Несколько лет назад произошло событие, которое вызвало в Самаре всплеск эсхатологических настроений и было воспринято так, будто город одновременно отключили от энергоснабжения, воды и системы SWIFT. Weather girls, ведущие прогнозов погоды, перестали упоминать город в соответствующих разделах новостей на федеральных каналах. Кому нужны сейчас телепрогнозы погоды? Э нет: самарцы, даже самые легкомысленные, знают, что их город в войну был «второй Москвой» и, СЛУЧИСЬ ЧЕГО, мог бы снова претендовать на этот статус.

Реакция на «недвусмысленный сигнал» оказалась крайне болезненной. К счастью, через пару лет что-то в универсуме щелкнуло, машина дала задний ход – и девушки в укороченных юбках вновь заговорили о капризах умеренноконтинентального климата на левом берегу Волги. Восстановленные в праве занимать символическую скамейку запасных жители выдохнули – и, отвлекшись от подсчета потерянных нервных клеток, отправились праздновать туда, где и должен время от времени появляться всякий порядочный обитатель Поволжского федерального округа.

Пивбар при жигулевском заводе, снабженный уведомительными табличками «Здесь родина жигулевского пива» и «Сюда не зарастет народная тропа», – несомненно, такое же национальное достояние, как усадьба Мелихово, гостиница «Москва» и здание Адмиралтейства. По сути, бар «На дне» вкупе с прилегающей инфраструктурой в виде рыночка с копченой рыбой, пункта по продаже пластиковой тары и собственно окошка, где выдают «в розлив», – самарский аналог площади Джема-аль-Фна в Марракеше, объявленной ЮНЕСКО уникальным памятником культурного наследия человечества. Загадкой остается, почему представители этой организации до сих пор не доехали до «Дна», однако можно не сомневаться, что если им все же удастся выкроить для этого денек, то статус памятника будет присвоен незамедлительно.

Что конкретно здесь увековечивается? Люди, разумеется, не пиво же, пусть даже и проявляющее лучшие свойства человеческой натуры; и босяки, приехавшие сюда на одиннадцатом номере, и толстосумы на «ауди» отхлебывают из пластиковой тары, закусывают раками – и чувствуют такое классовое единение, которое бывает только на пропагандистских плакатах в тоталитарных государствах.

Именно оказавшись в «На дне», особенно после второй кружки, понимаешь, до какой степени верна теория академика Фоменко, согласно которой японские самураи суть не кто иные, как выходцы из Самары, «самарцы»; рыцари леща и воблы, по объективным причинам не успевшие выехать на завоевание Японских островов, тянут «Жигулевское» с достоинством и благородством последних – не сказать «распоследних» – самураев.

В пивбаре особенно любят цитировать афоризм Ю. А. Гагарина: «Идем на дно, настроение бодрое!» Из «Дна» захмелевшему приезжему есть два пути – либо на каток на Куйбышева, самой большой площади в Европе, либо в бункер Сталина (где Сталин никогда не был, но наверняка ему бы там понравилось – и чувство защищенности, и узнаваемый, от дизайна шрифтов в надписях до декоративных ампирных полуколонн в зале заседаний). На самом деле, таких бункеров в Поволжье было построено несколько; и если настоящая война все-таки разразится – мы точно выясним, кому на самом деле быть второй столицей.

Однажды мои родители разговорились с каким-то немцем, у которого покупали не то мороженое, не то открытки. Дело было в берлинском Трептов-парке, разговор быстро съехал на войну, выяснилось, что фатер у немца тоже участвовал – понятно, на чьей стороне, и тоже потом были сложные времена; обычный, почти формальный small-talk об общем историческом наследии, ничего особенного. Штука в том, что, прощаясь, мой отец вежливо сказал этому немцу что-то вроде «ауфвидерзэен» или «ауфвидергукен» – а тот, ухмыльнувшись, кивнул – Na ya, im nachste Krieg – ага, то есть непременно свидимся, на следующей войне.

Отец мой, до сих пор не утративший некоего пиетета перед иностранцами, был возмущен – вот сволочь, рассказывал он мне, ну неужели ж тебе мало, ну сколько еще раз ты хочешь наступить на эти грабли.

После марта 2014-го выяснилось, что к партии войны на Западе примкнули далеко не только мороженщики. Министры иностранных дел выступают с беспрецедентными по тону заявлениями о том, что России не следует «распускать руки», а следует «убраться» оттуда-то и оттуда – пока ее не выдворили силой. Сегодня Украина, завтра Прибалтика, послезавтра – ну, Ирландия, наверно, не меньше; газеты всерьез подсчитывают военно-промышленный потенциал России, печатают инфографику – население, ВВП, количество дивизий, «элитных» и «обычных», оценивают боеспособность – и свои шансы в потенциальном конфликте. Труднообъяснимая готовность платить очень большую цену и очень сильно рисковать говорит о наличии некоего неочевидного, но существующего фактора, скрытого в силу каких-то причин.

Рано или поздно, по-разному, но все мы понимаем, что война начинается не потому, что экономические интересы одних наций не совпали с интересами других, а потому что такова природа, точнее метафизика, и когда аргументы живых не кажутся убедительными, в дело вступают аргументы мертвых; потому что войну придумали не живые, а те, кто жил на этой территории до того, и кто сделал ее «своей»; она есть следствие внутренней структурной закономерности – у которой есть еще и другое название: судьба.

Дальше мы вступаем на скользкий путь – потому что начинаем предполагать. Например, что эта мистическая, непроговоренная ненависть-страх Запада относительно России связана с некой исторической психотравмой (например, русским завоеванием Европы), вызвавшей невроз – который Запад вот уже целые столетия пытается преодолеть, ввязываясь в войну с Россией без особых причин. По сути, это такая же загадка, как тот факт, что Наполеон в 1812 году пошел не на Петербург – который находился ближе, доступнее, где был царь и прочее начальство, а, по необъяснимым причинам, в глубь России – то есть пустился на заведомо не имеющую финала авантюру, которая кончилась именно тем, чем и должна было закончиться. Какая иррациональная ненависть к этой «Тартарии» терзала его? Мы точно знаем, что за последние двести лет Европа дважды была оккупирована Россией; росписи на Рейхстаге замалеваны, а вот во Франции до сих пор, говорят, можно найти верстовые столбы, на которых есть надписи на русском: «До Мобежа 30 верст». И это только последние, хорошо документированные двести лет – а ведь есть эксцентричные (не лишенные, однако, правдоподобия) теории, согласно которым до XVII века вся Европа была русской провинцией. В любом случае, всякому, кто бывал в «запасных столицах», – очевидно, что люди, которые оказались в состоянии освоить Шушенское, Туруханск и Охотск, с гораздо большей вероятностью могли – да и могут – освоить Бретань, Каталонию и Корнуолл, чем жители Бретани, Каталонии и Корнуолла – Хакасию, Туву и Якутию – или хотя бы Самару, Казань и Ульяновск.

Среднее Поволжье – идеальный маршрут для путешествия по центру России, не географическому (это в районе Подкаменной Тунгуски), а подлинному, «по правде»: вот он-то точно находится здесь, между Самарой, Казанью и Ульяновском. Все три города – даже и сейчас они и по отдельности, и в совокупности так похожи на будущую столицу России, как только возможно, – запросто могут превращаться хоть в бункеры, ощетинившиеся ракетами, хоть в оазисы мирной жизни с катками и кондитерскими фабриками в Сахаре волатильности и нестабильности.

Самара всеми правдами и неправдами пытается заглянуть в будущее – здесь варят самое свежее, будто с завтрашней датой, пиво, здесь строят ракеты, здесь вешают на перекрестках футуристичные плоские светофоры и молятся на оборонку (а-сейчас-сами-понимаете).

Что до Ульяновска, то его нельзя назвать городом будущего – просто потому, что для будущего здесь не хватает места: несколько кварталов в самом центре – залитый янтарем Симбирск 1870-х, музей-заповедник под открытым небом: десятки деревянных ларцов, от почтового домика до священных ясель, в которых состоялось рождение В. И.

Впрочем, «Родина В. И. Ленина» – не единственный магнит для туристов. Ульяновск теперь позиционируют как «родину двух Ильичей» – Обломов же тоже был Ильич – Илья. И дело не только в громоздком чугунном диване, выставленном на площади: в Ульяновске течет романное время – по кругу, циклически; сначала рождаются гончаровы-обломовы, потом штольцы-ленины, затем все повторяется и закольцовывается. Волга – Волга; российское мелководье, на котором и пробивается, и течет, и застаивается самая что ни на есть житейская обыденная русская жизнь. Ленин и Гончаров странным образом не конкурируют в культурном ландшафте, а спокойно доминируют над всем остальным.

Если Ульяновск одержим прошлым, Самара – (космическим) будущим, то Казань, несомненно, настоящим. Это озабоченность проявляется в стремлении местных жителей монументализировать окружающий их мир во всей его полноте, от повседневных предметов до потусторонних существ. В Казани есть памятники Благотворителю, Водовозу, Коту, Кошельку, Мойдодыру, Дракону… по правде сказать, проще перечислить, каким предметам и людям в Казани НЕ установлены памятники. Вишенка на торте в этом смысле – скульптурное изображение давнишнего ректора Казанского университета Карла Фукса. Эксцентрично выглядящий железный человек магнетизирует местных жителей не столько сам по себе, сколько как оболочка для кое-чего еще: если заглянуть ему за спину и сфокусироваться на выполненном в форме человеческой головы набалдашнике трости, который Фукс сжимает в руке, то можно обнаружить, что черты лица этой скульптуры-в-скульптуре подозрительно напоминают – мамма мия – мэра Казани, в правление которого и был установлен монумент. Посторонним сложно вникнуть в суть этой казанской энигмы, отдаленно напоминающей о дурных бесконечностях Эшера; потирая лоб, осознаешь, что здесь более, чем где-либо еще, верны знаменитые слова Черчилля о России – «загадка, завернутая в тайну и помещенная внутрь головоломки».

Охотник за архитектурными follies обнаружит для себя во всех трех городах зеленые нетронутые пастбища. В Казани – которая после Универсиады стала похожа на то, чем была Прибалтика в СССР: ближняя почти заграница, где в каждой стене найдется окошко, извергающее мишленовские сырники по студенческим ценам; огромная, размером если не с хеопсовскую, то уж точно с хефреновскую пирамида; многофункциональный, с суши и боулингом, памятник шаймиевской эпохе.

В Самаре – синагога в мавританском стиле, модерновая дача Головкина с бетонными слонищами, музей «Самара космическая» с настоящей, с 17-этажный дом, королёвской ракетой «Р7» и деревянная, с памятной часовенкой избенка, где в 1956 году случилась «каменная Зоя» – 128-дневное окаменение девушки, легкомысленно осмелившейся повальсировать с иконой.

В Ульяновске – ленинский мемориал: беломраморное, напоминающее храм Хатшепсут в Долине Царей и кремлевский Дворец съездов разом сооружение, под сводами которого уместились целые дома, бережно перенесенные сюда с улицы, на которой родился Ленин. Собственно, это и есть советский Карнак – мраморные поля, по которым, хочешь не хочешь, а бредешь себе по направлению к вечности, монументальные, с храмовой акустикой, декорированные мозаиками, барельефами и горельефами помещения, выстроенные, чтобы донести и не расплескать куда-то в XXX век советскую сакральность. Хрустальный голос экскурсовода – неизбывно советской донны, будто сошедшей с иллюстраций к рассказикам в журнале «Мурзилка»: «Маленький Володя мечтал о том, чтобы в России…» – время от времени заглушает леденящий кровь рык – через ширму от диорам Ульяновска 1870-х годов и копии посмертной маски Ленина развернута экспозиция «Планета динозавров» – весьма поучительная: даже динозавры чувствуют беспокойство за свою судьбу, очутившись по соседству с коммунистическим тирексом.

Путешествия в жанре «и тропинка, и лесок» могут показаться несколько пресноватыми – подумаешь, тоже мне экзотика: разливное пиво, конская колбаса, алкогольный бальзам «Татарстан» и автобусные остановки, с которых можно уехать в загадочные Базарные Матаки, Икшурму, Мамадыш, Малмыж, Мензелинск, Муслюмово, Читу-Янцевары. Ну да, ничего слишком особенного – и туземцы здесь в перьях не скачут, и родственников не едят, люди как люди; ну так зато, по крайней мере, они тут не разбивают памятники ВИЛ и ВОВ, не берут денег, когда добрасывают тебя из пригорода до центра, не выставляют цены в долларах – и, last but not least, по-прежнему делают ракеты (причем неплохо справляются).

У британского писателя Кингсли Эмиса был – мало кем читаемый через полвека после публикации – роман «Русские прятки». Это антиутопия. В нем описана оккупированная русскими Англия – полностью деградировавшая, впавшая в дикость и невежество, вплоть до того, что англичане забывают свой язык. Странным образом, однако, единственные, кто пытается удержать их в более-менее цивилизованном состоянии, оказываются офицеры русских оккупационных войск – напоминающие скорее дворян из «Войны и мира», чем варваров. Разумеется, это гротеск и сатира, вымышленный мир, в котором все наоборот; однако мы знаем, что национальная литература часто проговаривается о том, что творится в голове тех или иных народов – а иногда и позволяет диагностировать их подлинные «чаяния». Что ж – СЛУЧИСЬ ЧЕГО, скамейка запасных у нас длинная.