Все, кто возвращаются из Ирана, вынуждены тратить остаток жизни на то, чтобы отмахиваться от глупых вопросов. А правда, что там казнят женщин за туфли на каблуках?

А что сжигают заживо за критику лидеров исламской революции в Твиттере? А что выкалывают глаза за пользование Фейсбуком? Однако там нет – НЕТ! – ничего подобного. Иран – «страна, где все люди адамы», как писал дошедший до Персии Хлебников, похожие на потомков и наследников Персидской империи, гораздо больше, чем сегодняшние итальянцы – на римлян, греки – на эллинов, а египтяне – на Хеопса и Тутанхамона; очень, очень мирные и любезные во всех отношениях – даже, можно сказать, зацикленные на любезности люди; знаете, как выглядят объявления, развешанные в тегеранском метро? «Дорогой пассажир, соблюдая порядок при посадке и выходе, вы продемонстрируете превосходство в воспитании и высокое развитие личности».

Поразительно даже не то, до какой степени демонизированный образ этой страны не совпадает с реальностью, а то, как легко оказалось внушить всему миру абсурдно ложную картину. Более того, даже и попытки развеять этот фантомный образ воспринимаются в штыки: так, например, поездка астрофизика Стивена Хокинга в Иран – причем не на встречу с аятоллой Хаменеи, а всего лишь к коллегам в Институт теоретической физики – была названа «падением в моральную черную дыру».

Если уж искать космическую аналогию, то Иран – подобие Луны, отколовшейся от Земли: огромная страна, искусственным образом вышвырнутая за пределы глобализованного мира. Действительно огромная – и изобилующая любопытными местами; поэтому попытка спланировать поездку в жанре «все за раз» заранее обречена на провал. Есть Тегеран, Тебриз, Кашан, Кум; но классическая триада – это все же Исфахан, Шираз и Язд, расположенные треугольником и позволяющие объехать центр страны по кругу.

Пути, соединяющие три города друг с другом, наводят на предположения о том, что все эти годы под санкциями Иран тратил лишние деньги – которые в обычной жизни были бы инвестированы в облигации Казначейства США – на строительство дорог.

Обозначим центральную точку Исфахана (помимо географических, в городах есть скрытые центры) в патио отеля «Аббаси», считающегося лучшим во всем Иране. Отель – с золотыми, в росписях и инкрустациях, плиточными орнаментами, потолками и патио с искусственными прудами, с видом на главный бирюзовый купол Исфахана – построен в 1723 году, и теоретически здесь могли бывать и Грибоедов, и Хлебников, и молодой Стивен Хокинг, который путешествовал по Персии, тогда еще не считавшейся «черной дырой», в 1960-х годах (и именно там – хотя не в «Аббаси», разумеется, – подхватил инфекцию, которая в конце концов стала причиной его бокового амиотрофического склероза).

В дальнем конце изобилующего фонтанами и усаженного гранатовыми деревьями двора возвышается монументально-пузатый стоведерный самовар, похожий на спускаемую капсулу космического корабля, спроектированного в XIX веке; одна чеканка на нем стоит всех сокровищ Эрмитажа (кстати, самовары в Иране называются «николаи»). Вокруг горячего сосуда фланируют очень древнеперсидского вида – как в оперетте – халдеи: породистые, статные, невозмутимые, со свирепыми амаяк-акопяновскими усами.

За столиками у самоваров бездельничают безбожно красивые, бальзаковского скорее возраста исфаханочки в небрежно накинутых на затылки – за огромными темными очками – платках. С хищными сумочками и в туфлях на шпильках, они подпиливают раскрашенные ногти, гладят экраны айфонов, цедят бессовестно дорогой по местным меркам каркаде из тонкостенных стеклянных стаканчиков с кристаллами прозрачного желтоватого сахара вприкуску. Аятоллы? Какие аятоллы?

Демонизация Ирана началась не вчера. Свидетельства тому – и широко распространенное мнение, что «эти варвары растерзали нашего Грибоедова», и макабрические монологи Феклуши-странницы в «Грозе» Островского («Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой – салтан Махнут персидский; и суд творят они, милая девушка, надо всеми людьми, и что ни судят они, все неправильно. И не могут они, милая, ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен»). Начитавшиеся The Guardian и USA Today феклуши и поныне услаждают уши всех, кто соглашается их выслушивать, подобного рода откровениями – выдавая Иран за аналог не то Северной Кореи, не то гитлеровской Германии.

В Иране много прекрасных мест и вещей, однако тому, кому нужна красота в химически чистом виде, следует отправиться в мечети и медресе – вглядываться в старинную плитку, которой украшены купола, арки и стены; такую не перепутаешь с современным кафелем: это благородный отделочный материал, античные глиняные булыжники с сантиметровым слоем глазуровки.

Конек иранцев – айваны: нишеобразные (то есть открытые с одной стороны) сводчатые помещения, выложенные изнутри цветными изразцами. Задние стены и потолки таких ниш не просто сводчатые, но еще и «скорлупчатые» – раздробленные на купольца поменьше россыпью ореховых скорлупок; представьте, что вы парашютист, спускающийся на нескольких куполах, и смотрите вы на свои парашюты снизу и как бы в разрезе – вот так выглядят иранские ниши. Стены с вегетативным орнаментом напоминают живые изгороди, в которых можно разглядеть амфоры с розовыми кустами, восьмерчатые переплетения, звезды. На эти узорчатые плиточные панно можно смотреть бесконечно, как на северное сияние, водопад, пожар или чужую работу; синий, зеленый, желтый, бирюзовый, грязно-розовый в сочетании дают фантастическую гармонию цвета; в чередовании оттенков, линий, окружностей видны завораживающие ритмические последовательности. Моне до бесконечности рисовал Руанский собор – но что было бы с ним, если бы он увидел мозаики на исфаханской мечети шейха Лотфоллы? Никакие западные арт-объекты с их пресловутым гуманизмом не дают представления о той феноменальной жизни, которая прорастает в этих исламских «безжизненных» узорах и орнаментах.

По Ирану – и по карте мира, и по тому, с какой частотой это слово мелькает в лентах новостей, и по разговорам с его жителями – видно, что он, нет, никогда не будет «маленькой европейской страной», способной одарить мир чем-либо вроде секрета глазурованной плитки, рецепта молочного шоколада или механизма часов с кукушкой, – масштаб, размах не тот. География задает и характер людей, которые тут рождаются, и характер событий, которые здесь разворачиваются, – судьбу то есть.

Иран, несомненно, дал цивилизации больше, чем Швейцария, однако в силу разных причин люди в Иране живут победнее и, что хуже, – не в полную силу. Складывается впечатление, что даже сейчас, при многократном увеличении населения и одержимости идеей развития (знаете, как называется в Иране госведомство, курирующее агропром? Министерство Сельскохозяйственного Джихада), иранцы не могут освоить инфраструктурные объекты, построенные ими же сотни лет назад. Главная исфаханская площадь Мейдан-Имам, узкий вытянутый прямоугольник, бывшее поле для игры в поло, окружена двухэтажными торговыми галереями. Странным образом второй ярус пустует напрочь; базар кишит людьми, но, по-видимому, толп этих все же недостаточно, чтобы заполнить верхние этажи. Рынок есть, но обмелевший. То же и со знаменитыми исфаханскими мостами – они никоим образом не заброшены, людям нравится гулять по ним, однако торговли внутри, считай, нет – и это странно, ведь они так же приспособлены для открытия лавок, как Риальто в Венеции и Понте-Веккьо во Флоренции. И даже последние чайные – знаменитые исфаханские чайные домики на набережной реки Зайенруд рядом с мостами – закрылись все напрочь.

Тем не менее старинные, конца XVI – начала XVII века, кирпичные исфаханские мосты, перегораживающие реку на манер плотины, с галереей-аркадой внутри, ведут прямиком в мир «Тысячи и одной ночи». Странный эффект: арочные пролеты пустуют, но по вечерам отверстия-ниши залиты желтоватым нерезким светом, и возникает иллюзия, будто в каждый пролет поставлена восточная финифтиевая сахарница, наполненная желтоватыми кристаллами. Эти мосты-фантомы (возможно, самые красивые в мире) странным образом громоздятся над пустой рекой; на открытках они непременно отражаются в воде, но в мае дно – растрескавшаяся земля – обнажается. Эта картина – очевидная метафора экономического положения Ирана под санкциями: русло есть, гранитные набережные есть, великолепные мосты есть, а воды – нет.

Тому, кто интересуется, как будут выстраиваться контуры мира, следует не просто побывать в Иране раз-другой, но ездить туда раз в месяц и смотреть во все глаза – потому что это страна-ключ и к региону, и к будущему всего мира; очевидно, что с Ираном, где торговцы не могут открывать расчетные счета в иностранных банках, а крупные ученые (разумеется, работающие на иранское правительство, а на кого же еще) публиковать статьи в западных научных журналах, вот-вот что-то произойдет. Иран сейчас – великая разменная карта; так нехорошо говорить, однако все заинтересованные стороны об этом знают; знают, похоже, и иранцы, даже самые простые; они (и их можно понять: страна с богатой торговой историей, в самом центре Великого шелкового пути) одержимы идеей «расширения экономических отношений» и заранее стучат по калькуляторам, пытаясь угадать, как вырастут доходы после снятия санкций. Вырастут или упадут – неизвестно, но великая карта вот-вот будет разменена.

В Иране запросто можно познакомиться с представителем какой-нибудь профессии, которая на Западе считалась бы экзотической: ткач, серебряных дел мастер, чеканщик, медник; даже многие торговцы на базаре одновременно сами занимаются ручным трудом и постукивают молоточками, водят кисточками, ставят клейма на покрывала – отвлекаясь, разумеется, на переговоры с потенциальными покупателями; политическая тематика приветствуется: сейчас Россия скорее поддерживает Иран – и в какой-то момент даже может предложить стране вступить в Таможенный союз; однако может и, наоборот, отказаться от поддержи, «сдать» Америке – за Сирию или, например, Украину.

С разговорами или без, на базаре то и дело оказываешься в лавках-«кавернах», забитых предметами, которые могли бы украсить любое помещение – от стокгольмского лофта до квартиры, оформленной в стиле «как у богатых азербайджанцев». Ни в Дамаске, ни в Стамбуле, ни в Алеппо, ни в Бейруте, ни в Сане, ни в Каире, ни даже в Марракеше нет ничего подобного: пожалуй, в Иране выставлено на продажу больше красивых вещиц, чем в любой другой стране Магриба и Среднего Востока. Кувшины, вазы, чаши, сахарницы, блюда, горшочки, котлы, чаны, кофейники, графины, котелки, конфетницы – здесь производится множество предметов, теоретически относящихся к кухонной утвари, но на деле совершенно не имеющих утилитарной ценности: все купольчатые, округлые, скорлупчатые, сводчатые, звездчатые – эмалированные, вычеканенные, инкрустированные, орнаментированные; некоторые вполне могли бы сойти за эталоны (или даже эйдосы) красоты; драгоценность их столь же очевидна, как у бруска золота. Особенно конфетницы! – как сказал бы Аркадий Ипполитов; о да, это та страна, которая в состоянии осчастливить любого архитектора и дизайнера по интерьерам; не случайно в романе Кристиана Крахта «1979», где описывается Иран времен исламской революции, у героев именно такие профессии.

Помимо конфетниц, сухофруктов, строительного камня, оливок в орехово-гранатовом соусе, нефти и газа, некоторые надежды возлагаются на экспорт ковров, который из-за санкций находится на прискорбно низком уровне (хотя, конечно, ковры теперь – не такая важная статья экспорта, как в XVIII веке, когда распространение английских ткацких машин в считаные годы буквально убило иранскую экономику). В принципе, иранские ковры сейчас можно купить даже в IKEA, но это не те ковры, с которыми Иран хотел бы ассоциироваться. Иран гордится «настоящими» – сложносочиненными, на каждый уходят два-три года работы, и каждый стоит как небольшой автомобиль, – произведениями искусства. Проблема с коврами, объяснят вам в любой ширазской ковровой лавке, та же, что с автомобилестроением и авиаперевозками: комплектующие. Красители надо покупать в Германии, шерсть – в Новой Зеландии, шелк – в Китае; на все это нужна валюта, а сегодняшний курс иранского риала не располагает к ее накоплению.

Возможно, вместе с волной неизбежной – при Интернете-то – вестернизации крепко стоящий сейчас режим аятолл рухнет. Возможно, Иран сохранит стабильность и останется антропологическим заповедником, населенным нацией любезных, не испорченных рыночной экономикой и либеральными ценностями людей, воспитанных на поэзии Хафиза и Саади, и спокойно, не теряя достоинства, войдет в клуб великих держав, став конкурентом России в сфере энергетики. Теоретически у Ирана есть потенциал сыграть любую роль; это чувствуется не только по осанке обычных людей, но и по тем правительствам, которые они себе выбирают. Факт: иранцы умеют находить себе начальство, которое способно обеспечивать попадание их страны и в топ новостей, и в учебники истории. Да, эксцентриады Ахмадинежада, президента Ирана с 2005 года по август 2013-го, который отрицал Израиль и призывал покончить с «мировым шайтаном», многим казались странными; однако в конце концов он всего лишь наследник Ксеркса, который заставил высечь Геллеспонт плетьми.

С Ксерксом, впрочем, да и с иранской историей в целом, не так все гладко. Если ближнее будущее Ирана вызывает прилив оптимизма, то дальнее прошлое, в общепринятой версии, – в лучшем случае сдержанный скепсис.

Всякий, кто осознает, что история поддается мифологизации везде, где кому-то это потребуется, несомненно, не упустит возможности побывать на так называемой «могиле Кира Великого» – недалеко от Персеполиса, в «тех самых», описанных еще у Геродота Пасаргадах. Это небольшое, но очень известное сооружение, которое можно увидеть во многих учебниках истории, занимает пару-тройку квадратных километров посреди поросшей ковылем степи, где иногда встречаются другие, менее выразительные столбушки. Как и ступенчатая пирамида Джосера, могила Кира послужила Щусеву источником вдохновения при проектировании мавзолея Ленина. Да что Щусев; к ней специально приезжал на поклон Александр Македонский, так что, оказавшись здесь, чувствуешь себя в льстящей тебе компании. Неясно, однако, кто именно решил (и тем более доказал), что это сооружение а) именно могила Кира и б) двухсполовинойтысячелетней давности? В Средние века считалось, что это могила матери царя Соломона (пророка Сулеймана), а некоторые историки-диссиденты предполагают, что это вообще не мавзолей, а зороастрийский храм огня. Затем конъюнктура изменилась – но нет никаких гарантий, что когда-нибудь она не поменяется еще раз; теоретически могила может стать чьей угодно, хоть папы римского, хоть Киры Найтли. Сами иранцы, кстати, предпочитают называть царя Кира «Куруш», поскольку «кир» на фарси – неприличное слово, возможно, родственное соответствующей длины русскому.

Склонность удлинять свою историю присуща не только иранцам, однако смелые датировки – некоторым образом, конек местных жителей. Автору приходилось видеть и крепость (Нарын-Кала), на входе в которую было написано «4000 b. c.», и кипарис – да, крупномер, явно не вчера посаженный, – которому пять тысяч лет. Не распилят ли самих историков пополам, как это было сделано с героем иранского эпоса Джамшидом, когда кто-нибудь захочет посчитать годовые кольца этого дерева?

По-прежнему существуют города, описанные у Геродота, – хотя бы и в измененном виде. Экбатана, столица Великой Мидии, называется Хамадан, Сузы – упоминавшиеся еще в шумерских клинописных табличках, те самые, которые грабили Навуходоносор и Ашурбанипал, – Шуш. Твердой валютой историков Персии, однако, служит Персеполис, «церемониальная столица Ахеменидов», масштабные руины в ста километрах на север от современного Шираза, чья ценность, по общему мнению, не вызывает сомнений.

Много кто видел Акрополь – но много ли найдется тех, кто видел колонны и парадные лестницы персепольской ападаны? Меж тем, чтобы понимать события, описанные у греческих историков – и конфликт двух культур, эллинов и «варваров» – неплохо бы представлять, что это за «варвары» – и такой ли уж варварской была их культура. Персеполис был построен Дарием в 512 году до н. э., через двести лет был сожжен в ходе пьяной оргии Александром Македонским, затем заново «раскопан» в конце XIX века – и затем, в 1970-х годах, широко разрекламирован последним шахом, который использовал памятник, как плацдарм для завоевания уважения западных лидеров и обоснования претензий на историческую укорененность своей власти. Что происходило с этим местом на протяжении 2,3 тысячи лет, не вполне понятно; почему его никак не использовали? Любопытно, что на картах XVI–XVII веков Персеполис есть, в XVIII веке он пропадает с радаров и появляется заново уже после «обнаружения» в конце XIX века. В Персеполис едут, потому что там «чувствуется былое величие» – да, колонны исправно подпирают небо, человекобыки вглядываются в вечность, двухголовые каменные кони-тянитолкаи послушно ждут, кто еще использует их на своем логотипе, а барельефы с персидскими воинами убеждают, что Дарий был подлинным «царем царей», как и сказано в одной из расшифрованных клинописных инскрипций. При ближайшем рассмотрении выясняется, что ничего слишком особенного увидеть не удастся. Да, здесь очень много хорошо сохранившихся барельефов с одним и тем же мотивом, повторяющимся как элемент орнамента: бородатые, в характерных шапочках и халатах персидские воины со степенными, похожими на морду льва Чандра в мультфильме про Чебурашку лицами. Однако египетские Карнак и Абу-Симбел, сирийские Пальмира и Апомея, ливанский Баальбек и иорданская Петра в качестве памятников гораздо, гораздо величественнее (поди вот только доберись сейчас до Пальмиры с Апомеей, да даже и до Баальбека). Тем не менее Персеполис, безусловно, очень любопытное место – хороший пример того, каким образом история подгоняется под заранее рассчитанные размеры.

Удлинение истории обычно идет рука об руку с ее коррекцией: туземные представления о происхождении памятников вытесняются западными, вписанными в глобальную модель хронологии. Сами иранцы называют Персеполис никаким не Персеполисом, а Тахт э Джамшид – трон Джамшида, легендарного персидского царя, описанного у Фирдоуси и правившего страной (опять не слава богу) 700 лет. Кто такой Джамшид, западные историки понимают плохо – и поэтому предпочитают просто игнорировать «легенды».

Вопрос о том, что здесь было после «сожжения» и почему все это так, в сущности, неплохо сохранялось в течение 2,3 тысячи лет, далеко не самый сложный. Есть другой: зачем было выстраивать «посреди нигде» колоссальный (просто обойти его по жаре – уже изрядная работа, с которой многие не справляются) комплекс зданий – дворцов, галерей, храмов, комплекс явно не приспособленный для жилья, однако выполнявший какое-то ритуальное назначение. Возможно, здесь проводилось нечто вроде военных парадов; возможно, какие-то жертвоприношения; возможно, это были ворота к соседним погребальным камерам в скалах – так называемым могилам. «Могилы» Дария, Ксеркса и Артаксеркса – гигантские барельефы в скальных нишах; они производят сильное впечатление, не меньшее, чем силуэты американских президентов на горе Рашмор; но особенно поражает, что ниши почему-то вырублены в форме крестов – случайно, пожимают плечами гиды. Ну-ну.

Так же трешь глаза и когда видишь кресты на куполах мечетей. Армянские христианские церкви в Исфахане снаружи выглядят именно как мечети – однако купола их увенчаны крестами. Это шокирующее зрелище; понимаешь, что ислам и христианство не находятся друг с другом в эстетическом противоречии. Возможно, армянские церкви Исфахана и есть редчайшая переходная стадия между православием и шиитской версией ислама; так найденные в Сахаре скелеты китов с передними конечностями наглядно доказывают, что когда-то киты передвигались по земле и лишь потом стали похожими на рыб.

Купола мечетей в Иране не полусферические, а скорее овальные, яйцеобразные, эллипсоидные – или даже близкие к русским луковичным; о совершенстве их геометрии написаны математические трактаты. Стрельчатые сасанидские аркады отчасти напоминают звонницы и крыльцовые конструкции в допетровских церквях. Именно поэтому многие кварталы в Исфахане и Ширазе, несмотря на очевидную исламскость/ориентальность, не кажутся русскому человеку чужеродными. Билибинские иллюстрации к «Золотому петушку» и «Сказке о царе Салтане» – вот что они напоминают; вот откуда взялись шемаханские царицы, цари салтаны и острова буяны: Иран похож на сказочную за-лукоморную Россию; это экзотика, но знакомая.

Однако в центре огнепоклонников-зороастрийцев городе Язд (местные жители утверждают, что городу семь тысяч лет и это самое древнее из постоянно населенных мест на планете) такое ощущение пропадает: город стал чем-то вроде Дубая своего времени, мегаполисом будущего, возведенным посреди безжизненной пустыни; здесь развился другой тип цивилизации – и другая, рассчитанная на сбережение воды и прохлады, архитектура. В городском силуэте доминируют глинобитные полусферы (цистерны с водой) и ноздреватые башенки-бадгиры, работающие как кондиционеры. Еще более причудливыми кажутся сохранившиеся на окраинах якшали – ступенчатые конусообразные пирамиды, похожие на ритуальные сооружения; на самом деле это холодильники, ледники.

Скрытый центр Язда – сюрреалистическая детская площадка, до которой можно добраться, заблудившись в лабиринте строений из сырой глины: она похожа на муху в янтаре – законсервировавшийся кусок «детского времени», что текло здесь 500–700 лет назад. Глинобитная, ни грамма пластика, детская горка с полуразрушенными каменными ступеньками, с арочными отверстиями, украшенная кафельной плиткой стоит посреди домов с бадгирами и ажурными заборчиками из обожженного кирпича. Такое ощущение, что в этом бассейне и сейчас могло бы плескаться «средневековое время», которое не утекло, но испарилось, высохло от жары.

Язд одержим темой воды. Под городом существует гигантская система «канатов» – подземных, вручную пробитых каналов, которые тянутся на десятки километров и позволяют подвести воду для орошения к самым отдаленным полям. В здешнем Музее воды наглядно показано, каких усилий стоило построить эту подземную Венецию в сердце пустыни.

Велик соблазн судить об Иране по разговорам с людьми – благо тамошние жители очень охотно идут на контакт с иностранцами; надо полагать, шпионы чувствуют себя там очень комфортно. Однако доступность такого рода «живой» информации одновременно и девальвирует ее. Да, иранцы словоохотливы, как шпрехшталмейстеры, – но правда ли они говорят то, что думают? Есть ощущение, что им доставляет известное удовольствие морочить голову иностранцу, выдавая себя за бо́льших диссидентов – или, наоборот, бо́льших американофобов, чем они есть. Да, многие женщины хотели бы одеваться более нарядно, а многие молодые люди – чтобы Интернет у них работал с большей скоростью; но правда ли, что они готовы пойти ради этого на конфликт с притесняющим их гражданские свободы правительством – и превратить свою страну в то, во что уже превратились Ливия, Сирия и Египет? Да, иранцы искренне поддакивают, когда говоришь им что-нибудь вроде «Америка – вери бэд»; да что там поддакивают – один человек по имени Камбис сообщил автору, что именно в Иране начнется настоящая Третья мировая: Иран заминирует Ормузский пролив, а уж дальше Пятый флот США застрянет в Персидском заливе, как армия Паулюса под Сталинградом; соблазнительная мысль. Но правда ли, что они никогда не простят Америке навязанный им статус полуколонии и шаха-марионетку? И правда ли, что так уж ждут здесь русских, которые тоже на протяжении последних столетий пытались поделить их страну? Даже и Грибоедова растерзали тут вовсе не за красивые глаза. Да, «Русиа – Иран – френдз»; да, по геополитическим интересам Иран очень близок России; совершенно очевидно, что это был бы великий союз, – но как быть с многочисленными помехами? «Френдз-френдз, – кивают иранцы. – Бутин гуд мэн»; однако иногда в этот момент по их лицам проносится нечто вроде тени сомнения, по-видимому оставшейся от нехорошей истории с оплаченными, но так и не поставленными Ирану – стараниями правительства Медведева – ракетно-зенитными комплексами С-300.

Иран прошлого был царством «Махнута персидского» – местом, где «судят все неправильно»; тут Феклуша, может, и была права. В чем она точно ошибалась – так это в том, что «такой уж им предел положен». Мир изменился – и, возможно, нынешний Иран, зажатый между Ираком и Афганистаном, где американская политика насильственной либерализации привела к исламизации по гораздо более радикальному, чем в Иране, сценарию, существует для того, чтобы дать пример России. В конце концов, это упрямая в своем желании построить справедливое государство страна, которая может произвести бесконечное количество не только эмалированных сахарниц, но и беспилотников, и которой, по сути, управляют седобородые мудрецы (пусть даже иногда мудрость подсказывает им обеспечивать себе некоторые экономические привилегии). Мудрецы эти знают, что Иран отчаянно нуждается в модернизации – без вестернизации – и неизбежно вынужден будет меняться. Они видят, что колесо истории проворачивается, – и даже когда вставляют в него палки, всего лишь притормаживают, но не блокируют движение. Именно за этим сюда и следует ехать: смотреть, куда и как поедет это колесо, что было запрещено вчера – и что уже дозволено сегодня.