Я упал на берег. Боже, какая казнь! Слезы меня душили. Я ненавидел, проклинал весь мир.
«Как, - мыслил я, - совершилось такое безбожное, вопиющее дело! и я во всем этом был соучастник, пособник?»
Я дрожал от негодования и бешенства, с ужасом вспоминая и перебирая в уме все возмутительные подробности и мелочи, весь адский расчет и предательство того, кому я был так предан и кто не постыдился играть священнейшим чувством - любовью. Мне представилась в эти минуты бедная, всеми обманутая, убитая горем женщина. Я ее вообразил себе душевно истерзанною, в тюрьме, может быть, в цепях, под охраной грубых солдат.
«И в какое время это сделалось? - мыслил я. - Когда так нежданно все ей улыбалось, исполнялись все ее золотые, несбыточные грезы и мечты. Она, тайная дочь бывшей императрицы, увидела наконец у своих ног первого сановника новой государыни. С флота неслись приветственные клики, пальба. Что она должна была чувствовать, что пережить?»
Из-под скалы, где я лежал, мне рыл виден закат солнца, золотившего последним блеском холмы, верхи городских церквей и чуть видные в море очертания кораблей.
- Позор, позор! - шептал я себе. - Граф Орлов навек запятнал себя новым, еще более черным делом. Ни чесменские, ни другие лавры не укроют его отныне перед людским и божьим судом. А с ним, по заслуге, ответим и все мы, его пособники в этом поступке.
Отчаянье и скорбь во мне были так сильны, что я готов был лишить себя жизни.
«Нет, кайся, всю жизнь кайся! - твердил во мне внутренний голос. - Ищи искупить свой тяжкий грех».
С адмиральского корабля прозвучал пушечный выстрел. С прочих, более близких, судов послышались звуки зоревой музыки. Там молились. Море одевалось сумраком. У брандвахты и по берегу зажигались сторожевые огни.
Я встал и, еле двигая ноги, побрел в город. Там меня ожидал ординарец графа. Я пошел за ним.
- Ну, Концов, признайся, удивлен? - спросил, встретив меня, Алексей Григорьевич.
Речь отказывалась мне служить. Да и что я мог ему ответить. Этот, наделенный всеми благами жизни, богатырь, этот лихач и умница, осыпанный почестями сановник, еще недавно мой кумир, был теперь мне противен и невыносим.
- Ты думаешь, я не помню, забыл? - продолжал он, как бы избегая на меня глядеть. - Ведь главнейше я тебе во всем обязан… Не будь тебя и ее веры в твое участие, не так бы легко сдалась пташка…
Слова графа добивали меня. Я стоял ошеломленный, растерянный.
- Может быть, тебе неизвестно, - как бы в утешение мне сказал граф, - успокойся… из Петербурга, насчет этой дерзкой, всклепавшей на себя несбыточное имя и природу, пришел несомненный приказ: схватить и доставить ее туда во что бы то ни стало. Теперь понял?
Я в смущении продолжал молчать.
- Самозванка в наших руках, - закончил граф, - воля монаршая соблюдена, и арестантку вскорости повезут на север. Будет немало розысков, докопаются до главных корней… Это дело не одних чужих рук; замешан кое-кто и из наших вояжиров. В бумагах этой лгуньи оказались весьма знакомые почерки…
«Ты радуешься, будут новые аресты, розыски! - подумал я. - А что сам-то сделал, безжалостный, каменный человек?»
- Что же ты молчишь? - спросил граф.
- Город волнуется, - ответил я, - сходбища, крики, угрозы. Берегитесь, граф, - прибавил я, не преодолевая отвращения к нему. - Это не Россия… пырнут, как раз.
- А ты вот что, милый, - нахмурился граф, - кто тронет тебя или кого другого из наших и станет грозить, укажи только на море… семьсот пушек, братец, прямо оттуда глядят! Махну им, будет здесь гладко и чисто. Так всякому и скажи! А я их не боюсь…
«Хвастун!» - подумал я, холодея от злобы, и ушел от графа молча, даже не поклонившись ему.
____________________