* * *

Несомненно, Куликовская битва относится к числу событий самых значительных для исторического сознания и самоидентификации русского человека. Показательно, что в 1980 г. в СССР с большой помпой отпраздновали 600-летний юбилей победы над Мамаем, в то время как гораздо более круглая и, казалось бы, более важная дата, приходившаяся на тот же год, полутысячелетие (!) освобождения Руси от монгольского владычества осталась практически незамеченной. Естественно, дело не в датах с двумя нулями (не будем забывать, что десятеричная система счета всего лишь условность, к которой мы привыкли). Тем более что все равно никто за исключением Президиума Академии Наук не знал, когда же именно исполняется ровно 600 лет со дня знаменитой битвы. Официально празднования прошли 8 сентября (которым Мамаево побоище помечено в летописи), в то время как это дата юлианская, а для того, чтобы ее правильно перевести на григорианский календарь для XIV в. следует прибавлять 8 дней. Другими словами, по всем правилам, юбилей следовало праздновать 16 сентября.

Столь возвышенное отношение к Куликовской битве сформировалось в значительной степени благодаря древнерусским книжникам. На протяжении многих десятилетий они неоднократно возвращались к сражению, произошедшему в 1380 г. на Куликовом поле. При этом описания обрастали все новыми и новыми подробностями, чтобы приблизительно к середине XV в. приобрести тот вид, который вполне соответствует современным средним представлениям о Мамаевом побоище. К числу источников, объединяемых в так называемые памятники Куликовского цикла, относятся летописные повести «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище», а также «Слово о житии и преставлении Дмитрия Ивановича».

ПАМЯТНИКИ КУЛИКОВСКОГО ЦИКЛА

История памятников Куликовского цикла выстраивается, по большей части, на основании текстологических наблюдений над их текстами. Однако взаимоотношения текстов данных источников столь сложны, что сплошь и рядом не позволяют прийти к однозначным выводам. Поэтому датировки отдельных произведений этого цикла носят приблизительный характер.

Судя по всему, наиболее ранними являются тексты летописной повести о Куликовской битве. Впрочем, они сохранились в двух редакциях: краткой (в составе Симеоновской летописи, Рогожского летописца и Московско-Академического списка Суздальской летописи) и пространной (в составе Софийской первой и Новгородской четвертой летописей, восходящих к общему протографу так называемому своду 1448 г.).

В свое время А. А. Шахматов пришел к выводу, что краткий летописный рассказ о Мамаевом побоище имеет

«…все черты первоначальной записи, а не позднейшего сокращения».

Следовательно, его появление должно было предшествовать созданию пространной версии того же повествования. Однако несколько позже, не без влияния трудов С. К. Шамбинаго, А. А. Шахматов отказался от этого заключения, заявив, что

«…повесть по Симеоновской летописи, которую я одно время был склонен признать древнею записью о Куликовской битве, не больше, как извлечение из обычной повести».

Лишь в последние десятилетия исследователи сошлись на том, что первоначально все-таки А. А. Шахматов

«…был прав, когда оценил рассказ…о великом побоище иже на Дону как древнейшее сообщение о Куликовской битве».

Ныне считается общепринятым, что краткая повесть о Куликовской битве восходит к своду 1408 г. и не является сокращением пространного ее варианта. Следовательно, именно она является самым ранним источником, отобразившим побоище на Дону. Вместе с тем, специалисты расходятся в ее абсолютной датировке, хотя в своих спорах и не выходят за рамки последнего десятилетия XIV первого десятилетия XV в. Поэтому придется согласиться с точкой зрения В. Н. Рудакова:

«…Вероятнее, наиболее правильным является оценка краткой летописной повести…о великом побоище, иже на Дону в качестве памятника, появившегося в конце XIV начале XV в. и приобретшего окончательный, дошедший до нас вид в результате той летописной работы, которую вели составители…свода 1408 г.».

В отличие от краткой, пространная редакция летописного повествования испытала на себе явное влияние более поздних текстов, в частности Задонщины. По мнению большинства исследователей, повесть о Куликовской битве, дошедшая в составе Новгородской четвертой и Софийской первой летописей, могла появиться не ранее 40-х гг. XV в.. При этом датировка ее оказывается напрямую связанной с установлением времени создания Задонщины. Между тем литературная история этого источника вызывает наибольшие споры у специалистов. Задонщина сохранилась в шести списках, ни один из которых не дает достаточно ясного представления о ее исходном тексте. Поэтому все публикации этого поэтического произведения представляют собой более или менее удачные реконструкции. Естественно, исследователи существенно расходятся во мнениях относительно того, какой из сохранившихся списков передает наиболее ранний текст, не говоря уже о сколько-нибудь точных датировках Задонщины. В число аргументов, на которые ссылаются исследователи, пытающиеся определить время появления поэтического описания Мамаева побоища, входят все мыслимые доводы, вплоть до признания эмоциональности восприятия событий свидетельством в пользу создания Задонщины современником, а, возможно, участником битвы. С другой стороны, наиболее поздние датировки относят ее текст к середине второй половине XV в. Terminus ante quem в таком случае является дата Кирилло-Белозерского списка. Пожалуй, и здесь лучше согласиться с В. Н. Рудаковым:

«…При указанном разбросе мнений и шаткости доводов относительно времени создания произведения, наиболее правильным считаю остановиться на точке зрения о возможности появления…Задонщины во временном промежутке от конца XIV до 70-80-х гг. XV в., не настаивая при этом на более узких датировках памятника».

Самым поздним и, одновременно, наиболее обширным памятником Куликовского цикла является, по общему мнению, Сказание о Мамаевом побоище. Оно известно приблизительно в полутораста списках, ни один из которых не сохранил первоначального текста. Их принято делить на восемь редакций: Основную, Летописную, Распространенную, Киприановскую, редакцию летописца Хвороетанина; западнорусскую переработку; редакцию, переходную к Синопсису, и редакцию Синопсиса Иннокентия Гизеля. Наиболее ранними являются первые три из них.

Датировки Сказания имеют разброс от конца XIV первой половины XV в.. до 30-40-х гг. XVI в.. Судя по всему, наиболее доказательна датировка, предложенная В. А. Кучкиным и уточненная Б. М. Клоссом. По ней, Сказание появилось не ранее 1485 г., скорее всего во втором десятилетии XVI в..

Соответственно, серьезные споры вызывает достоверность сведений, приводимых в Сказании. Так, А. Ю. Якубовский, говоря о его Киприановской редакции, отмечает:

«…Историческое повествование о походе Мамая 1380 г. и о знаменитой битве на Куликовом поле, находящееся в составе Никоновской летописи, представляет собою выдающийся исторический документ. Он не только проникнут глубоким патриотизмом, не только хорошо литературно обработан, но и содержит много интересного фактического материала, а главное стоит на уровне глубокой политической зрелости и мудрости».

Зато другие исследователи убеждены в недостоверности большинства фактов, приводимых в…Сказании. При этом, однако, сплошь и рядом подчеркивается, что, несмотря на позднее происхождение текста, он опирался на некие ранние источники, откуда якобы и была почерпнута оригинальная информация Сказания, которая не имеет явных признаков искажений исторической реальности. Показательна в этом отношении характеристика текста Сказания М. Н. Тихомировым:

«…Сказания эта сложного состава и предполагают какую-то общую основу, так как последовательное происхождение редакций не доказано… Общее впечатление от сказаний неблагоприятное: они кажутся громоздкими и неясными. Множество недомолвок и ошибок, длинных и нескладных вставок из церковных книг в виде текстов и молитв испещряют повествование. Имеются и прямые искажения действительных событий. Например, явным подлогом являются беседы митрополита Киприана с Дмитрием Донским, так как известно, что Кип-риан не имел прямого касательства к Куликовской битве.

И тем не менее за всеми особенностями различных редакций о Мамаевом побоище в них обнаруживаются черты, восходящие к какому-то древнему тексту, близкому ко времени Дмитрия Донского и Куликовской битвы. <…> [Причем] очевидна древняя основа сказаний о Мамаевом побоище не в риторических, а в подлинно исторических деталях. <…>

Позднейшие наслоения церковного характера исказили первоначальный памятник… и только под верхними слоями мы различаем его жизнерадостную и светлую основу, гражданский, светский характер, типичный для московской литературы времен Дмитрия Донского. <…> Особенно печальным для московской литературы было влияние литературных вкусов Киприана, ловкого и бесчестного интригана, напрасно возведенного в ранг реформатора русской письменности историками древнерусской литературы. Особой бездарностью в повестях о Мамаевом побоище отличаются как раз тексты, где появляется имя Киприана как участника событий».

Как бы то ни было, представляется совершенно справедливой точка зрения В. А. Кучкина, отдающего в своих реконструкциях предпочтение ранним летописным вариантам повести о Мамаевом побоище (в частности, тексту, сохранившемуся в Рогожском летописце). Однако большинство авторов с удовольствием использует гораздо более красочные и подробные поздние рассказы, прежде всего Сказание о Мамаевом побоище. Действительно, только из его текста мы узнаем о посылке Захарии Тютчева к Мамаю с дарами, посещении Дмитрием Троицкого монастыря и получении там благословения от Сергия Радонежского, о приготовлениях к походу и уряжении полков, подробный маршрут движения к Куликову полю, о поединке Пересвета с ордынским богатырем, о том, как в начале боя Дмитрий обменялся доспехами и конями с Бренком, и о героической гибели самого Бренка, о роли, которую сыграл в ходе сражения засадный полк во главе с Владимиром Андреевичем Серпуховским, и о поисках великого князя после битвы. Только из Сказания мы узнаем,

«…что великий князь был контужен и найден в бессознательном состоянии после окончания сражения».

Короче говоря, почти все, что мы с детских лет помним о Куликовской битве, восходит к источнику позднему и весьма ненадежному. Авторы, которым так нравится пересказывать почерпнутые из него красочные подробности битвы, кажется, даже не подозревают о том, что, возникнув через столетие после описываемых событий, Сказание не могло достоверно изображать Мамаево побоище. К тому же, создатель этого произведения вовсе не собирался готовить отчет об этом событии. Задачи его как, впрочем, и всех других авторов произведений Куликовского цикла, были принципиально иными.

Но нас-то они и будут интересовать в первую очередь.

История же описанных памятников заинтересовала нас, поскольку она дает возможность проследить, как изменялось отношение к происходившему в 1380 г. в ближайшие к нему десятилетия.

КРАТКАЯ ЛЕТОПИСНАЯ ПОВЕСТЬ О КУЛИКОВСКОЙ БИТВЕ

Естественно, было бы целесообразно начать разговор с наиболее раннего текста, заложившего реальные основы всех позднейших описаний одного из самых знаменитых сражений отечественной истории. Вот, как он выглядит в Рогожском летописце:

«О воине и побоище иже на Воже» [549] …

…Того же лета безбожный, злочестивый Ординский князь Мамаи поганыи собрав рати многы и всю землю Половечьскую и Татарьскую и рати понаименовал, Фрязы и Черкасы и Ясы, и со всеми сими поиде на Великого князя Дмитрия Ивановича и на всю землю Русскую. И бысть месяца августа приидоша от Орды вести к князю великому к Дмитрию Ивановичю, аже вздвизается рать татарьскаа на христианы, поганыи род Измаилтескыи, и Мамай нечестивый лют гневашеся на великого князя Дмитрия о своих друзех и любовницех, и о князех иже побиени бысть на реце на Воже, подвижася силою многою, хотя пленити землю Русскую. Се же слышав князь великий Дмитрий Иванович, собрав вои многы, поиде против них, хотя боронити своея отчины и за святые церкви, и за правоверную веру христианьскую, и за всю Русьскую землю. И переехав Оку, приидя ему пакы другыя вести, поведаша ему Мамая за Доном собравшася, в поле стояща и ждуща к собе Ягаила на помощь, рати литовскые. Князь же великий поиде за Дон и бысть поле чисто и велико зело, и ту сретошася погании половьци, Татарьские пьлци, бе бо поле чисто на усть Непрядвы. И ту изоплчишася обои, и устремишася на бои, и соступишася обои, и бысть на дълзе час брань крепка зело и сеча зла. Чрес весь день сечахуся и падоша мертвых множство бесчислено от обоих. И поможе Бог князю великому Дмитрию Ивановичу, а Мамаевы плъци поганыи побегоша, а наши после биющи, секуще поганых без милости. Бог бо невидимою силою устраши сыны Агаряны, и побегоша обратиша плещи свои на язвы, и мнози оружием падоша, и друзии в реце истопоша [550] . И гнаша их до реки до Мечи и тамо множесто из избиша, а друзии погрязоша в воде и истопоша. Иноплеменници гоними гневом Божиим и страхом одрежими сущи, и убежи Мамай в малой дружине в свою землю Татарьскую. Се бысть попбоище месяца сентября в 8 день, на Рожество святыя Богородицы, в субботу до обеда. И ту оубиени быша на суме Федор Романович Белозерскыи, сын его князь Иван Федорович, Семен Михаилович, Микула Василиевич, Михаило Иванович Окинфович, Андреи Серкизов, Тимофеи Волуи, Михаило Бренков, Лев Морозов, Семен Мелик, Александр Пересвет и инии мнози. Князь же великие Дмитреи Иванович с прочими князи Русскыми и с воеводами, и с бояры, и с велможами, и с остаточными плъки Русскими, став на костех, благодари Бога и похвали похвалами дружину свою, иже крепко бишася, с иноплеменникы и твердо зань брашася, и мужьскы храброваша и дръзнуша по Бозе за веру христианьскую, и возвратися оттуда на Москву в свою отчину с победою великою, одоле ратным, победив врагы своя. И мнози вои его возрадовашася, яко обретаюше користь многу, погна бо с сбою много стада конии, вельблюды и волы, ниже несть числа и доспех, и порты, и товар. Тогда поведоша князю великому, что князь Олег Рязаньскыи послал на помощь Мамаю свою силу, а сам на реках мосты переметал. Князь же великии про то всхоте на Олга послати рать свою. И се внезапу в то время приехаша к нему бояре Рязаньстии и поведоша ему, что князь Олег поверг свою землю, да сам побежал и со княгинею, и з детьми, и с бояры, и з думцами своими. И молиша его о сем, дабы на них рати не слал, а сами биша ему челом и рядишася в его ряд. Князь же великии, послушав их и приим челобитие их, не остави их слова, рати на них не посла, а сам поиде в свою землю, а на Рязаньском княженье посади свои наместници. ТОгда же Мамаи не мнозе утече с Доньского побоища и прибеже в свою землю в мале дружине, видя себе бита, и бежавше, и посрамлена и поругана, паке гневашеся, неистовяся, яряся и съмущашеся, и собраша останочную свою силу еще всхоте ити изгоном пакы на великого князя Дмитрея Ивановича и на всю Русскую землю. Сице же ему умысльшу и се прииде ему весть, что идет на него некыи царь со востока, именем Токтамыш из Синее Орды. Мамаи же, еже уготовал на ны рать с тою ратию готовою поиде противу его и сретоша в Калках. Мамаевы же князи, сшедше с конеи своих и биша челом царю Токтамышу и даша ему правду по своеи вере, и пиша к нему роту, и яшася за него а Мамая оставиша, яко поругана. Мамаи же то видев и скоро побежа со своими думцами и с единомысленикы. Царь же Токтамыш посла за ним в погоню воя своя и оубиша Мамая, а сам шед взя Орду Мамаеву и царици его, и казны его, и улус весь поима, и богатьство Мамаево раздели дружине своеи. И оттуда послы свои отпусти на Русскую землю ко князю великому Дмитрию Ивановичу и ко всем князем русскым, поведая им своы приход и како вцарися, и како супротивника своего и их врага Мамая победи, а сам шед седе на царьстве Волжьском. Князи же Русстии послов его отпустиша с честию и с дары а сами на зиму ту и на ту весну за ними отпустиша коиждо своих киличеев со многыми дары ко царою Тохтамышю.

<…>На ту же осень князь великий отпустил в Орду своих киличеев» [551] Толбугу да Мокшея к новому царю с дары и с поминкы [552] .

На первый взгляд, этот текст весьма напоминает все предыдущие описания, связанные с отражением ордынских набегов. Здесь присутствуют и поганыи род Измаилтескыи, и безбожный злочестивыи Ординскыи князь Мамаи поаныи. Но наряду с ними проступает совершенно новая мысль, отсутствующая в прежних текстах: Дмитрий Иванович выступает против ордынцев,

…хотя боронити своея отчины и за святые церкви, и за правоверную веру христианьскую, и за всю Русьскую землю.

Главным противником Дмитрия Ивановича в краткой летописной повести является Мамай. Именно он инициатор похода на Русь. Именно он в изложении автора идеально воплощает отрицательные черты, присущие поганым вообще. При этом Мамай противопоставляется Тохтамышу. Это сделано столь тонко, что вызывает даже некоторое недоумение. С какой стати некыи царь со востока, именем Токтамыш из Синее Орды оказывается союзником русских князей, который, собственно, и побеждает супротивника своего и их врага Мамая? Почему он чуть ли не поздравляет московского князя с победой?

Все дело в двух словах: князь и царь. Жесткая вертикаль управления монгольского образца. Мамай — князь, Тохтамыш — царь. Присвоив себе не свойственные по рангу функции, Мамай становится узурпатором, противостоящим Тохтамышу — законному правителю Орды. Комментируя эту коллизию, Л. И. Шохин составитель сборника работ М. Н. Тихомирова, посвященных истории Москвы, пишет:

«…Тохтамыш был прирожденным ханом, а Мамай нет, они враждовали между собой, оспаривая власть над Золотой Ордой. Поэтому столкновение Дмитрия Донского с Мамаем можно представить как выступление против узурпатора, приведшее к власти…законного царя».

В какой-то мере такое противопоставление сближает краткий летописный рассказ о Куликовской битве с «Повестью об убиении Михаила Тверского», а образ Мамая с образом Кавгадыя. И тот и другой действуют помимо воли хана. Так что масштаб и глубина антиордынских настроений летописца и в данном случае вряд ли должны переоцениваться…

Противостояние Мамая и Дмитрия Ивановича рассматривается автором повести не как следствие Божиего попущения и не как наказание Господне. Его описание выстраивается как личный конфликт ординского князя и великого князя. Русьской земле противостоит уже не Бог, а вполне конкретная земля Половечьская и Татарьская. Мало того, сами Татары теряют облик народа последнего времени. Продолжая именовать их род Измаилтескыи и сыны Агаряны, летописец, пожалуй, впервые сопровождает эти характеристики собственно этническими перечнями народов, принимающих участие в ордынском походе. Наконец, обращает на себя внимание и такая деталь: русским князьям, кажется, впервые за все время ордынского владычества на Руси, поможе Бог. Он

«…Бог бо невидимою силою устраши сыны Агаряны, и побегоша обратиша плещи свои на язвы, и мнози оружием падоша, и друзии в реце истопоша»

Новой представляется и мотивация действий Дмитрия Ивановича. Если прежде основной задачей для положительного князя, как мы помним, было пострадати за христиан, то теперь летописец полагает, что Дмитрий Иванович выступил против ордынского войска,

…хотя боронити своея отчины и за святые церкви, и за правоверную веру христианьскую, и за всю Русьскую землю[вьщелено мною. И.Д.].

В связи с этим следует заметить, что рассказу о битве непосредственно предшествует несколько странное для современного читателя сообщение:

«…В лето 6887 [1379/80] бысть Благовещенье святыя Богородица в Велик день. Се же написах того ради, понеже не часто так бывает, по реткажды, окромя того лета отселе еще до Второго Пришествия одинова будет» [554]

Речь здесь идет о так называемой кириопасхе совпадении Пасхи и Благовещения (25 марта). Действительно, такое совпадение приходилось на 1380 г. Как уже говорилось, годы, на которые выпадала кириопасха, рассматривались в древней Руси как потенциальные даты Конца Света. Подобное предзнаменование прида-

вало происходящему еще больший драматизм. Хотя летописец, очевидно, не считает этот год решающим в жизни человечества. Его рассуждения о том, что до наступления последних времен будет еще одно такое же совпадение (имеется в виду 1459 г.), скорее всего ориентированы на 7000 год от Сотворения мира (1492 г. н. э.) как на дату Второго Пришествия (следующая кириопасха приходилась лишь на 1543 г.).

Аналогичный текст открывает и пространную летописную повесть, но здесь он получает еще более подробный (хотя и менее ясный) комментарий:

«…В лето 688(8) [1380/81]… И в Благовещенье бысть в Велик день, а первее всего было за 80 и за 4 годы, потом будет за 80 без лета, потом за 11 лет» [555]

Кстати, именно этот расчет лег в основу датировки протографа Софийской первой и Новгородской четвертой летописей 1448 г.. Для нас же в данном случае главное заключается в совершенно определенной эсхатологической окраске, которую, благодаря данному расчету, приобретает летописный рассказ о Мамаевом побоище.

В связи со всем вышеизложенным, представляется вполне обоснованной общая характеристика, которую дает анализируемому тексту В. Н. Рудаков:

«…Отличием рассматриваемой повести от перечисленных выше памятников является полное отсутствие ссылок книжника на…людские грехи, исключительно наличием которых авторы предшествующих произведений объясняли причины прихода…безбожных язык на Русь. Наоборот, важной отличительной чертой анализируемого произведения является неоднократное упоминание Божьей помощи, благодаря которой русским удается победить монголо-татарскую рать. Перечисленные черты краткого летописного рассказа о Куликовской битве, в первую очередь, связаны с новизной самого события, произошедшего 8 сентября 1380 г. Победа русских войск, возглавляемых великим князем, над татарами событие, явно выходящее из рада привычных взаимоотношений Руси и Орды. Победа над теми, кого прежде считали непобедимыми даже не по причине их силы, а по причине своей слабости (в первую очередь душевной, морально-нравственной, а потом уже военной), своей греховности, по причине…гнева Господнего на Русь, требовала принципиально иного подхода к своему описанию. Летописец, судя по всему, совершенно четко осознавал новизну произошедшего, и поэтому его рассказ абсолютно свободен от прежних, свойственных его предшественникам…стереотипов восприятия. В силу зависимости более поздних повествований о Куликовской битве от летописной записи…О великом побоище, иже на Дону… значительная часть характерных черт восприятия монголо-татар краткого рассказа в преобразованном виде нашла отражение в перечисленных произведениях».

«ЗАДОНЩИНА»

Текст поэтической повести о Мамаевом побоище, обычно именуемой «Задонщиной», в гораздо меньшей степени используется для реконструкции реальных обстоятельств сражения в устье Непрядвы. Основное внимание, как правило, сосредоточено на совершенно очевидных параллелях этого произведения со Словом о полку Игореве. Понимание того, как воспринимал события 1380 г. автор Задонщины, сталкивается с радом существенных трудностей, главная из которых, по мнению В. Н. Рудакова, связана с интерпретацией тех мест произведения, которые имеют непосредственную близость к тексту Слова:

«…В случае принятия гипотезы о первичности…Задонщины (это предположение исследователей часто подвергается вполне обоснованной критике) перед исследователем встает необходимость проведения специального текстологического анализа, призванного подтвердить избранную им версию литературной истории этих произведений. Исследование же…Задонщины как оригинального, первичного по отношению к…Слову памятника вовсе не исключает, а, наоборот, предполагает объяснение тех немаловажных для интересующей нас проблемы обстоятельств, в силу которых автор…Слова смог перенести данные составителем…Задонщины характеристики татар на половцев. Если же встать на позиции тех ученых (а их большинство и их мнения представляются более аргументированными), которые предполагают первичность…Слова, то возникает опасность переноса того, как воспринимал половцев автор…Слова о полку Игореве, на авторское восприятие татар в…Задонщине».

Мы будем исходить из общепринятого на сей день соотношения «Слова» и «Задонщины», предполагающего вторичность интересующего нас памятника. При этом, опираясь на так называемую презумпцию сознательности вносимых в текст изменений, вполне допустимо (если не сказать: обязательно) предполагать хорошо осознанное использование характеристик раннего источника для описания событий 1380 г. При этом следует помнить о применявшемся автором «Задонщины» литературном приеме, который А. А. Горский назвал обратным параллелизмом: перенесении на татар описаний, которые в Слове относились к русичам. Вместе с тем, в «Задонщине» вполне ясно ассоциируются с половцами: они либо сами поганыи, хинови, бусорманы, либо имеют соответствующие элементы вооружения: шеломы хиновские и боданы бесерьменскыя. Поганым называется и Мамай. В списке Ундольского он, кроме того, безбожныи супостат. Наконец, в этом же списке, как и в Синодальном (С), он получает ханский титул царя. Впрочем, по мнению А. А. Горского,

«…выражение…поганый царь Мамай, встречающееся только в списке С…Задонщины, скорее всего, не восходит к авторскому тексту».

Сближение (но не отождествление!) татар с половцами, несомненно, восходит к знакомому нам «Откровению Мефодия Патарского» и представлению, что все приходящие с Востока поганые народы потомки Измаила. Именно поэтому такое сближение, по словам А. А. Горского,

«…было естественным для русского человека конца XIV в., и не только потому, что половцы составляли значительную часть населения Золотой Орды, но и потому, что оно соответствовало историческим представлениям, бытовавшим в Древней Руси».

Подтверждением связи этих народов служат, в частности, указания, будто хиновя поганые татарови бусормановя происходят от жребия Симова, сына Ноева, те бо на реке на Каяле одолеша род Афетов. Поскольку Русь преславная, по мнению автора «Задонщины», в свою очередь является потомком Афета, сына Ноева, оттоле Руская земля седить невесела. Поскольку Каяла в представлении создателя поэтического текста явно ассоциируется с Калкой, в «Задонщине» появляется еще одна историческая параллель с Калатьской ратью. Это позволило А. В. Соловьеву сделать достаточно основательный вывод о том, что

«…Куликовская битва рассматривалась… в…«Задонщине» как реванш за поражение, понесенное войсками Игоря Святославича на реке Каяле, сознательно отождествляемой автором…«Задонщины» с рекой Калкой, поражение русских на которой явилось первым этапом завоевания Руси татарами».

Тем самым автор «Задонщины» как бы развивает параллель, намеченную еще составителем краткой летописной повести, который не преминул заметить, что Тохтамыш нанес Мамаю окончательное поражение на Калках.

Таким образом, по мнению А. А. Горского,

«…в…«Задонщине» на широком историческом фоне подводится итог борьбы с нашествиями кочевых языческих народов (…хи-новы).

Победителями над погаными в конечном счете оказываются Русская земля и православная вера: еще А. И. Клибанов отмечал, что (по крайней мере, в памятниках Куликовского цикла) борьба с ордынцами вполне закономерно разворачивалась

«…под призывом:…за землю Русскую, за веру христианскую».

Недаром антихристианский характер нашествия Мамая отмечался во всех анализируемых памятниках. Причем, по наблюдению В. Н. Рудакова,

«…поэтическая…Задонщина не только не являлась исключением из указанного…правила, но, наоборот, сама оказала влияние на последующие рассказы о…Мамаевом побоище как летописные, так и внелетописные».

В то же время обращает на себя внимание фрагмент «Задонщины», который, как мне представляется, дает уникальную возможность глубже заглянуть в мир представлений современника Куликовской битвы. Речь идет об описании гибели Мамая:

И отскочи поганый Мамай от своея дружины серым волком [571] и притече к Кафе граду. Молвяше же ему фрязове: «Чему ты, поганый Мамай, посягаешь на Рускую землю? То тя била орда Залеская. А не бывати тобе в Батыя царя: у Батыя царя было четыреста тысящь окованые рати, а воевал всю Рускую землю от востока и до запада. А казнил Богъ Рускую землю за своя согрешения [572] .

Оказывается, для автора Задонщины (которого, согласитесь, трудно упрекнуть в недостатке патриотизма!) как, очевидно, и для его редакторов и читателей Руская или Залеская земля имеют вполне конкретный и совершенно неожиданный для нас синоним: орда Залеская . Нужны ли лучшие доказательства того, что Русь рассматривала себя как часть Орды? Такое самоопределение, кроме всего прочего, позволяет лучше понять мотивировки поступков главного героя Куликовской битвы, великого князя московского Дмитрия Ивановича.

«ПОБОИЩО ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ ДМИТРЬЯ ИВАНОВИЧА НА ДОНУ С МАМАЕМ»

Так в Софийской первой летописи старшего извода называется пространная летописная повесть о Куликовской битве. В основном в ней развиваются идеи, заложенные в предшествующей (краткой) редакции и дополненные образами и характеристиками «Задонщины».

Новые аргументы получает здесь выступление Дмитрия Ивановича. В частности, еще и еще раз подчеркивается, что он выступает, прежде всего, в защиту православия. Намерения его противников (таковыми выступают здесь ординьскии князь Мамай с единомысленики своими и с всеми князи ординьскими, и с всею силою татарьскою и половецкою, и еще к тому рати понаимовав бесермены и армены, фрязы, черказы и язы, буртасы) определяются предельно четко:

«…Поидем на русского князя и на всю Русскую землю, якожи при Батыи цари бывши, и христьянство потеряем, а церкви Божия попалим огнем, а закон их погубим, а кровь християньску прольем» [573]

Поэтому князь, как будто, имеет полное основание сказать, обращаясь к брату своему, князю Владимиру Андреевичу и ко всем князем рускым:

«…Поидем против сего оканного и безбожнаго, и нечестиваго, и темнаго сыроядца Мамая за правоверную веру крестьяньскую и за святыя церкви, и за вся крестьяне, и взем с сбою скыпетр Царя Небеснаго, непобедимую победу, и всприим Авраамлю доблесть» [574]

Как следствие, действия Дмитрия Ивановича получают высочайшую поддержку: с их помощью

«…хотя человеколюбивый Бог спасти и свободити род христианьскыи молитвами Пречистыя Его Матери от работы измалтьскыя от поганаго Мамая и от сонма нечистиваго Ягаила, и от велеречиваго и худаго Олга рязаньскаго, не снабдевшего своего христианьства, и придет ему день великыи Госопдень в суде» [575]

Показательно в этом отношении развитие мысли о попущении Божии, которое перекликается с уже упоминавшимся расчетом кириопасхи:

«…Се бысть грех ради наших, вооружаются на ны иноплеменици, да выхом отступили от своих неправд, от братоненавидения и сребролюбия, в неправду судящих и от насилиа. Но милосерд бо есть благыи человеколюбец Бог, не до конца прогневается на ны, ни в векы враждует» [576]

Формальным подтверждением богоугодности похода великого московского князя становится послание, которое он получает непосредственно перед битвой от Сергия Радонежского (еще один новый сюжетный ход):

«…Великий же князь Дмитрии Иванович прииде к реце к Дону за два дни до Рожества святыя Богородица, и тогда приспела грамота от преподобного игумена Сергия от святого старца благословелная, в неи же написано благословление его таково, веля ему битися с татары…чтобы еси господине, такы и пошел, а поможет ти Бог и святая Троица…» [577]

То, что князь хорошо осознает свою роль и богоугодность своего дела, летописец передает всего одной фразой, которую мы едва понимаем:

«…Великии же князь Дмитрии Иванович, слышав невеселую ту годину, что идут на него вся царства, творящии безакония, а ркуще: Еще наша рука высока есть» [578] .

В данном случае мы имеем дело с образом высокой руки, восходящим к библейским текстам и связанным с Божественным покровительством:

«…И ожесточил Господь сердце фараона, царя Египетского [и рабов его], и он погнался за сынами Израилевыми; сыны же Израилевы шли под рукою высокою [579] ;

…из Раамсеса отправились они в первый месяц, в пятнадцатый день первого месяца; на другой день Пасхи вышли сыны Израилевы под рукою высокою в глазах всего Египта [580] ;

…отложил это ради озлобления врагов, чтобы враги его не возомнили и не сказали: наша рука высока, и не Господь сделал все сие [581] ;

Крепка мышца Твоя, сильна рука Твоя, высока десница Твоя! [582] ; Господи! рука Твоя была высоко поднята, но они не видали ее; увццят и устыдятся ненавидящие народ Твой; огонь пожрет врагов Твоих» [583] .

К тому же, сокровенно подчеркивает летописец, Дмитрий возглавляет богоизбранное войско: русские воины

«…извлекоша оружия своя обоиюдоустри в руках их [584] , и орли сбирахуся, яко же есть писано, где трупиа туто и орли» [585] .

Несколько неожиданно туг же появляется еще один мотив, который хорошо вписывается в знакомую нам систему представлений древнерусских летописцев и их читателей, мотив преступлений в чужой предел и оправдания нарушения этого завета (кстати, это еще одно подтверждение того, что Мамай не совсем чужой для летописца):

«…Великий же князь Дмитрии Иванович рече: Господь не повелел еси в чюжие предел преступати. Аз же приходящии акы зми к гнезду окаяныи Мамаи, нечестивыи сыроядец, на христианьство дерзнул, кровь мою хотя пролиати и всю землю осквернити, и святыя церкви Божия разорити. И рече: Что есть великое сверепьство Мамаево, акы некая ехидна прыскающе, пришед от некия пустыня, пожрети ныи хочет. Не предаи же мне, Господи…» [586]

При этом продолжает развиваться тема незаконности притязаний Мамая. Именно в пространной летописной повести появляется формулировка, которую довольно часто цитируют историки:

«…Окаяныи же Мамай разгордевся и мнев собе акы и царя , и нача злые свет творити и темныя своя и поганыя князи звати» [587] .

К этому добавляется и почти незаметная уточняющая деталь: оказывается, Мамай должен был получать не обычный ордынский выход, а лишь сумму, которую московский князь обязался выплачивать ему по некоему договору:

«…И нача Мамаи слати к великому князю Дмитрию Ивановичу, выхода просити как было при царе Чзянибеке, а не по своему докончанью. Боголюбивыи же великий князь Дмитрий Иванович не хотя кровопролития и хотя ему выход дати по кревтьяникои силе и по своему докончанию, как с ним докончал. Он же не всхоте, но высоко мысляще ожидаше своего нечестива света литовьскаго. Олег же, отступник наш, присоединився ко зловредному и поганому Мамаю и нечестивому Мамаю и нача выход ему давати, и силу свою к нему слати на великого князя Дмитрия Ивановича» [588] .

Царский титул и договорные отношения с улусником и для Мамая, и для летописца вещи несовместимые…

В пространной редакции повести появляются не только новые характеристики, но и конкретно-исторические уточнения. Например, именно здесь впервые упоминается, будто Дмитрию Ивановичу удалось собрать

«…своих 10000 и сто, опроче князеи рускых и воевод местных. От начала мира не бывала сила такова рускых князеи, яко же при сем князе великом Дмитрии Ивановиче, беяше всея силы и всех ратей числом в полтораста тысяч или с двести тысяци» [589] .

Такие количественные показатели как нельзя лучше перекликаются со статистическими данными «Задонщины», в которой, скажем, можно прочитать:

«…А посечено от безбожнаго Мамая потретья ста тысящ и три тысечи»[253 ООО человек] [590]

Другими словами (если опираться на столь надежные указания), на Куликовом поле пало русских воинов раза в два больше, чем выступило с Дмитрием Ивановичем!

Надо признаться, подобные данные довольно часто, несмотря на все очевидные несуразности, приводятся в литературе (преимущественно научно-популярной). Однако многие историки, и вполне справедливо, относятся к ним скептически. Приведу лишь один довольно любопытный расчет, который сделал по этому поводу Ф. Ф. Шахмагонов:

«…Сколько же было войск у московского князя, сколько их было у Мамая?

Открываем учебник истории для 7-х классов средней школы [М. В. Нечкиной и П. С. Лейбенгруба]. Именно в учебниках обычно приводятся факты и цифры, наиболее проверенные и подтвержденные серьезными исследованиями. Здесь указывается, что войско Димитрия Ивановича насчитывало 150 тыс. воинов. С. М. Соловьев в…Истории России приводит те же 150 тыс. русского войска, умалчивая, сколько войск было у Мамая. Однако все исследователи сходятся на том, что войско Орды превосходило войско русское в три раза. Стало быть, по этому счету мы должны отнести численность Мамаева войска к 500 тыс. воинов. Все эти сообщения о численности войск ни на чем серьезном не основываются. <…>

Для опоры в историческом изыскании мы имеем размеры поля, на котором произошла битва. От Смолки до Малого Дубяка на 3 км. От этой линии до холма, на котором стоял Мамай, 3,5 км. Все Куликово поле занимает площадь ок. 10 км2. Попытаемся решить арифметическую задачку: можно ли разместить 650 тыс. конных и пеших воинов на пространстве в 10 км2, чтобы они имели возможность двигаться, действовать, идти в атаку, рубиться, наступать и отступать.

Войско Мамая было конным. Всадник для минимального движения, для того, чтобы стоять в строю, должен занимать пространство не менее чем в 6 м2. При таком построении войско не могло бы двинуться, могли бы тронуться только первые шеренги, а для того, чтобы его так уставить, потребовалось бы несколько суток. Так вот, в таком плотном строю войско Мамая заняло бы 3 ООО ООО м2, или 3 км2. Уже эта цифра говорит об абсурдности утверждения о численности Мамаева войска в 500 тыс. воинов.

Можно продолжить эти расчеты, они ведут еще к большим нелепицам. Хотя бы вопрос об обозе, о продовольствии такого войска, о лошадях. Все сойдет к гигантским цифрам, и окажется, что русское войско начало бы сражение, а его обозы еще бы только переходили бы Оку, а то и просто еще не выступили из Москвы. Мамай при 500-тысячном войске должен был иметь не менее полутора миллионов лошадей. А чем бы он их прокормил, кочуя по реке Воронеж? А теперь попробуем разместить на участке, протяженностью в 3 км и в 1000 м. глубиной русское войско…

…При том исчислении, которое принято нами к рассмотрению, за войском Мамая должно было следовать 100 тыс. повозок. Это по каким же дорогам, по скольку в ряд? Для московского войска понадобилось бы также не менее одной телеги для перевозки оружия и продовольствия на пять конных воинов и одной на три пеших. Оставим все 150 тыс. конными. Стало быть, потребовалось бы 30 тыс. телег. Каждая телега с лошадью занимает около 6 м в длину. Это если поставить голову одной лошади над впереди идущей телегой. А интервалы, а переправы, а заторы на узких лесных дорогах? Даже по две в ряд телеги должны были занять не менее 90 км в длину. Это же неуправляемые массы. <…>

Нет! Для того, чтобы разобраться, что произошло на Куликовом поле, нам прежде всего придется категорически отказаться от гигантских чисел».

Казалось бы, комментарии излишни… Но остается без решения другой, гораздо более важный для нас вопрос: зачем автору повести понадобилось заведомо недостоверное уточнение? Ответа на него пока никто не дал. А жаль…

Впервые из пространной редакции повести мы узнаем о том, где непосредственно находился Дмитрий Иванович во время битвы и чем он был занят:

«…Самому же великому князю Дмитрию Ивановичу бяше весь видети доспех его бит и язвен, но на телеси же его не бысть раны никоеа же. А бился с татары в лице, став напереди на первом суиме. О сем убо мнози князи и воеводы глаголаху:…Княже господине, не ставися напереди битися, но назади или на криле, или инде в опришнем месте. Он же отвещева им:…Да како аз взглаголю братия моя, потягнем вкупе с одиного, а сам лице свою почну крыти или хоронитися назади. Но яко же хощу словом, тако же и делом напереди всех и пред всеми главу свою положити за свою братию и за вся христиане, да и прочи то видевши, примут с усердием дерзновение. Да яко же рече тако и створи, бяше бо ся с татары тогда, став напереди всех, а елико одесноую и ошуюю его множество вои его битых, а самого же вкруг оступиша, акы вода многа обаполы, и много ударения ударишася по главе его и по плещема его, но от всех сих Бог заступил его в день брани и щитом истинным и оружием благоволения осенил есть над главою его, и десницею своею защитил его, и рукою крепкою и мышцею высокою Бог избавил есть, и укрепивыи его тако промежи многими ратными цел схранен бысть…Не на луки бо мои уповаю, и оружие мое не спасет мене [592] . Яко же речь Давид пророк:…Вышнего положи еси прибежище, твое не придет к тобе, зло и рана не приступит к телеси твоему, яко Ангелом своим заповесть о тебе, схранит тя в всех путех твоих, и не убошеся от стрелы, летящия в день» [593]

Впоследствии, как мы увидим, этот вполне ясный мотив божественного спасения князя приобретет несколько странные очертания…

Еще одно уточнение касается выбора даты битвы. Обращаясь к брату своему Володемеру Андреевичю и всем князем рускым, и воеводам великым, Дмитрий Иванович непосредственно накануне битвы говорит:

«…Приспе, братие, время брани нашея, прииде праздник Пречыстые Богоматери Царици Богородици и всех небесных чинов, госпоже присно всея вселеныя и честнаго Ея Рожества. Аще оживем, Осподиви оживем, аще ли умрем за миро с, Господеви есмы» [594] .

Очевидно, дата эта, по мнению летописца (а скорее всего, и по мнению самих участников битвы, к таким вопросам в древней Руси относились, как мы помним, весьма серьезно), не была случайной. Эта тема получит в дальнейшем особое развитие.

Наконец, хотелось бы остановиться и еще на одном моменте. Рассказывая об обстановке в войске Дмитрия Ивановича непосредственно перед началом сражения, автор повести замечает:

«…Мнози же небывалци видевши то и устрашишася, и живота отчаявшеся, а не помянуша, яко же мученици глаголаху друг к другу:…Боатие, потерпим мало, зимая рано раи сладок и страстен меч, но сластию венчание» [595] .

Перед нами, казалось бы, знакомый призыв к спасительному мученичеству. Однако теперь речь идет о смерти тех,

«…иже крепко побишася со иноплеменники и мужьскы, и храбровавши, дерзнуша по Бозе и за веру христиьаньскую» [596]

Общая характеристика рассматриваемого текста, однако, будет неполной, если не учесть важного наблюдения, сделанного в свое время Я. С. Лурье:

«…Важнейшей идеей протографа CIHIV была идея объединения русских сил для борьбы против внешних врагов. Не менее характерна для этого свода другая тема: резкое осуждение…братоненавидения внутренней борьбы между князьями, облегчающей успехи…поганым. <…> В повести о Куликовской битве главной отрицательной фигурой оказывался…поборник бесер-менский…новый Святополк Олег Рязанский (в рассказе свода 1408 г., служившем источником для повести, осуждения Олега не было); в слове о житии Дмитрия умирающий князь призывал своих потомков иметь…мир и любовь межи собой и грозил им бедами в случае нарушения этой…клятвы.

Те же самые мотивы мы обнаруживаем и в других статьях протографа CIHIV. Не случайно в этом своде… рассказ ПВЛ и Новгородской I летописи об убийстве Святополком Бориса и Глеба был заменен более развернутым житийным текстом. В рассказе об убийстве Андрея Боголюбского составителем протографа CIHIV были, как мы уже предполагали, вставлены весьма многозначительные слова о том, что злоумышленники составили заговор…на своего кормителя и господина. Под 6724 (1216) г. протограф CIHIV ввел в общерусское летописание подробный рассказ о битве под Липицей, в которой новгородцы разбили войска владимирских князей Юрия и Ярослава. Рассказ этот основывался на тексте Новгородской I летописи, но в CIHIV к нему были сделаны обширные дополнения (основанные на неизвестном нам источнике), основной смысл которых сводился к осуждению Юрия и Ярослава, лишивших своего старшего брата Константина наследственных прав. «…Мы пришли есмя, брате Юрьи и Ярославе, — заявляет новгородский посол мятежным князьям, — не на пролитие крови, не дай бог створити того! Управимся, мы есме племенницы, а дадим старшинство Константину». В рассказе появляется новый персонаж боярин Юрия и Ярослава с многозначительным именем Творимир, который укоряет своих князей: «…Княже Юрьи и Ярослав, а меншая братья в вашей воли; оже бы по моему гаданию, лучши бы мир взяти и дата старишиньство Константину». Но князья не внимают этим речам; они уже заранее делят между собой русские земли и получают в конце концов достойное возмездие: «…Да бы аще ведали сие над собою Юрьи и Ярослав, то мирилися быста: се бо слава ею и хвала погибе… Молвяху бо мнози о Ярославе, яко: тобою ся нам много зла створи, про твое бо преступление крестное».

Тот же мотив мы встречаем и в повести 6827 г. о гибели Михаила Ярославича. Даже…окаянный Кавгадый не может не осудить поведения Юрия Даниловича по отношению к его старшему родичу… Повесть о Михаиле не была сочинением автора протографа CIHIV, но в общерусское летописание она была введена именно этим летописцем, а в тверской версии той же повести соответствующей фразы не было.

С теми же тенденциями было связано и включение в протограф CIHIV рассказа 6883 г. о бегстве в Тверь предателей Ивана Васильева (Вельяминова) и Некомата, поссоривших Дмитрия Донского с Михаилом Тверским, с характерным добавлением, отсутствующим в тверском источнике рассказа:…Се же писах того ради, понеже огонь загореся».

Таковы, пожалуй, основные моменты в новом описании Куликовской битвы.

Однако на этом литературная история этого сражения еще не закончилась.

«СКАЗАНИЕ О МАМАЕВОМ ПОБОИЩЕ»

Как я уже говорил, основные подробности Куликовской битвы сообщаются поздним и крайне недостоверным (с точки зрения протокольной точности описания) «Сказанием о Мамаевом побоище». Не имея возможности рассмотреть все такие детали, остановлюсь лишь на наиболее важных из них. Особый смысл многих из этих моментов в описании битвы совсем недавно удалось выявить В. Н. Рудакову.

Итак, при работе со Сказанием основное внимание уже нескольких поколений историков было сосредоточено на поиске информации, искажающей реальный ход дел в 1380 г. (которая, тем не менее, широко использовалась и используется в историографических реконструкциях). При этом, как правило, исследователи предпочитали не задаваться простыми вопросами: зачем, собственно, автору понадобилось вводить своих читателей в заблуждение? почему ему верили (о популярности Сказания говорит хотя бы огромное количество сохранившихся списков этого произведения)? и главное была ли ложная информация действительно таковой для древнерусского читателя?

Скажем, уже давно стало ясно, что знаменитый поединок Пересвета с Челубеем не более чем миф. Правда, о нем как о реальном факте продолжают писать вполне солидные историки. Приведу характерную цитату:

«…Столкновению главных сил предшествовало единоборство двух богатырей Пересвета и Темир-мурзы (Челубея). Этот поединок имел целью воодушевить войска обеих сторон. Гибель богатырей в результате единовременного удара копьями произвела сильное впечатление на наблюдавших за традиционным поединком».

Однако более осторожные авторы предпочитают обходить данный сюжет, либо, описывая его, ссылаются на легендарность поединка троицкого схимника с ордынским богатырем. В любом случае, естественно, возникают вполне закономерные вопросы: существовала ли на Руси или у монголов традиция проведения поединков перед началом сражения? как монах, а тем более схимник, мог принимать участие в сражении, если по обету ему запрещалось брать в руки оружие? с кем все-таки сражается Александр-Пересвет: с печенежином, с Темир-мурзой (так в Киприановской редакции «Сказания»), с Таврулом или, наконец, с Челубеем (имя, появляющееся в Синопсисе 1680 г.)? кем был сам Пересвет: брянским боярином (как утверждает, например, пространная редакция летописной повести) или чернецом (как в «Сказании»)?

Впервые Пересвет появляется в «Задонщине», причем меняет свой статус буквально на глазах: если в Кирилло-Белозерском (напомню, самом раннем) списке он еще брянский боярин, который поскакивает на своем добром коне, а злаченым доспехом посвечивает, то в списках XVII в. он уже чернец и даже старец.

В «Сказании» же выясняется, что его вместе с братом Ослябей отправил на помощь Дмитрию Ивановичу сам Сергий Радонежский. Это произошло во время мифического визита московского князя в Троицкий монастырь, дополнившего благословение Дмитрия Сергием непосредственно перед Куликовской битвой:

«…И сказал:»Пойди, господин, на поганых половцев, призывая бога, и господь бог будет тебе помощником и заступником», и добавил ему тихо: «Победишь, господин, супостатов своих, как подобает тебе, государь наш». Князь же великий сказал: «Дай мне, отче, двух воинов из своей братии — Пересвета Александра и брата его Андрея Ослябу, тем ты и сам нам поможешь». Старец же преподобный велел тем обоим быстро готовиться идти с великим князем, ибо были известными в сражениях ратниками, не одно нападение встретили. Они же тот час послушались преподобного старца и не отказались от его повеления. И дал он им вместо оружия тленного нетленное — крест Христов, нашитый на схимах, и повелел им вместо шлемов золоченых возлагать его на себя. И передал их в руки великого князя, и сказал: «Вот тебе мои воины, а твои избранники», — и сказал им: «Мир вам, братья мои, твердо сражайтесь, как славные воины за веру Христову и за все православное христианство с погаными половцами». И осенил Христовым знамением все войско великого князя — мир и благословение» [601] .

Попытки рационального решения загадки Александра-Пересвета приводят к достаточно произвольным построениям. Типичными в этом отношении являются рассуждения A. Л. Никитина:

«…Каким образом боярин Дмитрия Ольгердовича под пером книжников XV–XVI вв. превратился в инока Троицкого монастыря? Мне представляется, что решение этой загадки прямо связано с вопросом о…двойном благословении московского князя основателем Троицкой обители сначала личном, затем через посланца.

…Теперь, когда стало ясно, что личного свидания [Дмитрия Ивановича с Сергием Радонежским] не было, версия о заочном благословении приобретает особое значение. Но кто мог быть этим посланцем? Кому мог вручить троицкий игумен свою грамоту и просфору для великого князя, кто мог не только разыскать, но и догнать князя, уже ушедшего на битву?

По-видимому, это мог сделать только Александр Пересвет. И вот почему это представляется мне пока единственно возможным решением загадки.

Еще в 20-х гг. нашего века в Дмитриевском Ряжском мужском монастыре, находившемся неподалеку от г. Скопина Рязанской губернии и в 40 км от Куликова поля, в качестве местночтимой реликвии сохранялся костыль из яблоневого дерева, именуемый…посохом Пересвета. Согласно преданию, именно здесь, на месте будущего монастыря нашел московского князя с его войском инок Александр Пересвет…

Что здесь фантазия, а что истина? Костыль не дорожный посох, Пересвет не инок, однако основание Дмитриевского монастыря [на месте встречи Пересвета с Дмитрием Ивановичем]… безусловно связано с каким-то очень важным фактом кампании 1380 г., к которому причастен Сергий Радонежский. Из всего, что нам известно, таким фактом может быть получение от него московским князем письма и благословения. Но не только. Оказаться в 40 км на восток от Дона в районе современного г. Скопина Дмитрий Иванович мог лишь в том случае, если он следовал первоначальному сообщению разведчиков, что ордынцы находятся в верховьях Цны, как о том говорит…Сказание… Похоже, что одновременно с получением письма от Сергия московский князь получил и долгожданные известия о местонахождении своего противника… Одновременность получения этих двух радостных известий наверняка вызвала благодарственный молебен и заронила мысль об основании монастыря в случае победы…

Если принять версию о нахождении московского князя с войском на месте будущего Дмитриевского монастыря 5 сентября 1380 г… то последующие два дня оказываются как раз достаточны для перехода к Дону, переправы через него и выхода к Непрядве. <…> Другое дело мог ли быть посланцем Сергия Пересвет, если, как мы с достоверностью установили, он не был монахом Троицкого монастыря?

Я считаю, что мог …

Как я уже заметил, по приезде в Москву с семьей и дружиной сюзерену Пересвета, князю Дмитрию Ольгердовичу был дан в…кормление Переславль-Залесский. Это означало, что он не только получал в свое распоряжение поступавшие ранее в казну городские платежи, но и отвечал за выполнение городом повинностей, в том числе и за своевременное выступление и экипировку городского ополчения. В Переславль Дмитрий Ольгердович мог послать Пересвета по самым разным причинам…..Пересвет мог просто находиться в Переславле и, получив известие о сборах, поспешить с полком на Дон. Важно установить, что именно в это время Александр Пересвет мог ехать из Переславля… а путь этот у него неминуемо проходил мимо стен Троицкого монастыря, где он не мог не ночевать и где вполне естественно настоятель мог передать ему…грамотку к московскому князю и благословение в виде освященной просфоры…богородичного хлеба.

Я не настаиваю на том, что все так именно и происходило, однако это единственное возможное объяснение того факта, что Пересвет оказался столь тесно связан традицией с преподобным Сергием, а ратный подвиг брянского боярина приобрел поистине эпические размеры. В этом случае становятся понятны колебания авторов и редакторов повествований о Куликовской битве между…иноком…чернецом и…боярином, поскольку следуя логике кого, как не своего инока, Сергий мог послать к великому князю».

Количество возможностей здесь (как и в прочих построениях такого рода) обратно пропорционально степени достоверности полученных результатов.

С другой стороны, представляется заслуживающим внимания вывод того же автора:

«…Кто, как не инок, мог совершить действительно эпический подвиг освобождения Русской земли не от простого ордынца, а вообще от…басурманина?!

Последнее особенно ясно предстает перед нами, если мы обратимся к именам…печенежина в различных редакциях и вариантах…Сказания о Мамаевом побоище…Темир-мурза…киприановской редакции должен был перекликаться в сознании образованного читателя с Темир-Аксаком (Тамерланом); имя…Таврул было заимствовано у татарина, согласно летописной статье 1240 г. пришедшего с Батыем под Киев и там захваченного в плен; наконец, в Синопсисе 1680 г. противником Пересвета оказывается…Челубей Челяби-эмир, сын Мурада I, захвативший в 1393 г. Тырново, столицу Второго Болгарского царства. Другими словами, все три имени (и…печенежин…Повести временных лет!) оказываются именами…врагов рода христианского, против которых на Куликовом поле в лице Пересвета выступает не только московский князь, но и сама русская православная церковь…».

Как бы то ни было, современный здравый смысл плохой помощник в решении загадок, которые нам задает Сказание о Мамаевом побоище. Гораздо более перспективным представляется путь, которого придерживается В. Н. Рудаков.

Так, исследователь обращает внимание на довольно странную подробность, присутствующую в описании кульминационного момента битвы, действий засадного полка под командованием Владимира Андреевича Серпуховского и Дмитрия Михайловича Боброка Волынского:

«…Когда же настал седьмой час дня, по божьему попущению и за наши грехи начали поганые одолевать. Вот уже из знатных мужей многие перебиты, богатыри же русские, и воеводы, и удалые люди, будто деревья дубравные, клонятся к земле под конские копыта: многие сыны русские сокрушены. И самого великого князя ранили сильно, и с коня его сбросили, он с трудом выбрался с поля, ибо не мог уже биться, и укрылся в чаще и божьею силою сохранен был. Много раз стяги великого князя подсекали, но не истребили их божьей милостью, они еще больше утвердились…

Поганые же стали одолевать, а христианские полки поредели — уже мало христиан, а все поганые. Увидев же такую погибель русских сынов, князь Владимир Андреевич не смог сдержаться и сказал Дмитрию Волынцу: «Так какая же польза в стоянии нашем? какой успех у нас будет? кому нам пособлять? Уже наши князья и бояре, все русские сыны, жестоко погибают от поганых, будто трава клонится!» И ответил Дмитрий: «Беда, княже, велика, но еще не пришел наш час: начинающий раньше времени вред себе принесет; ибо колосья пшеничные подавляются, а сорняки растут и буйствуют над благо рожденными. Так что немного потерпим до времени удобного и в тот час воздадим по заслугам противникам нашим. Ныне только повели каждому воину богу молиться прилежно и призывать святых на помощь, и с этих пор снизойдет благодать божья и помощь христианам». И князь Владимир Андреевич, воздев руки к небу, прослезился горько и сказал: «Боже, отец наш, сотворивший небо и землю, помоги народу христианскому! Не допусти, господи, радоваться врагам нашим над нами, мало накажи и много помилуй, ибо милосердие твое бесконечно!» Сыны же русские в его полку горько плакали, видя друзей своих, поражаемых погаными, непрестанно порывались в бой, словно званые на свадьбу сладкого вина испить. Но Волынец запретил им это, говоря: «Подождите немного, буйные сыны русские, наступит ваше время, когда вы утешитесь, ибо есть вам с кем повеселиться!»

И вот наступил восьмой час дня, когда ветер южный потянул из-за спины нам, и воскликнул Волынец голосом громким: «Княже Владимир, наше время настало и час удобный пришел!» — и прибавил: «Братья моя, друзья, смелее: сила святого духа помогает нам!» [604]

участь поганых (а заодно и исход битвы) была решена…

Еще более странная подробность дополняет это описание в Летописной и Распространенной редакциях, где Боброк точно определяет время подобно:

«…осмого часа ждите, в он же имать быти благодать Божия» [605] .

Надо сказать, что этот фрагмент уже давно привлекал внимание исследователей. Было ясно, что именно здесь кроется ответ на вопрос: как удалось воинам Дмитрия Ивановича победить противника? Ответов на него предлагалось множество. И каждый из них оказывался по тем или иным причинам неудовлетворительным: здравый смысл одних исследователей приходил в противоречие со здравым смыслом других. Причем логические основания и у тех и у других были одни и те же.

В. Н. Рудаков приводит несколько таких примеров:

«…Исследователи давно обратили внимание на прозорливость воеводы Боброка, отмечая, что ни преждевременный, ни запоздалый удары засадного полка не смогли бы переломить ход сражения. Споры ученых начались тогда, когда были предприняты попытки понять, из каких критериев исходил Боброк-Волынец, определяя…время подобно для выступления своего полка из засады. Было предложено несколько версий, объясняющих внутреннюю мотивацию поведения Дмитрия Боброка. Одни исследователи полагали, что вступлению засадного полка в бой первоначально препятствовали сильный встречный ветер, перемены которого якобы так настойчиво ожидал Во-лынец, и солнце, слепящее глаза русских воинов и мешающее им биться с врагом. Другие исследователи считали, что Боброк дожидался изменения не природных факторов, а местоположения татар на поле брани, то есть дожидался времени, когда…поганые окажутся наименее защищенными перед ударом русского полка. По мнению этих ученых, Боброк сдерживал засадный полк…до момента, когда преследующие бегущих (русских воинов. В.Р.) татары повернулись к засаде тылом. После чего…Боброк стремительно бросился на татар».

Как я уже сказал, все подобные решения оказываются при ближайшем рассмотрении ущербными с точки зрения логики, которая их же и породила:

«…Тексты…«Сказания» не имеют свидетельств того, что солнце светило русским воинам в глаза, мешая им дать достойный отпор…поганым и тем самым помочь гибнущим в этот момент соплеменникам. Исследователи, придерживающиеся данной версии, видимо, опирались на…свидетельство В. Н. Татищева, который, действительно, полагал, что…русским тяжко бе, зане солнце бе во очи и ветр. На каких текстах мог основывать свою гипотезу В. Н. Татищев, нам неизвестно. Тексты…Сказания не позволяют признать обоснованной и версию тех исследователей, которые полагали, что Боброк ожидал, когда не подозревавшие о существовании засадного полка татары, увлекшись атакой, подставят под удар свой фланг (или тыл). Мало того, что…Сказание не упоминает о такой тактической…небрежности татарских войск. Точно названное воеводой время выступления…осмой час позволяет считать, что, несмотря на свою опытность, Боброк-полководец все-таки не мог предугадывать характер и определять время (причем с точностью до часа!) будущих ошибок неприятеля. Также с трудом верится в то, что воевода мог предугадать час, в который переменится ветер.

Вообще, версия исследователей о наличии в начале сражения встречного ветра, якобы мешавшего полку Владимира Серпуховского выступить на помощь основным силам русских, основывается на единственной фразе: «…И егда хотяху изыти на враги своя, и веаше ветр велий противу им в лице и бьяше зело и возбраняше», — читающейся только в поздней Киприановской редакции памятника. Вероятно, составитель этой редакции произведения исходил из чтения текста первоначального вида о том, что в момент…времени подобного…духъ южны потягну ззади русских воинов. Поняв употребленный древнерусским книжником термин…дух как…ветер и истолковав процитированное чтение как указание на то, что перед этим ветер дул русским…спереди, т. е. в лицо, исследователи и предложили гипотезу…о встречном ветре. По всей видимости, предложенная гипотеза являет собой отнюдь не единственное, а лишь одно из возможных истолкований текста…«Сказания о Мамаевом побоище».

Исходя из того, что Сказание художественное произведение, имеющее свою логику и не обязательно стремившееся к реальности описания, В. Н. Рудаков предложил свое решение загадки осьмого часа.

Прежде всего он отыскал древнерусские тексты, в которых упоминается дух южныи. Оказалось, что практически все они имеют в виду вовсе не южный ветер. В частности, в «Служебной Минее» на 8 сентября присутствует чтение:

«Пророк Аввакум, умныма очами провидя, Господи, пришествие Твое. Тем и вопияше:…от юга приидет Бог. Слава силе Твоеи, слава снисхождению твоему» [608] .

Из содержания найденных параллельных текстов следовал единственный логичный вывод:

«…Мы полагаем, что упоминание…духа южного было связано с необходимостью описать сцену не батальную, а провиденциальную, сцену, где…дух знаменовал собой сошествие на помощь русским…силы Святого Духа. Семантическая близость…южного духа и…Святого Духа актуализировала именно знаковую функцию исследуемого чтения. Упоминание…духа южного получало особенное звучание еще и потому, что восприятие юга как богоизбранной стороны света, возможно, приобретало специфическую напряженность именно в день Рождества Пресвятой Богородицы, когда и произошло заступничество небесных сил русским воинам на Куликовом поле. Таким образом, мы полагаем, что…дух южный, будучи не связан с реальным южным ветром Куликовской битвы, являл собой подчеркиваемое автором…«Сказания о Мамаевом побоище» знамение снисходящей на православное воинство Божественной благодати».

Соответственно, при выяснении причин, заставивших (согласно Сказанию; другие памятники Куликовского цикла напомню вообще ничего не говорят о том, что во время Куликовской битвы использовался засадный полк!) Боброка Волынского медлить со вступлением в бой, приходится оставить все рациональные объяснения, поскольку ни одна из таких версий не подкрепляется текстом источника. В отличие от них, гипотеза В. Н. Рудакова базируется исключительно на анализе фразеологии «Сказания»:

«…Скорее всего, для автора памятника успех засадного полка связывался с началом помощи “небесных сил”, без которой победа в битве была бы, по его мнению, просто невозможна . Не фактор внезапности и не то, что в лице засадного полка в бой был введен воинский резерв, предопределили русскую победу на Непрядве, по мнению автора…Сказания. Победу…православному воинству обеспечило Божие Проведение, в руках которого было и…попустить…поганым…грехъ ради нашихъ, и разбить…нечестивых силою Святого Духа. Именно конца…попущения Божьего (…попущения, равнозначного…гибели христианской) и начала снисхождения…Божьей Благодати ожидал Дмитрий Боброк в…Сказании о Мамаевом побоище».

Такой вывод представляется вполне корректным. Оставалось лишь выяснить, почему перелом в отношениях со Всевышним должен был наступить именно в осьмыи час…

Прежде, однако, хорошо было бы задаться еще одним простым вопросом: а по каким часам измерял время Волынец (точнее, автор Сказания)? Ответ на него может быть только один. При очевидном отсутствии современных представлений о хронометрии счет мог вестись исключительно часами церковных служб. Как писал замечательный хронолог Н. В. Степанов:

«…Русские не по часам определяли время обеден, вечерень, заутрень, а наоборот, по обедням, вечерям и заутреням любители определяли, когда желали этого, свои часы».

Все прочие рациональные ответы алогичны, с точки зрения древнерусского книжника и основываются на ряде допущений.

Каким же образом службы восьмого часа могли навести автора Сказания на мысль о начале избавления Русской земли от поганых и снисхождении на нее Божией благодати?

Видимо, речь должна идти о службах, которые ведутся именно в 8-м часу 8 сентября, на Рождество Пресвятой Богородицы (к тому же, не забудем, год, о котором идет речь, 6888!). В связи с таким стечением восьмерок представляется вполне уместным следующее рассуждение В. Н. Рудакова:

«…Упоминание…осмаго часа как момента времени, когда…имать быти благодать Божия, как момента, когда…сила Святого Духа начинает помогать русским полкам, не отражает реальный 8 час дня (по древнерусской системе счисления часов), а имеет символическое значение… Возможно, автор Сказания имел основания полагать, что…осмой час в субботу 8 (!) сентября 1380 года (6888 от С.М.) непременно должен был быть…счастливым, отмеченным Божественной благодатью, и поэтому благоприятным для победы русских сил. Именно эти соображения, вероятно, и могли подвигнуть средневекового книжника дать указание на то, что Дмитрий Боброк ожидал…осмого часа…времени подобнаго, когда…благодать Божия снизойдет на православное воинство.

Анализ числовой символики исследуемого нами…осмого часа укрепляет подобное предположение. <…>

В православии число…8 с древнейших времен символизировало вечность…новый эон…Царство Божие. Связано это было с тем, что в христианском сознании число…8 ассоциировалось с…восьмым днем Творения… Согласно средневековым представлениям…по окончании…земной седмицы и Страшного Суда, должен был начаться…восьмой день, представляющий собой…последний век, вечно длящийся…единый день Спасения.

…Широкое распространение символика…восьмерки, по всей видимости, получила и в иконографии знаменитый восьмиугольник, в который как бы вписывалась фигура Христа (…Спас в силах), олицетворял собой эсхатологическую Вечность. По наблюдениям Д. С. Лихачева, восьмиугольная форма крещальной купели также имела символический смысл: погружаемый в купель новообращенный христианин тем самым приобщался к…жизни вечной, к Спасению».

Победа над татарами, нашествие которых описывается автором…Сказания с помощью целого ряда деталей, свойственных описанию эсхатологических…знамений, вполне могла ассоциироваться в сознании книжника, а вероятнее всего, и определенного круга его читателей, с…избавлением православных от ужасов…конца времен. В этой связи упоминание…осмого часа как времени, несущего на себе черты начала…вечной жизни, возможно, имело особую символическую значимость еще и потому, что сами описываемые в памятнике события происходили в знаменательный для христианина день — день Рождества Пресвятой Богородицы:…Сказание, равно как и другие памятники Куликовского цикла, специально подчеркивает этот факт. Рождество Богородицы, согласно церковному Преданию…ознаменовано наступлением времени, когда начали исполняться великие и утешительные обетования Божия о спасении рода человеческого от рабства диавола. Можно предположить, что именно в данном контексте символика Праздника Рождества Божьей Матери, по всей видимости, была тесно связана с символикой числа…8. Действительно, и праздник, и число так или иначе семантически связаны с образами Спасения: праздник знаменует начало Спасения, а число саму Вечную жизнь эсхатологическую вечность спасшегося человеческого рода. Кроме того, символическая связь праздника и числа прослеживается даже в таком немаловажном (особенно для вечно ищущего Божественных знамений средневекового сознания) факте, что само Рождество Богородицы приходится на 8 (!) сентября.

Таким образом, упомянутый…осмой час, по всей видимости, отражал своеобразное…художественное время памятника, автор которого с провиденциалистских позиций воспринял победу русских на Куликовом поле. В контексте наступления спасительного для всего человеческого рода праздника Рождества Богородицы использование числовой символики…осмаго часа (ассоциация с Вечностью), вероятнее всего, было вызвано стремлением автора произведения усилить и уточнить и без того присутствующую в…Сказании художественную интонацию, посвященную теме эсхатологического избавления православных христиан.

То, что именно эта мысль присутствует в тексте «Сказания», не вызывает сомнения. Так, в Летописной редакции его читаем:

«…Приспе же праздник сентября 8, начало спасения нашего Рожеству святой Богородицы» [616]

Соответственно, можно заключить, что в «Сказании о Мамаевом побоище» окончательно закрепляется и получает наиболее полное воплощение идея, присутствующая практически во всех памятниках Куликовского цикла: поражение Мамая знаменует собой победу православия над безбожными, достигнутую благодаря Божиему милосердию и заступничеству небесных сил. Это начало освобождения Русской земли от власти. Недаром в Основной редакции текст Сказания начинается словами:

«…Начало повести о том, как даровал бог победу государю великому князю Дмитрию Ивановичу за Доном над поганым Мамаем и как молитвами пречистой богородицы и русских чудотворцев православное христианство — Русскую землю бог возвысил, а безбожных агарян посрамил» [617] .

Та же мысль развивается и в Летописной редакции:

«…Возвыси Бог род христианскый, а поганых уничижи и посрами их суровство, якоже в прежние времена Гедеону над Мадиамы и преславному Моисею над фараоном» [618] .

Симптоматично, что в Сказании в отличие от более ранних памятников понятия Русская земля и православная вера уже практически неразделимы и выступают как несомненные синонимы. Это тождество закрепляется в поздних источниках. В качестве примера можно привести фрагмент «Повести об иконе Владимирской Божией Матери» (вторая половина XV в.):

«…и собрав [Дмитрий Иванович] силу многу Русскаго воинства, и поиде из Москвы с братиею своею и со князи рускыми ко граду Коломне. <…> Пресвященный же Киприан митрополит тогда украшая престол Руския метрополиа, подвязался прилежно по вся дни и часы, не отступая от церкви, непрестанныя молитвы и жертвы бескровныя со слезами к Богу принося за благочестиваго князя и за христианское воиньство и за вся люди христоименитаго достоянна» [620]

Отсюда, видимо, и развитие в Сказании образа Мамая как христьанского искоренителя, стремящегося разорити православную веру и осквернити святые церкви. Это дает дополнительные основания для того, чтобы именовать оппонента Дмитрия Ивановича нечестивым царем, поганым, безбожным, идоложрецом и иконоборцем, ненавистником и врагом роду христианскому, свирепым зверем, который идет на Русь, и тому подобными эпитетами.

При этом особенностью «Сказания» в отличие от всех прочих памятников Куликовского цикла является последовательное наделение Мамая титулом царя (по подсчетам В. Н. Рудакова в Основной редакции Мамай назван так свыше 40 раз). Лишь однажды он титулуется князем от въсточныа страны. По достаточно обоснованному мнению В. Н. Рудакова,

«…введение в текст указаний на якобы…царский статус Мамая связано с вполне сознательным стремлением автора обратиться к актуальной для своего времени теме противостояния русского великого князя ордынскому…царю. Именно с этим связано появление вложенной в уста Олега Рязанского фразы, характеризующей изменения, произошедшие в восприятии…царской власти на Руси. «…Аз чаях по преднему, яко не подобаеть русскым князем противу въсточнаго царя стояти», — объясняет причины своего предательства союзник Мамая. Интересно, что рязанский и литовский князья очень надеялись на то, что Дмитрий поступит традиционно так, как…подобает вести себя князю перед лицом…царя: «…Егда услышить князь Дмитрий царевъ приход… ть отбежыть с Москвы въ Великый Новъград или на Белоозеро, или на Двину». Дмитрий же, вопреки ожиданиям своих врагов, все-таки решается оказать отпор Мамаю…Ныне убо что разумею? вопрошает обескураженный непривычностью поступка Дмитрия рязанский князь.

Автор…Сказания, сознательно вводя в повествование…царскую титулатуру Мамая, затрагивает весьма актуальную для своей эпохи (конец XV начало XVI в.) тему возможного противостояния ордынскому…царю».

Право противостоять ордынскому царю, несомненно, имеет Дмитрий Иванович, который сам получает, так сказать, царские регалии от автора «Сказания», разумеется. Перед битвой он передает Бренку свою приволоку царьскую, после битвы русские воины желают Дмитрию, чтобы он царствовал во веки и т. п.

В то же время в Сказании Дмитрий Иванович явно уступает лавры победителя своему двоюродному брату, Владимиру Андреевичу Серпуховскому. Тот не только командует засадным полком, решившим исход сражения (еще раз напоминаю: о действиях засадного полка и даже о самом его существовании мы знаем только из Сказания), но и оказывается единственным победителем, поскольку сам Дмитрий Иванович основную часть сражения на поле боя отсутствует:

«…Князь же Владимир Андреевич стал на поле боя под черным знаменем. Страшно, братья, зреть тогда, и жалостно видеть и горько взглянуть на человеческое кровопролитие: как морское пространство, а трупов человеческих — как сенные стога: быстрый конь не может скакать, и в крови по колено брели, а реки три дня кровью текли.

Князь же Владимир Андреевич не нашел брата своего, великого князя, на поле, но только литовских князей Ольгердовичей, и приказал трубить в сборные трубы. Подождал час и не нашел великого князя, начал плакать и кричать, и по полкам ездить сам стал, и не сыскал, и говорил всем: «Братья мои, русские сыны, кто видел или кто слышал пастыря нашего и начальника?» И добавил: «Если пастух погиб — и овцы разбегутся. Для кого эта честь будет, кто победителем сейчас предстанет?»

И сказали литовские князья: «Мы думаем, что жив он, но ранен тяжело; что, если среди мертвых трупов лежит?» Другой же воин сказал: «Я видел его в седьмом часу твердо бьющимся с погаными палицею своею». Еще один сказал: «Я видел его позже того: четыре татарина напали на него, он же твердо бился ними». Некий князь, именем Стефан Новосильский, тот сказал: «Я видел его перед самым твоим приходом, пешим шел он с побоища, и: раненный весь. Оттого не мог я ему помочь, что преследовали меня три татарина и милостью божьей едва от них спасся, а много зла от них принял и очень измучился».

Князь же Владимир сказал: «Братья и други, русские сыны, если кто в живых брата мого сыщет, тот воистину первым будет средь нас!; И рассыпались все по великому, могучему и грозному полю боя, ищучи победы победителя . И некоторые набрели на убитого Михаила Андреевича Бренка: лежит в одежде и в шлеме, что ему дал князь великий; другие же набрели на убитого князя Федора Семеновича Белозерского, сочтя его за великого князя, потому что похож был на него.

Два же каких-то воина отклонились на правую сторону в дубраву, один именем Федор Сабур, а другой Григорий Холопищев, оба родом костромичи. Чуть отошли от места битвы — и набрели на великого князя, избитого и израненного всего и утомленного, лежал он в тени срубленного дерева березового. И увидели его и, слезши с коней, поклонились ему. Сабур же тотчас вернулся поведать о том князю Владимиру и сказал: «Князь великий Дмитрий Иванович жив и царствует вовеки!»

Все князья и воеводы, прослышав об этом, быстро устремились и пали в ноги ему, говоря: «Радуйся, князь наш, подобный прежнему Ярославу, новый Александр, победитель врагов: победы этой честь тебе принадлежит!» Князь же великий едва проговорил: «Что там, — поведайте мне». И сказал князь Владимир: «Милостью божьей и пречистой его матери, помощью и молитвами сродников наших святых мучеников Бориса и Глеба, и молитвами русского святителя Петра, и пособника нашего и вдохновителя игумена Сергия, — тех всех молитвами враги наши побеждены, мы же спаслись».

Князь великий, слыша это, встал и сказал: «Сей день сотворил господь, возрадуемся и возвеселимся, люди!» [625]

Столь неожиданный сюжетный поворот вырос из уже знакомого нам образа пространной редакции. Там, как мы помним, Дмитрий Иванович сражается в первых рядах и, несмотря на многочисленные удары, которые получает от врагов, остается невредим: Бог заступил его. Теперь же этот образ обретает чуть ли не сатирические черты: князь-победитель всю битву отдыхает в роще под срубленной березой… Традиционное логичное объяснение, будто князь был контужен, в этой ситуации не спасает. Конечно, можно счесть, что данный образ продолжение мысли о Божией защите, пребывающей над Дмитрием, сославшись, скажем, на 90 псалом:

«…Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: “прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!” Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение — истина Его» [626] .

Этого, однако, явно недостаточно, чтобы полностью реабилитировать Дмитрия.

Скорее всего, правы исследователи, которые объясняют такую перемену статуса московского князя тем, что Сказание создавалось в Троицком монастыре, который находился в Серпуховском княжестве:

«…Авторы…Сказания о Мамаевом побоище книжники Троицкого монастыря старались прославить как своего патрона, удельного князя Владимира Андреевича, так и основателя своей обители Сергия Радонежского, который решительно поддержал общее дело, когда весь народ поднялся на борьбу с иноземными поработителями».

Именно поэтому

«…фигура удельного князя все больше заслоняла собой фигуру Дмитрия Донского, и подле двух героев битвы возник третий Сергий Радонежский».

Тем не менее, остается вопрос: почему прозвище «Донской» закрепилось в ранней традиции именно за Владимиром Андреевичем Серпуховским? Во всяком случае так упоминается двоюродный брат Дмитрия Ивановича в духовной грамоте Ивана Грозного:

«…А сын мой Иван держит на Москве болшаго своего наместника, по старине, как было при отце моем, при великом князе Василье Ивановиче всея России, и как было при мне, а другого наметсника держати на трети на княж Володимерской Андреевича Донскаго на Москве ж» [629]

Видимо, все-таки ведущая роль удельного князя на Куликовом поле признавалась даже прямыми наследниками Дмитрия…

ПОЧЕМУ ДМИТРИЙ ДОНСКОЙ НЕ СТАЛ СВЯТЫМ?

Несмотря на всю свою популярность, Дмитрий Иванович вплоть до 1988 г. не был канонизирован Русской Православной Церковью. Что могло послужить причиной столь странного пренебрежения к несомненным заслугам великого князя? Быть может, ему не простили бегства из Москвы в 1382 г., когда на Русь пришел Тохтамыш?

Действительно, когда через два года после Куликовской битвы новый ордынский хан пошел на Русь, чтобы получить тот самый выход, которого безуспешно добивался Мамай, Дмитрий Иванович покинул свою столицу:

«…В то время неколе си едва приде весть великому князю Дмитрию Ивановичу, вхвещающе рать татарскую, аще бо не хотяше Тактамышь, дабы кто принесл вести на Русскую землю о его приходи, того бо ради все гости рускыя, поимани быша и пограблени, и удержани, и дабы не было вести Руси. Но обаче суть неции доброхоты на пределах ординьских на то устроени, покорници суще земли Руской. Великии же князь Дмитрии Иванович слыша такову весть, оже идет на него сам царь в множестве силы своея, и нача совокупляти свои полцы ратных, и выеха из города Москвы, хотя ити противу татар, и начаша думать думу такову великия же князь Дмитрии Иванович со всеми князи рускыми. И обретеся разность в них, не хотяху помогати, не помянуша Давыда пророка, глаголюща: Се коль добро и коль красно, еже житии братии вкупе и другому приснопомнимому рекше:…Друг другу да послабляя, и брат брату помогая, яко град тверд есть. Бвшу промежду ими неодиначество и неимоверьство, и то познав и разумев, великии же князь Дмитрии Иванович и бысть в недоуменьи и размышленьи, не хотя стати противу самого царя, но поеха в свои град Переяславль и оттуду мимо Ростов, и пакы реку вборзе на Кострому. А Киприянь митрополит приеха на Москву, а в граде на Москве бысть замятня велика, бяху людии смущени, акы овца не имуща пастыря» [630]

Объяснений этому поступку было предложено немало.

Обычно исследователи ссылаются на то, что

«…захваченное врасплох московское правительство не сумело организовать оборону… Давшаяся тяжелой ценой и стоившая огромных потерь победа на Куликовом поле несколько ослабила русские военные силы, не сумевшие дать немедленный отпор новому татарскому удару. Дмитрий Иванович выехал из столицы для сбора ратных сил сначала в Переяславль, а потом в Кострому».

В последнее время все чаще обращается внимание на слова летописца о том, что Дмитрий не хотя стати противу самого царя. Тем самым вновь всплывает тема возможности противостояния законопослушного великого князя и самого царя .

Наконец, некоторые историки ссылаются на то, что Дмитрий был вынужден покинуть Москву по причине неодиначества и неимоверьства, царившего среди русских князей:

«…именно из-за того, что князья…не хотяху пособляти друг другу и не изволиша помогати брат брату, великому князю Дмитрию, который с самого начала…хотя ити противу татар, пришлось оставить Москву»,

заключает придерживающаяся такого взгляда М. А. Салмина.

Несколько иной подход к решению проблемы бегства великого князя Московского предлагает В. Н. Рудаков. Заранее отказываясь от выяснения того, почему же в действительности Дмитрий Донской покинул Москву, он обращает внимание на то, как описывает летописец отъезд Дмитрия Ивановича:

«…Автор…«Повести», по всей видимости, придавал особое значение тому факту, что…разорение Москвы происходило в отсутствие великого князя. Средневековый книжник, последовательно описывая события, не ограничился указанием на то, что Дмитрий…не ста на бой противу его (Тохтамыша), и не подья руки на царя, но поеха в град свой в Переяславль, и оттуду мимо Ростова, и паки реку, вборзе на Кострому . Подробно описав разгром Москвы татарами, гибель людей…от юнаго и до старца, разрушение церквей и монастырей, вставив в текст пространный…плач о разорении города… автор произведения вновь возвратился к теме отъезда великого князя:…князь же великий с княгинею и детьми пребысть на Костроме … И кто нас, братие, о семь не устрашится, видя таково смущение Рус кой земли! Яко же Господь глагола пророкамъ: Аще хощете послушаете мене благаа земнаа снесете, и положу страх вашь на вразех ваших. Аще ли не послушаете мене, то побегнете никим не гоними , пошлю на вы страх и ужас , побегнет васъ от пяти сто, а от ста тмаы. Представляется, что дважды повторяющееся указание на отъезд Дмитрия из Москвы служило в…Повести своеобразным рефреном, наличие которого подчеркивало неблаговидность поступка великого князя. Кроме того, в процитированном перифразе библейского текста (ср.: Лев 26: 3, 68, 1417) видится явный намек на то, что, по мнению древнерусского книжника, Дмитрий не…послушал Господа, и именно это, по мнению автора…Повести, стало причиной страха , в результате которого великий князь действительно бежал…никем не гонимый в безопасное место… Автор…Повести достаточно явно указывает и на причины…взятия Москвы Тохта-мышем: сразу после отъезда Дмитрия Донского…бысть мятня многа и мятежь великь зело, бяху людие смущены, яко овца не имуще пастуха . Функции…пастуха приходится выполнять литовскому князю Остею, который на время прекращает…мятежь великь и возглавляет оборону города. Образ…пастыря, покинувшего…стадо свое, имеет библейские корни:.пастырь добрый полагает жизнь свою за овец , а наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка и оставляет овеци бежит , а волк расхищает овец и разгоняет их (Ин 10: 1115). Таким образом, неявно Дмитрий сравнивается с подобным нерадивым пастырем, не сберегшим свое стадо.

В древнерусской литературе сама возможность бегства великого князя воспринималась крайне негативно. Как представляется, оценивая отъезд Дмитрия Донского из Москвы в Кострому, автор…Повести о нашествии Тохтамыша недвусмысленно подчеркнул неблаговидность поступка великого князя, указал при этом на отсутствие самопожертвования в поведении Дмитрия Ивановича, бросившего горожан на произвол судьбы и не пожелавшего…аки добрый пастырь, разделить с ними мученическую гибель«.

И все-таки не бегство князя стало причиной его неприятия Церковью в качестве святого.

Скорее всего, осторожное отношение к христианским добродетелям Дмитрия Ивановича крылось в его конфликте с высшими духовными иерархами, о котором почему-то редко вспоминают (видимо, сказывается позитивная аура, окружающая имя этого князя в массовом сознании). Речь идет о потрясающей авантюрной истории, связанной с поставлением на митрополичий престол некоего Митяя-Михаила.

В самом кратком изложении фабула произошедшего сводится к следующему:

«…Митрополит Киприан, посвященный при жизни митрополита Алексея фактически для Литвы, но с уже известным нам всероссийским титулом, управлял литовской частью митрополии с 1375-го года по 1381-й и с 1382-го по 1389-й год. В это время в московской части митрополии до 1378 года еще был митрополит Алексей, а с 1378-го по 1379-й, так и не посвященный в митрополиты, Михаил-Митяй. Затем в 1381–1382 гг. литовская и московская части митрополии объединились под Киприаном. С 1382 по 1385-й и с 1388-го по 1389-й митрополитом московской части был Пимен, но одновременно с ним был нареченным митрополитом еще Дионисий, и только с 1390-го по 1406-й год литовская и московская части митрополии объединились под управлением митрополита Киприана, переехавшего в Москву. Польская же часть Киевской митрополии с 1371-го по 1392-й год управлялась отдельным митрополитом Антонием. Все эти перемещения митрополитов нарушали порядок даже в хронологии. За первые 11 лет периода их было пять, и только с 1390-го года начинается непрерывное, почти семнадцатилетнее, правление митрополита Киприана. Забегая вперед, отметим, что как раз этот последний период деятельности митрополита Киприана, опиравшегося теперь на Москву, и обозначал окончание церковной смуты, подрывавшей авторитет Русской Православной Церкви, а в какой-то мере, и авторитет вселенского патриарха.

…Историю церковной смуты надо начинать с посвящения во вторые митрополиты для России Киприана в 1375-м году при живом митрополите Алексее, а заканчивать утверждением того же митрополита Киприана в Москве в 1390-м году, после многих мытарств и неприятностей».

Для того чтобы понять, какое отношение все это имеет к нашей теме, придется чуть подробнее остановиться на некоторых моментах.

Все началось с жалобы, которую направил великий князь литовский Ольгерд константинопольскому патриарху. Князь упрекал митрополита киевского и всея Руси Алексея, что тот пренебрегает своей паствой в Великом княжестве Литовском: за все годы своего пребывания в сане митрополита он ни разу не появился в Литве. В ответ на жалобу в Киев был направлен сербский священник Киприан (родственник будущего киевского митрополита Григория Цамблака), наделенный самыми широкими полномочиями. Установив справедливость обвинений, выдвинутых против Алексея, он несмотря на протесты самого Алексея и Дмитрия Ивановича был приблизительно в 1375 г. поставлен митрополитом киевским, русским и литовским. Пока сфера его компетенции ограничивалась литовской частью Руси. Но после смерти Алексея (которому тогда уже было за 80) Киприан намеревался объединить обе части митрополии. В обход его (и при еще живом, но больном Алексее) Дмитрий Иванович начинает готовить своего претендента на митрополичий престол собственного духовника и хранителя княжеской печати Митяя:

«…саном бекаше поп… возрастом не мал, телом высок, плечист, рожаист, браду имея плоску и велику, и свершену, словесы речист, глас имея доброгласен износящ, грамоте горазд, пети горазд, чести горазд, книгам говорити горазд, всеми делы поповьскими изящен и по всем унарочит бе» [637]

Эта кандидатура была столь неугодна Алексею, что тот завещал митрополичий престол своему врагу Киприану. Однако после смерти митрополита (12 ноября 1378 г.) тому не удалось попасть в Москву: на подъезде к городу он был задержан людьми Дмитрия Ивановича и отправлен назад, в Киев. Весной 1379 г. Киприан прибыл в Константинополь, где хотел найти управу на действия великого князя московского. В это время в Москве собрался собор русских епископов, на котором, как надеялся Дмитрий Иванович, Митяя должны были рукоположить во епископа. Однако, по настоянию суздальского епископа Дионисия, вопрос этот не был решен. Дмитрию Ивановичу пришлось отправить Митяя на утверждение в Константинополь. Одновременно с ним, но другим путем, в Царьград отправился и Дионисий, который сам желал стать митрополитом. Уже на подъезде к столице Византии Митяй скоропостижно скончался…

Дальнейшая история достойна пера любого лучшего романиста. Она полна невероятных совпадений, неожиданных поворотов судеб едва ли не всех ее участников, клятвопреступлений, обманов и т. д., и т. п. Впрочем, все это способно слишком далеко увести нас от нашей темы…

Так или иначе, Дмитрий Иванович по собственной инициативе оказался втянутым в один из самых острых церковных конфликтов за всю историю Руси-России. Причем действия его явно не вызвали положительного отклика у большинства современников. Приведу лишь одно характерное высказывание, сохранившееся в Рогожском летописце:

«…Не сбылася мысль Митяева и не случися ему быти митрополитом на Руси: не дошед бо Царяграда на мори преставися в корабли и привезен бысть мертв и положен в Галате. Се же преславно явление показа Бог неизреченными его судьбами, глаголет бе апостол:…Никто же о себе честь воземлет, но званыи от Бога. Сего же епископи вси и игумени, и прозвутери, и мниси, и священици вси не хотяху, но един князь великии хотяше. Он же на то надеяшеся, на княжскую любовь, не вспомяну пророка глаголюща:…Добро есть надеятися на Бога, нежели надеятися на князь. Есть же инако разумети, но глаголати не мощно противу судьбам Божиим, многажды бо наводит Бог на ны скорби и предает ны в руце немилостивым пастухом и суровым за грехы наша, но не до конца прогневаеться Господь; ни в веки враждует, ни по грехом нашим воздал нам, рече бо:…Просите и дасться вам и пакы рече:…Призови мя и услышу тя, просите и примите. Вси же епископи и прозвитери и священици того просиша и Бога о том молиша, дабы не попустил Митяю в митрополитех быти, еже и бысть и услыша Бог скорбь людеи своих, не изволи быти ему пастуху и митрополиту на Руси» [639] .

Судя по всему, Дмитрия Ивановича подвело то же, что и Андрея Боголюбского: он слишком активно вторгся в пределы юрисдикции духовных правителей и был за это наказан. Время для того, чтобы великий князь в полной мере стал самовластьцемь, все еще не наступило…

Своеобразный итог своей деятельности каждый великий князь, начиная с Ивана Калиты, подводил в духовной грамоте, которую он составлял в очередной критический момент жизни. От Дмитрия Ивановича до нас дошло два завещания. За полтора десятилетия, что разделяют их (насколько, конечно, можно судить по дефектному экземпляру первой духовной, составленной еще до смерти митрополита Алексея, т. е. ок. 1375 г.), произошли существенные изменения если не в официальном статусе великого московского князя, то в его самосознании. Теперь он уже сам, без оглядки на ордынского хана, распоряжается великим княжением, завещая его по своему усмотрению. Показательна и специальная оговорка, завершающая распоряжение великого князя относительно распределения даней между наследниками:

«…А переменит Бог Орду, дети мои не имет давати выхода в Орду, и которыи сын мои возмет дань на своем оуделе, то тому и есть» [640] .

Несколько странный для нас оборот о перемене Орды, видимо, восходит к тексту 101 псалма:

«…В начале Ты, [Господи,] основал землю, и небеса — дело Твоих рук; они погибнут, а Ты пребудешь; и все они, как риза, обветшают, и, как одежду, Ты переменишь их, и изменятся ; но Ты — тот же, и лета Твои не кончатся» [641] .

Пройдет всего несколько лет, и сын Дмитрия Ивановича уже как само собой разумеющееся будет договариваться с тверским князем о совместных действиях против Орды. При этом князья специально оговаривали случай нападения на тверские или московские земли самого царя. Мало того, судя по договорной грамоте, Орде заведомо отказано было в праве распоряжаться этими землями:

«…А имуть нас свяжывати татарове, а имуть вам давати нашу оутчину Москву, великое княжение и велики Новгрод, ни тобе ни твоим детем, ни твоим внучатом, ни твоим братаничем, подо мною и под моею братьею молодшею, князем Володимером и князем Юрием, ни под нашею братьею молодшею, ни под нашими детьми.

А быти нам, брате, на татары, и на литву, и на немци, и на ляхи заодин.

А по грехом поиде на нас царь ратию, или рать татарская, а всяду на конь сам, и своею братьею и тобе, брате, послати ко мне на помочь свои два сына да два братанича, а сына ти одного оу себя оставити <…> Тако ж и поидут на вас татарове, или литва, или немци, и мне к вам самому ити на помочь и своею братьею, а боудет ми которои брат надобе оставити собе на сторожоу и мне оставити. <…>

А что есмя воевал со царем, а полоужит на нас в том царь виноу, и тобе, брате, в том нам не дати ничего, ни твоим детем, ни твоим внучатом, а в том нам самим ведатися» [642]

Тем не менее, даже в, казалось бы, совершенно сухом документе продолжает сохраняться прежний мотив грехов (очевидно, в буквальном христианском смысле слова), за которые, видимо, только и может пойти царь ратию.

Как бы то ни было, именно при Дмитрии Ивановиче, которого мы помним как Донского, зарождаются новые отношения Русской земли с Ордой. Однако перерасти в открытое столкновение, которое приведет к освобождению от ордынского ига, они смогут лишь при отдаленных потомках победителя в самой знаменитой битве древнерусской истории.

Подведем итоги .

1. Куликовская битва, несомненно, стала поворотным пунктом в становлении нового самосознания русских людей. Выступления против Орды происходили все еще в рамках прежних представлений об отношениях между русскими князьями и ордынскими ханами улус-никами и царями. Пока еще не шла речь о собственно антиордынской борьбе.

2. Тем не менее, со временем сам факт сражения и победы! над ордынским войском вскоре стал рассматриваться как своеобразный прецедент, придающий сопротивлению царям (поначалу только беззаконным) легитимность, недаром в поздних редакциях произведений Куликовского цикла Мамая настойчиво титулуют царем.

3. Вместе с тем, русские князья постепенно обретают новый статус, все более приближаясь в собственном восприятии и в глазах окружающих к положению царя. Все это создавало совершенно новые условия для восприятия происходящего и, прежде всего, для осмысления отношений с Ордой и ордынскими ханами. Русь стояла на пороге нового этапа своего развития.