Предисловие

Языкознание (лингвистика) – наука о языке. Он имеет четыре стороны: физическую (звуковую), биотическую (связанную с органами тела, участвующими в речевой деятельности), психическую (языковая система хранится в человеческой психике, благодаря которой он и функционирует в деятельности слушающего и говорящего) и культурную (языковая система – один из продуктов культуры, а речевая деятельность – один из видов культуросозидательной деятельности).

Язык, таким образом, «является» нам в четырёх ипостасях – физической, биотической, психической и культурной. Всё дело, однако, в иерархии этих «явлений» языка. И.А. Бодуэну де Куртенэ, например, язык «являлся» в первую очередь в своей психической (психологической) ипостаси, а У. Матуране – в биотической (биологической). Но если следовать гумбольдтианским представлениям о сущности языка, то приоритетной (ведущей, сущностной) стороной языка следует признать его культурную сторону. Вот почему лингвистика входит в культурологию – науку о культуре, а самыми близкими её «соседями» в кругу других наук являются культурологические науки – науковедение, искусствоведение, этика и др., а уж затем – по мере их близости к культурологии (а стало быть, и к лингвистике) – располагаются философия, психология, биология и физика.

Культурная сторона языка – его ведущая сторона, потому что в первую очередь язык является одним из важнейших продуктов культуры, а уж затем – физическим, биотическим и психическим образованием. Чтобы рассеять на этот счёт какие-либо сомнения, надо вспомнить, что знаки, из которых он состоит, создавались и продолжают создаваться так же, как и другие продукты культуры.

Язык – вовсе не дар божий, а величайшее творение культуросозидательной деятельности человека. Разумеется, технология создания разных продуктов культуры является разнообразной, но каждый продукт культуры, начиная от дротика и кончая компьютером, является продуктом одного и того же вида человеческой деятельности – культуросозидательной, благодаря которой наши животные предки и вступили на путь очеловечивания (антропогенеза, гоминизации).

Своеобразие языка по сравнению с другими продуктами культуры состоит в том, что он представляет собою наиважнейшую систему знаков, по степени значимости с которой не могут конкурировать никакие другие знаковые системы.

Язык, таким образом, может быть определён как особый – биофизический и психический – продукт культуры, представляющий собою наиважнейшую систему знаков, которая выполняет три основных функции – коммуникативную (общения), когнитивную (познания) и прагматическую (практического воздействия на мир).

В качестве основных учебников по введению в языкознание рекомендуются следующие книги:

Реформатский A.A. Введение в языкознание. М., 1967.

Маслов Ю.С. Введение в языкознание. 2-е изд., М., 1987; 3-е изд., 1997.

Кодухов В.И. Введение в языкознание. М., 1979.

Кочергина В.А. Введение в языкознание. Основы фонетики-фонологии. Грамматика. М., 1979.

Вендина Т.И. Введение в языкознание. М., 2001.

Камчатнов A.M., Николина H.A. Введение в языкознание. М., 2001.

В качестве дополнительной литературы я назову свои книги:

1. Основы духовной культуры в картинах мира (в соавторстве с Л.В. Даниленко). Иркутск: ИГУ, 1999.

2. Общее языкознание и история языкознания: Курс лекций (с грифом УМО Министерства образования РФ). М.: Флинта: Наука, 2009.

3. История русского языкознания: Курс лекций (с грифом УМО Министерства образования РФ). М.: Флинта: Наука, 2009.

4. Ономасиологическое направление в грамматике. 3-е изд., испр. М.: КД ЛИБРОКОМ, 2009.

5. Функциональная грамматика Вилема Матезиуса. Методологические особенности концепции. М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010.

6. Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство. М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010.

См. также персональный сайт автора: http://www.islu.ru/danilenko.

 

1. НАУЧНО-ОТРАСЛЕВАЯ СТРУКТУРА ВНЕШНЕЙ ЛИНГВИСТИКИ

Под научно-отраслевой структурой любой науки имеют в виду её деление на различные области знаний (дисциплины). Так, в философии выделяют онтологию (учение о бытии) и гносеологию (теорию познания), в физике – астрономию и геофизику, в биологии – ботанику, зоологию и анатомию человека.

Какова научно-отраслевая структура лингвистической науки? Она может быть представлена следующим образом:

Лингвистическая онтология – учение о бытии языка, а лингвистическая гносеология – учение о способах его познания. В свою очередь, внешняя лингвистика отличается от внутренней тем, что в первой язык изучается в связи с другими, неязыковыми, объектами, а во второй он исследуется как таковой. Но каждая из указанных областей знаний имеет свою научно-отраслевую структуру.

Какова же научно-отраслевая структура внешней лингвистики? Поскольку она исследует язык в одном ряду с другими объектами, решение этого вопроса оказывается связанным с проблемой классификации всех наук, а они, взятые в комплексе, покрывают собою весь мир. Вот почему структура мира предопределяет структуру науки. Из каких частей состоит наш мир?

Весь мир часто называют универсумом, а его эволюцию – унигенезом. Но у мира есть ещё и метафорическое название – мироздание. Следует сразу уточнить: мироздание четырёхэтажное.

На первом этаже мироздания расположилась физическая природа (вода, горы, воздух и т. д.). Её можно назвать также физиосферой. Внутри этого, нижнего, этажа происходит её эволюция – физиогенез. У физиосферы нет эволюционного возраста, потому что она вечна. Но эволюционный возраст Земли известен – около 5 миллиардов лет.

На втором этаже мироздания расположилась живая природа (растения, животные, люди). Её можно также назвать биосферой. Внутри этого этажа происходит её эволюция – биогенез. Предполагают, что жизнь возникла на Земле 3,5 миллиарда лет назад.

На третьем этаже мироздания мы обнаруживаем психику (ощущения, представления, понятия и т. д.). Её можно назвать также психосферой. Внутри этого этажа протекает её эволюция – психогенез. Если психическую способность приписывать всем животным, то можно сказать, что эволюционный возраст психосферы совпадает с возрастом животных.

На четвёртом этаже мироздания, наконец, расположилась культура (пища, одежда, жилище, техника, религия, наука, искусство, нравственность и т. д.). Её можно назвать также культуросферой. Внутри этого, верхнего, этажа мироздания происходит её эволюция – культурогенез. Эволюционный возраст культуросферы совпадает с эволюционным возрастом человечества, поскольку создателем культуры стал человек. Собственно говоря, наш животный предок потому и стал превращаться в человека, что он стал создавать культуру. Вот почему культурогенез можно назвать также антропогенезом или гоминизацией (очеловечением). Эволюционный возраст человечества определяется в 3–5 миллионов лет. Таков и эволюционный возраст культуры.

Культуру составляет всё то, что создано человеком для удовлетворения его биологических (в пище, одежде, жилище и др.) и духовных (в религии, науке, искусстве, нравственности и т. д.) потребностей. Культура и человек – понятия синхронные: с того момента, как наши предки, благодаря их долгой биофизической и психической эволюции, стали способны создавать первые продукты культуры, они перестали быть животными, а точнее – они вступили на путь гоминизации, превращения в людей. Этот процесс продолжается. У одного человека он достиг большего прогресса, у другого – меньшего. Это значит, что первый в большей мере стал человеком, а другой – в меньшей, т. е. сохранил большую близость с нашими животными предками.

Становиться человеком – значит врастать в окружающую культуру. Этот процесс называют инкультурацией. Он состоит, с одной стороны, в усвоении отдельным человеком культурных ценностей, созданных в прошлом, а с другой стороны, в их воспроизведении им в настоящем и создании новых для будущего. В этом состоит смысл человеческой жизни. Он является эволюционным, культурогеническим.

Итак, подытожим сказанное. Первый этаж мироздания – физическая природа (внутри него осуществляется физиогенез), второй этаж мироздания – живая природа (внутри него происходит биогенез), третий этаж мироздания – психика (внутри него протекает психогенез) и четвёртый этаж мироздания – культура (внутри него осуществляется культурогенез). Самый старый из этих этажей – первый, самый молодой – последний. Вот почему мироздание скорее похоже не на современный многоэтажный дом, а на крыльцо. Правда, у нижней его ступеньки нет ни начала, ни конца. Что касается трёх последующих ступенек, то у них есть начало и, как это ни печально признавать, возможен конец. Он возможен, скажем, с прекращением поступления солнечной энергии на Землю.

Но не этого нам нужно бояться сейчас. Нам нужно бояться самих себя! Как это понимать? Дело в том, что в каждом этаже мироздания протекают не только прогрессивные, эволюционные процессы, но и регрессивные, инволюционные. Прогресс всегда борется с регрессом, эволюция – с инволюцией. Так, в живой природе инволюционные процессы связаны с биотическим вырождением, в психике – с психической дегенерацией, в культуре – с её разрушением.

Но не только внутри каждого этажа мироздания происходит борьба эволюции с инволюцией, эта борьба осуществляется и между разными его этажами: мёртвая природа губит живую, живая природа наступает на мёртвую и т. д. Однако наибольшим инволюционным потенциалом сейчас обладает культура. Она не только оберегает сама себя и весь мир, но и разрушает его: загрязняет физическую природу, уничтожает живую, перенасыщает психику человека зловредной информацией, которая делает нас психически неустойчивыми.

Отсюда следует, что эволюционист видит в мире не только одну эволюцию, он видит в нём и её противоположность – инволюцию. Он видит в мире единство и борьбу эволюции с инволюцией. Всё дело лишь в том, чтобы в борьбе, о которой идёт речь, эволюция одерживала верх над инволюцией. В противном случае в истории человечества произойдёт переворот, о последствиях которого мы можем сейчас лишь догадываться. Он перевернёт этот мир с ног на голову, поскольку он будет состоять в замене эволюции на инволюцию. Это означает, что силы последней всё больше и больше начнут одерживать верх над силами первой. Эволюционное, прогрессивное движение станет уступать место инволюционному, регрессивному. О ситуации с соотношением эволюции и инволюции в культуре, например, свидетельствует состояние современной духовной культуры в мире вообще и в России в частности. Мы видим в ней сейчас настоящий инволюционный шабаш: лженаука подпирает науку, лжеискусство – искусство, лженравственность – нравственность, лжеполитика – политику и т. д. К чему приведёт победа инволюции над эволюцией в культуре?

Для отдельного человека эта победа означает его полную анимализацию – превращение в животное, а для человечества в целом – возвращение к человекообразному обезьяньему стаду.

Любая часть мира имеет сложное строение. Так, физическая природа состоит из звёзд, к которым принадлежит и Солнце, и планет, к числу которых относится и Земля. Нашу Землю покрывают атмосфера и гидросфера, а сама она состоит из ядра, мантии и земной коры. Физический мир изучается физическими науками, куда входят астрономия, геология, география, химия, микрофизика и др.

Пожалуй, наибольшей сложностью среди четырёх частей мира отличается культура. Её составляет всё то, что создано человеком для удовлетворения его материальных и духовных потребностей. Вот почему она делится на материальную и духовную. Основными компонентами материальной культуры являются пища, одежда, жилище и техника; основными компонентами духовной культуры – религия, наука, искусство, нравственность, политика и язык.

Каждая из частей мира составляет предмет четырёх частных базовых наук – физики (в широком понимании этого термина), биологии, психологии и культурологии. Эти науки называют частными потому, что каждая из них изучает соответственную часть мира.

Над частными науками возвышается общая наука – наука о мире в целом. Это философия. Она исследует все четыре вида объектов – физические, биологические, психологические и культурологические, но со стороны их общих особенностей. Эти особенности – объективная основа философских категорий (часть и целое, сущность и явление, качество и количество, время и пространство и т. п.). Каждый объект – часть и целое, сущность и явление и т. д. Главное назначение философии – обобщение достижений всех частных наук. Результатом деятельности философов становится общенаучная (философская) картина мира.

В результате мы получаем пятичленную классификацию современных наук:

Каждая из этих наук имеет внутреннюю структуру. Так, в культурологию входят религиеведение – наука о религии, науковедение – наука о науке, искусствоведение – наука об искусстве, этика – наука о нравственности, политология – наука о политике и языкознание (лингвистика) – наука о языке. Языкознание, таким образом, относится к культурологическим наукам. Его место – среди наук о духовной культуре. Его ближайшие соседи в структуре науки – религиеведение, науковедение, искусствоведение и т. п.

Языкознание входит в культурологию, потому что язык – один из продуктов культуры. Его объект исследования – язык – связан как с миром в целом, так и с его частями. Вот почему внешняя лингвистика включает в себя пять наук:

Философия языка. Эта наука изучает язык в связи с миром в целом. Центральное место в ней занимают следующие проблемы: происхождение языка, развитие языковой способности у ребёнка, основные функции языка.

Лингвофизика. Эта наука изучает язык в связи с другими физическими объектами. Это означает, что в данном случае он рассматривается в своей физической ипостаси, т. е. в качестве звукового образования. В центре внимания в лингвофизике находятся проблемы, связанные с выявлением акустических характеристик у речевых звуков (таких, как его продолжительность, сила и т. п.).

Биолингвистика. Эта наука изучает язык в связи с другими биологическими объектами. Язык, взятый в данной ипостаси, оказывается связанным с тремя органами тела – органами артикуляции, органами слуха и головным мозгом. В задачу биолингвистики входит исследование строения и функционирования этих органов.

Психолингвистика. Эта наука изучает язык в связи с другими психологическими объектами. Язык, взятый в данной ипостаси, выступает в виде особой психической деятельности – либо говорящего, либо слушающего. В задачу психолингвистики входит исследование речевой деятельности этих людей с психологической точки зрения.

Лингвокультурология. Эта наука изучает язык в связи с другими культурологическими объектами. Язык, взятый в данной ипостаси, выступает в качестве одного из продуктов культуры. В задачу лингвокультурологии входит исследование языка в связи с такими продуктами духовной культуры, как религия, наука, искусство, нравственность и политика. В лингвокультурологии исследуются также и связи языка с продуктами материальной культуры (в частности, с техникой).

В курсе по введению в языкознание мы сосредоточим своё внимание на научно-отраслевой структуре внутренней лингвистики, однако некоторые вопросы из внешней лингвистики мы должны рассмотреть уже сейчас. Речь идёт о проблемах, связанных с происхождением языка, его основными функциями, варваризацией и вульгаризацией языка, типами языковых ситуаций и историей письма.

 

2. ГИПОТЕЗЫ О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЯЗЫКА

Проблема происхождения языка занимала центральное положение в философии языка вплоть до XIX. Ещё в древности широкую известность приобрел спор между «натуралистами» и «конвенционалистами». Первые исходили из природной связи между вещами и словами, а вторые настаивали на условном характере этой связи. Спор между «натуралистами» и «конвенционалистами» был описан Платоном в диалоге «Кратил». Представители первых выведены в лице Кратила, а представители других – в лице Гермогена. От имени самого Платона в этом диалоге выступает Сократ. Сократ считает, что язык создавался как на основе природной связи между вещами и словами, так и на основе условной связи между ними. В первом случае мы имеем дело с правильными именами, а во втором – с неправильными. Сократ, таким образом, признавал правоту как «натуралистов», так и «конвенционалистов», однако в конечном счете он примкнул к первым. Это выразилось в его отношении к деятельности идеального «законодателя» слов. Он таким образом должен создавать новые слова, чтобы они отражали своим звуковым составом или своею словообразовательной структурой природу обозначаемых вещей.

Философия языка в Средние века развивалась в рамках теологии. Долгое время было принято считать, что наука в это время была лишь служанкой богословия. Это мнение в настоящее время следует считать безнадежно устаревшим. Наряду с защитой таких библейских мифов, которые не имеют научной ценности (вспомним хотя бы о «вавилонском столпотворении»), в своем стремлении подвести рациональную основу под христианскую мифологию, связанную с языком, средневековые теологи часто добивались больших успехов. Они поставили новые для своего времени вопросы, связанные с коммуникацией у животных, невербальным мышлением и внутренней речью у людей и др.

На новую высоту «отцы церкви» сумели поднять решение вопроса о происхождении языка. Особенно большого успеха достиг в этом Григорий Нисский (335–394), заслуга которого в том, что в своей лингвофилогенетической теории он поставил язык в один ряд с другими продуктами культуры, полагая, что язык создается человеком благодаря его творческому отношению к действительности. Задолго до Ф. Энгельса он рассматривал в качестве материалистической предпосылки возникновения языка развитие человеческих рук. «…содействие рук, – писал Григорий, – помогает потребности слова, и если кто-то услугу рук назовёт особенностью словесного существа – человека, если сочтёт это главным в его телесной организации, тот нисколько не ошибётся… Рука освободила рот для слова» (Ономасиологическое направление в грамматике. С. 135).

Целый ряд теорий о происхождении языка был создан в Новое время. В XVII–XVIII вв. обосновываются звукоподражательные (Г. Лейбниц, Н. Гердер), междометные (Д. Локк и др.), социального договора (Э. Кондильяк, Ж.-Ж. Руссо) и другие теории. В кратком варианте ответ на данный вопрос вы можете найти в третьей главе «Введения в языкознание» В.И. Кодухова. В подробном изложении вы можете найти ответ на него в книге: Донских O.A. Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск, 1984. Мы остановимся здесь только на некоторых гипотезах о происхождении языка.

Звукоподражательная гипотеза. Лучше всего эта гипотеза изложена у Платона (427–347 до н. э.) и у Г. Лейбница (1646–1716). Сущность этой гипотезы сводится к предположению о том, что наши предки научились говорить благодаря подражанию не только звучащей природе (пению птиц, блеянию овец и т. д.), но и беззвучной. В последнем случае речь шла не о простом копировании звуков, которые первобытный человек слышал в природе, а о выражении с помощью звуков своих впечатлений о тех или иных свойствах предмета (его форме, размере и т. п.).

О словах, возникших из непосредственного подражания звучащей природе, Платон писал: «…кто подражает скоту, петухам и прочим животным, именует то, чему они подражают» (Античные теории языка и стиля / Под ред. О.М. Фрейденберг. М.-Л., 1936. С. 47).

В более сложном положении сторонники звукоподражательной гипотезы о происхождении языка оказывались, когда речь заходила о словах, появившихся в языке, по их предположению, благодаря звуковому выражению впечатлений о незвучащих предметах. Выход они находили в том, что приписывали тем или иным звукам связь с обозначением определённых свойств этих предметов. Так, звуку [r] приписывалась связь с обозначением чего-нибудь резкого и твёрдого, а звуку [l] – плавного и мягкого. В свою очередь звуку [о] приписывалось выражение округлого. По поводу этого звука Платон писал: «Нуждаясь в звуке О для круглого, он (изобретатель слова. – В.Д.) его преимущественно вливал в это имя» (там же. С. 51).

С помощью звукоподражательной гипотезы о происхождении языка Г. Лейбниц объяснял наличие звука [r] в словах, связанных с обозначением разрыва (нем. Riss, лат. rumpo, фр. arracher, ит. straccio и т. п.). Подобным образом он объяснял присутствие звука [l] в латинском слове mel (мед), в немецком lieben (любить) и т. п.

Слабость звукоподражательной гипотезы о происхождении языка очевидна, поскольку в соответствии с нею выходит, что первобытные люди обладали чудодейственной способностью соотносить бесконечные свойства предметов с ограниченным числом звуков.

Междометная (рефлексная) гипотеза. Сторонниками этой гипотезы были И. Гердер (1744–1803), Г. Штайнталь (1823–1899), A.A. Потебня (1835–1891) и мн. др. Сущность этой гипотезы состоит в предположении, что первые слова возникли из «междометий», но под последними имелись в виду не «ох» и «ах», которые мы встречаем в современных языках, а те непроизвольные выкрики, которые издавали наши животные предки для выражения своих чувств.

Благодаря чему животные «междометия» стали переходить в человеческие слова? A.A. Потебня так ответил на этот вопрос: «…междометие под влиянием обращенной на него мысли изменяется в слово» (Потебня A.A. Эстетика и поэтика. М., 1976. С. ПО). Это значит, что в качестве предпосылки для перехода животных выкриков в человеческие слова учёный рассматривал успешную психическую эволюцию наших предков, благодаря которой они сумели подняться до осознания знаковой природы собственных выкриков. Первобытное «междометие» в таком случае перестаёт быть непроизвольным животным выкриком и превращается в человеческое слово.

Междометная гипотеза в происхождении языка не утратила свой актуальный смысл до настоящего времени. Её достоинство заключается в том, что она вписывает проблему происхождения языка в психогенез. Яркий эволюционизм составляет сильную сторону данной гипотезы.

Трудовая гипотеза. Истоки этой гипотезы восходят ещё к Демокриту и Монбоддо, но наибольший вклад в её разработку внёс Л. Нуаре, идеи которого в целом поддерживал Ф. Энгельс.

Л. Нуаре писал: «…трудом достигаемые модификации внешнего мира роднятся с теми звуками, которые сопровождают работу, и таким путём эти звуки приобретают определённое значение. Так возникли корни языка, те элементы или первичные клеточки, из которых выросли все известные нам языки» (Донских O.A. С. 104).

Иначе говоря, Л. Нуаре считал, что первые корнесловы возникли из звуков, которые вырывались из уст наших предков во время трудовых действий.

Если достоинство междометной гипотезы о происхождении языка состоит в том, что она вписала проблему глоттогенеза в психогенез, то трудовая гипотеза приблизилась к её культурологической интерпретации, поскольку стала связывать появление первых слов с трудовой деятельностью наших предков, благодаря которой они и пошли по пути культурогенеза.

Культурологическая гипотеза. В качестве предпосылки эта гипотеза усматривает наличие зародышевого языка уже у наших животных предков (предлюдей), происхождение которого может быть объяснено с позиций междометной гипотезы. Сущность культурологического подхода к решению проблемы глоттогенеза состоит в том, чтобы рассматривать данную проблему в контексте вопроса о происхождении культуры в целом. Основанием для такого подхода может служить тот факт, что язык – важнейший компонент культуры.

Мы можем предположить, что язык создавался нашими предками по тем же моделям, которые они использовали для изготовления любых других продуктов культуры – каменных орудий труда, дротиков для охоты и т. д. На зародышевый язык наш предок направил тот же вид энергии, которую он направлял и на любой другой продукт культуры. Эту энергию следует называть преобразующей, творческой, культуросозидательной, собственно человеческой.

Достоинство культурологической гипотезы о происхождении языка заключается в том, что она вписывает проблему глоттогенеза не только в культурогенез, но в эволюционный процесс в целом, поскольку культурогенез не стал бы возможен, если бы ему не предшествовал многомиллионный процесс физиогенеза, биогенеза и психогенеза. Современный человек, обладающий языком высокой культуры, есть результат этого процесса и последующего процесса инкультурации наших предков, их очеловечивания, или гоминизации.

Прекрасно о культурогенезе сказал А.Н. Леонтьев: «Человек не рождается наделённым историческими достижениями человечества. Каждый отдельный человек учится быть человеком. Чтобы жить в обществе, ему недостаточно того, что ему дает природа при его рождении. Он должен ещё овладеть тем, что было достигнуто в процессе исторического развития человеческого общества. Достижения развития человеческих поколений воплощены не в нём, не в его природных задатках, а в окружающем его мире – в великих творениях человеческой культуры. Только в результате процесса присвоения человеком этих достижений, осуществляющегося в ходе его жизни, он приобретает подлинно человеческие свойства и способности; процесс этот как бы ставит его на плечи предшествующих поколений и высоко возносит над всем животным миром» (Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М.: Изд-во МГУ, 1981. С. 417; 434).

Глоттогенез (происхождение и развитие языка) – один из важнейших компонентов культурогенеза в целом, поскольку язык – один из важнейших продуктов культуры (наряду с другими её продуктами – религией, наукой, искусством, нравственностью и т. п.). Каждый из продуктов культуры, несмотря на его своеобразие, эволюционировал благодаря одному и тому же виду человеческой энергии – культуросозидательной (или креативной, творческой).

Итак, сущность культурологического подхода к вопросу о происхождении языка состоит в том, чтобы рассматривать этот вопрос в одном контексте с проблемой происхождения культуры в целом. Основанием для такого подхода служит тот факт, что язык является одним из компонентов культуры, а стало быть, вопрос о происхождении языка аналогичен вопросу о происхождении культуры в целом. Последняя представляет собою результат творческого отношения человека к действительности. Предок человека должен был совершить такую биофизическую и психическую эволюцию, которая позволила ему взглянуть на окружающий мир глазами преобразователя. Наш животный предок уже пользовался зачаточным языком. Творческое отношение к нему позволило первобытному человеку увидеть в этом языке нечто такое, что можно улучшить, преобразовать, усовершенствовать. Язык, таким образом, создавался так же, как и другие продукты культуры – как камень для обработки шкур животных, как дротик для охоты и т. д.

Литературный язык – результат многовековой культурно-нормативной обработки национального языка в целом. Он – вершина его эволюции. Но бесспорно, она была бы невозможна, если бы язык не развивался вместе с культурой его носителей в целом. На развитие языка воздействовало развитие науки, искусства, нравственности и т. д. Все это говорит о том, что при решении вопроса о происхождении языка и его литературно-нормативной эволюции исследователь должен заниматься вопросами, связанными с происхождением и развитием культуры в целом.

 

3. ЯЗЫК И ДРУГИЕ СИСТЕМЫ ЗНАКОВ. КОММУНИКАТИВНАЯ ФУНКЦИЯ ЯЗЫКА

М.В. Ломоносов (1711–1765) писал: «Слово дано для того человеку, чтобы свои понятия сообщать другому» (Ломоносов М.В. Российская грамматика. СПб., 1755. С. 23). В этих словах гениального русского энциклопедиста схвачена первая сторона коммуникативной функции языка, состоящая в том, что язык служит человеку для передачи своих мыслей и чувств другим людям. Другая же сторона этой функции заключается в том, что он также служит и для понимания мыслей и чувств говорящего со стороны слушающего. Таким образом, коммуникативная функция языка осуществляется благодаря деятельности не только говорящего (отправителя речи), но и слушающего (получателя речи). В деятельности этих как минимум двух людей и состоит процесс речевого общения (коммуникации). Главное назначение языка и состоит в том, чтобы быть средством общения. Это назначение он осуществляет благодаря своей знаковой природе. Но что такое знак?

Этимологически слово «знак» восходит к «знать». Знак есть предмет, благодаря которому мы у зна ём о другом предмете. Так, если мы посмотрим на стол, за которым сидим, то увидим, что он ни к чему не отсылает и ничего не замещает. Следовательно, стол не является знаком. Другое дело – слово «стол». Оно отсылает к реальному столу. Следовательно, слово «стол» – знак. Оно даёт нам знать о столе.

Науку о знаках называют семиотикой. Её основатель – американский ученый Чарлз Пирс (1839–1914). Но современные представления о семиотике связаны с другим американцем – Чарлзом Моррисом (1903–1979), который поделил семиотику на три дисциплины – синтактику (она изучает отношение знака к другим знакам), семантику (её предмет – отношение знака к обозначаемому им предмету) и прагматику (её задача – исследование отношения знака к его интерпретатору (истолкователю). Процесс использования знаков в общении Ч. Моррис назвал семиозисом. Он осуществляется не только с помощью языковых знаков, но и неязыковых.

Науку, изучающую язык в сравнении с другими системами знаков, называют лингвосемиотикой. Её основатель – гениальный швейцарский учёный Фердинанд де Соссюр (1857–1913). Он следующим образом определял язык: «Язык есть система знаков, выражающих понятия, а следовательно, её можно сравнить с письменностью, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т. д. и т. п. Он только наиважнейшая из этих систем» (Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. С. 54).

Если довести до минимума соссюровское определение языка, то окажется, что язык – это «система знаков». Отсюда следует, что язык обладает двумя фундаментальными свойствами – системностью и знаковостью. Рассмотрим их в отдельности.

В чём заключается системность языка ? В том, что единицы, из которых он состоит, находятся во взаимной связи друг с другом. Начиная с Ф. де Соссюра, всё многообразие этих связей сводят лишь к двум типам – парадигматическим (ассоциативным) и синтагматическим. Первый тип отношений основывается на сходстве языковых единиц друг с другом, а второй – на их смежности. Наличие сходства между языковыми единицами обеспечивает человеческую память, как говорил Ф. де Соссюр, «ассоциативными рядами». Этих рядов – множество. Так, слово enseignement «обучение» может ассоциироваться с enseigner «обучать», enseignons «обучаем» и т. д. (там же. С. 158).

Синтагматические отношения возникают в языковой памяти в связи с сочетаемостными свойствами у тех или иных единиц языка. Ф. де Соссюр писал: «Первое, что нас поражает в этой организации (языка – В.Д.), – это синтагматические единства: почти все единицы языка находятся в зависимости либо от того, что их окружает в потоке речи, либо от тех частей, из коих они состоят сами» (там же. С. 160). Далее учёный подтверждает наличие синтагматических отношений на примере словообразовательных синтагм. Так, слово désireux «жаждущий» составляет словообразовательную синтагму désir + eux.

В чём заключается знаковость языка ? В том, что единицы, входящие в него, представляют собой знаки. Какими же основными свойствами обладает языковой знак? Любой знак, включая языковой, обладает тремя основными признаками – референциально-стью (отсылочностью), условностью (произвольностью) и коммуникативностью.

В чём состоит референциальность ( отсылочность ) знака ? В том что, знак отсылает к трём формам содержания, которое он представляет, – объекту, мысли и значению. Так, знаковую сторону слова «снег» составляет звуковой комплекс [с' н'эк]. Этот знак отсылает нас, во-первых, к соответственному объекту – снегу, во-вторых, к мысли (представлению) о снеге и, в-третьих, к значению слова «снег». Первые две формы содержания являются внеязыковыми, поскольку они находятся за пределами языка как такового, а третья его форма – значение – составляет языковую форму содержания, к которому отсылает данный знак. Есть слова, знаковая сторона которых отсылает сразу к трём формам содержания, с которыми она связана. К таким словам относится большая часть слов. Есть слова, знаковая стороны которых не соотносится с реальными внеязыковыми объектами (например, сюда относятся имена мифологических и литературных персонажей: Зевс, Афродита, Андрей Болконский, Иван Карамазов. Они являются плодами мифического и художественного вымыслов, хотя некоторые их черты взяты от реальных людей). Есть, наконец, такие знаки, которые не соотносятся с внеязыковым содержанием вообще, а имеют лишь языковое содержание, или значение. Так, окончания у русских прилагательных имеют значения рода, числа и падежа, но они не соотносятся с реальным внеязыковым содержанием, а свидетельствуют лишь о роде, числе и падеже существительного, с которым согласуются по данным значениям.

В чём состоит произвольность знака ? Это свойство состоит в отсутствии сходства между знаком и обозначаемым им предметом. На него указывает пословица «Сколько ни говори слово „халва“, во рту сладко не станет». О нём свидетельствует также тот факт, что одинаковые предметы обозначаются в разных языках с помощью разных знаков (стол – table (англ.), table (франц.), Tisch (нем.), mesa (исп.) и т. д.).

Принцип произвольности знака в какой-то мере ослаблен у звукоподражательных слов (например, в русском языке «кукарекать», «мяукать» и т. п.), однако и в подобных случаях этот принцип действует, поскольку в разных языках звукоподражательные слова по своему звучанию не совпадают (ср. русское слово кукушка с немецким Kuckuck, английским cuckoo).

В чём состоит коммуникативность знака ? Этот признак заключается в том, что знак специально создается для общения. Вот почему тучу, например, которая может свидетельствовать о надвигающейся грозе, мы можем назвать знаком лишь метафорически, поскольку у неё отсутствует третий признак знака – коммуникативность. Для коммуникативных целей её никто не создавал.

Итак, мы обнаружили у знака три основных признака – отсылочность (её иногда называют не только референциальностью, но и субститутивностью), произвольность и коммуникативность. Ф. де Соссюр обращал внимание ещё на два признака языкового знака – линейный характер означающего и изменчивость/неизменчивость.

Линейный характер означающего Ф. де Соссюр связывал с двумя чертами языкового знака: «а) он обладает протяжённостью и б) эта протяжённость имеет одно измерение – это линия» (там же. С. 103).

В чём же состоит изменчивость/неизменчивость языкового знака?

В процессе своей истории языковые знаки меняются. Нам предстоит убедиться в этом в разделе диахронической лингвистики. Это общеизвестный факт. Но в чём состоит их неизменность? Почему языковой знак стремится к неизменности? Говорящие не могут вносить в язык изменения по своему произволу. Знак противится каким-либо изменениям, так как его характер обусловлен традицией. Сопротивление языка каким-либо изменениям Ф. де Соссюр связывал с тем, что всякому коллективу язык навязан: «У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим» (там же. С. 104).

Главная задача лингвосемиотики – сравнение языка с другими системами знаков, в результате которого мы и должны обнаружить его своеобразие (специфику, уникальность).

Поскольку язык представляет собою особое физическое, биотическое, психическое и культурное образование, для выявления особого положения языка среди других систем знаков мы должны сравнить его с последними на четырех уровнях – физическом, биологическом, психологическом и культурологическом. При этом следует помнить, что мы будем делать это сравнение, имея в виду устную, исторически первичную форму существования нашего языка, а не письменную (графическую), производную от первой.

На физическом уровне мы обнаруживаем разные виды знаковых систем. Одни из них воспринимаются органами осязания, другие – органами зрения, а третьи – органами слуха. Так, слепые пользуются азбукой Луи Брайля, считывая тексты, составленные на ней, со специальных книг с помощью пальцев. Они читают, так сказать, пальцами. Языковые знаки воспроизводятся с помощью органов произношения и органов слуха.

Наиболее распространёнными являются зрительные системы знаков. Это и ручная азбука у глухонемых, и дорожные знаки, и знаки отличий по званиям у военных, и жестово-мимические знаки, которые делятся на интернациональные (рукопожатие, улыбка и т. п.) и национальные (например, вращательное движение указательного пальца около носа у французов означает «нализался»). К зрительным знаковым системам принадлежит и язык в его письменной форме, однако любой язык пользуется особой графикой.

В своей устной форме язык принадлежит к слуховым системам знаков. К ним относятся и другие системы знаков. Так, гамадрилы пользуются знаком опасности «о-о-у», знаком тревоги «ок-ок-ок», знаком расположения «мля-мля-мля». Однако язык отличается от других систем знаков и на уровне вокально-слуховых их видов. На данном уровне он отличается от них своею членораздельностью, под которой следует понимать, что любой язык оформляет слова, имеющиеся в нём, с помощью чётко очерченного и ограниченного числа звуков.

Язык отличается от других систем знаков и на биологическом уровне. Мало того, что его функционирование связано с тремя органами – артикуляции, слуха и головного мозга, – но в течение гоминизации эти органы приобрели свою специфику по сравнению с подобными органами у животных. Так, у высших приматов органы артикуляции не приспособлены для произнесения слов, хотя их умственные способности достаточно высоки, чтобы пользоваться зрительными знаками в весьма развитой форме. Вот какую любопытную информацию мы читаем по этому поводу в книге Герхарда Фоллмера «Эволюционная теория познания: врождённые структуры познания в контексте биологии, психологии, лингвистики, философии и теории науки» (М., 1998. С. 102): «Совершенно удивительных результатов достигла шимпанзе Сара у супружеской пары Примак в 1972 г. Примерно 130 слов символизировались посредством пластиковых кусочков, которые ни в цвете, ни в форме не соответствовали ни представляемым предметам (Мэри, банан, тарелка), ни представляемым свойствам (красный, круглый, различный). Сара образует и понимает новые предложения, отвечает на вопросы, осуществляя при этом переход от объекта к символу. На вопрос о цвете яблока, она отвечает правильно „красное“, хотя ни одного яблока нет поблизости и сам пластиковый значок для яблока не является красным».

Как видим, высшие приматы способны к знаковому обучению: они способны осваивать зрительные знаки, но почему они не могут овладеть звуковыми знаками? Почему их не могут научить говорить на человеческом языке? Этому препятствуют особенности их артикуляционного аппарата. Он не приспособлен для произнесения человеческих слов.

Самое же яркое отличие языка от других систем знаков на биологическом уровне состоит в асимметрии человеческого мозга. Она состоит в следующем: правое полушарие у правшей специализировано как наглядно-образное, а левое – как вербальное (языковое). У левшей – наоборот. Образно говоря, одно из полушарий показывает немое кино, а другое его озвучивает. Асимметрия мозга – результат долгой эволюции человека.

На психологическом уровне своеобразие языка по сравнению с другими системами знаков обусловлено его наибольшей сложностью. Вот почему психические механизмы речевой деятельности являются более сложными, чем соответственные механизмы любой другой знаковой деятельности. Так, речевая деятельность говорящего осуществляется в три периода – невербального (неязыкового, бессловесного) мышления, внутренней речи и внешней речи. Первый из них заключается в моделировании предмета речи в сознании говорящего без помощи языка, второй – в оформлении этого предмета речи с помощью внутренней речи, которая не направлена на слушающего, и третий – в его оформлении с помощью внешней речи, адресованной получателю речи.

На культурологическом уровне, наконец, специфика языка в сравнении с другими системами знаков состоит в его универсальности – в том смысле, что он используется во всех сферах культуры, тогда как другие знаки имеют узкую область применения. Например, математическая символика используется только в математике, химическая – в химии и т. д. Язык – тот цемент, который связывает воедино всю культуру говорящего на нём народа. Без языка процесс очеловечивания был бы невозможен. Неслучайно М.В. Ломоносов писал: «По благороднейшем даровании, которым человек прочих животных превосходит…, первейшее есть слово, данное ему для сообщения с другими своих мыслей» (указ. соч. М.В. Ломоносова. С. 23).

 

4. ЯЗЫК И ПОЗНАНИЕ. ПОЗНАВАТЕЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ ЯЗЫКА

Язык – не только средство общения, но и средство познания. На познавательную (когнитивную) функцию языка обратил внимание ещё в XVIII в. немецкий учёный И. Аделунг (1732–1806). Познавательную функцию языка он интерпретировал как «проясняющую» наши представления. До тех пор, пока мы не облечём их в языковую форму, считал он, они остаются «тёмными» (dunkelt).

Подобно И. Аделунгу, другой немецкий учёный – Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) – писал: «Человеку удаётся лучше и надёжнее овладевать своими мыслями, облечь их в новые формы, сделать незаметными те оковы, которые налагает на быстроту и единство чистой мысли в своём движении вперёд беспрестанно разделяющий и вновь объединяющий язык» (Гумбольдт В. Язык и философия культуры. М., 1985. С. 376). Язык, по В. Гумбольдту, таким образом, помогает человеку осуществлять анализ и синтез его представлений о мире. Более того, он заложил основы того учения, которое получило развитие уже в XX в., – учение о языковой картине мира.

В каждом языке, считал В. Гумбольдт, заключена особая точка зрения на мир, особое мировидение. Овладевая языком, человек одновременно овладевает и этим мировидением. Избавиться от него он может только за счёт овладения другим языком. Язык, таким образом, влияет на познание, по В. Гумбольдту, не целиком и полностью, поскольку мы можем познать мир и без языка, посредством наблюдений, а лишь частично. Это влияние связано с тем, что язык задаёт нам особый взгляд на мир. Каждый язык в таком случае представляет собою особое, своеобразное окно, через которое люди, говорящие на разных языках, смотрят на один и тот же мир. Картины мира у них оказываются разными.

Наибольший вклад в разработку понятия языковой картины мира внесли Эдвард Сепир (1884–1939), Бенджамен Ли Уорф (1897–1941) и Лео Вайсгербер (1899–1985). (Подробнее см. о них и В. Гумбольдте в моей книге «Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство» (М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010), а также в статьях, помещённых на моём сайте.)

Если Альберт Эйнштейн – автор теории относительности в физике, то Э. Сепир и Б. Уорф (1897–1941) – авторы гипотезы лингвистической относительности в языкознании. Почему в обоих случаях фигурирует слово «относительность»? А. Эйнштейн показал относительность времени в разных точках мирового пространства, а Э. Сепир и Б. Уорф стремились показать относительность миро-видения у носителей разных языков, т. е. зависимость их картин мира от родных языков. Б. Уорф писал: «Считается, что речь, т. е. использование языка, лишь „выражает“ то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка» (Новое в лингвистике. Вып. 1. M., 1960. С. 169). Но на самом деле, по мнению авторов гипотезы лингвистической относительности, «мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком» (там же. С. 174). Отсюда следовала формулировка гипотезы лингвистической относительности: «Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем» (там же. С. 175).

Из гипотезы лингвистической относительности следует, что в каждом языке представлена своя картина мира, особая точка зрения на мир, на классификацию тех или иных явлений. Чем дальше друг от друга отстоят языки в структурно-семантическом отношении, тем больше разнятся картины мира, в них заключённые, но в любом случае языковые картины мира отличаются от научных в весьма существенной степени. Более того, поскольку язык намного старше науки, полагал Б. Уорф, в информационном отношении он неизмеримо богаче последней. Он писал: «Поразительное многообразие языковых систем, существующих на земном шаре, убеждает нас в невероятной древности человеческого духа; в том, что те немногие тысячелетия истории, которые охватываются нашими письменными памятниками, оставляют след не только карандашного штриха, какой измеряется наш прошлый опыт на этой планете; в том, что события этих последних тысячелетий не имеют никакого значения в ходе эволюционного развития; в том, что человечество не знает внезапных взлётов и не достигло в течение последних тысячелетий никакого внушительного прогресса в создании синтеза, но лишь забавлялось игрой с лингвистическими формулировками, унаследованными от бесконечного в своей длительности прошлого. Но ни это ощущение, ни сознание произвольной зависимости всех наших знаний от языковых средств, которые еще сами в основном не познаны, не должны обескураживать учёных, но должно, напротив, воспитывать ту скромность, которая неотделима от духа подлинной науки…» (там же. С. 182).

Теоретически подобные рассуждения выглядят как будто логично, но практически они весьма уязвимы для критики. Какой объём информации должна заключать в себе языковая картина мира? Авторы гипотезы лингвистической относительности по существу сводили её к понятийному словарю, естественно сложившемуся в том или ином языке. В одном языке, например, заключена одна классификация животных. А в другом – иная. Но отсюда никак не следует, что языковая картина мира информативно богаче научной.

Объём словаря в языковой картине мира (или обыденном языке) и объём словаря в развитой науке действительно не совпадают. Но это несовпадение сказывается не в пользу языка, как думал Б. Уорф, а в пользу науки. Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, обратиться к зоологизмам – как они представлены в обыденном языке и научной терминологии. Сразу станет видно, что обыденный язык (а именно в нём и заключена языковая картина мира, поскольку она отражает массовое сознание) здесь явно проигрывает зоологической науке. В обыденном языке мы часто даже не находим названий множества животных – например, таких, как цератопс, стегозавр, рамфоринх и т. п. Их можно найти в биологической науке. Спрашивается, из какого источника мы почерпнем больше знаний о видах динозавров, например, из обыденного языка или из книг по зоологии? Вопрос риторический.

Но подобным образом дело обстоит не только с зоологизмами, но и с любыми другими областями знаний. Если обыденный язык, а именно он и заключает в себе языковую картину мира, как справедливо утверждал Б. Уорф, был информационно богаче науки, то потребность в науке отпала бы сама собой: все знания мы могли бы черпать из нашего языка. Представители науки в таком случае должны были бы отключиться от наблюдений за объективной действительностью и направить свой пытливый взор на свой родной язык, чтобы именно в нём обнаружить уже познанный нашими предками окружающий мир. Как ни странно выглядит обрисованная мною ситуация, но именно такой она и выглядит по Б. Уорфу. Тем более она выглядит странной, что он был химиком, а кому как не химикам знать, что основная масса химической терминологии остаётся за бортом обыденного языка (оксид, изомер, фторид, циклопарафин и т. д.).

Познавательную функцию языка Л. Вайсгербер, как и авторы теории лингвистической относительности, истолковывал как направляющую – в том смысле, что наш родной язык, с его точки зрения, направляет наше познание по определённому руслу – тому, которое обусловлено картиной мира, заключённой в нём. Более того, он считал, что любой человек обречён видеть мир сквозь очки своего родного языка, которые ни одному человеку снять не по силам. Иначе говоря, с точки зрения Л. Вайсгербера, попытки людей (в том числе и учёных) освободиться от власти родного языка всегда обречены на провал. В этом состоял главный постулат его философии языка. Объективный (= безъязыковой, невербальный) путь познания он не признавал. Отсюда следовало и его решение вопроса о соотношении науки и языка: раз уж от влияния языка наука освободиться не в состоянии, то надо превратить язык в её союзника.

Как же показывал Л. Вайсгербер пользу языка для науки? Ещё в 1928 г. он написал статью Der Geruchsinn in unseren Sprachen «Обоняние в нашем языке», где он проанализировал два лексических поля немецкого языка – обоняния и вкуса. Оказалось, что последнее представлено в немецком лишь четырьмя основными наименованиями: bitter, salzig, sauer, süß (горький, солёный, кислый, сладкий), тогда как поле обоняния оказалось намного представительнее. Какие же выводы сделал из этого факта молодой Л. Вайсгербер? Он перенёс их на почву науки, используя этот факт в качестве доказательства влияния языка на науку.

Тот факт, что в немецком языке представлено мало наименований для обозначения вкусовых ощущений, с точки зрения Л. Вайсгербера, отразился и на соответствующей области науки, изучающей виды этих ощущений: она оказалась в плачевном состоянии. Но, как ни странно, не лучше обстояло дело и с исследованием различных видов запаха, хотя поле обоняния в немецком языке намного репрезентативнее поля вкуса. Вот тут-то Л. Вайсгербер и рекомендовал науке прибегнуть к помощи языка. При этом, советовал учёный, чтобы дать по возможности полную классификацию запахов, необходимо обнаруживать обозначения запахов не только в литературном языке, но и за его пределами – в диалектах, в жаргонной речи торговцев вином, табаком, чаем и т. п., парфюмеров, дегустаторов и т. д.

Главная заслуга Л. Вайсгербера – разработка понятия языковой картины мира (именно ему принадлежит и сам термин «sprachliche Weltbild»).

Л. Вайсгербер приписывал языковой картине мира пять существенных признаков – словоцентризм. системность, своеобразие, изменчивость и действенность.

Словоцентризм языковой картины мира, по Л. Вайсгерберу, состоит в том, что любой язык по-своему ословливает (вербализует) мир, т. е. делит его на те или иные явления, обозначаемые с помощью слов. Так, словесное поле родства в разных языках по-своему делит подведомственную ему область. Например, в немецком языке, в отличие от сербохорватского, как и русского, нет слов для обозначения тестя и свёкра. Немцы вынуждены говорить о них с помощью словосочетаний – отец жены и отец мужа.

Языковая картина мира есть системное, целостное представление о мире. В этом состоит её второй признак. Это означает, что каждый язык изображает по-особому весь мир, а не только отдельные его фрагменты. Неслучайно вслед за В. Гумбольдтом Л. Вайсгербер писал: «…язык позволяет человеку объединить весь свой опыт в единую картину мира» (Вайсгербер Л. Родной язык и формирование духа. М., 1993. С. 51).

Языковая картина мира своеобразна у каждого народа. В этом состоит её третий признак. Так, разные языки по-разному делят цветовой спектр. Например, в немецком, как и в английском и французском, нет специальных слов для обозначения синего и голубого цветов. С другой стороны, во вьетнамском имеется 13 наименований для разных видов бамбука, тогда как в европейских языках они отсутствуют.

Четвёртый признак языковой картины мира – её изменчивость. Л. Вайсгербер пояснял это на примере словесного членения животного царства в современном языке и в его истории. Оказалось, что языковая картина животного мира в разные периоды развития немецкого языка оказалась разной. Так, в древности немецкий язык классифицировал животных на пять групп: домашние животные, бегающие дикие, летающие, плавающие, ползающие. В современном же языке картина мира животных у немцев иная.

Пятая черта языковой картины мира – её действенность в отношении познавательной и практической деятельности человека. Л. Вайсгербер настаивал на господстве языковой картины мира в сознании человека над другими картинами мира – мифологической (религиозной), научной, политической и т. п. С его точки зрения, именно язык направляет познание по определённому руслу со значительно большей силой, чем это делают другие картины мира. Он писал: «Человек, который врастает в некий язык, находится на протяжении всей жизни под влиянием своего родного языка, действительно думающего за него» (там же. С. 168).

В процитированных словах Л. Вайсгербера ощущается преувеличение роли языка в познании. Не впадая в другую крайность, т. е. преуменьшение этой роли, мы, тем не менее, должны сказать, что власть языка над человеком не следует абсолютизировать. Человек способен освободиться от неё, хотя это и требует определённых усилий. Хорошо об этом сказал Т. Гоббс: «Язык что паутина: слабые умы цепляются за слова и запутываются в них, а более сильные легко сквозь них прорываются» (Гоббс Т. Избр. произв. T. I. М., 1964. С. 79).

А зачем, спросите вы, надо прорываться через слова к объективному миру как таковому? За тем чтобы избежать односторонности в нашем сознании, которая привносится в него языковой картиной мира, и тем самым в большей мере приблизиться к научной картине мира.

Признавая высокий авторитет Лео Вайсгербера как автора весьма глубокой и тонко разработанной концепции языковой картины мира, мы не можем, однако, принять идею её автора о том, что познавательная власть родного языка над человеком абсолютно непреодолима. Не отрицая влияния языковой картины мира на наше мышление, мы должны, вместе с тем, указать на приоритет неязыкового (невербального) пути познания перед языковым, при котором не язык, а сам объект задает нашей мысли то или иное направление.

О власти предмета познания над исследователем хорошо писал в книге «Путь к очевидности» Иван Александрович Ильин: «Он (исследователь. – В.Д.) призван „погружаться“ в предмет до тех пор, пока этот предмет не овладеет им. Тогда он почувствует себя в его власти; или, познавательно говоря, он почувствует, что видит предмет с силой очевидности… Только таким путём он построит верный „мост“ к предмету. Только при этом условии он „вос-приимет“ в себя предмет своего суждения, именно его, а не его обманчивого сходно-именного „двойника“. Ибо в суждении дело идёт не о словах или именах, а о реальностях. И только тот, кто „вос-приимет“ в себя предмет своего суждения, может надеяться на то, что не он (субъект) скажет что-то о предмете, а сам предмет „заговорит“ через него о себе и произнесёт о самом себе драгоценное суждение» (Ильин И.А. Собрание сочинений. Т. 3. М., 1994. С. 441, 433).

Не языковая картина мира в конечном счёте определяет наше мировоззрение, а сам мир, с одной стороны, и независимая от языка концептуальная точка зрения на него, с другой стороны.

 

5. ЯЗЫК И ПРАКТИКА. ПРАГМАТИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ЯЗЫКА

Язык – не только средство общения и познания, но и средство практического воздействия на мир. М.В. Ломоносов писал: «Блаженство рода человеческого коль много от слова зависит, всяк довольно усмотреть может. Собраться рассеянным народам в общежития, созидать грады, строить храмы и корабли, ополчаться против неприятеля и другие нужные, союзных сил требующие дела производить как бы возможно было, если бы они способа не имели сообщать свои мысли друг другу?» (Ломоносов М.В. Краткое руководство к красноречию. СПб., 1748. С. 91).

В этих словах прекрасно отражена созидательная сторона той функции языка, которую называют прагматической, праксеологической или практической. Сущность этой функции состоит в том, что слово – далеко не всегда, как говорил A.C. Пушкин, «звук пустой»: слово может переходить в дело. В своей яркой форме прагматическая функция языка заявляет о себе в повелительных предложениях. Такие предложения, если просьбы, приказы, распоряжения и т. п. его формы действительно исполняются людьми, к которым они адресованы, превращаются в практические действия этих людей, тем самым изменяющих, преобразующих реальную действительность. Они могут, как говорил М.В. Ломоносов, «созидать грады, строить храмы и корабли» и т. д., и т. д.

Слово может стать важнейшим элементом культуросозидательной деятельности человека. Тем более, если за ним последуют коллективные усилия многих людей, творящих благие дела. В этом состоит созидательная сторона прагматической функции языка, но у неё имеется и противоположная – разрушительная – сторона. Последняя заявляет о себе тогда, когда за словом следуют не благие дела, а дурные, разрушительные, изменяющие наш мир не к лучшему, а к худшему. Вот почему язык – великая сила не только в положительном, но иногда и в отрицательном смысле.

О том, что язык обладает прагматической функцией, люди знают с самого начала своего существования, но её научное осмысление началось сравнительно недавно. Вплоть до XIX вв. языку приписывалась главным образом одна функция – коммуникативная, хотя уже в XVIII в. И. Аделунг стал размышлять о природе его познавательной функции. В. Гумбольдт был первым, кто в своих работах описал все три функции языка – коммуникативную, познавательную и прагматическую. Он был первым также и в том, что поставил вопрос об их иерархии. Как ни странно, на первое место среди них он поставил не коммуникативную функцию, как это было общепринято, а познавательную.

В XX в. появилось мнение, в соответствии с которым на приоритетное положение ставится прагматическая функция языка. В яркой форме это мнение было выражено Борисом Малиновским и Леонардом Блумфильдом. Первый из них, в частности, доказывал главенство прагматической функции языка по отношению к его другим функциям на примере её осмысления маленьким ребёнком. Ещё не овладев взрослым языком, он кричит вовсе не с коммуникативной целью как таковой и тем более не с познавательной, а с практической: требуя от окружающих, чтобы они его покормили, изменили положение тела и т. п.

Л. Блумфильд в свою очередь доказывал главенство прагматической функции языка по отношению к другим его функциям на примере разделения труда у древних людей. Более того, в прагматическом духе он предлагал решать вопрос о происхождении языка. С его точки зрения, люди потому стали создавать язык, что они поняли, что с его помощью один человек может побуждать к работе другого, чтобы этот последний обеспечивал, например, первого необходимыми продуктами питания. В результате возникло разделение труда.

С «энергейтической» точки зрения стал интерпретировать прагматическую функцию языка Лео Вайсгербер. Его заслуга заключается в том, что он стал осмысливать «возможности» языка, его функциональную природу, исходя из идеи о тесной связи основных функций языка. В особенности ярко он показал зависимость прагматической функции от познавательной. Благодаря первой, считал он, язык формирует менталитет (образ мысли) у его носителей, а от его своеобразия в дальнейшем зависит их образ жизни, их практическая деятельность. Язык, таким образом, понимался Л. Вайсгербером как мощная сила (энергия), которая во многом определяет специфические черты народа, которому он принадлежит. Своеобразие его культуры он выводил из своеобразия его языковой картины (Подробно см.: Даниленко В.П. Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство. М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010. С. 111–113).

Прагматическую функцию родного языка Л. Вайсгербер интерпретировал как действенность (энергию, силу) языковой картины мира по отношению к развитию материальной и духовной культуры её носителей. Он указывал: «Каждый родной язык есть несущая культуру сила, которая на всём пространстве своей значимости и применения даёт возможность миросозиданию стать плодотворным для всех форм культурного творчества» (там же. С. 118).

Особенно сильным, с точки зрения Л. Вайсгербера, является воздействие языка на такие сферы духовной культуры, как религия, наука, искусство и политика. Это воздействие в истории культуры в одних случаях способствовало культурной эволюции, а в других – препятствовало.

Язык и религия. Разделение христианства на три ветви – католическую, греко-православную и русско-православную, полагал Л. Вайсгербер, в значительной мере объясняется тем, что представители этих ветвей пользовались разноязычными переводами Священного Писания. Это надо понимать так, что разногласия между ними могли бы быть меньшими, если бы те и другие исходили, например, только из латинского перевода «Библии».

Если же мы продолжим логику Л. Вайсгербера, высказанную в отношении разделения христианской церкви, то придём к следствию, которое не могло бы способствовать христианскому единению. Он был, как сказал O.A. Радченко во вступлении к книге (Вайсгербер Л. Родной язык и формирование духа. М., 1993. С. 13), «апостолом родного языка». Следовательно, volens-nolens должен был бы положительно отнестись не только к переводам «Библии» на греческий, латинский и старославянский языки, но и на все другие языки, на которых говорили уверовавшие в неё. Но это ещё больше бы отдалило христиан друг от друга. По крайней мере, из подобной логики исходил Л. Вайсгербер, когда он отрицательно оценивал стремление средневековых мистиков к освобождению от языковых оков.

Язык и наука. В разработке научной терминологии Л. Вайсгербер видел мощный источник развития самой науки. С этим нельзя не согласиться. Особенно значительным мог бы быть вклад в науку авторов идеографических словарей, сориентированных не на обыденное сознание, а на научное. Но Л. Вайсгербер не был апостолом идеографических словарей научного типа. Он выступал за создание идеографических словарей, отображающих языковые картины мира, а они отражают не научное, а обыденное сознание их носителей. Его больше интересовали в этой области и соответственные примеры. Так, он обратил внимание на омонимию немецких слов Hahn «петух» и Hahn «кран». Он проинтерпретировал этот факт в пользу влияния языка на технику, имея в виду, что указанная омонимия способствовала тому, что краны у бочек в Германии стали делать в виде петушков. Подобная ситуация возникла у немцев и с другими омонимами – Kopf «голова» и Kopf «сосуд, вместилище», в данном случае влияние языка сказалось на изготовлении чубуков у курительных трубок в виде головы.

Язык и искусство. В языке Л. Вайсгербер видел «движущую силу искусства» (Радченко O.A. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. Т. 1. М., 1997. С. 302). При этом имелись в виду не только словесные виды искусства (например, художественная литература или вокальное искусство, поскольку влияние языка на них очевидно), но и несловесные. Так, в одной из своих работ Л. Вайсгербер вполне серьёзно доказывал, что изображение анатомического строения тела в живописи во многом зависит от его языкового видения со стороны художника, а поскольку это видение зависит, по мнению учёного, от языка живописца, который к тому же со временем меняется, то этим в определённой мере и объясняется разница между изображением тела у разных авторов, живших в разное время (там же).

Язык и политика. Влиянию языка на политику Л. Вайсгербер придавал немаловажное значение. Особенно любопытными представляются соображения учёного об этнообразующей и государствообразующей роли языка. Так, по поводу подобной роли немецкого языка он писал: «…осмысление народного своеобразия исходило преимущественно из языка, а культивирование общего языка было исходной точкой осуществления народной и, наконец, государственной самостоятельности» (там же. С. 135).

Небывалую радость принесла Л. Вайсгерберу история прилагательного deutsch «немецкий». Дело в том, что первоначально оно определяло только немецкий язык, но в дальнейшем стало употребляться и по отношению к немецкому народу. Превращение этого прилагательного в этноним расценивалось Л. Вайсгербером как прямое доказательство этнообразующей роли немецкого языка в истории его носителей. Он писал: «Из превращения имени языка в имя народа слышится первое осознание дальнейшей значимости языкового сообщества. Слово deutsch охватывает таким образом также более высокую ступень понятия Muttersprache „родной язык“… И если приходится считать уникальным то, как имя немецкого народа было определено в характере и содержании предшествующим именем языка, то это примечательное явление находит своё объяснение в несравнимо сильной действенности, с которой родной язык был задействован в осознании и создании немецкого народа с самого начала» (там же. С. 133).

Языку Л. Вайсгербер придавал решающее значение в национальной самоидентификации со стороны того или иного человека. Ребенок, родившийся, например, от японцев, по логике Л. Вайсгербера, должен считать себя французом, если французский язык стал для него родным. Но французом его должны считать и другие, не придавая никакого значения разрезу его глаз.

Решающее значение В. Вайсгербер придавал родному языку и в отношении народного самоутверждения у национальных меньшинств, по отношению к которым господствующая в стране нация может проводить, по его выражению, политику «языкового империализма». Учёный был последовательным противником такого рода политики, поскольку считал родной язык «самой прочной и самой основной опорой народного самоутверждения» (Радченко O.A. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. Т. 2. М., 1997. С. 91).

Как видим, выдающийся немецкий языковед XX века Йоханн Лео Вайсгербер последовательно проводил идущий от В. Гумбольдта «энергейтический» взгляд на языковую картину мира. Сущность этого взгляда состоит в обнаружении в ней не простого слепка с действительности, а действенной силы, которая, с одной стороны, воздействует на познание её носителей, а с другой, на их практическую деятельность.

Перед современной лингвопраксеологией стоит множество вопросов, но на первом месте среди них стоят проблемы, связанные с осмыслением двух сторон прагматической функции языка – созидательной (эволюционной, культурной, прогрессивной) и разрушительной (инволюционной, антикультурной, регрессивной), а также проблемы, связанные с выявлением фактов, от которых зависит прагматическая сила речи, т. е. то, в какой мере она превратится в дело, преобразуется в практическое изменение мира.

Наибольшей прагматической силой обладают речи, принадлежащие власть имущим. Но даже и им, несмотря на их юридический статус, приходится заботиться о том, чтобы их распоряжения не оказывались «пустым звуком». Не всегда здесь помогает законодательство, поскольку оно может быть бессильным. Вот почему даже и власть имущим приходится часто рассчитывать на себя, на приобретение личного авторитета. К сожалению, мы живём в такое время, когда этот авторитет часто приобретается ложными обещаниями. Однако и они в наше время уже плохо срабатывают. Вот почему современным политикам приходится нанимать имиджмейкеров. Но им не помешал бы и многовековой опыт ораторского искусства: то слово имеет больше шансов переходить в дело, которое обладает такими чертами, как яркость, эмоциональность, мера, обдуманность, уместность и т. п.

Немаловажное значение для увеличения прагматической силы слова имеет обстановка, в которой оно произносится. Это прекрасно понимал, например, Адольф Гитлер, который перед своими речами часто устраивал грандиозные шествия и празднества. Он сам был их главным режиссёром. Вот как об этом писал И. Фест: «От леса знамён и игры огней факелов, маршевых колонн и легко запоминающейся яркой музыки исходила волшебная сила, перед которой как раз обеспокоенному картинами анархии сознанию трудно было устоять. Сколь важен был для Гитлера каждый эффект этого действа, видно из того факта, что даже в ошеломляющих по масштабам празднествах с огромными массами людей он лично проверял мельчайшие детали; он тщательно обдумывал каждое действие, каждое перемещение, равно как и декоративные детали украшений из флагов и цветов и даже порядок рассаживания гостей» (Фест И. Адольф Гитлер. Пермь, 1993. Т. 3. С. 47).

 

6. ЯЗЫК И КУЛЬТУРА. ВАРВАРИЗАЦИЯ ЯЗЫКА

Термин «варваризация» употребляют по преимуществу в двух смыслах. В первом смысле он используется как синоним к слову «одичание», а во втором – для обозначения процесса языковых заимствований. Их называют варваризмами. B.C. Елистратов писал: «Варваризация – естественный процесс. Но излишняя варваризация опасна, подобно несварению желудка… Самая главная опасность этого периода – нарушение механизмов коммуникации, т. е. общения, взаимопонимания» (Елистратов B.C. Варваризация языка, её суть и закономерности. Режим доступа: http://www.gramota.ru/index.html).

Об этом же устами своего персонажа говорил и М.М. Зощенко в рассказе «Обезьяний язык»: «Трудный этот русский язык, дорогие граждане! Беда, какой трудный. Главная причина в том, что иностранных слов в нём до черта. Ну, взять французскую речь. Всё хорошо и понятно. Кескесе, мерси, комси – всё, обратите ваше внимание, чисто французские, натуральные, понятные слова. А нуте-ка, сунься теперь с русской фразой – беда. Вся речь пересыпана словами с иностранным, туманным значением. От этого затрудняется речь, нарушается дыхание и треплются нервы».

В словаре О.С. Ахмановой термину «варваризм» приписывается не одно, а три значения. Я буду употреблять этот термин главным образом в следующем значении: «Иностранное слово (выражение и т. п.), не получившее прав гражданства в общем языке и бытующее лишь в некоторых специфических его разновидностях» (Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М.: Советская энциклопедия, 1966. С. 70).

В какой же специфической разновидности современного русского языка употребляются такие варваризмы, как «приватизация, ваучер, дефолт, коррупция, стагнация, олигарх, консенсус, саммит, плюрализм, рейтинг, мониторинг, брифинг, спикер, имплементация, истеблишмент, спичрайтер, имиджмейкер, ньюсмейкер, мэр, префект» и т. д.? Нетрудно догадаться, о какой специфической разновидности современного русского языка здесь идёт речь, – политической.

Мы обнаруживаем здесь любопытную закономерность: Россия пережила три эпохи варваризации своего языка, каждая из которых была связана с поворотными событиями в её политической истории – во времена Петра I, после революции 1917 года и после реставрации капитализма в нашей стране. Закономерность, о которой здесь идёт речь, заключается в том, что сначала наш язык подвергается нашествию варваризмов в политической сфере, а затем, когда это нашествие оказывается успешным, подобному нашествию подвергаются и другие сферы жизни. Конкурировать с политикой у нас может только бизнес (правда, их трудно отделить друг от друга): аккредитив, бонус, брокер, брэнд, денонсация, депозит, дивиденд, дилер, дисконт, дистрибьютер, ипотека, инвестор, клиринг, котировка, консорциум, ликвидность, лизинг, маркетинг, менеджмент, ноу-хау, риэлтор, секвестр, форс-мажор, фьючерс, чартер, холдинг, эмиссия и т. д.

Нашествие политической и рыночной терминологии на современный русский язык в последние годы проложило дорогу его повсеместной варваризации. В области спорта теперь фигурируют такие варваризмы, как виндсерфинг, скейтборд, армрестлинг, кикбоксинг, фристайл и др. Они доступны только профессиональным спортсменам. Совсем непонятно, зачем добавочное время при игре в футбол или хоккей называть «овертайм», а повторную игру после ничьей – «плей-офф». Более оправданными представляются заимствования в области компьютерной техники: дисплей, и-мэйл, монитор, файл, интерфейс, принтер и т. п., поскольку русские эквиваленты здесь, как правило, отсутствуют (в число редких исключений попал термин «мышь»).

Сейчас трудно найти область, где мы не встречаем иностранных слов, заимствование которых в наш язык, как правило, выглядит неоправданным. Вот лишь некоторые примеры: имидж, офис, презентация, грант, эксклюзив, номинация, спонсор, продюсер, видео, шоу, видеоклип, видеосалон, прайм-тайм, шоу-бизнес, шлягер, ток-шоу, реалити-шоу, шоумен, триллер, трикстер, хит, дискотека, диск-жокей, топ, топ-модель, сити, бутик, шоп, путана, бомонд, ремикс, ди-джей, VIP-персона, VIP-кортеж, топ-менеджер, хай-тек, консалтинг, биллборд, клинч, гастербайтер, геймер, тинейджер, мейнстрим и т. д.

Оценивая ситуацию, сложившуюся в нашей стране после реставрации капитализма, Ю.В. Рождественский писал: «Речевое насилие, создаваемое корпорациями, производящими речь, сейчас столь велико, что уверенность корпораций в том, что они могут сделать с обывателем всё, что угодно, достигает крайних пределов цинизма» (Рождественский Ю.В. Теория риторики. Режим доступа: http://www.nature.ru/db/section_page.html?s=121800000).

Может быть, Ю.В. Рождественский, как и многие другие деятели нашей культуры (в частности, филологи: В.В. Колесов, B.C. Елистратов, И.Т. Милославский, В. Троицкий и мн. др.), напрасно бьют тревогу? Может быть, они сгущают краски, когда говорят о том, что наш язык деградирует на наших глазах в таком темпе, что его впору спасать от неминуемой гибели?

Может быть, иногда они и увлекаются апокалиптическими настроениями, что по нынешним временам вовсе немудрено, но одно несомненно: люди, всем своим существом болеющие за судьбу нашего языка, не могут смириться с варварским отношением к великому достоянию русского народа – его языку. Они не могут философически надеяться на то, что «великий и могучий» сам справится со своими проблемами. Безучастную позицию они расценивают здесь как предательство по отношению к языку A.C. Пушкина и Л.Н. Толстого, Д.И. Менделеева и В.И. Вернадского.

Надеяться на то, что наш язык сам по себе справится со своими проблемами, значит, не понимать человеческой природы языка. Л гобой язык формируется вовсе не чудесным образом. Он был создан и продолжает создаваться его носителями – вполне живыми людьми. Так, в языке советской эпохи вовсе не чудесным образом возникло множество слов, у которых были свои авторы. Н.М. Шанский в своё время написал целую книгу (поэтому ему можно верить) «Слова, рождённые Октябрём» (М., 1980), где он отмечает любопытную деталь: подавляющее большинство новых слов, созданных в советское время, являются исконно русскими (изба-читальня, ударник, пятилетка, совхоз, дружинник, самбо (самозащита без оружия,), холодильник, пылесос, самосвал и т. д.) и только незначительная часть новых слов – в масштабе всей лексики русского языка – в это время была заимствована из других языков (свитер, джинсы, кросс, метро, комбайн, детектив, кооперация, рентабельный, приоритет и т. п.). Каждому ясно, что постсоветское время, в отличие от советского, наградило нас неологизмами по преимуществу чужеземного происхождения.

Прилив иностранных слов в русский язык в постсоветские времена принял угрожающие масштабы. Злоупотребление этими словами приводит к разобщению бывших советских людей. Более того, сплошь и рядом они затормаживают осуществление нашим языком своей основной функции – коммуникативной, поскольку их значение, как правило, непонятно неспециалистам.

Лучше всего охарактеризовал современную ситуацию с языковой варваризацией в нашей стране смоленский журналист Николай Казаков. Он расценил её как «чужебесие, или интервенцию иностранных слов». Совершенно справедливо он указал на главных проводников этой интервенции – московских журналистов. Он писал: «Это же настоящая, ничем не спровоцированная агрессия чужой лексики, метко окрещенная как языковое чужебесие. Не дай бог так продолжаться и дальше, иначе через 10–15 лет от русского языка останутся лишь рожки да ножки, русские перестанут понимать друг друга. Все эти „ток-шоу“, „шлягеры“, „дайджесты“, „трансферты“, „секвестры“, „оффшоры“, „менеджменты“, „эксклюзивы“ и десятки, сотни других терминов буквально навязываются россиянам взамен наших коренных национальных, вполне благозвучных и достойных слов. И ведь чужие слова в большинстве случаев произносятся не из необходимости выразиться точнее, образнее, а просто из куража, стремления как-то показать себя» (Казаков Н. Чужебесие, или интервенция иностранных слов. Режим доступа: http://sotnia.8m.com/t2001/t9705.htm).

В одном мы не можем согласиться с автором этих слов: большинство иностранных слов употребляется сейчас вовсе не «из куража». Их принёс новый общественный строй. Этот новый строй они и призваны обслуживать. Варваризмы придают этому строю наукообразную авторитетность. Кроме того, они пахнут Западом («у нас всё, как у них»). Одно дело сказать «мои избиратели» и совсем другое – «мой электорат», «глава городской администрации» и «мэр города», «организация» и «фирма», «шлюха» и «путана».

В русском языке имеется множество иностранных слов, получивших права гражданства. Они стали органической частью его лексики. Сейчас мало кто знает, что слова «артель, лапша, базар, болван, кутерьма, чулок» пришли к нам из тюркских языков, «наивный, серьёзный, солидный, массивный, партизан, кошмар, блуза, котлета» из французского и т. д. Возникает вопрос: существуют ли критерии, позволяющие определять, стоит то или иное слово заимствовать или не стоит? Очевидно, здесь должны действовать прежде всего два критерия: первый состоит в отсутствии в родном языке исконного слова для обозначаемого понятия, а второй – в необходимости (ценности, пользе) самого понятия, претендующего на заимствование из другой культуры вместе со словом, которое им обозначается.

Л.П. Крысин в связи с этим пишет: «Читаю газеты: участники саммита пришли к консенсусу… В бутиках большой выбор одежды прет-а-порте… То и дело мелькает: имидж политика, большой бизнес, истеблишмент, риэлторы, ньюсмейкеры, брокеры, наркокурьеры… Слушаю радио: В США прошли праймериз, показавшие значительный дисбаланс в рейтинге кандидатов… Диктор телевидения сообщает: Первые транши были переведены в офшорные зоны… Пресс-секретарь премьер-министра информировал собравшихся о перспективах в сфере инвестиционной политики государства… Дилеры прогнозируют дальнейшее падение котировок этих акций… Что за напасть? Почему столько иностранных слов почти в каждом предложении, печатном или произнесенном в радио– и телеэфире? Зачем нам имидж, если есть образ, к чему саммит, если можно сказать встреча в верхах? Чем модный нынче в кинематографии римейк лучше обычной переделки? И разве консенсус прочнее согласия?» (Крысин Л.П. Иноязычие в нашей речи – мода или необходимость. Режим доступа: http://www.gramota.ru/index.html).

Третий критерий целесообразности языкового заимствования – благозвучие заимствуемого слова. Очевидно, с его помощью мы можем объяснить, почему в русском языке не прижились такие слова, как «перпендйкула» (маятник), «бергверг» (рудник), «гидрогениум» (водород) и др. Между прочим, современные их переводы были сделаны М.В. Ломоносовым. Мы должны учиться у него и сейчас искусству создавать русские эквиваленты заимствованным словам. Он также «абрис» заменил на «чертёж», «оксигениум» – на «кислород», «солюцию» – на «раствор». К современному русскому языку вряд ли привьются какие-нибудь трудновыговариваемые «прайм-тайм» или «ток-реалити-шоу».

История русского языка оставила нам примеры и неудачных переводов иностранных слов на русские. Так, в XIX в. ученики И.С. Шишкова призывали «тротуар» заменить на «топталище», «эгоизм» – на «ячество», «инстинкт» – на «побудку», «брильянты» – на «сверкальцы», «бильярд» – на «шаротык», «архипелаг» – на «многоостровие» и т. п.

В объяснении причин, лежащих в основе удачной или неудачной судьбы того или иного заимствования, должны учитываться все три обозначенные мною критерия целесообразности словесного заимствования:

1) отсутствие исконного слова, призванного обозначить то или иное понятие;

2) этнокультурная необходимость в заимствовании самого понятия вместе с его словесным обозначением;

3) его благозвучие.

Опираясь на эти критерии, мы можем в какой-то мере понять, почему одни заимствованные слова в эпоху петровских реформ, например, прижились (транспорт, офицер, матрос, церемония, триумф и т. п.), а другие превратились в архаизмы (баталия, фортеция, виктория, политес и т. п.). Более того, опора на перечисленные критерии даёт нам возможность в какой-то мере прогнозировать судьбу заимствуемого слова. Отрицательный прогноз судьбы заимствуемого слова должен привести к отказу от него. Понятие, ставшее актуальным для данного народа в определённый момент времени, в этом случае должно обозначаться на основе внутренних резервов родного языка, на основе его исконных словообразовательных единиц.

Принимать в родной язык иностранные слова в чересчур непомерных дозах, как это делается сейчас, – значит унижать наш язык, не доверять его внутренним резервам. В конце своей жизни Ю.В. Рождественский вот что сказал проводникам варваризации и вульгаризации русского языка: «Русский язык действительно обладает уникальными качествами. Не буду приводить цитаты из Ломоносова, Тургенева и других. Скажу: свобода словообразовательных возможностей, широта синонимики, возможность широчайшего применения оценочной лексики…полнота терминологии во всех областях техники, науки и искусств, гибкость порядка слов и потому безграничные ритмологические и мелодические возможности делают русский язык вмещающим самые разнообразные тонкости смысла. Как лингвист, много лет отдавший сравнительному языкознанию, ответственно утверждаю: нет ни одного языка на земле, который обладал бы такими широкими возможностями передавать эмоции, образы и понятия, как русский язык» (Рождественский Ю.В. Хорош ли русский язык? //Литературная газета, 1996, № 36).

 

7. ЯЗЫК И КУЛЬТУРА. ВУЛЬГАРИЗАЦИЯ ЯЗЫКА

Вульгаризация языка связана с тремя её формами – культурно-речевой безграмотностью, молодёжным и уголовно-блатным жаргонами и сквернословием (матерщиной).

Культурно-речевая безграмотность

Постсоветская «свобода слова» обернулась для многих свободой от культурно-речевых норм. Этой свободой пользуются в первую очередь те, кто её дал – реформаторы. Спустя много лет после начала их деятельности, языковеды догадались составить словарь-справочник «Давайте говорить правильно» специально для нашей политической элиты. 1 сентября, в День знаний, в 2002 году этот словарь был роздан депутатам Госдумы и членам Совета Федерации. Одним из организаторов его издания была Л.А. Вербицкая – ректор Санкт-Петербургского университета. Она выдвинула даже такое утопическое предложение: «Едва ли мы заставим переучиваться тех же думцев, тем более что нормы речи постоянно меняются. Но почему бы не протестировать их на знание современного русского языка? Смотрите, ведь никто не может поехать учиться за рубеж, если не сдаст экзамен по языку (toy full). У нас тоже разработаны тесты, своеобразный русский toy full – только для иностранцев. Почему для идущих во власть не должно быть такого экзамена? Хочешь стать депутатом, госслужащим – пожалуйста, но сначала получи сертификат о том, что ты можешь фонетически и стилистически правильно говорить» (Соснов А. Даёшь экзамен на чин? //Литературная газета, 2002, № 37).

О.Б. Сиротинина обратила внимание на человека, которому «свобода слова» у нас во многом обязана, – на А.И. Солженицына. Она пишет о нём следующее: «…далеко не всегда в его общении присутствует должное уважение к собеседнику, нередко он злоупотребляет в своей публичной и художественной речи необщепринятыми выражениями, далекими от современного русского литературного языка словечками и формами (разворовка, в захлебе спора, мажа колесную ось), в свой „Словарь расширения русского языка“ включает никем не используемые и вряд ли целесообразные для всеобщего употребления словечки (деепись – история, зрятина – пустяки, книжчатый – имеющий вид книги, отдар – обратный подарок, холень – неженка, цеж – процеженный раствор, штукарь – искусник, выдумщик и т. д.), что, скорее, свидетельствует о „среднелитературной агрессивности“ А.И. Солженицына, его самоуверенности в своих знаниях и праве судить (в том числе и о языковых явлениях)» (Сиротинина О.Б. Элитарная речевая культура и хорошая речь. Режим доступа: http://gramota.ru/index.html).

Нет конца примерам низкой речевой культуры у современных журналистов. Вот лишь некоторые примеры: важн́о (вместо в́ажно ), деб́итор (вместо дебит́ор ), нововв́еденные (вместо нововведённые ) правила; некр́олог (вместо некрол́ог ), акушёрка (вместо акушерка ), обновленный музэй (вместо музей );неожиданный инциНдент (вместо инцидент ).

Почему же неправильная речь вредит выполнению языком его основной функции – функции общения? Потому что любое отклонение от нормы (беспрецеНдентный вместо беспрецедентный, д́оговор вместо догов́ор, договор́а вместо догов́оры, кв́артал вместо кварт́ал и т. д.) раздражают слух образованного человека. Они отвлекают его от понимания подобной речи и направляют к соображениям, которые никак не связаны с её содержанием. Они касаются общекультурного уровня носителей такой речи. За такой речью в нашем сознании сразу вырисовывается соответственный портрет её автора.

Молодёжный и уголовно-блатной жаргоны

Молодёжный жаргон всё больше и больше выходит за свои пределы и охватывает всё более и более широкие слои нашего населения. Возьмём, например, молодёжные словечки «круто», «клёво», «тащусь», «в отпаде». Они стали понятны всем: смотрю американский детектив – круто; гуляю в приятной компании – клёво; танцую с красивой девчонкой на дискотеке – тащусь; целую любимую девушку – в отпаде.

Но некоторые словечки, употребляемые молодёжью, понятны по преимуществу ей одной: хорошо – клэ, зыка, зыканско, в жилу, в масть, в кайф, потрясная шиза; плохо – мрак, в косяк, в лом, в подляк, кабздец, смерть птенцу, бобик сдох. Аналогичные примеры: бацилла – очень худой и высокий человек; карась – простак, наивный человек; синяк – пьяница; огрызок – щуплый, маленький человек; арматура – высокая и худая девушка; бастардка, овца, мочалка – девушка; кадр – веселый человек, шутник; пеструнцы – малыши и т. д.

Вот вам примеры прилагательных с положительной оценкой: клёвый, балдёжный, кайфовый, оттяжный, чумовой, крутой. Вот вам наименования лица: фэйс, вывеска, бубен; денег: бабки, баксы, капуста; глупого человека: фофан, долбак, додик; драки: махай, махла, мочиловка; невезения: косяк, облом, пролёт; рта: варежка, клюв, хлебальник, хавальник; предков: прэнты, олды, родаки, челны, черепа, шнурки.

Криминализация общества ведёт к криминализации речи, к повальному распространению у нас уголовно-блатного жаргона или так называемой фени. Вот лишь некоторые примеры: «замочить» – «убить», «жмурик» – «покойник», «дура» – «пистолет», «выписал» – «порезал», «Булочке свежего хорька достал» – «Изнасиловал девочку…» и т. д.

Многие воровские и блатные словечки смешались с молодёжным жаргоном: ксива – документ, шнифты – глаза, упираться рогом – проявлять упрямство, обштопать – обмануть, гопник – примитивный и агрессивный человек, лох – жертва преступления, шмара – 1) проститутка; 2) некрасивая девушка или женщина, бузовой – производящий сильное впечатление, неординарный; буза – шум, скандал, неразбериха, бомбить, обувать, товарить – заниматься рэкетом, отнимать деньги или вещи, крыша – защита и покровительство со стороны преступной группировки, кинуть – нечестно, несправедливо обойтись с кем-либо, бортануть – отвязаться от кого-либо, навар – прибыль, сдать, толкнуть, скинуть — продать, подняться – существенно улучшить своё положение, путана – валютная проститутка, дальнобойщица, перекладная – проститутка, клиентами которой являются водители грузовиков дальнего следования, плечевая – дешевая, «рядовая» проститутка, шмаровоз – сутенер, сопровождающий проституток на автомобиле, упаковка – милицейский автомобиль, имеющий отделение для задержанных, винтить – арестовывать, задерживать и т. д.

Сквернословие ( матерщина )

В русском языке, как и в других языках, имеется богатый выбор для цензурной брани. Мы можем оскорблять друг друга как словами, употребляемыми в прямом смысле (подлец, сволочь, мерзавец и т. д.), так и с помощью метафор и метонимий (идиот, кретин, шизофреник и т. п., когда речь идёт о здоровом собеседнике). Скверных, оскорбительных, уничижительных слов, которые возникают в нашем озлобленном сознании благодаря его способности находить сходства (в этом случае мы используем метафоры) или устанавливать те или отношения (в этом случае мы используем метонимию) между людьми и другими явлениями, намного больше, чем аналогичных слов, употребляемых в прямом смысле. Примерам нет числа. Так, мужчины оскверняют женщин с помощью таких метафор, как швабра, подстилка, змея (подколодная), обезьяна, свинья, тёлка, корова, собака, сука и т. д. Некоторые из этих метафор перепадают и мужчинам, но для них имеются и особые метафоры: заяц, медведь, волк (более внушительный вариант – волчара), баран, козёл и т. п. Но цензурного сквернословия людям мало. В их распоряжении имеется ещё и нецензурное сквернословие – матерщина.

Матерное слово (мат) есть не что иное, как нецензурное обозначение довольно ограниченного числа органов тела и всего того, что связано с их функционированием. Речь идёт о тех органах тела, которые составляют, как говорил М.М. Бахтин, «телесный низ». У него есть задняя часть и передняя. Матерные (обсценные) обозначения задней части уже давно гуляют по нашему телевидению, а вот до матов, обозначающих органы его передней части, слава богу, пока дело не дошло. Зато в художественных произведениях некоторых самых «раскованных» авторов и они получили права гражданства (у Э. Лимонова, В. Ерофеева, В. Пелевина и др.). Maтерная лексика может употребляться как в прямом значении, так и в переносном. Нетрудно, однако, заметить, что чаще она используется в переносном смысле. С чем мы имеем дело – с метафорой или метонимией, когда человека обзывают матом, обозначающим мужской или женский половой орган? С синекдохой, которая является одной из разновидностей метонимии. В этом случае часть обозначает целое.

Каковы источники матерщины? В работе «Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии» Борис Андреевич Успенский связывал происхождение матерной фразеологии с язычеством. «Поскольку те или иные представители нечистой силы генетически восходят к языческим богам, – писал Б.А. Успенский, – можно предположить, что матерная ругань восходит к языческим молитвам или заговорам, заклинаниям; с наибольшей вероятностью следует видеть в матерщине именно языческое заклинание, заклятие» (Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 2. Язык и культура. М., 1994. С. 62). Матерщина, по мнению учёного, использовалась у славян в качестве средства, с помощью которого они устанавливали контакт с языческими демонами. Способность материться приписывается домовому, кликуше, черту.

Языческие корни матерщины вызывали крайне негативное отношение к ней со стороны христианской церкви. «Матерщина, – читаем у Б.А. Успенского, – широко представлена в ритуалах языческого происхождения – свадебных, аграрных и т. п., – т. е. в обрядах, связанных с плодородием: матерщина является необходимым компонентом обрядов такого рода и носит безусловно ритуальный характер; аналогичную роль играло сквернословие и в античном язычестве. Одновременно матерщина имеет отчётливо выраженный антихристианский характер, что также связано именно с языческим её происхождением. Соответственно, в древнерусской письменности – в условиях христианско-языческого двоеверия – матерщина рассматривается как черта бесовского поведения» (там же. С. 57).

С матерщиной боролась не только церковь, но и государственная власть. «Матерщина, – пишет Б.А. Успенский, – обличается в указах Алексея Михайловича 1648 г.; в одном из них подчёркивается недопустимость сквернословия в свадебных обрядах: чтобы „на браках песней бесовских не пели, и никаких срамных слов не говорили“. Здесь же упоминается и о святочном сквернословии: „а в навечери Рождества Христова и Васильева дня и Богоявления Господня [чтобы] колед и плуг и у сеней не кликали, и песней бесовских не пели, матерны и всякою неподобною лаею не бранилися“ (там же). Обычай сходиться в святочные и купальские дни „на бесчинный говор и на бесовские песни“ осуждается и в постановлениях Стоглавого собора 1551 г., и соответственно – в указах Ивана Грозного в 1552 г., которые также направлены на искоренение реликтов язычества в народном быту» (там же).

Но матерщина живёт и процветает до сих пор. В чём феномен матерщины? Почему она так живуча? Ответ напрашивается сам собой: она обладает богатейшими эмоционально-экспрессивными возможностями. Опираясь на довольно ограниченное число производящих слов, она использует эти возможности в довольно большом числе производных слов. Словообразовательные гнёзда, в основе которых лежит тот или иной мат, отличаются завидной широтой. Кроме того, матерщина полифункциональна. Смею предположить, что у неё всего пять основных функций.

Первая функция у матерщины может быть обозначена как словесно-паразитическая (или «смазочная»). Подобно тому, как многие люди не могут обходиться в своей речи без таких слов-паразитов, как «значит, ну, типа, как бы, это самое» и т. п., многие люди в качестве «смазки» для своих ржавеющих мозгов, производящих речь, используют матерщину.

Вторая функция у матерной лексики может быть названа генерализирующей (от слова «генерализация», что значит «обобщение»). Недостаточный лексический запас многие люди компенсируют использованием матов. Возьмём, например, слово «хреновина». Оно является мягким синонимом к более жёсткому мату, который начинается с того же звука. С помощью этого слова можно обозначить что угодно – любую субстанцию. Генерализационная широта у этого слова, как и у других матов, под стать философской терминологии. Скажем, термин «субстанция» применим к любому предмету, но ведь любой предмет может быть назван и хреновиной.

Третья функция у матерщины может быть названа оздоровительной. Её суть состоит в снятии эмоционального напряжения, которое может быть вызвано самыми разными причинами (обида, унижение, болезнь и т. п.). Неслучайно психотерапевты прибегают к снятию стресса, провоцируя больных на нецензурную брань.

Четвёртая функция у матерщины может быть названа социально-объединительной. В далёкие времена эта функция объединяла людей социальных («подлых») низов, но с некоторых пор она стала, так сказать, надклассовой. Она объединяет людей самых разных классов – не только представителей рабоче-крестьянской массы, но и представителей буржуазии. Захватывает она и чрезвычайно широкие круги нашей интеллигенции. Привлекательность матерной лексики в этой функции состоит в том, что она выступает как средство, позволяющее сблизиться друг с другом самым разным людям. Очевидно, с помощью этой функции подростки внедряются в мир взрослых, а также и в мир своих сверстников. С её помощью они социализируются.

Наконец, пятая функция у матерной лексики является противоположностью предшествующей. Если предшествующая объединяет людей, то данная функция, напротив, их разобщает. Её можно назвать социально-разъединительной или бранной. В этой функции она позволяет людям дистанцироваться друг от друга, заявлять о своей независимости от кого-либо. Именно эту функцию имел в виду Владимир Даль в своём словаре. Он определял матерщину как «похабную, непристойно мерзкую брань».

На бранную, ругательную функцию матерщины обращает внимание автор статьи «Чёрная брань (слово о русском мате)» (Режим доступа: http://kulturolog.narod.ru/index.html). Он выносит ей суровый, но справедливый приговор: «Ругань противоестественна. Хотя её и можно считать своего рода применением языка, причём достаточно распространённым (бранные слова и выражения присутствуют, наверное, во всех языках мира), по своей сути она противоречит всему языку. Брань и язык решают задачи прямо противоположные. Цель языка состоит в объединении людей. Люди говорят между собой, чтобы лучше понять друг друга. Без этого невозможно жить и действовать сообща. У ругани цель иная: её задача – не сблизить, а наоборот, разобщить людей, провести между ними границу. Бранясь, человек показывает другому, что тот зря претендует на понимание. Он должен держать дистанцию, знать своё место. И место это может оказаться самым ничтожным».

Среди перечисленных функций матерной лексики самой отвратительной является последняя – бранная. Она бросает свет и на другие её функции, которые сами по себе тоже вызывают активное и справедливое осуждение со стороны тонких и воспитанных людей. Их не может не возмущать её лавинное распространение в обществе. Они справедливо воспринимают её как свидетельство нашей культурной деградации. Так, Игорь Краснов возмущается её распространением в интернете. Он пишет: «Жизнь поганая. Нам мало этого, мы ещё пыжимся, изо всех сил пытаемся испоганить и Интернет. Это притом, что сегодня без Интернета немыслимы ни сам прогресс, ни наше повседневное житьё-бытьё. Одно непонятно: чего мы добиваемся своей нецензурщиной? Полной деградации общества? Так эта самая деградация общества и без Интернета может наступить! И тогда, конечно, наплевать и на культуру общения, и на Великий Русский Язык, который, ко всему прочему, является первоэлементом великой русской литературы, языком Пушкина и Лермонтова, Достоевского и Есенина. К чёрту приличия! Мат на мат, пошлость на пошлость – значит, свой, „компанейский“, „парень-рубаха“, на такого можно положиться, „с таким можно пойти в разведку“»(Краснов И. Нецензурномания. Режим доступа: http://grani-k.narod.ru/_private/aforikon.htm).

А вот писатель Виктор Ерофеев иного мнения. Опираясь на свой опыт употребления матерщины в своих произведениях, он написал эссе «Поле русской брани», которое включил в свою книгу с «вдохновляющим» названием – «Русский апокалипсис». В этом эссе он занял «просветительскую» позицию по отношению к мату. Суть этой позиции сводится к легализации матерщины. Её распространение, в частности, в художественной литературе, с его точки зрения, может снять с неё проклятие нецензурного запрета и тем самым она может привнести в литературный язык только ей свойственный эмоциональный колорит. Всё дело здесь лишь в том, по его мнению, чтобы преодолеть психологический барьер, мешающий нам оценить прелесть крепкого матерного словца. Сам он этот барьер, похоже, вполне преодолел. Судите сами. Летом 2008 года на страницах «Литературной газеты» была организована дискуссия о матерщине. В этой дискуссии и я принял участие (см. мою статью «Кому мат – родной» // Литературная газета, 2008, № 37). В. Ерофеев на этой дискуссии поведал: «Я совершенно спокойно отношусь к мату. Я считаю, что это красивые, замечательные слова. Использую их достаточно часто в своих книгах. Считаю, что если есть палитра русского языка, то эти слова тоже включаются в неё, являются какой-то краской. Я совершенно не думаю о реакции читателя. Мне надоело о ней думать» (Нецензурная словесность // Литературная газета, 2008, № 32). Если в былые времена писатели создавали литературный язык, то этот его оскверняет.

 

8. ЯЗЫК И ОБЩЕСТВО. ТИПОЛОГИЯ ЯЗЫКОВЫХ СИТУАЦИЙ

Каждая из языковых функций реализуется в человеческом обществе. Вот почему чрезвычайно важными в науке о языке оказываются проблемы, связанные с языком и обществом. Почему говорят об общественной природе языка? А что значит слово «общественный»? Принадлежащий обществу. А может ли язык принадлежать только одному человеку? Случаи с маугли – детьми, выросшими среди животных, дают нам однозначный ответ на этот вопрос: нет, не может. Следовательно, мы должны рассматривать язык в одном ряду с другими общественными явлениями – религией, наукой, искусством и прочими продуктами культуры, а не считать его природным явлением, как это делали в какой-то мере в XIX веке Ф. Бопп и А. Шляйхер, или биопсихическим явлением, как были склонны думать в том же веке некоторые языковеды (И.А. Бодуэн де Куртенэ, Н.В. Крушевский и др.). Любой язык – продукт общественной культуросозидательной деятельности целого народа (этноса, нации, племени.). Любой народ составляет единый национальный коллектив. Вот почему его язык называют национальным, т. е. принадлежащим людям одной национальности – русским, китайцам и т. д. В этом случае мы имеем дело с ситуацией «один народ – один язык», но существуют и другие типы языковых ситуаций. Рассмотрим их по порядку.

1. Ситуация «один народ – несколько языков» связана с многоязычием, наиболее распространенной формой которого является двуязычие (билингвизм, диглоссия).

Многоязычие – использование тем или иным народом нескольких языков. Так, в СССР большинство народов пользовалось несколькими языками. Например, абхазы, кроме родного, говорили на грузинском и русском, а гагаузы – говорили на родном, молдавском и русском языках. Однако большинство советских народов были двуязычны: кроме родного, они знали ещё и язык межнационального общения – русский. Подобная ситуация теперь и в современной России, где русский язык узаконен как государственный язык, т. е. язык, использующийся во всём нашем государстве как межнациональный. Билингвизм – наиболее распространенная форма многоязычия. Канадцы знают английский и французский, образованные индийцы – хинди и английский, многие представители Америки, Африки и Австралии, кроме родного, знают языки своих бывших колонизаторов.

2. Ситуация «несколько народов – один язык» в современном мире перестала быть в диковинку. Самый яркий пример – английский. На нём говорят не только британцы, но также американцы, канадцы, австралийцы, новозеландцы и др. В свою очередь французским пользуются не только французы, но также канадцы, швейцарцы и бельгийцы, а немецким – немцы, австрийцы, швейцарцы, люксембуржцы и лихтенштейнцы. На арабском говорят около 20 народов Ближнего Востока и Северной Африки. Конечно, один язык, на котором говорят разные народы, не совсем один и тот же, он выступает в своих национальных вариантах, но от этого он не перестает быть одним языком. К рассматриваемой языковой ситуации примыкают пиджины и креольские языки.

Пиджин – искусственный язык, который создаётся для временного использования между людьми, говорящими на разных языках. Примеры пиджинов: 1) англо-китайский, который возник в древности для общения между английскими и китайскими торговцами; 2) лингва франка (на нём общались в Средние века европейцы с арабами, а затем с турками); 3) африканские пиджины, которые возникали в общении между африканцами и колонизаторами.

Креольский язык – превращение пиджина в полноценный язык. Так, креольские языки возникали в результате превращения негритянских пиджинов в Америке в языки, которые стали использоваться у потомков африканских рабов в повседневной жизни.

3. Ситуация «один народ – один язык» является исторически первичной по сравнению с двумя только что рассмотренными. Из неё, правда, не следует, что один народ говорит на абсолютно одинаковом языке. На самом деле, как мы знаем, образованная часть того или иного народа пользуется литературным языком, а другая – нелитературным.

Литературный язык – это часть национального языка, являющаяся результатом его культурной (нормативной) обработки. Напротив, нелитературный язык – та часть национального языка, которая остаётся за пределами норм, действующих в литературном языке. В нелитературный язык входят просторечия, матерщина, жаргонизмы и диалектизмы.

Под жаргонизмами понимают речевые единицы, используемые в кругу людей, объединёнными теми или иными интересами. Так, существует молодёжный жаргон или сленг (клевый, крутой, ништяк, тормоз (о тупом человеке), трактор (о человеке, которого ничем не остановишь) и т. д.). У нас процветает сейчас журналистский жаргон, который перекочевал в средства СМИ из среды «новых русских» и из-за рубежа (риэлторы, ньюсмейкеры, брокеры, наркокурьеры, дилеры и т. д.).

Диалектизмы – характерные черты языка, используемого в той или иной местности. Совокупность таких черт составляет диалект. В одном и том же языке, как правило, много диалектов (говоров). Они изучаются диалектологией. Её высшей целью является системное описание всех диалектов изучаемого языка. Однако эту цель весьма трудно осуществить, поскольку, с одной стороны, нет резкой границы между диалектами и литературным языком, а с другой, нет такой границы и между самими диалектами. Вот почему диалектология не столько описывает языковую систему того или иного языка в целом, сколько выявляет отдельные диалектизмы – фонетические, лексические, морфологические и проч. Лексические диалектизмы бросаются в глаза (так, в южных говорах можно услышать такие их примеры, как «баской» (красивый), «кочет» (петух), «гуторить» (говорить) и т. д. Если речь человека оказывается перенасыщенной диалектными чертами, то такую речь порой трудно понять человеку из другой местности, поскольку, как говорят на Смоленщине «Говорка ж усех дирявень разныя: у их тыкая, у нас другая». А как перевести на литературный язык предложение подмосковных крестьян «Наш второгодник очень брухачий? – Наш двухгодовалый телёнок очень бодливый».

4. Ситуация «несколько народов – несколько языков» может быть зональной и глобальной (мировой). В первом случае мы имеем дело с такими международными языками, которые используются в тех или иных географических зонах (таким, например, является русский для СНГ или грузинский для кавказских народов), а во втором случае речь идёт о языках, которые ООН приняла как мировые. В них входит всего шесть языков – китайский, английский, испанский, русский, арабский и французский. Немецкого среди них не оказалось, хотя в своё время один из идеологов гитлеровского фашизма Рудольф Гесс заявлял: «Немецкий язык станет всемирным, а английский – диалектом немецкого!». По иронии судьбы автору этих слов пришлось в своей жизни пользоваться в общении с тюремщиками в основном английским языком, чем родным, поскольку большую часть жизни, как известно, он провёл в английской тюрьме.

Как оказалось, большие перспективы на роль всемирного языка сейчас у английского, чем у немецкого или какого-либо другого языка, хотя на китайском сегодня говорят больше, чем на английском. Это объясняется той ролью, которую играют в современном мире США. Вполне успешно они возглавляют современный этап глобализации – политики, направленной на мировое господство. Не могут претендовать на мировое лидерство в будущем и искусственные международные языки, наиболее известными среди которых стали волапюк и эсперанто.

По своей искусственности и смешанной природе искусственные международные языки похожи на пиджины, но между ними есть и разница. Если пиджины возникали в общении людей, не понимающих друг друга, стихийно (в условиях торговых сделок, общения между колонизаторами и их рабами и т. п.), то такие искусственные языки, как волапюк или эсперанто, создавались намеренно. Последние изучаются в интерлингвистике – науке об искусственных языках.

Если пиджин – плод коллективных усилий, то волапюк, эсперанто и т. п. языки создавались конкретными людьми. Так, волапюк был создан во второй половине XIX в. немецким священником И. Шлейером. Автор этого языка опирался при его создании на европейские языки, но он их упрощал. Так, англ. world 'мир' он заменил на vol, a speak 'говорить' на pük. Стало быть, «волапюк» – значит «мировой язык». Однако в грамматическом отношении волапюк оказался недостаточно упрощенным (в нём 6 времён, 4 наклонения, 4 падежа и т. д.).

Всемирное признание получил другой искусственный язык – эсперанто. Его автор – польский врач Людвиг Заменгоф (1859–1917). Он упростил грамматику этого языка до предела. Так, в нём используется всего 11 окончаний («-о» у существительных, «-а» у прилагательных, «-е» у наречий и т. д.). Для образованных европейцев эсперанто (что значит «надеющийся») настолько понятен, что Лев Толстой, как говорят, овладел им за два часа. Как, например, перевести название стихотворения Л. Заменгофа Но, mia kor? О, мое сердце! Он написал его после завершения своего грандиозного труда. Даже не заглядывая в словарь, мы можем понять значение таких слов из эсперанто, как verso «стихотворение», vino «вино», volonte «охотно» и т. д. А что значит balbuti? Заикаться. Чтобы не заикаться на эсперанто, а овладеть им всерьез вы можете взять в библиотеке книгу А. Юнусова «Эсперанто – это просто». Вы можете войти в эсперантское братство, насчитывающее сейчас, как говорят, 20 млн чел.

 

9. ВИДЫ И ИСТОРИЯ ПИСЬМА

Грамматалогия (графика) – наука о письменности, под которой понимается одна из форм фиксации языка с помощью графических знаков. Она входит в лингвотехнику, где изучаются и другие способы технической передачи словесности (например, с помощью радио, магнитофона и т. д. (Даниленко В.П. Общее языкознание и история языкознания. С. 81–87). Прекрасно изложен материал по этому вопросу в учебнике Ю.С. Маслова по введению в языкознание (см. последний раздел). Он имеется также в работах и других авторов (Вендина Т.И. Введение в языкознание. М., 2001. С. 100–106; Энциклопедия для детей. Языкознание. Русский язык. М., 1999. С. 539–558). Для тех же, кто всерьёз заинтересуется этой темой, я могу порекомендовать капитальный труд по грамматалогии Фридриха Иоганнеса «История письма» (М., 1979).

У письменности есть своя предыстория, на основе которой она и возникла. Речь идёт о двух формах предписьменности – предметной и пиктографической. В первом случае мы имеем дело с передачей информации с помощью тех или иных предметов, а во втором – с помощью рисунков.

Предметная предписьменность. По свидетельству древнегреческого историка Геродота (V век до н. э.), в 514 году могущественный персидский (древнеиранский) царь Дарий I предпринял военный поход против скифов, который приобрёл затяжной характер. Скифы направили Дарию послание, которое обычно и приводят в качестве яркого примера предметной предписьменности. Это послание состояло из следующих предметов – птицы, мыши, лягушки и пяти стрел. Перебрав несколько вариантов расшифровки этого послания, царские жрецы пришли к такой её версии: «Если вы, персы, как птицы, не улетите в небо, или, как мыши, не зароетесь в землю, или, как лягушка, не скроетесь в болоте, то будете поражены нашими стрелами». Дарий не внял этим предупреждениям и потерпел в дальнейшем поражение от скифов.

Предметным «письмом» широко пользовались индейцы. Так, ирокезы использовали вампумы – шнуры с нанизанными на них раковинами. Количество раковин, их расположение и цвет были значимы (например, белый цвет обозначал мир, а фиолетовый – войну). С помощью вампумов они передавали необходимые сообщения своим собратьям. Индейцы пользовались также кипу – узелковым «письмом». Место ракушек в нём заняли узелки.

Пиктографическая предписьменность. Этот вид предписьменности иначе называют картинописью, поскольку сообщение, пиктографически оформленное, представляет собою миникартину, рисунок. Примеры пиктографии нам оставили всё те же индейцы. В своё время они направили президенту США пиктографическое письмо, изображающее журавля, трёх куниц, медведя, морского человека и морского кота, соединённых линиями. Президент правильно понял это послание. Он прочитал: «Племена Журавля, Трёх Куниц, Медведя, Морского Человека и Морского Кота поручили в едином порыве сердец (для этого все изображенные фигуры и были соединены линиями) главе племени Журавля обратиться с просьбой к президенту разрешить им переселиться в область озёр». Как видим, пиктографическое «письмо» – не самый лучший способ передачи информации. Как и предметная предписьменность, оно чревато многозначностью. Тем не менее предписьменность, как указывают археологи, появилась в самой седой древности, т. е. задолго до IV–III тысячелетий до н. э., когда появилась настоящая письменность. Считают, что она появилась у шумеров, создавших клинописное письмо, шесть или пять тысячелетий назад. Письменность прошла через ряд этапов в своём развитии – словесное письмо, словесно-слоговое, буквенно-слоговое и буквенно-звуковое.

Словесное письмо. Этот вид письма является иероглифическим. Иероглифы, как правило, изображают те или иные явления действительности, которые обозначаются с помощью слов. Вот почему здесь и идёт речь о словесном письме. Первоначально иероглифическое письмо было похоже на пиктографическое, поскольку самые древние иероглифы (например, у древних шумеров и у древних китайцев) ещё напоминали рисунки изображаемых ими явлений – человека, дерево и т. д. Но со временем они становились все более абстрактными. Так, шумерская рисуночная иероглифика эволюционировала в клинопись. Подобным образом обстояло дело и в Китае.

Со временем китайцы научились записывать с помощью иероглифов не только слова, но также и другие единицы речи – в том числе и звуки. Но от этого иероглифическое письмо не лишилось своего главного недостатка – чрезмерного количества иероглифических знаков. Их десятки тысяч! Как отметил Ю.С. Маслов в своём учебнике по введению в языкознание, чтобы читать китайские газеты, надо знать 6–7 тысяч иероглифов. В китайской письменности имеются односложные иероглифы и многосложные. Первые записывают простые слова, которые обозначают, например, субстанции (tiān 'небо',уŭ 'дождь', хuě 'снег', rén 'человек', mă 'лошадь' и т. д.), качества (dà 'большой', bái 'белый' и т. д.), действия (zŏu 'идти', kan 'смотреть', hē 'пить' и т. д.), а с помощью многосложных иероглифов записываются сложные слова, которых в китайском неизмеримо больше, чем, например, в русском. Словосложение в китайском языке – самый продуктивный способ словообразования. Вот почему большинство иероглифов передаёт не простые слова, а сложные (чаще всего – двусложные, двухкорневые). Но самое любопытное состоит в том, что сплошь и рядом мы встречаем сложные слова и соответствующие им иероглифы там, где в других языках (например, в русском) мы имеем дело с однокорневыми словами. Так, сложными в китайском являются слова со значением «друг», которое обозначается двумя иероглифами со значениями «приятель» и «близкий человек», со значением «жаркий», которое выражается с помощью иероглифов, которые сами по себе передают значения «знойный» и «горячий» и т. д. (Горелов В.И. Грамматика китайского языка. М., 1982. С. 5–8).

Словесно-слоговое письмо. Данный вид письма является промежуточным между словесным и слоговым. В этом виде письма некоторые знаки (графемы) обозначают слова, а некоторые – лишь слоги, которые могли совпадать с аффиксами – суффиксами, окончаниями и т. д. Таким письмом пользовались древние египтяне. Но при этом следует помнить, что только в теории мы резко отделяем рассматриваемые нами виды письма друг от друга. Теория здесь упрощает практику. Так, китайская иероглифика в целом может расцениваться как словесная письменность, поскольку большинство иероглифов в ней записывает слова, но в ней же имеются иероглифы, с помощью которых записываются аффиксы (например, суффикс множественного числа men. В отличие от морфологических показателей множественного числа в других языках, он употребляется только для обозначения множества лиц (tóngzhi men 'товарищи', xuésheng men 'учащиеся' и т. д.).

Буквенно-слоговое письмо. Данный вид письма – последняя ступенька к привычному для нас буквенно-звуковому письму. Финикийское письмо – самый древний пример данного типа письменности. До нас дошли надписи, сделанные представителями этого народа, в XII–X вв. до н. э. Но в слоговом письме финикийцев буква записывала не целый слог, а лишь согласный, тогда как следующий за ним гласный звук или отсутствие вообще какого-либо звука подразумевались. Вот почему финикийское письмо называют ещё и консонантным (консонант – согласный). Греки, создавая буквенно-звуковое письмо, первоначально пользовались также и элементами консонантно-слогового письма. Так, слово «Минерва» они могли записать как MNRVA. Легко догадаться, почему сонантная форма слогового письма (сонант – гласный) не получила распространения: распознать записанное слово по гласным намного труднее, чем по согласным. Вот почему аккадцы, хетты, этруски и другие древние народы пользовались консонантной формой слогового письма.

Буквенно-звуковое письмо. Переход к данному виду письма от консонантно-слогового не был таким лёгким, как мы могли бы теоретически предположить. На самом деле, разные народы шли к графическому освоению гласных разными путями. Более того, некоторые из них так и остановились на полпути к такому освоению. Так, в иврите и арабском гласные обозначаются лишь отчасти. Но греки, опираясь в основном на финикийское письмо, прошли этот путь до конца. В свою очередь, опираясь на греческое письмо, свои алфавиты создали римляне, а вслед за ними и другие европейцы, которые заимствовали буквы уже из латиницы.

Православные славяне, как предполагают историки, получили свою азбуку от Кирилла (отсюда её название – кириллица). Впрочем, вопрос о том, какую азбуку создал Кирилл, до сих пор не решён в науке. По одной из версий считается, что он создал не кириллицу, а глаголицу, которая со временем вышла из употребления. Тем не менее от его имени произошло название азбуки, которой пользуемся и мы с вами. Кирилл и его брат Мефодий во второй половине IX века перевели «Библию» с греческого на тот язык, который получил название церковно-славянского или старославянского. Его живым источником, как предполагают, был македонский диалект болгарского языка.

 

10. НАУЧНО-ОТРАСЛЕВАЯ СТРУКТУРА ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ГНОСЕОЛОГИИ

Лингвистическая гносеология – тот раздел языкознания, где описывается не сам язык, а способы (подходы, методы) его познания. Основу научно-отраслевой структуры лингвистической гносеологии составляют четыре дихотомии:

1. Специальный подход – сравнительный.

2. Синхронический подход – диахронический.

3. Семасиологический подход – ономасиологический.

4. Структурный подход – функциональный.

Каждый из этих подходов имеет свою историю. Наука о языке начиналась по преимуществу со специального подхода, при котором предметом исследования становится отдельный язык. У древних греков это был их родной язык, а у древних римлян, например, – латынь. Результатом подобного изучения языка становятся главным образом специальные грамматики – русского, китайского, японского или какого-либо другого языка.

В XIX в. на лидирующее положение в западноевропейском языкознании выдвинулся сравнительный подход, при котором в качестве предмета исследования выступает уже несколько (как минимум – два) языков, сравниваемых между собою. Сравнительный метод в языкознании существует в двух формах – сравнительно-исторической (компаративистской) и типологической. В первом случае сравниваются языки, произошедшие от одного языка-предка (праязыка) (например, славянские), а во втором – языки, родство между которыми вовсе необязательно. Перед компаративистикой и типологией стоят разные задачи. Первая сравнивает родственные языки для восстановления их праязыка, а другая – для выявления общих и различных черт в сравниваемых языках. Основателями сравнительно-исторического языкознания в первой половине XIX в. стали Ф. Бопп, Я. Гримм и Р. Раек, а основателем лингвистической типологии обычно считают В. Гумбольдта, хотя уже в грамматике Пор-Рояля (XVII в.) французский сравнивался с латинским.

В начале XX в. страстным пропагандистом разграничения синхронического и диахронического подходов к изучению языка стал Фердинанд де Соссюр (1857–1913). При первом из этих подходов в качестве предмета исследования принимается язык, взятый в тот или иной (например, современный) период его развития, а при другом – прослеживается его история. Так, грамматики современного русского языка являются синхроническими, а исторические грамматики – диахроническими. В старые времена синхронические грамматики называли описательными, а диахронические – историческими. Важность разграничения данных типов исследований не подлежит сомнению. Приведу лишь один пример. Есть ли суффикс в слове «пир»? С синхронической точки зрения – нет, а с диахронической – есть, поскольку в истории нашего языка это слово осознавалось как родственное с «пить».

Семасиологический подход к изучению языка предполагает, что исследователь, избравший его, становится на точку зрения слушающего (получателя речи) при описании языковых явлений, а ономасиологический подход принимает за ведущую точку зрения говорящего (отправителя речи). Необходимость в разграничении данных подходов обусловлена тем, что речевая деятельность, которую совершают слушающий и говорящий, не может быть одинаковой. Вот почему, например, грамматика, исходящая из потребностей слушающего, и грамматика, исходящая из потребностей говорящего, – разные грамматики. Первую Л.В. Щерба называл «пассивной», а другую – «активной». Мы будем называть их семасиологической и ономасиологической соответственно.

Формулу семасиологичекого подхода к изучению языка можно изобразить следующей цепочкой: речь → языковая система / языковая форма → внеязыковое содержание. Это значит, что семасиологический подход к изучению языка опирается на деятельность слушающего, который сначала слышит речь, которую ему передает говорящий и на основе которой в его сознании формируется языковая система; используя эту систему, слушающий понимает языковые формы, передаваемые ему говорящим, т. е. соотносит их с определённым внеязыковым содержанием.

Формулу ономасиологического подхода к изучению языка можно изобразить другой цепочкой: внеязыковое содержание → языковая форма / языковая система → речь. Это значит, что данный подход опирается на деятельность говорящего. Последний в качестве отправного пункта имеет перед собою некое внеязыковое содержание, которое в процессе своей речевой деятельности он переводит в определённую языковую форму, выбирая её из языковой системы, находящейся в его распоряжении, и переводя её из системно-языкового состояния в речевое.

Семасиологический принцип в лингвистике восходит в Европе к александрийским филологам, жившим в III–I веках до н. э., а второй – к модистам, жившим в позднем средневековье.

Только в XX в. – в работах О. Есперсена, В. Матезиуса, Л.В. Щербы и др. – была осознана равноценность семасиологизма и ономасиологизма в языкознании, естественно вытекающая из равноправия – в качестве объектов исследования – слушающего и говорящего. История языкознания, вместе с тем, свидетельствует о том, что даже в XX в. к истолкованию соотношения между семасиологизмом и ономасиологизмом подходили с альтернативистской точки зрения: Ш. Балли, например, признавал лингвистическую ценность только последнего, а Л. Ельмслев – только первого. Подобный альтернативизм имеет далёкие историко-научные корни.

Противостояние семасиологических грамматик, восходящих к их греко-римским образцам, и ономасиологических, получивших завершение в «Спекулятивной грамматике» Томаса Эрфуртского (XIV в.), в эпоху Возрождения стало очевидным. Именно в это время зарождается методологический альтернативизм между семасиологизмом и ономасиологизмом. Его родоначальником можно считать Юлиуса Цезаря Скалигера.

Ю. Скалигер занял в грамматике позицию воинственного оно-масиологизма (= антисемасиологизма). Свои критические стрелы он направил в интерпретационную сердцевину семасиологической грамматики. Он писал: «Грамматики не являются интерпретацией авторов» (Grammatici non est interpretari autores) (Scaligeri de causis linguae latinae. Lyons, 1540. С. 3). Непосредственным адресатом этих слов была грамматика александрийцев. Цель грамматики Ю. Скалигер видел в том, чтобы исследовать языковые средства, с помощью которых выражаются философские категории, выведенные Аристотелем. Эта цель ясно указывает на ономасиологическую направленность его грамматики латинского языка, поскольку от содержательных категорий к средствам их языкового выражения продвигается в своей речевой деятельности говорящий, а не слушающий.

Родоначальником воинственного семасиологизма в начале XIX в. стал один из основателей сравнительно-исторического языкознания Расмус Раек. Он настолько критически относился к универсально-ономасиологическим грамматикам XVII–XVIII веков, что по существу отказал им в лингвистическом статусе. Характерную черту этих грамматик учёный видел в том, что на ведущее положение в них выдвинут принцип «от мысли к средствам её языкового выражения». Но для Р. Раска этот принцип был неприемлем. Он писал: «Не мысль и её формы, а слова, звучания и их формы вместе с отношениями или связями составляют то, чем должно заниматься учение о языке» (Кузнецов С.Н. Теоретическая грамматика датского языка. Синтаксис. М.: Наука, 1984. С. 10).

О живучести антиономасиологизма в наше время свидетельствует, например, такой красноречивый факт: известный романист В.Г. Гак отказывал ономасиологической грамматике в грамматическом статусе. Он писал: «Ономасиологическая грамматика не является грамматикой в собственном смысле этого слова» (Проблемы функциональной грамматики / Под ред. В.Н. Ярцевой. М.: Наука, 1985. С. 15).

Но в XX в. перекочевал из прошлого и воинственный ономасиологизм (антисемасиологизм). Его ярким представителем в это время стал Шарль Балли. Ономасиологический подход он расценивал как единственно рациональный. Следовательно, семасиологическому подходу он отказал не только в лингвистическом, но и научном статусе. Он писал: «Итак, единственно рациональный метод состоит в том, чтобы брать за исходную точку логические категории и отношения, которые живут в сознании всех носителей данного языка, с целью определить средства, которые язык предоставляет в распоряжение говорящих для выражения каждого из этих понятий, категорий и отношений» (Балли Ш. Французская стилистика. М.: Иностранная литература, 1961. С. 296).

Альтернативный (абсолютистский) подход к решению вопроса о соотношении семасиологизма и ономасиологизма в XX в. сосуществал с диалектическим. Последний расценивает их как равноправные в нашей науке. Впервые мы его обнаруживаем ещё у В. Гумбольдта.

Но В. Гумбольдт опережал своё время. Его установка на диалектическое сочетание семасиологизма и ономасиологизма в языкознании не нашла глубокого понимания в XIX в. Полный отказ от альтернативизма (или/или) в вопросе о соотношении семасиологизма и ономасиологизма продемонстрировали в первой половине XX в. Отто Есперсен и Вилем Матезиус. Они обосновали научную равноценность обоих подходов (и/и). Первый из этих подходов исходит из точки зрения слушающего, а второй – из точки зрения говорящего.

Разграничению семасиологизма и ономасиологизма О. Есперсен придавал фундаментальное значение. Иначе и быть не может: главными действующими лицами в речевом общении являются говорящий и слушающий. Смешивать их точки зрения в лингвистике – не понимать коммуникативной сущности языка. О. Есперсен писал: «Сущностью языка является человеческая деятельность – деятельность одного индивида, направленная на передачу его мыслей другому индивиду, и деятельность этого другого, направленная на понимание мыслей первого. Если мы хотим понять природу языка и, в частности, ту его область, которая изучается грамматикой, мы не должны упускать из виду упомянутых двух людей – производящего и воспринимающего речь, назовём их проще – говорящим и слушателем» (Есперсен О. Философия грамматики. М.: Иностранная литература, 1958. С. 15).

Семасиологическая («формальная») грамматика, считал В. Матезиус, имеет долгую историю своего развития. Её истоки восходят к деятельности александрийских филологов, которые принимали точку зрения получателя речи за свой отправной пункт. Напротив, ономасиологическое («функциональное») направление в грамматике, по мнению чешского учёного, является сравнительно молодым – оно связано с учением В. Гумбольдта (В. Матезиусу были неизвестны грамматики модистов).

«Традиционный метод лингвистического исследования, – писал В. Матезиус, – может быть назван формальным в том смысле, что форма, как вещь известная, постоянно бралась за отправной пункт исследования, тогда как значение, или функция, формы рассматривалось как то, что должно быть обнаружено. Это явилось естественным следствием из факта, что филология долгое время основывалась главным образом на интерпретации старых текстов и, следовательно, делала точку зрения читающего своей собственной. Перенесённый в реальную жизнь, формальный метод совпал с методом слушающего… В противоположность традиционной интерпретации форм, современная лингвистика принимает значение, или функцию, за свой отправной пункт и пытается обнаружить, какими средствами оно выражено. Это и есть точка зрения говорящего или пишущего, который должен находить языковые формы для того, что он хочет выразить» (Mathesius V. Nové proudy a směry V jazykovednem badáni // Z klasickeho obdobi Prăske školy 1925–1945. Praha, 1972. C. 12).

Дихотомия «семасиологический подход – ономасиологический» тесно связана с четвёртой из рассматриваемых гносеологических дихотомий – «структурный подход – функциональный». Вторая конкретизирует первую.

Соотношение между указанными дихотомиями может быть представлено следующим образом:

В конечном счёте мы получаем четыре типа лингвистических описаний – структурно-семасиологический, функционально-семасиологический, структурно-ономасиологический и функционально-ономасиологический. Первый из них сосредоточивает внимание на изучении перехода «речь → языковая система», второй – перехода «языковая форма → внеязыковое содержание», третий – перехода «внеязыковое содержание → языковая форма» и четвёртый – перехода «языковая система → речь».

Главная задача структурно-семасиологической лингвистики – моделирование языковой системы, как она представлена сознанию слушающего. Главная задача функционально-семасиологической лингвистики – описать, как языковая система функционирует в деятельности слушающего.

Главная задача структурно-ономасиологической лингвистики – моделирование языковой системы, как она представлена сознанию говорящего. Главная задача функционально-ономасиологической лингвистики – описать, как языковая система функционирует в деятельности говорящего.

Семасиологическая лингвистика имеет дело с формальными структурами языка, а ономасиологическая – с содержательными. Первый тип языковых структур отличается от другого своею протяженностью: в состав содержательных структур языка входит несколько формальных. Так, часть речи (например, существительное) – пример формальной структуры языка. Но любая часть речи может быть развёрнута до содержательной структуры. Это происходит, например, при субстантивации, т. е. при употреблении какой-либо части речи в значении существительного (новенькая, его «завтра»).

 

11. НАУЧНО-ОТРАСЛЕВАЯ СТРУКТУРА ВНУТРЕННЕЙ ЛИНГВИСТИКИ

Мы будем исходить из следующей научно-отраслевой структуры внутренней лингвистики:

Фонетика – наука о звуковом строе языка, грамматика – о его грамматическом строе и лингвистика текста – о его текстуальном строе. Основными единицами фонетики являются звуки, грамматики – слова и предложения, лингвистики текста – тексты.

Данное представление о научно-отраслевой структуре внутренней лингвистики основывается на выделении в языке трёх ярусов – звукового, грамматического и текстуального. Однако каждый из них имеет внутренние подъярусы (уровни). На выделении последних базируется научно-отраслевая структура фонетики, грамматики и лингвистики текста.

Научно-отраслевая структура лингвистики текста до сих пор не сформирована, поскольку эта наука относится к числу сравнительно молодых (она появилась лишь во второй половине XX в.). Зато фонетика и грамматика имеют весьма большой опыт по формированию своей дисциплинарной структуры. Так, в фонетику (в широком смысле слова) входят такие науки, как фонетика (в узком смысле этого термина), фонология, морфонология, силлабика, акцентология и мелодика. Фонетика – наука о звуках речи, фонология – о фонемах, морфонология – о морфонемах, силлабика – о слогах, акцентология – об ударениях и мелодика – об интонации.

Особенно драматическую судьбу имела грамматика. Она и до сих пор не выработала общепринятого мнения о своей дисциплинарной структуре, хотя некоторые науки вошли в неё прочно и бесповоротно. Проследим вкратце, как складывалась история формирования научно-дисциплинарной структуры грамматики в Европе.

Родина европейской грамматики – Древняя Греция. Решающую роль в формировании дисциплинарных представлений о грамматике в ней сыграли александрийцы – учёные, жившие в III–I вв. до н. э. в городе Александрия. Самыми известными из них стали Дионисий Фракийский и Аполлоний Дискол. Благодаря их усилиям, в европейской грамматике сложилось то представление о научно-отраслевой структуре грамматики, которое стало традиционным. В грамматику в соответствии с этим представлением входят две науки – морфология и синтаксис. Данное представление о делении грамматики стало традиционным, общепринятым.

В Средние века представление о морфолого-синтаксической структуре грамматической науки не подвергалось сомнению, зато в эпоху Возрождения начинает формироваться новый взгляд на дисциплинарное строение грамматики, который станет весьма живучим. Он сохранится вплоть до грамматики Пор-Рояля (1660). Её поддерживали такие грамматисты, как Санкциус, Ш. Мопа, Г. Фоссиус и др. (Подробно см.: Даниленко В.П. Дисциплинарная структура грамматики // Филол. науки, 1992, № 3). В соответствии с этим представлением в грамматику входит четыре науки – орфография (наука о буквах), просодия (наука о слогах), этимология (наука о словах) и синтаксис (наука о предложениях).

Самым ярким событием в лингвистической жизни Западной Европы в Новое время стал выход в свет грамматики Пор-Рояля, авторами которой были А. Арно и К. Лансло. В этой грамматике оказалось три науки – фонетика, морфология и синтаксис.

XIX век внёс в проблему деления грамматики новые драматические моменты. К этому времени из неё начинают извлекать словообразование (В. Гумбольдт, К. Беккер), которое до сих пор было инкорпорировано в морфологию. В это же время становится привычным то представление о грамматике, в соответствии с которым лексикология резко противопоставляется грамматической науке. Это представление и до сих пор преобладает.

Очень чёткое представление о научно-отраслевой структуре грамматики дал в своём «Организме языка» (1828) Карл Беккер, живший в первой половине XIX в. Он включил в грамматику три науки – звукообразование, словообразование и предложениеобразование (фразообразование). Первая изучает процесс образования звуков, вторая – образования слов и третья – образования предложений.

В XX в. вопрос о делении грамматики продолжал оставаться дискуссионным, спорным. Однако некоторые устоявшиеся тенденции мы здесь всё-таки можем обнаружить. Прежде всего это касается включения в грамматику – наряду с морфологией и синтаксисом – словообразования. Правда, положение словообразования в структуре грамматики до сих пор остаётся неуточнённым. Обычно его помещают перед морфологией, но иногда и после. Но самым примечательным событием в истории современной лингвистики выглядит борьба за присвоение грамматического статуса лексикологии – науке о словах. Эту борьбу начали ещё И.А. Бодуэн де Куртенэ и Ф. де Соссюр. Первый из них, в частности, писал в 1904 году: «Лексикология, или наука о словах, как отдельная ветвь грамматики (курсив мой. – В.Д.) будет творением XX в.» (Бодуэн де Куртенэ И.А. Языкознание, или лингвистика, XIX века // Хрестоматия по истории русского языкознания / Сост. Ф.М. Березин. М., 1973. С. 396).

В свою очередь Ф. де Соссюр в седьмой главе своего «Курса общей лингвистики» (1916), названной «Грамматика и её разделы» писал: «Наше определение не согласуется с тем более узким определением, которое обычно даётся грамматике. В самом деле, под этим названием принято определять морфологию и синтаксис, а лексикология – иначе, наука о словах – из грамматики исключается вовсе» (Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 167). А на следующей странице Ф. де Соссюр задаёт вопрос: «…логично ли исключать лексикологию из грамматики?». Он ответил на него отрицательно.

Если И.А. Бодуэн де Куртенэ и Ф. де Соссюр лишь теоретически поставили вопрос о необходимости включения лексикологии в грамматику, то Вилем Матезиус и Лео Вайсгербер на практике ввели лексикологию в свои грамматики. При этом они исходили из разных оснований: первый исходил из периодизации речевой деятельности говорящего, а другой – из полевого подхода к организации языковой системы.

Принцип языкового поля Л. Вайсгербер считал межуровневым. Во всяком случае, он распространял его на четыре грамматических дисциплины – лексикологию, словообразование, морфологию и синтаксис. Но лексикология была поставлена им на первое место, поскольку на уровне лексики этот принцип заявляет о себе в наиболее яркой форме. Вот почему главное внимание в грамматических трудах Л. Вайсгербера уделялось полям лексическим, а не словообразовательным, морфологическим или синтаксическим. Мы найдём в них анализ и поля количества, и поля «голосов» животных (рычать, мяукать, щебетать и т. п.), и поля мастей лошадей, и поля обоняния, и поля вкуса, и поля стирки и мытья и др., но излюбленными для него были поля цвета и родства. Их анализ проходит чуть ли не через всё его научное наследие.

Лексикология, построенная на основе принципа языкового поля, выступает в грамматике Л. Вайсгербера, которую он назвал «ориентированной на содержание» (inhaltbezogene), в качестве ведущей дисциплины. Другие её дисциплины (словообразование, морфология и синтаксис) построены в ней по аналогии с лексикологией. Вот почему его грамматика является лексоцентрической.

В. Матезиус избрал иной путь для органичного введения лексикологии в состав грамматики. Он исходил здесь не из принципа языкового поля, а из деятельности говорящего, создающего новое предложение. По его глубокому убеждению, в основе дисциплинарной структуры грамматики должна лежать периодизация речевой деятельности говорящего, направленная на построение предложения. Именно в такой периодизации он видел системообразующее начало в решении вопроса о дисциплинарной структуре грамматики. Вот какой вариант научно-отраслевой структуры грамматики он предложил в своих работах:

Спорным здесь, на мой взгляд, оказалось положение словообразования, поскольку словообразование – это наука о создании новых слов, тогда как лексикология и морфология связаны с созданием новых предложений.

В русском языкознании за включение лексикологии в грамматику выступил И.И. Мещанинов, однако его мнение вслед за Л.В. Щербой не принял В.В. Виноградов. Последний следующим образом отреагировал на попытку И.И. Мещанинова присвоить лексикологии грамматический статус: «Сама по себе мысль о тесной связи грамматики и словаря не нова» (Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М.-Л., 1947. С. 5). Между тем И.И. Мещанинов говорил вовсе не о «тесной связи грамматики и словаря», а о полном включении лексикологии в грамматику. Он был против изъятия лексикологии из грамматики. Вот его слова по этому поводу: «Учение о слове, выделяемое в особый отдел (лексикология), не может быть изъято из грамматического очерка. Нельзя учение о формальной стороне слова с его значимыми частями (морфемами) отделять от учения о значимости самого слова… Изъятие лексикологии из грамматического очерка вредно отражается и на историческом понимании языковых категорий» (там же).

На протяжении многих лет я стремился в своих работах указать на подлинное место лексикологии в кругу грамматических наук. Если мы будем исходить из речевой деятельности говорящего, направленной на построение нового слова и нового предложения, то общее представление о дисциплинарной структуре грамматики можно изобразить так:

С ономасиологической точки зрения обоснование предложенной структуры грамматики будет выглядеть следующим образом: словообразование – наука о создании новых слов, а фразообразование – о создании новых предложений. В состав последней из этих наук входят лексикология, морфология и синтаксис. Первая из них направлена на изучение проблем, связанных с лексическим периодом фразообразования, когда говорящий отбирает слова для создаваемого им предложения. Морфология в свою очередь имеет дело со вторым, морфологическим, периодом фразообразования, когда говорящий оформляет лексемы, поступившие в его распоряжение из первого периода фразообразования, морфологическими средствами. Синтаксис, наконец, связан с проблемами, которые решает говорящий в третий, синтаксический, период фразообразования, когда он устанавливает в предложении определённый порядок слов и его актуальное членение.

В предложенной мною дисциплинарной структуре грамматики лексикология находит вполне органическое место: она связана с тем периодом в деятельности говорящего, когда он лишь отбирает слова для создаваемого предложения. Он отбирает их в грамматически исходной (лексической) форме (заяц, бежать, поляна). Пропущенное через горнило морфологизации и синтаксизации, создаваемое предложение становится сформированным (Заяц бежит по поляне).

 

12. ПЕРВЫЙ ЭТАП В РАЗВИТИИ НАУКИ О ЯЗЫКЕ

Первый этап в развитии науки о языке может быть назван этапом её зарождения. В него входит три периода – античный, средневековый и возрожденческий. В каждом из них мы выделим наиболее знаменательные события в истории западноевропейской лингвистики.

В Античности самым значительным событием в истории европейской грамматики оказалась деятельность александрийских грамматистов, среди которых наибольшую известность приобрели Дионисий Фракийский (II–I вв. до н. э.) и Аполлоний Дискол (II в. до н. э.). В их грамматиках на ведущее положение выдвинуты морфология и синтаксис. Словообразование и лексикология не получили в них статуса самостоятельных дисциплин. Некоторые словообразовательные и лексикологические проблемы решались ими в рамках морфологии. Вот почему грамматика Дионисия, как и грамматика его римского последователя Элия Доната, является подчёркнуто морфологоцентрической. Её основная часть посвящена описанию частей речи и их акциденций. Морфологические акциденции (род, число и т. п.) при этом рассматривались в одном ряду со словообразовательными. Так, к «образам» имени Дионисий относил три словообразовательные формы имён существительных – простую (Мемнон) и две сложных (Агамемнон, Агамемноид). Под «видами» имени в свою очередь он имел в виду различные группировки имён, выделяемые не только на основе морфологических, но и лексических критериев. Он включал в эти группировки омонимы, синонимы, антонимы, имена нарицательные и собственные и т. п.

В книге Дионисия Фракийского «Грамматическое искусство» выделено восемь частей речи: имя (куда входили существительные, прилагательные и числительные), глагол, причастие, артикль, местоимение, предлог, наречие и союз.

Имя определялось как «склоняемая часть речи, обозначающая тело или вещь бестелесную, например, камень, воспитание» (Даниленко В.П. Курс лекций «Общее языкознание и история языкознания». С. 149). У имён выделялись категории рода, числа и падежа. Глагол у Дионисия определялся как «беспадежная часть речи, которая может принимать времена, лица, числа и выражает действие и страдание» (там же). У глагола он выделял также пять наклонений (изъявительное, повелительное, сослагательное, желательное и неопределённое) и два вида (однократный и многократный). «Причастие, – писал Дионисий, – это слово, имеющее свойства глаголов и имён» (там же). Местоимения в свою очередь расценивались Дионисием как слова, которые употребляются вместо имён, а наречия – как «несклоняемая часть речи, которая характеризует глагол и добавляет что-либо к нему» (там же).

Аполлоний Дискол – основатель синтаксической науки в Европе. Он – автор книги «Синтаксис частей речи». Эта книга посвящена описанию сочетаемостных (валентных) свойств частей речи. В центре внимания в этом случае оказывается не предложение, а словосочетание.

Самым выдающимся событием в лингвистической жизни западноевропейского Средневековья стали трактаты о модусах обозначения. Самым известным модистом (от «модус» – способ) стал Томас Эрфуртский, который издал в начале XIV в. книгу «Спекулятивная грамматика…». В ней два раздела. Первый из них посвящен морфологии, а второй – синтаксису.

В области морфологии в первую очередь заслуживает внимания классификация частей речи, произведённая Томасом. Под все части речи он подводил три категории – субстанции, качества и отношения. Первая выражается существительными и личными местоимениями, вторая – причастиями, прилагательными и глаголами и третья – остальными частями речи.

Особенно больших успехов достигли модисты в области синтаксиса. Александрийская грамматика была морфологоцентричной. Это значит, что в её центре находилась морфология, а синтаксис был ей подчинен. Напротив, модистская грамматика приобрела синтаксоцентрическую направленность: морфология в ней как бы обслуживает синтаксис. Более того, если у Дискола в качестве основной синтаксической единицы выступало словосочетание, то у Томаса на это положение ставится предложение. Вот почему модистская грамматика является подчёркнуто синтаксоцентрической.

Синтаксоцентризм – первое отличие модистской грамматики от александрийской. Второе её отличие – ономасиологизм. Если александрийцы основали семасиологическую грамматику в Европе, то модисты – ономасиологическую. На предложение они смотрели как на процесс, совершаемый говорящим для выражения мысли.

В грамматике Томаса Эрфуртского уже намечены основные стадии синтаксической актуализации – стемматическая и линеарная. В первом случае мы имеем дело со структурным (иерархическим) состоянием предложения, а во втором – с установлением в нём порядка слов.

Томас ставил в центр предложения подлежащее (субъект, «суппозитум»), подчиняя ему сказуемое (предикат, «аппозитум»). Отсюда субъектоцентризм его взгляда на иерархию главных членов предложения. Субъектоцентризм стал достоянием традиционной грамматики. Значительно позднее в грамматической науке появляется предикатоцентризм: И. Майнер (XVIII в.), A.A. Дмитриевский (XIX в.), Л. Теньер (XX в.) стали считать, что иерархическим центром предложения является не подлежащее, а сказуемое.

Иерархия грамматических отношений в предложении демонстрировалась Томасом на примере предложения Homo albus currit bene «Белый человек бежит хорошо»:

Томас не сводил средства выражения подлежащего к именительному падежу. Подлежащее понималось им как член предложениия, указывающий на предмет мысли говорящего в процессе создания предложения. Мы привыкли думать, что оно всегда выражается именительным падежом (Сократ думает ). Модисты не сводили средства выражения подлежащего к именительному падежу и его эквивалентам. С их точки зрения, подлежащее может быть выражено не только именительным падежом, но и другими падежами: Socratis interest «Сократа интересует», Socrati accidit «Сократу принадлежит» и др. Сократ здесь повсюду – предмет мысли. Выходит, морфологическую природу подлежащего модисты понимали более широко, чем это принято в традиционной грамматике: они не сводили подлежащее к номинативу.

Томас различал два типа конструкций – интранзитивный и транзитивный. Конструкции первого типа начинаются с независимого члена предложения (Socrates currit «Сократ бежит»). Транзитивные конструкции, напротив, начинаются с зависимой конструктибилии (Lego librum «Читаю книгу»). В приведённом примере транзитивной конструкции на первом месте находится сказуемое. Оно зависит от подлежащего ego «я», которое в предложении не выражено, но подразумевается.

В эпоху Возрождения в Западной Европе происходят в области грамматической науки чрезвычайно важные события. Они были связаны с появлением первых национальных грамматик. Дело в том, что в католических странах в качестве литературного языка вплоть до эпохи Возрождения и даже позже использовалась латынь. В XVI в. литературное гражданство получают национальные западноевропейские языки – французский, немецкий, английский и др. Возникла необходимость в создании их грамматик.

Первые грамматики национальных языков в Европе были подражательными – в том смысле, что они писались по образцу греко-римских грамматик. Вот почему категории, выработанные на материале греческого и латинского языков, в них автоматически переносились на описание других языков. Такой, например, была грамматика французского языка Жака Дюбуа (Сильвиуса) (1531).

Не прошло и двадцати лет после выхода в свет «Grammaticae latinogallicae» Ж. Дюбуа, как Луи Мегрэ опубликовал свой труд по грамматике французского языка («Le trettè de la grammere francoeze»), первое издание которого вышло в 1548 г. В свою грамматику Л. Мегрэ включил орфографию, пунктуацию и морфологию. Последняя из этих дисциплин представлена у него уже с ярко выраженным критическим отношением к грамматике Ж. Дюбуа. Он указывает, что во французском языке не восемь, а девять частей речи. Кроме тех частей речи, которые выделены у Ж. Дюбуа, во французском языке – в отличие от латинского – имеются также и артикли. Пройдёт еще много десятилетий и даже веков, когда европейские грамматисты почувствуют себя освобожденными от латинской «схемы» вполне. Но уже Л. Мегрэ хорошо осознавал необходимость в таком освобождении, и он сделал в этом направлении первые шаги. Так, уже Л. Мегрэ не признавал падежа у французских имен. «… Французский язык, – писал он, – его не знает, поскольку французские имена не изменяют своих окончаний» (Даниленко В. П. Ономасиологическое направление в грамматике. 3-е изд. М., 2009. С. 172).

Учёт национальной специфики французского языка поднимается на новый уровень в «Grarmmaire» Пьера де Рамэ (Рамуса) (1515–1572). Её автор – основатель формализма в грамматической науке. Он проявляется в переоценке формальных критериев в описании грамматического строя языка и недооценке содержательных. В России он расцветёт в работах Ф.Ф. Фортунатова, А.М. Пешковского и др.

При описании частей речи Рамус сосредоточивал своё внимание на их формальных показателях. Так, имена определялись им как слова, которые имеют формальные показатели рода и числа, а глаголы – как слова, которые имеют показатели числа, времени и лица («Le verbe, c'est un mot de nombre avec temps et personnes» (там же. С. 173).

У служебных частей речи морфологические показатели отсутствуют. Рамус находит выход из этой ситуации. Он определяет их как слова без числа. Чтобы отграничить служебные слова друг от друга, он, отступая от правила, прибегает к семантическому и синтаксическому критериям в определении данных частей речи.

Л. Мегрэ и П. Рамус – французы. В XVI–XVIII вв. именно Франция будет страной-лидером в области языкознания, как, между прочим, и в философии, но это не значит, что в других странах грамматическая наука, в частности, в эпоху Возрождения, будет стоять на месте. Так, в Испании в 1587 г. выйдет в свет грамматика латинского языка Санчеса де лас Бросаса (Санкциуса) (1523–1601). Основную задачу своей грамматики, названной им «Минервой…» и вышедшей в 1587 г., он видел в анализе уже готового предложения, т. е. в членении его на слова, слов – на слоги, слогов – на звуки.

Подобно Рамусу, Санкциус стремился подходить к описанию частей речи исключительно с точки зрения наличия или отсутствия у них тех или иных морфологических показателей. В области синтаксиса он стремился следовать Аполлонию Дисколу, т. е. исследовал правильные и неправильные сочетания различных частей речи друг с другом. Но он не был бы выдающимся учёным, если бы не ушёл дальше своего греческого предшественника. Он разработал учение о двух типах синтаксических конструкций – универсальных и фигуративных. Под первыми Санкциус понимал такие синтаксические конструкции, которые встречаются во всех языках. В силу своей необходимости для любого языка они выглядят как обычные, привычные. Фигуративные же конструкции, напротив, – это необычные конструкции. К ним он относил, в частности, эллипсис и гипербат. В первом случае мы имеем дело с неполными предложениями, а во втором – с обратным порядком слов в предложении.

Сделаем вывод. Первый этап в истории языкознания – период зарождения науки о языке в Европе. В Античности зарождается семасиологическое направление в грамматике, основателями которого стали александрийские грамматисты Древней Греции – Дионисий Фракийский и Аполлоний Дискол. Основателями ономасиологического направления в европейском языкознании стали модисты во главе с Томасом Эрфуртским. В эпоху Возраждения развивалось главным образом первое из указанных направлений, в рамках которого работали Л. Мегрэ, Рамус и Санкциус.

 

13. ВТОРОЙ ЭТАП В РАЗВИТИИ НАУКИ О ЯЗЫКЕ

Данный этап включает в себя два периода – Нового времени (XVII–XIII вв.) и XIX в. Самым выдающимся событием первого из них стало издание грамматики Пор-Рояля, принадлежащей Антуану Арно (1612–1694) и Клоду Лансло (1616–1695). Первый был логиком, а второй – грамматистом. Союз между ними был неслучаен: в Новое время грамматика тесно сближается с логикой.

Под грамматические категории авторы грамматики Пор-Рояля, которая называлась «Общая и рациональная грамматика» (1660), подводили логические категории – в первую очередь субъекта, предиката («атрибута») и связки. Так, под первые две категории они подводили имена, артикли, местоимения, причастия, наречия и предлоги, а под последнюю – глаголы, союзы и междометия. В подобной классификации имеется явный изъян: не все части речи с одинаковой лёгкостью соотносятся с категориями суждения. Так, существительное обычно выражает субъект суждения, прилагательное, причастие или глагол – его предикат, а как быть с другими частями речи?

Чрезмерный логицизм сказался у А. Арно и К. Лансло и в синтаксисе. Так, они не признавали односоставных предложений, считая, что любое предложение выражает суждение. В этом сказалась тенденция к отождествлению предложения с суждением, грамматики с логикой. Односоставные предложения авторы грамматики Пор-Рояля были вынуждены дополнять до двусоставных. Например, предложение Pluit (Дождь идёт) они расценивали как двусоставное с опущенным, но подразумеваемым субъектом (по-русски: Природа дождит).

В любом предложении авторы грамматики Пор-Рояля усматривали три обязательных члена – субъект, связку и предикат («атрибут»). Субъект суждения называет тот предмет, о котором нечто либо утверждается, либо отрицается, а атрибут есть то, что утверждается о субъекте с помощью связки. В предложении La terre est ronde «Земля является круглой» la terre – субъект, ronde – атрибут и est – связка.

Основную роль в суждении А. Арно и К. Лансло отводили глаголу-связке «быть». Они называли этот глагол «субстантивным». Остальные глаголы они называли «адъективными», имея в виду то, что эти глаголы выступают в суждении не только в роли связки, но и атрибута. «Адъективный» глагол, таким образом, выполняет в суждении сразу две функции – «субстантивного» глагола и прилагательного или причастия. Данное обстоятельство позволяло А. Арно и К. Лансло устанавливать синонимические отношения между предложениями Pierre vit «Пьер живёт» и Pierre est vivant «Пьер жив».

Но в анализируемой грамматике не всегда грамматика подчинена логике. Так, в синтаксисе мы находим и собственно грамматические объяснения синтаксических явлений (например, описание двух типов синтаксических связей – согласования и управления).

Если в Новое время в Европе на лидирующее положение в лингвистике выдвинулась французская грамматика, то в XIX в. на это положение выдвигается немецкое языкознание. Выделим здесь три наиболее крупные фигуры из немецкой лингвистическое науки этого времени – Вильгельма фон Гумбольдта (1767–1835), Франца Бонна (1791–1867) и Германа Пауля (1846–1921).

Вильгельм фон Гумбольдт – самая крупная фигура в истории языкознания XIX в. Он основатель типологического языкознания (его общетипологическую классификацию мы будем рассматривать позднее). Кроме того, он поднял философию языка, которая имеет ещё античные истоки, на подлинно современный уровень. Его книги по философии языка отнюдь не устарели. Неслучайно сравнительно недавно у нас вышли два сборника его работ (Избранные труды по языкознанию. М., 1984; Язык и философия культуры. М., 1985).

В. Гумбольдт проводил «энергейтическую» точку зрения на язык, т. е. приписывал ему энергию, способную активно влиять на мышление. Язык он рассматривал не как передаточный инструмент для готовой мысли, а как «орган, образующий мысль» (Избранные труды по языкознанию. С. 75). В чём же новизна подобного взгляда на язык, на соотношение языка и мышления? Вплоть до нашего времени широко распространено мнение, идущее в науке от грамматики Пор-Рояля, что язык служит лишь одеждой для готовой, уже сформированной без его помощи мысли. Это мнение, как показал В. Гумбольдт, в корне не верно. На самом деле язык не только выражает мысль, он также и влияет на её формирование в сознании человека. Как это легче всего проиллюстрировать? Почему, например, уже маленький эскимос, в отличие от даже взрослого европейца, различает разные виды снега – талого, несомого ветром и т. п.? Потому что его родной язык заставляет его это делать: в эскимосском имеются отдельные слова, служащие для обозначения разных видов снега, как и для разных видов оленей. В чем же здесь выражается активная роль языка по отношению к познанию? В том, что язык направляет познавательную деятельность его носителя по определённому руслу – тому руслу, которое задаётся его родным языком. Это происходит потому, учил В. Гумбольдт, что в каждом языке заложено особое мировидение, от которого ни один человек не может уйти: овладевая языком, он овладевает и этим мировидением, т. е. смотрит на мир сквозь призму своего родного языка.

Любой язык отображает мир, но отображает его с определённой точки зрения – той точки зрения, с которой смотрел на него народ, создавший данный язык. В любом языке, таким образом, представлен универсально-объективный аспект (он связан с отражением в языке объективной реальности как таковой) и субъективно-национальный (идиоэтнический), который отражает уже не мир как таковой, а точку зрения на него со стороны носителей этого языка. Последний из этих аспектов и позволяет нам говорить о языке как мировидении или языковой картине мира. Переход от одного языка к другому представлялся В. Гумбольдту как смена одного языкового мировоззрения на другое. Он писал: «Каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Освоение иностранного языка можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в прежнем видении мира» (там же. С. 219).

У языка имеется внешняя форма и внутренняя. Своеобразие первой состоит в специфике его звуковой стороны. Своеобразие же внутренней формы языка заключается в специфике его содержательной стороны, в рамках которой и заключено особое миро-видение.

Внутренняя (мировоззренческая, идиоэтническая, национальная) форма того или иного языка складывается из внутренних форм входящих в него единиц – как словообразовательных, так и фразообразовательных. В. Гумбольдт отдавал здесь предпочтение первым перед вторыми. Так, внутренние формы производных слов, обозначающих однотипные предметы, по его наблюдениям, в разных языках и даже в одном и том же часто не совпадают. Он приводил, в частности, пример из санскрита, где слон называется то «дважды пьющим», а то «двузубым» (там же. С. 103).

Современная этимология накопила огромный материал, подтверждающий наблюдения В. Гумбольдта. Проанализируем здесь только один пример. При обозначении снегиря русский автор слова «снегирь» обратил внимание на связь этой птицы со снегом, тогда как сербский – с зимой, немецкий – со способностью подпрыгивать (Gimpel от gumpel 'подпрыгивать'), а французский образно назвал ее пастушком (boureuil). Выходит, на одну и ту же птицу русский, серб, немец и француз смотрели в процессе создания для неё слова с разных точек зрения, тем самым обращая внимание на разные её признаки. Вот почему В. Гумбольдт писал: «Несколько языков не равноценны такому же количеству обозначений одного и того же предмета: это разные точки зрения» (цит по: Радченко O.A. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. 4.1. М., 1997. С. 72).

В связи с этим становятся понятными и такие слова немецкого ученого: «Слово – не эквивалент чувственно воспринимаемого предмета, а эквивалент того, как он был осмыслен речетворческим актом в конкретный момент изобретения слова. Именно здесь – главный источник многообразия выражений для одного и того же предмета» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. С. 103).

Не в предложении, а в слове В. Гумбольдт видел главный источник языкового мировидения. Подытоживая свои наблюдения за разными этимологиями у слов, принадлежащих к разным языкам, но обозначающих подобные предметы, он писал: «Тем самым возникают в равнозначных словах различных языков разные представления об одном и том же предмете. И это свойство слова вносит главный вклад в то, что каждый язык предлагает собственное миро-видение» (указ. соч. Радченко O.A. – С. 64).

Франц Бопп – основоположник индоевропейской компаративистики – той области сравнительно-исторического языкознания, которая связана с реконструкцией индоевропейского праязыка на материале родственных языков – германских, романских, славянских, греческого, армянского и др. Ф. Бопп доказал генетическое родство этих языков на материале глагольных флексий, тем самым проложив дорогу, может быть, самой популярной в XIX в. области языкознания – сравнительно-исторической индоевропеистике. Основателем германской компаративистики стал Якоб Гримм, романской – Фридрих Диц, а славянской – Ф. Миклошич.

Ф. Бопп – автор знаменитой теории агглютинации (соединения). Её цель – объяснение происхождения частей речи в индоевропейском праязыке. Суть этой теории состоит в следующем. Индоевропейский праязык первоначально был корнеизолирующим. Он состоял из одних одноморфемных слов – корнесловов. Аффиксы в нём отсутствовали. Корнесловы делились на глагольные и местоименные. На базе последних в дальнейшем сформировались местоимения и служебные части речи. Некоторые местоимения в силу частого употребления с глагольными корнесловами соединились с ними. Это послужило началом образования первых частей речи, имеющих аффиксальные показатели: местоимения, о которых идёт речь, превратились в аффиксы.

Герман Пауль – глава наиболее влиятельной школы в европейском языкознании второй половины XIX в., получившей название младограмматической. В качестве главных персонажей в его книге «Принципы истории языка» (1880) выступают языковые изменения. Он стремился объяснить их механизм. Любое языковое новшество, по Г. Паулю, исходит от отдельных говорящих. С ним связан окказиональный уровень языка. Некоторые индивидуально-авторские языковые неологизмы подхватываются другими говорящими, становясь достоянием национального языка в целом, переходя в его узуальный уровень. Между окказиональным и узуальным уровнями в языке происходит борьба, однако верх в этой борьбе одерживает последний из этих уровней. Это позволяет языку быть более устойчивым, чем изменчивым. В противном случае язык не смог бы осуществлять своих функций.

Иначе говоря, если бы язык изменялся чересчур быстро, то люди, говорящие на нём, с трудом стали бы понимать друг друга. Вот почему тенденция к его устойчивости не может не уступать тенденции к его изменению.

Сделаем вывод. Второй этап в истории языкознания – этап становления науки о языке в Европе. Грамматика Пор-Рояля и лингвистическая деятельность В. Гумбольдта – основные вехи в становлении ономасиологического направления в европейском языкознании Нового времени и XIX в. Их можно расценивать как первую и вторую революции в европейской лингвистике в рамках ономасиологического направления. Деятельность Ф. Боппа и других основателей сравнительно-исторического языкознания – первая революция в европейской лингвистике в рамках семасиологического направления. Под её влиянием создавал свою лингвистическую концепцию Г. Пауль и другие младограмматики. Вторую революцию в рамках семасиологического направления в лингвистике совершил Ф. де Соссюр, концепцию которого уже относят к третьему этапу в истории языкознания.

 

14. ТРЕТИЙ ЭТАП В РАЗВИТИИ НАУКИ О ЯЗЫКЕ

Если первый этап в развитии науки о языке – этап её зарождения, второй – этап её становления, то третий – её современный этап. Чтобы оправдать это определение, рассмотрим здесь три теории, которые, вне всякого сомнения, имеют современное звучание, – Фердинанда де Соссюра (1857–1913), Фердинанда Брюно (1860–1938) и Вилема Матезиуса (1882–1945).

Ф. де Соссюр приобрел в XX в., пожалуй, самую громкую славу среди лингвистов. Это произошло благодаря его «Курсу общей лингвистики», изданному впервые его учениками в 1916 г. Главная идея этого курса – доказать, что «единственным и истинным объектом лингвистки является язык в самом себе и для себя» (Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 269). Он делал это с помощью трёх дихотомий: языка и речи; синхронии и диахронии; внутренней лингвистики и внешней.

Язык Ф. де Соссюр резко противопоставлял речи. Под языком он понимал систему знаков, помещающуюся в сознании человека, а под речью – «сумму всего того, что говорят люди» (там же. С. 57). В качестве объекта лингвистики учёный объявлял не речь, а язык.

Синхронический подход в языкознании предполагает изучение языка, взятого в определённый период времени (например, современный), а диахронический подход направлен на изучение истории языка. В противоположность Г. Паулю, Ф. де Соссюр отдавал предпочтение синхронии перед диахронией, считая, что диахронический (исторический) подход имеет дело не с языком, а с речью, где и начинаются языковые изменения.

Говоря об истинном объекте лингвистики, Ф. де Соссюр имел в виду внутреннюю лингвистику, которая изучает язык как таковой, тогда как внешняя лингвистика изучает его в связи с другими, неязыковыми объектами. Учёный подчёркивал, что внешняя лингвистика не менее важна, чем внутренняя, но его предпочтения были на стороне внутренней лингвистики, поскольку именно она позволяет лингвистической науке обрести её подлинный объект исследования, тогда как внешняя лингвистика оказывается перед опасностью утратить этот объект, поскольку она изучает языковые явления не столько с лингвистической точки зрения, сколько с точки зрения других наук – этнологии, политической истории, географии и т. д. Ф. де Соссюр писал в связи с этим: «…объект лингвистики выступает перед нами как груда разнородных, ничем между собой не связанных явлений. Поступая так, мы распахиваем дверь перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной грамматикой, филологией и т. д., которые мы строго отграничиваем от лингвистики» (Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 47).

Деление лингвистики на внутреннюю и внешнюю имеет непреходящее значение для современного языкознания. Оно позволяет, с одной стороны, изучать язык как таковой, а с другой, исследовать его в связи с другими, неязыковыми, явлениями. Стремление Ф. де Соссюра к резкому отграничению внутренней лингвистики от внешней оправдано тем младограмматическим контекстом, в котором швейцарский учёный работал. Увлечение младограмматиков поисками причин языковых изменений приводило их к утрате «истинного объекта лингвистики» – языковой системы, которую они растворяли в речевой деятельности. Этим объясняется соссюровский приоритет внутренней лингвистики перед внешней. Учёный указывал: «Наше определение языка предполагает устранение из понятия „язык“ всего того, что чуждо его организму, его системе, – одним словом, всего того, что известно под названием „внешней лингвистики“, хотя эта лингвистика и занимается очень важными предметами и хотя именно её главным образом имеют в виду, когда приступают к изучению речевой деятельности» (там же. С. 59).

Постсоссюровская наука подтвердила равноправие внутренней лингвистики и внешней. Мы не можем согласиться с Ф. де Соссюром в том, что внутренняя лингвистика в конечном счёте важнее внешней. Мы не можем также согласиться с тем, что внешнюю лингвистику Ф. де Соссюр выводил за пределы лингвистики как таковой. Современная наука расценивает её как науку междисциплинарную. Но отсюда не следует, что значение самого разграничения лингвистики на внутреннюю и внешнюю может быть подвергнуто сомнению.

Ф. Брюно – автор книги «La pensée et la langue» (Мысль и язык) (1922). Она может быть охарактеризована как ономасиологическая грамматика межуровневого типа. В чем её своеобразие? В том, что в основе этого типа грамматики лежат те или иные содержательные категории – время, качество, количество и т. п. Цель межуровневой грамматики – описать, какими возможностями располагает говорящий на данном языке для выражения подобных категорий с помощью языковых единиц, принадлежащих разным уровням языка – словообразовательных, лексических, морфологических и т. п. При описании средств выражения категории времени, например, сразу приводятся лексические возможности её выражения (вчера – сегодня – завтра), морфологические (шёл – иду – пойду) и др. Возьмём пример самого Ф. Брюно, связанный с обозначением принадлежности к женскому полу во французском языке. Принадлежность к женскому полу во французском языке обозначается прежде всего с помощью морфологических средств (la chatte «кошка»), но также лексических (Marie «Мари»), словообразовательных (princ esse «принцесса») и синтаксических (des femmes peintres et sculpteurs «женщины, занимающиеся живописью и скульптурой»).

В грамматике межуровневого типа, таким образом, отсутствует привычная дисциплинарная структура, включающая, скажем, морфологию и синтаксис. В ней систематизируются содержательные структуры языка максимальной протяжённости, поскольку одна содержательная категория в той или иной из них объединяет разноуровневые средства её выражения.

В. Матезиус – автор ономасиологической («функциональной») грамматики стратификационного типа. Как и Ф. Брюно, он исходил в своей грамматике из определённых содержательных категорий, но, в отличие от Ф. Брюно, он сохранил в ней дисциплинарную структуру. В морфологии, например, описывались морфологические средства выражения времени, а в синтаксисе – синтаксические. Таким образом, грамматика межуровневого типа отличается от стратификационного типа тем, что в первой традиционная дисциплинарная структура отсутствует, а во второй она сохранена.

Общее представление о дисциплинарной структуре «функциональной» грамматики сложилось у В. Матезиуса под влиянием Г. Пауля и В. Вундта. Первый из них определял предложение как «языковое выражение, символ того, что в сознании говорящего произошло соединение нескольких представлений», а другой определял его как «языковое выражение мысленного членения целостного представления на части» (Mathesius V. Šeština a obecny jazykozpyt. Pr.: Melantrich, 1947. С. 225].

Размышления над реальным процессом создания предложения привели чешского учёного к соединению указанных пониманий предложения. Процесс создания предложения делился им на две стадии – аналитическую (или номинативную) и синтетическую (или синтаксическую). В первую из этих стадий говорящий осуществляет отбор номинативных единиц, служащих для обозначения выделенных им элементов описываемой действительности, а в процессе новой фразообразовательной стадии говорящий соединяет указанные единицы в «органическое целое, предложение» (Матезиус В. О системном грамматическом анализе // Пражский лингвистический кружок / Под ред. Н.Л. Кондрашова. М., 1967. С. 228).

«Если представить себе нормальное возникновение коммуникативного высказывания… – писал В. Матезиус, – то ему предшествует расчленение реальной действительности на отрезки. Эти отрезки по необходимости получают языковое наименование ещё до формирования предложения, в котором отдельные слова, обозначающие отдельные элементы действительности, вступают во взаимные отношения, определяемые типом предложения» (там же. С. 449).

Структура речевой деятельности говорящего, описанная выше, составляет основу дисциплинарной структуры «функциональной» грамматики В. Матезиуса. Аналитическая стадия фразообразования лежит в основе её первого раздела – «функциональной ономатологии», а синтетическая стадия – в основе её второго раздела – «функционального синтаксиса».

Первый раздел грамматики В. Матезиуса в свою очередь состоит из лексической, словообразовательной и морфологической ономатологии. В основе лексической ономатологии лежит акт лексической номинации, заключающийся в использовании говорящим в процессе построения предложения уже готовых лексических единиц. В основе словообразовательной ономатологии лежит акт словообразовательной номинации, заключающийся в создании новых слов. В основе морфологической ономатологии лежит акт морфологической номинации, заключающийся в морфологизации тех лексических единиц, морфологические значения которых отражают объективные реалии (например, род, число и падеж у существительных).

Функциональный синтаксис изучает прежде всего процесс отбора говорящим того или иного типа предложения, с помощью которого он строит новое предложение. В задачу ономасиологического синтаксиса входит также исследование вопросов, связанных с установлением иерархических отношений между членами создаваемого предложения. Эти отношения складываются в процессе дальнейшей морфологизации лексем, морфологические значения которых не отражают объективных реалий (например, род, число и падеж у прилагательных). Кроме того, «функциональный синтаксис» изучает вопросы, связанные с установлением в создаваемом предложении порядка слов и его актуального членения.

В. Матезиус, таким образом, отделял ономатологические дисциплины от синтаксиса, хотя и подчинял ему не только лексикологию и морфологию, но и словообразование. Он не ставил словообразование в особое положение по отношению к лексикологии и морфологии. Такой подход к определению места словообразования в дисциплинарной структуре ономасиологической грамматики не может быть признан целесообразным, поскольку словообразовательная деятельность представляет собою особый вид речевой деятельности. Зато лексикологию и морфологию следует рассматривать в одном ряду с синтаксисом, поскольку каждая из этих дисциплин направлена на изучение единого процесса фразообразования.

Заслуга В. Матезиуса, вместе с тем, состоит в том, что дисциплинарную структуру ономасиологической грамматики он стремился выводить из структуры речевой деятельности говорящего. В. Матезиус описывал главным образом три содержательные структуры английского языка в морфологии – субстанциальную, атрибутивную и процессуальную. В основе первой из них лежит категория субстанции, в основе второй – категория атрибута (качества) и третьей – процесс. В состав субстанциальной структуры входят не только существительные, но и другие части речи, подвергшиеся субстантивации – прилагательные (a radical «радикал», a poor «бедный»), глаголы (a chave «бритье», a find «находка») и т. д. Подобным образом формальные структуры разворачиваются до содержательных и на материале прилагательных и глаголов, где они выступают как формальные структуры, к которым присоединяются другие части речи, подвергшиеся адъективации (the evening radical paper «Вечерняя радикальная газета») или вербализации (to eye «смотреть»). (О концепции В. Матезиуса подробно см.: Даниленко В.П. Функциональная грамматика Вилема Матезиуса. Методологические особенности концепции. М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010.)

Подводя итоги, важно отметить, что Ф. де Соссюр сыграл решающую роль в развитии семасиологического направления в современном языкознании, положив начало структурализму (Л. Ельмслев, Н.С. Трубецкой, Л. Блумфильд). Ф. Брюно – основатель межуровневого типа грамматики в рамках ономасиологического направления, а В. Матезиус создал наиболее авторитетную, системную модель стратификационной грамматики в рамках этого же направления.

 

15. СИНХРОНИЧЕСКАЯ ФОНЕТИКА (В УЗКОМ СМЫСЛЕ СЛОВА). ВИДЫ ФОНЕТИЧЕСКИХ КЛАССИФИКАЦИЙ

Фонетика (в узком смысле этого термина) – наука о звуках речи. Под звуками речи обычно понимают мельчайшие элементы речи, которые произносятся с помощью органов артикуляции и воспринимаются органами слуха. Как и любая другая наука, фонетика имеет два аспекта – синхронический и диахронический. В первом случае мы имеем дело с описанием звуков, использующихся в языке определённого периода, а во втором случае – с изучением их истории в этом языке.

В центре синхронической фонетики находится проблема классификации звуков речи. Различают два вида классификаций в фонетике – акустическую и артикуляционную. В первом случае в качестве классификационных берутся акустические характеристики звуков – частота колебаний, длительность звучания и т. п., а во втором случае исходят из их артикуляционных признаков. Акустическая классификация звуков может быть названа также семасиологической, поскольку она исходит из позиции слушающего, а артикуляционная – ономасиологической, поскольку в ней исходят из произносительной деятельности говорящего.

Большей популярностью пользуются артикуляционные классификации звуков речи. Это объясняется тем, что артикуляционные признаки звуков осознаются с большей лёгкостью по сравнению с акустическими. Артикуляционные признаки определяются по месту и способу образования того или иного звука в органах артикуляции, что делает эти признаки достаточно «осязательными».

Как акустические, так и артикуляционные фонетические классификации делятся на универсальные и идиоэтнические. Первый тип классификаций имеет в качестве своего материала речевые звуки, использующиеся – в идеале – во всех языках, а другой тип систематизирует звуки, принадлежащие лишь одному языку (русскому, французскому, немецкому и т. д.). В идеале универсальная классификация распределяет по классификационным клеточкам весь набор звуковых типов, однако только некоторая часть из них реализуется в том или ином языке. Последняя и становится материалом, на котором строится идиоэтническая классификация. Иначе говоря, универсальная классификация соотносится с идиоэтнической как возможность с действительностью. Поясню это на примере артикуляционной классификации гласных звуков, исходящей только из двух оснований – степени подъёма (раствора рта) и ряда образования (места сближения языка с верхним небом).

По подъёму все гласные звуки могут быть разделены на пять зон: 1) зона i, 2) зона u, 3) зона е, 4) зона о, 5) зона а. При произношении звуков первой зоны язык поднимается максимально, т. е. приближается к верхнему нёбу настолько, насколько это возможно при произнесении гласных. При произношении звуков пятой зоны, напротив, язык отдаляется от верхнего нёба в максимальной степени. Остальные артикуляционные зоны занимают между крайними зонами промежуточное положение, соответствующее их нумерации.

В свою очередь по ряду (месту) образования гласные могут быть разделены на передние и задние. В первом случае образование звука осуществляется ближе к губам, во втором – ближе к маленькому язычку. Звуки каждого из этих рядов мы можем разделить далее по степени – первой и второй. В результате мы получим четыре зоны образования звуков по ряду: передние первой степени, передние второй степени, задние первой степени, задние второй степени. Назовём для простоты первые гласными первого ряда, вторые – второго ряда, третьи – третьего ряда и четвёртые – четвёртого ряда.

В конечном счёте мы получим 20-членную универсальную классификацию гласных звуков:

Как видим, универсальная классификация гласных включает в себя 20 позиций по подъёму и ряду. Многообразие гласных в разных языках объясняется тем, что образование гласных в них, с одной стороны, связано с различной заполненностью классификационных клеточек, а с другой, с тем, что в пределах одной и той же позиции происходит смещение соответственного звука в речевом потоке либо по ряду (влево – вправо или вперёд – назад), либо по подъёму (вверх – вниз). Возьмите даже один и тот же язык и вы обнаружите соответственное смещение того или иного гласного (звукотипа) либо вперёд (рот), либо назад (рок): переднеязычный согласный [т] делает [о] более передним, а заднеязычный [к] – более задним. То же самое мы можем обнаружить и в области подъёма. Так, в слове «ум» звук [у] шире аналогичного звука в слове «ус», что объясняется влиянием последующих согласных [м] и [с]. Однако как в первом примере мы имели дело с одним и тем же звуком [о], а во втором – звуком [у], так в словах «рад», «ряд», «мал», «мял» и т. п. мы имеем дело с одним и тем же звуком [а]. Но в действительности-то они в какой-то мере отличаются друг от друга! Да, но это не отменяет физического сходства между ними, чтобы не считать их за один звуковой тип. В фонетике, таким образом, классифицируют не индивидуальные звуки, а их типы.

В предложенной мной классификации гласных оказалось двадцать, т. е. в ней выделено 20 звуковых типов гласных. Эта классификация является универсальной. В конкретных же языках мы имеем дело с её идиоэтнической реализацией. Так, если взять состав гласных звуковых типов в русском языке (и, ы, у, э, о, а), то их место в предлагаемой универсальной классификации можно определить следующими позициями: 1, 4, 8, 11, 15, 19. В своей совокупности они и составят идиоэтническую классификацию русских гласных звукотипов. Во французском же языке оказываются задействованными следующие артикуляционные «клеточки»: 1, 5, 7, 9, 10, 13, 14, 15, 16, 18, 19. При этом в позициях 10, 14, 16 и 19 имеется два варианта одного звукового типа – чистый и носовой. Но даже и без них очевидно, что французы для создания гласных воспользовались большим числом артикуляционных клеточек. Их язык в большей мере воспользовался в этом случае теми возможностями, которыми располагают наши органы артикуляции, чем русский. Вот почему идиоэтническая классификация французских гласных оказалась многочисленнее подобной классификации в русском языке (6 против 15).

Универсальная артикуляционная классификация возможна и для согласных звуков. Как и классификация гласных, она исходит из двух базовых критериев – места образования и способа образования. В первом случае речь идет о том, какие органы артикуляции участвуют в образовании препятствия, создаваемого при прохождении воздуха через ротовую полость, а во втором – о способе преодоления этого препятствия.

Если мы будем продвигаться от губ к гортани, то можем распределить согласные по месту образования на следующие звуковые типы: губно-губные (например, [w] в английском), губно-зубные ([ф] или [в] в русском и других языках), переднеязычные межзубные (первый звук в английском артикле the), переднеязычные зубные (звук [s]), переднеязычные гингивальные (нем. [d]), переднеязычные альвеолярные (англ. [d]), переднеязычные нёбные (русск. [ш]), среднеязычные средненёбные (звук [j]), заднеязычные средненёбные (первый звук в украинском слове «геть» (вон), заднеязычные задненёбные (первый звук в украинском «готель» гостиница) и гортанные (первый звук в англ. «heart» сердце).

Но каждый из этих звукотипов произносится не только в определённом месте, но и определённым способом. Отсюда – классификация согласных по способу образования: фрикативные или щелевые (англ. [w], русск. [с] или [ш] и многие другие звуки, которые образуются при трении воздуха, проходящего через то или иное препятствие во рту в виде щели) и смычные (русск. [п], [д], [т], [л], [р] и т. п. звуки, которые образуются за счёт смычки, создаваемой в ротовой полости с помощью языка и других органов артикуляции). Смычные в свою очередь делят на аффрикаты, которые занимают промежуточное положение между смычными и щелевыми (русск. [ц] или [ч]), взрывные ([п], [д], [т] и т. п.), носовые (русск. [н] или последний звук в англ. суффиксе – ing), боковые ([л] в русском или ему подобные звуки в других языках) и дрожащие (русск. [р] и франц. [r]). Место образования и способ образования у согласных – лишь базовые их характеристики. К ним добавляют и дополнительные – глухость или звонкость, мягкость или твёрдость.

Каждый звукотип – принадлежность фонетической классификации, а стало быть, вместе с этой классификацией, он входит в языковую систему которая локализуется в нашей голове. Но языковая система в процессе речевой деятельности переходит в речь. Переход языка в речь означает, в частности, варьирование в ней звуковых типов. В потоке речи они реализуются, как мы помним, в разных вариантах: в определённых позициях они близки к своему классификационному идеалу, а в других – подвергаются некоторым изменениям. Так, звук [о] в слове «солнце» представлен в своём идеальном виде. В своём ударном положении после твёрдого согласного он совпадает со своим языковым типом, который должен быть помещён в центр своей клеточки в артикуляционной классификации гласных. Но этот же звук, если он оказывается после мягкого согласного (например, в слове «мёд»), становится чуть более узким и чуть более передним, а стало быть, его языковой прообраз от центра своей языковой клеточки смещается в этом случае по диагонали вверх и вперёд. В этом случае мы имеем дело с отклонением звука от своего типового идеала. Принято выделять три основных типа отклонений звука от своего классификационноязыкового («центрального») идеала в потоке речи – аккомодацию, ассимиляцию и диссимиляцию. Эти процессы обычно называют комбинаторными изменениями звуков в потоке речи.

Аккомодация – это уподобляющее влияние друг на друга соседних согласных и гласных в речи. Так, гласный [а] в слове «ряд» становится более узким, поскольку он подвергается уподобляющему влиянию предшествующего мягкого согласного [р']. Почему мы имеем здесь дело с уподоблением гласного мягкому согласному? Потому что при произношении мягкого согласного язык – по сравнению с произношением твёрдого согласного (ср. «рад») – продвигается вперёд (в этом случае он распрямляется в большей мере по сравнению с произношением твёрдого согласного), тем самым делая раствор рта более узким, что заставляет быть более узким и следующий гласный.

Аккомодация бывает прогрессивной и регрессивной. В первом случае мы имеем дело с влиянием предшествующего звука на последующий, а во втором – с обратным влиянием. Примеры прогрессивной аккомодации: люк, тёк, мял. Во всех этих примерах гласный становится более узким под влиянием предшествующего мягкого согласного по сравнению со словами «лук, ток, мал». Примеры регрессивной аккомодации: гол, рот, гул, куль, где от последующего гласного предшествующий согласный перенимает оттенок огубленности.

Ассимиляция – это уподобляющее влияние друг на друга либо соседних согласных, либо соседних гласных. Подобно аккомодации, ассимиляция бывает прогрессивной и регрессивной. В первом случае речь идёт о влиянии предшествующего согласного на последующий, а во втором – с обратным влиянием. Примеры прогрессивной ассимиляции: англ. objects [s] «предметы», cats [s] «кошки», rats [s] «крысы», где под влиянием предшествующего глухого согласного происходит оглушение последующего окончания множественного числа существительных (ср. dogs [z] «собаки», balls [z] «мячи». Примеры регрессивной ассимиляции: но ж ка [ш] по сравнению с ноженька [ж], ло д ка [т] по сравнению с лодочка [д], где мы имеем дело с оглушением предшествующего согласного в корне под влиянием последующего глухого.

Во всех этих примерах мы имеем дело с ассимиляцией согласных. Но возможна и ассимиляция гласных. Возьмите, например, просторечное слово «хулюган» вместо литературного «хулиган». В этом слове второй гласный звук уподобился первому.

Диссимиляция – это расподобляющее влияние друг на друга звуков в речи. Подобные звуки в этом случае расподобляются. Данное явление распространено значительно меньше, чем два первых. Оно связано с отступлением от произносительных норм литературного языка в просторечной и диалектной речи: п р о л убь (прорубь), л ессо р а (рессора), сек л ета р ь (секретарь), ко л идо р (коридор), тра нв ай (трамвай). Примеры из литературы: пе л естрадал (перестрадал) у Л. Толстого в «Анне Корениной», Л ичард (Ричард) у Ф. Достоевского в «Братьях Карамазовых», л ыцари (рыцари) у А. Макаренко в «Педагогической поэме».

 

16. СИНХРОНИЧЕСКАЯ ФОНОЛОГИЯ. ЗВУК И ФОНЕМА

Фонология – наука о фонемах. Фонема – развитие понятия звукотипа. На примере слов «рот – рок», «ум – ус», «мал – мял» мы уже видели, что в этих парах слов по существу мы имеем дело не с абсолютно одинаковыми гласными звуками, а с одними и теми же гласными звукотипами (о, у, а). Понятие звукотипа есть обобщение ряда похожих звуков (например, [о] переднего и [о] заднего в словах «рот» и «рок»). В конце XIX в. И.А. Бодуэн де Куртене пришёл к понятию, которое позволяет делать ещё более абстрактные обобщения над подобными звуками, чем при выведении понятия звукового типа. Этим понятием и является фонема.

Если понятие звукового типа есть обобщение ряда физически похожих звуков (как «о» переднее и «о» заднее), то понятие фонемы – обобщение не только физически похожих звуков, но и функционально-семантически подобных звуков речи. Выходит, понятие фонемы абстрактнее понятия звукового типа, поскольку первое может в себя вбирать не только разные варианты одного и того же звукотипа, но и звуковые варианты разных звуковых типов. Фонема, таким образом, возвышается над звукотипом. Это стало возможным потому, что понятие фонемы является не только физическим, но и функционально-семантическим.

Может возникнуть вопрос: а можем ли мы подходить к изучению звуковой стороны языка с функционально-семантической (смысловой) точки зрения? На первый взгляд, ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. В самом деле, вырвем, например, из слова «стол» звук [с] или [т] и спросим себя, имеют ли они какой-нибудь смысл? Не имеют. А как же тогда изучать звуки с функционально-семантической (или смысловой) точки зрения? Именно данная точка зрения и позволила И.А. Бодуэну де Куртенэ ещё в конце XIX в. прийти к понятию фонемы.

Возьмём то же самое слово «стол» и проделаем с ним маленький эксперимент: отнимем сначала первый звук – получим «тол», отнимем последний – получим «сто», а если отнимем сразу оба – получим «то» (есть и такое слово в русском языке). Что отсюда следует? На звук речи, если он выступает в качестве строительного материала в оформлении того или иного смысла, можно смотреть со смысловой точки зрения: вместе с другими звуками, участвующими в оформлении смысла той или иной единицы языка, каждый звук выступает как соучастник такого оформления. Мы можем сказать, что каждый звук речи выполняет смыслоразличительную функцию. Наш эксперимент со словом «стол» это прекрасно показал.

Фонема – обобщение звуков, имеющих одинаковую смыслоразличительную функцию. Какие звуки мы слышим в словоформах «стол» и «стола»? [о] и [а]. Это разные звуки, представляющие разные звукотипы! Но они имеют одинаковую смыслоразличительную функцию, т. е. «работают» на знаковое оформление одного и того же корня, одного и того же слова. Вот и выходит, что понятие фонемы абстрактнее понятия звукового типа. По степени абстрактности мы имеем здесь дело со следующей цепочкой: звук – звукотип – фонема.

Варианты одной фонемы в речи называют аллофонами. В большинстве случаев они совпадают с вариантами соответственного звукового типа. Возьмём, например, окончание – у в глаголах «пишу» и «гоню». На уровне речи мы имеем здесь дело с двумя разными звуками [у]: во втором глаголе [у] является более узким и передним, чем в первом. Эти разные звуки, вместе с тем, представляют собою один и тот же звуковой тип. Но они реализуют одну и ту же морфему, поскольку выполняют одну и ту же смыслоразличительную функцию. Следовательно, мы имеем здесь дело с совпадением, с одной стороны, звукотипа с фонемой, а с другой, вариантов звукового типа с вариантами фонемы (аллофонами). Подобные совпадения не означают, что понятия, о которых идёт речь, не отличаются друг от друга. Так, если взять уже известный для нас пример со словоформами «стол» и «стола», то в форме родительного падежа мы обнаружим, с одной стороны, несовпадение гласной фонемы в корне со звуковым типом: фонема – /о/, а звукотип – /а/. А с другой стороны, мы увидим здесь несовпадение аллофонов [о] и [а] с вариантами звукотипа /а/: в форме родительного падежа окончание – а может звучать по-разному после твёрдых согласных и после мягких: ср. стола – дня. Отсюда следует окончательный вывод: несмотря на то, что между понятиями «фонема» и «звукотип», с одной стороны, «аллофон» и «вариант звукотипа», с другой, граница является относительной, данные понятия ни в коем случае нельзя отождествлять. В противном случае мы можем оказаться перед опасностью, связанной с неразличением науки о звуках и науки о фонемах.

В советской России сформировалось две фонологических школы – московская (МФШ) и ленинградская (ЛФШ). В последнюю вошли Л.В. Щерба (её основатель), М.И. Матусевич, Л.Р. Зиндер,

Ю.С. Маслов, а в первую – П.С. Кузнецов, A.A. Реформатский, В.Н. Сидоров, Р.И. Аванесов, М.В. Панов. «Москвичи» обвиняли «ленинградцев» в сближении понятий фонемы и звукового типа. Были ли для этого реальные основания? Рассуждает Л.В. ГДерба: «В словах „дети“ и „детки“ мы воспринимаем [т] и [т'] как две разные фонемы (а для москвичей это варианты одной фонемы, так как они выполняют однотипную смыслоразличительную функцию. – В.Д.), так как в „одеть“, „одет“, „разуть“, „разут“, „тук“, „тюк“ они дифференцируют значение» (Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974. С. 117).

Итак, по Л.В. Щербе, в словах «дети» и «детки» чередуются варианты фонем [т] и [т'], так как в «тук» и «тюк» эти звуки выполняют смыслоразличительные функции. В отношении «тук» и «тюк» это действительно так, но не в отношении «дети» и «детки». В «дети» и «детки» звуки [т] и [т'] реализуют одну и ту же фонему, поскольку выполняют одну и ту же смыслоразличительную функцию. А у Л.В. Щербы? У него это варианты разных фонем. Что же отсюда следует? С точки зрения МФШ, мы наблюдаем здесь отождествление фонемы со звуковым типом, поскольку с разными фонемами здесь соотносятся звуки, которые отличаются лишь физически, тогда как их функционально-смысловая идентичность игнорируется. Именно здесь, в способах разграничения фонемы и звукового типа, кроется сущность расхождений между ЛФШ и МФШ.

Поскольку представители МФШ считали, что «ленинградцы» чрезмерно сближали фонему со звуковым типом, то первые позволяли в адрес последних иногда чересчур ядовитую критику. Чего, например, стоит словечко «щербема», которое придумал один из «москвичей» С.С. Высотский? Более сдержанным оказался М.А. Сапожков, который назвал щербовскую фонему «физической», тем самым лишив понятие фонемы её главного отличительного признака – смыслоразличительной функции. Без этой функции фонема превращается в звуковой тип (Реформатский A.A. Из истории отечественной фонологии. М., 1970. С. 13).

«Москвичи» нередко преувеличивали непонимание смыслоразличительной сущности фонемы со стороны ЛФШ и её отождествление со звуковым типом её представителями. Так, на попытку примирить МФШ с ЛФШ, предпринятую ещё в 1946 г. СИ.

Бернштейном, который утверждал, что между этими школами скорее терминологическое различие, чем принципиальное, A.A. Реформатский отреагировал так: «Я полагаю, что здесь вовсе не „терминологическое“ расхождение, а расхождение по существу, онтологическое. В этих двух направлениях речь идёт о разных предметах: в Ленинградской школе – о звуковом типе реальных звучаний в речи без учёта роли данных явлений в морфеме, а в Московской школе – „о подвижном элементе морфем“, о единице, получившей „языковую ценность“ и „рассматриваемой лингвистически“ без всякой оглядки на „звуковой тип“» (там же. С. 12).

Из этой цитаты можно сделать вывод о том, что ЛФШ вообще сводила понятие фонемы к звуковому типу. Но в этом случае эта школа должна была бы называться не фонологической, а фонетической, поскольку фонология в этом случае сводится к фонетике (в узком смысле этого термина). По праву ЛФШ называется фонологической. Её основатель и его ученики весьма ясно и глубоко сознавали смыслоразличительную сущность фонемы. Недаром Л.Р. Зиндер и Л.В. Бондарко писали в предисловии к книге Л.В. Щербы «Русские гласные в качественном и количественном отношении» (Л., 1983): «Рассмотрев вопрос о тождестве фонемы, о сопринадлежности её оттенков, Л.В. Щерба дополнил приведённое выше определение фонемы: к словам „способное ассоциироваться со смысловыми представлениями“, он добавил „и дифференцировать слова“. Итак, можно сказать, что если Бодуэн открыл фонему, то Щерба открыл её смыслоразличительную функцию» (указ. соч. С. 12). И здесь мы слышим некоторые полемические преувеличения: невозможно открыть фонему без открытия её главной черты – смыслоразличительной функции. Но одно несомненно: ЛФШ вовсе не отождествляла фонему со свуковым типом. Они расходились в материале, из которого фонема выводится: для МФШ это была главным образом морфема, а для ЛФШ – не только морфема, но и слово.

Теоретические расхождения между ЛФШ и МФШ вылились в практические. Они состоят в следующем: ЛФШ признаёт в русском языке фонемы /ы/, /г'/, /к'/ и /х'/, тогда как МФШ считает их вариантами соответственных фонем /и/, /г/, /к/, /х/. Свою правоту «москвичи» доказывают с помощью так называемых минимальных пар, под которыми понимают такие противопосталения, как вал – вол, гол – гул, палка – галка, брат – брать, где смыслоразличение осуществляется только парой звуков [а-о, о-у, п-г, т-т']. Подобные противопоставления позволяют говорить о наличии в русском языке соответственных фонем /а, о, у, п, г, т, т'/. Но есть ли в русском языке такие минимальные пары, смыслоразличение в которых производилось бы с помощью звуков [и] и [ы], [г] и [г'] и т. д.? Может быть, это «бил-был», «мил-мыл» и т. п.? «Москвичи» возражают: смыслоразличение здесь осуществляют первые мягкие и твёрдые согласные, а не гласные.

Кто же прав в неоконченном споре между МФШ и ЛФШ? Если определять фонемы по минимальным парам, то правы «москвичи». Если же вспомнить о том, что в реальной жизни мы распознаём слова и их формы, учитывая весь состав звуков, из которых они состоят, то правы «ленинградцы». В этом случае, между прочим, Л.В. Щерба оказывается прав: смыслоразличение в словах «дети» и «детки» осуществляется не только за счёт суффикса, но и за счёт [т'] и [т], поскольку вместе с наличием или отсутствием суффикса они соучаствуют в различении смысла у этих слов. Подобным образом мы можем рассуждать и о противопоставлениях «бил-был», «мил-мыл»: смыслоразличение здесь осуществлется не только за счёт первых согласных, но и гласных. Тем более, если мы возьмём слова, где смыслоразличение осуществляется посредством целой группы фонемных противопоставлений: гора – герой, солнце – сиять, гулять – веселиться и т. д. В том-то всё и дело, что большая часть слов в языках состоит из нескольких фонем, что делает их смыслоразличение, как правило, избыточным.

Н.С. Трубецкой в своей книге «Основы фонологии» (1940) вывел понятие, которое может обобщать и разные фонемы, если они реализуются одинаковыми звуками или, что одно и то же, имеют позицию нейтрализации фонемных различий. Это понятие он назвал архифонемой (сверхфонемой, гиперфонемой). Только один пример. Вариантом одной и той же фонемы является звук [т] в словах «рот» и «год»? Нет, не является, поскольку в первом слове он реализует фонему /т/, а в другом – фонему /д/ (ср.: ртом – годы). Что же выходит? Выходит, что разные фонемы могут реализоваться одинаковыми звуками. Это происходит в тех позициях, где различия между ними теряются, нейтрализуются. Вот почему такие позиции и называют позициями нейтрализации фонемных различий. А если разные фонемы могут иметь что-то общее (в данном случае – могут реализоваться одним и тем же звуком), то есть основание для их обобщения в единицу более высокого порядка, чем понятие фонемы. Этой единицей и является архифонема. Так, фонемы /т/ и /д/ мы можем обобщить в архифонему «д/т».

 

17. СИНХРОНИЧЕСКАЯ МОРФОНОЛОГИЯ. МОРФОНЕМА И ВИДЫ МОРФОНОЛОГИЧЕСКИХ ЧЕРЕДОВАНИЙ

Морфонология – наука о морфонемах. Понятие морфонемы аналогично понятию архифонемы (гиперфонемы). Как первое, так и последнее – обобщение разных фонем. Но первое является обобщением разных фонем, выполняющих подобную смыслоразличительную функцию, а второе – имеющих позицию нейтрализации, но выполняющих разные смыслоразличительные функции (звук [т] в словах «рот» и «год» работают на оформление разных смыслов).

Возьмём следующую пару словоформ: пеку – печёшь. Мы видим здесь чередование звуков [к] и [ч]. Они реализуют разные фонемы, поскольку физически они чересчур далеки друг от друга. Вместе с тем, они имеют подобную смыслоразличительную функцию, поскольку оформляют один и тот же корень глагола «печь». Следовательно, они могут быть обобщены в понятие более абстрактное, чем фонема. Этим понятием и является морфонема; [к] и [ч], в частности, могут быть объединены в морфонему «к/ч». Выходит, понятия морфонемы и гиперфонемы принадлежат к одному уровню абстракции, поскольку то и другое объединяют разные фонемы, но в первом случае речь идёт об обобщении на содержательной (смысловой, функционально-семантической) основе, а во втором – на формальной (физической, бессмысленной).

Выделение морфонологии в относительно самостоятельную область языкознания связано с именем Н.С. Трубецкого (1890–1938), однако дисциплинарный статус морфонологии у него ещё не был определён как фонетический. В своей статье «Некоторые соображения относительно морфонологии» (Пражский лингвистический кружок. M., 1967. С. 115–118), написанной им в 1931 г., он включал морфонологию не в фонетику, а в грамматику, хотя и расценивал её в качестве «связующего звена между фонетикой и морфологией» (С. 118).

Включение морфонологии в грамматику у Н.С. Трубецкого объясняется тем, что он ограничил предмет морфонологии главным образом теми морфонологическими чередованиями, которые выполняют морфологические функции, т. е. служат для разграничения морфологических форм слова. К ним относятся умлаут и аблаут – внутренние флексии существительных и глаголов. Так, умлаут представлен в следующих немецких словоформах Bruder «брат» – Brüder «братья», Ofen «печь» – Öfen «печи» и т. п., где чередование гласных фонем выполняет грамматическую (а точнее – морфологическую) функцию, поскольку разграничивает подобные морфологические формы слов по числу. В свою очередь в английских глагольных формах sing «петь» – sang «пел» – sung «петый» или drink «пить» – drank «пил» – drunk «выпитый» представлен аблаут, с помощью которого различаются подобные морфологические формы глагола.

Если бы все морфонологические чередования служили только для различения морфологических форм слова, то мы согласились бы с Н.С. Трубецким со включением морфонологии в грамматику, поскольку эти формы изучаются в морфологии, а она, как известно, входит в грамматику. Но всё дело в том, что морфонологические чередования встречаются не только в морфологических формах слова, но и в словообразовательных рядах. Возьмите, например, такой ряд слов: друг – друзья – дружба. Мы имеем здесь дело не с морфологическими формами одного и того же слова, а с разными однокоренными словами. Между тем и здесь представлено морфонологическое чередование фонем /г/, /з/ и /ж/. Следовательно, морфонологические чередования участвуют не только в различении морфологических форм одного и того же слова, но и разных слов.

Но словообразование, как и морфология, входит в грамматику. Не следует ли отсюда вывод о грамматическом статусе морфонологии? Нет, не следует. Во-первых, потому, что место морфонологии в грамматике оказалось бы очень неопределённым – поделённым между словообразованием и морфологией, а во-вторых, потому, что основная единица морфонологии – морфонема – имеет звуковую природу а следовательно, относится к числу единиц, изучаемых в фонетике.

Отсюда следует, что мы не можем согласиться с мнением Н.С. Трубецкого о присвоении ей грамматического статуса. Мы присваиваем ей фонетический статус. Но это вовсе не означает, что подобным образом поступают и другие исследователи. Так, если мы откроем «Введение в языковедение» A.A. Реформатского, то раздел о морфонологических чередованиях обнаружим не в фонетике, а, как и у Н.С. Трубецкого, в грамматике (§ 48). В словаре О.С. Ахмано-вой морфонология (или фономорфология, морфофонемика) определяется как наука, занимающая промежуточное положение между фонологией и морфемикой (Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966. С. 499). Это ещё более туманное представление о дисциплинарном статусе морфонологии, чем у Н.С. Трубецкого и A.A. Реформатского, которые однозначно включали её в грамматику. Между тем в книге Е.С. Кубряковой и Ю.Г. Панкраца «Морфонология в описании языков» (Москва, 1983) определение морфонологии как «фонологии морфемы», данное О.С. Ахмановой, не только поддерживается, но в его защиту приводятся подобные мнения и других учёных (С. 11). Всё это свидетельствует о том, что вопрос о дисциплинарном статусе морфонологии относится к числу весьма запутанных. Но мы его распутаем: мы включаем морфонологию в число фонетических дисциплин, поскольку её основная единица относится к звуковому строю языка. Отсюда, разумеется, не следует, что мы собираемся отрицать её связи со словообразованием и морфологией. Кроме того, синхроническая морфонология не может обойтись без её связи с морфонологией диахронической, поскольку морфонологические чередования, имеющиеся в языке какого-либо периода (например, современного), – это наследие его истории.

Морфонологические чередования часто называют историческими (например, Ю.С. Маслов в его «Введении в языкознание» (М., 1975. С. 77)). Это означает, что их существование в современных языках не обусловлено фонетическими закономерностями этих языков, как в случае с фонетическим варьированием фонем, а является лишь «подарком» языковой истории. Возьмём лишь два примера. Почему в русском языке имеются так называемые беглые гласные (сон – сна, рот – рта, пень – пня, день – дня)? Ведь нет же чередования с нулём звука в таких парах словоформ, как дом – дома, год – года, лень – лени, тень – тени и т. п. Наличие беглых гласных в русском языке у некоторых словоформ – результат падения редуцированных гласных [о] (ер) и [е] (ерь) в восточно-славянском языке. Под ударением эти краткие гласные превращались в полноценные [о] и [е], а в безударной позиции исчезли совсем. Другой пример: ещё в праславянском языке заднеязычные согласные [к], [г], [х] в позиции перед гласными переднего ряда стали чередоваться с [ч], [ж] и [ш]. Это чередование сохранили в дальнейшем восточно-славянский (древнерусский) и русский языки: пеку – печёшь, бегу – бежишь, ухо – уши. Подобные чередования и стали называть историческими или морфонологическими, каждое из которых обобщается в соответственные морфонемы.

Любая морфонема реализуется в языке своими чередующимися вариантами (сме х – сме ш ить, золо т ой – золо ч ёный, отбр о сит – отбр а сывает, опр о с – опр а шивать ), что свидетельствует о том, что состав морфонем в том или ином языке выявляется по их вариантам – морфонологическим чередованиям. В задачу морфонологии входит классификация этих чередований. Она может проводиться на разных основаниях. Рассмотрим здесь основные виды морфонологических чередований.

1. Формальные – содержательные. Данный вид чередований исходит из наличия / отсутствия смысловой нагрузки у вариантов той или иной морфонемы. Так, чередование так называемых тематических гласных у окончаний личных форм глагола (поём – сидим) является исключительно формальным, поскольку само по себе оно не несёт какой-либо смысловой нагрузки. С другой стороны, так называемые внутренние флексии (Vater – Väter «отец – отцы»), Garten – Gärten «сад – сады», Wort – Wörten «слово – слова» в немецком или man – men «человек – люди», foot – feet «нога – ноги» в английском) составляют содержательное чередование, поскольку они участвуют в различении соответственных словоформ по числу.

Какое чередование согласных в суффиксах у слов «пильщик» и «летчик»? Формальное. А в «путник – путница», «любовник – любовница»? Содержательное, поскольку чередование К – Ц здесь работает на различение этих слов по роду. Оно помогает в этом соответственным окончаниям.

2. Префиксальные, корневые, суффиксальные, флексийные. Данная классификация связана с определением места, где происходит морфонологическое чередование, – в приставке, корне, суффиксе или окончании. Соответственные примеры:

1) в префиксе: и н детерменизм – и м морализм – и р рационализм;

2) в корне: ра к – ра ч ок, со к – проса ч иваться;

3) в суффиксе: водопровод ч ик – свар щ ик, бег у щий – дыш а щий;

4) во флексии: да ё шь – леж и шь, бег у т – реш а т.

3. Равночисленные – неравночисленные. Большинство морфонологических чередований является равночисленным, когда один звук чередуется с одним же звуком (горох – горошина, лук – лучник). Однако есть и неравночисленные чередования:

а) звук – нуль звука: л о б – лба, д е нь – дня, входить – в о йти, сходить – с о йти;

б) звук – два звука: тру б ить – тру бл ю, ло в ить – ло вл ю.

4. Внутриморфемные – внешнеморфемные. Первые происходят внутри морфемы (рот – рта, ров – рва, заря – зорька), а другие – на морфемном шве:

а) между приставкой и корнем: денатурализация – дезинформация, подходить – подойти;

б) между корнем и суффиксом: волк – волчица, невроз – невротический, отопить – отопление;

в) между основой и окончанием: могу – можешь, пеку – печёшь, люблю – любишь.

5. Регулярные – нерегулярные. Разница между ними состоит в степени распространённости определённых морфонологических чередований в языке. Так, умлаут и аблаут, о которых я говорил выше, относятся в германских языках к числу регулярных чередований, поскольку они в них в достаточной мере распространены при морфологическом словоизменении. Широко распространены в русском языке чередования в таких рядах слов и словоформ: рыба к – рыба ч ить, ли к – ли ч ный, ру к а – ру ч ка; но г а – но ж енька, подру г а – дру ж еский, лу г а – лу ж ок; сы п ать – сы пл ю, ло в ить – ло вл ю, кор м ить – кор мл ю. Следовательно, представленные в них чередования следует относить к регулярным. К нерегулярным же следует, очевидно, отнести чередования в таких парах, как бере ч ь – бере г у, мо ч ь – мо г у, м ы ть – м о й.

К нерегулярным морфонологическим чередованиям следует отнести и пример морфонологического выражения вида у глаголов, которое A.A. Реформатский называет внутренней флексией в русском языке: избе г ать – избе ж ать, прибе г ать – прибе ж ать, убе г ать – убе ж ать. Между прочим, ко внутренней флексии он относит и выражение вида с помощью чередования гласного с нулём звука: соб и рать – собрать, наз ы вать – назвать (указ. соч. С. 280). Выходит, внутренняя флексия имеется и в русском языке? Ответ на этот вопрос мы должны дать отрицательный, поскольку перечисленные чередования звуков входят в состав корня, а не составляют особые аффиксы. Их морфологическая нагрузка является дополнительной к основной – лексической.

 

18. СИНХРОНИЧЕСКАЯ СИЛЛАБИКА. ТЕОРИИ СЛОГОДЕЛЕНИЯ

Силлабика – наука о слогах. Под слогом обычно понимают звук или сочетание звуков, которые представляют собою минимальные произносительные единицы, отделённые в живой речи соответственными паузами.

Почему же не звук, а слог называют минимальной произносительной (артикуляционной) единицей? Потому что в процессе произношения предложений мы делим нашу речь не на отдельные звуки, а на слоги. Иначе говоря, отдельные звуки, входящие в слог, при произношении теснейшим образом сливаются друг с другом, образуя единую артикуляционную единицу. Это происходит потому, что звуки, входящие в один слог, взаимно подстраиваются друг под друга. Интересно отметить, что максимальной слитностью характеризуются слоги типа СГ (согласный + гласный). Например, в слове ру-ка. Звук [а] во втором слоге здесь становится более широким и задним, чем, например, после мягкого [л'] в слове кап-ля. В первом слоге в свою очередь ассимиляция согласного по отношению к последующему гласному выражается в том, уже перед произношением первого звука этого слога наши губы округляются, что делает согласный [р] огубленным. В меньшей степени звуки влияют друг на друга в слогах типа ГС (ад). Согласный здесь более самостоятелен, чем в первом случае. Однако в любом случае слог – это минимальная артикуляционная единица. Разумеется, минимальной произносительной единицей может быть и отдельный гласный, если он составляет целый слог (например, в слове у-хо). Однако в большинстве случаев слог включает в себя несколько звуков. Более того, большая часть слов состоит из нескольких слогов. В этом случае возникает проблема слогоделения.

Существует много теорий слогоделения. Рассмотрим здесь некоторые из них.

Традиционная теория. На эту теорию мы в основном и ориентируемся, когда определяем, сколько слогов в слове. В соответствии с нею, слогов в слове столько же, сколько в нём гласных. Но эта теория имеет свои слабости. Так, она не даёт нам ответа на вопрос, где проходит граница между слогами, в словах «листва» или «место» (ли-ства, лис-тва или лист-ва? ме-сто или мес-то? о-стрый, ос-трый, ост-рый?). Иначе говоря, количество слогов мы здесь определяем по числу гласных, но границу между ними традиционная теория слогоделения нам не показывает.

Экспираторная (выдыхательная ) теория. Её сторонники (Меркель, Сторм, Стетсон) трактуют слог как звуковое сочетание (или звук), которое произносится с помощью одного толчка выдыхаемого воздуха со стороны говорящего: сколько таких толчков, столько и слогов в слове (или другом отрезке речевой цепочки). Как видим, эта теория сродни традиционной. Она, как и последняя, не даёт нам ответа на вопрос о границе слогоделения, где мы имеем дело со стечением согласных.

Теория мускульного напряжения. Её сторонниками были Л. Руде, М. Грамон и Л.В. ГДерба. Слог по этой теории произносится одним импульсом мускульного напряжения. В отличие от предшествующих, она в какой-то мере отвечает на вопрос о слогоделении слов со стечением согласных. В соответствии с этой теорией, согласные в подобных группах звуков произносятся с разной степенью мускульного напряжения, а точнее – с разной направленностью мускульного напряжения. С одной стороны, есть согласные, которые произносятся с сильным напряжением в начале и со слабым – в конце (их можно назвать сильноначальными или слабоконечными). А с другой стороны, есть согласные с обратной направленностью мускульного напряжения: от слабого начала – к сильному концу Последние называются слабоначальными или сильноконечными. Если первый тип согласных по рассматриваемой теории примыкает к предшествующему слогу, то другой – к последующему. В русском языке в качестве фактора, влияющего на мускульную природу согласного, выступает ударение: после ударного слога последующий согласный выступает как слабоконечный, а стало быть, примыкает к предшествующему ударному слогу (мес-то), а в других случаях мы имеем дело со слабоначальными согласными, которые примыкают к последующему ударному слогу (ме-ст́а). Эта теория делит слова с долгими согласными, рассекая их наполовину (Ан-на). Но её применение оказывается затруднительным в случае, где более двух согласных (где, например, провести границу в соответствии с нею в слове «листва»?).

Теоретическая слабость теории мускульного усилия связана с сомнительностью её основного постулата: почему сильноначальный (место) примыкает к ударному слогу, стоящему впереди, а сильноконечный (мест́а) – к последующему ударному слогу? А по теории Л.В. Бондарко слово «место» делится на «ме-сто». Тем более сложным представляется вопрос о слогоделении слов со стечением более чем двух согласных. Каким является звук [т] в слове листва (как и в «искусство, баловство» и т. п.) – сильноначальным (тогда выходит «лист-ва») или сильноконечным (тогда выходит «лис-тва»)?

Эксплозивно-имплозивная теория. Автор этой теории – Ф. де Соссюр. Она очень проста: эксплозия – раскрытие рта при произнесении слога, а имплозия – закрытие. Так, слово «листва» делится по этой теории на «ли-ства», ср.: ме-сто, ру-чка, ка-рман, ба-ло-вство. Слогоделение происходит, по Ф. де Соссюру, между имплозией и эксплозией. Эта теория приближается к теории Л.В. Бондарко, которую мы должны оценить как наиболее удачную.

Сонорная теория. Её автор – О. Есперсен. У нас её развивали P.A. Аванесов и М.В. Панов. Эта теория исходит из деления звуков на более звучные (сонорные) и менее звучные. Так, О. Есперсен делил звуки на данном основании на 10 разрядов. P.A. Аванесов – на три, а М.В. Панов – на четыре, а именно: 1) шумные глухие; 2) шумные звонкие; 3) сонорные и 4) гласные.

Теория сонорности определяет слог как волну звучности. Так, в слове «песнь» – две волны звучности (на «е» и «н»), поэтому в нём два слога. Для русского языка это выглядит как какая-то заумь, но для некоторых других языков приписывание слоговости сонорным согласным выглядит более естественно (vlk (волк), vrch (верх), slza (слеза) в чешском, срп (серб), крв (кровь), прст (перст, палец), врба (верба), трг (торг) в сербохорватском).

Слабость этой теории заключается в том, что она не может справиться со слогоделением слов, где имеется стечение согласных. Так, в слове «песнь», по этой теории, слогоделение происходит посередине звука [с], поскольку на нём заканчивается волна звучности, образующая первый слог, и начинается новая волна звучности, образующая другой слог.

Теория Л.В. Бондарко. Эта теория разрабатывалась на материале русского языка. (Бондарко Л.В. Звуковой строй современного русского языка. М., 1977).

Опираясь на лабораторные данные, Л.В. Бондарко пришла к выводу о том, что в русском языке действует тенденция к открытому слогу. Она писала: «При этом мы будем исходить из следующих предпосылок: 1) для русского языка характерна тенденция к образованию открытого слога; 2) звуки, образующие один слог, характеризуются большей связанностью, взаимозависимостью, чем звуки, входящие в разные слоги…» (С. 129). Открытым называется слог, оканчивающийся на гласный (ме-сто, ли-ства, бо-чка, ка-рман, ла-пша, А-нна, у-тка, ка-пля, ка-сса). В свою очередь слог, оканчивающийся на согласный, называется закрытым (ад, ил, а-рбуз, го-лубь).

Чтобы убедиться, что тенденция к открытому слогу в русской речи не выдумка, Л.В. Бондарко предлагает провести такой немудрёный эксперимент: попробуйте произнести звукосочетания ус-ус-ус… и, незаметно для себя, вы обнаружите, что произносите су-су-су… Закрытый слог, помимо нашей воли, заменяется здесь открытым.

Важный постулат рассматриваемой теории заключается в утверждении положения о том, что слогоделение следует проводить не на материале отдельных слов, а на материале живой речи. Опираясь на теорию Л.В. Бондарко, мы можем провести слогоделение пушкинской фразы «Мне грустно и легко; печаль моя светла» следующим образом: Мне-гру-стно-и-ле-гко // пе-ча-льмо-я-све-тла. Исключения из тенденции к открытому слогу составляют случаи, где речь идёт о йоте (вой-на, гай-ка), а также о конечных слогах фраз (я-ва-слю- бил // лю-бо-вье-щё / бы-тьмо- жет / вду-ше-мо-ей-у-га-сла-не-со- всем ). Как видим, слогоделение живой речи может соединять в один слог звуки, принадлежащие разным словам (-льмо-; – слю-; – вье-; – тьмо-). Иначе говоря, граница между слогами и между словами может не совпадать. Вот примеры самой Л.В. Бон-дарко: в предложении Мать укажет вам дорогу второй слог будет [т'у: ма-т'у…], а в предложении Мать окинула его взглядом – [т'о: ма-т'о…].

Мы видим здесь несовпадение слоговой и межсловной границ. Л.В. Бондарко пишет в связи с этим: «…между членением речи на произносительные единицы (слоги) и на смысловые единицы (морфемы, слова, фразы) нет совпадения, скорее даже существует противоречие. Однако мы видим, что такое противоречие не мешает нам пользоваться звуковым языком для передачи информации, поскольку собственно фонетические характеристики играют при этом подчинённую роль: несущественно, что слог m 'у не различается в сочетаниях мать укажет… Мы „узнаём“, где кончается одно слово и начинается другое на основании более сильных и более надёжных признаков, и в первую очередь используя смысл всего высказывания» (С. 139–140).

Как видим, теория Л.В. Бондарко построена на материале живой речи, в центре которой находятся не отдельные слова, а, как правило, целые предложения (фразы). В рамках отдельных фраз мы и осуществляем слогоделение. Но и на материале отдельных слов теория Л.В. Бондарко вполне дееспособна. Она проводит границу между слогами в словах со стечением согласных после гласного: ло-дка, ба-нда, ко-ртик, Са-вва, то-нна, ли-ства, о-стрый). Теория Л.В. Бондарко представляется мне как наиболее удачная из всех других, нами рассмотренных.

Каковы типы слогов? На примере теории Л.В. Бондарко мы уже увидели, что слоги делятся на открытые и закрытые. Эта классификация исходит из конечного звука в слоге. По начальному же звуку слоги делятся на прикрытые, если начинаются согласными (го-ло-ва), и неприкрытые, если начинаются с гласных (ад). Если взглянуть на русский язык, то легко обнаружить, что в нём преобладают открытые и прикрытые слоги (ма-ма, гла-за, стри-жи).

Подобным образом обстоит дело и в других языках. Однако в области слогоделения имеются свои различия между языками разных типов. Так, в изолирующих языках (типа китайского или вьетнамского), в отличие от других типов языка, слогоделение, как правило, совпадает с морфоделением. Это значит, что граница между слогами в них чаще всего совпадает с границей между минимальными значимыми единицами речи – морфами, т. е. приставками, корнями и т. д. В русском языке, например, совпадение слогового и морфемного членения слова тоже возможно. Возьмите, например, предлоги на (столе), за (водой) и т. п. Слог здесь совпадает с морфом (вариантом морфемы).

Однако в большинстве случаев в русской речи деление на слоги и морфы не совпадает (ма-ма, кни-га, где последние слоги включают в себя конечный согласный корня и окончание). Зато в китайском языке слог, как правило, представляет собою одну морфему (mā «мама», shū «книга»). Как пишет В.А. Корчагина в книге «Введение в языковедение» (М., 1979. С. 53), «слог здесь служит смысловой оболочкой морфем». По её же утверждению, четверть всех слов в китайском языке являются одноморфемными и одно-слоговыми, т. е. состоят из одной морфемы, которая реализуется в речи одним слогом (С. 54), но даже и в случае с полиморфемными словами (а такие слова составляют приблизительно три четверти всех слов китайского языка) морфемное и слоговое членение, как правило, совпадает: cài-fèng «портной», где первый слог-морф значит «кроить», а второй – «шить», huŏ-chě «поезд», где первая слогоморфема означает «огонь», а вторая – «повозка» (большое число подобных примеров см.: Горелов В.И. Грамматика китайского языка. М., 1982. С. 5–8).

 

19. СИНХРОНИЧЕСКАЯ АКЦЕНТОЛОГИЯ. ВИДЫ УДАРЕНИЙ

Акцентология – наука об ударении. Под ударением обычно понимают выделение какого-либо слога в речи. Но выделение слога в речи может осуществляться разными способами – либо посредством изменения силы звука, либо посредством изменения его тона. В первом случае мы имеем дело с силовым (динамическим, экспираторным) типом ударения, а во втором – с музыкальным или тональным. В первом случае ударный слог отличается от неударного амплитудой колебаний голосовых связок, а во втором случае – его высотой. Музыкальное ударение чрезвычайно характерно для изолирующих языков. Так, в современном литературном китайском языке (путунхуа) представлено четыре типа тональных ударений, с помощью которых осуществляется смыслоразличение омонимов:

Ударение здесь имеет смыслоразличительную функцию, а стало быть, подобно фонеме. Вот почему об ударении говорят как о суперсегментной (надзвуковой) фонеме. В языках, где музыкальное ударение не используется, случаев, где смыслоразличение осуществляется только с помощью ударения, очень мало: за'мок – замо'к, му'ка – мука', кру'жки – кружки', казачки' – каза'чки, передохну'ть – передо'хнуть, пи'ща – пища', пла'чу – плачу' и т. п.

В большинстве же случаев экспираторное ударение в неизолирующих языках не осуществляет смыслоразличение самостоятельно. Оно это делает лишь в качестве помощи фонемам, но не самостоятельно. Основная функция силового ударения – объединительная. Как правило, оно объединяет в единую ритмическую группу несколько слогов, которая может совпадать не только со словом, но словосочетанием и даже предложением. В последних двух случаях мы имеем дело с инкорпорированием: словосочетание танкляво'ля по-чукотски «хороший мужчина», а предложение Тэрк-амэча' m-гoэ – «Солнце зашло».

Ударение может осуществлять свою объединительную функцию в слове, такте или фразе. Отсюда три типа ударений – словесные, тактовые и фразовые. Рассмотрим различные виды этих ударений.

Виды словесных ударений. Носителем словесного ударения является тот или иной слог в отдельном слове.

Прежде всего различают одноместное словесное ударение и разноместное. В первом случае мы имеем дело с языками, в которых слова имеют ударения, фиксируемые лишь на одном типе слогов – только на первом (чешский, латышский, эстонский), только на предпоследнем (польский, грузинский), только на последнем (французский, армянский). Вот почему, например, любовь по-чешски laska, по-польски miló, по-французски amour. В языках же с разноместным ударением мы имеем дело со словами, где ударение может быть и на первом слоге (город, поле, Sprache «язык», Wissenschaft «наука» в нем.), и на втором слоге (учитель, гора, beginen «начинать», Genosse «товарищ»), и на третьем (принялась, Fakultät «факультет», Interess «интерес»), и на четвёртом (пересекла, квалификация, Delegation «делегация», Technologie «технология») и т. д. К языкам с разноместным ударением относят русский, английский, испанский, сербохорватский и мн. др.

В пределах морфологической парадигмы одного и того же слова в языках с разноместным ударением мы встречаемся со вторым видом словесного ударения – неподвижным и подвижным. Так, в русском языке есть слова, которые сохраняют своё ударение на одном слоге во всех их морфологических формах (читал, читала, читало, читали, читаю, читаешь, читает, читаем, читаете, читают и т. д., где ударение на суффиксе «-а»), но есть слова и с подвижным ударением (взя'ть – взяла'; по'нял – поняла'; го'род – города', у'м – ума' и т. п.).

Третий вид словесного ударения – невариативное и вариативное. В первом случае мы имеем дело со словами (а их большинство в языке определённого периода), которые употребляются говорящим на данном языке с одинаковым ударением (идти, горе'ть, Пушкин, Достое'вский и т. д.). Во втором случае, напротив, мы имеем дело со словами, которые разные люди, а иногда даже и одни и те же, могут употреблять с разным ударением. Вариативное ударение может быть нормативным (ро'жки – рожки', тво'рог – творо'г, высо'ко – высоко', широ'ко – широко', пья'ны – пьяны', го'рьки – горьки'), но может быть и ненормативным, если вспомнить о словах, которые многие произносят с неправильным ударением (договор, квартал, цыган, обеспечение, положил, облегчить, километр, добыча и т. п.).

Виды тактовых ударений. Живая речь делится на такты и фразы. Первые представляют собою отрезки речи, отделённые друг от друга паузой, которая больше слоговой, но меньше, чем межфразовая, а другие – отделяются паузой, большей, чем межтактовая. Так, в пушкинской строчке «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» – один предтакт и три такта: //я/памятник себе во/здвиг неруко/творный//, где две косые линии указывают на межфразовые паузы, а одна – на межтактовые. Каждый такт объединён соответственным тактовым ударением.

Такт может совпадать со словом, а может и не совпадать. Случай совпадения мы находим, например, в словах генерала в сказке Л.А. Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца». Чтобы легко отделаться от народа за свои грехи перед ним, он обещает:

Но очень часто такт не совпадает со словом. Он, как правило, включает в себя несколько слов, объединённых одним ударением. Вот вам пример из Л.А. Филатова:

В пределах одного и того же такта мы можем обнаружить не только сильное ударение (зря), но и слабое (ты). Слабое ударение подразделяется на проклитическое и энклитическое. Первое падает на слог, стоящий перед сильным ударением в такте, а второе – на слог, находящийся после сильного ударения. Так, в первом такте в этом четверостишьи мы имеем дело с энклитикой, т. е. носителем слабого ударения после сильного, зато в других тактах представлены проклитики – носители слабого ударения перед сильным: для меня, мой народ, моя родня, я без мыслей (здесь две проклитики) и т. д.

В качестве носителей проклитического ударения, как правило, выступают предлоги (за водой, за пять рублей, перед рассветом, через окно), союзы (чтобы пришли, потому что обещал), приставки (антикоммунизм, сверхъестественный, супертяжеловес), корни в сложных словах (деревообрабатывающий, машиностроение, глубокоуважаемый, киноискусство), местоимения (мой стол, твоего отца, свое дело) и артикли (le table, der Tisch, the table). Но некоторые носители проклитического ударения могут становиться носителями сильного ударения (например, предлоги: по воду, на гору, под гору, за нос, за уши, час от часу), знаменательные же слова в этом случае становятся носителями энклитического ударения, подобно тому, как в немецких словах носителем энклитического ударения может становиться второй корень сложных слов (Lesesaal «читальный зал», Fremdsprache «иностранный язык»), но он может выступать и в роли носителя сильного ударения (например, Jahrhundert «столетие», Jahrtausend «тысячелетие»).

В качестве проклитик и энклитик могут выступать в тактах не только служебные слова, местоимения или части сложных слов, но и знаменательные слова. Царь у Л. Филатова говорит Феде:

Носители энклитик здесь – знаменательные слова: бутерброд, горло, рот, а проклитика – сразу.

Виды фразовых ударений. В качестве носителей фразовых ударений выступают слоги в словах, которые выделяются говорящим либо по смыслу, либо по смыслу и чувству. В первом случае мы имеем дело с логическим ударением, а во втором – с эмфатическим. Так, тютчевскую фразу «Она сидела на полу» мы можем произнести с логическим ударением и на первом слове, и на втором, и на третьем.

В чём состоит главная функция логического ударения? Его главная функция – контрастивная (антонимическая, противопоставительная). Поясню это на примере предложения Д.И. Менделеева «Истина открывается в тиши тем, кто её разыскивает». Если логическое ударение в нём будет падать на слово «истина», то это означает, что именно истина, а не ложь открывается в тиши. Если оно будет падать на слово «открывается», то в подтексте будет подразумеваться «а не скрывается». Если, наконец, мы логически выделим в этом предложении «в тиши», то мы будем подразумевать антонимическое выражение «а не в шуме, не в суматохе суетных будней».

Эмфатическое ударение – доведение логического ударения до интонационных перевертышей, т. е. до употребления слов в противоположном значении: прекра-асный (отвратительный) вечер мы провели, вели-иким (неудачным) он был реформатором, хоро-оший (плохой) он человек.

Возьмём пример из поэмы H.A. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?». Название четвёртой главы «Счастливые» надо произносить с эмфатическим ударением, пропитанным горькой иронией, поскольку на самом деле в ней речь идёт вовсе не о счастливых, а о несчастных, хотя сами участники описываемой сцены – ради «косушечки» вина – выдают себя за счастливых: одноглазая старуха «счастлива» тем, что на её жалкой делянке уродилась крупная репа, старый солдат «счастлив» тем, что участвовал в двадцати сражениях и не погиб, жалкий дворовый «счастлив», как он сам утверждает, дворянской болезнью – подагрой и т. д. Именно с эмфатическим ударением следует произносить слово «счастлив» в речи одного из главных героев поэмы в адрес, например, солдата: «На! выпивай, служивенький! С тобой и спорить нечего: ты счастлив – слова нет ».

У того же H.A. Некрасова есть стихотворение «Нравственный человек». В этом названии прилагательное должно произноситься с очевидным эмфатическим ударением, потому что на самом деле в этом стихотворении речь идёт о безнравственном человеке. Вот вам одно из доказательств, помещённых в его четвёртую часть:

 

20. СИНХРОНИЧЕСКАЯ МЕЛОДИКА. КОМПОНЕНТЫ ИНТОНАЦИИ

Мелодикой мы называем науку об интонации. Последнюю можно определить как «мелодию», которая сопровождает нашу речь. Эта мелодия, конечно, не столь выразительна, как в песне, но в скрытом виде она присутствует и в обычной речи. С помощью интонации мы можем отграничить повествовательные предложения от вопросительных и повелительных, невосклицательные – от восклицательных. По-разному мы произносим однородные и обособленные члены предложения и междометия, как и обращения, вводные слова, вставные конструкции и сравнительные обороты. Более того, с помощью эмоциональной окраски голоса люди – в особенности талантливые актёры – могут передавать тысячи оттенков – горечи, сожаления, раскаяния, печали, грусти, обречённости, ироничности, радости, торжества, счастья, нежности, страсти и т. д., и т. д. Всё это свидетельствует о том, что интонация – весьма сложное и, кстати сказать, мало изученное явление. Мы сосредоточим здесь внимание на характеристике основных компонентов интонации. В их число обычно включают тон, ударение (ритмику), темп и тембр.

Тон – основной компонент интонации. Именно благодаря понижению или повышению тона мы распознаем основные типы интонационных рисунков (конструкций). В книге «Звуки и интонация русской речи» (М., 1969) Е.А. Брызгунова выделяет пять основных интонационных конструкций (ИК).

ИК-1: «Наиболее ярко ИК—1 проявляется при выражении завершённости в повествовательных предложениях: Это Антон» (С. 17).

ИК-2: «Наиболее ярко ИК—2 проявляется при выражении вопроса в вопросительном предложении с вопросительным словом: Кто пьёт сок?» (С. 23).

ИК-3: «Наиболее ярко ИК—3 проявляется при выражении вопроса в вопросительных предложениях без вопросительного слова: Это Антон?» (С. 34).

ИК-4: «Наиболее ярко ИК—4 проявляется в неполном вопросительном предложении с сопоставительным союзом „а“: А вы? А это?» (С. 41).

ИК-5: «Наиболее ярко ИК—5 проявляется при выражении оценки в предложениях с местоименными словами: Какой сегодня день! Сколько в этом человеке доброты!» (С. 70).

Чередование ударных и безударных слогов во фразе создаёт её ритмику – второй компонент интонации. Наиболее ярко он заявляет о себе в стихотворной речи. Благодаря ритмике мы и делим фразу на такты. Но ритмика сопровождает и прозу. Возьмите, например, начало «Записок из подполья» Ф.М. Достоевского: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек». Логическое ударение здесь явно напрашивается на прилагательные, что определяет ритмическое своеобразие этих фраз: в первой из них наибольшая межтактовая пауза перед прилагательным «больной», во второй – после прилагательного «злой» и в третьей – после прилагательного «непривлекательный».

Темп как один из компонентов интонации определяется скоростью, с которою мы произносим те или иные отрезки речи. Например, так называемые вставные конструкции мы произносим скороговоркой:

(A.C. Пушкин)

Тембром называют индивидуальную и эмоциональную окраску голоса. Классификации тембральных интонаций до сих пор в нашей науке отсутствуют, хотя, конечно, при описании, например, сценической речи, специалисты различают такие модели интонации, как «страх – смелость», «радость – горе», «гнев – торжество» (Петрова А.Н. Сценическая речь. М., 1981. С. 107).

Тон, ритмика, темп и тембр – это отдельные компоненты интонации, однако при произношении тех или иных фрагментов речи они выступают в единстве. Они объединяются при произношении либо целых предложений, либо его отдельных частей. В первом случае мы имеем дело с общесинтаксическими типами интонации, а во втором – с частносинтаксическими. Рассмотрим их в отдельности.

Общесинтаксические типы (модели) интонации. С давних пор различают четыре интонации, охватывающие целое предложение, – повествовательную, восклицательную, вопросительную и повелительную. Отсюда – четыре известных типа предложений – повествовательные, восклицательные, вопросительные и повелительные. Одно и то же предложение может быть произнесено по-разному, с особой интонацией: Дождь идёт. Дождь идёт! Дождь идёт? В этот ряд не попадает повелительное предложение, поскольку глагол в его составе должен стоять не в форме изъявительного наклонения, как в приведённых примерах, а в повелительной. Если бы мы присоединили к трём приведённым предложениям ещё и повелительное, то глагол в нём должен был бы приобрести форму «иди», что по отношению к дождю выглядит нереалистично.

Частносинтаксические типы (модели) интонации. Какие же части предложения произносятся с особой интонацией? Мы можем выделить семь частносинтаксических типов моделей интонации. Они связаны с произношением следующих частей предложения:

1) междометий (О , если б ты могла хоть на единый миг забыть свою печаль. А.К Толстой);

2) обращений (До свиданья, друг мой , до свиданья… С. Есенин);

3) сравнительных оборотов (А сама-то величава, выступает, будто пава ; А как речь-то говорит, словно реченька журчит . A.C. Пушкин);

4) вводных конструкций (И этот голос чудно-новый (ей мнилось ) всё ещё звучал. М.Ю. Лермонтов);

5) однородных членов предложения (Бойко, ходко, моментально, с прибауткой, со смешком бьёт кузнец по наковальне чудодейным молотком. С. Васильев);

6) обособленных членов предложения (Тяжёлый парус поднимая , рыбак идёт на дальний лов. И.А. Бунин);

7) предикативных частей сложных предложений (Солнце дымное встаёт – будет день горячий. А.Т. Твардовский).

Разумеется, каждый из выделенных мною здесь типов интонации имеет свои варианты. Возьмём, например, седьмой тип из второй классификации: по-особому произносятся сложносочинённые, сложноподчинённые и разные типы бессоюзных сложных предложений. Так, предикативные части бессоюзных предложений могут объединяться с помощью противительной интонации (Не сули журавля в небе – дай синицу в руки), условной (Вовремя не встанешь – весь день промаешься), сравнительной (Посмотрит – рублём подарит. H.A. Некрасов), причинно-следственной (Земля кругла – на ней не скроешь тайны. М. Дудин) и т. д.

Перечисленные типы интонации, конечно, не исчерпывают всего интонационного богатства, которым мы пользуемся в живой речи. Даже одна и та же интонационная модель может чрезвычайно варьироваться в зависимости, во-первых, от обстановки, в которой произносится предложение, в котором она используется, а во-вторых, от отношения говорящего к слушающему. Фактор обстановки и фактор слушающего – вот главные причины, лежащие в основе интонационного многообразия. Так, предложение «Пошёл дождь!» может быть произнесено с огорчением, если дождь сорвал приятную прогулку, а может быть и с радостью, если он пошёл после долгой засухи. Здесь на выбор интонации действует фактор обстановки. В свою очередь вопрос «Чай налит?» может произноситься с различными интонационными оттенками в зависимости от того, задаёт ли его хозяйка дочери, мужу, гостье и т. д. Здесь действует фактор слушающего.

Оба фактора – обстановки и слушающего – в реальной жизни языка часто действуют сообща. Их объединяет цель, которую ставит перед собой говорящий, сообщая что-либо слушающему. Вот как об этом писал Б.Е. Захава в книге «Мастерство актёра и режиссёра» (М., 1965. С. 185): «Даже „который час?“ человек редко спрашивает только для того, чтобы узнать, который час. Этот вопрос он может задавать ради множества самых разнообразных целей, например: пожурить за опоздание; намекнуть, что пора уходить; пожаловаться на скуку; попросить сочувствия и т. д. и т. п. Соответственно различным целям вопроса будут различаться между собой и те скрытые за словами подтексты, которые должны найти своё отражение в интонации».

Мастерство актёра во многом определяется его способностью овладеть всеми тонкостями интонационной стороны речи. Но актёры первоначально имеют дело с письменным текстом, об интонационной стороне которого прежде всего судят по знакам препинания. Недаром их издавна называют нотными знаками для чтения. Неслучайно К.С. Станиславский чуть ли не выработал своё учение об интонациональной наполненности знаков препинания. Так, по поводу точки он писал: «Так же стремительно летит вниз звук последнего перед точкой выделяемого слога и ударяется о самое дно голосовой гаммы говорящего…» (указ соч. А.Н. Петровой. С. 109). А вот что он писал о «прочтении» точки с запятой: «При этом знаке фраза оканчивается, но не кладётся так низко на дно, как при точке, вместе с тем есть и едва ощутимый намёк на звуковой загиб кверху» (там же. С. 109). Зато двоеточие предполагает иную интонацию: «Эта остановка что-то подготавливает, возвещает, рекомендует, выставляет или точно указывает пальцем то, что следует» (там же. С. 109).

Но пунктуационные знаки не в состоянии передать и сотой доли того многообразия интонаций, которые сопровождают живую речь. Возьмём, например, многоточие. Оно ставится для указания на перерыв в речи, но сам-то этот перерыв может быть вызван самыми разнообразными причинами, которые в свою очередь могут передаваться разнообразной интонацией. Как многозначны и интонационно насыщены многоточия у А. П. Чехова! Возьмём для примера слова Астрова из его «Дяди Вани»: «В Великом посту на третьей неделе поехал я в Малицкое на эпидемию… Сыпной тиф… В избах народ вповалку… Грязь, вонь, дым, телята на полу, с больными вместе… Поросята тут же…». А вот какими грустными многоточиями заканчивается эта пьеса (Соня так утешает дядю Ваню): «Я верую, верую… (Вытирает ему платком слёзы). Бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь… (Сквозь слёзы). Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнём… (Обнимает его). Мы отдохнём!».

Пунктуационные знаки не могут передать и жестово-мимических знаков, которые дополняют интонацию. Именно об этом сокрушался в своё время А. де Сент-Экзюпери: «Ведь я читаю письма, как заговорщик. Я ищу в них и выражение лица, и интонацию, и улыбку. И прихожу в отчаяние от того, что не знаю, как произнести: „Погода стоит хорошая“. Это может означать так много! „Идёт дождь“ – тоже. Это может означать: „Как весело! Идёт дождь!“… или „Сама не знаю, зачем вам пишу. Мне нечего вам сказать, кроме одного: идёт дождь“» (указ. соч. А.Н. Петровой. С. 108).

 

21. СИНХРОНИЧЕСКОЕ СЛОВООБРАЗОВАНИЕ. СПОСОБЫ СЛОВООБРАЗОВАНИЯ

Словообразование – наука о создании новых слов. Синхроническое словообразование, опираясь на уже созданные, производные слова, выявляет способы, с помощью которых они создавались. Это позволяет людям осознанно создавать новые слова.

Способы словообразования делятся на деривационные (собственно словообразовательные) и недеривационные (фразообразовательные). Первые создаются в акте словообразования как таковом, а другие представляют собою побочный, исторический эффект от фразообразовательной деятельности человека, направленной не на создание слова как такового, а на построение нового предложения. Новые слова во втором случае возникают не в акте словообразования, а в акте фразообразования, включающего в себя три периода – лексический, направленный на отбор лексических единиц для создаваемого предложения, морфологический, связанный с переводом лексических форм слова в морфологические, и синтаксический, направленный на завершение создаваемого предложения.

Если деривационные способы словообразования имеют своею целью новое слово как таковое, то недеривационные дают новые слова непреднамеренно со стороны говорящих. Так, слово «сегодня» возникло из соединения «сего» и «дня» не потому, что оно создавалось кем-то специально в акте словообразования, а потому, что здесь произошло синтаксическое сращение данных слов в истории русского языка в связи с тем, что они часто оказывались вместе в акте фразообразования. Акт фразообразования, таким образом, может иметь не только свою основную продукцию – предложения, но и дополнительную, незапланированную – слова.

Как деривационные, так и недеривационные способы словообразования делятся на три группы. В группы деривационных способов входят аффиксальные, композитные и аффиксально-композитные способы словообразования, а в группы недеривационных – лексические, морфологические и синтаксические. Схематически это выглядит так:

Аффиксальные способы словообразования. Новые слова при их использовании создаются с помощью аффиксов – префиксов, суффиксов, постфиксов. К ним относится три чистых способа словообразования – префиксация, суффиксация и постфиксация, а также несколько смешанных – префиксо-суффиксация, префиксо-суффиксо-постфиксация, префиксо-постфиксация и т. п.

Префиксация: эволюция – инволюция, (ср. в англ., нем. и фр.: Involution, Involution, involution).

Суффиксация: учить – учитель (ср.: teacher, Lehrer, instituteur).

Постфиксация: что- либо , доиграть – доиграть ся .

Префиксо-суффиксация: окно – подоконник, шлем – подшлемник.

Префиксо-суффиксо-постфиксация: слеза – прослезиться, смелый – осмелиться.

Префиксо-постфиксация: слушать – вслушиваться, работать – заработать.

Суффиксо-постфиксация: кудрявый – кудрявиться, рубец – рубцеваться.

Композитные способы словообразования. Новые слова при использовании данных способов их образования являются результатом объединения двух или нескольких слов в одно слово. Следует различать два композитных способа – полный (словосложение) и сокращенный (аббревиатурный). В первом случае мы имеем дело с объединением слов без их сокращения (плащ-палатка, ангел-хранитель, гамма-частица, диван-кровать), а во втором – либо с их частичным сокращением (медсестра, зарплата, телецентр), либо с их полным (побуквенным или звуковым) сокращением (РФ, США, КНР). Словосложение чрезвычайно характерно для немецкого языка: Apfelbaum «яблоня» – из Apfel «яблоко» и Baum «дерево», Schweinfleisch «свинина» – из Schwein «свинья» и Fleisch «мясо», Salzfa «солонка» – из Salz «соль» и Fa «посуда», Fuboden «пол» – из Fu «нога» и Boden «суша, твердь» и т. д.

Аффиксально-композитные способы словообразования. Словосложение при их использовании здесь сочетается с аффиксацией. Как и в случае с композитными способами словообразования, мы имеем здесь дело с двумя способами словообразования – полным и частичным. К первому из них относятся слова, созданные по модели «самолет» или «пылесос», где в качестве аффиксов выступают инфиксы «о» и «е». Но не только инфиксы могут использоваться в подобных ситуациях, а также и другие аффиксы – например, суффиксы (конькобежец, мясорубка). Частичный аффиксально-композитный способ словообразования предполагает соединение слов, одно из которых (или оба) является сокращённым, с аффиксацией (полководец, секундомер, шекспировед).

Лексические способы словообразования. Эти способы словообразования являются побочным эффектом лексического периода фразообразования. Существует два лексических способа словообразования – метафоризация и метонимизация. В первом случае слово появляется в языке за счёт его переносного употребления по сходству обозначаемых предметов, а во втором – по смежности. Примеры метафоризации: шляпка (у гвоздя), кулак (зажиточный крестьянин), зайчик (солнечный блик), слог (стиль) и т. п. Примеры метонимизации: галифе, ампер, вольт, рентген и т. п.

Морфологические способы словообразования (конверсия ). Эти способы словообразования являются побочным эффектом морфологического периода фразообразования. Существуют следующие способы морфологического словообразования – субстантивация, адъективация, вербализация, адвербализация и т. п. При первом из них новые слова появляются за счёт закрепления в языке переносного употребления несубстантивных частей речи в значении существительного, во втором – за счёт употребления неадъективных частей речи в значении прилагательного, в третьем – за счёт употребления неглагольных частей речи в значении глагола, в четвёртом – за счёт употребления ненаречных частей речи в значении наречия и т. д. Примеры субстантивации: больной, учащиеся, в английском: a find «находка», a shave «бритье». Примеры адъективации: the stone bridge «каменный мост», the non-stop flight «безостановочный полёт». Примеры вербализации: to bird «совершать действия, подобные тем, которые характерны для птицы», to doctor «лечить», to lavish «быть щедрым» от lavish «щедрый». Примеры адвербализации: вечером, сбоку, на днях, на руку. В истории языка наблюдаются неоднократные переходы слова из одной части речи в другую. При этом сам первоисточник может исчезнуть из языка. Так, в древнеанглийском слово down означало «холм». Из современного английского оно исчезло, но сохранились результаты его адъективации (the down train «поезд, идущий от города»), вербализации (to down «выпускать, вынудить самолет к посадке») и адвербализации (to come down «спускаться вниз»). (Подобные примеры см.: Каращук П.М. Словообразование английского языка. М., 1977. С. 198).

Синтаксические способы словообразования. Такие способы словообразования связаны с закреплением в языке в качестве отдельных слов бывших словосочетаний: с ума сшедший – сумасшедший, сего дня – сегодня, глубоко уважаемый – глубокоуважаемый, дерево обрабатывающий – деревообрабатывающий, вечно зеленый – вечнозеленый и т. п.

Степень перехода словосочетаний в сложные слова может быть различной. На высокую степень словообразовательного сращения словосочетаний указывает одно сильное ударение в образовавшемся сложном слове, а при меньшей степени этого сращения в нём сохраняется два сильных ударения. В первом случае сложное прилагательное, например, пишется одним словом, а во втором – через дефис. Примеры полного сращения: водопроводный, глубокомысленный, малоблагоприятный и т. д. Примеры частичного сращения: желудочно-кишечный, Восточно-Европейский, бутылочно-зелёный и т. д.

При создании нового слова говорящий ориентируется не только на способ его образования. Он использует словообразовательные образцы. Так, при создании слова «подснежник» он мог использовать в качестве образца слово «подоконник». Словообразовательные образцы говорящий находит в словах, которые принадлежат к одному типу словообразования или одной словообразовательной модели.

Тип словообразования (словообразовательная модель) представляет собою конкретизацию способа словообразования. Так, слова «писатель, учитель, читатель», с одной стороны, и «лётчик, гонщик, сварщик», с другой, созданы с помощью одного и того же способа словообразования – суффиксации, но они относятся к разным типам словообразования. Как же определяется тип словообразования или словообразовательная модель? По трём признакам: те или иные производные слова относятся к одному типу словообразования, если их объединяет, во-первых, способ словообразования, во-вторых, словообразовательная структура (т. е. принадлежность производящего слова к одной и той же части речи и одинаковое словообразовательное средство) и, в третьих, подобное словообразовательное значение. Так, слова «писатель, учитель, читатель» относятся к одному и тому же типу словообразования, поскольку их объединяет один и тот же способ словообразования – суффиксация, одна и та же словообразовательная структура (производящее слово – глагол + суффикс – тель) и подобное словообразовательное значение (тот, кто пишет, учит, читает).

Второй же ряд слов (лётчик, гонщик, сварщик) совпадает с первым по первому и третьему признакам, но не совпадает по суффиксу. Вот почему он относится к другому типу словообразования (другой словообразовательной модели). А если взять такие слова, как «отличник, подводник, отпускник»? Они отличаются от предшествующих по двум пунктам – словообразовательной структуре и словообразовательному значению. Слова «бесконфликтный, безболезненный, безубыточный», наконец, отличаются от первых двух групп сразу по трём пунктам – способу словообразования (префиксация), словообразовательной структуре (прилагательное + бес(з)-) и словообразовательному значению.

В любом языке в тот или иной период его истории имеются продуктивные и малопродуктивные типы словообразования. Так, в русском языке малопродуктивен тип слов с суффиксом – ич, обозначающих людей по месту жительства (москвич). Малопродуктивны в современном русском языке и приставки воз(с) – и низ(с)– (восходить, воздавать, нисходить, низлагать). Зато очень продуктивен у нас тот тип словообразования, который представлен в словах «писатель, учитель, читатель» и который обозначает производителя действия. Но он очень продуктивен и в других языках. Например, в английском: writer, teather, reader. Однако в немецком писатель обозначается с помощью слова, построенного по другой модели: Schriftsteller. Однако Lehrer «учитель» и Leser «читатель» созданы по аналогичной модели.

В разные периоды в истории языка могут активизироваться определённые способы и типы словообразования. Так, после революции у нас появились аббревиатуры шкраб (школьный работник), Твербульпампуш (Тверской бульвар, памятник Пушкину), Даздраперма (Да здравствует Первое мая), а также имена собственные: Владлен – Владимир Ленин; Марлен – Маркс, Ленин; Рем – революция мировая; Ким – Коммунистический интернационал молодёжи и т. п. Продуктивен также стал тип имён, созданных на основе лексического способа словообразования: Эра, Идея, Искра, Радий, Май.

 

22. СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛЕКСИКОЛОГИЯ. ПОЛИСЕМИЯ. ОМОНИМИЯ. СИНОНИМИЯ. АНТОНИМИЯ

Лексикология – наука о словарном запасе языка. Его называют также лексическим, а единицы, входящие в него, – лексемами. Мы можем назвать эти единицы также и лексическими формами слов. Дело в том, что слово реализуется в речи в разных формах: в лексический период фразообразования оно реализуется в своей лексической форме, в морфологический – в морфологической и в синтаксический – в синтаксической.

Лексическая форма слова (лексема) – отправной пункт в построении нового предложения. Вот почему она представляет собою начальную, исходную форму того или иного слова. Под последней обычно понимают ядерную форму морфологической парадигмы. У существительных, например, это форма именительного падежа и единственного числа. В морфологический период она может приобрести форму косвенного падежа или множественного числа, а в синтаксический – ту или иную синтаксическую функцию (например, стать носителем новой информации – ремой). Таким образом, лексемы – это формы слов, с которыми говорящий имеет дело в начальный период своей деятельности, когда он отбирает слова как строительный материал для создаваемого им предложения.

Предположим, что мы создаем предложение, в качестве одного из объектов которого выступает человек науки. Какими лексическими возможностями мы располагаем для его обозначения?

Первую такую возможность составляет ядерная (главная, основная) лексема – «учёный». Вторую возможность составляет синоним – «исследователь». Третья возможность связана с использованием слов с родовым значением – гиперонимов – «автор, специалист, аналитик» и т. п. Четвёртую возможность составят слова с видовым значением — гипонимы – «философ, физик, биолог, психолог, культуролог». Пятая возможность – имя собственное (оним) – например, «В.И. Вернадский». Наконец, шестую возможность для обозначения человека науки составят тропы, т. е. слова в переносном значении (например, перенесённые из религиозной сферы, – «предсказатель, прорицатель, пророк, маг, кудесник» и т. п.).

Что отсюда следует? Отсюда следует, что лексическая система того или иного языка может быть построена в следующей последовательности: ядерная лексика – синонимия – гиперонимия – гипонимия – онимия – полисемия (многозначность). Но к этой цепочке следует добавить ещё антонимию и омонимию. Антонимы и омонимы тоже могут ассоциироваться в сознании говорящего со словами, которые он отбирает в акте фразообразования (так, в связи с наименованием человека науки в его сознании могут возникнуть антонимы «лжеучёный, дилетант, профан, авантюрист, махинатор, схоласт» и т. п.). Мы рассмотрим здесь по традиции лишь четыре лексических явления – полисемию, омонимию, синонимию и антонимию.

Полисемия. Под полисемией (многозначностью) слова понимают его способность выступать не только в прямом (первичном), но и переносном (вторичном) значении. Различают два типа полисемии – метафору и метонимию. В первом случае перенос слова с обозначения одного предмета на другой осуществляется по сходству этих предметов, а во втором – по смежности (близости, связи, отношению).

Метафора – характерный признак стихотворной речи. По необычности и новизне метафор, употребляемых в ней, мы во многом судим о мастерстве её автора. Блестящим метафористом был A.C. Пушкин:

А возьмите H.A. Некрасова:

Каждое первое слово в этом четверостишьи – метафора.

Однако метафора – признак не только стихотворной, но и нашей повседневной прозаической речи. Не будем далеко ходить за примером и вспомним, как мужчины могут называть женщин. С одной стороны: ласточка, голубушка, кисонька, ланюшка, солнышко и т. д., а с другой: кобра, корова, свинья, кобыла, доска, швабра и т. д.

Метонимия встречается реже, чем метафора, однако и она – явление в языке нередкое. Её яркий пример – перенос имени собственного на предмет, с ним связанный: мансарда (по имени французского архитектора), френч (по имени английского фельдмаршала), маузер и браунинг (по именам их изобретателей), боливар (шляпа – по имени генерала Боливара) и т. д. Сюда же примыкают примеры такого рода: читаю Пушкина, слушал Моцарта, любовался Репиным и т. д., где речь идёт не о художниках как таковых, а об их произведениях.

Омонимия. Если при полисемии мы имеем дело с разными значениями одного и того же слова, то при омонимии – с разными словами, которые лишь одинаково звучат. Возьмите, например, английские слова spring «весна», spring «пружина», spring «источник, родник», а ещё проще – русские: коса (завитые волосы), коса (как орудие труда) и коса (у берега).

Часть омонимов появляется в языке в результате распада многозначного слова: мир (вселенная) – мир (дружба); перо (у птицы) – перо (как орудие письма), а другая – в результате случайного совпадения слов по форме: лук (оружие) – лук (растение, герм, происхождения); брак (супружество, от «брать») – брак (недоброкачественный продукт, заимствовано из нем.).

Мы видим здесь лишь внешнее, звуковое сходство между этими словами, тогда как по смыслу они различны в такой мере, что говорить здесь о многозначности не представляется возможным.

Но далеко не всегда омонимию легко отличить от полисемии. Возьмём для начала такой пример: в английском языке слово hand может употребляться в разных значениях. Возьмём из них только три: оно может обозначать 1) кисть руки (he had a book in his hand); 2) почерк (I know his hand); 3) рабочего, исполнителя (a factory hand). Как нам расценивать эти значения – как значения одного и того же слова или как омонимы? А.И. Смирницкий в своей книге «Лексикология английского языка» (М., 1965. С. 156) рассматривает слово hand как многозначное. Подобным образом оно рассматривается и в «Англо-русском словаре» В.К. Мюллера (М., 1967. С. 351). Более того, к четырём указанным значениям этот словарь добавляет ещё четырнадцать! А.И. Смирницкий и В.К. Мюллер правы: несмотря на то, что эти значения существенно отличаются друг от друга, семантическая близость между ними ещё осознаётся, их объединяет образ руки.

А как быть с такими случаями: man в значении «человек» и в значении «мужчина», men в значении «мужчины» (men and women) и в значении «рядовые» (men and officers)! По-видимому, перед нами полисемия, поскольку «мужская» сема продолжает объединять все эти значения. Мы можем рассматривать эти примеры как разновидность синекдохи, которая входит в метонимию и которая предполагает употребление части вместо целого (pars pro toto): мужчины вместо людей, рядовые вместо мужчин.

А как быть с таким примером? Слово table употребляется в следующих значениях: стол (ядерное значение), еда, доска, таблица. Если три первых значения ещё сохраняют между собою связь (еда находится на столе, стол делается из досок), то с таблицей дело обстоит сложнее. Очевидно, мы имеем дело в этом случае уже не с полисемией, а с омонимией. Но В.К. Мюллер с этим не согласен.

Все эти значения он рассматривает как семантические варианты одного же слова, добавляя к ним ещё пять других.

Лексикографы (составители лексических словарей) стремятся не распылять слово на множество омонимов, рассматривая, как правило, в качестве омонимов лишь бесспорные случаи.

Омонимы делят на полные и частичные. В первом случае мы имеем дело с совпадением омонимичных слов во всех формах. Полная омонимия возможна лишь в том случае, если слова-омонимы принадлежат к одной и той же части речи (случай косы в русском языке или spring в английском). Принадлежность к разным частям речи обеспечивает частичную омонимию: стих (стихотворение) – стих (от «стихнуть»), трём (числительное) – трём (от «тереть»); англ. bear (медведь) – bear (нести). Частичные омонимы иначе называют омоформами. В редких случаях омоформы принадлежат к одной части речи: лечу (от лечить) – лечу (от лететь), где омонимия исчезает в других формах указанных глаголов (лечишь, летишь). Подобный пример обыгран у A.C. Пушкина:

Омонимия даёт возможность поэтам подбирать очень красивые рифмы:

(А. Блок)

От омонимов следует отличать паронимы и омографы. Первые – слова, похожие по звучанию, но не полностью (диктант – диктат, адресат – адресант), а другие – похожие по написанию, но в звучании расходящиеся друг с другом по месту ударения (з́амок – зам́ок, м́ука – мука́).

Синонимия. Синонимы – это слова, которые по-разному звучат, но имеют либо одинаковое значение (алфавит – азбука, экспорт – вывоз, лингвистика – языкознание), либо близкое (так, в английском в значении, близком к русскому слову «тишина», употребляют такие синонимы: stilness, silence, calmness, quietness, tranguillity). В первом случае мы имеем дело с абсолютной (дублетной) синонимией, а во втором – относительной (релятивной).

Дублетных синонимов в языке немного, поскольку нет особой нужды иметь два (или больше) слова с абсолютно одинаковым значением. Другое дело – относительная синонимия. Она позволяет выразить различные смысловые и стилистические оттенки у слов с близким значением (ветер – буря – буран – метель – пурга, хороший – прекрасный – замечательный – великолепный – прелестный, спать – почивать – дрыхнуть, обманывать – лгать – врать – брехать). Вот вам поэтический пример из последнего синонимического ряда:

(А.Т. Твардовский)

В речи синонимы выступают как однородные члены предложения. Синонимический ряд может приобретать в речи такую широту, которая отсутствует в языке (синонимических словарях). Окказиональные синонимы наделяет общим значением контекст: «Пусть будет всё – болезнь, тюрьма, несчастный случай , но не лети так, жизнь! » (Л.А. Филатов).

Антонимия. Антонимами, как известно, называют слова с противоположными значениями (бог – дьявол, вера – безверие, истина – ложь, красота – безобразие, бедный – богатый, добрый – злой).

Различают два типа антонимов – однокорневые и разнокорневые. Примеры однокорневых антонимов: эволюция – инволюция, моральный – аморальный, спокойный – беспокойный, народный – антинародный, зачёт – незачёт. Противоположное значение здесь связано с наличием приставки с отрицательным значением. Большая часть антонимов имеет разные корни: свет – тьма, день – ночь, жизнь – смерть, молодость – старость, любовь – ненависть и т. д. Их часто использовал в своих стихах М.Ю. Лермонтов:

Антонимия связана с энантиосемией. Под последней понимают появление противоположных значений у одного и того же слова. Например: Я тебе устрою спокойную (с иронической интонаций) жизнь!

 

23. СИНХРОНИЧЕСКАЯ МОРФОЛОГИЯ. ПРИНЦИПЫ КЛАССИФИКАЦИИ СЛОВ ПО ЧАСТЯМ РЕЧИ

Морфология – наука о частях речи и их категориях. Она относится к числу древнейших. Еще у Дионисия Фракийского (II–I вв. до н. э.) в его «Грамматическом искусстве» было выделено восемь частей речи: имя, местоимение, глагол, причастие, наречие, артикль, предлог и союз. Римляне ввели в состав частей речи междометие. Выделенные античными грамматистами 8–9 частей речи в дальнейшем перекочёвывали в Европе из одной грамматики в другую без каких-либо изменений вплоть до XIX в. Они представлены, например, в «Российской грамматике» М.В. Ломоносова (1755) (естественно, исключая артикль). Но в XIX в. традиционная классификация слов по частям речи начинает подвергаться изменениям.

Первые изменения в традиционную классификацию слов по частям речи стали вносить в начале XIX в. отечественные грамматисты – Н.С. Рижский, И. Орнатовский и H.H. Греч.

Иван Степанович Рижский был профессором (а одно время и ректором) Харьковского университета. Его главный лингвистический труд – «Введение в круг словесности» (Харьков, 1806). И. С. Рижский был в числе первых, кто осмелился на некоторый пересмотр традиционной классификации слов по частям речи. В чём он выразился? Во-первых, существительные и прилагательные он стал рассматривать как «особливые» части речи, а не особые разряды одной части речи – имени; во-вторых, количественные числительные он отнёс к существительным, а порядковые – к прилагательным; в-третьих, он ввёл причастие, как и деепричастие, в состав глагольных форм. Его классификация слов по частям речи выглядит следующим образом: существительное, прилагательное, местоимение, глагол, наречие, предлог, союз, междометие. Как и в традиционной грамматике, в ней восемь частей речи. Но их состав в какой-то мере изменился: причастие у Н.С. Рижского введено в состав глагола, зато имя разделено на существительное и прилагательное.

В 1810 г. в Харькове Иван Орнатовский издал «Новейшее начертание правил российской грамматики, на началах всеобщей основанных». В этой работе он в целом сохраняет классификацию слов по частям речи, осуществлённую И.С. Рижским. Только в отношении числительных И. Орнатовский разошёлся со своим коллегой.

В отличие от И.С. Рижского, который распределял числительные по существительным и прилагательным, И. Орнатовский выделил их в особую часть речи. Вот почему к восьми частям речи, выделенным И.С. Рижским, И. Орнатовский добавил девятую – числительное.

Капитальный пересмотр традиционной классификации слов по частям речи мы обнаруживаем у Николая Ивановича Греча, который в своей «Пространной русской грамматике», вышедшей в Санкт-Петербурге в 1827 году, впервые в европейской грамматике даёт весьма оригинальную классификацию слов. Все слова он сначала поделил на два неравночисленных класса – междометные (они выражают ощущения) и немеждометные (они выражают представления), а затем последние он разделил на три класса – части речи, частицы речи, часть речи и частица речи одновременно. К «частям речи» он отнёс 7 разрядов слов: существительные, прилагательные, причастия, качественные наречия, деепричатия, «самостоятельный» глагол «быть» и «совокупные» глаголы. В число «частиц речи» он включил 3 разряда слов – предлоги, союзы и «первоначальные» наречия, а местоимения он расценил как часть речи и частицу речи одновременно. В конечном счёте мы насчитываем у И.И. Греча 12 классов слов: 1 + 7 + 3 + 1.

С Н.И. Греча в истории грамматики начинается тенденция к увеличению частей речи в языке. Эта тенденция представлена, например, в первой половине XIX в. у немецкого грамматиста Карла Беккера, который выделил 11 частей речи: существительные, глаголы, прилагательные, глагол-связка, вспомогательные глаголы (иметь, становиться и т. п.), артикли, местоимения, числительные, предлоги, союзы и наречия.

В начале XX в. громко заявляет о себе новая тенденция в грамматической науке – тенденция к уменьшению частей речи в языке. В России она ярко представлена в книге А.М. Пешковского «Русский синтаксис в научном освещении» (1-е изд. 1914.), где её автор сокращает число частей речи революционным образом: он выделяет в ней лишь четыре «чистых» части речи – существительное, прилагательное, глагол и наречие. Прилагательные, местоимения и числительные распределяются им по этим четырём частям речи, а служебные части речи и междометия вообще исключаются из состава частей речи.

Явный разнобой в определении числа частей речи, возникший в XIX–XX вв., ставит перед нами вопрос о принципах классификации слов по частям речи. К осмыслению классификационных оснований, лежащих в основе деления слов на части речи, русская грамматическая наука пришла ещё в начале XX в. В своем «Синтаксисе русского языка» A.A. Шахматов чётко обозначил три принципа классификации слов по частям речи. (Шахматов A.A. Синтаксис русского языка. 2-е изд. Л., 1941. С. 420–434). Учёный выделил морфологический, синтаксический и семасиологический (позднее его стали называть семантическим) принципы классификации слов по частям речи. Рассмотрим их в отдельности.

Морфологический принцип. Сущность данного принципа общеизвестна: отнесение некоторых слов к определённым частям речи производится по их формальным (морфологическим) показателям – в первую очередь по окончаниям. У существительных – своя система морфологических показателей, у прилагательных – своя, у глаголов – своя и т. д. Эти системы и показывают, к какой части речи следует относить слова, имеющие формальные показатели.

У морфологического принципа деления слов по частям речи есть свои границы. Мы увидим их даже и на материале русского языка, который, как и другие индоевропейские языки, относится к языкам с развитой морфологией, но особенно ярко обнаруживаются границы применения морфологического принципа в языках с неразвитой морфологией. К ним относится, например, китайский. В этом языке отсутствует богатая система формальных показателей у существительных, глаголов и других частей речи. Так, у существительных нет показателей рода, числа и падежа, хотя имеется единственный показатель – флексия «-мен». Эта флексия, однако, охватывает ограниченное число существительных: в основном она употребляется у существительных, обозначающих несколько лиц – в значении «учащиеся», «товарищи» и т. п. (Подробнее см.: Горелов В.И. Грамматика китайского языка М., 1982. С. 11). Нет в китайском и развитой системы спряжения. В ограниченной мере в нём представлены лишь видо-временные формы глагола (например, окончание «-ле» указывает на прошедшее время и завершённость действия, а окончание «-кво» – на многократность действия, совершённого в неопределённом прошлом). Однако в целом китайский язык – яркий пример языков с неразвитой системой формальных показателей, с неразвитой морфологией. Понятно, что морфологический принцип на материале таких языков делает осечку. С его помощью классификации слов по частям речи в них не проведёшь.

Границы применения данного принципа легко обнаружить и на нашем родном языке. Во-первых, формальные показатели отсутствуют в нём у служебных частей речи. Во-вторых, есть неизменяемые существительные (типа «какаду», «пальто» и т. п.). A.A. Шахматов добавлял сюда ещё два ограничителя морфологического принципа: 1) некоторые изменяемые части речи имеют общие категории – например, категорию рода; 2) одна часть речи, несмотря на её формальные показатели, может употребляться в роли другой (например, учащиеся, столовая – существительные, хотя внешне они должны быть отнесены к причастиям и прилагательным). В связи с ограниченностью морфологического принципа в делении слов по частям речи возникает необходимость в других принципах.

Синтаксический принцип. Сущность этого принципа состоит в отнесении того или иного слова к определённой части речи по его основным синтаксическим функциям. Так, существительное чаще всего употребляется в функции подлежащего или дополнения, прилагательное – в функции определения, глагол – в функции сказуемого, а наречие – в функции обстоятельства. А служебные части речи? Сами по себе они не употребляются, как правило, в роли того или иного члена предложения, хотя и используются при них (например, предлоги употребляются с существительными). Однако чётких синтаксических функций у служебных частей речи нет. Этот факт свидетельствует об ограниченности второго – синтаксического – принципа в классификации слов по частям речи.

Семантический принцип. Сущность этого принципа состоит в том, что определённое слово относят к соответственной части речи по его смысловой функции. Так, существительные обычно обозначают субстанции, прилагательные – их признаки, глаголы – действия и состояния и т. д. Семантические функции могут быть обнаружены и у служебных слов. Так, предлоги, как правило, указывают на отношения одного рода, а союзы – другого рода. Правда, состав подобных отношений оказывается весьма пространным, что указывает на трудность применения к служебным частям речи и семантического принципа.

Современная наука в основном использует все три принципа при выделении частей речи. Это позволяет ей избавляться от серьёзных расхождений в определении частей речи в том или ином языке. При этом надо помнить, что применимость трёх принципов, о которых идёт речь, к разным языкам зависит от их типа. Так, морфологический принцип имеет очень ограниченное применение по отношении к языкам изолирующего типа – например, к китайскому. Использование двух других принципов позволяет языковедам выделять то или иное число частей речи и в этом языке. Так, в «Грамматике китайского языка» В.И. Горелова мы находим следующие части речи: существительное, прилагательное, числительное, местоимение, глагол, наречие, предлог, послелог, союз, частица, классификатор, показатель членов предложения, показатель синтаксических комплексов.

Морфологический принцип классификации слов по частям речи приобретает высокую степень применения по отношению к языкам неизолирующих типов, поскольку знаменательные части речи в них, как правило, имеют особые морфологические показатели, но нельзя преувеличивать роль этого принципа и в отношении к данным языкам, как это делал, например, A.M. Пешковский.

Он абсолютизировал этот принцип, игнорируя два других. Вот почему в его морфологии оказалось лишь четыре «чистых» части речи – существительное, прилагательное, глагол и наречие. Местоимения и числительные он распределил по существительным и прилагательным по сходству их морфологических показателей, а другие части речи он вообще исключил из состава частей речи, поскольку они не имеют морфологических показателей совсем.

Абсолютизация морфологического принципа в морфологии приводит её к формализму. Его проявления можно обнаружить и в современной науке. Так, И.Т. Милославский считает, что «именно в принципиально компромиссном характере традиционной классификации кроется причина непрекращающихся разногласий по тем или иным вопросам выделения частей речи» (Современный русский язык / Под ред. В.А. Белошапковой. М., 1981. С. 356). С его точки зрения, в основу классификации слов по частям речи должен быть положен только один принцип – морфологический, но тогда в китайском языке надо выделить только три части речи: слова с флексией «мен»; слова, имеющие видо-временные формы, и все остальные, а между тем у В.И. Горелова – в его грамматике китайского языка – мы видели и существительные, и прилагательные, и числительные, и местоимения, и глаголы, и наречия, и предлоги, и послелоги, и союзы, и частицы и другие части речи. Стало быть, он не побоялся идти на «компромисс», связанный с комплексным употреблением классификационных принципов в морфологии при решении вопроса о выделении в языке тех или иных частей речи.

 

24. СИНХРОНИЧЕСКАЯ МОРФОЛОГИЯ. СПОСОБЫ ВЫРАЖЕНИЯ МОРФОЛОГИЧЕСКИХ ЗНАЧЕНИЙ

В процессе построения нового предложения мы переводим слова, отобранные для создаваемого предложения, в морфологические формы. Этот процесс называется формообразованием, словоизменением или морфологизацией. Он осуществляется за счёт целой системы способов:

Синтетические способы выражения морфологических значений (морфологизации) переводят лексему в ту или иную морфологическую форму слова за счёт изменения её как таковой (их можно назвать внутрисловными), а аналитические делают это за счёт либо специальных слов (например, артиклей), либо за счёт постановки этой лексемы в определённую позицию во фразе (их можно назвать внешнесловными).

Звуковая морфологизация. В этом случае лексическая форма слова переводится в морфологическую исключительно за счёт звуковых средств. К ним относится ударение. Так, слова «нарезать» и «насыпать» отбираются говорящим в лексический период фразообразования в форме несовершенного вида, т. е. с ударением на суффиксе «-a». Морфологизация этих слов в морфологический период фразообразования производится либо за счёт сохранения ударения на «-a», либо за счёт его переноса на основу, на корень. В первом случае лексема переводится в форму несовершенного вида, а во втором – совершенного.

Корневая морфологизация. В качестве носителя морфологического значения в данном случае выступает корень слова. Корневая морфологизация может осуществляться в двух формах – супплетивной и редупликационной. Примеры первой: идти – шёл, хороший – хуже; в нем. gut – besser, в лат. bonus – melior, в англ. goot – better, go – went «идти – шел/шла», I – те «я – мне» и т. д. Примеры редупликации (повтора корня): в малайском orang «человек» – orang-orang «люди», в шумерском – kur «страна» – kur-kur «страны».

Редупликация часто встречается в хамитских и африканских языках. Примеры морфологизации по числу из хамитских языков: сомали: dēr «длинный» – dēr-dēr «длинные», хауса: katara «задняя нога» – katatari «задние ноги».

Морфологическую редупликацию следует отличать от словообразовательной. В первом случае мы имеем дело с формообразованием, а во втором – со словообразованием. Словообразовательная редупликация в африканских языках: фула: jal «смеяться» —jaljaln «хихикать», memm «трогать» – memmemn «постоянно трогать»; догон: teu «хромота» – teu-teu «идущий маленькими шагами» (о ребёнке), deeli «резина» – deeli-deeli «липкий, клейкий» и т. д. (Основы африканского языкознания / Под ред. В.А. Виноградова и др. М., 2000. С. 349; 352). Если новое слово образуется за счёт его множественного повтора, то мы имеем дело с полипликацией – трипликацией или квадрипликацией: в языке бамана jajaja – бродяга, didididi – очень быстро. Во всех этих примерах мы имеем дело с образованием новых слов с помощью редупликации (или трипликации), а не с образованием новых морфологических форм от одного и того же слова. В последнем случае мы и имеем дело с морфологической редупликацией, которая, как и словообразовательная, может быть полной и частичной. В первом случае слова, участвующие в редупликации, полностью совпадают, а во втором – совпадают лишь частично. Примеры полной морфологической редупликации по числу мы уже слышали (в малайском orang «человек» – orang-orang «люди», в шумерском – kur «страна» – kur-kur «страны», в сомали: dēr «длинный» – dēr-dēr «длинные»). Однако чаще всего редупликация бывает частичной. Вот пример из языка хауса, где форма множественного числа образуется с помощью частичной редупликации : kofa «дверь» – kofofi «двери», magana «слово» – maganganu «слова», shavara «совет» – shavarvari «советы», dabara «замысел» – dabarbari «замыслы».

Префиксальная морфологизация. В русском языке подобный вид морфологизации мы наблюдаем при образовании глагольных форм совершенного вида (делать – сделать, писать – написать), но в нашем языке основным средством морфологизации является внешняя флексия. Есть языки, где префиксация выступает как ведущее средство не словообразования, а формообразования. К ним относятся, например, суахили . Вот как в нём звучит фраза «Если они не придут»: Wa-ta-si-po-ku-ja. Корень в ней стоит на самом конце – корень глагола со значением «идти», а все остальные морфемы – префиксы, передающие, в частности, определённые морфологические значения: первый – 3 л., мн. число, второй – буд. вр. и т. д.

Суффиксальная морфологизация. В русском языке этот вид морфологизации мы наблюдаем при образовании тех же форм вида (решать – решить, уменьшать – уменьшить, пускать – пустить). Однако в русском языке, как и в других индоевропейских языках, суффикс уступает флексии как носитель морфологического значения. Есть языки, где суффикс используется в морфологической функции весьма активно. Так, в киргизском словосочетание «моим рукам» звучит так: Кол-дор-ум-го, где «кол» – корень слова «рука» в переводе на русский, «дор» – суффикс мн. ч., «ум» – суффикс 1 л. и «го» – флексия дат. п.

Как известно, большинство суффиксов имеет не морфологическое, а словообразовательное значение. Так, в русском языке только незначительная часть суффиксов используется для перевода слова в морфологическую форму. К ним относятся, например, суффиксы причастий и деепричастий, если их считать формами глагола, а не особыми частями речи, суффикс – ее у прилагательных сравнительной степени (красивее), суффиксы совершенного и несовершенного видов (реш а ть – реш и ть ). Однако большая часть суффиксов служит для образования слов, а не морфологических форм одного и того же слова. Но отсюда не следует, что словообразовательные суффиксы не имеют дополнительной морфологической функции. Множество суффиксов указывает на принадлежность слова либо к существительным (-ник, – тель и т. п.), либо к прилагательным (-ск-, -н– и т. д.), либо к другим частям речи. Следовательно, и словообразовательные суффиксы косвенно участвуют в морфологизации – в передаче общеморфологического (частеречного) значения той или иной лексемы.

Выражают ли суффиксы в китайском языке общеморфологические значения? Сплошь и рядом. В любой грамматике китайского языка мы можем найти параграфы, описывающие суффиксы существительных, суффиксы глаголов и т. д. Так, суффикс z имеет общее значение предметности, суффикс tou в свою очередь обозначает либо предметы, не имеющие углов – круглые, овальные (например, zhěntou 'подушка'), либо абстрактную предметность (niàn-tou 'мысль'), суффиксы же zhě и jiā подобны нашим агентивным суффиксам – ист, – ник или – тель.

Флексийная морфологизация. Различают два вида флексии – внешнюю и внутреннюю. Внешняя флексия находится на конце слова, поэтому по-русски её называют окончанием, а внутренняя вставляется внутрь корня. Внешняя флексия – основной способ морфологизации лексемы во всех типах языка, кроме изолирующего. Но в мизерном количестве она имеется и в изолирующих языках. Так, она есть, как мы помним, в китайском языке («-мен» – флексия собирательности у существительных, «-ле» – прошедшего времени и совершенного вида и т. д.).

Зато в большинстве неизолирующих языков внешняя флексия – самый продуктивный способ морфологизации. Правда, и в них она представлена в разной мере. Возьмём, например, падежные окончания в индоевропейских языках. В современном французском у существительных их нет вообще, в английском – два, в немецком – четыре, в русском – шесть. Но есть языки, где падежей намного больше, чем в индоевропейских языках. К таким языкам относятся финно-угорские. Так, в финском языке – 14 падежей: номинатив, генитив, партитив, иллотив, инессив, эллатив, аллатив, адессив, транслатив, эссив, абессив, комитатив, инструментив . Такое же число падежей в эстонском языке. В нём нет инструментива, зато есть терминатив .

Не слишком отстают от финского и эстонского в числе падежей мордовские языки – эрзянский и мокшанский. В них 12 падежей: номинатив (именительный), генитив (родительный), датив (дательный), аблатив (отложительный), инессив (местный), элатив (исходный), иллатив (вносительный), пролатив (переместительный), компаратив (сравнительный), абессив (изъятельный, или лишительный), транслатив (превратительный), каузатив (причинный). Каждый из падежей, кроме именительного, имеет особое окончание. Возьмём, например, мордовское слово ума «загон, поле». Ном. – ума, ген. – ума-нь, датив – ума-нди, абл. – ума-да, инесс. – ума-са, элатив – ума-ста, иллотив – ума-с, пролатив – ума-ва, компаратив – ума-шка, абессив – ума-фтома, транслатив —ума-кс, каузатив – ума-нкса (Подробно см.: Основы финно-угорского языкознания / под ред. В.И. Лыткина и др. М., 1975. С. 298).

Внутренняя флексия в индоевроейских языках – большая редкость (вспомним английские foot – feet «нога – ноги», tooth – teeth «зуб – зубы», man – men «человек – люди»). Однако есть языки, где внутренняя флексия составляет характерную их особенность. Их называют внутрифлективными. К ним относятся семитские языки – в частности, еврейский (иврит) и арабский. Вот некоторые глагольные формы на иврите, отличающиеся соответственными внутренними флексиями в корне ГНБ со значением «воровать»: ГНоБ – воровать, ГаНаБ – воровал, ГоНэБ – ворующий, ГаНуБ – воруемое и т. д. Примеры некоторых глагольных форм с корнем КТБ из арабского: КаТаБа – написал, КуТиБа – был написан, КаТиБу – пишущий, уКТуБ – пиши и т. д. (Подробно см.: Гранде Б.М. Введение в сравнительное изучение семитских языков. М., 1972. С. 103).

Специальные слова. Типичными представителями данного вида аналитической морфологизации являются артикли и глагол «быть». С помощью последнего, как известно, во многих языках образуются определённые морфологические формы глагола – например, формы континиуса в английском. В артиклевых же языках мы наблюдаем выражение рода, числа, падежа и определённости/неопределённости в немецком; рода, числа, определённости/неопределенности – во французском; ед.ч. у неопределённого артикля и определённости – у определённого в английском.

Синтаксические позиции. При недостатке флексийных средств значение той или иной лексемы может выражаться посредством её позиции в предложении. С помощью данного способа многие слова морфологизируются в изолирующих языках. Слово «хао» в китайском в разных синтаксических позициях может быть и существительным (добряк), и прилагательным (добрый), и глаголом (любить). Но и в других языках в некоторых случаях мы встречаем данный тип морфологизации. Сравните предложения: Кедр заслоняет ель. Ель заслоняет кедр, где значение именительно падежа или винительного зависит от места существительного.

 

25. СИНХРОНИЧЕСКИЙ СИНТАКСИС. ЕГО ФОРМАЛЬНЫЙ, СЕМАНТИЧЕСКИЙ И АКТУАЛЬНЫЙ АСПЕКТЫ

Синтаксис – наука о предложении.

Центральное место в традиционном синтаксисе занимало учение о членах предложения. Ещё в первый период в развитии науки о языке сложилось учение о главных членах предложения. Оно основывалось на аристотелевских категориях субъекта суждения и его предиката, которые из логики перекочевали в грамматику, не изменив, однако, своей логической сути: подлежащее – тот член предложения, который называет предмет, подлежащий описанию, а сказуемое указывает на наличие или отсутствие у этого предмета определённого признака.

Во второй период в развитии науки о языке начинает формироваться учение о второстепенных членах предложения, с помощью которых подлежащее и сказуемое могут распространяться. Клод Бюфье (1661–1737) в своей французской грамматике (1732) приблизился к пониманию сущности второстепенного члена предложения как такового. Он назвал его модификатором, имея в виду, что с его помощью говорящий видоизменяет (модифицирует) значение субъекта или предиката. Но привычный для нас состав второстепенных членов предложения был выделен в первой половине XIX в. Карлом Беккером (1775–1849).

В недрах традиционного синтаксиса ещё в XVIII–XIX вв. зародилось разграничение трёх аспектов синтаксиса – формального, семантического и актуального. В XX в. они получили вполне чёткие очертания.

Формальный аспект. Данный аспект синтаксиса предполагает классификацию предложений с формальной точки зрения, т. е. выделение тех или иных типов предложения по их формальным приметам. Так, ещё в рамках традиционного синтаксиса выделяли утвердительные и отрицательные предложения (их формальная примета – отрицательные частицы); повествовательные, вопросительные и побудительные (они отличаются не только интонационно, но и особыми конструкциями; так, вопросительные предложения, как правило, начинаются со слов «Какой…?», «Сколько…?» и т. п. В свою очередь формальной приметой побудительных предложений является употребление в них глаголов в форме повелительного наклонения); восклицательные и невосклицательные (первые, как правило, начинаются со слов, которые могут расцениваться как их формальная примета: Что за прелесть эта Наташа! (Л. Толстой). Как тяжко мертвецу среди людей живым и страстным притворяться! (А. Блок).

Но выделение подобных типов предложений строится на очень абстрактном представлении о внутренних группировках каждого из них. В XX в. синтаксическая наука пошла по пути дробления каждого из этих типов предложения на внутренние формальные классы. Результатом такого дробления в нашей науке стало понятие структурной схемы предложения. Оно играет центральную роль в двух последних академических грамматиках русского языка – 1970 и 1980 гг.

Формальная природа понятия структурной схемы предложения подтверждается тем, что в ту или иную схему, о которой идёт речь, включают предложения, похожие друг на друга в формальном отношении. Возьмите, например, предложения «Дерево растёт», «Душа болит», «Учёный размышляет» и т. п. В них речь идёт о разных вещах, но в формальном отношении они похожи. В каждом из них мы имеем дело с подлежащим, выраженным существительным в соответственном падеже, и сказуемым, выраженным соответственной морфологической формой глагола. Следовательно, мы можем их подвести под один формальный тип предложения и сказать, что они построены по одной структурной схеме предложения. Для описания структурных схем предложения, использующихся в русском языке, авторы академических грамматик ввели соответственную символику. Так, предложения, о которых шла речь выше, построены по схеме N1+Vf3s, где первый символ указывает на существительное в номинативе, а второй – на спрягаемую форму глагола в 3 л. и ед.ч.

Авторы последней академической грамматики русского языка (Русская грамматика. Т. 2. Синтаксис / Под ред. Н.Ю. Шведовой. М, 1980. С. 93) для описания структурных схем предложений пользовались такой символикой: Vf – спрягаемая форма глагола, Vf3s – спрягаемая форма глагола 3 лица ед. ч., VfЗр1 – спрягаемая форма глагола 3 лица мн. ч., Inf – инфинитив, N – существительное, Adj – прилагательное, Pron – местоимение, Adv – наречие, Part – причастие, interj – междометие, neg – отрицание, сор – связка и т. п.; падежи у имён обозначаются цифрами: 1 – номинатив, 2 – генитив, 3 – датив и т. д.

Используя эти символы, авторы АГ—80 представили основной состав структурных схем предложения, используемых в современном русском языке. Вот лишь некоторые примеры: N1– N1 (Брат – учитель. Москва – столица), N1 – Adj1 (Ребёнок умён), N1 – Part1 кратк. ф (Дом построен), N1 – Inf (Задача – учиться) и т. д.

Семантический аспект. Данный аспект синтаксиса связан с систематизацией предложений по их смысловой близости. Результатом подобной систематизации является семантический тип предложения (или смысловая схема предложения). Возьмите «классический» пример: Рабочие строят дом. Дом строится рабочими. Мы видим, что данные предложения отличаются друг от друга с формальной точки зрения: в первом случае мы имеем дело с активной конструкцией, а во втором – с пассивной. А между тем оба они описывают одну и ту же ситуацию, хотя и делают это с разных точек зрения. Но если они описывают одну и ту же ситуацию, то мы можем их подвести под одну смысловую схему предложения и обозначить её как «Субъект действия (агенс) + действие + объект действия (пациенс)». Под эту схему мы можем подвести не только данные предложения, но и бесконечное число других, которые описывают данный тип ситуации.

Выходит, что одна и та же смысловая схема предложения реализуется несколькими структурными. Иначе говоря, первое понятие оказывается более протяжённым, чем второе. Становится понятным в связи с этим, почему говорящий начинает свою фразообразо-вательную деятельность с выбора смысловой схемы создаваемого предложения (или содержательной структуры предложения), а не со структурной (формальной). Проиллюстрируем это на следующем примере.

Предположим, что говорящий описывает ситуацию, в которой в качестве объекта выступает радующийся человек. С помощью каких предложений может быть описана эта ситуация? Он радуется. Ему радостно. У него радость. Что же отсюда следует? Первоначально в сознании говорящего возникает смысловая схема предложения.

Мы можем обозначить её как «Агенс/пациенс + состояние». А уж затем говорящий отбирает формальную схему предложения, с помощью которой он и строит то или иное предложение.

В основе смысловых схем (структур) лежит тот или иной тип ситуации. Так, в нашем примере речь шла о ситуации, состоящей из двух компонентов – субстанции и её признака. При этом субстанция здесь – агенс/пациенс, а её признак – его состояние. Но субстанция и её признак могут существовать и в других формах. Отсюда следует классификация двухкомпонентных ситуаций и соответствующих им смысловых структур предложения:

1. Агенс + действие: агентивно-акциальная структура (Бабушка гуляет. Он стал работать. Приехало много гостей).

2. Агенс + состояние: агентивно-статуальная структура (Сестра спит. Отец хочет отдохнуть. Ему хочется прилечь).

3. Пациенс + действие: пациентно-акциальная структура (Бойца ранило. У меня кашель. Город горел).

4. Пациенс + состояние: пациентно-статуальная структура (Мне холодно. Ему нездоровится. Меня тошнит. У меня тоска. Как мне грустно! Он в горе).

5. Агенс/пациенс + действие: агентивно/пациентно-акциальная структура (Мальчик моется. Они целуются. Ребёнок плачет. В публике смех. Мать в слезах).

6. Агенс/пациенс + состояние: агентивно/пациентно-статуальная структура (Он радуется. Ему радостно. У него радость. Родители сердятся. Они радуются. Им весело).

Как видим, каждый тип ситуации может обозначаться с помощью предложений, построенных по разным структурным схемам предложения. Это означает, что перед говорящим, собирающимся описать какую-либо ситуацию, имеется несколько возможностей в выборе синтаксического образца, один из которых он и наполняет конкретным лексическим материалом в процессе своей речевой деятельности, направленной на построение нового предложения. Этот процесс иначе называется фразообразованием. Так, при обозначении второй ситуации (агенс + состояние) говорящий может использовать структурные схемы N1– Vf3s (Сестра спит), N1—Vf3s– Inf (Отец хочет отдохнуть) и т. п.

Актуальный аспект. Данный аспект синтаксиса связан с изучением процесса, который В. Матезиус назвал актуальным членением предложения. Оно предполагает выделение в предложении темы и ремы. Под темой понимают тот член предложения (или члены предложения), который несёт слушающему уже известную ему информацию. Ремой же в свою очередь называют тот член предложения (или несколько членов предложения), который несёт для слушающего новую информацию.

Предложение может состоять из одной ремы. В этом случае мы имеем дело с общими вопросами: «Что случилось?» или «Что произошло?» и т. п. Ответ на подобный вопрос может быть таким: Недавно прилетели птицы. Но чаще встречаются предложения темо-рематические, а не рематические. Предложения, где имеются тема и рема, отвечают на разные вопросы:

1) Когда прилетели птицы? Недавно (рема) прилетели птицы (тема);

2) Кто прилетел недавно? Птицы (рема) недавно прилетели (тема);

3) Что сделали недавно птицы? Прилетели (рема) недавно птицы (тема).

Во всех этих примерах рема стоит в начале предложения, а за нею следует тема. Такой словопорядок (рема – тема) В. Матезиус назвал субъективным, а обратный словопорядок (тема – рема) – объективным. Почему он выбрал здесь такие термины? Словопорядок «тема – рема» свидетельствует о том, что говорящий в этом случае избирает естественное и беспристрастное движение мысли от известного к неизвестному. Напротив, если информация, заключённая в реме, его волнует, то он спешит поставить её на первое место. Так, на вопрос «Сколько стоит этот кулон?» весьма состоятельная дама может ответить «Я отдала за него 10 тысяч долларов », избрав объективный словопорядок, тогда как менее состоятельная, как бы ей ни хотелось быть выдержанной, поспешит поставить рему на первое место (10 тысяч долларов я за него отдала ), избрав субъективный словопорядок.

Рема может выделяться в предложении не только её постановкой на первое место, но и с помощью логического ударения. Так, на вопрос дочери «Когда брат вернулся домой?» мать может ответить, оставив рему в конце предложения, но выделив её логическим ударением: «Он вернулся домой ночью, в три часа ».

Установлением актуального членения и словопорядка заканчивается акт фразообразования, т. е. процесс построения нового предложения. Он, как мы помним, выступает в качестве объекта всей ономасиологической грамматики, включая лексикологию, морфологию и синтаксис.

 

26. СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА ТЕКСТА. ЕЁ СЕМАСИОЛОГИЧЕСКИЙ И ОНОМАСИОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТЫ

Лингвистика текста – наука о тексте. Текст, как правило, представляет собою некоторую совокупность предложений, объединённую общей темой. Как и любой другой раздел внутренней лингвистики, лингвистика текста имеет два аспекта – семасиологический и ономасиологический. В первом случае мы исследуем текст с позиции его получателя, а во втором – его отправителя.

Семасиологический аспект. Готовый текст может изучаться с двух точек зрения – синтетической и аналитической. В первом случае мы имеем дело с текстом в целом, а во втором – с его частями (единицами). Главный признак текста в целом – его связность (когерентность). Последняя имеет содержательную и формальную стороны. Первая проистекает из тематического единства того или иного текста, а другая выражается в тех или иных формальных способах (средствах) текстуальной связи.

Самый распространённый способ выражения когерентности в тексте – цепная связь. При этой связи последующие элементы в тексте как бы цепляются за предшествующие. На примере обозначения человека науки мы видели, что его можно назвать учёным, исследователем, специалистом, философом, физиком и т. д. Но этот список слов может попасть в один и тот же текст и тогда он будет выступать в качестве цепного способа текстуальной связи. К нему могут быть добавлены местоимения, архаизмы, неологизмы, слова, связанные с портретными характеристиками описываемого человека, его возрастные определения, психические особенности, культурные пристрастия и т. д. В конечном счёте мы получим весьма длинный и – в потенции – неограниченный перечень возможных номинаций для одного и того же предмета описания, как бы цепляющихся друг за друга в тексте. В одной из своих работ, например, Л.Н. Толстой использовал следующий ряд слов для обозначения искусства: деятельность, занятие, игра, забава, баловство и т. п. Для описания же разных видов искусства, кроме их привычных наименований (танцы, музыка, живопись и т. п.), он употреблял выражения и покрепче: «…сотни тысяч людей с молодых лет посвящают все свои жизни на то, чтобы выучиться очень быстро вертеть ногами (танцоры); другие (музыканты) на то, чтобы выучиться очень быстро перебирать клавиши и струны; третьи (живописцы) на то, чтобы уметь рисовать красками и писать всё, что они увидят; четвёртые на то, чтобы уметь перевернуть всякую фразу на всякие лады и ко всякому слову подыскать рифму. И такие люди, часто очень добрые, умные, способные на всякий полезный труд, дичают в этих исключительных, одуряющих занятиях и становятся тупыми ко всем серьезным явлениям жизни, односторонними и вполне довольными собой специалистами, умеющими только вертеть ногами, языком или пальцами» (Толстой Л.Н. Соч. в 20 т. Т. 15. М., 1964. С. 45).

С аналитической точки зрения в тексте обнаруживаются такие единицы, как часть, глава, абзац, сложное синтаксическое целое (ССЦ), предложение. ССЦ – это такой фрагмент текста, который объединён некоей микротемой. Так, только что приведённый отрывок из трактата Л.Н. Толстого «Что такое искусство?» может быть расценён как ССЦ, поскольку он посвящен одной из микротем в этом тексте в целом – в нём в ироническом стиле охарактеризовы-вались некоторые виды искусства.

Ономасиологический аспект. Данный аспект лингвистики текста направлен на объяснение механизмов, лежащих в основе создания нового текста. При этом под текстом понимают законченное речевое произведение не только в письменной, но и устной форме. Рассмотрим основные текстообразующие факторы.

Факторы текстообразования делятся на две группы – содержательные и формальные. Первые лежат в основе содержательной стороны создаваемого текста, а другие – его формы. В число основных содержательных факторов текстообразования входит два фактора – тема и предмет речи. Сложнее выглядит структура формальных факторов текстообразования. Они делятся на экстратекстуальные и интратекстуальные. Как к первым, так и ко вторым относятся два фактора. К первым – обстановка общения и отношение к получателю текста, ко вторым – композиция и стилистико-жанровый тип текста. Классификация текстообразующих факторов выглядит так:

В конечном счёте мы получаем шесть основных факторов текстообразования: тема, предмет речи, обстановка общения, отношение к получателю текста, композиция и стилистико-жанровый тип текста. Рассмотрим их в отдельности.

Тема. Тему текста немецкий языковед Е. Агрикола определил как «смысловое ядро, понимаемое как обобщённый концентрат всего содержания текста» (цит. по кн.: Москальская О.И. Грамматика текста. М, 1981. С. 17).

Предмет речи. Под предметом речи имеют в виду то содержание, которое создаваемый текст призван осветить. Осмысление предмета речи – весьма трудоёмкий процесс. Он состоит в моделировании предмета речи в сознании отправителя текста. Моделировать – значит познавать. Существует два пути познания – невербальный и вербальный (языковой). В первом случае речь идёт о создании модели предмета без помощи языка, а во втором – с помощью языка. При этом следует иметь в виду, что вербальное познание предполагает, с одной стороны, обдумывание предмета речи с помощью внутренней речи, а с другой, использование текстов, в которых тема создаваемого текста уже нашла освещение.

Обстановка общения. От обстановки или условий общения во многом зависит, каким будет текст. Так, от времени, в течение которого говорящий имеет возможность произнести свой текст, зависит его объём. Место, где он это будет делать (учебная аудитория, церковь, улица, пляж и т. д.), также влияет на выбор текстуальных средств.

Отношение к получателю текста. Автор текста не может игнорировать особенности человека, которому он адресует текст. Своеобразие текста во многом зависит от портрета получателя речи, который сложился в его сознании. Этот портрет формируется из представлений говорящего о биофизических (возраст, здоровье и т. д.), психических (интеллект, темперамент и т. д.) и культурных (вера в Бога, образование, нравственность и т. п.) особенностях получателя текста.

Композиция. Композицию текста составляет последовательность единиц, входящих в него. Перед фонацией текста или его написанием автор продумывает план текста, который в процессе построения текста он наполняет конкретным речевым материалом. Существует два полярных типа композиции – диахронический и синхронический. В первом случае последовательность текста соответствует течению времени того события, которое стало предметом речи, а во втором – его описывают как нечто застывшее во времени.

Стилистико-жанровый тип текста. На выбор текстуальных средств, бесспорно, влияет тот стилистико-жанровый тип текста, который принимается автором текста за образец для его собственного текста. Стилистико-жанровый тип текста складывается, во-первых, из стиля языка, в рамках которого осуществляется общение (религиозный, научный, художественный, нравоучительный, политический), а во-вторых, из жанра этого стиля. Любой языковой стиль имеет свою жанровую структуру. Так, в научном стиле языка мы находим такие жанры, как статья, монография, диссертация, лекция и т. п.; в рамках художественного стиля в свою очередь – рассказ, повесть, роман и т. п. Более того, существует внутренняя градация и в рамках отдельных жанров. Так, по мнению М.М. Бахтина, Ф.М. Достоевский создал особую разновидность романного жанра – полифонический роман. В этом романе голос автора не заглушает голоса его героев. Его сознание изображается здесь как равноправное с сознанием персонажа. Вот почему герои Ф.М. Достоевского – свободные люди. М.М. Бахтин писал: «Достоевский, подобно гётевскому Прометею, создаёт не безгласных рабов (как Зевс), а свободных людей, способных стать рядом со своим творцом, не соглашаться с ним и даже восставать на него» (Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 6).

Каждый из рассмотренных факторов текстообразования влияет на содержание и форму создаваемого текста. Они определяют его особенности, но как осуществляется построение текста как такового? Современная наука ещё не выработала развёрнутых механизмов, объясняющих, как строится текст, но на уровне средств номинации (наименований) это сделала Н.Д. Арутюнова. Она создала номинативную теорию текста. Эта теория построена на выделении четырёх видов номинации – интродуктивной (вводной), идентифицирующей (уподобляющей), атрибутивной (предикативной) и апеллятивной (с помощью обращений).

С помощью интродуктивной номинации автор текста вводит в своё произведение предмет текста, его основную тему. Так, в трактате Л.Н. Толстого, упомянутом выше, это искусство.

С помощью идентифицирующей номинации предмет текста обозначается с помощью гиперонимов (деятельность, занятие, дело и т. п.), гипонимов (музыка, живопись и т. п.), местоимений, повторов, синонимов и т. д.

С помощью атрибутивной номинации предмет текста охарактеризовывается за счёт указания на те или иные его признаки/атрибуты. Так, танцы у Л.Н. Толстого охарактеризовываются как верчение ногами, музыка – как перебирание клавиш и струн, поэзия – как умение перевёртывать фразы и подыскивать им рифмы и т. д.

С помощью апеллятивной номинации, наконец, автор текста обращается к его адресату – слушающему или читающему. Л.Н. Толстой редко прибегал к данной форме номинации, зато A.C. Пушкин использовал её довольно часто. Вспомните хотя бы такие его строки из «Евгения Онегина»:

 

27. ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ФОНЕТИКА. ВИДЫ ЗВУКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЙ. ФОНЕТИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ И ЗАКОНОМЕРНОСТИ

Диахроническая фонетика – наука об истории звуковой стороны языка. Звуковые изменения подразделяются на два вида – количественные и качественные. Первые связаны с возникновением или исчезновением тех или иных звуков (фонем) в слове и языке в целом, а другие – с переходом одного звука (фонемы) в другой.

Количественные изменения

В истории языка не так уж часто встречаются ситуации, когда состав фонем либо увеличивается в данном языке, либо уменынается. Так, в восточнославянском (древнерусском) языке, т. е. языке восточных славян, который произошёл из праславянского языка – общего языка всех славян, сформировалась фонема /ф/, что произошло, с одной стороны, в результате заимствований, например, из греческого, еврейского и др. языков, где она имелась (Фома, Федор, Иосиф и т. п.), а с другой стороны, под влиянием закона падения редуцированных (кратких) звуков [о] и [е], обозначавшихся буквами Ъ (ер) и Ь (ерь). Например, до падения редуцированных слово ВЪКОУПЬ «вместе» звучало со звуком [в], а после – в результате его ассимиляции (уподобления) с последующим согласным – оно стало начинаться со звука [ф]. На появление новой фонемы русские люди в какой-то мере отреагировали неприязненно. Вот почему и до сих пор в просторечии можно встретить такие имена, как Хома, Хвёдор, Осип и т. п., где [ф] заменяется на [х], [хв] и [п].

Пример с ВЪКОУПЬ одновременно показывает нам и исчезновение фонемы [ъ] из восточнославянского языка. Другие примеры подобного рода: КЪДЬ – где, СЪДЪСЬ – здесь, НОЖЬКА – ножка и т. д. Исчезновению редуцированных способствовала их краткость. В результате многосложные слова могли становиться односложными (ДЬНЬСЬ – днесь «сегодня»; КЪНАЗЬ – князь). Очевидно, здесь сказался общеязыковой закон экономии.

Качественные изменения

В этом случае речь идёт о замене в слове одного звука другим. На примере истории восточнославянского слова ВЪКОУПЬ мы видим замену [в] на [ф]. В примерах, данных выше, мы наблюдаем здесь и другие качественные изменения звуков: [к] – [г], [с] – [з], [ж] – [ш] и т. п.

Еврейское имя «Ioan» превратилось у нас в «Иван». А вот пример из «Тихого Дона» М.А. Шолохова: «Игнат… на вот тебе свиную гузку. Скусная» (ч. 5, гл. 26). «С кусная » – «в кусная ». Мы видим здесь замену литературного [ф] на диалектный [с]. Пример другой замены из этой же книги: ос л обонил вместо ос в ободил.

Весьма заметным в истории русского языка в его ранний период развития был переход [ы] в [и] после заднеязычных [г], [к], [х]. Если наши предки до этого перехода говорили К ы ев, бог ы ни, х ы трость и т. д., то после него: К и ев, бог и ни, х и трость. В украинском языке переход [ы] в [и] застрял на середине. Вот почему украинский звук [и] шире русского.

Пример из романских языков: перевод [b] – [v]: habere «иметь» (лат.) – avoir (фр.), avere (um.). [V] в слове «варвар» – того же происхождения.

Количественные изменения звуков могут приводить к качественным и наоборот. Так, падение редуцированных в восточнославянском (количественное изменение), как мы видели, способствовало переходу [в] в [ф] (качественное изменение). Но это качественное изменение привело к количественному – появлению звука [ф].

Звуковые изменения, происходящие в языке, могут быть значительными (системными) и незначительными. В первом случае мы имеем дело с фонетическими законами, а во втором – с фонетическими закономерностями. Первые основательно перелицовывают всю фонетическую систему данного языка, а другие лишь некоторую её часть.

Фонетические законы

Понятие звукового закона появилось на лингвистическом небосклоне ещё во второй половине XIX в. Особенно активно оно обсуждалось в рамках того направления в немецком языкознании, которое получило название младограмматизма. Самые горячие головы из этого направления настаивали на полном сходстве между языковыми законами и природными. В их среде и был сформулирован фонетический закон, который звучит так: один и тот же звук в одних и тех же фонетических условиях в данный промежуток времени и на данной территории изменяется одинаковым образом во всех словах, где он встречается.

Главой младограмматизма считают Германа Пауля, который в своей книге «Принципы истории языка» (1880) не настаивал на полном сходстве языковых (в частности, фонетических) законов с природными. Он считал, что языковые законы отличаются от природных существенным образом: они – продукт человеческой деятельности, а человек – существо субъективное, а следовательно, среди строгих правил, которым подчиняется язык, он часто допускал исключения из них (вспомните о глаголах правильных и неправильных). Кроме того, в отличие от законов природы, языковые законы привязаны к определённому времени и ограничены теми или иными языками. Вот почему Г. Пауль был склонен говорить не о законах в языке, а лишь о принципах, тем самым он поставил под сомнение само понятие звукового закона.

Ещё дальше Г. Пауля в отрицании фонетических законов ушёл И.А. Бодуэн де Куртенэ. Он писал: «Нет никаких „звуковых законов“» или «Понятие „звуковых законов“ должно быть окончательно отброшено языкознанием» (Даниленко В.П. История русского языкознания. М., 2009. С. 134). Но в более зрелые годы он перешёл на сторону тех, кто признавал фонетические и другие законы, действующие в языке. Правда, если немецкие языковеды уподобляли языковые законы природным, интерпретируя их как законы естествознания, то И.А. Бодуэн де Куртенэ стал подходить к решению проблемы языкового закона с точки зрения психологии и социологии. Языковые законы, с его точки зрения, имеют не физическую, а психическую и социальную природу. Отсюда их менее жёсткий характер по сравнению с природными законами. Вот почему, по словам учёного, предсказания языковеда далеко не так точны, как предсказания астронома. В качестве примера языкового закона исследователь приводил закон, состоящий в том, что звук или созвучие более трудное заменяется со временем на звук или созвучие более лёгкие. Другой пример: из более конкретных представлений, отображаемых в языке, развиваются более абстрактные.

Эта позиция и стала, по существу, общепринятой в XX в. Большинство современных языковедов признаёт наличие языковых (в частности, звуковых) законов, но при этом оговаривается их более мягкий характер по сравнению с естественными законами, а во-вторых, законы в языке отличают от закономерностей в нём. Однако не так-то легко в некоторых случаях фонетический закон отличить от фонетической закономерности.

Возьмём такой пример: в книге «Введение в романскую филологию» Т.Б. Алисовой, Т.А. Репиной и М.А. Таривердиевой (М., 1982) в качестве яркого примера фонетического закона, охватившего некоторые романские языки, приводится закон замены звукосочетания [kl],находящегося в начале латинских слов, на [kj] в итальянском и румынском и [š] в португальском: лат. clavis (ключ) – ит. chiave, рум. cheie, порт. chave.

Можем ли мы согласиться с тем, что перед нами именно закон, а не закономерность? По-видимому, мы здесь имеем дело лишь с закономерностью, а не с законом, поскольку приводимые авторами учебника изменения в некоторых романских языках нельзя признать системными: они не изменили существенным образом всю звуковую систему этих языков. В качестве бесспорных фонетических законов мы можем привести закон открытого слога в праславянском, закон падения редуцированных в древнерусском, закон редукции [е] на конце слова и конечных согласных во французском, законы передвижения гласных и согласных в германских языках и т. п.

Закон открытого слога, возникший в праславянском языке, существенным образом изменил этот язык. Если до его действия он имел весьма значительное число закрытых слогов – оканчивающихся на согласный, то под его влиянием происходило их открытие: slovos – slovo, plod ъ n – plod ъ , sunus – sуn ъ «сын».

В истории восточнославянского языка, как мы уже видели, действовал закон падения редуцированных, который тоже основательно изменил внешний облик этого языка (примеры см. выше). О системном характере падения кратких [о] и [е], обозначаемых буквами Ъ (ер) и Ь (ерь), в безударной позиции весьма доказательно писал A.A. Реформатский: «Когда в XI–XII веках на почве „падения редуцированных (ъ и ь)“ перестроилась вся модель вокализма и консонантизма, гласные конвергировали, оформившись в пять единиц, а согласные выделили 12 пар, коррелятивных по твёрдости и мягкости…» (Реформатский A.A. Введение в языковедение. М., 1967. С. 491).

К числу фонетических законов, повлиявших на звуковой строй современного русского литературного языка, очевидно, следует отнести аканье. Сущность которого состоит в замене [о] на [а] в безударном положении ([галава] вместо [голова]). Сейчас уже трудно найти людей, не подчинившихся действию этого закона. Оканье осталось только в некоторых диалектах современного русского языка. Но такой образованнейший человек, как А.М. Горький, живший с 1868 по 1936 г., ещё окал. При этом нельзя сказать, что закон аканья, который распространился на весь русский литературный язык из речи москвичей, охватил в нём все безударные гласные [о]. Действию этого закона не подчинились, например, союзы «но» и «то… то» (То отвращение от жизни, то к ней безумная любовь) и междометие «ого». Ю.С. Маслов ставит в один ряд с ними и некоторые заимствования (Фл о бер, к о лье и др.), но эти примеры сейчас уже вызывают сомнение: закон аканья уже покорил и их: Фл[а]бер, к[а]лье (Маслов Ю.С. Введение в языкознание. М, 1975. С. 270).

Фонетические закономерности

В истории праславянского языка происходила назализация гласных (назальный – носовой), при которой последующий сонорный согласный перешёл в назальный признак предшествующего гласного: ronka – rōka «рука»; menso – mēso «мясо». А в восточнославянском произошла деназализация носовых: rōka – рука, mēso – мясо.

В древнеанглийском (VII–XI вв.) произошла ассибиляция (сибилянт – шипящий):

К' – Č: cild – child «ребёнок», ср. kinder в нем.;

SК' – Š: skin – schip «корабль».

Ассибиляцию считают разновидностью палатализации. Что такое палатализация? Открываем «Словарь лингвистических терминов» О.С. Ахмановой и читаем: «ПАЛАТАЛИЗАЦИЯ (осреднеязычение, смягчение, среднеязычное сближение). Дополнительный к основной артикуляции согласных подъём средней части языка к твёрдому нёбу (или йотовая артикуляция), резко повышающая характерный тон и шум».

В истории праславянского языка происходило две палатализации заднеязычных [г, к, х] – первая («шипящая») и вторая («свистящая»). Первая заключалась в переходе этих заднеязычных перед гласными переднего ряда в шипящие [ж, ч, ш], а вторая – в свистящие [з, ц, с]. Отсюда – сохранившиеся до сих пор морфонологические чередования в русском языке: но г а – но ж енька, ру к а – ру ч енька, у х о – у ш и и исчезнувшие: но г а – но з е, ру к а – ру ц е и т. п. Отсюда и такие, например, расхождения между индоевропейскими языками:

G – Ž: лит. gyvas – русск. ж ивой;

G – Z: лат. e g o «я» – ст. – сл. а zъ ,

К – Š: лит. k eturi – русск. ч етыре;

К – S: лат. k ordis – русск. с ердце.

Латинский и литовский языки здесь унаследовали из индоевропейского заднеязычные смычные, а в старославянском и русском мы обнаруживаем шипящие и свистящие, которые они переняли из праславянского.

 

28. ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ФОНЕТИКА. ВИДЫ ИСТОРИКО-ФОНЕТИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ

Действие фонетических законов и закономерностей приводит к определённым историко-фонетическим процессам. Рассмотрим их классификацию. Они делятся на количественные и качественные. Первые изменяют число звуков (фонем) в слове, а другие меняют звуковой состав слова, сохраняя в нём прежнее число звуков. К первым относятся выкидка, гаплология и вставка, а ко вторым – сдвиг (передвижение) звуков и их перестановка (метатеза). Рассмотрим их в отдельности.

Количественные процессы

Выкидка и гаплогия уменьшают число звуков в слове, а вставка, куда входят протеза, эпентеза и эпитеза, напротив, увеличивают .

Выкидка (диэреза). Диэреза – это выкидка тех или иных звуков из слова. Диэреза может происходить в начале слова, середине и конце.

Начало слова. Типичным примером звуковой выкидки в начале слова является так называемая элизия во французском языке, под которой понимают стяжение артикля с существительным, начинающимся с гласного звука: le + usage = l'usage (обычай), le + homme = l'homme (человек).

Середина (основа ) слова. Мы наблюдали такую выкидку в восточнославянском языке при действии закона падения редуцированных: ПЪТИЦА (6 звуков) – птица (5 звуков); СЬРДЬЦЭ (7 звуков) – сердце (6 звуков). Но сюда подходят и случаи с так называемыми непроизносимыми согласными в русском языке: сол н це, чес т ный, праз д ный, счас т ливый и т. п.

Огромное число примеров выкидок внутри слова мы можем найти в книге Алисовой Т.Б., Репиной Т.А., Таривердиевой М.А. «Введение в романскую филологию». Здесь же я вынужден ограничиться лишь некоторыми примерами.

Известно, что романские языки формировались на основе латыни. Но латынь (язык римлян) была распространена на огромной территории, которую называют Романией (Roma – Рим), где жили различные племена. Так, французский язык возник в результате освоения латыни галлами. В процессе этого освоения и происходили различные процессы в формирующихся романских языках. Они и привели их к дифференциации. Среди этих процессов большое место принадлежало срединной диэрезе латинских слов, например, во французских: tab u la – table (стол), ni g er – noir (чёрный), h om o – homme [оm] (человек) и т. д.

Конец слова. В русском языке сокращение звуков на конце слова мы обнаруживаем, например, в суффиксальных диэрезах (Пантелевич (Пантелеевич), Алексеич (Алексеевич), Иваныч (Иванович)) и флективных (читат (читает), знат (знает), ломот (ломает) и т. п.).

Но намного больше звуковых выкидок на конце слов происходило в истории французского языка. Вот почему во французском возникло немое Е (villag e «деревня», femm e «женщина», pointur e «живопись», toilett e «туалет»). Вот почему в определённых позициях перестали произноситься согласные на конце слова (est [е] «есть», absent [apsā] «отсутствующий», justement [žystemā], ils aiment [ilzem] «они любят» и т. д.). «Начало этого явления восходит к периоду отпадения конечных согласных, – пишет А. Доза. – Согласный отпадал только перед словом, начинающимся с согласного, позднее – перед паузой и сохранился перед словом, начинающимся с гласного» (Доза А. История французского языка. М.,1956. С. 113).

Гаплология. Гаплология – это сокращение числа звуков на морфемном шве: рассчёт – расчёт; Курскский – Курский; трагико-комедия – трагикомедия; знаменоносец – знаменосец; минералология – минералогия; в санскрите: su «хорошо» + ukti «речь», соединившись, дали sukti «острота, афоризм»; vidya «знание» + artha «любовь» = vidyartha «любознательный».

Вставка. Она существует в виде протезы, эпентезы и эпитезы.

Протеза – это звуковая вставка в начале слова: вострый, восемь, вотчина (от отец), гусеница (от «ус») и т. п. Ю.С. Маслов в своём учебнике даёт много примеров протетических согласных из славянских языков: белорусские гэта (это), вуха (ухо), ён, яна (он, она) с протетическим [j]; украинские г острий (острый), в iн, в она (он, она), в улица (улица), в икно (окно) и др. (С. 84).

Реже встречаются протетические гласные. Пример заимствований в турецком: i standart (стандарт), i stasion (станция). Венгры превратили наши слова двор и школа в u dvar и i skola.

Эпентеза – это звуковая вставка внутрь слова. Согласные звуки, как правило, вставляются внутрь звукосочетаний, состоящих из нескольких гласных (зияний). Например, в русском просторечии можно обнаружить кака в о, ради в о, Лари в он, Роди в он. Но иногда согласные вставляются и внутрь звукосочетаний, состоящих из нескольких согласных: с т рам, н д рав. Подобные звуки называют паразитическими, поскольку они отсутствуют в соответственных словах литературного языка.

Мы видим, что описываемые мною процессы имеют звуковую природу – не связанную с какими-либо смысловыми изменениями в словах, где они произошли. Однако в редких случаях мы обнаруживаем некоторый намек на семантический эффект подобных процессов. Так, «нрав» и «ндрав» – не совсем одно и то же. Некоторая смысловая разница между ними имеется, она связана со стилистической нагрузкой просторечного слова «ндрав». Недаром у H.A. Островского один из самодуров восклицает: «Ндраву моему не препятствуй!». «Ндрав» – это не просто «нрав», а «что хочу, то и ворочу». Следовательно, слово «ндрав» оказывается в смысловом отношении более насыщенным за счёт семы, указывающей на произвол, самодурство его хозяина.

Наблюдается иногда и гласная эпентеза. В просторечном слове «рубель», например, паразитический гласный появился между согласными для более лёгкого произношения литературного слова «рубль». Но есть пример и литературного эпентетического гласного в литературном русском языке: М.В. Ломоносов в XVIII в. писал «ветр», который изменился в дальнейшем в «вет е р ». Второй гласный здесь эпентетического происхождения.

Эпитеза – это добавление звука в конце слова. В восточнославянском языке говорили песнь, но русские вставили на конец [а]. Получилась песня, хотя слово «песнь» продолжает употребляться в возвышенном значении и в современном русском языке. Мы помним, что донские казаки у М.А. Шолохова слово «жизнь» произносят с эпитетическим [а]: жизня. Следовательно, они обошлись со словом «жизнь», как русский литературный язык обошёлся со словом «песнь». Интересный пример подобного рода даёт финский язык с названием шведской столицы Стокгольма: шведский Stockholm финны стали произносить Tukholm a , – с эпитетическим гласным [а].

К эпитетическим согласным, очевидно, следует отнести звук [j], который регулярно стал вставляться на конце русских слов, заимствованных из латинского и оканчивающихся на – ia (без йота посередине): Victoria – Виктория, iustitia – юстиция, familia – фамилия. Подобным образом обстояло дело со словами Италия, Индия, Персия и т. п.

Качественные процессы

Качественные звуковые изменения могут происходить либо за счёт сдвига (передвижения) гласных или согласных по месту (ряду) или способу образования, либо за счёт перестановки звуков в слове.

Передвижение гласных. В истории английского языка его среднего периода (XII–XVI вв.) действовал закон сдвига гласных, состоящий в том, что гласные нижнего подъёма сдвинулись вверх, т. е. стали более узкими: Е – I/he «он», О – U/moon «луна».

Передвижение согласных. В истории этого же языка древнего периода (до XII в.) произошёл другой фонетический закон – передвижения согласных:

К – X / heart «сердце», ср. cordis в латинском;

В – Р /pool «лужа», ср. «болото» в русском;

D – Т / two «два», ср. с русским;

ВН – В / brother «брат», ср. bhratar в санскрите.

Перестановка (метатеза). Метатеза – это звуковая перестановка. Так, латинское слово flor «цветок» превратилось в русское имя «Фрол», а немецкий Futteral в русский «футляр». Примеры из романских языков: лат. paludem – ит. padule (болото); лат. elemosia – порт, esmola (милостыня); лат. periculum – исп. peligro.

А подходит ли сюда новый пример из М.А. Шолохова? Его Христоня в «Тихом Доне» говорит «об н аковенные (окопы)» вместо «обык н овенные ». Если оставить в стороне чередование [а] – [ы] в корне, то мы обнаружим перестановку [н] с середины литературного слова на начало диалектно-просторечного. Но здесь нет замены одного звука на другой, как в вышеприведённых примерах. Очевидно, подобную перестановку звука следует рассматривать как особую разновидность метатезы. В этом случае речь идёт о частичной метатезе , поскольку при полной метатезе происходит взаимная перестановка двух звуков, а в случае с частичной перестановкой лишь один звук переставляется в другое место, но не заменяет какой-либо другой.

Итак, мы рассмотрели два типа историко-фонетических процессов – количественные (выкидка, гаплология, вставка, куда входят протеза, эпентеза и эпитеза), и качественные (передвижение и метатеза). В реальной истории языка они выступают совместно. Вот почему, например, романские языки так существенно изменили латынь, из которой они произошли. Возьмите, например, переход латинского слова h om o во французское homme [оm] (человек). Какие процессы мы здесь можем обнаружить? Протезу и эпитезу. А о каких историко-фонетических процессах говорят нам, например, расхождения между романскими словами, произошедшими от латинского слова caelum «небо»: ciel (фр.), cielo (исп.), сеи (порт.), cielo (т.), чер (молд.)? А каким же преобразованиям должно было подвергнуться латинское слово aqua «вода», чтобы превратиться во французское eau [о]?

 

29. ДИАХРОНИЧЕСКОЕ СЛОВООБРАЗОВАНИЕ. НАУЧНАЯ И ЛОЖНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ. ДЕЭТИМОЛОГИЗАЦИЯ

Диахроническое словообразование (или этимология) – это наука о восстановлении утраченных в истории языка словообразовательных связей. Возьмём, например, слово «ведьма». С позиций современного русского языка это слово воспринимается как непроизводное, а между тем с исторической точки зрения оно производно от слова «ведать». В задачу диахронического словообразования и входит восстановление подобных связей, которые осознавались говорящими в прошлом, но с течением времени деэтимологизировались, т. е. перестали осознаваться говорящими на данном языке как живые. Деэтимологизировались ли в нашем языке такие слова, как учёный, писатель, ученик и множество им подобных? Нет. Следовательно, они не входят в предметную область этимологической науки. Другое дело, если мы возьмём слова, о происхождении которых мы можем узнать лишь с помощью этимологического словаря: волк – волочь, горе – гореть, площадь – плоский, лебёдка – лебедь. Но прежде, чем им попасть в словарь, этимологам нужно было «единого слова ради» переработать «тысячи тон словесной руды» (В. Маяковский).

Термин «этимология» употребляется не только как синоним к науке, о которой идёт речь, но и по отношению к восстановленному словообразовательному значению этимологизируемого слова. Так, этимология слова «невеста» восходит к слову «ведать» (знать): невеста – девушка, о которой ещё не ведают, чего от неё можно ждать в будущем.

Следует различать два вида этимологии – научную и ложную (народную). Первая устанавливает истинное словообразовательное значение слова (этимон), каким оно было в момент его создания, а другая устанавливает надуманную этимологию – ту, которой в действительной истории языка не существовало, но которая была привнесена людьми искусственно.

Научная этимология. Поиски путей к научной этимологии велись издревле. Ещё М.Т Варрон (116—27 до н. э.) пытался создать теорию научного этимологического анализа. Он, в частности, предупреждал, что научной этимологии препятствуют такие факты, как полное исчезновение слов из языка, к которому должно быть возведено этимологизируемое слово; изменение звуковой или смысловой стороны искомого производящего слова; наличие заимствованной лексики и т. п. Но, несмотря на теоретически верные предостережения этимологу, сам он устанавливал по преимуществу ложные этимологии. Так, слово aqua «вода» он выводил из а «от» и qua «который». Выходило так: вода – это жидкость, от которой (aqua) поддерживается жизнь. Но в некоторых случаях он давал полуложные-полунаучные этимологии. Так, слово luna «луна» он возводил, с одной стороны, к lucere «светить», а с другой, к nох «ночь». В первом случае он был прав, а во втором – ошибался.

Этимологической науке понадобились многие столетия, чтобы стать на твёрдую научную почву. Это произошло лишь в XIX–XX вв. Результатом упорного труда в области исторического словообразования стали этимологические словари. Так, широко известен «Этимологический словарь русского языка» М. Фасмера (в 4 т. М., 1964–1973). Не менее известен «Краткий этимологический словарь русского языка» Н.М. Шанского, В.В. Иванова и Т.В. Шанской (М., 1971). От этих словарей веет словообразовательной мудростью наших предков! Мы узнаём с их помощью, например, о том, что слово «богатый» было произведено от слова «бог». Но это не значит, что бог был тогда на стороне богатых. Всё дело в том, что религиозное значение у слова «бог» в славянских языках является вторичным, а первичным было значение «достояние, часть, доля». Выходит, богатый – тот, кто имеет своё достояние (долю).

Приведу без комментариев другие этимологии: бойкий – бой, дар – дать, петух – петь, брак – брать, красота – красный (красивый), месть – менять, мешок – мех, поршень – порхать, счастье – часть, трус – трясти, шлюха – шляться, ублюдок – блудить, народ – род, целина – целый, крыльцо – крыло.

Занимаясь восстановлением утраченных словообразовательных связей в изучаемом языке, исследователи часто сталкиваются с заимствованными словами. В каждом языке таких слов огромное количество, хотя многие из них как заимствования могут уже и не восприниматься со временем со стороны говорящих. Кто, например, из русских догадается, что наименования овощей, кроме чеснока (от «чесать»), в русский язык пришли в основном из германских языков? Из этих же языков к нам пришли слова «хлеб», «князь», «якорь», «ябеда», «крюк» и мн. др. Из греческого: «ангел», «демон», «икона», «митрополит», «монах», «монастырь», «патриарх», «поп», «философия», «филология», «грамматика» и т. д. А кто догадается, что слово «Кощей» вовсе не образовано от слова «кость», а заимствовано из тюркских языков, где оно употреблялось в значении «раб»? Из тюркских же к нам пришли слова «боярин», «яр», «клобук», «калека», «кафтан», «кисет» и т. п.

Ложная этимология. С одной стороны, она вкрадывается в науку, а с другой, является плодом самостоятельного этимологизирования со стороны людей, не имеющих представления о научном этимологическом анализе. Так, М. Варрон был грамматистом, но, в силу неразвитости этимологического анализа в его время, выводил ложные этимологии. Например, слова vinum «вино», vita «жизнь», video «вижу» он выводил из слова vis «сила». Другой пример: немецкий ученый XVIII в. Байер возводил слово «Москва» к слову «мужик», за что и был высмеян В.К. Тредиаковским такими ложными этимологиями: Норвегия – Наверхия, Италия – Удалия, Испания – Выспания. Другой немецкий учёный А. Шлёцер, который работал в Российской академии наук вместе с М.В. Ломоносовым, возводил слово «князь» к немецкому Knecht (раб), слово «дева» – к нем. Lieb (вор).

В повседневной жизни мы сплошь и рядом встречаемся с ложной этимологией, создаваемой неучёным народом. Отсюда её другое название – народная. Так, часто можно слышать такие народные этимологии, как: семья – семь я, истина – из тины, май – маяться (отсюда: «В мае жениться – всю жизнь маяться»), горе – горький, приватизация – прихватизация и т. п.

Поэт С.С. Наровчатов в своё время выводил «весна» из «ясная», а «дочь» – из «доящая».

Особую разновидность народной этимологии представляет собою детская этимология. Пример из книги К.И. Чуковского «От двух до пяти»: слово «вазелин» дети могут вывести из слова «мазь» и превратить его в «мазелин». Подобным образом бормашина превращается в больмашину, милиционер – в улиционера, буравчик – в дыравчика, экскаватор – в пескаватор, компресс – в мокрее и т. д. Но дети способны и на самостоятельное словотворчество, которое не всегда оказывается удачным. Так, жену кочегара они могут назвать кочегаркой, а подсудимого – судаком.

Деэтимологизация. Деэтимологизация есть не что иное, как утрата в сознании носителей того или иного языка определённых словообразовательных связей. Деэтимологизация, таким образом, – это тот процесс, который и обеспечивает этимологу его предмет исследования. Причины деэтимологизации в самом общем виде могут быть связаны с ограниченными возможностями памяти у человека. В качестве же стимулирующих факторов здесь выступают изменения, происходящие в языке с внешней и внутренней сторонами некогда родственных между собою слов. Приведу новые примеры деэтимологизации: окно – око (глаз), мошенник – мошна (кошель), голубой – голубь, коричневый – корица, малиновый – малина, горький – гореть, ловкий – ловить, сомнение – мнение, защищать – щит.

Деэтимологизируются и имена собственные. С одной стороны, мы знаем, почему город на Неве называли «Санкт-Петербург», «Петроград» и «Ленинград», но почему Москва называется Москвой? Нам легче справиться с деэтимологизацией, когда речь идёт об исконно русских именах – Владимир (владеть миром), Светозар (светом озарять), Святополк (святой + полк), Святослав (святой + слава) и т. д. Но труднее дело обстоит с выяснением первичных значений у заимствованных имён собственных. Специалисты по ономастике нам подскажут, что Пётр – заимствование из еврейского, где это слово означало «камень». Из этого же языка к нам пришли имена Иван (Иоанн), восходящее к древнееврейскому йоханан «бог милует», Матвей – от маттитьяху «дар бога Яхве», Михаил – «ми ка эль» (кто как бог), Семен (Симеон) – от «шим – он» (бог слышащий), Марья – от «мириам» (любимая, желанная), Ева – от «хавва» (жизнь) и т. д. (Суперанская A.B. Имя через века и страны. М., 1990).

Почему со временем некоторые словообразовательные связи утрачиваются? Каковы причины деэтимологизации?

1. Утрата производящего слова. Так, слово «зодчий» (архитектор) восходит к древнерусскому глаголу «зьдати» (созидать, строить). Но этот глагол со временем исчез из русского языка. Вот почему слово «зодчий» со временем деэтимологизировалось. Только с помощью этимологического словаря мы можем узнать, что зодчий – это строитель. Между прочим, глагол «зьдати» воходит к исчезнувшему слову «зьдъ» (глина), что свидетельствует о том, что наши предки использовали при строительстве глину.

2. Утрата у производящего слова прежнего значения. Например, глагол «врати» имел в прошлом значение «говорить». Это значение было утрачено. Вот почему слово «врач» деэтимологизировалось, а между тем оно произведено от «врати» (говорить). Эта этимология, как и в случае со словом «зодчий», тоже поучительна: она свидетельствует о том, что первые врачи лечили людей с помощью заговоров.

3. Утрата первичного словообразовательного значения у производного слова. Так, глагол «стрелять» произошёл от существительного «стрела», поскольку он был создан, когда стреляли только с помощью стрел. Со временем стали стрелять также и с помощью ядер, пуль, ракет. Это привело к утрате словообразовательной связи между словами «стрелять» и «стрела», в результате чего глагол «стрелять» деэтимологизировался. Подобная история произошла и со словами «чернила» (поскольку они перестали быть только чёрными) и «мешок» (поскольку он стал изготовляться не только из меха).

4. Утрата звукового сходства между производным и производящим словами. По этой причине производное слово «выдра» потеряло словообразовательную связь с производящим «вода». Подобные примеры: «позор» от «зреть» (видеть), гроб и сугроб от грести, завтра от за утром.

Этимология – наука познавательная. Это прекрасно показал Ю.В. Откупщиков в своей книге «К истокам слова» (М., 1973). Через этимологию слова «космос», например, которое пришло в наш язык из греческого, мы узнаём, что космос – это порядок, поскольку оно восходит к слову kosmeo – навожу порядок. Томас Мор назвал страну, где с его точки зрения установлена социальная справедливость, Утопией . Между тем по-гречески Утопия – это «место, которого нет».

Благодаря этимологии, мы понимаем, что справедливости нет там, где нет правды. Благодаря этимологии, мы также понимаем, что счастье там, где есть достойная часть земных благ. А возьмите этимологию таких слов, как дизель, морзе, ампер, ватт, вольт, герц, паскаль. рентген, наган, маузер, галифе, реглан, макинтош и т. п. Через фамильную этимологию мы узнаём о людях, благодаря которым появились реалии, связанные с подобными словами. А к имени какого римского императора восходит русское слово «царь»? Цезарь.

 

30. ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛЕКСИКОЛОГИЯ. ПРИЧИНЫ ЛЕКСИКО-СЕМАНТИЧЕСКИХ ИЗМЕНЕНИЙ

Диахроническая лексикология изучает историю лексики. В отличие от других уровней языка, она изменяется сравнительно быстро. Это объясняется её многочисленностью. Благодаря ей, лексика как бы покрывает собою весь мир. Более того, она весьма чутко реагирует на изменения, происходящие в нём, сама меняясь вместе с ним.

Существует два типа лексико-семантических изменений – количественные и качественные. В первом случае мы имеем дело с изменением числа слов в языке, а во втором – с появлением у некоторых слов новых значений. Качественные изменения в лексике происходят за счёт употребления слов в переносном значении (ручка как орудие письма от ручка в прямом употреблении, ножка у стола от ножка в прямом смысле и т. д.), а также за счёт замены прежнего значения новым (так, слово «гражданин» издревле имело значение «горожанин», но А.Н. Радищев придал ему современное значение). Резко поменяло своё значение слово «негодяй»: в былые времена им называли людей, не годных к военной службе.

Примеры качественных лексико-семантических изменений из нашей науки: 1) вплоть до XX в. термин «этимология» обозначал науку о словах (главным образом – о частях речи), но в XX в. он стал обозначать историческое словообразование; 2) во второй половине XIX в. термин «морфология» был заимствован из биологии и употреблялся в значении «наука о строении языка», но в XX в. он стал употребляться для обозначения науки о частях речи.

Качественные изменения в лексике могут переходить в количественные, поскольку они могут приводить к появлению новых слов в языке. Это происходит при распаде одного многозначного слова на два или несколько слов-омонимов. Так, слово «слог» в значении «стиль» (писателя) появилось в русском языке в результате его отрыва от слова «слог» в значении «часть слова». Подобные примеры: слово лавка (магазин) произошло из переносного значения слова лавка (в значении скамья), тушить (варить в закрытой посуде) – из тушить (гасить), кулак (зажиточный крестьянин) – из кулак (сжатая кисть руки). Многозначное слово здесь становится источником омонимии. К только что приведённым примерам можно добавить новые: долг (денежный) – долг (обязанность), лад (согласие) – лад (музыкальный строй), худой (плохой) – худой (тощий) и худой (дырявый), шишка (сосновая) – шишка (на лице) – шишка (большой начальник), судить (рассуждать) – судить (разбирать дело в суде).

Все слова, входящие в язык определённого периода, могут быть поделены на две группы – темпорально-нейтральные и темпорально-маркированные. Первые воспринимаются носителями языка, живущими в этот период, как современные, а другие «пахнут» временем их употребления в далёком прошлом или в недавнем настоящем.

Темпорально-нейтральная лексика

Темпорально-нейтральные слова составляют большую часть лексики, употребляемой говорящими в определённый период времени. Субъективно они воспринимаются как слова, которые не имеют возраста. Так, слова «мать» и «отец» воспринимаются нами как одинаково современные, хотя первое пришло в русский язык из индоевропейского, а второе из праславянского. Что же выходит? Выходит, что субъективное здесь не совпадает с объективным. Объективный возраст того или иного слова выясняется языковедами, исследующими историю языка. Так, благодаря их усилиям, мы можем узнать о происхождении темпорально-нейтральной лексики, употребляемой в современном русском языке.

Индоевропеизмы. Из индоевропейского языка до нас дошли наименования некоторых чисел (два, три, четыре), некоторых физических явлений (огонь, дым, уголь, соль), некоторых растений и животных (берёза, дуб, ива, корова, волк, коза, бобр, уж, муха), некоторых родственников (мать, брат, сестра, сын, дочь, жена).

Праславянизмы. Из праславянского языка, который существовал до V–VI вв., в русский пришли слова, принадлежащие к самым разным сферам: погода, человек, место, память, забыть, простой, честный, жадный и т. д. (большое число примеров русских индо-европеизмов и праславянизмов вы можете найти в книге Шанского Н.М. Лексикология современного русского языка. М., 1972. С. 73–78).

Восточно-славянизмы. К словам, пришедшим в русский язык из восточно-славянского (древнерусского) языка, который существовал до XIV в., Н.М. Шанский относит такие слова, как девяносто, сорок, сутки, снегопад, горошина, галка, жаворонок, зяблик, парень, вор, потолок, корзина, шарик, гулять, вилять, знобить, горячиться, добреть и др. (С. 79).

Исконно русские слова: утёс, бабушка, балалайка, денежный, шнурок, помадка, удаль, каменщик, разбег, забор, навзничь, очень, вследствие, пока, чтобы, ежели, так как и мн. др. (Указ. соч. Шанский Н.М. С. 81–86).

Темпорально-маркированная лексика

Слова, отмеченные временем их употребления, делятся на три группы – исчезнувшие, устаревшие, куда входят историзмы и архаизмы, и новые (неологизмы).

Исчезнувшие слова. Следует различать две группы «умерших» слов – полностью исчезнувших из языка и частично. Так, полностью исчезли из современного русского языка такие слова, как локы (лужа), котора (ссора), просинец (февраль), стрый (дядя по отцу), нетий (племянник по сестре), рака (могила). К частично исчезнувшим слова следует относить слова, которые сохранились либо в производных словах (исчезло производящее слово говядо, но сохранилось производное говядина, исчезло худог (искусный), но сохранилось художник), либо во фразеологизмах (гол как сокол, где сокол – стенобитное орудие – таран; ни кола ни двора, где кол – небольшой участок земли; не видно ни зги, где зга – дорога).

Историзмы. Историзмами называют слова, причина устаревания которых кроется в том, что исчезают реалии, которые ими обозначаются (боярин, ямщик, городовой, камердинер, ключница, кольчуга, пищаль, армяк, камзол, кафтан, ботфорты).

Архаизмы. Архаизмами называют слова, устаревание которых объясняется не тем, что исчезают реалии, которые ими обозначаются, а тем, что их вытесняют другие слова. Так, в начале XX в. у нас на равных употреблялись слова «аэроплан» и «самолёт». Первое стало архаизмом, поскольку оно было вытеснено вторым. Архаизмы делят на полные и частичные. В первом случае мы имеем дело с устареванием того или иного слова целиком (лицедей – актёр, лоно, перси – грудь, перст – палец, очи – глаза, вежды – веки, ланиты – щёки, сей – этот, оный – тот, вельми – очень, присно – постоянно, вотще, всуе – напрасно, доколе (до каких пор), понеже, заме, поелику – потому что, дабы – чтобы).

Частичные архаизмы делятся на фонетические, словообразовательные и семантические. В случае с фонетическими архаизмами устаревает звуковая форма слова: п ии т, кош е мар, зер ц ало, вок с ал, па ш порт, ка рафин (графин), с тора (штора). В случае со словообразовательными архаизмами устаревает аффиксальная часть слова: рыбарь (рыбак), дружество (дружба), философический (философский), содейство (содействие), балтические (балтийские), незапный (без в-). В случае с семантическими архаизмами устаревает прежнее значение слова: истукан (статуя), вожатый (проводник), язык (народ), позор, позорище (зрелище).

Неологизмы. Слова, которые воспринимаются в определённый период времени как новые, как правило, недолговечны. Их новизна ограничена лишь некоторым отрезком времени. Так, после революции у нас появились слова продотряд, продразвёрстка, ликбез, нэпман и т. п., но сейчас мы их воспринимаем как устаревшие. Более того, приживается в языке лишь незначительная часть неологизмов. Нет сомнения в том, что такая же участь ожидает большую часть современных неологизмов (офис, презентация, грант, эксклюзив, спонсор, продюсер, прайм-тайм, шоу-бизнес, шлягер, ток-шоу, трикстер, хит, сити, бутик, шоп, ди-джей, VIP-персона, VIP-кортеж, топ-менеджер, хай-тек, консалтинг, биллборд, гастербайтер, геймер, тинейджер, мейнстрим и т. п.).

Каковы же причины изменений, происходящих в лексике? Они кроются в изменениях мира, в котором живут носители языка. Особенно быстро меняется та часть лексики, которая ословливает явления культуры, поскольку культура эволюционирует намного быстрее других частей мира – мёртвой природы, живой природы и психики. Мы выделим здесь лишь пять сфер культуры – религию, науку, искусство, нравственность и политику. События, происходящие в них, обусловливают соответственный вид причин лексико-семантических изменений.

Религиозные причины. Изменения, происходящие в религиозной жизни того или иного общества, влекут за собою и изменения лексико-семантические. С одной стороны, переход общества от одной официальной религии к другой заставляет всё больше и больше отступать на второй план той части лексики, которая обслуживала прежнюю религию, всё больше превращая её в архаическую, а с другой, этот переход заставляет изменять семантику у старой религиозной терминологии, обогащая её за счёт новых религиозных представлений. Так, христианизация славян, с одной стороны, повлекла за собою архаизацию языческой терминологии, которую в XIX–XX вв. приходилось восстанавливать историкам. Но и до сих пор мы воспринимаем как устаревшие имена славянских богов – Перуна, Стрибога, Сварога, Дажьбога, Хорса, Белеса, Ярилу, Ладу, Лель, Мокошь и т. п. С другой стороны, некоторые слова, связанные с язычеством, вообще исчезли из русского языка. Так, только благодаря академику Б.А. Рыбакову мы узнали, что древнейшим верховным богом у славян был не Перун, как принято считать, а Род. Исчезают из языка чаще всего слова, которые подвергаются запрету (табу). Так, в 622 г. Мухаммад, основатель ислама, бежал в город Ясриб. Это событие послужило основанием для табуирования названия этого города: он был переименован в Мединат-аль-Наби (город пророка).

Но бывают и более сложные процессы в области лексико-семантических изменений: старое слово может сохраниться, но при этом приобрести обновленное звучание и значение. Так, Белес был у славян в их языческие времена «скотним богом», но по мере их христианизации он стал превращаться в святого Власия (Власа). Как видим, здесь сыграл немаловажную роль тот факт, что «Белее» и «Влас» похожи по звучанию. Переозвученный Белее, вместе с тем, превратившись во Власа, объединил в себе черты как первого, так и второго. На учёном языке подобное явление называется контаминацией.

Научные причины. Развитие науки – мощнейший фактор, лежащий в основе лексико-семантических изменений. Прежде всего он заявляет о себе в области научной терминологии. Известно, например, что М.В. Ломоносов ввёл в русский язык такие термины, как маятник, насос, притяжение, водород, созвездие, рудник, чертёж, предложный (падеж) и др.

Чем более цивилизованным становится тот или иной народ, тем в большей мере он осваивает научную терминологию. Неслучайно об уровне развития культуры у определённого народа мы можем во многом судить по степени распространения в нём терминологических словарей.

Существует два типа таких словарей – алфавитные и идеографические. В первых термины располагаются по алфавиту. Таких словарей у нас очень много: и философские, и физические, и биологические, и психологические, и культурологические. Но до сих пор мало освоен идеографический тип терминологического словаря. В таком словаре научная терминология располагается в соответствии с картиной мира (Даниленко В.П., Даниленко Л.В. Основы духовной культуры в картинах мира. Иркутск, 1999. С. 490–515). Понятно, что изменения, происходящие в осмыслении научной картины мира, влекут за собою и соответственные изменения в области научной терминологии. Так, своей терминологией в области физики пользовался Аристотель, который был теоретиком геоцентризма, но Коперник, как теоретик гелиоцентризма, должен был обратиться, во-первых, к новой терминологии, а во-вторых, к семантическому переосмыслению старой.

Художественные причины. Художники слова существенным образом влияют на изменение словарного состава языка. К сожалению, авторских слов, принадлежащих писателям, установлено немного. Известно только, что Н.М. Карамзин ввёл в русский язык слова «влюблённость, будущность, промышленность, трогательный», Ф.М. Достоевский – «стушеваться», М.Е. Салтыков-Щедрин – «головотяп».

Намного больше известны индивидуально-авторские слова (окказионализмы), созданные поэтами. Примеры из В. Хлебникова:

КУЗНЕЧИК

Подобные окказионализмы, как правило, остаются за пределами национального языка. Они обречены быть вечными речевыми неологизмами. К их созданию поэты прибегают неслучайно, поскольку обычные слова за счёт их частого употребления утрачивают свежесть. Вот как об этом сказал А.Т. Твардовский в стихотворении «Слово о словах»:

Нравственные причины. По нравственным соображениям люди могут заменять грубые слова (вульгаризмы) на приличные (эвфмемизмы). Матерная лексика в далёком прошлом не воспринималась как нецензурная, вульгарная, но со временем она приобрела такую окраску. Вот почему на месте многих матерных слов появились эвфемизмы.

Политические причины. Изменения в политической жизни общества влекут за собой и изменения в области лексики. Особенно большим оказывается прилив новых слов (неологизмов) в революционные времена. Так, в книге Н.М. Шанского «Слова, рождённые Октябрем» (М., 1980) приводятся слова, вошедшие в оборот после 1917 г. Вот некоторые из них: чекист, субботник, изба-читальня, будёновка, колхоз, шефствовать, октябрёнок, пятилетка, дружинник и мн. др. В наше время пришли новые слова: киллер, дилер, инвестор, ипотека, клинч, консорциум и т. п. (Толковый словарь делового человека / Сост. Е.Д. Чацкис. Донецк, 1996).

 

31. ДИАХРОНИЧЕСКАЯ МОРФОЛОГИЯ. ВИДЫ ИСТОРИКО-МОРФОЛОГИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ

Диахроническая морфология изучает историю частей речи и их категорий. Различают два вида историко-морфологических процессов – общеморфологические и частноморфологические. Первые связаны с исследованием истории частей речи, а другие – их категорий.

Общеморфологические процессы

Известно пять гипотез о происхождении частей речи – глагольно-местоимённая, глагольная, адъективная, причастная и субстантивная. Первая из них в качестве исторически первичных частей речи называет глагол и местоимение, вторая – глагол, третья – прилагательное, четвёртая – причастие и пятая – существительное. Основателем глагольно-местоимённой гипотезы в исторической морфологии был Франц Бопп (1791–1867), глагольной – Карл Беккер (1775–1849), адъективной – Николай Иванович Греч (1787–1867), причастной – Александр Афанасьевич Потебня (1835–1891) и субстантивной – современные языковеды Владимир Зиновьевич Панфилов и Елена Самойловна Кубрякова.

Глагольно-местоимённая гипотеза. Ф. Бопп разработал теорию агглютинации, в соответствии с которой в индоевропейском праязыке предполагалось два типа корнесловов – глагольные и местоименные. За счёт частого употребления вторых с первыми произошло их склеивание (агглютинация). В результате некоторые местоименные корнесловы превратились в аффиксы, тем самым оформив глагольные корнесловы как те или иные части речи.

Глагольная гипотеза. В свою очередь К. Беккер выдвинул гипотезу, по которой первичными в языке признавались глагольные корнесловы. Он вывел 12 таких корнесловов. Они обозначали самые кардинальные понятия, отображающие действия. К. Беккер относил к ним двенадцать прапонятий: «идти», «светить», «звучать», «дуть», «течь», «делать», «давать», «брать», «связывать», «отделять», «задевать», «накрывать». Другие понятия, по мнению учёного, развивались из перечисленных прапонятий. Так, на базе понятия «звучать» создавались производные от него понятия «звенеть», «лаять», «рычать» и т. п., а от понятия «дуть» – «дышать», «волноваться», «пахнуть» и т. п. Каждое из них получило своё глагольное обозначение. В результате сформировалась та база, из которой в конечном счёте возникли все части речи.

Адъективная гипотеза. В своей «Пространной русской грамматике» (С.-Пб., 1827) Н.И. Греч набросал свою историю происхождения частей речи. Он писал: «Спрашивается: которая часть речи существовала в языке прежде других? Прежде всех составилось междометие, но оное по справедливости может быть исключено из числа частей речи. По мнению нашему, первою частью речи было прилагательное имя, ещё неясное, неотделённое от междометия. Потом перешло оное в существительное, которое сначала было не нарицательное, а собственное, означавшее отдельный предмет, и потом уже сделалось нарицательным» (С. 11). Вот в какой последовательности, по Н.И. Гречу, появлялись части речи: прилагательные и причастия, существительные, глагол «быть», наречия, другие глаголы, предлоги, союзы и местоимения.

Причастная гипотеза. Первой частью речи A.A. Потебня считал «первобытное причастие». Оно ещё не имело морфологических показателей времени, залога, рода и т. д., но в их номинативном значении было нечто смежное между предметностью и признаковостью. Они обозначали, как говорил A.A. Потебня, «безразличную совокупность предмета и действия». Они обозначали ещё не расчленённые восприятия предметов и их процессуальных признаков. Так, гипотетическое предложение «Лек», состоящее из одного первобытного причастия, было эквивалентом предложения «Птица летит». С развитием мышления люди стали способны расчленять подобные восприятия на отдельные представления. Тем самым они создавали основу для создания существительных и глаголов. На их основе стали возникать в дальнейшем и другие части речи.

Субстантивная гипотеза. В книге «Части речи в ономасиологическом освещении» (М., 1978) Е.С. Кубрякова высказала мнение о правомерности субстантивной гипотезы о происхождении частей речи. В этой гипотезе имеется своё достоинство: в самом деле, естественно предположить, что первобытные люди в самом начале их умственного развития в первую очередь научились выделять в окружающем мире не признаки предметов как таковые, а сами предметы. Их наименования, таким образом, имели по преимуществу субстантивную природу, хотя в них имелись зародыши и других частей речи, поскольку существительное охватывало обозначаемый предмет вместе с его признаками. В качестве примеров, подтверждающих синкретическую природу существительного, приводят обычно существительные (стать, пасть и т. п.), которые совпадают с соответственными инфинитивами (стать, пасть и т. п.). Е.С. Кубрякова писала: «Несомненно и то, что первыми получали наименования объекты, непосредственно доступные органам чувств человека, – прежде всего его зрению и слуху. Этими объектами являлись скорее всего предметы…» (С. 29). На подобной позиции стоял В.З. Панфилов в книге «Взаимоотношение языка и мышления» (М., 1971. С. 86–87).

Как видим, авторы рассмотренных гипотез о происхождении частей речи видели свою главную цель в обосновании первичности той или иной части речи в языке. Но мы не найдём у них ясного ответа на вопрос о формировании вторичных частей речи. Это неслучайно, поскольку их формирование происходило в глубокой древности. Исключение составляет наречие. О его формировании мы можем судить по современным наречиям. Так, легко обнаружить, что наречия «утром» или «вечером» возникли из форм творительного падежа имён существительных. На основе существительных формировалось множество и других наречий: без оглядки, до отвала, с молотка, под боком, в сердцах, на ходу, наголову, назубок, в меру, бок о бок, шаг в шаг и т. д. Но не меньше наречий было сформировано и на основе прилагательных: по-русски, ярко, налегке, заживо, влево, втайне, подолгу, вкратце, издавна, потихоньку, впустую и множество им подобных.

Формируются ли части речи в современных языках? Утвердительно на этот вопрос ответил Л.В. Щерба, который обнаружил в русском языке новую, формирующуюся часть речи – категорию состояния. Он писал: «Может быть, мы имеем здесь дело с особой категорией состояния (в случае со словами „холодно, светло, весело“ и т. п., если они употребляются в безличных предложениях „На дворе становилось холодно; В комнате было светло; Нам было очень весело“. – В.Д.)… Формальными признаками этой категории были бы неизменяемость, с одной стороны, и употребление со связкой – с другой: первым она отличалась бы от прилагательных и глаголов, а вторым – от наречий. Однако мне самому не кажется, чтобы это была яркая и убедительная категория в русском языке» (Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974. С. 90). Зато В.В. Виноградову эта часть речи показалась вполне «убедительной», и он стал включать её в состав частей речи русского языка. Однако подавляющее число современных языковедов выделение этой части речи до сих пор ставит под сомнение.

Частноморфологические процессы

Данные процессы происходят в истории отдельной части речи. Рассмотрим их на примере таких категорий существительного, как род, число и падеж главным образом в истории французского, немецкого и английского языков.

Род. В современных языках, указанных выше, мы видим следующую картину: во французском и немецком данная категория выражается с помощью артиклей, т. е. аналитически (le – la, der – die – das), а в английском она не выражается с помощью артиклей совсем. А как обстояло дело с выражением данной категории в истории этих языков?

В старофранцузском (IX–XIII вв.) род у существительных выражался не только аналитически, но и синтетически, т. е. с помощью нулевого окончания в мужском роде (ami «друг») и окончания «-е» в женском (amie «подруга»). В дальнейшем окончание женского рода у французских существительных в устном языке было утрачено, а следовательно, был утрачен и синтетический род, хотя на письме мы и до сих пор – по «немому» «-е» – можем догадываться о принадлежности данного существительного к женскому роду.

В немецком языке флексийного рода не было уже в его первых памятниках письменности (в «Песне о Нибелунгах» – VIII в.). В английском синтетический род также отсутствовал у существительных уже в его древний период (IX–XIII вв.), хотя о его существовании в прошлом мы можем догадываться по прилагательным, которые указывали своими окончаниями на соответственную родовую принадлежность определяемого ими существительного, но к XIV в. и у прилагательных такие окончания исчезли (Подробно см.: Иванова И.П., Чахоян Л.П. История английского языка. М., 1976. С. 100).

Число. В современном французском категория числа выражается с помощью артиклей (le, la – les), однако в старофранцузском ещё наблюдались остатки синтетического числа: мн. ч. выражалось с помощью окончания «-s». Орфографически оно и сейчас употребляется: table – tables «стол – столы», livre – livres «книга – книги», pomme – pommes «яблоко – яблоки». Орфографически мн. ч. в современном французском выражается также флексией «-х» у существительных на «-au, eau, еu»: tableaux «картины», cheveux «волосы» и т. п.

В современном немецком категория числа выражается и аналитически (der, die, das – die) и синтетически (Tage «дни», Uhren «часы», Klubs «клубы»). Таким образом, немецкий язык оказался здесь весьма консервативным, хотя и в нём некоторые существительные не имеют синтетических средств в выражении числа (Gebäude «склад – склады», Lehrer «учитель – учителя»).

В современном английском категория числа на уровне артиклей выражается ущербно: только неопределённый артикль «а» указывает на ед. ч., тогда как определённый различения по числу не производит. Зато синтетически мн. ч. здесь последовательно выражается с помощью флексий «-s» (dogs «собаки»), «-n» (oxen «быки») и др. Отличительная черта истории флексийного числа в английском – вытеснение окончания мн. ч. «-n» флексией «-s» (в его истории слова brother «брат», daughter «дочь» и др. образовывали мн. ч. с помощью первой флексии).

Падеж. В современном французском падеж у существительных отсутствует, а в старофранцузском в нём было два падежа – субъектный и объектный. В современном немецком четыре падежа – именительный, родительный, дательный и винительный, а до X в. в нём был ещё и пятый падеж – творительный. В современном английском у существительного два падежа – именительный и притяжательный, а до XVI в. в нём было четыре падежа – именительный, родительный, дательный и винительный.

Субъектный падеж в старофранцузском употреблялся в роли подлежащего, а объектный – в роли дополнения. Показателем последнего была флексия «-s», но уже и тогда она употреблялась нерегулярно, что и способствовало её утрате. Творительный падеж в немецком был поглощён дательным. В свою очередь в английском формы именительного, дательного и винительного совпали, а форма родительного (притяжательного) сохранилась лишь в препозиции к существительному (Jrene's lips «губы Ирэн»).

Таким образом, французский утратил флексийные род, число и падеж, сохранив артиклевые род и число; немецкий утратил только флексийный род и сократил число падежей с пяти до четырёх и английский утратил флексийный род, артиклевое мн. ч. и сократил число падежей с четырёх до двух (ср. с русским, где были утрачены формы вокатива: Сестро! Друже! Сынку!).

 

32. ДИАХРОНИЧЕСКИЙ СИНТАКСИС. ОСНОВНЫЕ СТУПЕНИ СИНТАКСИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ ЯЗЫКА

Слово «эволюция» восходит к латинскому evolitio (развёртываю, развиваю). Развёртывается, развивается в этом мире всё – физиосфера, биосфера, психика и культура. В культуру входит язык. Следовательно, понятие эволюции применимо и к языку. Применимо оно и к составляющим его системам, включая синтаксическую. В этом случае мы говорим о синтаксической эволюции.

Синтаксическая эволюция, как и любая другая, имеет две стороны – количественную и качественную. Первая связана с направлением от простого – к сложному, а другая – с направлением от беспорядка – к порядку. Имея в виду качественную сторону языковой эволюции, И.А. Бодуэн де Куртенэ писал: «В жизни языка замечается постоянный труд над устранением хаоса, разлада, нестройности и нескладицы, над введением в него порядка и однообразия» (Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 1. М., 1963. С. 94–95).

«Устранение хаоса, разлада, нестройности, нескладицы» в синтаксической системе осуществлялось и продолжает осуществляться в рамках пяти основных ступеней синтаксической эволюции:

1) от однословных предложений к многословным простым;

2) от последних – к бессоюзным сложным;

3) от последних – к сложносочиненным;

4) от последних – к сложноподчиненным;

5) от сложных однотипных – к сложным смешанным.

Это деление, однако, очень относительно. Так, сложноподчинённые предложения создавались не только на базе сложносочинённых, но и бессоюзных сложных. Более того, в рамках каждой из этих пяти ступеней синтаксической эволюции осуществлялась внутренняя эволюция, которая, с одной стороны, шла по пути появления новых синтаксических моделей, а с другой, по пути упорядочивания всех типов предложения, уже имеющихся в языке в данное время. Однако эта схема даёт приблизительное представление о развитии синтаксиса от его более простых единиц к более сложным. Рассмотрим каждую ступень синтаксической эволюции в отдельности.

1.  Однословные предложения → многословные простые.

Естественно предположить, что в период зарождения языка люди пользовались однословными предложениями. Такое слово-предложение совмещало в себе субъект и предикат (предмет и его признак). A.A. Потебня, как мы помним, пояснял это на примере гипотетического предложения «Лек», с помощью которого первобытный человек обозначал ситуацию, описываемую современным языком с помощью предложения «Птица летит».

Рассмотрение однословных предложений в качестве отправного пункта синтаксической эволюции естественно, поскольку однословные предложения – самый простой тип предложения. Естественно предположить, что сознание первобытного человека первоначально было способно на использование только таких слов-предложений.

Развитие аналитического мышления привело нашего предка к способности мысленно расчленять описываемую ситуацию на предмет и его признак, что привело к появлению двусоставных, подлежащно-сказумостных, предложений – сначала не распространённых второстепенными членами предложения (Птица летит), а затем – распространённых (Большая птица летит над рекой). При этом надо учитывать качественную эволюцию, которая просходила в рамках двухсоставных предложений. Она была направлена в первую очередь на упорядочение, координацию, согласование отношений между главными членами предложения – подлежащим и сказуемым.

В книге «Структура предложения в истории восточнославянских языков» (М., 1983) A.M. Сабенина показывает, что в памятниках древнерусской письменности часто встречаются предложения, в которых отсутствует привычное для нас согласование сказуемого с подлежащим по роду. Так, говорили: Вод а подан о . Грехъ сладък о . Мы видим здесь, что сказуемое стоит в обоих предложениях в среднем роде (подан о , сладък о ), хотя подлежащее – в женском в первом предложении (вода) и мужском во втором (грехъ).

Необходимость гармонизации отношений между членами предложения требовалась во многих других типах предложений, используемых в древнерусском. Носителю современного русского языка режут слух, например, такие предложения, как «Меринъ саврасъ, левого уха урезано », «Почто воду кладежну во сладость подано », «Твоего отца поимано ». Князь Андрей Курбский писал в своих письмах Ивану Грозному из Польши (XVI в.): «А еже пишеши, аки бы царицу твою счаровано … ». Мы видим здесь повсюду отсутствующее в современном русском языке сочетание родительного или винительного падежей существительного с кратким причастием среднего рода. Сам факт исчезновения из русского языка таких конструкций подтверждает, выражаясь языком И.А. Бодуэна де Куртенэ, их «разлад, нестройность, нескладицу». Вот почему синтаксическая эволюция русского языка оставила их на свалке истории, заменив их конструкциями более «стройными»: ухо урезано, вода подана, отец пойман, царица очарована.

2. Многословные простые → бессоюзные сложные. Следует ли расценивать как эволюционный процесс формирования бессоюзных сложных предложений на основе нескольких простых? Несомненно, поскольку объединение простых предложений в бессоюзные сложные существенно увеличило синтаксические возможности в выражении смысловых отношений между описываемыми ситуациями.

Одно дело сказать: Лес рубят. Щепки летят. Но совсем другое: Лес рубят – щепки летят. Оформление двух предложений в бессоюзное сложное позволяет выразить отношения, которые недоступны для простых предложений. В данном случае это условные отношения. А какие отношения в предложении «Немудрено голову срубить – мудрено приставить»?

3. Бессоюзные сложные → сложносочинённые. Данный переход – новая ступень в синтаксической эволюции, поскольку сочинительные союзы позволяют материализовать отношения, выражаемые в бессоюзных предложениях только с помощью интонации.

4. Сложносочинённые → сложноподчинённые. В «Слове о полку Игореве» мы находим на месте сложноподчинённых предложений (естественно, с современной точки зрения) либо бессоюзные, либо сложносочинённые: «Тогда Игорь возре на светлое солнце и виде: (союз „что“ отсутствует. – В.Д.) от него тьмою вся своя воя прикрыты» (Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидел: от него тьмою все его воины покрыты).

В «Русской правде» читаем: «А жалобник солжет, и его бити кнутом да вкинути в тюрьму». На современном русском мы бы сказали: «А если жалобщик солжёт, то его бить кнутом и кинуть в тюрьму».

Конечно, система сложноподчинённых предложений прошла свой эволюционный путь. Так, мы привыкли к тому, что в русском языке, как и других, придаточное определительное занимает постпозиционное положение в сложноподчинённом предложении – после главной части. Между тем вплоть до XVII в. в русском языке, как и в древнерусском, преобладало препозиционное положение определительной части по отношению к главной. Вот вам пример из «Московской грамоты 1572 года»: «А которые князи служилым в Московской и Тверской земле, и те князи служат сыну моему Ивану». Мы видим здесь, кстати говоря, перед главной частью «лишний», с точки зрения современного русского языка, сочинительный союз «и», что свидетельствует о недостаточной упорядоченности русского синтаксиса в это время в выражении сочинительных и подчинительных отношений в сложных предложениях.

По свидетельству И.П. Ивановой и Л.П. Чахоян, система сложноподчинённых конструкций сформировалась в английском уже к XVIII в., а сложносочинённых – уже к XIII. В русском же языке мы находим несколько иную ситуацию: даже в XVIII в. как сложносочинённые, так и сложноподчинённые предложения употреблялись неупорядоченно. Именно этим объясняется тот, казалось бы, неожиданный факт, что М.В. Ломоносов протестовал против частого употребления союзов. Он писал: «Союзы – ничто иное суть, как средства, которыми идеи соединяются, и так подобны они гвоздям или клею, которыми части какой махины сплочены и склеены бывают. И как те махины, в которых меньше клею и гвоздей видно, весьма лучший вид имеют, нежели те, в которых спаев и склеек много, так и слово важнее и великолепнее бывает, чем в нём союзов меньше» (Будагов P.A. Введение в языкознание. М., 1958. С. 307). Упорядочение системы сложных предложений в русском языке произошло в XIX в.

5.  Однотипные сложные → смешанные сложные. XIX – золотой век русской литературы. Она существенным образом повлияла на эволюцию синтаксической системы русского языка. В качестве её конечного пункта следует расценивать сложные предложения, в которых гармонично сочетаются все три типа связи – бессоюзная, сочинительная и подчинительная.

Нет сомнения в том, что М.В. Ломоносов изменил бы своё мнение о союзах, если бы он чудесным образом стал современником A.C. Пушкина, который умел в одно предложение вмещать целое стихотворение, которое не теряет своей ясности и прелести от того, что в нём представлены все типы связи, используемые в сложных предложениях. Вот вам доказательство:

ВОСПОМИНАНИЕ

Но любое ли изменение в языке следует расценивать как эволюционное, прогрессивное? Нет, не любое, поскольку в языке имеются изменения эволюционно нейтральные и даже инволюционные, регрессивные (например, чрезмерная варваризация). Возьмём пример эволюционно нейтрального изменения в английском языке в области синтаксиса.

В книге И.П. Ивановой и Л.П. Чахоян «История английского языка» (М., 1976. С. 251) читаем: «Английский язык в этот период (древнеанглийский – VII–XI вв.) – это язык по преимуществу синтетического строя, т. е. основные грамматические отношения в нём передаются с помощью флексий. Этим объясняются следующие особенности построения предложений: 1) относительно свободный порядок расположения членов предложения; 2) преобладание управления и согласования как способов передачи синтаксических отношений; 3) большая по сравнению с современным английским языком функциональная нагрузка глагола, ибо личная форма глагола могла создавать предложение, выступая самостоятельно (односоставные предложения и неполные бесподлежащные предложения)».

В среднеанглийском языке (XII–XV вв.) синтетизм начинает уступать место другой тенденции – аналитизму, что было связано с разрушением системы флексий (так, существительное к XVI в. утратило окончания четырёх падежей). Следует ли расценивать переход английского языка от синтетического строя к аналитическому как эволюционный, прогрессивный? Нет, его следует признать эволюционно нейтральным. В противном случае мы должны признать, что китайский язык, как и другие изолирующие языки, в своей эволюции намного опередил все неизолирующие языки с развитой системой флексий, включая все индоевропейские языки.

 

33. СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ МЕТОД В ЯЗЫКОЗНАНИИ

Можно ли назвать такое очевидное сходство между приведёнными словами из современных и древних языков случайным? Отрицательный ответ на этот вопрос давали ещё в XVI в. Г. Постелус и И. Скалигер, в XVII в. – В. Лейбниц и Ю. Крижанич, в XVIII в. – М.В. Ломоносов и В. Джоунс.

Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) в материалах к своей «Российской грамматике» (1755) сделал набросок таблицы числительных первого десятка на русском, немецком, греческом и латинском языках. Эта таблица не могла не привести его к выводу о том, что эти языки являются родственными. Недаром он назвал её «Числа сродственных языков». Ф. Бопп назовёт их в начале XIX в. индоевропейскими, а позднее их будут также называть индо-германскими, арийскими, ариоевропейскими. Но М.В. Ломоносов обнаружил родство не только четырёх указанных языков. В книге «Древняя российская история» он указал на родство иранских и славянских языков. Более того, он обратил внимание на близость славянских языков с балтийскими. Он предположил, что все эти языки произошли из одного праязыка, высказав гипотезу о том, что прежде всего из него отделились греческий, латинский, германский и балто-славянский языки. Из последнего, по его мнению, произошли балтийские и славянские языки, среди которых он выделяет русский и польский.

М.В. Ломоносов, таким образом, ещё в первой половине XVIII в. предвосхитил индоевропейское сравнительно-историческое языкознание. Он сделал к нему лишь первые шаги. При этом он предвидел трудности, которые подстерегают исследователей, отважившихся на восстановление истории индоевропейских языков. Главную причину этих трудностей он видел в том, что придётся иметь дело с изучением процессов, происходивших в течение целых тысячелетий. С присущей ему эмоциональностью он писал об этом так: «Представим долготу времени, которою сии языки разделились. Польский и российский язык коль давно разделились! Подумай же, когда курляндский! Подумай же, когда латинский, греческий, немецкий, российский! О глубокая древность!» (цит. по: Чемоданов Н.С. Сравнительное языкознание в России. М., 1956. С. 5).

В первой половине XIX в. индоевропейское языкознание поднимается на подлинно научную высоту. Это было сделано с помощью сравнительно-исторического метода. Он был разработан

Ф. Боппом, Я. Гриммом и Р. Раском. Вот почему их считают основоположниками сравнительно-исторического языкознания вообще и индоевропейского в частности. Самой крупной фигурой среди них был Ф. Бопп.

Франц Бопп (1791–1867) – основатель индоевропейского сравнительно-исторического языкознания (компаративистики). Ему принадлежат две работы: «О спряжении в санскрите в сравнении с греческим, латинским, персидским и германским языками» (1816) и «Сравнительная грамматика санскрита, зенда, армянского, греческого, латинского, литовского, старославянского, готского и немецкого языков» (1833–1852). Сравнивая все эти языки между собою, учёный пришел к научно-обоснованному выводу об их генетическом родстве, возведя их к одному языку-предку – индоевропейскому языку. Он сделал это главным образом на материале глагольных флексий. Благодаря ему, XIX в. становится веком триумфального шествия в науке индоевропейской компаративистики.

Якоб Гримм (1785–1863) – автор четырёхтомной «Немецкой грамматики», первое издание которой выходило с 1819 по 1837 г. Описывая факты истории немецкого языка, Я. Гримм нередко обращался к сравнению этого языка с другими германскими языками. Вот почему его считают основателем германской компаративистики. В его работах заложены зародыши будущих успехов в реконструкции прагерманского языка.

Расмус Раек (1787–1832) – автор книги «Исследования в области древнесеверского языка, или происхождение исландского языка» (1818). Своё исследование он строил главным образом на материале сравнения скандинавских языков с другими индоевропейскими языками.

Конечный пункт компаративистики – реконструкция праязыка, его звуковой и смысловой сторон. К середине XIX в. индоевропейская компаративистика достигла весьма значительных успехов. Это позволило Августу Шляйхеру (1821–1868), как он сам полагал, восстановить индоевропейский язык до такой степени, что он написал на нём басню Avis akvasas ka «Овца и кони». Вы можете ознакомиться с нею в книге Звегинцева В.А. «История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях». Более того, он представил в своих работах родословное древо индоевропейских языков. Через посредство внутренних праязыков А. Шляйхер вывел из индоевропейского праязыка девять языков и праязыков: германский, литовский, славянский, кельтский, италийский, албанский, греческий, иранский и индийский.

Наивысшего расцвета индоевропейская компаративистика достигла к концу XIX в. в шеститомном труде К. Бругмана и Б. Дельбрюка «Основы сравнительной грамматики индоевропейских языков» (1886–1900). Этот труд – настоящий памятник научной кропотливости: на огромном материале его авторы вывели огромное число праформ индоевропейского языка, однако они, в отличие от А. Шляйхера, не были столь оптимистичны в достижении конечной цели – полностью восстановить этот язык. Более того, они подчёркивали гипотетический характер этих праформ.

В XX в. в индоевропейской компаративистике усиливаются пессимистические настроения. Французский компаративист Ан-туан Мейе (1866–1936) в книге «Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков» (русский перевод – 1938 г.; указ. хрест. С. 363–385) по-новому формулирует задачи сравнительно-исторического языкознания. Он ограничивает их подбором генетических соответствий – языковых форм, произошедших из одного праязыкового источника. Восстановление же этого последнего он считал нереальным. Степень гипотетичности индоевропейских праформ он считал такой высокой, что лишал эти формы научной ценности.

После А. Мейе индоевропейская компаративистика всё больше и больше оказывается на периферии лингвистической науки, хотя и в XX в. она продолжала развиваться. В связи с этим укажем на следующие книги:

1. Десницкая A.B. Вопросы изучения родства индоевропейских языков. М.;Л., 1955.

2. Семереньи О. Введение в сравнительное языкознание. М., 1980.

3. Сравнительно-историческое изучение языков разных семей / Под ред. Н.З. Гаджиева и др.1-я кн. М., 1981; 2 кн. М., 1982.

4. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXI. Новое в современной индоевропеистике / Под ред В.В. Иванова. М., 1988.

В рамках индоевропеистики развивались её отдельные отрасли – германская компаративистика (ее основатель – Якоб Гримм), романская (её основатель – Фридрих Диц /1794—1876/), славянская (её основатель – Франц Миклошич /1813—1891/) и др.

Сравнительно недавно у нас вышли прекрасные книги:

1. Арсеньева М.Г., Балашова С.Л., Берков В.П. и др. Введение в германскую филологию. М., 1980.

2. Алисова Т.Б., Репина P.A., Таривердиева М.А. Введение в романскую филологию. М., 1982.

Общую теорию сравнительно-исторического метода в языкознании в целом можно найти в книгах:

1. Макаев Э.А. Общая теория сравнительного языкознания. М., 1977.

2. Климов Г.A. Основы лингвистической компаративистики. М., 1990.

На выполнение каких задач направлен сравнительно-исторический метод в языкознании? С его помощью осуществляются попытки:

1) реконструировать систему праязыка, а стало быть, его фонетическую, словообразовательную, лексическую, морфологическую и синтаксическую системы;

2) восстановить историю распада праязыка на несколько диалектов, а в дальнейшем и языков;

3) реконструировать историю языковых семей и групп;

4) построить генеалогическую классификацию языков.

В какой мере эти задачи выполнены современной наукой? Это зависит от того, о какой ветви компаративистики идёт речь. На лидирующем положении, очевидно, остаётся индоевропеистика, хотя и другие её ветви в XX веке проделали огромный путь. Так, в двух названных мною книгах, изданных под ред. Н.З. Гаджиева, описано весьма внушительное число языков – индоевропейские, иранские, тюркские, монгольские, финно-угорские, абхазо-адыгские, дравидийские, языки банту и др.

В какой мере восстановлен индоевропейский язык? По традиции, идущей из XIX в., больше других восстановлены две системы индоевропейского языка – фонетическая и морфологическая. Это нашло отражение в упомянутой мною книге Освальда Семереньи. Он даёт вполне завершённую систему индоевропейских фонем – как гласных, так и согласных. Любопытно, что система гласных фонем существенным образом совпадает с системой гласных фонем русского языка, правда, в индоевропейском, как показал О. Семереньи, были представлены долгие аналоги русских /I/, /U/, /Е/, /О/, /А/.

Существенным образом реконструирована и морфологическая система индоевропейского языка. По крайней мере, у О. Семереньи описаны морфологические категории индоевропейских существительных, прилагательных, местоимений, числительных и глаголов. Так, он указывает, что в данном языке, очевидно, первоначально было два рода – мужеско/женский и средний (С. 168). Этим объясняется совпадение форм мужского и женского рода, например, в латинском: pater (отец) = mater (мать). О. Семереньи также утверждает, что индоевропейский язык имел три числа – единственное, множественное и двойственное, восемь падежей – номинатив, вокатив, аккузатив, генитив, аблатив, датив, локатив и инструменталис (они сохранились в санскрите, в других же языках их число сократилось: в старо-славянском – 7, латинском – 6, греческом – 5). Вот какие, например, падежные окончания имелись в индоевропейском в единственном числе: ном. – S, вок. – нуль, акк. – М и т. д. (С. 170). Подробно описана у О. Семереньи система индоевропейских глагольных форм по времени.

Конечно, далеко не всё внушает доверие в компаративистике. Так, с трудом верится, что большинство существительных, прилагательных и глаголов в индоевропейском языке имели трёхморфемную структуру: корень + суффикс + окончание. Но именно такое утверждение мы находим во «Введении в германскую филологию» (С. 41).

Что касается восстановления индоевропейской лексики, то современные компаративисты здесь следуют заветам А. Мейе, который считал задачу восстановления фонетического облика индоевропейских слов неосуществимой. Вот почему на месте индоевропейского слова мы обычно находим лишь перечень слов из ряда индоевропейских языков, восходящих к невосстановленной индоевропейской праформе. Так, германисты, например, могут привести такие примеры:

нем. zwei 'два' – нидерл. twee, англ. two, дат. to, норв. to, др. – исл. tveir, гот. twai;

нем. zehn 'десять' – нидерл. tien, англ. ten, дат. ti, швед, tio, др. – исл. tiu, гот. taihun;

нем. Zunge 'язык' – нидерл. tong, англ. tongue, швед, tunga, норв. tunge, др. – исл. tunga, гот. tuggo.

 

34. ГЕНЕАЛОГИЧЕСКАЯ КЛАССИФИКАЦИЯ ЯЗЫКОВ

Благодаря компаративистике, в нашу науку пришёл тот тип классификации языков, который называют генеалогическим. Предметом такой классификации являются все известные языки, но её цель – подразделить эти языки по мере их генетического родства. Вот почему в ней мы находим определённые языковые семьи с входящими в них группами и подгруппами языков. Выделим здесь основные из них, опираясь на «Введение в языкознание» Ю.С. Маслова (М., 1997. С. 228–230).

I. Индоевропейские языки.

1. Славянские (основные): восточные – русский, украинский, белорусский; западные – польский, чешский, словацкий; южные – болгарский, македонский, сербохорватский, словенский, старославянский.

2. Балтийские: литовский, латышский, древнепрусский (мёртв.).

3. Германские: английский, немецкий, нидерландский, африкаанс (в ЮАР), идиш, шведский, норвежский, датский, исландский, готский (мёртв.) и др.

4. Кельтские: ирландский, валлийский, бретонский и др.

5. Романские: испанский, португальский, французский, итальянский, румынский и др. языки, образовавшиеся на основе латинского языка.

6. Албанский.

7. Греческие: древнегреческий и новогреческий.

8. Иранские: афганский (пушту), таджикский, осетинский, курдский, авестийский (мёртв.) и др.

9. Индийские: хинди, урду, цыганский, непальский, санскрит (мёртв.) и др. исторически некоренные языки Индии, появившиеся в ней после прихода индоевропейцев.

10. Армянский.

11. Анатолийские (мёртв.): хеттский, лувийский и др.

12. Тохарские (мёртв.): турфанский, кучанский и др.

II. Семито-хамитские (афразийские).

1. Семитские: арабский, амхарский (в Эфиопии), иврит, финикийский (мёртв.) и др.

2. Кушитские: сомалийский, галлийский и др.

3. Берберские: туарег, кабил, риф и др. языки Сев. Африки.

4. Чадо-хамитские: хауса, муби и др. африканские языки этой группы.

5. Египетские: древнеегипетский, коптский.

III. Картвельские: грузинский, мегрельский, чанский, сванский.

IV. Абхазо-адыгские: абхазский, адыгейский, кабардино-черкесский.

V. Нахско-дагестанские: чеченский, ингушский, аварский, лезгинский, лакский и др.

VI. Дравидийские: тамильский, телегу и др. языки Индии, существовашие там ещё до прихода индоевропейцев.

VII. Уральские.

1. Финно-угорские: венгерский, хантыйский, мансийский, финский, эстонский, карельский, марийский, удмурдский, эрзя, мокша и др.

2. Самодийские: ненецкий, селькупский, энецкий и др.

VIII. Тюркские: турецкий, азербайджанский, туркменский, узбекский, киргизский, казахский, татарский, башкирский, чувашский, якутский, тувинский и др.

IX. Монгольские: монгольский, бурятский, калмыцкий и др.

X. Тунгусо-маньчжурские: эвенкийский, нанайский, удэгейский и др.

XI. Чукотско-камчатские: чукотский, ительменский, корякский и др.

XII. Эскимосско-алеутские: алеутский, эскимосский и др.

XIII. Китайско-тибетские: китайский, бирманский, тибетский и др.

XIV. Тайские: тайский, лаосский и др.

XV. Австроазиатские: вьетнамский, кхмерский и др.

XVI. Австронезийские (малайско-полинезийские): индонезийский (возникший из малайского), тагальский, гавайский, таити, фиджи и др.

XVII. Конго-кордофанские: суахили, ибо, йоруба и др.

XVIII. Нило-сахарские: нуэр, бари и др.

XIX. Койсанские: готтентотский, бушменский и др.

XX. Америндейские: кечуа, майа, навахо, хопи и др.

XXI. Папуасские.

XXII. Австралийские: аранта и др.

Генетическое родство некоторых языков до сих пор не определено: например, японского, корейского, юкагирского, нивхского, баскского, шумерского (мёртв.) и др. Кроме того, три последние семьи объединены в большей мере по географическому принципу, чем по генетическому. Но степень родства других семей расценивается учёными по-разному. Так, В.М. Иллич-Свитыч относил к одной – ностратической – семье (лучше: сверхсемье) индоевропейские, семито-хамитские, картавельские, дравидийские, уральские, тюркские, монгольские и тунгусо-маньчжурские языки. Подобный масштаб мог бы привести учёного, который прожил лишь 32 года (1934–1966), к объединению всех языков в глобальную макросемью, а следовательно, к монолингвальной гипотезе о происхождении языка – гипотезе, по которой все языки возникли из одного праязыка.

Рассмотрим подробнее подгруппы только трёх языковых групп – современных германских, романских и славянских языков.

Германские языки. Современные германские языки делят на две подгруппы – западные и северные. К западногерманским относятся 6: английский, немецкий, голландский (нидерландский), африкаанс (бурский), идиш, фризский; к северогерманским – 5: шведский, норвежский, датский, исландский и фарерский.

На германских языках сейчас говорит больше 600 млн чел. Среди германских языков по числу говорящих лидирует английский. На нём говорят приблизительно 300 млн чел. – не только в Британии и США, но и во многих других странах – ЮАР, Австранлии, Новой Зеландии, Индии и др. Немецкий распространён не только в Германии, но и Австрии, Швейцарии, Люксембурге и др. Он охватывает приблизительно 100 млн чел. Голландский – язык Нидерландов и Фландрии. Им пользуются также на севере Бельгии, США и др. На нём говорят приблизительно 15 млн чел. Африкаанс – один из языков ЮАР. На нём говорят потомки голландских колонизаторов.

Их приблизительно 3,5 млн чел. Идиш – еврейский язык, возникший в Средние века на территории Германии. Его не следует путать с ивритом – языком Израиля, который, как и арабский, относится к семитским языкам. На фризском языке говорят в основном немногочисленные жители Фризских островов.

Шведский (около 7 млн чел.), норвежский (около 3 млн чел) и датский (приблизительно 3,5 млн чел.) – скандинавские языки. На исландском говорит приблизительно 300 тыс. чел. в Исландии, а на фарерском – на Фарерских островах (приблизительно 35 тыс. чел.).

Романские языки. Современные языки, произошедшие от языка древних римлян, могут быть условно поделены на две подгруппы. В первую из них входят языки государственные, а во вторую – региональные (принадлежащие нацменьшинствам). В первую подгруппу входят: испанский, португальский, французский, итальянский, румынский и молдавский (6), а во вторую: галисийский, каталанский, провансальский (окситанский), сардинский, ретороманский (5).

Точная цифра пользующихся романскими языками не установлена (приблизительно 900 млн чел.). Больше всего среди романцев говорят на испанском – приблизительно 450 млн чел. На нём говорят не только в Испании, но и в Латинской Америке (Аргентине, Мексике, Боливии, Венесуэле, Чили и др.), а также в Африке (Экваториальная Гвинея, Королевство Марокко) и на Филлипинах. Португальским пользуется около 250 млн чел. Это язык не только Португалии, но и Бразилии (больше всего), а также Анголы, Мозамбика, Гвинее-Бисау и др. стран. На французском сейчас говорит приблизительно 100 млн чел. Это язык Франции, а также многих других стран – главным образом бывших африканских колоний (Гвинеи, Заира, Конго, Мали, Сенегала и др.). Итальянский использует примерно 60 млн чел. Это язык Италии. Но он также – один из официальных языков Швейцарии. На румынском говорит население Румынии (свыше 20 млн чел.), а на молдавском – Молдовы (более 2,5 млн чел.).

Носители галисийского языка живут в основном на северо-западе Испании, а каталанского – на востоке Испании. Каталонцы живут и во Франции, хотя пользуются они родным языком меньше, чем французским. Носители провансальского (окситанского) языка живут на юге Франции. На провансальском языке писали свои стихи в XII–XIII вв. трубадуры, однако со временем (начиная с XVI в.) провансальский язык был низведён до положения местного языка (патуа). Сардинский язык – язык острова Сардиния, принадлежащего Италии. Его носители владеют итальянским, а родным языком пользуются лишь в обиходе. Ретороманский язык – один из языков Швейцарии, наряду с французским, немецким и итальянским. На нём преподают в школах и вузах, издаётся периодическая печать и т. д. Однако число ретороманцев невелико – примерно 50 тыс. чел. Литературный ретороманский язык существует в пяти вариантах.

Как и германских, современных романских мы насчитали 11 языков. Но вопрос о количестве романских языков не имеет однозначного ответа. Нет ответа на вопросы, связанные со статусом гасконского. франкопровансальского, арумынского, меглетинского и истриотского языков/диалектов.

Также неясен статус романских креольских языков. Эти языки возникли в результате своеобразного освоения европейских языков жителями колоний. Так, креолы французского типа превратили французское слово connaitre в net, a l'autre – в lot. Некоторые креольские языки получили очень широкое распространение в бывших островных колониях Франции, Испании и Португалии. Например, на острове Гаити на креольском языке французского типа говорит 90 % населения.

Славянские языки. Если оставить в стороне старославянский (церковнославянский) язык, на который Кирилл (ок. 827–869) и Мефодий (ок. 815–885) с греческого перевели «Библию» и который создавался на южнославянской основе, и полабский – один из западнославянских языков, который исчез к XVIII в., то мы получим следующую классификацию современных славянских языков:

 

35. ТИПОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД В НАУКЕ О ЯЗЫКЕ

В моих книгах «Функциональная грамматика Вилема Матезиуса. Методологические особенности концепции» (М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010) и «Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство» (M.: КД ЛИБРОКОМ, 2010) вы можете найти достаточно подробное описание методологической структуры лингвистической типологии. Здесь же я приведу её в урезанном виде:

В отличие от компаративистики, лингвистическая типология сравнивает языки не для того, чтобы восстановить их праязыки, а для того, чтобы выявить в них те или иные общие или специфические черты. Общая типология это делает на материале всех (в идеале) языков, а частная – на материале двух и более языков, однако, не охватывая всех. Контрастивная лингвистика делает упор на высвечивание в сравниваемых языках их отличий (контрастов), а конфронтативная учитывает в них не только отличия, но и сходства.

Общая типология языков

Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) – основатель общей типологии в языкознании. Он разработал морфологическую классификацию языков, включающую четыре типа языков – флективные (типа индоевропейских), агглютинативные (типа тюркских), изолирующие (типа китайского) и инкорпорирующие (типа америндейских). При этом он опирался на исследования братьев Фридриха и Августа Шлегелей (Аракин В.Д. Сравнительная типология английского и русского языков. М., 1979. С. 37). В языках первого типа намечена тенденция к использованию многозначных флексий, второго типа – однозначных, третьего типа – к отсутствию морфологических аффиксов и четвёртого типа – к построению предложений, напоминающих слова.

Классификация В. Гумбольдта стала основой общей типологии языков в дальнейшей её истории. Так, Ф.-Н. Финк раздробил её на восемь типов языков: подчиняющий (турецкий), инкорпорирующий (гренландский), упорядочивающий (субия), корнеизолирующий (китайский), основоизолирующий (самоанский), корнефлектирующий (арабский), основофлектирующий (греческий) и группофлектирующий (грузинский).

Уже Ф.-Н. Финк привнёс в общую типологию языков – наряду с морфологическими – синтаксические критерии, а в XX в. наш знаменитый типолог Иван Иванович Мещанинов (1883–1967) осуществил чисто синтаксическую классификацию языков. Он выделил три типа языков:

1) пассивного строя (типа чукотского), где субъект (подлежащее) и объект (дополнение) не имеют никакого грамматического оформления; в них глаголы не делятся на переходные и непереходные;

2) номинативного строя (типа индоевропейских, а также тюркских, финно-угорских и мн. др.), где подлежащее выражается, как правило, именительным падежом как при непереходном глаголе, так и при переходном (Я иду – я читаю книгу);

3) эргативного строя. Эргативный строй предложения характеризуется своими особенностями. Они свойственны некоторым палеоазиатским языкам (например, чукотскому) и кавказским (абхазскому, аварскому и др.). Эргативные языки отличаются от номинативных. В последних (а к ним относятся привычные нам индоевропейские языки) падеж существительного, с помощью которого обозначается субъект действия, не зависит от переходности/непереходности употребляемого с ним предикативного глагола. Вот почему в номинативных языках правила позволяют употреблять как «Книга была прочитана Петром», так и «Пётр прочитал книгу». В эргативных же языках использование агентивного существительного либо в роли дополнения, либо в роли подлежащего зависит от переходности/непереходности предикативного глагола. Переходный глагол требует постановки агентивного существительного в роли дополнения (т. е. в косвенном или эргативном падеже): «Книга была прочитана Петром» но не «Пётр прочитал книгу». С непереходным же глаголом употребляется абсолютив (прямой падеж): «Иван не спит», но не «Ивану не спится». Упрощенно говоря, в эргативных языках переходные глаголы употребляются в пассивных конструкциях, а непереходные – в активных.

О ближайшей истории общей лингвотипологии могут дать хорошее представление следующие книги:

1. Принципы типологического анализа языков различного строя / Под ред. Б.А. Успенского. М., 1972.

2. Принципы описания языков мира / Под ред. В.Н. Ярцевой и Б.А. Серебренникова. М., 1976.

3. Теоретические основы классификации языков мира / Под ред. В.Н. Ярцевой. М., 1980.

4. Мечковская Н.Б. Общее языкознание. Структурная и социальная типология языков. Минск, 2000.

Контрастивная лингвистика ( лингвистическая характерология )

В XX в. получила развитие и частная типология языков. Её контрастивное направление связано с гениальным чешским учёным Вилемом Матезиусом (1882–1945). Контрастивную (сопоставительную) лингвистику он интерпретировал как характерологическую. Он видел основную задачу лингвистической характерологии в том, чтобы с помощью сравнения нескольких языков между собою обнаружить в них наиболее характерные черты. Так, сравнивая чешский язык с немецким и английским в области словообразования, В. Матезиус обнаружил, что эти языки располагают неодинаковым числом производящих основ, служащих для обозначения понятий «дом» и «нести». Это легко показать с помощью таблицы:

Примеры показывают, что словообразовательные структуры, объединённые общим содержанием, своеобразны в разных языках. На месте нескольких словообразовательных гнёзд в английском мы обнаруживаем только одно в чешском и два в немецком.

Другой пример из словообразования. Механизм соединения словообразовательного форманта с производящей основой создаваемого слова предполагает учёт говорящим словообразовательной валентности, т. е. учёт сочетаемостных свойств словообразовательных элементов. В. Матезиус обнаружил, что для чешского языка типичны такие сочетания, как «исконный элемент + исконный» и «заимствованный элемент + заимствованный». Структуры смешанного типа здесь, в отличие от английского языка, очень редки (например, Dvořak-eum «концерт из произведений Дворжака»).

Характерную черту английского языка в области морфологии В. Матезиус видел в развитии его возможностей, связанных с употреблением одних частей речи в значении других. По этим возможностям он превосходит, например, славянские языки. Так, в английском языке существительное может легко употребляться в значении прилагательного, что трудно сделать в чешском или русском: the evening radical paper «вечерняя радикальная газета», a too London point of view «слишком лондонская точка зрения»). Более того, английский язык позволяет адъективировать даже глагол: а non-stop flight «безостановочный полет». Аналитическая тенденция (движение к сокращению числа окончаний) позволяет английскому языку также легче, чем синтетическим языкам, употреблять существительное в значении глагола, т. е. вербализировать его. Для этого достаточно перед существительным поставить to. Примеры В. Матезиуса: an eye «глаз» – to eye «смотреть»; a snow-ball «снежок» – to snow-ball «играть в снежки».

Одну из характерных черт английского языка в сравнении с чешским в области синтаксиса В. Матезиус видел в том, что в первом тема чаще выражается подлежащим, а во втором – дополнением (ср. ответы на вопрос «Кем было написано это письмо?»: This letter was written by Pа «Это письмо (тема – подлежащее) было написано папой» – Tenhle dopis napsal tatinek «Это письмо (тема – дополнение) написал папа»). (Подробно см.: Даниленко В.П. Функциональная грамматика Вилема Матезиуса. Методологические особенности концепции. С. 51).

Контрастивная (сопоставительная) лингвистика получила в дальнейшем довольно большую популярность. Её теоретические основания вы можете найти в книге: Ярцева В.Н. Контрастивная грамматика. М., 1981.

Конфронтативная лингвистика

Ещё большее развитие, чем контрастивная, в наше время приобрела конфронтативная форма частной типологии языков. Вот только некоторые книги из этой области:

1. Аракин В.Д. Сравнительная типология английского и русского языков. Л., 1979.

2. Гак В.Г. Сравнительная типология французского и русского языков. М., 1983.

3. Зеленецкий А.Л., Монахов П.Ф. Сравнительная типология немецкого и русского языков. М., 1983.

4. Халифман Э.А., Кузнецова И.Н., Козлова З.Н. Пособие по сопоставительному изучению грамматики французского и русского языков. М., 1981.

Авторы этих книг не ставили перед собой задачи выделения отличительных (контрастивных) особенностей в сравниваемых языках. Их отличительные черты они рассматривали на равных с общими. Выделение общего и различного в сравниваемых языках – задача конфронтативной лингвистики.

Возьмём первую книгу и откроем на 116 странице. Речь на ней идёт о выражении семы (значения) единичности/множественности в русском и английском языках. Автор обращает внимание, что в обоих языках значение множественности передаётся с помощью окончаний (город а – town s ). В этом состоит сходство между ними. Но дальше он указывает и на разницу между этими языками: «В отличие от русского языка, сема единичности в английском языке представлена только нулевой морфемой, например: town, рlay, foot». Сначала – сходство, а потом – различие. Делаем вывод: перед нами конфронтативное исследование.

Возьмём теперь четвёртую из этих книг и откроем её на странице 42. Что мы на ней можем прочитать? «Продуктивным способом обогащения класса существительных в системе французского словообразования является конверсия. Субстантивация характерна и для русского языка, её основным источником служат прилагательные и, реже, наречия». Сделаем остановку. Мы находим здесь указание на сходство французского языка с русским. Читаем дальше: «Поскольку база субстантивации (употребления несубстантивных частей речи в значении существительного. – В.Д.) во французском языке шире, чем в русском…». Дальше можно не читать, поскольку и этого достаточно, чтобы увидеть, что речь идёт теперь о разнице между французским языком и русским. Дальнейшие примеры, приводимые авторами, показывают, что между сравниваемыми ими языками в области субстантивации имеются как сходства, так и различия. Следовательно, перед нами лингвотипологическое исследование конфронтативного типа. Кстати говоря, авторы цитируемого учебника потому усмотрели во французском языке более широкую базу для субстантивации, что субстантивация в нём, как и в других артиклевых языках, облегчается за счёт наличия артиклей, которых нет в русском.

 

36. ОБЩЕТИПОЛОГИЧЕСКАЯ КЛАССИФИКАЦИЯ ЯЗЫКОВ

Лучше всего этот вопрос изложен у П.С. Кузнецова в его брошюре «Морфологическая классификация языков» (М., 1954), в учебнике В.И. Кодухова (С. 289–303) и во «Введении в языкознание» Л.И. Баранниковой (Саратов, 1973. С. 316–323) а также: Даниленко В.П. Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство. М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010. С. 13–25); статья «Общая типология языков в концепции В. Гумбольдта» на сайте http://www.islu.ru/danilenko.

Основатель общетипологической (морфологической) классификации языков В. Гумбольдт описал четыре типа языков – флективные, агглютинативные, инкорпорирующие и изолирующие.

Флективные языки

Характерной чертой этих языков является флективный способ морфологизации. При этом флексия, как правило, в них совмещает в себе несколько морфологических значений, т. е. обладает фузией (синкретичностью, многозначностью). Возьмите, например, форму глагола в следующих языках – русском, французском, немецком и английском в предложениях: «Солнце говор ит : „Мое имя – Солнце“ », «Le soleil di t : „Je m'appelle soleil“ », «Die Sonne sag t : „Ich heise die Sonne“ », «The sun say s : „My name is sun“ ». Мы видим, что флексия глагола со значением «говорить» в этих языках употреблена здесь в настоящем времени, 3-м лице и единственном числе. Выходит, одна флексия передает сразу три значения, т. е. морфологизирует соответственную лексему одновременно по времени, лицу и числу.

Не все флективные языки в равной мере пользуются флексией для морфологизации. В большей мере ею пользуются синтетические языки (к ним принадлежат, например, славянские), а в меньшей мере – аналитические (среди индоевропейских к ним можно отнести французский и английский). В последних при морфологизации прибегают часто к аналитическим средствам – артиклям, если речь идёт о морфологизации существительных. Так, в русском слове «солнце» род, число и падеж передаются синтетически – флексией, а во французском значение м. р. и ед. ч. передаётся у подобного слова с помощью артикля – отдельно от самого слова, аналитически. В английском же языке в данном случае артикль не передаёт ни рода, ни числа, ни падежа; мы узнаем об им. п. и ед. ч. у английской лексемы, о которой идёт речь, по нулевой флексии. В немецком же языке морфологические значения могут передаваться сразу и аналитически (артиклем), и синтетически (флексией), что создает морфологический плеоназм (избыточность). Немецкий язык, таким образом, может быть придвинут поближе к синтетическим языкам, хотя он и относится к артиклевым. К тому же в нём может использоваться ещё и внутренняя флексия (das Buch – die Bücher (книга – книги), где мн. ч. выражается трижды – артиклем, внутренней флексией и внешней).

Агглютинативные языки

В отличие от флективных языков, где представлена тенденция к употреблению однозначных морфологических показателей, в агглютинативных языках чаще используются однозначные морфологические аффиксы. Вот почему они как бы последовательно приклеиваются друг к другу (агглютинация – склеивание). Так, мэктэплэрдэн по-татарски значит «из школ», где «дэн» – род. п., а «лэр» – мн. ч. Грузинский пример: сахлэбс «домам», где «эб» – показатель мн. ч., а «с» – дат. п.

Из подобных примеров вовсе не следует, что граница между флективными и агглютинативными языками является абсолютной. На самом деле, речь лишь идёт о тенденции первых к употреблению многозначных аффиксов и о тенденции других – к использованию однозначных аффиксов. Но граница между ними относительна: у первых есть однозначные флексии (например, числа у английских существительных), а у других – многозначные (например, ясарлар/татарск. «сделают»/, где «лар» – совмещает 3 л. и мн. ч.).

Поскольку многозначность флексии является относительным признаком отграничения агглютинативных языков от флективных, В. Гумбольдт нашёл другое отличие между ними – фузию, которую он рассматривал как характерное явление флективных языков.

Что такое фузия? Вот как она определяется у О.С. Ахмановой: «Тесное морфологическое соединение изменяемого корня с многозначными нестандартными аффиксами, приводящее к стиранию границ между морфемами» (Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966. С. 505).

В фузии, таким образом, сочетаются, по крайней мере, два начала: спаянность корня с аффиксом и, во-вторых, многозначность последнего. Особенно ярко первый признак фузии – тесная спаянность корня (основы) с аффиксом – представлен в гаплологии («курский» вместо «курск + ский»). Так ли часто мы встречаем фузию в её первом проявлении? Весьма редко.

Многозначность/однозначность флексии – более надёжный критерий в отграничении флективных языков от агглютинативных, чем степень спаянности морфем в слове. Но и этот критерий является относительным. Вот почему В. Гумбольдт писал: «Агглютинативные языки отличаются от флективных не принципиально, как отвергающие всякое указание на грамматические категории посредством флексии» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. С. 125).

Разница между агглютинативными и флективными языками, таким образом, состоит лишь в степени фузионности: первые – менее фузионны, а другие – более. Недаром Э.Сепир стал называть флективные языки фузионными.

Инкорпорирующие ( полисинтетические ) языки

Между изолирующим и флективным классами языков В. Гумбольдт помещал не только агглютинативные языки, но и инкорпорирующие. Он писал: «Если взять в сочетании оба эти способа (флективный и изолирующий. – В.Д.), какими единство предложения фиксируется в понимании, то окажется, что есть еще и другой, противоположный им обоим способ, который здесь удобнее было бы считать третьим. Он заключается в том, чтобы рассматривать предложение вместе со всеми его необходимыми частями не как составленное из слов целое, а, по существу, как отдельное слово» (указ. соч. С. 141).

Что значит «рассматривать предложение как отдельное слово»? Что позволяет нам делить предложение в неинкорпорирующих языках на отдельные слова? Во-первых, паузы, а во-вторых, ударения: как правило, они отделяются друг от друга определёнными паузами и имеют соответственные ударения.

В инкорпорирующих языках указанные признаки (паузы и ударения) оказываются принадлежностями не отдельных слов, а словосочетаний (при частичном инкорпорировании) или целых предложений (при полном инкорпорировании). Кроме того, делению предложения на слова в неинкорпорирующих языках способствуют аффиксы (например, флексия свидетельствует о его конце). Выходит, в неинкорпорирующих языках акцентным единством и аффиксальной морфологизацией обладает, как правило, слово, а в инкорпорирующих – словосочетание или предложение в целом. Эти языки будто по ошибке оторвали эти признаки от слова и перенесли на синтаксические конструкции – инкорпоративные комплексы.

Если в неинкорпорирующих языках синтетическая тенденция доведена лишь до сложных слов (например, малоблагоприятный), то в инкорпорирующих она оказалась намного более сильной. При частичном инкорпорировании она превращает в акцентные единства сочетания слов, а при полном инкорпорировании – целые предложения. Пример частичного инкорпорирования из чукотского языка: Танкляволя (Хороший мужчина) кораны (оленя) пэлянэй (оставил). В инкорпоративную группу здесь слилось лишь словосочетание «тан (хороший) + кляволя (мужчина)». Пример полного инкорпорирования из этого же языка: Тымынгынторкын (Я вынимаю руки). В инкорпоративный комплекс здесь слилось целое предложение.

Другой пример: в индейском языке чинук слово-предложение Inialudam «Я пришел, чтобы отдать ей это» I – показатель прош. вр., п – 1 л. и ед. ч., i – корень от «это», а – корень от «она», l – показатель объекта, u – показатель действия, d – корень от «давать» и am – показатель цели. Пример из языка нутка: Inikwihlminihisita «Несколько маленьких огней горели в доме», морфологизация осуществлена за счёт minih – показателя мн. ч., it – показателя прошлого времени, а – показателя изъявительного наклонения.

Все эти предложения напоминают одно слово, поскольку они объединены одним ударением. Вот тут-то и возникает необходимость, как говорил В. Гумбольдт, рассматривать предложение как слово, а лучше сказать так: инкорпорирующее предложение (или словосочетание) уподоблять слову в неинкорпорирующих языках.

Поскольку в инкорпорирующих языках корневые и аффиксальные морфемы могут соединяться в целые предложения, эти языки называют также полисинтетическими, а это значит, что их можно назвать также минианалитическими.

Изолирующие языки

В. Гумбольдт рассматривал эти языки как полный антипод флективных. Если в последних морфологизация лексемы, как правило, осуществляется за счёт специальных показателей (чаще всего – флексий и артиклей), то в изолирующих языках система подобных средств не развита. Так, в китайском языке представлены лишь морфологические показатели множественного числа у некоторых существительных и морфологические показатели вида и времени у некоторых глаголов. Но это не означает, что в китайском нет других способов морфологизации лексемы. В нём лидирует позиционный (синтаксический) способ. Та или иная лексема морфологизируется в нём главным образом за счёт её позиции в предложении (или словосочетании): как существительное – сию хао «делаю добро », как прилагательное – хао жень «добрый человек », как глагол – жень хао во «человек любит меня = добр ко мне ».

Изолирующие языки П.С. Кузнецов называл аморфными или бесформенными. Эти термины следует признать неудачными, поскольку они отрицают наличие форм у слов в изолирующих языках. На самом деле нет бесформенных слов. Есть лишь разные способы перевода слов в их лексические, морфологические и синтаксические формы. Это значит, что китайское предложение Ча во бу хэ (Чая я не пью) состоит не из бесформенных (аморфных) слов, а из слов, которые в процессе создания этого предложения говорящим являли себя, как и в языках других типов, в трёх нефлексийных формах – лексической, морфологической и синтаксической. Каждая из них связана с соответственным периодом фразообразования.

В морфологический период фразообразования лексическая (начальная) форма слова переводится говорящим в морфологическую. Во флективных и агглютинативных языках этот перевод часто осуществляется за счёт флективной аффиксации (флексации), но в изолирующих – главным образом за счёт установления определённого порядка слов в создаваемом предложении.

В синтаксический период фразообразования китайский язык, как правило, сохраняет в предложении тот словопорядок, который устанавливается в морфологический период фразообразования, поскольку этот язык имеет ограниченное число флексий. Однако в некоторых случаях и в китайском языке обычный словопорядок в предложении может быть изменён. Так, предложение «Кэжень лэл» (Гости приехали) может быть употреблено в синтаксический период фразообразования и с обратным порядком «Лэл кэжэнь» (Приехали гости). Последний словопорядок даёт возможность употребить глагольный предикат в значении ремы. Изменение обычного словопорядка здесь объясняется наличием у глагола «лэл» окончания прошедшего времени и совершенного вида «-л». В подобных случаях китайский язык ведёт себя так же, как и любой другой язык с развитой флексийной морфологией.

Итак, великий немецкий типолог В. Гумбольдт сумел построить такую классификацию языков, которая в целом не утратила своего научного значения по сей день. Если все классы языков, входящие в неё, вытянуть в цепочку по степени аналитичности (от максимума к минимуму), то получится следующая последовательность: изолирующие – агглютинативные – флективные (их синтетизм увеличивается за счёт фузии, отсутствующей в предшествующем типе языков) – инкорпорирующие (начиная с частичного инкорпорирования и кончая полным).

 

37. КОНТРАСТИВНАЯ ФОНОЛОГИЯ

Отличительные особенности любой язык имеет на всех языковых уровнях – фонетическом, грамматическом, текстуальном. Так, на уровне звукового строя у каждого языка есть свои фонемные, звуковые, морфонемные, силлабические, акцентологические, интонационные особенности. Мы могли бы обратить внимание на слоговую структуру английского языка в сравнении с русским и увидеть, что в английском действует явная тенденция к закрытому слогу, а в русском – к открытому. Но мы сосредоточим здесь своё внимание на фонемно-звуковых контрастах, имеющихся во французском, немецком и английском языках в сравнении с русским.

Французский язык. Яркая контрастивная черта этого языка – наличие в нём носовых гласных. Особенно часто встречаются носовые [ō] и [ā].

[ō]: pont (мост), maison (дом), bon (хороший), long (длинный), mon (мой), ton (твой), monter (поднимать), montrer (показывать), contre (против) и т. д.

[ā]: maman (мама), langue (язык), grand (большой), française (французский), prendre (брать), entrer (входить), souvent (часто), comment (как), dans (в) и т. д.

Немецкий язык. Яркая контрастивная черта этого языка – наличие в нём долгих гласных. Они существенно увеличивают число гласных фонем в немецком языке. Почему их следует считать в этом языке фонемами? Потому что они выполняют смыслоразличительную функцию. Вот лишь некоторые примеры:

[i: ] / [i]: schief (кривой) / Schiff (корабль), ihn (его) / in (в);

[u: ] / [u]: Pute (индейка) / Putte (маленькая девочка), Mus (фруктовое пюре) / muß (должен), Ruhm (слава) / Rum (Ром);

[а: ] / [a]: Ahn (предок) / an (у), aßt (ели) / Ast (сук), Star (скворец) / starr (застывший), Staat (государство) / Stadt (город).

Английский язык. Яркая контрастивная черта звукового строя этого языка – наличие полифтонгов – дифтонгов и трифтонгов. В первом случае мы имеем дело со слиянием двух звуков (nose «нос», noise «шум»), а во втором – трёх (fire «огонь», our «наш»).

Следует ли полифтонги включать в состав фонем? На этот счёт имеется две точки зрения – монофонематическая и полифонематическая. Первая рассматривает полифтонги как особые фонемы, а вторая – нет. Какая из этих точек зрения выглядит разумнее? Полифонематическая. Исходя из неё, мы рассматриваем дифтонги или трифтонги не как особые фонемы, а как сложные – двойные или тройные – звукосочетания, подобные отдельным звукам. Полифонематическая точка зрения, таким образом, относит полифтонги не к языку, а к речи.

Перечисленные черты анализируемых языков выглядят как контрастивные только в сравнении их с русским, но если мы их сравним между собою, то эти черты сразу поблекнут. По крайней мере, исчезнет контраст между немецким и английским языком, поскольку в обоих есть долгие гласные и дифтонги.

Так, в английском имеются следующие долгие гласные:

/а:/: star (звезда), starch (крахмал), stark (застывший);

/о:/: port (порт), portal (портал), sport (спорт);

/u:/: book (книга), pool (лужа), spoon (ложка).

В свою очередь в немецком имеются такие дифтонги:

[ai]: Ei (яйцо), Ais (лёд), waiß (белый), heiß (жаркий), zwei (два), mein (мой), arbeiten (работать), nein (нет);

[au]: Maus (мышь), Haut (кожа), kaufen (покупать), bauen (строить), laut (громко), auch (тоже);

[oi]: Häuser (дома), Bäume (деревья), Räume (помещения), deutcsh (немецкий), Feuer (огонь), Freund (друг), neu (новый), treu (верный).

Конечно, рассмотренные черты звукового строя французского, немецкого и английского языков вовсе не исчерпывают всех особенностей этих языков. Мы обратили внимание лишь на те из них, которые, так сказать, бросаются в глаза даже человеку непросвещённому. Но тонкие профессионалы находят такие отличительные черты у тех или иных языков, о которых неспециалисты даже не догадываются. Так, Деллатр привёл такую последовательность первых пяти звуков во французском языке: r – е – а – l – t, а Жюйан: r – а – е – l – s. По частоте употребления в русском языке, по А.М. Пешковскому, пять первых звуков выстраиваются в такую цепочку: а – е – i – s – j (Гак В.Г. Сравнительная типология французского и русского языков. М., 1983. С. 37).

Рассмотрим теперь фонемно-звуковые особенности трёх языков – французского, немецкого и английского – на уровне гласных (см. таблицу).

Таким образом, французские гласные фонемы заняли в универсальной фонетической таблице позиции (она помещена в одиннадцатом вопросе – «Синхроническая фонетика (в узком смысле слова)») 1, 5, 7, 9, 10, 13, 14, 15, 16, 18, 19 (при этом в 10, 14, 16, 19 оказалась пара однотипных фонем, один неносовой, а другой – носовой). В немецком: 1, 5, 7, 8, 9, 11, 13, 14, 15, 16, 18 (при этом восемь гласных оказались гласными долгими, а семь – краткими). В английском: 1, 7, 8, 10, 13, 15, 16, 17, 19, 20 (из них пять долгих и шесть кратких).

Приведём примеры произношения этих фонем в ударных позициях:

1. Мы видим, что в зоне i в сопоставляемых языках нет больших расхождений: все они задействовали позицию № 1, хотя в германских языках в ней появился краткий и долгий вариант данных фонем.

2. В зоне u мы тоже не видим больших различий, однако, если оставить вопрос о долгих фонемах в германских языках, позиционные расхождения налицо: во французском и немецком, что их объединяет, трудная позиция № 5, зато все три языка освоили позицию № 7, но французский оставил пустой восьмую позицию, тогда как германские языки подтвердили здесь своё родство.

3. В зоне е французский близок немецкому по числу и качеству фонем, а английская фонема [е] стоит в гордом одиночестве и в особой позиции.

4. В зоне о мы снова видим большую близость между французским и немецким по полной занятости всех четырёх позиций.

5. В зоне а, наконец, отличился английский: он задействовал самые крайние позиции по ряду – своей «лягушкой» œ и долгим [а: ].

Как же мы можем определить своеобразие фонологических систем гласных в рассматриваемых языках по отношению друг к другу в целом?

Французский: более передний и более нижний, так как по ряду мы видим у него следующее соотношение фонем – 9 переднего ряда и 6 – заднего, а по подъёму – 3 над зоной е и 9 – под нею (явный перевес вниз).

Немецкий: более передний, чем задний (9–6), средний по подъёму (над зоной е – соотношение 6 на 6).

Английский: более задний по ряду, чем передний (перевес в пользу гласных заднего ряда в две фонемы – 4 на 6), более нижний по подъёму, чем верхний (5 под средней зоной и 4 – над нею).

Если коротко, то получится так: фр. – пер. и нижн., нем. – пер. и ср. (по подъёму) и англ. – задн. и нижн. Выходит, у каждого из них свой тип артикуляции в области гласных: у французского – переднерядно-нижнеподъёмный, у немецкого – переднерядно-среднеподъёмный и у английского – заднерядно-нижнеподъёмный.

Таким образом, по ряду английский противостоит двум других языкам как заднерядный переднерядным, а по подъёму немецкий противостоит двум другим как среднеподъёмный нижнеподъёмным. В терминах же сходства: по ряду больше похожи друг на друга французский и немецкий, а по подъёму – французский и английский.

В русском языке больше гласных заднего ряда (все – кроме и), но по подъёму получается середина по МФШ (над э – и, у, под э – о, а). Выходит, по подъёму он близок к немецкому, зато по ряду он ближе к английскому. Правда, его заднерядные (у, э, о, а) занимают по ряду лишь первую ступеньку, тогда как в английском три гласных фонемы задействовали самые крайние заднерядные позиции (долгие и:, о:, а:).

 

38. КОНТРАСТИВНОЕ СЛОВООБРАЗОВАНИЕ

Контрастивное словообразование высвечивает отличительные черты у сравниваемых языков, во-первых, на уровне образования отдельных слов и, во-вторых, на уровне продуктивности тех или иных способов словообразования в них.

Любой предмет – вместилище нескольких существенных признаков. Вот почему при его первичной номинации, т. е. при создании слова для его обозначения, люди, принадлежащие к разным народам, с одной стороны, могли обратить внимание на одни и те же признаки, а с другой – на разные. Так, римляне, немцы и русские при создании слова, обозначающего место, где река впадает в море, избрали один и тот же признак – сходство со ртом (море подобно рту, пьющему реку). Вот почему в латинском, немецком и русском это место называется однотипно: ostium (от os «рот»), Mundung (от Mund «рот») и устье (от «уста, рот»).

Но в контрастивной лингвистике больше обращают внимание не на сходства между языками, а на различия между ними. Вот почему на этот случай приведём несколько примеров:

1. При обозначении снегиря русские обратили внимание на связь этой птицы со снегом, а сербохорваты назвали её зимовкой, немцы – Gimpel от gumpel «подпрыгивать», французы – boureuil «букв.: пастушок».

2. Медведя славяне назвали медведем за то, что он мёд ест, зато у литовцев он именуется lokys от «курчавый».

3. Слово «пир» в славянских языках произведено от «пить». Следовательно, наши предки выделили в событии, обозначаемом данным словом, признак питья, но у римлян оно обозначается convivium (от vivere «жить»), a французы здесь использовали латинский корень fest «праздник» и создали соответственное его обозначение – festin.

4. Русские при образовании слов «белить», «обелять» (оправдывать) и т. п. обратили внимание на признак белизны обозначаемых явлений. Вот почему они в качестве производящего слова избрали прилагательное «белый». Но монголы избрали признак белизны для обозначаемых явлений, в которых наши предки тоже видели признак белизны, но они его не сделали главным при создании слов, их обозначающих. По-монгольски слово со значением «белый» звучит так: цыгаан, где цы– – является корнем. А вот список производных от него слов: цаас «бумага», цас «снег», цахлай «цапля», цыгаан «эмигрант» и т. п. Слово «цапля» праславянского происхождения и образовано от «чапати» (идти вразвалку, медленно).

Менее приметны отличия между разными языками на уровне способов словообразования, что связано с тем, что разные языки используют однотипные способы словообразования – деривационные, куда входят аффиксация и словосложение, и недеривационные, куда входят лексический, морфологический (конверсия) и синтаксический способы. Но и здесь отличия становятся очевидными, когда мы обращаемся к языкам структурно далёким друг от друга. Так, в индоевропейских языках наиболее распространенными являются аффиксальные способы словообразования – префиксация, суффиксация и т. п., зато в китайском большинство слов образованы за счёт словосложения (yishang «одежда», pengyou «друг», gonfren «рабочий», feiyi «самолёт», xinzhong «печалиться», где xin «сердце», a zhong «тяжёлое» и т. д.) (см.: Горелов В.Н. Грамматика китайского языка. М., 1982).

Труднее выявить своеобразие сравниваемых языков, когда речь идёт о языках по структуре сходных. Однако и здесь есть черты, которыми, например, французский, немецкий и английский отличаются друг от друга. Для первого из них характерна суффиксация, для второго – словосложение и для третьего – конверсия.

Уже М. Бреаль, Ш. Балли, Л. Вайсгербер и др. уделяли много внимания противопоставлению французского языка немецкому. Они приводили обычно такие пары примеров – спальня: dortoir – Schlafraum; аудитория: auditore – Horssaal, плавательный бассейн: nageoire – Schwimmplatz. Л. Вайсгербер делал из подобных примеров, показывающих большую продуктивность суффиксации во французском и словосложения в немецком, мировоззренческий вывод о большей абстрактности языкового мышления у французов и о большей конкретности, наглядности, образности, изобразительности – у немцев.

Но по этой логике самым изобразительным является китайский, где большинство слов, как указывает В.И. Горелов в приведенной выше книге, являются сложными (как у наших «самолёт, вертолёт, пароход» и т. п.). Но это не отменяет словосложение как характерную черту немецкого словообразования по сравнению с другими индоевропейскими языками – по степени распространённости данного способа словообразования в этих языках. Вот почему нам легко распознать словообразовательное значение немецких сложных слов, если мы знаем значения их частей: Großvater «дедушка», Tischtuch «скатерть», Fusball «футбол», Handtuch «полотенце», Mittagessen «обед», Blumenhandlung «цветочный магазин» и т. д. Вайсгерберовская «наглядность» здесь и в самом деле налицо.

Словосложение широко распространено и в английском (см.: Мешков О.Д. Словосложение в современном английском языке. М., 1985), однако наиболее яркой приметой данного языка стала конверсия, т. е. образование новых слов за счёт употребления одной части речи в значении другой. В книге «Словообразование английского языка» (М., 1977) П.М. Каращук указывает на огромное число английских конверсии. Вот только некоторые из них: to dog «вести себя подобно собаке», a rich «богач», a poor «бедняк», to finger «указывать пальцем», a slide «скольжение», to image «воображать», to black «чернить», to water «пить воду». В приведённых примерах мы имеем дело в основном с вербализацией существительных, но возможна и субстантивация глаголов (a find «находка», a shave «бритье»). Ср.: Мое «не хочется» есть моя истинная страсть (В. Розанов).

Особый раздел лексикологии составляет наука об устойчивых оборотах – фразеологизмах. Под фразеологизмами понимают такие устойчивые синтаксические конструкции, которые могут выступать в деятельности говорящего как эквиваленты отдельных слов. Так, вместо «много» можно сказать «с три короба», вместо «мало» – «с гулькин нос», вместо «долго» – «до морковкиного заговенья», вместо «быстро» – «одна нога здесь, другая – там» и т. д.

У большинства фразеологических словосочетаний есть преимущество перед отдельными словами. Оно состоит в большей кон-нотативности, т. е. в возможности выразить своё эмоционально-оценочное отношение к объекту более выразительно, чем это позволяет сделать слово-синоним. Более того, многие фразеологизмы обладают выразительной образностью: с ними ассоциируется тот или иной образ – например, образ животного. Образные коннотации у фразеологизмов, принадлежащих к разным языкам, с одной стороны, могут совпадать, а с другой стороны, отличаться.

Структурных и коннотативно-семантических отличий между фразеологизмами, созданными в разных языках, обычно больше, чем сходств. Вот почему буквальный перевод фразеологизмов с одного языка на другой, как правило, невозможен. Это свидетельствует о разных способах образования фразеологизмов в разных языках. Попробуйте буквально перевести с русского на английский, немецкий или французский, например, такие русские фразеологизмы, как бить баклуши, в ус не дуть, опять двадцать пять, надулся как мышь на крупу, пиши пропало, ни кожи ни рожи, ни бе ни ме ни кукареку и мн. др. Некоторые из них можно перевести буквально (например, опять двадцать пять или ни кожи ни рожи), но в переводе они утратят русскую выразительность.

Чтобы лучше увидеть своеобразие, характерное для образования фразеологизмов, обратимся для примера к французским фразеологизмам, которые ассоциируются с образами медведя, лисы, собаки и волка.

Медведь. В метафорических фразеологизмах, где используется этот образ, преобладает негативная коннотация. В человеке, которого сравнивают с медведем, с помощью таких фразеологизмов, подчёркивают его грубость, неуклюжесть, неряшливость, необразованность (неотёсанность): ours mal léché 'грубиян, неотёсанный человек, бурбон', etre fait comme un maneur d'ours 'быть неряшливо и плохо одетым', le pave de l'ours 'медвежья услуга' и т. п.

Лиса. Как и в случае с медведем, данный образ используется в метафорических фразеологизмах, имеющих по преимуществу негативную коннотацию. Несмотря на то, что слово, обозначающее это животное, в русском языке употребляется в женском роде, а во французском – в мужском, но как и в русском языке, этот образ во французских фразеологизмах прежде всего связан с хитростью, лукавостью, изворотливостью, пронырливостью людей, которых сравнивают с лисой: fin (vieux) renard 'законченный (старый) пройдоха (проныра)', agir en renard 'хитрить, лукавить', se confesser au renard 'довериться вероломному человеку', le renard caché sa queue 'мастер заметать следы', prendre martre pour renard 'ошибиться, поддаться на обман', vendre la poule au renard 'отдать курицу лисе, т. е. нанести удар в спину, из-за угла' и т. д.

Собака. Этот образ в русском сознании ассоциируется главным образом с преданностью, тогда как во французском его метафорическая палитра значительно шире. Он имеет во французских фразеологизмах весьма широкую коннотативную семантику, которая является по преимуществу негативной, однако имеются фразеологизмы, где он используется для создания позитивной коннотации. В этом случае с их помощью может подчёркиваться смелость человека, которого сравнивают с собакой (avoir du chien dans le ventre 'быть неробкого десятка') или его уживчивость (frequenter le chien et la chat 'ладить со всеми; буквально: встречаться с собакой и кошкой'). Однако преобладающей здесь оказалась негативная коннотация.

Отнесение фразеологизмов, имеющих в своём составе слово chien 'собака', к человеку привносят в его характеристику самые разнообразные черты: злобность (etre chien 'быть злым как собака', faire le chien enrage 'быть злым как бешеная собака', mauvais chien 'злюка, ехидна; буквально: плохая собака'), раболепие (faire le chien couchant 'ходить на задних лапках, льстить, рассыпаться мелким бесом', chien de garde 'сторожевой пёс'), некрасивость (ressembler à un chien coiffé 'быть похожим на чучело огородное; буквально: на причёсанную собаку'), бездомность chien perdu 'бездомная собака'), нахлебничество (chien de la maison 'приживала, нахлебник; домашняя собака'), скрытую враждебность (chien traître 'собака, кусающая исподтишка'), жадность (etre d'un chien 'быть скупердяем'), неуместность (arriver comme un chien dans un jeu de quills 'появиться не вовремя, некстати') и т. п.

Волк. В метафорических фразеологизмах, где упоминается это животное, представлена как позитивная коннотация, так и негативная. В первом случае с образом волка связана по преимуществу сила, опытность (бывалость), закалённость и т. п. положительные качества человека, которого сравнивают с волком (loup blanc (gris) 'матёрый волк', loup de mer 'морской волк, старый моряк' и т. п.). Во втором случае данный образ может привносить в описание человека, которого сравнивают с волком, его показную смелость (avoir un courage de loup 'быть храбрым только против слабых', сложность обстоятельств, в которых он оказался (tenir le loup par les oreilles 'быть в затруднительном положении', суеверный страх перед колдовством (meneur de loups 'колдун' и т. п.).

 

39. КОНТРАСТИВНАЯ ЛЕКСИКОЛОГИЯ

Контрастивная лексикология выявляет лексическое своеобразие («характер», как сказал бы В. Гумбольдт) изучаемого языка в сравнении с другими. Это своеобразие может заявлять о себе, например, при сравнении языков по степени распространённости в них заимствованной лексики. По наблюдениям чешских авторов (см.: Пособие по лексикологии русского литературного языка / Под ред. Л.В. Копецкого. Прага, 1974), в частности, по числу заимствований русский язык опережает чешский. Вот почему на месте русских заимствований мы обнаруживаем в чешском языке исконные слова: гавань – přistav, марка – znamka, градус – stupen, экватор – rovnik и т. п. Но самым патриотичным среди индоевропейских языков, очевидно, является исландский: «футбол» по-исландски «кнатте-пурна» (пинание мяча), «дыня» – «троллепли» (яблоко великана), «мотороллер» – обозначается исконным сложным словом, в переводе звучащем как «гремящая гадюка», «кинофильм» – как «живой образ», «ракета» – как «огненный полёт» и т. д.

Исландский язык осуществил мечту главы пуризма в начале XIX в. A.C. Шишкова, предлагающего «галоши» заменить на «мокроступы». Зато другой германский язык – английский – может рассматриваться как чемпион по заимствованиям – из французского. Он чуть ли не наполовину романизирован в связи с завоеванием в Средние века Англии Францией. Список французских слов, вошедших в английский, можно продолжать до бесконечности. Приведу лишь некоторые примеры из книги H.H. Амосовой «Этимологические основы словарного состава современного английского языка» (М., 1956. С. 126): age, army, art, beauty, colour, dinner, dress, enemy, force, government, glory, image, nature, people, reason, religion, paradise, prison, peace, war.

Лексическое своеобразие того или иного языка, бесспорно, может выявляться на уровне полисемии, омонимии, синонимии, гиперонимии и т. п. явлений. Это сделано по отношению к русскому языку в сравнении с чешским, например, в вышеуказанной книге чешских авторов. Возьмём здесь, однако, другую книгу – «Сравнительную типологию французского и русского языков» В.Г. Гака и обратим внимание на особенности лексической полисемии во французском. Среди этих особенностей В.Г. Гак, в частности, указывает на тот факт, что во французском более широко используются зрительные метафоры и метонимии, тогда как в русском – слуховые (так, русское прилагательное «глухой» может использоваться в переносном значении в таких выражениях, как «глухое место», «глухое окно», «глухое платье», что во французском невозможно), зато в нём, в отличие от русского, употребляются такие выражения, как examen blanc «экзамен без оценки, зачёт»; etre vert «быть крепким» и т. п., где употреблены прилагательные со значениями «белый» и «зелёный».

Другой пример: среди русских метафор, возникших в результате переноса наименований с животных на людей, в отличие от французского, не фигурирует «дрозд», зато французы могут сказать о красивом юноше: beau merle. Своеобразие французских тропов часто объясняется наличием в них артиклей и т. п. служебных слов: la jeunesse «молодость, молодежь» – une jeunesse «молодая особа», le fer «железо» – un fer «изделие из железа» и т. п. Но артикли не могут расцениваться как непреодолимое препятствие в языках, где они имеются, для образования тропов. Возьмём, например, строчки из стихотворения Г. Гейне Las ab! «Оставь!»:

Она здесь – der Tag «день», der Frühling «весна», das Leben «жизнь», а он – die Nacht «ночь», der Winter «зима», der Tod «смерть», несмотря на неподходящие в большинстве случаев артикли.

Но наибольшее хождение в XX в. приобрёл полевой подход к выявлению лексического своеобразия того или иного языка. Этим мы обязаны в первую очередь неогумбольдтианцам и, в особенности, Л. Вайсгерберу. «Полем» в лингвистике называют те или иные группировки языковых единиц, которые объединены определенным содержанием. Так, Л. Вайсгербер исследовал лексические поля цветообозначений и родственников в разных языках. Он, в частности, обнаружил, что во всех языках имеются отдельные слова для обозначения близких родственников – матери, отца и т. п., но различия между языками возникают, когда речь заходит о лексических обозначениях дальних родственников – тестя и тещи, свекра и свекрови, деверя и золовки и т. п. (см.: Вайсгерберг Л. Родной язык и формирование духа. М., 1993. С. 109). Неогумбольдтианцы выявили, что разные языки по-разному членят мир с помощью слов, т. е. по-разному его вербализуют (ословливают). Вот лишь некоторые известные примеры:

1) в русском языке слова «рука» и «нога» обозначают конечности у человека в целом, а во французском, немецком и английском нет таких слов, зато есть пары, которые делят руку или ногу на части: main – bras, jambe – pied; Hand – Arm, Bein – Fus; hand – arm, foot – leg,

2) в немецком нет слова, которое обозначает палец как на руке, так и на ноге, но имеются отдельные слова для пальца на руке и на ноге: Finger – Sehe;

3) в немецком языке употребляются одни и те же слова по отношению к понятиям, которые в русском лексически различаются: жениться – выходить замуж, женатый – замужняя, голубой – синий, давать взаймы – брать взаймы;

4) с другой стороны, в русском языке есть обобщающее слово «сутки», во французском, немецком, английском и других языках нет подобной лексемы. В них сутки обозначаются описательно: le jour et la nuit, der Tag und die Nacht, the day and the night.

В конечном счёте оказывается, что в разных языках заключена особая лексическая картина мира. Она имеет две стороны – количественную и качественную. Первая из них связана с количеством слов, имеющихся в том или ином языке, а другая – с их внутренней формой.

«Миросозидательная» роль количественной стороны лексической картины мира бросается в глаза. В самом деле, с детских лет человек воспринимает мир сквозь призму слов, которые он слышит от других людей и с помощью которых он сам его осмысливает. Чем больше слов в его родном языке, тем более конкретным становится его представление о мире, тем больше возможностей он имеет для духовного и практического освоения мира. Если мы имеем дело с языками, имеющими обширный запас слов (а таким запасом обладают языки цивилизованных народов), тем большими возможностями располагают их носители для познания мира в его конкретной полноте. Напротив, языки народов с неразвитой культурой, словарный запас которых не столь богат, как у народов высокой культуры, не располагают подобными возможностями.

Знакомство со словарями цивилизованных народов создает впечатление, что на белом свете уже не осталось «уголка», который не получил бы в них лексических обозначений. Язык высокой культуры стремится к тотальному ословливанию мира. Этот неостанавливающийся процесс охватывает все сферы мира – физиосферу, биосферу, психику и культуру. Каждая из них – благодаря ословливанию (вербализации) её континуума – оказывается всё более и более расчленённой на соответственные фрагменты. Но было бы величайшим заблуждением считать, что языки современных цивилизованных народов уже близки к завершению вербализации мира, в котором они живут и к которому они принадлежат и сами. Процесс ословливания мира так же бесконечен, как бесконечно его познание и практическое преобразование. Расширение границ познавательной и практической деятельности человека неминуемо ведёт и к увеличению словарного запаса в языках.

Языки отличаются не только по числу слов, имеющихся в них, но и по их внутренней форме. Это значит, что между различными языками отсутствует не только количественная симметрия, предполагающая, что все языки членят мир на абсолютно одинаковые отрезки, но и качественная. Качественная асимметрия между языками состоит на уровне слов в том, что слова, обозначающие в разных языках подобные предметы, могут иметь разную внутреннюю форму (или разное этимологическое значение).

Результатом ословливания мира являются лексические поля, система которых и составляет лексическую картину мира в том или ином языке. С помощью лексических полей любой язык осуществляет моделирование мира в целом. Вот почему их система предполагает родо-видовую организацию лексических полей, изображающих в языке все сферы мира – физиосферу, биосферу, психику и культуру.

На примере количественной и качественной асимметрии лексических полей, принадлежащих разным языкам, Лео Вайсгербер демонстрировал расхождения между языковыми картинами, заключёнными в этих языках.

Количественную асимметрию между индоевропейскими и неиндоевропейскими языками Л. Вайсгербер, в частности, демонстрировал на примере поля мытья и стирки. Он писал: «…в скольких языках для предметов, которые мы считаем понятийно однородными и называем одним словом, существует много, часто сотни слов! Так, в некоторых североамериканских языках процесс Waschen (стирка, мытье) обозначается тринадцатью различными глаголами в зависимости от того, идёт ли речь о мытье рук или лица, о мытье посуды, стирке одежды, мытье для приготовления пищи. Или о народе бакаири сообщается, что каждый вид пальмы различается ими самым тщательным образом и получает своё название» (Вайсгербер Л. Родной язык и формирование духа. М., 1993. С. 92).

Качественную специфику немецкого языка в области внутренних форм слова Л. Вайсгербер демонстрировал, в частности, на примере обозначения разных видов лошадей: «…словарь языка позволяет здесь прийти к видению объекта с различных точек зрения… лошадь (Pferd), рассматриваемая с точки зрения важного цветового признака, превращается в белого коня (Schimmel), вороного (Rappe), рыжей масти (Fuchs) и т. д., с точки зрения пола – в жеребца (Hengst), кобылу (Stute) и т. д., с точки зрения ценности – в коня (Roß) или клячу (Mähre)» (там же. С. 78–79).

Национальное своеобразие лексической картины мира связано с тем, что в ней отражена особая точка зрения на мир – та точка зрения, с которой смотрел на него создавший её народ. Каждый человек, усваивающий данный язык, волей-неволей должен усваивать и мировоззрение, заложенное в этом языке.

Приведём пример из работ Л. Вайсгербера. В немецком языке найдём, например, слова Kraut (полезная трава) и Unkraut (сорняк). Между тем, с объективной точки зрения, в природе не существует полезных и вредных трав. Язык же зафиксировал здесь точку зрения на них со стороны немецкого народа. Каждый немецкий ребёнок потому должен принять эту антропоцентрическую точку зрения на травы, что она навязывается ему его родным языком, когда он его усваивает от старших.

Подобным образом дело обстоит, по Л. Вайсгерберу, и со всеми другими классификациями, которые имеются в картине мира того или иного языка. Именно они в конечном счете и задают человеку ту картину мира, которая заключена в его родном языке. Но может ли человек преодолевать мировоззренческую тиранию своего родного языка? Л. Вайсгербер давал отрицательный ответ на этот вопрос.

Не язык как таковой, а заключённая в нём особая точка зрения на мир со стороны его носителей всегда находилась в центре внимания Л. Вайсгербера. Подобную позицию по отношению к своим героям занимал в своих полифонических романах Ф.М. Достоевский. М.М. Бахтин писал: «Герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир» (Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 54). Язык интересует Л. Вайсгербера, скажем мы, как особая точка зрения на мир. Выходит, Л. Вайсгербер в языкознании – это всё равно что Ф.М. Достоевский в искусстве.

 

40. КОНТРАСТИВНАЯ МОРФОЛОГИЯ (НА МАТЕРИАЛЕ СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ И ПРИЛАГАТЕЛЬНЫХ)

Контрастивная морфология сосредоточивает своё внимание на выявлении особенностей, связанных в том или ином языке с переходом лексических форм слова в морфологические. Этот процесс иначе называется морфологизацией. Рассмотрим его на материале морфологизации существительных и прилагательных во французском, немецком и английском языках – в отношении рода, числа и падежа.

Существительное

Указанные категории представлены у существительного в данных языках следующим образом:

Мы видим, что в современном французском существительное не морфологизируется по падежу, а в английском – по роду, зато морфологизация по числу сохранилась во всех языках.

Род. Основным средством морфологизации существительного по роду во французском являются артикли единственного числа: м. р. – un, le; ж. р. – une, la.

Проблемы с употреблением артиклей возникают у изучающих этот язык, когда речь заходит о неодушевленных существительных. В грамматиках французского языка имеются на этот счёт подсказки:

1) мужской род: неодушевлённые существительные оканчиваются на ment, eau, on, age, in (commencement «начало», tableau «картина», poisson «рыба», village «деревня», chemin «дорога»);

2) женский род: на tion, ture, ette, ine (notion «понятие», pointure «живопись», toilette «туалет», buttine «ботинок»).

Основным средством морфологизации существительного в немецком также являются артикли ед. ч.: м. р. – ein, der, ж. р. – eine, die, ср. р. – ein, das.

Аналогичные подсказки по определению рода у неодушевленных существительных в немецком языке:

1) мужской род: на ismus, us, or (Kommunismus «коммунизм», Modus «способ», Motor «мотор», где род совпадает с русским);

2) женский род: на ung, keit, schaft, ei (Entwicklung «развитие», Ähnlichkeit «сходство», Freundschaft «дружба», Backerei «пекарня»);

3) средний род: на chen, ment, at, um (Mädchen «девочка», Dokument «документ», Dekanat «деканат», Museum «музей»).

Но перечисленные подсказки не покрывают все неодушевлённые существительные. Вот почему приходится полагаться здесь на память. Вот некоторые примеры французских существительных, род которых не совпадает с соответственными русскими существительными:

1) мужской род: ciel «небо», soleil «солнце», nuage «туча», arbre «дерево», coucou «кукушка», vue «зрение», lit «постель»;

2) женский род: plui «дождь», neige «снег», mer «море», ile «остров», pierre «камень», foret «лес», animal «животное», bete «зверь».

Подобные примеры из немецкого:

1) мужской род: Himmel «небо», Mond «луна», Blitz «молния», Morgen «утро», Flu «река», Berg «гора», Baum «дерево», Vogel «птица», Kuckuck «кукушка», Fisch «рыба», Begriff «понятие», Teller «тарелка»;

2) женский род: Sonne «солнце», See «море», Insel «остров», Frucht «плод», Nase «нос», Schulter «плечо», Suppe «суп», Butter «масло»;

3) средний род: Wesen «сущность», Merkmal «признак», Ende «конец», Weltall «Вселенная», Wasser «вода», Feuer «огонь», Grass «трава», Haupt «голова», Haar «волосы», Auge «глаз», Bein «нога», Brot «хлеб».

Число. Основными средствами морфологизации существительных по числу во французском и немецком являются определённые артикли: le, la – les; der, die, das – die. В английском таким средством является флексия «-s».

Падеж. Подобная флексия используется в английском и для выражения формы притяжательного падежа, но в целом этот язык в отношении падежа не представляет особого интереса в синхронном плане, все внимание здесь привлекает к себе немецкий. В нём сейчас четыре падежа – номинатив, генитив, датив, аккузатив. Основным средством падежной морфологизации существительного снова (как родовой и числовой) являются артикли:

Имеющаяся здесь омонимия в некоторой мере снимается падежными флексиями, но их очень немного в немецком: 1) в ед. ч. в сильном склонении «-(e)s» в генетиве и «-en» в слабом склонении в косвенных падежах; 2) во мн. ч. – «-n» в дативе.

Прилагательное

В русском языке прилагательные согласуются с определяемыми ими существительными по роду, числу и падежу. Род, число и падеж у прилагательных, оторванных от определяемых существительных, – категории бессмысленные, излишние, поскольку они лишь повторяют соответственные значения определяемых ими существительных. Но в предложении они подкрепляют морфологизацию существительных, дублируя её. Мы имеем здесь дело, таким образом, с грамматическим плеоназмом.

Плеонастическая природа морфологических показателей у прилагательных сказалась на утрате рода, числа и падежа у английских прилагательных полностью и на частичном сохранении рода и числа у французских прилагательных. Только немецкие прилагательные сохранили морфологизацию как по роду, так и по числу и падежу.

Род. В современном французском языке сохранились лишь жалкие остатки морфологического рода у прилагательных. Общая картина морфологизации прилагательных по роду в нём выглядит следующим образом:

1. Формы мужского рода в подавляющем большинстве случаев не имеют морфологических показателей рода, но есть очень ограниченная группа прилагательных, которые в особой синтаксической позиции морфологизируются посредством окончания «-au». Эта позиция – перед существительным, начинающимся с согласного или произносимого h: beau «прекрасный», nouveau «новый», vieu «старый», fou «сумасшедший», mou «мягкий». В других позициях и они не имеют показателя рода: bel, nouvel, vieil, fol, mol.

2. Формы женского рода делятся на три группы: а) прилагательные, оканчивающиеся на «-е», не имеют ни графического, ни фонетического выражения данного рода, следовательно, они омонимичны формам мужского рода (drole «смешной» – drole «смешная»; utile «полезный» – utile «полезная»); б) прилагательные, которые передают женский род лишь графически – с помощью «-е», куда попадает та часть прилагательных, у которых графический показатель рода стоит после гласного (bleu «голубой» – bleue «голубая», poli «вежливый» – polie «вежливая»); в) прилагательные, которые передают женский род тоже с помощью немого «-е», но, в отличие от предшествующей группы прилагательных, они указывают на принадлежность прилагательного к женскому роду не фонетическим «-е», а произношением предшествующего согласного, который в форме мужского рода не произносится (grand «большой» – grande «большая», petit «маленький» – petite «маленькая», sec «сухой» – sèche «сухая»). Таким образом, на звуковом уровне в современном французском родовая морфологизация сохранилась лишь в первой группе прилагательных мужского рода и в третьей – у прилагательных, где показатель женского рода повлиял на озвучивание предшествующего согласного.

В современном немецком языке, как и в русском, окончания прилагательных передают одновременно значения рода, числа и падежа. По этим окончаниям, таким образом, мы можем судить и о роде. Его передают, как и в русском, только формы единственного числа. Так, в номинативе прилагательное пей «новый» при сильном склонении, т. е. при отсутствии перед ним артикля или местоимения, в мужском роде имеет форму neuer, в женском neue и в среднем neues, а при слабом склонении соответственно: neue, neue, neue. Мы видим, таким образом, что при сильном склонении здесь представлено различение по роду, напоминающее соответственные артикли, но при слабом это различение передаётся предшествующему артиклю или местоимению. Во втором случае, таким образом, немецкий по существу приблизился к отказу от морфологического плеоназма в выражении рода.

Число. В современном французском языке мы наблюдаем с выражением числа у прилагательных приблизительно ту же картину что и с выражением рода. Морфологическим показателем множественного числа у большинства прилагательных является «-s», но эта флексия должна расцениваться лишь как графическая, но не фонетическая, поскольку в произношении она отсутствует: grand «большой», grands «большие», grande «большая», grandes «большие». Но всё-таки у ограниченной группы прилагательных мы наблюдаем во французском озвученное выражение множественного числа – посредством «-aux»: amical – amicaux «дружеский – дружеские», national – nationaux «национальный – национальные». Сюда попали прилагательные на «al», но и то не все, поскольку fatal «фатальный», natal «родной» и некоторые другие образуют форму мн. ч. обычным «-s». В целом же мы делаем здесь такой вывод: морфологизация французских прилагательных по числу на звуковом уровне сохранилась в ещё более жалком виде, чем морфологизация по роду.

В современном немецком языке формы множественного числа у прилагательных в номинативе при сильном склонении выражаются посредством флексии «-е», а при слабом – «-en». Таким образом, если закрыть глаза на омонимию флексий, имеющихся в парадигме прилагательного, то можно сказать, что в немецком языке морфологизация прилагательных осуществляется достаточно полноценно как по роду, так и по числу, хотя, конечно, в русском языке подобная морфологизация не страдает такой омонимичностью форм, как в немецком.

Падеж. Морфологизация прилагательных по падежу сохранилась только в немецком из рассматриваемых нами трёх языков. Однако в большей мере это произошло только в позиции, когда прилагательное не имеет перед собою определённого артикля (или его эквивалентов – местоимений). Эта позиция заставляет склоняться немецкие прилагательные по сильному варианту, предполагающему, что различение по роду, числу и падежу в этом случае прилагательному приходится осуществлять за счёт своих окончаний. В слабом же склонении эту функцию берут на себя в основном определённые артикли, а в смешанном – неопределённые. Вот почему главное внимание здесь должно быть приковано к сильному склонению. Вот как оно выглядит в целом:

Как видим, омонимия форм здесь налицо, но она всё-таки не такая большая, как при слабом склонении, где представлено лишь две флексии у прилагательных – «-е» и «-en». Первая употребляется в формах единственного числа в номинативе во всех родах и в аккузативе в женском и среднем родах, а другая – во всех остальных формах. Смешанное склонение повторяет слабое, но берёт от сильного лишь три формы – ед. ч., м. р., им. п.; ед. ч., ср. р. в номинативе и аккузативе. Омонимия форм прилагательных в немецком в конечном счёте свидетельствует о том, что, хотя немецкий и оказался консервативнее в разрушении склонения у прилагательных, но и он ушёл по этому пути значительно дальше, например, русского языка.

 

41. КОНТРАСТИВНЫЙ СИНТАКСИС

Контрастивный синтаксис выявляет отличительные черты (контрасты), имеющиеся в сравниваемых языках на уровне предложения.

Как в простых, так и сложных предложениях встречаются два типа синтаксических связей – сочинительные и подчинительные. Сочинительная связь предполагает равноправие компонентов, входящих в ту или иную синтаксическую конструкцию, тогда как подчинительная строится на зависимости одних компонентов от других. В простых предложениях эти связи соединяют словосочетания, а в сложных – простые предложения, из которых они строятся. Мы рассмотрим здесь расхождения, имеющиеся между разными языками, только на двух уровнях – словосочетания и простого предложения.

Словосочетание

Классификация синтаксических связей в словосочетании может быть показана с помощью такой таблицы:

В области сочинения и примыкания между французским, немецким и английским языками в сравнении с русским нет ярких различий. Вот почему я ограничусь рассмотрением трёх остальных.

Предикация. Предикация соединяет подлежащее (субъект) со сказуемым (предикатом). Предикативное словосочетание составляет ядро распространённого предложения. В акте построения нового предложения оно создаётся в первую очередь, а уж затем оно распространяется с помощью второстепенных членов предложения – определений, дополнений и обстоятельств.

Связь между главными членами предложения является взаимной, двунаправленной. Вот почему иначе её называют координацией. Сказуемое выступает как ведущий член предложения по отношению к подлежащему в лексический период фразообразования (здесь мы имеем дело с предикатоцентризмом), а в морфологический и синтаксический его периоды иерархические отношения между ними меняются: сказуемое становится на зависимое положение по отношению к подлежащему (здесь мы имеем дело с субъектоцентризмом).

Предикатоцентризм обусловлен сочетаемостными свойствами глагола, который чаще всего выступает в предложении в роли сказуемого. Так, глагол «спать» требует обозначения только одного актанта, а глагол «видеть» – двух актантов – субъекта действия и его объекта. В свою очередь субъектоцентризм обусловлен морфологической зависимостью сказуемого от подлежащего. Подлежащее в русском языке требует от сказуемостного глагола соответственных морфологических категорий – например, лица и числа в настоящем времени (Он работает). Субъектоцентризм в традиционной грамматике расценивается как согласование. Имеются ли здесь какие-либо расхождения между русским и другими языками?

Французский язык. Зависимость сказуемого от подлежащего по лицу и числу в этом языке выражена в ограниченной степени. Так, формы 2-го и 3-го лица у глагола avoir (иметь) во французском языке омонимичны: tu a (s) «ты имеешь» / il а «он имеет». Вместе они противопоставлены 1-му лицу: j'ai «я имею».

Немецкий язык. Этот язык в выражении связи между подлежащим и сказуемым больше, чем предшествующий, приближен к русскому. Зависимость глагола schreiben (писать) по лицу: ich schreibe, du schreibst, er schreibt. Зависимость по числу: ich schreibe, wir schreiben. Однако и в этом языке формы 1-го и 3-го лица во мн.ч. омонимичны: wir schreib en , sie schreib en .

Английский язык. Если в русском языке согласование сказуемого с подлежащим по числу и лицу охватывает все спрягаемые формы глагола (я работаю, ты работаешь, он работает, мы работаем, они работают), то в английском согласование сказуемого с подлежащим является весьма ущербным. По лицу это согласование происходит у весьма ограниченного числа глагольных форм:

1) 3-го лица ед. ч. настоящего времени в Indefinit: he (she, it) work s . Третье лицо здесь выражено окончанием, но 1-е и 2-е лица одновременно выражаются его отсутствием: I, you (we, they) work;

2) 1-го и 3-го лица ед. ч. настоящего времени в Continuous: I am working – he (she, it) is working;

3) 3-го лица ед. ч. настоящего времени в Perfect: he (she, it) has worked. В других же формах глагол have выражает и 1-е, и 3-е лица одновременно: I, we (we, they) have worked.

Как видим, согласование сказуемого с подлежащим по лицу в английском языке, в отличие от русского, представлено в весьма ограниченной степени.

Ещё ущербнее представлено в английском языке согласование между подлежащим и сказуемым по числу. Оно касается только форм прошедшего времени в Continuous: I (he, she, it) was working – we (you, they) were working.

Согласование. Мы помним, что в русском языке прилагательное согласуется с существительным в роде, числе и падеже. При этом две последние категории охватывают все 18 падежных форм в ед. ч., тогда как 6 форм мн. ч. по роду не различаются.

Французский язык. В этом языке согласование прилагательного с существительным по падежу отсутствует потому, что его нет у современных существительных. Согласование же прилагательного с существительным по роду и числу выражается в устной речи не окончанием, а изменением основы: l'homme grand [ā] (высокий мужчина) – la femme grande [d] (высокая женщина) / les hommes grandes [d] (высокие люди).

Немецкий язык. В согласовании прилагательного с существительным этот язык, как и в согласовании сказуемого с подлежащим, больше, чем французский и английский, приближен к русскому. Прилагательное в нём согласуется с существительным по роду, числу и падежу. Но и здесь мы обнаруживаем существенные различия: только в сильном склонении (без артикля или местоимения) немецкое прилагательное дифференцирует свою зависимость от существительного по роду числу и падежу (например: kalt es Wasser (холодная вода) – ср. р., ед. ч., им. п.; kalt en Wasser (холодной воды) – род. п.; kaltem – дат. п., kaltes – вин. п.), тогда как в слабом склонении выражение согласования прилагательного с существительным осуществляется главным образом артиклем.

Английский язык. Своею формой прилагательное в этом языке не может выразить своей зависимости от существительного по роду, числу и падежу, поскольку прилагательное в нём не имеет их морфологических показателей.

Управление. Типичной формой этой синтаксической связи является управление существительным со стороны глагола. Оно выражается в русском языке косвенным падежом без предлога (вижу соседа) или с предлогом (поссорился с соседом).

Французский язык. В этом языке управление существительным со стороны глагола не может быть выражено с помощью падежной флексии, поскольку существительное в современном французском языке по падежам не изменяется. Значения, выражаемые в падежных языках с помощью окончаний, выражаются в нём с помощью предлогов: дать книгу товарищу – donner un livre à son camarade.

Немецкий язык. Как и в русском, глагольное управление здесь передаётся с помощью окончаний, однако ведущая роль здесь принадлежит артиклям: Er grüst den Lektor (Он приветствует преподавателя), где глагол требует от зависимого существительного аккузатива.

Английский язык. Глагол в современном английском управляет зависимым существительным либо с помощью предлога (wait for news «ожидать новост ей »), либо по смыслу. В последнем случае мы имеем дело уже не с управлением, а примыканием: to send a telegram (послать телеграмму), to write John a letter (писать Джону письмо).

Простое предложение

Мы сосредоточим здесь внимание на выделении специфических типов простых предложений из французского, немецкого и английского языков в сравнении с русским.

1. Конструкции, где подлежащее является обязательным в трёх названных иностранных языках, но отсутствует в их переводе на русский. Речь идёт, таким образом, о предложениях подлежащных (двусоставных) во фр., нем. и англ. языках и бесподлежащных (односоставных) в русском. Эти конструкции включают в себя три типа: статуальный (состояния), притяжательный (обладания) и бытийный (существования).

1.1. Статуальный тип конструкций. С помощью предложений этого типа передаются различные состояния – природы, человека и т. п. В русском языке они обычно выражаются посредством предложений, в которых подлежащее отсутствует: Мне страшно; Меня знобило; В доме весело и т. д. Во фр., нем и англ. подобные состояния описываются с помощью предложений с обязательным подлежащим:

а) во французском: Il pleut «Идёт дождь», J'ai peur «Мне страшно», Je frissonais «Меня знобило», Sa maison était étroite «Дома y неё было тесно», La maison est gaie «В доме весело»;

б) в немецком: Es regnet «Идёт дождь», Es ist noch früh «Ещё рано», Es wird Abend «Вечереет», Es dämmert «Смеркается», Es war dunkel «Было темно»;

в) в английском: It's raining «Идёт дождь», It is cold «Холодно», I like it «Мне нравится это»; It was pleasant sitting in the cafe «Было приятно сидеть в кафе»;

1.2. Притяжательный тип конструкций. Конечно, и по-русски можно сказать: Я имею книгу, но всё-таки предпочтительнее здесь бесподлежащные предложения: У меня есть книга. В языках, о которых мы говорим, и в этой ситуации употребляются подлежащные предложения:

а) во французском: J'ai un bon livre «Уменя есть хорошая книга», Je n'ai pas de cahier «Уменя нет тетради»;

б) в немецком: Ich habe eine Zeit «У меня есть газета», Wir haben keine Zeit «У меня нет газеты»;

в) в английском: I have a sister «У меня есть сестра», Не has a hat «У него есть шляпа».

1.3. Бытийный тип конструкций:

а) во французском: Il у a des sources d'eau chaude «В нём имеются источники тёплой воды»;

б) в немецком: Hier gibt es einen Saal «Здесь имеется зал»;

в) в английском: There was harmony between father and son «Существовала гармония между отцом и сыном».

2. Яркой чертой французского, немецкого и английского языков является обязательность связки, тогда как в русском языке, если речь идёт о настоящем времени, она, как правило, не употребляется:

а) во французском: C'est l'homme! «Это человек!», Gemir, pleurer, prier est également lache «Стонать, плакать, просить – одинаково трусливо», Rares sont les jours sans nuages «Редки безоблачные дни»;

б) в немецком: Das ist der Mann! «Это человек!», Das Wetter ist schön «Погода прекрасная», Das ist richtig «Это правильно»;

в) в английском: It is the man! «Это человек!», He is a great thinker «Он великий мыслитель», It is dark «Темно», It's a fact! «Это факт!».

Итак, мы обратили внимание на две отличительные черты французских, немецких и английских простых предложений по сравнению с русскими: 1) обязательность подлежащего в предложениях статуального, притяжательного и бытийного типов; 2) обязательность связки настоящего времени в составном сказуемом.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ. Краткий словарь лингвистических терминов

[2]

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие

1. Введение

2. Научно-отраслевая структура языкознания

3. Лингвистическая гносеология

4. Внешнее языкознание

5. Внутреннее языкознание

5.1. Фонетика

5.2. Грамматика

5.2.1. Словообразование

5.2.2. Лексикология

5.2.3. Морфология

5.2.4. Синтаксис

5.3. Лингвистика текста

5.4. Сравнительное языкознание

Дисциплинарная структура языкознания

Алфавитный указатель терминов и разделов словаря

Использованные источники

Список сокращений

Предисловие

Предлагаемый словарь содержит более 250 лингвистических терминов. По возможности они сопровождаются переводом на английский, немецкий, французский и испанский языки. Некоторые термины даны в словаре с их лингвистическими синонимами.

Все термины представлены в пяти разделах:

Введение

1. Научно-отраслевая структура языкознания

2. Лингвистическая гносеология

3. Внешняя лингвистика

4. Внутренняя лингвистика

Такое деление объема словарной информации облегчает поиск необходимого термина и даёт первичные представления о современном языкознании. Принцип организации материала в словаре – идеографический.

Подбор словарных терминов и их определений обусловлен следующими задачами:

1) познакомить читателей словаря с основными лингвистическими понятиями;

2) подготовить студентов к восприятию лекционных, практических и специальных курсов по теории и практике родного и иностранного языков;

3) оказать помощь студентам в использовании переводных терминологических эквивалентов при написании курсовых и дипломных работ;

4) ориентировать студентов в процессе подготовки к практическим и лекционным занятиям, учитывая разобщённость и многообразие терминологических источников.

В словаре имеются следующие приложения:

1. Идеографическая схема дисциплинарной структуры языкознания, где даётся классификация основных лингвистических дисциплин. Её назначение – систематизация знаний о научно-отраслевой структуре современного языкознания, а вместе с ним и упорядочение связанной с нею терминологии.

2. Алфавитный указатель терминов и разделов словаря, где все термины перечислены по алфавиту и указан раздел, в котором соответственный термин помещён в данном словаре.

3. Список использованных источников.

1. Введение

Язык, англ. language, фр. langue, нем. Sprache, исп. lengua. Особый – биофизический и психический – продукт культуры, представляющий собою наиважнейшую систему знаков, которая выполняет три основных функции – коммуникаивную (общения), когнитивную (познания) и прагматическую (практического воздействия на мир).

Национальный язык, англ. national language, исп. lengua nacional. Социально-историческая категория, которая обозначает язык, являющийся средством общения нации и выступающий в двух формах: устной и письменной. Н.я. формируется вместе с образованием нации, являясь одновременно предпосылкой и условием её возникновения и существования, с одной стороны, и результатом, продуктом этого процесса – с другой.

Система языка, англ. language system, фр. système de la langue, нем. System der Sprache, исп. sistema lingüístico (de lengua) (от греч. systema – целое, составленное из частей, соединение). Множество языковых элементов любого естественного языка, находящихся в отношениях и связях друг с другом, которое образует определённое единство.

Речь, англ. speech, discourse, фр. parole, discours, нем. Rede, Sprechen, Sprachgebrauch, исп. habla, discurso. Конкретное говорение, протекающее во времени и облечённое в звуковую (включая внутреннее проговаривание) или письменную форму.

Речевая деятельность, англ. speech, фр. parole, langage. Деятельность получателя речи (слушающего) и отправителя речи (говорящего).

Коммуникация, англ. Communication, фр. acte de communication, нем. Kommunikation, исп. comunicación (от лат. communico – делаю общим, связываю, общаюсь). Общение, обмен мыслями и чувствами между людьми и животными.

2. Научно-отраслевая структура языкознания

Филология, англ. philology, фр. philologie, нем. philologie, исп. filología. Область знаний, включающая в себя лингвистические и литературоведческие дисциплины.

Языкознание, языковедение, лингвистика, англ. linguistics, фр. linguistique, нем. Sprachwissenschaft, исп. lingüístika (от лат. lingua – язык). Наука о языке вообще и обо всех языках мира как его индивидуальных представителях. Состоит из лингвистической гносеологии и лингвистической онтологии. Последняя делится на внешнее языкознание и внутреннее языкознание.

Историография лингвистики, англ. the history of the linguistic science. Направление исследований, посвященных изучению развития знаний о языке в истории культуры.

Семантика, англ. semantics, фр. sémantique, нем. Semantik, исп. semántica (от греч. semantikos – обозначающий). 1. Всё содержание, передаваемое языком или какой-либо его единицей (словом, словосочетанием, предложением). 2. Раздел языкознания, изучающий план содержания языковых единиц. 3. Один из аспектов семиотики, изучающий отношение между знаком и обозначаемым им предметом.

Прикладная лингвистика, англ. applied lingistics. Направление в языкознании, которое занимается решением практических задач, связанных с использованием языка.

Социолингвистика, англ. sociolinguistics, фр. sociolinguistique, нем. Sozioliguistik, исп. sociolingüística, (от лат. socialis – общественный). Наука, предметную область которой составляют социальные факторы, влияющие на систему языка и её функционирование в обществе.

Лингвистическая география, англ. linguistic geography. Изучение территориального распределения языковых фактов и их картографирование.

Интерлингвистика. Раздел языкознания, изучающий общение между представителями разных национальностей на региональном и мировом уровнях и служащие для этой цели международные языки.

Лингвистическая онтология, англ. linguistic onthology. Учение о бытии языка, состоящее из внешней лингвистики и внутренней.

3. Лингвистическая гносеология

Лингвистическая гносеология (теория познания языка). Наука, изучающая способы познания языка, методы лингвистических исследований.

Семасиологический подход, англ. semasiological approach, фр. approche sémasiologique. Подход к изучению языка, исходящий из потребностей получателя речи (слушающего). Подход, предполагающий путь от речевой формы к соотнесённому с нею внеязыковому содержанию. Его формула: речь → языковая система/языковая форма → внеязыковое содержание.

Ономасиологический подход, англ. onomasiological approach, фр. approche onomasiologique (от греч. onomásticos – относящийся к имени). Подход к изучению языка, исходящий из потребностей отправителя речи (говорящего). Подход, предполагающий путь от внеязыкового содержания к речевой форме его выражения. Его формула: внеязыковое содержание → языковая форма/языковая система → речь.

Структурный подход, англ. structural approach. Подход к изучению языка, направленный на систематизацию его строевых элементов в сознании говорящего или слушающего.

Функциональный подход, англ. funcional approach. Подход к изучению языка, направленный на исследование функционирования языковой системы в речевой деятельности говорящего или слушающего.

Структурная лингвистика, англ. structuralism, фр. structuralisme, нем. Structuralismus, исп. estructuralismo. Совокупность воззрений на язык и методов его исследования, в основе которых лежит понимание языка как знаковой системы (см. Знак языковой) с чётко выделенными элементами (единицами языка, их классами и пр.) и стремление к строгому описанию языка. В её основе лежит структурный подход к изучению языка. Противопоставлена функциональной лингвистике, которая изучает функционирование языка в деятельности слушающего или говорящего.

Синхрония, англ. synchrony, фр. synchronie, нем. Synchronie, исп. sincronía (от греч. syn – совместно и chronos – время). 1. Состояние языка в определённый момент его развития как система одновременно существующих взаимосвязанных и взаимообусловленных элементов (см. Система языка). 2. Изучение языка в указанном состоянии, т. е. как системы определённых отношений, рассматриваемой в предельном отвлечении от фактора времени и/или языковых изменений.

Диахрония, англ. diachrony, фр. diachronie, нем. Diachronie, исп. diacronía (от греч. did – через, сквозь и chronos – время). 1. Историческое развитие системы языка как предмет лингвистического исследования. 2. Исследование языка во времени, в процессе его развития.

Сравнительно-историческое языкознание (компаративистика), англ. comparativistics, фр. linguistique comparative, нем. Komparativistik, исп. comparativismo. Область языкознания, объектом которой являются родственные, генетически связанные языки. Конечной целью ср. – ист. яз. является восстановление их праязыка.

Когнитивная лингвистика, англ. cognitive linguistics, фр. linguistique cognitive, нем. kognitive Linguistik, исп. lingüística cognitiva (от лат. cognitio – знание, познание). 1. Направление в лингвистике, исследующее и описывающее языковые явления с точки зрения познавательных механизмов, лежащих в основе мыслительной деятельности человека – процессов понимания, естественного вывода, аналогического рассуждения, оценивания, онтологизации знания и др. 2. Наука, изучающая познавательную информацию, нашедшую своё отражение и свою фиксацию в языковых формах.

4. Внешнее языкознание

Языкознание внешнее, внешняя лингвистика, экстралингвистика, англ. external linguistics, фр. extralinguistique, нем. Extralinguistik, исп. extralingüística. Отрасль языкознания, изучающая язык в связи с неязыковыми объектами – физическими, биологическими, психологическими и культурологическими. Включает в себя следующие дисциплины – лингвофилософию, лингвофизику, биолингвистику, психолингвистику и лингвокультурологию. Последняя в свою очередь делится на лингвистическое религиеведение, лингвистическое науковедение, лингвистическое искусствоведение, лингвоэтику, лингвистическую политологию, лингвостилистику, лингвотехнику и лингвокибернетику.

Лингвофилософия (философия языка), англ. linguistic philosophy (philosophy of language). Раздел внешней лингвистики, изучающий проблемы, связанные с языком и миром в целом (происхождение языка, функции языка и т. п.). Занимает междисциплинарное положение между лингвистикой и философией. Включает в себя пять дисциплин – филогенетическую лингвистику, лингвосемиотику, лингвоэпистемологию, лингвопраксеологию и онтогенетическую лингвистику.

Филогенетическая лингвистика. Раздел философии языка, изучающий происхождение языка у всего человечества.

Лингвосемиотика, англ. linguosemiotics. Раздел философии языка, изучающий коммуникативную функцию языка. Занимает междисциплинарное положение между лингвистикой и семиотикой.

Коммуникативная функция языка, англ. communicative function of language. Способность языка служить средством передачи говорящим своих мыслей и чувств слушающему и средством понимания этих мыслей и чувств слушающим.

Семиотика (семиология), англ. semiotics (semiology), фр. sémiologie, нем. Sémiologie, исп. semiología (от греч. semeion – знак, признак). Научная дисциплина, изучающая строение и функционирование различных знаковых (семиотических) систем, хранящих и передающих информацию. Делится на три дисциплины – синтактику, семантику, прагматику.

Синтактика, англ. syntactics, фр. syntactique, нем. Syntaktik, исп. sintáctica. Один из аспектов семиотики, изучающий отношения между знаками.

Прагматика, англ. pragmatics, фр. pragmatique, нем. Pragmatik, исп. pragmática (от греч. pragma – действие, польза). Область исследования в семиотике и языкознании, в которой изучаются отношения между знаками и теми, кто их использует.

Семиотический онтогенез. Условия возникновения и развития знаков.

Семиозис, англ. semiosis. Принципы, регулирующие функционирование знаков.

Знак, англ. mark, фр. marque, нем. Merkmal, исп. Marca. Материальный объект или событие, выступающее в качестве представителя (заместителя) другого объекта, свойства, события или отношения.

Знак языковой, англ. linguistic sign, фр. signe d'une langue. Материальная сторона значимой языковой единицы.

Сигнификат, англ. significatum, исп. significado. Смысловая, содержательная часть языкового знака.

Денотат, англ. denotatum, фр. denotation, нем. Denotat, исп. denotado (от лат. denotare – обозначать). Сущность, обозначаемая знаком; означаемое.

Лингвоэпистемология, англ. linguistic epistemology, episte-mologie. Раздел философии языка, предметом изучения которого является познавательная функция языка.

Познавательная (когнитивная) функция языка, англ. cognitive function of language. Способность языка служить средством познания.

Лингвопраксеология. Раздел философии языка, изучающий прагматическую (практическую, праксеологическую) функцию языка.

Прагматическая (практическая, праксеологическая) функция языка. Способность языка служить средством практического воздействия на мир.

Онтогенетическая лингвистика. Раздел философии языка, изучающий происхождение языка у отдельного человека (ребёнка).

Языковое окружение, англ. linguistic enviroment. Всё, что связано с языком; ситуация, в которой развивается языковая способность человека(ребёнка).

Лингвофизика. Наука, предметом которой является язык, рассматриваемый со стороны его физических (акустических) характеристик. Занимает междисциплинарное положение между лингвистикой и физикой (акустикой).

Биолингвистика, англ. biolinguistics. Раздел внешней лингвистики, исследующий язык, обращая внимание на его биологические особенности. В задачу этой науки входит изучение биологических механизмов речевой деятельности. Занимает междисциплинарное положение между лингвистикой и биологией.

Психолингвистика, англ. psycholinguistics, фр. psycholinguistique, нем. Psycholinguistik, исп. psicolingüística. Отрасль внешней лингвистики, изучающая психическую сторону речевой деятельности. Занимает промежуточное положение между лингвистикой и психологией.

Языковая активность, англ. linguistic perfomance. Процесс, происходящий при применении языковой способности в реальной речевой деятельности.

Языковая способность (компетентность), англ. linguistic competence, фр. faculte du langage. Способность, состоящая во владении языком.

Внуренняя речь, англ. outer speech, нем. innere Sprachform. Непроизносимая, незвучащая, немая речь, обращенная к её субъекту.

Внешняя речь, англ. external speech. Речь в собственном смысле этого слова; направлена на внешний адресат и имеет звуковое выражение.

Лингвокультурология. Отрасль внешней лингвистики, изучающая отношения между культурой и языком. Занимает промежуточное положение между лингвистикой и культурологией.

Лингвистическое религиеведение. Раздел лингвокультурологии, изучающий отношения между религией и языком. Занимает промежуточное положение между языкознанием и религиеведением.

Лингвистическое науковедение. Раздел лингвокультурологии, изучающий вопросы, связанные с отношениями между наукой и языком. Занимает междисциплинарное положение между лингвистикой и науковедением.

Термин, англ. Term. Слово или словосочетание, точно обозначающее какое-либо понятие, применяемое в науке.

Идеографический (ономасиологический) словарь. Словарь, в котором лексический состав языка систематизируется в соответствии с определённой картиной мира. Противопоставляется словарю обычного, алфавитного типа.

Лингвистическое искусствоведение. Раздел лингвокультурологии, изучающий отношения между искусством и языком. Его назначение состоит в исследовании проблем, связанных с отношением к языку художественной литературы как со стороны отдельных писателей, так и со стороны различных литературных направлений (классицизма, символизма, романтизма и т. п.). Занимает промежуточное положение между лингвистикой и искусствоведением.

Лингвоэтика (культура речи, нормативная лингвистика). Отрасль лингвокультурологии, изучающая проблемы, связанные с отношениями между нравственностью и языком. Её назначение состоит в исследовании языковых норм. Занимает междисциплинарное положение между языкознанием и этикой.

Норма (языковая), англ. norm, фр. norme, нем. Norme, исп. norma. Совокупность наиболее традиционных и эффективных реализаций языковой системы, закреплённых в литературном языке.

Лексикография, англ. lexicography, фр. lexicographie, нем. Lexikographie, исп. lexicographía. Раздел языкознания, занимающийся практикой и теорией составления словарей.

Орфография, англ. orthography, фр. orthographe, нем. Rechtschreibung, исп. ortografía. 1. Исторически сложившаяся система единообразных написаний, которая используется в письменной речи (см. Письмо). 2. Раздел языкознания, изучающий и разрабатывающий систему правил, обеспечивающих единообразие написаний.

Орфоэпия, англ. orthoepy, фр. orthoépie, нем. Orthoepie, исп. ortoepía (греч. orthoepeia от orphos – правильный, epos – речь). 1. Совокупность произносительных норм национального языка, обеспечивающая сохранение единообразия его звукового оформления. 2. Раздел языкознания, изучающий произносительные нормы языка.

Лингвистическая политология. Раздел лингвокультурологии, изучающий языковую политику.

Языковая политика, англ. language planning. Совокупность мер, принимаемых государством по отношению к языкам.

Государственный язык. Язык, имеющий юридический статус языка межнационального общения.

Билингвизм, англ. bilinguiaism. Сосуществование двух языков в рамках одного языкового (речевого) коллектива, использующего эти языки в различных коммуникативных сферах.

Многоязычие. Употребление нескольких языков в пределах определённой социальной общности, употребление индивидуумом нескольких языков, где выбор каждого обусловлен конкретными коммуникативными ситуациями.

Интерференция языковых систем (от лат. inter – между собой, взаимно, ferire – ударять, толкать). Частичное отождествление и смешение языков, что приводит к ошибкам в речи.

Языковой коллектив, англ. linguistic community. Совокупность индивидов, пользующихся определённым языком.

Языковая ситуация, англ. language situation. Совокупность языков и их вариантов (диалектов, жаргонов, функциональных стилей и др. форм их существования), обслуживающих некий социум (этнос или полиэтническую общность) в границах определённого региона, политико-территорильного объединения или государства.

Языковой процесс. Процесс реализации языковым коллективом языковой способности в определённых культурных условиях – как для целей коммуникации, так и для целей самокоммуникации (мышления).

Языковой стандарт, нем. Gemeinsprache, Einheitssprache. Языковая система и языковая норма, объективно существующие в социальной памяти языкового коллектива.

Мировые языки. Естественные языки, регулярно используемые в сфере международных отношений и юридически закрепленные в качестве официальных и рабочих языков ООН (английский, арабский, китайский, французский, русский, испанский).

Международные языки, англ. international language, исп. lengua internacional. Языки, служащие средством общения народов разных государств, как правило, имеют юридический статус государственного или официального языка в ряде государств.

Мёртвый язык, англ. dead language, исп. lengua muerta. Языки, утратившие коллектив исконных носителей и иногда известные лишь из письменных памятников.

Местный язык, англ. local language. Бесписьменный язык, используемый в устном неофициальном общении только внутри этнических групп в полиэтнических социумах.

Билингв. Двуязычный индивид.

Этническое самосознание, самоидентификация, самоопределение. Определённый признак этноса, представление некоторой группы людей о себе как о народе.

Этноним, англ. ethnonym (от греч. ethnos – племя, народ). Имя этноса (бретонцы, беларусы, манси и т. д.).

Лингвоним, (от лат. lingua – язык и onima – имя). Название языка этноса.

Этнос (от греч. ethnos – племя, народ). Народ, этническая общность.

Этническая общность. Племя, народ, нация.

Региональный язык (микроязык). Язык межэтнического общения, как правило, письменный, однако, не имеющий статуса официального или государственного языка.

Диалект, англ. dialect, фр. dialecte, нем. Mundart, исп. dialecto (от греч. dialectos – разговор, говор, наречие). Вариант языка, употребляемый более или менее ограниченным числом людей, связанных тесной территориальной общностью и находящихся в постоянном языковом контакте.

Говор, англ. subdialect, фр. patois, исп. subdialecto. Наименьшая территориальная разновидность языка, используемая в общении небольшого территориально связанного коллектива.

Койне (от греч. koinos – общий, употребительный). Смешение диалектов.

Искусственные языки, англ. artificial languages, исп. lenguas artificiales. Знаковые системы, создаваемые для использования в тех областях, где применение естественного языка менее эффективно или невозможно.

Лингва франка, англ. (от итал. lingua franca – франкийский язык). Устный, преимущественно торговый язык – посредник в межэтническом общении.

Пиджин (от искаж. англ. business – дело). Устный язык торговых и других деловых контактов, возникший в результате смешения элементов того или иного европейского языка и элементов туземного языка (или языков).

Креольский язык (от исп. criollo – креол). Пиджин, ставший родным для определённого этноса.

Лингвостилистика, англ. linguostylistics. Наука о языковых стилях.

Стиль, англ. style, фр. style, нем. Stil, исп. estilo (от лат. stilus, stylus – остроконечная палочка для письма, манера письма). Разновидность языка, закреплённая в данном обществе традицией за определенной сферой общения – религиозной, научной, художественной, нравственной, политической и т. п.

Экспрессивность, англ. expressivity, фр. expressivité, нем. Ехpressivitat, исп. expresividad (от лат. expressio – выражаю). Совокупность семантико-стилистических признаков языковой единицы, которые обеспечивают её способность выступать в коммуникативном акте как средство выражения субъективного отношения говорящего к действительности.

Просторечие, англ. popular language, нем. Volkssprache, исп. lenguaje familiar (vulgar). Одна из форм национального языка, наряду с диалектной, жаргонной речью и литературным языком; вместе с народными говорами и жаргонами составляет устную некодифицированную сферу общенациональной речевой коммуникации; народно-разговорный язык; имеет наддиалектный характер.

Жаргон, англ. jargon, slang, фр. jargon, нем. Rotwelsch, исп. jerga. Разновидность речи, используемой преимущественно в устном общении отдельной относительно устойчивой социальной группой, объединённой по признаку профессии, положения в обществе, интересов или возраста.

Лингвотехника. Наука, изучающая отношения, имеющиеся между техникой и языком. В её задачу входит систематизация и описание различных вариантов языка, связанных с использованием тех или иных технических средств.

Письмо, англ. writing, фр. écrit, нем. Schreiben, исп. escritura. Знаковая система фиксации речи, позволяющая с помощью графических элементов передавать речевую информацию на расстоянии и закреплять её во времени.

Графика, англ. graphies, исп. escritura (от греч. graphik, от graph – пишу, черчу, рисую). 1) Совокупность начертательных средств того или иного письма, включающая графемы, знаки препинания, диакритические знаки. 2) Раздел языкознания, исследующий соотношения между графемами и фонемами.

Графема, англ. grapheme, исп. grafema. Минимальная единица графической системы языка (системы письма), обладающая тем или иным лингвистическим содержанием.

Буква, англ. letter, фр. lettre, нем. Buchstabe, исп. letra. Графический знак, который сам по себе или в сочетании с другими знаками традиционно используется для обозначения на письме фонем, их основных вариантов или их типичных последовательностей.

Иероглиф, англ. hieroglyph. Графема, имеющая очертания какого-либо объекта (людей, животных и т. д.). Чаще всего встречается в системах словесно-слогового письма.

Лингвокибернетика. Раздел лингвокультурологии, изучающий отношения между кибернетическими машинами и языком. Занимает междисциплинарное положение между лингвистикой и кибернетикой.

5. Внутреннее языкознание

Языкознание внутреннее, внешняя лингвистика, интралингвистика, англ. internal linguistics, фр. intralinguistique, нем. Intralinguistik, исп. intralinguistica. Отрасль языкознания, изучающая язык как таковой, в абстракции от внеязыковой действительности. Включает фонетику, грамматику и лингвистику текста.

Категории лингвистические, англ. linguistic categories, исп. categoría lungüísticas (от греч. katëgori). Общие свойства различных классов языковых единиц, конституирующие эти классы и получающие разнообразное языковое выражение – лексическое, морфологическое, синтаксические и т. п.

Парадигматика, англ. paradigmatics, фр. paradigmatique, нем. Paradigmatik, исп. paradigmática. Один из двух аспектов изучения системы языка, занимающийся ассоциативными отношениями в ней, их классификацией, определением области их действия и т. п.; противопоставляется синтагматике.

Синтагматика, англ. syntagmatics, фр. syntagmatique, нем. Sin-tagmatik, исп. sintagmática. Отношения между знаками языка в речевой цепи; противопоставляется парадигматике.

Парадигма, англ. paradigm, фр. paradigme, нем. Paradigma, исп. paradigma (от греч. paradeigma – пример, образец). Любой класс языковых единиц, противопоставленных друг другу и в то же время объединённых по наличию у них общего признака.

Синтагма, англ. syntagm, фр. syntagme, исп. sintagma (от греч. syntagma, букв. – вместе построенное, соединённое). Последовательность двух (или более) речевых единиц (звуков, морфов, слов, предложений).

Парадигматические отношения, англ. paradigmatic relations, фр. relations paradigmatiques, нем. paradigmatischen Beziehungen, исп. relaciones paradigmáticas. Отношения подобия, которые позволяют определить единицы какого-либо языка как сходные между собой либо как отличные друг от друга.

Синтагматические отношения, англ. syntagmatic relations, фр. relations syntagmatiques, нем. syntagmatische Beziehungen, исп. relaciones sintagmáticas (от греч. syntagma – вместе построенное, соединённое). Отношения, которые возникают между единицами языка в линейной последовательности при их непосредственном сочетании друг с другом в реальном потоке речи или в тексте.

Валентность, англ. valency, нем. die Valenz, исп. valencia (от лат. valentía – сила). Способность языковой единицы сочетаться с другими единицами.

Форма (языковая), англ. form, фр. forme, нем. Form, исп. forma. Внешняя, материальная, звуковая сторона языковой единицы.

Функция (языковая), англ. function, фр. fonction, нем. Funktion, исп. función. Назначение, выполняемое языковой единицей при её использовании в речи.

Дейксис, англ. deixis, фр. deixis, нем. Deixis, исп. deixis (греч. deixis – указание). Указательное значение (или функция) языковой единицы.

Уровень языка (ярус), англ. level, stratum, фр. niveau, исп. nivel lingüístico. Подсистема общей системы языка, которая характеризуется совокупностью относительно однородных единиц. Различают звуковой, грамматический и текстуальный ярусы языка, каждый из которых состоит из определённых уровней. Так, звуковой ярус включает в себя фонетический, фонемный, морфонемный, слоговой, акцентологический и интонационный уровни языка, а грамматический – словесный (включая словообразовательный, лексический и морфологический) и предложенческий уровни.

Поле, англ. field, фр. champ, нем. Feld, исп. campo. Совокупность языковых единиц, объединённых общностью содержания (иногда также общностью формальных показателей).

Значение, англ. meaning, фр. sens, нем. Bedeutung, исп. signifecado. Отображение предмета действительности в сознании, становящееся фактом языка вследствие установления постоянной и неразрывной его связи с определённым звучанием, с помощью которого оно реализуется. Значение составляет языковое содержание, восходящее к внеязыковому – объективному и субъективно-мыслительному (объект – мысль – значение – звучание).

Сема, англ. seme, фр. seme, нем. Sema, исп. sema (от греч. sema – знак). Минимальная семантическая единица.

Нейтрализация, англ. neutralization, фр. neutralisation, нем. Aufhebung, исп. neutralización (от лат. neuter – ни тот, ни другой). Снятие противопоставленности между различными единицами языка на уровне речи.

Оппозиция (языковая), англ. opposition, исп. oposición (от лат. oppositio – противопоставление). Лингвистически значимое противопоставление языковых единиц друг другу.

Аналогия, англ. analogy, фр. analogie, нем. Analogie, исп. analogía (от греч. analogía – соответствие, сходство, соразмерность). Процесс фонетического и/или семантического уподобления одной единицы языка другой.

Номинация, англ. nomination, фр. nomination, нем. Nomination, исп. nominación (от лат. nominado – называю). Использование языковых единиц в назывной функции.

Релевантный, англ. relevant, фр. pertinent, нем. Rertinent, исп. relevante. Важный.

Метаязык, англ. metalanguage (от греч. meta – через, после). Система терминов, с помощью которых описываются языки.

Корреляция, англ. correlation, нем. Korrelation, исп. correlación (от позднелат. correlatio – соотношение). Взаимное соответствие между двумя и более единицами языка.

Дистрибуция, англ. distribution, фр. distribution, нем. Distribution, исп. distribución (от лат. distribuere – распределять, разделять). Совокупность всех окружений (контекстов), в которых может встречаться данная языковая единица, противопоставляемых всем тем окружениям, в которых она встречаться не может.

Понятийные категории, англ. conceptual categories. Содержательные категории, которые имеют в языке системные средства их выражения.

5.1. ФОНЕТИКА

Фонетика, англ. phonetics, фр. phonétique, нем. Phonetik, Lautlehre, исп. fonética. Раздел языкознания, изучающий звуковой строй языка. Включает в себя следующие дисциплины – фонетику (в узком смысле), фонологию, морфонологию, силлабику, акцентологию и мелодику.

Звук (речи), англ. sound, фр. son, нем. Laut, исп. sonido. Минимальная единица речевой цепи, являющаяся результатом сложной артикуляционной деятельности человека и характеризующаяся определёнными акустическими и перцептивными (связанными с восприятием речи) свойствами.

Артикуляция, англ. articulation, фр. articulation, нем. Artikulation, исп. articulación (лат. articulatio, от articulo – расчленяю, произношу членораздельно). Совокупность движений произносительных органов при образовании звуков речи.

Речевой аппарат, англ. vocal apparatus. Речевые органы и их части.

Гласные, англ. vowels, фр. voyelles, нем. Vokale, исп. vocales. Класс звуков речи, выделяемый на основе их артикуляционных (образование с обязательным участием голоса при отсутствии какой-либо преграды в надгортанных полостях), акустических (голосовой источник возбуждения) и функциональных (являются слогообразующим элементом в слове) свойств.

Согласные, англ. consonants, фр. consonnes, нем. Konsonanten, исп. consonantes. Класс звуков речи противоположный по своим свойствам гласным. Артикуляционные свойство С. – обязательное наличие преграды в речевом тракте; акустические свойство С. – при их образовании важную роль играют шумовые источники.

Транскрипция, англ. transcription, фр. transcription, нем. Transcription (от лат. transcriptio, букв. – переписывание). Способ однозначной фиксации на письме звуковых отрезков речи.

Комбинаторные изменения звуков, англ. combinative sound change, исп. cambios (variación) combinatorios de los sonidos. Фонетические изменения, возникающие в результате влияния звуков друг на друга в потоке речи. Основные виды: аккомодация, ассимиляция, диссимиляция.

Аккомодация, англ. accommodation, фр. accommodation, нем. Anpassung, исп. acomodación (от лат. accommodatio – приспособление). Один из видов комбинаторных изменений звуков; частичное приспособление артикуляций согласного и гласного.

Ассимиляция, англ. assimilation, фр. assimilation, нем. Assimilation, исп. asimilación (от лат. assimilatio – уподобление). Один из наиболее распространённых видов комбинаторных изменений звуков: артикуляционное уподобление смежных звуков одного типа (либо гласных, либо согласных) друг другу.

Диссимиляция, англ. dissimilation, фр. dissimilation, нем. Dissimilation, исп. disimilación (от лат. dissimilatio – расподобление). Один из видов комбинаторных изменений звуков: расподобление артикуляции двух или более одинаковых или подобных звуков в пределах слова, утрата ими общих фонетических признаков.

Редукция. Ослабление артикуляции звука и изменение его звучания (в основном это относится к гласным в безударном положении).

Фонология, англ. phonology, фр. phonologie, нем. Phonologie, исп. fonología (от греч. phone – звук, logos – слово, учение). Наука о фонемах.

Фонема, англ. phoneme, фр. phoneme, нем. Phonem, исп. fonema (от греч. phonema – звук, голос). Обобщение ряда звуков, имеющих одинаковые смыслоразличительные функции.

Архифонема (гиперфонема). Обобщение ряда физически сходных фонем, имеющих позицию нейтрализации фонемных различий.

Аллофон, англ. allophone, фр. allolphone, исп. alofono (от греч. alios – иной, другой, phone – звук). Конкретный позиционно обусловленный представитель фонемы в речи.

Морфонология. Наука о морфонемах.

Морфонема, англ. morphoneme, фр. morphoneme, нем. Morphonem, исп. morfonema. Обобщение разных фонем, имеющих одинаковую смыслоразличительную функцию.

Силлабика. Наука о слогах – минимальных произносительных фрагментах речи.

Акцентология. Наука об ударениях.

Ударение, англ. stress, accent, фр. accent, нем. Betonung, Akzent, исп. acento. Выделение в речи той или иной единицы в речевом потоке с помощью фонетических средств (усиление голоса, повышение тона в сочетании с увеличением длительности, интенсивности, громкости).

Мелодика. Наука об интонации.

Интонация, англ. intonation, фр. intonation, нем. Intonation, исп. entonación, (ср. – лат. intonatio, от intono – громко произношу). Единство взаимосвязанных компонентов: тона, длительности, темпа речи и тембра произнесения; является важным средством формирования высказывания и выявления его смысла.

5.2. ГРАММАТИКА

Грамматика, англ. grammar, фр. grammaire, нем. Grammatik, исп. grammática (от греч. grammatïke от gramma – буква, написание). Раздел языкознания, изучающий соответственный строй языка, т. е. систему его словообразовательных, лексических, морфологических и синтаксических единиц. Включает в себя два раздела – словообразование и фразообразование.

Грамматическая категория, англ. grammatical category, фр. catégorie grammaticale, нем. grammatische Kathegorie, исп. categoría grammatical. Объединение единиц, принадлежащих к грамматическому ярусу языка, на основе их смысловой близости. Существуют следующие типы грамматических категорий: лексические (абстрактности/конкретности, собственности/нарицательности и т. п.), морфологические (рода, числа, падежа и т. п.) и синтаксические (предикативности, атрибутивности и т. п.).

Синкретизм, англ. syncretism, фр. syncrétisme, нем. Synkretismus, исп. sincretismo (от греч. synkretismos – соединение). Совпадение в процессе развития языка функционально различных грамматических категорий и форм в одной форме; совпадение означающих при различении означаемых.

Грамматическое значение, англ. grammatical meaning, фр. sens grammaticale, нем. grammatische Bedeutung, исп. significado gramatical. Обобщённое, отвлечённое языковое значение, присущее ряду слов, словоформ, синтаксических конструкций и находящее в языке своё регулярное (стандартное) выражение (например, значение рода, числа, предикативности и т. д.).

Грамматическая форма (слова), англ. grammatical form, фр. forme grammaticale, нем. grammatische Form, исп. forma gramatical. Реализация слова в процессе построения нового предложения (фразообразования). Слово в этом процессе являет себя в трёх формах (словоформах) – лексической (исходной), морфологической и синтаксической.

5.2.1 СЛОВООБРАЗОВАНИЕ

Словообразование, англ. word-formation, нем. Wortbildung, исп. formación de palabras. 1. Образование новых слов, называемых производными, по существующим в языке образцам с помощью аффиксации, словосложения, конверсии и других способов. 2. Раздел языкознания, изучающий все аспекты создания, функционирования, строения и классификации производных и сложных слов.

Слово, англ. word, фр. mot, нем. Wort, исп. palabra. Основная структурно-семантическая единица языка, служащая для именования предметов и их свойств, обладающая совокупностью семантических и фонетических особенностей, специфичных для каждого языка. Характерные признаки С. – цельность, выделимость и свободная воспроизводимость в речи.

Этимология, англ. etymology, фр. étymologie, нем. Etymologie, исп. etimología (от греч. etymon – истина, logos – слово, учение). Раздел языкознания, изучающий происхождение слов и морфем.

Деривация, англ. derivation, фр. derivation, нем. Ableitung, исп. derivación (от лат. derivado – отведение; образование). Процесс создания одних языковых единиц (дериватов) на базе других, принимаемых за исходные, в простейшем случае – путём «распространения» корня за счёт аффиксации или словосложения. В широком смысле процесс образования в языке любых вторичных знаков (см. Знак языковой), в том числе предложений, которые могут быть объяснены с помощью единиц, принятых за исходные, или выведены из них путём применения определённых правил, операций, свойственных данному языку.

Основа, англ. stem, фр. theme, нем. Stamm, исп. tema. Ядерная часть слова, с которой связано его основное лексическое значение и которая остаётся за вычетом из него словоизменительных аффиксов.

Морфема, англ. morpheme, фр. morpheme, нем. Morphem, исп. morfema (от греч. morphe – форма). Минимальная единица языка, обладающая значением. Родовое наименование корня, префикса и т. п. частей слова.

Морф, морфа, англ. morph, исп. morfo (от греч. morphe – форма). Минимальная значимая единица речи, речевой представитель морфемы.

Алломорф, англ. allomorph, фр. allomorphe, исп. alomorfo. Конкретный позиционно обусловленный представитель морфемы в речи.

Аффикс, англ. affix, фр. affixe, нем. Affix, исп. afijo (от лат. affixus – прикреплённый). Служебная морфема, присоединяемая к корню слова и являющаяся важнейшим средством выражения грамматических значений. По положению относительно корня делятся на префиксы, суффиксы, постфиксы, инфиксы, конфиксы.

Корень, англ. root, фр. racine, нем. Wurzel, исп. raíz. Носитель, основного лексического значения слова, центральная его часть, которая остается в слове за вычетом всех его аффиксов.

5.2.2. ЛЕКСИКОЛОГИЯ

Фразообразование, англ. phrase-forming, нем. Zatsbildung. 1. Процесс создания нового предложения. 2. Раздел грамматики, изучающий данный процесс. Включает в себя три дисциплины – лексикологию, морфологию и синтаксис.

Лексикология, англ. lexicology, фр. lexicologie, нем. Lexikologie, исп. lexicología (от греч. lexikós – относящийся к слову, logos – учение). Раздел языкознания, изучающий словарный состав языка, его лексику.

Лексика, англ. vocabulary, фр. vocabulaire, нем. Wortschatz, исп. vocabulario, léxico (от греч. lexikós – относящийся к слову). 1. Вся совокупность слов какого-л. языка или его словарный состав. 2. Совокупность слов, употреблённых каким-л. автором (лексика A.C. Пушкина) или в каком-л. одном произведении (лексика «Слова о полку Игореве»).

Семасиология, англ. semasiology. Раздел лексикологии, изучающий словарный запас языка в направлении (слово – вещь). Противопоставляется ономасиологии, где лексика изучается в обратном направлении (вещь – слово).

Лексема, англ. lexeme, фр. lexeme нем. Lexem, исп. lexema (от греч. léxis – слово, выражение). Слово как структурный элемент лексической системы языка.

Аллолекс, англ. allolex, фр. allolexe, нем. Variante, исп. alolexo. Конкретный вариант лексемы в речи.

Лексическое значение слова, англ. the lexical meaning of the word. Содержание лексической формы слова, отображающее общее представление о предмете, свойстве, процессе и т. д.

Коннотация, англ. connotation, фр. connotation, нем. Konnotation, исп. connotación (от лат. connoto – дополнительное значение). Дополнительное содержание слова (созначение); семантические или стилистические оттенки, накладывающиеся на основное значение и придающие слову экспрессивную, эмоциональную, оценочную окраску.

Калька, англ. loan translation, calque, фр. calque, нем. bersetzungslehnword, исп. calco (франц. calque – копия). Образование нового фразеологизма, слова или нового значения слова путём буквального перевода соответствующей иноязычной языковой единицы.

Неологизм, англ. neologism, фр. néologisme, нем. Neologismus, исп. neologismo (от греч. neos – новый и logos – слово). Новые слова, значения слов или сочетания слов.

Фразеологизм, англ. phraseological unit, исп. unidad fraseológica, ideomatismo. Устойчивое сочетание слов (например, ариаднина нить).

Полисемия, англ. polysemy, фр. polysémie, нем. Polysemie, исп. polisemia (от треч. polysernos – многозначный). Наличие у единицы языка более одного значения – двух или нескольких.

Метафора, англ. metaphor, фр. métaphore, нем. Metapher, исп. metáphora (от греч. metaphora – перенос). Троп, или механизм речи, состоящий в переносе слова (или какой-л. другой языковой единицы) с обозначения одного предмета на другой по сходству.

Метонимия, англ. metonymy, фр. métonymie, нем. Metonymie, исп. metonimia (от греч. metonymia – переименование). Троп или механизм речи, состоящий в переносе слова (или какой-либо другой языковой единицы) с обозначения одного предмета на другой по смежности.

Синонимия, англ. synonymy, фр. synonymie, нем. Synonymie, исп. sinonimia (от греч. synonymia – одноимённость). Тип семантических отношений языковых единиц, заключающийся в полном или частичном совпадении их значений.

Омонимия, англ. homonimy, исп. homonimia (от греч. homonymia – одноимённость). Звуковое совпадение различных языковых единиц, значения которых не связаны друг с другом.

Антонимия, англ. antonymy, исп. antonimia (от греч. anti – против и onuma – имя). Тип семантических отношений лексических и иных единиц (антонимов), имеющих противоположные значения.

Паронимия, англ. paronymy, исп. paronimia (от греч. рага – около и onuma – имя). Явление частичного звукового сходства слов (паронимов) при их полном или частичном семантическом различии.

5.2.3. МОРФОЛОГИЯ

Морфология, англ. morphology, фр. morphologie, нем. Morphologie, исп. morphología. (от греч. morphe – форма, logos – слово, учение). Раздел грамматики, изучающий части речи и их категории.

Части речи, англ. parts of speech, фр. parties du discourse, нем. Redeteile, исп. partes de la oración. Классы слов, выделяемые на основании общности их морфологических (см. Морфология), синтаксических (см. Синтаксис) и семантических (см. Семантика) свойств. Различаются знаменательные Ч. р. (существительное, глагол, прилагательное, наречие и др.) и служебные (союз, предлог, частицы, артикль и др.). К знаменательным Ч. р. традиционно относят также числительные и местоимения.

Имя, англ. noun, фр. nom, нем. Nomen, исп. nombre. Родовое наименование существительных, прилагательных и числительных.

Существительное, англ. noun, substantive, фр. substantif, нем. Substantiv, исп. sustantivo. Часть речи, характеризующаяся категориальным значением предметности, лексико-грамматической категорией рода, морфологическими категориями падежа и числа, синтаксическим употреблением в функции субъекта, объекта и предикативного члена и развитой системой словообразовательных моделей.

Прилагательное, англ. adjective, фр. adjectif, нем. Adjektiv, исп. adjetivo. Класс слов, обозначающих непроцессуальный признак (свойство) предмета, события или другого признака, обозначенного именем. П. обозначает либо качественный признак предмета, вне его отношения к другим предметам, событиям или признакам, либо признак относительный, обозначающий свойство предмета через его отношение к другому предмету, признаку, событию.

Числительное, англ. numeral, фр. numeral, нем. Zahlwort, исп. numeral. Класс полнозначных слов, обозначающих число, количество, меру и связанные с числом мыслительные категории порядка при счёте, кратности (повторяемости), совокупности. В соответствии с этими значениями выделяются различные виды Ч.: количественные, порядковые, кратностные, собирательные (совокупностные), разделительные, а также неопределённо-количественные, дробные.

Местоимение, англ. pronoun, фр. pronon, нем. Pronomen, исп. pronombre. Класс знаменательных слов, в значение которых входит либо отсылка к данному речевому акту (к его участникам, речевой ситуации или к самому высказыванию), либо указание на тип речевой соотнесённости слова с внеязыковой действительностью; слово, употребляемое вместо имени.

Местоименные слова. Лексико-семантический класс знаменательных слов, принадлежащих к различным частям речи и обладающих «местоименным» типом лексического значения (см. Местоимение).

Глагол, англ. verb, фр. verbe, нем. Verb(um), исп. verbo. Часть речи, выражающая грамматическое значение процессуального признака предмета (действия, состояния или отношения), т. е. признака подвижного, реализующегося во времени, и функционирующая по преимуществу в качестве сказуемого. Во многих языках различают собственно Г. и т. наз. вербоиды. Собственно Г., или финитный Г. (лат. verbum finitum), используется в предикативной функции и характеризуется тем или иным набором специфически предикативных грамматических категорий (время, вид, наклонение, залог). Вербоиды (нефинитные формы Г.) совмещают некоторые черты и грамматические категории Г. с чертами других частей речи – существительных, прилагательных или наречий.

Инфинитив (неопределённая форма глагола), англ. infinitive, фр. infinitif, нем. Infinitiv, исп. infinitivo (от лат. infinitivus – неопределённый). Нефинитная форма глагола, представляющая данное действие (состояние, процесс) в наиболее отвлечённом виде, т. е. безотносительно к категориям лица, времени, числа и наклонения и используемая для оформления сказуемого, а также слов с предикативным значением в позициях именных членов предложения.

Причастие, англ. participle, фр. particip, нем. Partizip, исп. participio (калька лат. participium). Нефинитная форма глагола (вербоид), обозначающая признак имени (лица, предмета), связанный с действием, и употребляемая атрибутивно. В П. совмещаются свойства глагола и прилагательного.

Деепричастие, англ. adverbial participle, исп. gerundio. Непредикативная форма глагола, обозначающая второстепенное действие (состояние, отношение), подчинённое главному, выраженному в предложении сказуемым или инфинитивом в различных синтаксических функциях.

Наречие, англ. adverb, фр. adverbe, нем. Adverb, исп. adverbio (от лат. adverbium). Часть речи, характеризующаяся категориальным значением признака действия, качества или предмета и выступающая в синтаксической функции обстоятельства или определения, реже сказуемого.

Служебные слова, англ. syntactic / empty / function / synsemantic words, ucn. palabras auxiliares. Лексически несамостоятельные слова, служащие для выражения различных семантико-синтаксических отношений между словами, предложениями и частями предложений, а также для выражения различных оттенков субъективной модальности. К ним относят предлоги, союзы и частицы.

Частицы, англ. particles, фр. particules, нем. Partikeln, исп. partículas. Разряд неизменяемых служебных слов, участвующих в выражении форм отдельных морфологических категорий, входя в состав слова либо присоединяясь к нему, передающих коммуникативный статус высказывания (вопросительное, отрицательное), а также выражающих отношение его автора к окружающему контексту, выраженному или подразумеваемому: так называемые модальные частицы.

Артикль, англ. article, фр. article, нем. Artikel, исп. artículo. Грамматический элемент, выступающий в языке в виде служебного слова или аффикса и служащий для выражения категории определённости-неопределённости у имени существительного.

Предлог, англ. preposition, фр. preposition, нем. Präposition, исп. preposición (от лат. praepositio). Разряд служебных, морфологически неизменяемых слов, выражающих различные отношения между зависимыми и главными членами словосочетания и осуществляющих подчинительную синтаксическую связь внутри словосочетания и предложения.

Союз, англ. conjunction, фр. conjonction, нем. Konjunktion, исп. conjunction (калька лат. conjunctio и греч. syndesmos, буквально – связь, союз). Класс служебных слов, оформляющих синтаксические связи предложений и синтаксические связи слов.

Междометие, англ. interjection, фр. interjection, нем. Interjektion, исп. interjección. Класс неизменяемых слов, служащих для нерасчленённого выражения эмоциональных и эмоционально-волевых реакций на окружающую действительность. М. не являются ни знаменательной, ни служебной частью речи.

Словоформа, англ. word form, исп. forma de palabra. Слово в определённой грамматической – лексической, морфологической или синтаксической – форме (в частном случае – в единственно имеющейся у слова форме).

Морфологизация, англ. morphologisation. Перевод слова в акте фразообразования из его лексической (начальной) формы в морфологическую.

Словоизменение (в морфологии), англ. inflexion, accidence, фр. flexion, нем. Flexion, Beugung, исп. flexion, accidente gramatical. Создание морфологической формы слова в процессе фразообразования.

Формообразование (в морфологии), англ. derivation, исп. derivación. То же, что и словоизменение.

Склонение, англ. declension, фр. declinasion, нем. Deklination, исп. declinación. Именное словоизменение. Формы С. образуют словоизменительную парадигму имени, выступая как словоформы одной лексемы.

Спряжение, англ. conjugation, фр. conjugation, нем. Konjugation, исп. conjugación. Глагольное формообразование, охватывающее всю парадигму глагола, всю совокупность его форм в пределах одной глагольной лексемы и выражающее соответствующие грамматические категории.

Род, англ. gender, фр. genre, нем. Genus, исп. genero. Морфологическая категория, свойственная разным частям речи и состоящая в распределении слов по двум или трём классам, традиционно соотносимым с признаками пола или их отсутствием.

Число, англ. number, фр. nomber, нем. Numeras, Zahl, исп. numero. Морфологическая категория, выражающая количественные характеристики предметов мысли. Грамматическое Ч. – одно из проявлений более общей языковой категории количества наряду с лексическим проявлением (лексическое число), таким, как числительные или как количественные обозначения в других частях речи (ср. «сотня», «единственный», «много» и т. п.).

Падеж, англ. case, фр. cas, нем. Kasus, исп. caso. Морфологическая категория имени, выражающая отношение обозначаемого им предмета к другим предметам, признакам или процессам (действиям, состояниям) и, следовательно, устанавливающая отношение имени в данной форме к другим формам слов в предложении.

Вид, англ. aspect, фр. aspect, нем. Aspekt, исп. aspecto. Морфологическая категория глагола, обозначающая особые свойства, характер протекания обозначенного глаголом действия, т. е. в его отношении к внутреннему пределу, результату, длительности, повторяемости и т. п.

Залог, англ. voice, фр. voix, нем. Genus, исп. voz. Морфологическая категория глагола, выражающая различные отношения между субъектом и объектом действия.

Время, англ. tense, фр. temps, нем. Tempus, исп. tiempo. Морфологическая категория глагола, отражающая объективное время и служащая для темпоральной (временной) локализации события или состояния, о котором идёт речь. Эта локализация заключается в указании посредством противопоставленных друг другу временных форм (глагольных времён) на одновременность, предшествие или следование событий моменту речи или – в случае так называемой относительной временной ориентации – какой-то другой точке отсчёта.

Наклонение, англ. mood, фр. mode, нем. Modus, исп. Modo (от лат. modus – способ). Грамматическая категория, выражающая отношение действия, названного глаголом, к действительности с точки зрения говорящего.

Модальность, англ. modality, нем. Modalitat, исп. modalidad (от ср. – лат. modalis – модальный; лат. modus – мера, способ). Понятийная категория, выражающая отношение говорящего к содержанию высказывания и разные виды отношения высказывания к действительности; выражается различными средствами, такими как формы наклонения, модальные глаголы, интонация и т. п.; в широком смысле – субъективный компонент языкового значения.

5.2.4. СИНТАКСИС

Синтаксис, англ. syntax, фр. syntaxe, нем. Syntax, исп. sintaxis (от греч, syntaxis – связь, построение, порядок). 1. Характерные для отдельных языков средства и правила создания речевых единиц. 2. Раздел грамматики, изучающий общие свойства предложения.

Предложение, англ. sentence, фр. proposition, нем. Satz, исп. oración. Грамматически и интонационно оформленная по законам данного языка целостная единица речи, являющаяся главным средством формирования, выражения и сообщения мысли о некоторой действительности и отношения к ней говорящего.

Члены предложения, англ. parts of the sentence, sentence part, фр. parties du discours, нем. Satzglieder, исп. partes de la oración. Структурно-семантические компоненты предложения, выраженные полнозначными словами или словосочетаниями. Различаются главные Ч. п. – подлежащее и сказуемое, и второстепенные – определение, дополнение, обстоятельство.

Подлежащее, англ. subject, фр. sujet, нем. Subjekt, исп. sujeto (калька лат. sujectum – субъект). Один из двух главных членов предложения, указывающий на объект, к которому относится сообщаемое, т. е. слово или сочетание слов, обозначающее тот предмет мысли, по отношению к которому определяется и выделяется содержание высказывания, связанное с предикацией.

Сказуемое, англ. predicate, фр. prédicat, нем. Prädikat, исп. predicado. Один из двух главных членов предложения, в котором выражается сообщаемое; соотносится с подлежащим и связано с ним предикативным отношением (см. Предикат, Предложение).

Пропозиция, англ. proposition, исп. proposición. Семантический инвариант, общий для всех членов модальной и коммуникативной парадигм предложений и производных от предложений конструкций; часть содержания высказывания, непосредственно связанная с описываемым положением дел и отвечающая за истинность и ложность высказывания.

Суждение. Смысл предложения, состоящий в соединении субъекта с предикатом.

Предикат, англ. Predicate, исп. predicado (от позднелат. predicatum – сказанное). Термин логики и языкознания, обозначающий конститутивный член суждения – то, что высказывается (утверждается или отрицается) о субъекте. То же, что сказуемое.

Субъект, англ. subject, фр. sujet, нем. Subjekt, исп. sujeto (лат. subjectum, калька греч. apokeimenon). Термин логики и языкознания, обозначающий предмет, о котором выносится суждение. Соотносится с предикатом. То же, что подлежащее.

Предикативность, англ. predicativity. Синтаксическая категория, определяющая функциональную специфику основной единицы синтаксиса – предложения; ключевой конституирующий признак предложения, относящий информацию к действительности и тем самым формирующий единицу, предназначенную для сообщения; категория, противопоставляющая предложение всем другим единицам, относящимся к компетенции синтаксиса; отношение между подлежащим и сказуемым.

Предикация, англ. predication, исп. predication (от лат. praedicatio – высказывание). Акт соединения независимых предметов мысли, выраженных самостоятельными словами (в норме – предикатом и его актантами), с целью отразить «положение дел», событие, ситуацию действительности; акт создания пропозиции; соединение подлежащего и сказуемого в акте построения нового предложения.

Определение, англ. attribute, фр. epithete, нем. Attribut, исп. epíteto. Зависимый второстепенный член предложения, посредством которого реализуются атрибутивные отношения между наименованием субстанции и названием признака, т. е. такие отношения, при которых признак мыслится не отвлечённо, а в единстве со своим носителем.

Дополнение, англ. object, complement, фр. complément, нем. Ergänzung, Objekt, исп. complemento. Второстепенный член предложения, выраженный именем существительным и обозначающий предмет (объект), отражающий на себе действие глагольного признака или служащий его орудием.

Обстоятельство, англ. adverbial modifier, фр. complement circonstanciel, нем. adverbiale Bestimmung, исп. complemento circunstancial. Второстепенный член предложения, характеризующий действие или состояние со стороны условий осуществления, а также определяющий активный или пассивный признак в качественном либо в количественном отношении. О. выражается, как правило, наречиями, а также равноценными наречию фразеологическими оборотами, деепричастиями, существительными в косвенных падежах с предлогами и без предлогов, инфинитивом.

Агенс, англ. agent, фр. agent, нем. Agens, исп. agente (от лат. agens, род. п. agentis – действующий). Субъект действия; участник описываемой в предложении ситуации, её намеренный инициатор, непосредственно исполняющий соответствующее действие и являющийся «источником энергии» этого действия; противопоставлен пациенсу.

Пациенс, англ. patient, фр. patient, исп. paciente (от лат. patiens – терпящий, страдающий). Объект действия; участник, вовлечённый в ситуацию, которая описывается в предложении и в которой он выступает как пассивный объект, испытывающий воздействие со стороны агенса.

Актант (от лат. ago – привожу в движение, действую). Любой член предложения, обозначающий лицо, предмет, участвующий в процессе, обозначенном глаголом.

Актуальное членение предложения, англ. actual divison (functional perspective) of the sentence, фр. division actuelle de la phrase, нем. aktuelle Gliederung des Satzes (от лат. actualis – важный, значительный). Членение предложения в контексте на исходную часть сообщения – тему и на то, что сообщается о ней нового, – рему.

Инверсия, англ. inversion, фр. inversion, нем. Inversion (от лат. inversio – переворачивание, перестановка). Отклонение порядка членов предложения от наиболее распространённого.

Словосочетание, англ. word-combination/group, фр. groupe de mots, нем. Wortverbindung, исп. frase, combinación de palabras. Синтаксическая конструкция, образуемая соединением двух или более знаменательных слов на основе сочинительной или подчинительной связи.

Высказывание, англ. utterance, фр. попе, нем. Aussage, исп. enunciado. Акт коммуникации; единица речевого общения.

Подчинение, англ. hypotaxis, subordination, фр. hypotaxe, subordination, нем. Unterordnung, исп. subordinación. Синтаксическая связь, конституирующая сложноподчинённое предложение; в зависимости от способа оформления подразделяется на П. союзное (с помощью подчинительных союзов) и относительное (с помощью союзных слов; см. Союз); в современной русистике термин «П.» широко применяется также по отношению к совокупности словосочетательных связей – управления, согласования, примыкания.

Сочинение (паратаксис, координация), англ. coordination, фр. coordination, нем. Koordinierung, исп. coordinación. Синтаксическая связь грамматически равноправных единиц языка, из которых ни одна не может быть сведена на положение компонента другой, располагающая своей системой средств выражения – сочинительными союзами (см. Союз); термин С. употребляется также и по отношению к словосочетаниям типа «отец и сын», «мать и дочь» и т. п.

Бессоюзие (асиндетон), англ. asyndeton, фр. asyndète, нем. Asyndeton, исп. asíndeton. Связь предложений, осуществляющаяся интонационными средствами, без участия союзов.

5.3. ЛИНГВИСТИКА ТЕКСТА

Лингвистика текста. Наука о текстуальном строе языка.

Текст, англ. text, фр. texte, нем. Text, исп. texto (от лат. textus – ткань, сплетение, соединение). Объединённая смысловой связью последовательность вербальных (словесных) знаков, основными свойствами которой являются связность и целостность.

Дискурс, англ. discourse, фр. discourse, исп. discurso. Связный текст в совокупности с экстралингвистическим контекстом.

Контекст, англ. context, фр. contexte, нем. Kontext, исп. contexto (от лат. contextus – соединение, связь). Фрагмент текста, включающий избранную для анализа единицу, необходимый и достаточный для определения значения этой единицы, являющегося непротиворечивым по отношению к общему смыслу данного текста. Иначе говоря, К. есть фрагмент текста минус определяемая единица.

Речевой акт, англ. act of speech, фр. act du langage, нем. Sprechakt, исп. acto de habla. Целенаправленное речевое действие, совершаемое в соответствии с принципами и правилами речевого поведения, принятыми в данном обществе; акт произнесения высказывания, включает локутивный и иллокутивный акты, а также перлокутивный эффект. Артикуляционно-акустическое единство, которое говорящий и слушающий связывают с одинаковым значением в данной ситуации общения.

Иллокуция, иллокутивный акт, англ. illocution, фр. illocution, нем. Illokution, исп. Ilocucion. Важнейшая характеристика и составляющая часть речевого акта, отражающее его коммуникативно-целевой аспект.

Перлокуция, перлокутивный эффект, англ. perlocution, фр. perlocution, нем. Perlokution, исп. perlocucion. Неречевые последствия иллокутивного акта – удивление, оскорбление, обида и т. д.

Референт, англ. referent, фр. responsable, нем. Referent, исп. referente (от англ. refer – соотносить, ссылаться; лат. referens род. п. referentis – относящий, сопоставляющий). Объект внеязыковой действительности, который имеет в виду говорящий, произнося данный речевой отрезок; предмет референции.

Референция, англ. reference, фр. reference, нем. Referenz, исп. referenda. Отнесённость актуализированных (включённых в речь) имён, именных выражений (именных групп) или их эквивалентов к объектам действительности (референтам, денотатам).

Пресуппозиция, англ. presupposition, исп. presuposición (от лат. ргае – впереди, перед и suppositio – предположение) (презумпция). Компонент смысла предложения, который должен быть истинным для того, чтобы предложение не воспринималось как семантически аномальное или неуместное в данном контексте. Предложение «Филипп знает, что Нью-Йорк – столица США» семантически аномально, поскольку в его смысл входит в качестве П. ложное суждение «Нью-Йорк – столица США».

5.4. СРАВНИТЕЛЬНОЕ ЯЗЫКОЗНАНИЕ

Универсалии языковые, англ. languistic universals, фр. langage universel, нем. sprachlichen Universalien, исп. universales lingüísticos (от лат. universalis – общий, всеобщий). Языковые явления, свойства, характеристики, присущие всем языкам или большинству из них.

Языковая картина мира, англ. linguistic world image. Представление о мире, закреплённое в системе того или иного языка, взятого в его обыденной форме.

Классификация языков, англ. classification of languages, фр. classification des langues, нем. Klassifikation der Sprachen, исп. clasificación de lenguas. Распределение языков мира по определённым классам на основе имеющихся между ними сходств и различий.

Генеалогическая классификация языков, англ. genealogical classification of languages, фр. classification généalogique de la langue, нем. genealogische Klassification der Sprachen, исп. classifïcación genealógica de lenguas (от греч. genealogía – родословная). Изучение и группировка языков мира на основании определения родственных связей между ними (отнесение их к одной семье, группе), т. е. на основе их общего происхождения из предполагаемого праязыка.

Праязык (язык-основа, протоязык), англ. parent language, фр. langue mere, нем. Ursprache, исп. lengua madre. Язык, из диалектов которого произошла группа родственных языков, иначе называемая семьёй.

Типологическая классификация языков, англ. typological classification of languages, фр. classification typologique des langues, нем. typologische Klassifikation der Sprachen, исп. clasificación tipológica de lenguas. Группировка языков мира на основании их структурных особенностей, имеющая целью установить сходства и различия между ними независимо от их генетического родства.

Морфологическая классификация языков, англ. morphological classification of languages, фр. classification morphologique des langues, нем. morphologische Klassifikation der Sprachen, ucn. clasificación morfológica de lenguas (от греч. morfe – форма, образец и logos – учение). Распределение языков мира по классам, основанное на различиях в морфологических способах выражения определённого содержания.

Изоляция, англ. isolation. Способ морфологизации, при котором переход лексической формы слова в морфологическую в акте фразообразования осуществляется не за счёт морфологических аффиксов, а за счёт места в создаваемом предложении.

Инкорпорация, англ. incorporation, исп. incorporación (поздне-лат. incorporado – включение в свой состав, от лат. in – в и corpus – тело, единое целое). Особый способ морфологизации, при котором аффиксально оформляется не отдельное слово, а словосочетание (частичная инкорпорация) или целое предложение (полная инкорпорация).

Агглютинация, англ. agglutination, фр. agglutination, нем. Agglutination, исп. agglutinación (от лат. agglutinatio – приклеивание, склеивание). Способ морфологизации, при котором перевод лексической формы слова в морфологическую осуществляется за счёт однозначных аффиксов.

Синтетический строй языка, англ. synthetic structure of languages, фр. structure synthétique de la langue, нем. synthetische Sprachbau, исп. estructura lingüistica (de lengua) sintética (от греч. synthesis – соединение, составление). Система языка, характеризующаяся преобладанием внутрисловной морфологизации.

Аналитический строй языка, англ. analytical structure of languages, фр. structure analytique de la langue, нем. analytische Sprachbau, исп. estructura lingüistica (de lengua) analítica (от греч. analysis – разложение, расчленение). Система языка, характеризующаяся преобладанием внешнесловной морфологизации.

Дисциплинарная структура языкознания

Алфавитный указатель терминов и разделов словаря

1. Агглютинация – Сравнительное языкознание

2. Агенс – Синтаксис

3. Аккомодация – Фонетика

4. Актант – Синтаксис

5. Актуальное членение предложения – Синтаксис

6. Аллолекс – Лексикология

7. Алломорф – Словообразование

8. Аллофон – Фонетика

9. Акцентология – Фонетика

10. Аналитический строй языка – Сравнительное языкознание

11. Аналогия – Внутреннее языкознание

12. Антонимия – Лексикология

13. Архифонема (гиперфонема) – Фонетика

14. Артикль – Морфология

15. Артикуляция – Фонетика

16. Ассимиляция – Фонетика

17. Аффикс – Словообразование

18. Бессоюзие – Синтаксис

19. Билингв – Внешнее языкознание

20. Билингвизм – Внешнее языкознание

21. Биолингвистика – Внешнее языкознание

22. Буква – Внешнее языкознание

23. Валентность – Внутреннее языкознание

24. Вид – Морфология

25. Внешняя речь – Внешнее языкознание

26. Внутренняя речь – Внешнее языкознание

27. Время – Морфология

28. Высказывание – Синтаксис

29. Генеалогическая классификация языков – Сравнительное языкознание

30. Глагол – Морфология

31. Гласные – Фонетика

32. Говор – Внешнее языкознание

33. Государственный язык – Внешнее языкознание

34. Грамматика – Грамматика

35. Грамматическая категория – Грамматика

36. Грамматическая форма – Грамматика

37. Грамматическое значение – Грамматика

38. Графема – Внешнее языкознание

39. Графика – Внешнее языкознание

40. Деепричастие – Морфология

41. Денотат – Внешнее языкознание

42. Деривация – Словообразование

43. Диалект – Внешнее языкознание

44. Диахрония – Лингвистическая гносеология

45. Дискурс – Лингвистика текста

46. Диссимиляция – Фонетика

47. Дистрибуция – Внутреннее языкознание

48. Дополнение – Синтаксис

49. Жаргон – Внешнее языкознание

50. Залог – Морфология

51. Звук (речи) – Фонетика

52. Знак – Внешнее языкознание

53. Знак языковой – Внешнее языкознание

54. Значение – Внутреннее языкознание

55. Иероглиф – Внешнее языкознание

56. Изоляция – Сравнительное языкознание

57. Иллокуция, иллокутивный акт – Лингвистика текста

58. Имя – Морфология

59. Инверсия – Синтаксис

60. Инкорпорация – Сравнительное языкознание

61. Интерлингвистика – Научно-отраслевая структура языкознания

62. Интерференция языковых систем – Внешнее языкознание

63. Интонация – Фонетика

64. Инфинитив – Морфология

65. Искусственные языки – Внешнее языкознание

66. Историография лингвистики – Научно-отраслевая структура языкознания

67. Калька – Лексикология

68. Категории лингвистические – Внутреннее языкознание

69. Классификация языков – Сравнительное языкознание

70. Классификация языков – Сравнительное языкознание

71. Когнитивная лингвистика – Лингвистическая гносеология

72. Койне – Внешнее языкознание

73. Комбинаторные изменения звуков – Фонетика

74. Коммуникация – Введение

75. Компаративистика – Сравнительное языкознание

76. Компетентность – Внешнее языкознание

77. Коннотация – Лексикология

78. Контекст – Лингвистика текста

79. Корень – Словообразование

80. Корреляция – Внутреннее языкознание

81. Креольский язык – Внешнее языкознание

82. Лексема – Лексикология

83. Лексика – Лексикология

84. Лексикография – Внешнее языкознание

85. Лексикология – Лексикология

86. Лексическое значение слова – Лексикология

87. Лингва франка – Внешнее языкознание

88. Лингвистика текста – Лингвистика текста

89. Лингвистическая география – Научно-отраслевая структура языкознания

90. Лингвистическая гносеология – Лингвистическая гносеология

91. Лингвистическая онтология – Научно-отраслевая структура языкознания

92. Лингвистическая политология – Внешнее языкознание

93. Лингвистическое искусствоведение – Внешнее языкознание

94. Лингвистическое науковедение – Внешнее языкознание

95. Лингвистическое религиеведение – Внешнее языкознание

96. Лингвокибернетика – Внешнее языкознание

97. Лингвоэтика (культура речи) – Внешнее языкознание

98. Лингвоним – Внешнее языкознание

99. Лингвопраксеология – Внешнее языкознание

100. Лингвосемиотика – Внешнее языкознание

101. Лингвостилистика – Внешнее языкознание

102. Лингвотехника – Внешнее языкознание

103. Лингвофизика – Внешнее языкознание

104. Лингвофилософия – Внешнее языкознание

105. Лингвоэпистемология – Внешнее языкознание

106. Лингвоэтика – Внешнее языкознание

107. Междометие – Морфология

108. Международные языки – Внешнее языкознание

109. Мелодика – Фонетика

110. Мертвый язык – Внешнее языкознание

111. Местный язык – Внешнее языкознание

112. Местоименные слова – Морфология

113. Метафора – Лексикология

114. Метаязык – Внутреннее языкознание

115. Метонимия – Лексикология

116. Микроязык – Внешнее языкознание

117. Мировые языки – Внешнее языкознание

118. Многоязычие – Внешнее языкознание

119. Модальность – Морфология

120. Морф, морфа – Словообразование

121. Морфема – Словообразование

122. Морфологизация – Морфология

123. Морфологическая классификация языков – Сравнительное языкознание

124. Морфология – Морфология

125. Морфонология – Фонетика

126. Морфонема – Фонетика

127. Наклонение – Морфология

128. Наречие – Морфология

129. Национальный язык – Введение

130. Нейтрализация – Внутреннее языкознание

131. Неологизм – Лексикология

132. Номинация – Лексикология

133. Норма (языковая) – Внешнее языкознание

134. Обстоятельство – Синтаксис

135. Омонимия – Лексикология

136. Ономасиологический подход – Лингвистическая гносеология

137. Онтогенетическая лингвистика – Внешнее языкознание

138. Оппозиция – Внутреннее языкознание

139. Определение – Синтаксис

140. Орфография – Внешнее языкознание

141. Орфоэпия – Внешнее языкознание

142. Основа – Словообразование

143. Падеж – Морфология

144. Парадигма – Внутреннее языкознание

145. Парадигматика – Внутреннее языкознание

146. Парадигматические отношения – Внутреннее языкознание

147. Паронимия – Лексикология

148. Пациенс – Синтаксис

149. Перлокуция, перлокутивный эффект – Лингвистика текста

150. Пиджин – Внешнее языкознание

151. Письмо – Внешнее языкознание

152. Подлежащее – Синтаксис

153. Подчинение – Синтаксис

154. Познавательная (когнитивная) функция языка – Внешнее языкознание

155. Поле – Внутреннее языкознание

156. Полисемия – Лексикология

157. Понятийные категории – Внутреннее языкознание

158. Прагматика – Внешнее языкознание

159. Прагматическая (праксеологическая, практическая) функция языка – Внешнее языкознание

160. Праязык – Сравнительное языкознание

161. Предикат – Синтаксис

162. Предикативность – Синтаксис

163. Предикация – Синтаксис

164. Предлог – Морфология

165. Предложение – Синтаксис

166. Пресуппозиция – Лингвистика текста

167. Прикладная лингвистика – Научно-отраслевая структура языкознания

168. Прилагательное – Морфология

169. Причастие – Морфология

170. Пропозиция – Синтаксис

171. Просторечие – Внешнее языкознание

172. Психолингвистика – Внешнее языкознание

173. Региональный язык – Внешнее языкознание

174. Редукция – Фонетика

175. Релевантный – Внутреннее языкознание

176. Референт – Лингвистика текста

177. Референция – Лингвистика текста

178. Речевая деятельность – Введение

179. Речевой акт – Лингвистика текста

180. Речевой аппарат – Фонетика

181. Речь – Введение

182. Род – Морфология

183. Сема – Внутреннее языкознание

184. Семантика – Научно-отраслевая структура языкознания

185. Семасиологический подход – Лингвистичекая гносеология

186. Семасиология – Лексикология

187. Семиозис – Внешнее языкознание

188. Семиология – Внешнее языкознание

189. Семиотика – Внешнее языкознание

190. Семиотический онтогенез – Внешнее языкознание

191. Сигнификат – Внешнее языкознание

192. Силлабика – Фонетика

193. Синкретизм – Грамматика

194. Синонимия – Лексикология

195. Синтагма – Внутреннее языкознание

196. Синтагматика – Внутреннее языкознание

197. Синтагматические отношения – Внутреннее языкознание

198. Синтаксис – Синтаксис

199. Синтактика – Внешнее языкознание

200. Синтетический строй языка – Сравнительное языкознание

201. Синхрония – Лингвистическая гносеология

202. Система языка – Введение

203. Сказуемое – Синтаксис

204. Склонение – Морфология

205. Слово – Словообразование

206. Словоизменение – Морфология

207. Словообразование – Словообразование

208. Словосочетание – Синтаксис

209. Словоформа – Морфология

210. Служебные слова – Морфология

211. Согласные – Фонетика

212. Сочинение – Синтаксис

213. Социолингвистика – Научно-отраслевая структура языкознания

214. Союз – Морфология

215. Спряжение – Морфология

216. Сравнительно-историческое языкознание – Лингвистическая сеология

217. Стиль – Внешнее языкознание

218. Структурный подход – Лингвистическая гносеология

219. Субъект – Синтаксис

220. Суждение – Синтаксис

221. Существительное – Морфология

222. Текст – Лингвистика текста

223. Типологическая классификация языков – Сравнительное языкознание

224. Транскрипция – Фонетика

225. Ударение – Фонетика

226. Универсалии языковые – Сравнительное языкознание

227. Уровень (ярус) языка – Внутреннее языкознание

228. Филогенетическая лингвистика – Внешняя лингвистика

229. Филология – Научно-отраслевая структура языкознания

230. Фонема – Фонетика

231. Фонетика – Фонетика

232. Фонология – Фонетика

233. Форма (языковая) – Внутреннее языкознание

234. Формообразование – Морфология

235. Фразеологизм – Лексикология

236. Фразообразование – Лексикология

237. Функциональный подход – Лингвистичекая гносеология

238. Функция (языковая) – Внутреннее языкознание

239. Части речи – Морфология

240. Частицы – Морфология

241. Числительное – Морфология

242. Число – Морфология

243. Члены предложения – Синтаксис

244. Экспрессивность – Внешнее языкознание

245. Этимология – Словообразование

246. Этническая общность – Внешнее языкознание

247. Этническое самосознание – Внешнее языкознание

248. Этноним – Внешнее языкознание

249. Этнос – Внешнее языкознание

250. Язык – Введение

251. Языковая активность – Внешнее языкознание

252. Языковая картина мира – Сравнительное языкознание

253. Языковая политика – Внешнее языкознание

254. Языковая ситуация – Внешнее языкознание

255. Языковая способность – Внешнее языкознание

256. Языковое окружение – Внешнее языкознание

257. Языковой коллектив – Внешнее языкознание

258. Языковой процесс – Внешнее языкознание

259. Языковой стандарт – Внешнее языкознание

260. Языкознание (языковедение, лингвистика) – Научно-отраслевая структура языкознания

261. Языкознание внешнее – Внешнее языкознание

262. Языкознание внутреннее – Внутреннее языкознание

Использованные источники

Словари

Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М.: Советская энциклопедия, 1969.

Баранов А.Н., Добровольский Д. О., Михайлов М.Н., Паршин П.Б., Романов ОМ. Англо-русский словарь по лингвистике и семиотике. М.: Помовский и партнёры, 1966.

Васильева Н. В., Виноградов В.А., Шахнарович A.M. Краткий словарь лингвистических терминов. М.: Русский язык, 1995.

Вахек Й. Лингвистический словарь Пражской школы. М.: Прогресс, 1964.

Кубрякова Е.С., Демьянков В.З., Панкрац Ю.Г. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996.

Лингвистический энциклопедический словарь / Под ред. В.Н. Ярцевой. М.: Советская энциклопедия, 1990.

Розенталь Д.Э., Телешова М.А. Справочник лингвистических терминов. М.: Просвещение, 1972.

Русский язык. Энциклопедия / Под ред. Ф.П. Филина. М.: Советская энциклопедия, 1979.

Современный словарь иностранных слов. СПб.: Дуэт, 1994.

Хэмп Э. Словарь амерканской лингвистической терминологии / Под ред. В.А. Звегинцева. М.: Прогресс, 1964.

Энциклопедия для детей. Т. 10. Языкознание. Русский язык / Под ред. М.Д. Аксеновой. М.: Аванта+, 1998.

Литература

Белл Р. Социолингвистика: цели, методы и проблемы. М.: Международные отношения, 1980.

Гвишиани Н.Б. Язык научного общения (вопросы методологии). М.: Высш. шк., 1986.

Даниленко В.П. Введение в языкознание. Иркутск: ИГУ, 2008.

Даниленко В.П. Общее языкознание и история языкознания: Курс лекций. М.: Флинта: Наука, 2009.

Кравченко A.B. Знак. Значение. Знание. Очерк когнитивной философии языка. Иркутск: Издание ОГУП, 2001.

Кравченко A.B. Язык и восприятие: когнитивные аспекты языковой категоризации. Иркутск: ИГУ, 1996.

Леонтьев A.A. Основы психолингвистики. М.: Смысл, 1999.

Маслов Ю.С. Введение в языкознание. М., 1987.

Мечковская Н.Б. Общее языкознание: Структурная и социальная типология языков: Учеб. пособие. Минск: Амалфея, 2000.

Мечковская Н.Б. Социальная лингвистика: Учеб. пособие. М.: Аспект Пресс, 1996.

Тарасов Е.Ф. Тенденции развития психолингистики. М.: Наука, 1987.

Список использованных сокращений

англ. – английский (язык)

греч. – греческий (язык)

исп. – испанский (язык)

итал. – итальянский (язык)

лат. – латинский (язык)

нем. – немецкий (язык)

пр. – прочее

род. п. – родительный падеж

фр. – французский (язык)