строить заново. Мы должны создать новую науку, новую литературу, новое искусство» (там же. С. 148).

Ультрареволюционность у некоторых пролеткультовцев доходила до неопозитистского накала в отношении к философии. Так, некто С. Минин кричал: «Долой грязное бельё философии!», «Без остатка вышвырнуть за борт философию!» и т. п. (там же. С. 150).

Деперсонализм. Поскольку социализм держится на коллективном труде, индивидуальному авторству в науке не следует придавать большого значения.

Пролеткульт был ликвидирован в 1932 г. Он не выдержал конкуренции с образом науки как рационализирующей силы. На этот образ большевистская власть стала ориентироваться с самого начала. В чём суть этого образа?

А. П. Огурцов отвечает: «Рационализация мира, в том числе и социального мира, предполагает экстенсивное и интенсивное развитие науки, формирование и развёртывание рациональных установок и оснований всех сегментов культуры, рационализацию сознания и учёных, и широких кругов общественности. Рациональные установки и ориентации, принципы рациональности, утверждаемые научным сознанием, обусловлены степенью практического применения науки в решении социальных и технических задач, развёртыванием техникоинженерного способа существования научного знания» (там же. С. 158–159).

Для образа науки как рационализирующей силы характерны следующие черты – научная организация труда (НОТ), планирование научно-исследовательской работы и государственное управление научными организациями.

Научная организация труда (НОТ). Одним из лидеров движения за НОТ был А. К. Гастев. Новое общество, совершенно справедливо считал он, должно строиться на научных началах. Прогресс в обществе невозможен без научной организации труда. Прекрасно сформулировал суть НОТ Н. А. Уёмов: «Твори и созидай на основе научного знания» (там же. С. 109).

Планирование научно-исследовательской работы. В феврале 1918 г. был создан Комитет по делам науки. Он стал в то время главным планирующим органом для научных учреждений.

Его сотрудники издавали документы, в которых публиковались отчёты о научно-исследовательской работе, проводимой в стране, а также ставились задачи на будущее.

Государственное управление научными организациями. С самого начала большевистская власть стремилась взять под контроль деятельность учёных, главным институтом которых была Академия наук. Но сама Академия наук стремилась к автономии. Понадобились долголетние усилия Советской власти, чтобы наука в нашей стране оказалась под партийно-государственным контролем.

Пошёл ли нашей науке этот контроль на пользу? Ответом на этот вопрос могут служить те грандиозные успехи, которых достигла наша наука в советское время. Но нельзя закрывать глаза и на оборотную сторону медали: партийный контроль над наукой в нашей стране нередко был чрезмерным. Более того, в 30-е годы многие учёные оказались незаконно репрессированы. Во многом это произошло потому, что произошла, как выразился А. П. Огурцов, сталинизация философии.

Главными творцами сталинизации философии стали будущие академики М. Б. Митин и П. Ф. Юдин. Суть их позиции сводилась к большевизации философии. В коллективной статье «За большевизацию работы на философском фронте» (1931) читаем: «В подготовке теоретических кадров необходимо взять самый решительный курс на создание их из среды пролетариев, из среды членов партии, имеющих опыт гражданской войны, опыт массовой, партийной, общественной работы, из среды стойких большевиков-ленинцев, проверенных на опыте внутрипартийной битв со всякого рода антиленинскими уклонами, из среды пролетариев, батрачества, из среды колхозников, бедняков и середняков» (там же. С. 202).

А. П. Огурцов считал, что издержки, которые имели место в советской науке, проистекали не только из её подвластного положения, но и из её мировоззренческой основы – диалектического материализма. Он писал: «Диалектический материализм не дал адекватных ответов на вызовы науки ХХ в. Отношение к генетике и кибернетике в советские годы достаточно хорошо известно, а облыжные обвинения создателя теории относительности и основоположников квантовой физики в субъективном идеализме и буржуазности были сугубо политико-идеологической риторикой и били мимо цели (см. об этом книгу: Подвластная наука? Наука и советская власть. М., 2010). Это был способ изоляции отечественной науки, отрыва её от мирового научного сообщества и формирования феномена своей “советской науки”, подвластной велениям властей предержащих. Что из этого получилось, всем известно» (там же. С. 7).

Что можно сказать по этому поводу? Первое: бесспорную эвристическую ценность диалектического материализма подтвердило множество советских философов – Б. М. Кедров, И. С. Нарский, П. В. Копнин, Э. В. Ильенков, А. С. Богомолов,

B. С. Черняк и мн. др. Второе: можно ли обвинять диалектический материализм – сам по себе – за его использование у нас не в научных целях, а в политических?

П. В. Алексеев и А. В. Панин отвечают: «Философская система, базирующаяся на материализме и диалектике, столь же мало несёт ответственность за тот или иной политический режим, сколь и философия Ф. Ницше или М. Хайдеггера – за установление фашистского режима в Германии в 30-х годах ХХ столетия» (Алексеев П. В., Панин А. В. Философия. 3-е изд. М., 2005. C. 10).

Разве можно втиснуть в рамки марксистской идеологии все труды советских гносеологов по материалистической диалектике? Выделю среди них только три:

• Диалектика научного познания. Под руководством Д. П. Горского. М., 1978.

• Материалистическая диалектика как общая теория развития. В 2 томах. Под руководством Л. Ф. Ильичёва. М., 1982.

• Гносеология в системе философского мировоззрения. Под редакцией В. А. Лекторского. М., 1983.

На диалектический материализм опиралась у нас и философия науки. В 60–80 гг. она пережила настоящий ренессанс. Её бесспорные достижения обобщены В. С. Стёпиным в книге «История и философия науки» (М., 2011. С. 74–85).

Выразил А. П. Огурцов своё отношение к научной политике и постсоветских реформаторов. Он, в частности, писал: «Реформа АН, осуществляемая в наши дни, не привела к созданию инновационной структуры науки, а свелась пока лишь к сокращению числа академических институтов и научных кадров, к сужению фронта научных исследований и к новому давлению на учёных под демагогическим лозунгом повышения эффективности академических исследований» (там же. С. 189).

Душа А. П. Огурцова болела о развитии философии науки. Он стремился найти путь, который позволит объединить стратегии, которые в настоящее время имеются в философии науки. В своей книге он обозначил две таких стратегии – пропозициональную (эпистемологическую) и социокультурную.

Поясняя разницу между указанными стратегиями, А. П. Огурцов пишет: «В настоящее время в философии науки сосуществуют две стратегии: пропозициональная (стандартная, логико-эпистемологическая концепция науки) и социокультурная. Они несоизмеримы, конструируют каждая свой специфический образ науки, осуществляют анализ науки специфическими средствами и тематизируют различные сегменты научного знания. Задача философии науки в будущем – не отказываться от достижений логико-эпистемологического подхода к науке во имя социокультурной тематизации научного исследования, а найти пути сближения этих двух стратегий, если не соединения» (там же. С. 232).

Как видим, объединительная установка заявляет о себе на протяжении всей книги А. П. Огурцова. Эта установка заявляет о себе и в утверждении коммуникативного подхода в науковедении. Роль коммуникации в эпоху интернета велика не только для пропаганды научных знаний в широких народных массах, но и для роста знаний в самой науке, для усиления роли научной этики, для борьбы с лженаукой и т. д.

Особенно важную роль коммуникативный подход играет в социальной философии науки. А. П. Огурцов писал: «Утвердившийся в конце ХХ в. коммуникативный подход к науке существенно трансформировал формы анализа науки в философии науки. Теперь в центре внимания – формы коммуникаций между учёными в рамках научного сообщества, специфика этих коммуникаций в разных дисциплинах, этические нормы, регулирующие взаимоотношения между учёными, моральные запреты, накладываемые на научные исследования, в частности, запрет на плагиат и на фальсификацию их результатов. Проблемы этики науки, её взаимоотношения с методологией науки, выявление подделок в науке, обусловленных прежде всего борьбой за престиж и победу в конкуренции за ресурсы, формирование новых вариантов прикладной этики (экологической этики, биоэтики, возникшей вследствие интенсивного развития медико-технического оснащения средств поддержания жизни и поставившей во главу угла поиск критерия смерти) – таков тот круг проблем, который обсуждается в социальной философии науки рубежа ХХ и XXI вв.» (там же. Ч. 1. С. 13).

Третья часть. Философия науки и историография

В третьей части своей книги А. П. Огурцов поставил в центр своего внимания историографию естествознания.

До 20-х гг. ХХ в., по мнению А. П. Огурцова, господствала индуктивисткая установка в историографии наук о природе. Эта установка была выведена в книгах «История индуктивных наук» У. Уэвелла, «История механики» Э. Маха и «История физики» Ф. Розенберга. Их авторами руководил кумулятивный и интерналисткий образ науки. Рост научных знаний они изображали как их медленное накопление в естествознании и упирали на их независимость от исторического контекста.

В 20-е и в особенности в 30-е годы в осмыслении образа науки происходит смена ориентиров. А. П. Огурцов обращает здесь внимание на книгу К. Скиннера с красноречивым названием «Контекстуальная история идей». Её автор показал в ней, что оторвать историю естествознания, как и историю других наук, от социокультурного контекста не представляется возможным, поскольку все науки в той или иной мере вырастают из общественных потребностей.

Развитию дальнейшей историографии естествознания, по мнению А. П. Огурцова, вредил деструктивизм. Так, в 70-е гг., произошёл поворот в сторону увлечения герменевтикой, которая во многом играла деструктивную роль в научной историографии.

А. П. Огурцов пишет в связи с этим: «Этот поворот привёл к деконструктивистской историографии науки, к замыканию рациональных реконструкций истории науки лишь в пределах герменевтически истолковываемых коммуникаций между учёными, что нашло своё выражение в тезисе о “несоизмеримости парадигм”. В последнее десятилетие уже ощущается неприятие этой деконструктивистской программы в историогафии и начинается поиск универсальных и актуальных посредников коммуникации, универсальных норм и правил, создающих “безличный мир” рациональности (её критериев, стандартов, регулятивов, методов, достигнутых истин)» (там же. Ч. 3. С. 211–212).

В конце третьей части своего главного труда А. П. Огурцов отводит много места отечественной историографии науки. Он подробно анализирует в ней историографические концепции К. Э. Циолковского, В. И. Вернадского, М. К. Петрова и М. К. Мамардашвили. Обращение к этим концепциям хоть в какой-то мере заполняет пробелы, имеющиеся в изучении нашей историографии науки.

В конце своего титанического труда А. П. Огурцов указывает на главные движущие силы в развитии науки – её творцов. Если в трудах физиков, биологов и представителей других частных наук личностное начало автора часто незаметно, то «в философии, как в никаком ином модусе культуры, выражена личность мыслителя» (там же. С. 293).

Почему именно у философа личностное начало заметнее, чем у других учёных? Потому что он видит мир в целом, а в этом случает заметнее своеобразие его мировоззрения.

Итак, по широте охвата концепций науки, проанализированных в книге А. П. Огурцова «Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы», и по широте затрагиваемых в ней теоретических проблем и путей к их решению у её автора нет конкурентов. Её автор был великим тружеником. Его эрудиция поражает. Его главная книга – путеводитель по во многом ещё неизведанным тропам науковедческой науки. Её стержневая идея – идти в науковедении по пути синтеза. Возможен ли этот синтез хотя бы в отдалённом будущем?

А. П. Огурцов отвечает на этот вопрос в последнем абзаце своей книги: «Будет ли преодолена альтернативность таких ориентаций, как фундаментализм/антифундаментализм, редукционизм/антиредукционизм, натурализм/конструктивизм, эмпиризм/монотеоретизм, покажет время. Полагаю, что в ближайшие десятилетия в философии науки противостояние этих методологических ориентаций лишь обострится, поскольку каждое из этих направлений по-своему решает проблему структуры и развития научного знания, характеризуется специфическим видением социальных параметров роста науки. Лишь уяснение преимуществ и границ каждой из этих альтернативных ориентаций в постижении науки позволит достичь согласия между различными философскими концепциями науки. Пока до этого согласия далеко» (там же. С. 306).

 

2. 2. 3. 2. Вячеслав Семёнович Стёпин

Вот какие сведения о Вячеславе Семёновиче Стёпине (род. в 1934) мы можем прочитать в «Википедии»: «Окончил отделение философии исторического факультета Белорусского государственного университета (БГУ) (1956), аспирантуру по кафедре философии БГУ (1959)… Доктор философских наук (1976), профессор (1979), заведующий кафедрой философии БГУ (1981–1987), директор Иститута истории естествознания и техники (Москва, 1987–1988), член-корреспондент АН СССР (1987), директор Института философии АН СССР, с 1992 – Институт философии РАН (1988–2006), академик РАН (1994), заведующий кафедрой философской антропологии философского факультета Московского государственного университета… Президент Российского философского общества».

В центре интересов патриарха нашей философии на протяжении всей его зрелой жизни была наука. Ещё до переезда в Москву он издал несколько науковедческих книг в Минске: «Современный позитивизм и частные науки» (1963), «Становление научной теории» (1976), «Природа научного познания» (1979) и «Специфика научного познания» (1983).

Затем стали появляться книги В. Стёпина, изданные в Москве: «Основания науки и их социокультурная размерность» (1996), «Парадигмальные образцы решения теоретических задач» (1998), «Ценностные основы и перспективы техногенной цивилизации» (1999), «Теоретическое знание» (1999), «Саморазвивающиеся системы и постнеклассическая рациональность» (2003), «Философия науки. Общие проблемы» (2006), «История и философия науки: Учебник для аспирантов и соискателей ученой степени кандидата наук» (2011) и др. Все эти книги пронизывает культурологизм.

Что понимает В. С. Стёпин под культурой? В аннотации к его главному культурологическому труду – книге «Цивилизация и культура» – читаем: «Культура рассматривается как сложноорганизованная развивающаяся система надбиологических программ человеческой деятельности» (Стёпин В. С. Цивилизация и культура. СПб, 2011. С. 2).

Не самое лучшее определение культуры! Под это определение можно подвести не только культуру, но и психику.

Мы не найдём строгого определения культуры и в самой книге, о которой идёт речь, однако пристальный взгляд на неё приводит читателя к обнаружению того понимания культуры, который имеет очень далёкие корни в науке. Они восходят к И. Гердеру, который понимал под культурой весь комплекс отличий человека от животного. Этот комплекс он обозначал как человечность (гуманность). Этот комплекс вырисовывается и у В. С. Стёпина, хотя он идёт не от Иоганна Гердера, а от Карла Маркса.

В первой главе главной культурологической книги В. С. Стёпина («Образ культуры в современной научной картине социальной реальности») понятия антропогенез (очеловечение) и культурогенез совершенно справедливо рассматриваются как однопорядковые. При этом упор делается на социальную природу культуры.

Человек сумелся оторваться от своих животных предков потому, что стал творчески преобразовывать мир, в котором он жил. Он обязан своим существованием культуросозидательной деятельности. «Человек – это не просто клеточка в целостном организме общества и тем более не винтик в динамической системе общественных связей, – пишет В. С. Стёпин. – Он активное, деятельное существо, и только благодаря его активности воспроизводится и изменяется общество как целостный организм… В деятельности человек целенаправленно изменяет окружающий мир» (там же. С. 37).

Человек становится человеком благодаря культуросозидательной деятельности не только в филогенетическом плане, но и в онтогенетическом. Появившийся на белом свете человек становится человеком всё в большей и большей степени, благодаря его всё большему и большему врастанию в культурное общество.

В. С. Степин пишет: «Начиная со своего рождения человек постепенно включается в систему исторически сложившихся социальных связей и отношений. Его становление как человека определено их постоянным расширением и обогащением. В раннем детстве эти связи ограничены: семейные отношения, общение с другими детьми в различных социальных группах, чаще всего под контролем взрослых (прогулки, игры во дворе, коммуникации с воспитательницей и сверстниками в детском саду и т. д.). Они значительно увеличиваются и усложняются в школьном возрасте, особенно в процессе вхождения подростка в мир взрослых. Наконец, став взрослым, человек, как правило, включается в ещё более многочисленные и разнообразные социальные связи» (там же. С. 36).

Своим индивидуальным очеловечением человек обязан усвоению всех базовых ценностей, которые входят во все сферы культуры. «Эти ценности, – поясняет В. Стёпин, – проявляются во всех сферах культуры (науке, философии, религии, морали, искусстве, политическом и правовом сознании и др.). Несмотря на относительную автономию этих сфер, они когерентны между собой. Поэтому изменение базисных ценностей в одной сфере неизбежно отрезонирует в других» (там же. С. 17).

Закроем глаза на немарксистское разделение науки и философии в приведённой цитате и обратимся к главному науковед-ческому труду В. С. Стёпина – его книге «Теоретическое знание».

В предисловии к указанной книге её автор отмечает её итоговый статус по отношению к его прежним работам. При этом он не проводит резкой границы между ними и своим итоговым трудом. Их объединяет один и тот же подход к изучению науки – культурологический (социокультурный).

Во всех своих книгах В. С. Стёпин стремился «не просто выделить и описать отдельные сюжеты и факты социокультурной размерности научного познания, но и попытаться обнаружить механизмы, благодаря которым социокультурные воздействия интегрируются в процессы внутреннего для каждой науки роста теоретического и эмпирического знания. Собственно, это была старая задача – преодолеть односторонности экстернализма и интернализма в описании и объяснении истории науки. Я отстаивал точку зрения (её я отстаиваю и сейчас), что именно основания науки выступают, с одной стороны, компонентом внутренней структуры науки, а с другой, – её инфраструктуры, которая опосредует влияние на научное познание социокультурных факторов и включение научных знаний в культуру соответствующей исторической эпохи. Все эти рассуждения содержатся в написанном тексте новой книги» (В. С. Стёпин. Теоретическое знание. М., 2000: http://www. sibsutis. ru/images/2835_magistratura. stepin. _teoreticheskoe_ zananie. pdf).

Мы видим, что отношения между культурой в целом и наукой как одним из её компонентов В. С. Стёпин рассматривает как коэволюционные (когерентные): первая влияет на эволюцию второй и, наоборот, вторая влияет на эволюцию первой.

Коэвоэволюционные отношения между наукой и культурой в целом стали формироваться ещё в древние времена, когда науки ещё не было, но были те обыденные знания, в недрах которых наука зарождалась.

В. С. Стёпин пишет: «Стремление изучать объекты реального мира и на этой основе предвидеть результаты его практического преобразования свойственно не только науке, но и обыденному познанию, которое вплетено в практику и развивается на её основе. По мере того как развитие практики опредмечивает в орудиях функции человека и создает условия для элиминации субъективных и антропоморфных наслоений при изучении внешних объектов, в обыденном познании появляются некоторые виды знаний о реальности, в общем-то сходные с теми, которые характеризуют науку. Зародышевые формы научного познания возникли в недрах и на основе этих видов обыденного познания, а затем отпочковались от него (наука эпохи первых городских цивилизаций древности). С развитием науки и превращением её в одну из важнейших ценностей цивилизации её способ мышления начинает оказывать всё более активное воздействие на обыденное сознание» (там же).

Переход преднауки (в его понимании этого термина) в науку В. С. Стёпин растягивает на весьма долгий период времени – античность, эпоху Возрождения и начало Нового времени. Он пишет: «Переход к науке в собственном смысле слова был связан с двумя переломными состояниями развития культуры и цивилизации. Во-первых, с изменениями в культуре античного мира, которые обеспечили применение научного метода в математике и вывели её на уровень теоретического исследования, во-вторых, с изменениями в европейской культуре, произошедшими в эпоху Возрождения и перехода к Новому времени, когда собственно научный способ мышления стал достоянием естествознания (главным процессом здесь принято считать становление эксперимента как метода изучения природы, соединение математического метода с экспериментом и формирование теоретического естествознания» (там же).

Если мы согласимся со В. С. Стёпиным, то будем вынуждены записывать в преднауку учения всех древнегреческих философов (например, Аристотеля). Очевидно, термин преднаука целесообразнее употреблять по отношению к обыденным знаниям и религиозным. В этом случае мы можем говорить о зарождении в античности не преднауки, а уже науки как таковой. Мы можем согласиться с В. С. Стёпиным с очень существенной оговоркой: в античности, эпоху Возрождения и Новое время формировалась не преднаука, а наука, ставшая фундаментом современной науки.

В периодизации истории науки В. С. Стёпин исходит из схемы, сложившейся в физике. Эта схема предполагает выделение трёх периодов в истории науки – классической науки (XVII–XIX вв.), неклассической науки (первая половина XX в.) и постнеклассической науки (вторая половина ХХ – начало XIX вв.).

В. С. Стёпин даёт такую интерпретацию указанных периодов в истории науки: «В эпохи глобальных научных революций, когда перестраиваются все компоненты оснований науки, происходит изменение типа научной рациональности. Можно выделить три их основных исторических типа: классическую, неклассическую и постнеклассическую науку. Классическая наука полагает, что условием получения истинных знаний об объекте является элиминация при теоретическом объяснении и описании всего, что относится к субъекту, его целям и ценностям, средствам и операциям его деятельности. Неклассическая наука (её образец – квантово-релятивистская физика) учитывает связь между знаниями об объекте и характером средств и операций деятельности, в которой он обнаруживается и познаётся… Постнеклассический тип научной рациональности расширяет поле рефлексии над деятельностью. Он учитывает соотнесённость получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с её ценностно-целевыми структурами. При этом эксплицируется связь внутринаучных целей с вненаучными, социальными ценностями и целями» (там же).

Современная наука в целом характеризуется тесной связью науки и техники. Эта связь приобрела развитую форму уже в конце XVIII – первой половине XIX вв. В. С. Стёпин пишет об этом времени: «Именно в этот исторический период начинается процесс интенсивного взаимодействия науки и техники и возникает особый тип социального развития, который принято именовать научно-техническим прогрессом. Потребности практики всё отчетливее обозначали тенденции к постепенному превращению науки в непосредственную производительную силу. Внедрение научных результатов в производство в расширяющихся масштабах становилось основной характеристикой социальной динамики, а идея социального прогресса всё отчетливее связывалась с эффективным технологическим применением науки» (там же).

Дальнейший научно-технический прогресс был обеспечен союзом естественных наук с техническими: «Технические науки, вместе с техническим проектированием, начиная с середины XIX столетия стали выступать связующим звеном между естественнонаучными дисциплинами, с одной стороны, и производственными технологиями – с другой» (там же).

В ХХ в. научно-технический прогресс достиг грандиозных успехов. Недаром его называют веком НТР – научно-технической революции. Но революцию не следует отрывать от эволюции.

Эволюция привела науку в ХХ в. к её превращению в дисциплинарно-организаванное знание. У В. С. Стёпина читаем: «В своих развитых формах наука предстает как дисциплинарно-организованное знание, в котором отдельные отрасли – научные дисциплины (математика, естественнонаучные дисциплины – физика, химия, биология и др.; технические и социальные науки) выступают в качестве относительно автономных подсистем, взаимодействующих между собой» (там же).

Дисциплинарную организованность современной науки не следует идеализировать. Эта организованность только тогда получит более или менее развитую форму, когда дисциплинарная структура науки будет отражать структуру реального мира вполне адекватно.

В своей книге В. С. Стёпин выделяет в научной картине мира три традиционных компонента – физическую картину мира, биологическую картину мира и картину мира социальной реальности. Возникает вопрос: вполне ли адекватно эти картины мира, взятые в своей совокупности, отражают структуру мира?

Если исходить из выделения в мире четырёх его глобальных частей – физиосферы, биосферы, психики и культуры, то научная картина мира должна быть не трёхчастной, а четырёхчастной. Кроме того, термин картина мира социальной реальности весьма расплывчат. Вот почему его лучше заменить на другой – картина культуры.

В таком случае научная картина мира в целом будет включать в себя систему четырёх частноначных картин мира: 1) картину физической природы (физиосферы), 2) картину живой природы (биосферы), 3) картину психики и 4) картину культуры.

Святой долг философской науки – создать обобщённое научное представление о мире. Абстрагируясь от подробностей, доступных частным (специальным) наукам, она должна создать общенаучную (философскую) картину мира. Это может быть сделано только на основе универсального эволюционизма.

В последней главе книги В. С. Стёпина есть параграф «Универсальный эволюционизм – основа современной научной картины мира». В этом параграфе её автор указывает на две стороны универсально-эволюционного мировоззрения – универсализм и эволюционизм. В первом случае речь идёт о том, что универсальный эволюционизм охватывает весь универсум, а во втором – о том, что этот универсум – результат универсальной (глобальной) эволюции.

В. С. Стёпин пишет: «Представления об универсальности процессов эволюции во Вселенной реализуются в современной науке в концепции глобального (универсального) эволюционизма. Его принципы позволяют единообразно описать огромное разнообразие процессов, протекающих в неживой природе, живом веществе, обществе. Концепция универсального эволюционизма базируется на определённой совокупности знаний, полученных в рамках конкретных научных дисциплин, и вместе с тем включает в свой состав ряд философско-мировоззренческих установок. Она относится к тому слою знания, который принято обозначать понятием “научная картина мира”» (там же).

Формирование концепции универсальной эволюции В. С. Стёпин связывает с именами В. И. Вернадского, Н. Н. Моисеева и др. Между тем эта концепция имеет намного более далёкие историко-научные корни (см.: Даниленко В. П. Универсальный эволюционизм – путь к человечности. СПб, 2013).

В. С. Стёпин, вместе с тем, присоедился к числу тех редких людей, которые убеждены в неисчерпаемом потенциале принципов универсального эволюционизма. Честь ему и хвала!

«Принципы универсального эволюционизма, – с точки зрения патриарха нашей философии, – становятся доминантой синтеза знаний в современной науке. Это та стержневая идея, которая пронизывает все существующие специальные научные картины мира и является основой построения целостной общенаучной картины мира» (там же).