– В «Му-му», – гугукает трубка и отключается.

По телефону у Д. Быкова противный голос; он не похож на того добродушного Громозеку, который во «Времечке» принимает звонки жалующихся на протекшую крышу граждан. Между тем я бы мог поплакаться ему на коммунальные проблемы не хуже прочих. Мы с ним, между прочим, соседи, хотя на лавочке, конечно, не распиваем. Разговаривали один раз, на вручении премии «Национальный бестселлер», которую я, член жюри, его «Орфографии» не вручил. Я иногда вижу его у себя во дворе, непременно в шортах.

В «Му-му» – после ряда консультаций я выясняю, что означал этот странный звук, – Быков вваливается закутанным в доху; на голову нахлобучен танкистский гермошлем. Доха немедленно направляется к буфетчицам и требует винегрет, зразы, блинчики, пиво – с какой-то нервической поспешностью, будто туалетную бумагу у смотрителя пятирублевого сортира. Видно, что еда для него – раздражитель; он реагирует на нее, как вампир-абстинент на кровь. Он только что с лекции: читает в Домжуре курс журналистского мастерства; через несколько часов ему нужно бежать на эфир во «Времечко»; «Му-му» – не столько место встречи, сколько дозаправка в воздухе.

Место похоже на улучшенный вариант советской столовой начала восьмидесятых и располагает к общению. У нас завязывается светский разговор: я чуть было не задавил вас во дворе – а я вас! – да ну что вы! – ах-ах. Рассказываю ему, как беседовал о нем с Евтушенко, и пытаюсь воспроизвести, как тот читает свои стихи: «Меж-ж-жду гор-р-родом – НЕТ – и гор-родом – Да…» – «…есть город-минет и городп**да!» – орет на все «Му-му» мой собеседник. Вот и Евтушенко говорил мне, что Быков знает наизусть множество его стихов; не уверен, что все они совпадают с авторской версией. Быков славится своей удивительной памятью. Сколько всего стихов он знает наизусть?

– Да тысячи три. Почти все песни Щербакова наизусть – это порядка пятисот. Все песни Новеллы Матвеевой – порядка трехсот. Все песни Окуджавы – тоже порядка трехсот. Достаточно много классики, достаточно много своих стихов – штук двести точно. Состав этой мнемонической библиотеки свидетельствует о специфическом вкусе ее хранителя.

Иронически разглядывая «машинку», он сообщает мне, что сам-то он интервьюирует людей без диктофона.

– Фунес, чудо памяти?

Аналогию с борхесовским человеком, который запоминал все, воспринимает без восторга. Борхес кажется ему посредственным писателем:

– У него слепорожденная муза; это человек, который все видит через литературу.

Претензии у него не только к Борхесу:

– У меня есть подозрение, что латиноамериканская литература потому не может быть хорошей, что это литература, написанная захватчиками. Это не их земля. Так в латиноамериканской литературе, так в американской. В подсознании стран, где коренное население жестоко выбито, живут какие-то кошмары. Поэтому все время что-то жуткое грезится Стивену Кингу, поэтому такие мучительные и невыносимые фантазии у Маркеса – какие-то муравьи кого-то съедают. То же, подозреваю, и в русской – Россия тоже захваченная страна, в этом я не сомневаюсь ни секунды.

В его романе «Эвакуатор» захваченная страна вспыхивает. Чеченцы взрывают АЭС, менты, пользуясь положением о чрезвычайном положении, метут всех подряд, закрываются рабочие места, а население стремительно криминализуется. Игорь и Катька, работающие в глянцевом журнале, бегут из Москвы, а потом и с Земли вовсе. Я задаю главный, может быть, вопрос, возникающий у человека, который прочел «Эвакуатора»: валить-то надо отсюда?

– Нет, конечно. Ну, то есть кому-то надо. Но, во-первых, Россия придает масштаб всему, что ты делаешь. Это огромное сырое эхо, которое подзвучивает каждый звук. Во-вторых…

Тут у него звонит мобильный.

– Да, придумал. Житинского!

Звонят из оргкомитета премии «Нацбест», Быков номинатор. В финале, однако ж, предполагает Быков, опять окажется его «Эвакуатор» – вместе с гарросовской «Серой слизью», как раньше, в 2003-м, «Орфография» и «Головоломка».

Конкуренты давно дружат – более того, если они и в самом деле окажутся в финале, то церемонию придется проводить без них: они втроем уже аккредитовались на конец мая на 80-летие «Артека».

По всей этой гайдаровской жизни с пионерлагерями, моделями спутников и лыжными шапочками Быков ностальгирует страстно. Мистическим отношениям с советским миром посвящен его первый роман – «Оправдание». В «Эвакуаторе» тоже вздыбливается на мгновение призрак этой добротной жизни.

– Я человек позитивного склада. Мне нравилось, как было в России в семидесятые годы. По крайней мере, у тех людей было кратковременное единство власти и общества.

Быковская национальная идея проста, как первомайский транспарант:

– Мы единое государство, мы должны им стать. У нас нет лишних людей. Нам нужны все. Поднять и одеть любого бомжа и дать ему работу, дать ощущение смысла, перестать отбирать результат труда. В нынешней стране никто никому не нужен – я не нужен, вы не нужны, нужны только нефтяники. Государство считает, что человек должен работать на государство, отчужденное и прекрасное, либералы считают, что на себя должны работать избранные, а остальные – это пролы, которые работают на них. Я считаю, Россия должна быть страной социального антидарвинизма, где выживает не сильнейший, а слабейший, где все вовлечены в общий труд, – такая, по сути, философия общего дела, но только этим общим делом является не воскресение мертвых, а создание сверхдержавы, лучшей страны в мире.

Так я и думал: хлебом не корми – дай поговорить о России – на форумах, в ЖЖ, в «Му-Му»; бесконечный кухонный треп.

– Нет, это не кухонный треп. Весь ужас в том, что Россия – это болото, дикое поле, самая непроговоренная, неопределенная страна. Надо договориться: есть вещи, которые не делает никто. Полицейский не должен вас бить при задержании. Деньги, выданные на детей, не должны уходить на генералов – и так далее. Мы, люди слова, должны это проговорить. А потом, слушайте, а о чем еще-то говорить – чё, о машинах, что ли?

По-видимому, апофеозом этих разговоров о России были случившиеся полгода, которые он проработал в газете «Консерватор».

– Бывало, до восьми работаешь как бешеный, потом пошли все в буфет, взяли водки и сала и два часа сидят, п**дят о России: ах-х*ительно интересно. Асриян, бывало, Крылов, Долгинова, Ольшанер, сидим, бля-а-а! Курьер уже знал: если в восемь часов зовут курьера – значит, за водкой и салом, только за этим у нас ходил, больше ни за чем. И вот это мне нравилось: до смерти работаем и до полусмерти пьем.

Надо ли уточнять, что эти полгода, в 2002/2003-м, Быков считает лучшими в своей жизни.

Воспоминания о журналистской вольнице настраивают его на лирический лад: он начинает декламировать свое собственное стихотворение – что-то про (у меня память примерно в 3000 раз хуже быковской) «везде, куда доходят поезда, царила неизменная п**да! П**да, п**ды, п**дой, в п**ду, п**дами!». На нас начинают оглядываться. Я вспоминаю, как в 1995-м его уже забирали в милицию за участие в газете «Мать», легализовавшей ненормативную лексику. К нашему столику приближаются двое – ну, думаю, началось. «Можно попросить у вас автограф?» Вообще-то, это две девушки. Быков, как ни в чем не бывало, подмахивает картонную подставку с логотипом «Балтики». К нам приближается еще одна поклонница. Я понимаю, что если так дальше будет продолжаться, то поговорить нам не дадут. Эвакуируемся из «Му-му» в тихое место.

Быков рассматривает мою машину с сомнением – будто это межпланетная лейка из «Эвакуатора». В поездке он напряженно следит за дорогой: в нем чувствуется соскучившийся по баранке водитель. Его «семерка» зимой стоит в гараже: на метро, полагает ее хозяин, все равно быстрее. К тому же его преследуют воспоминания о перенесенных кошмарах: один раз ему снесли дверь и один раз въехали в бочину: «Не я был виноват». Вообще видно, что он очень благонамеренный, добропорядочный человек.

– Как говорили у нас в армии, е**ло большое, растянешь, – дружелюбно говорит он мне, когда я тянусь к зажигалке прикурить, и тут мы приезжаем. Охранники в редакции подозрительно посматривают на наши оттопыренные карманы.

С армией ему «сказочно повезло» – он служил под Ленинградом, почти в черте города. Повезло не сразу – в течение года он, студент журфака МГУ, пытался косить, жалуясь на повышенное внутричерепное давление. В 1987-м давление резко упало: «Может быть, мозг уменьшился, а может быть, на это время пришлась моя самая первая очень бурная влюбленность», – и он загремел. Армия ассоциируется у него с разгрузкой вагонов: «Круглое катал, а плоское таскал». Еще он дружил с поваром и, как Сирано де Бержерак, писал его девушке письма в стихах – за что иногда получал вторую порцию.

Позже писать за других стало одной из его специальностей. В голодные послекризисные годы он писал авантюрные и эротические романы за каких-то неведомых авторов. За Гумилёва – стихи в романе Лазарчука и Успенского «Посмотри в глаза чудовищ». В армии писать за офицеров ему не разрешали – но зато иногда ему удавалось попечатать на штабной машинке. Стихи солдата опубликовала «Звезда» – тогда уже далеко не красная.

Правда, что в 1987-м, в 20 лет, он умудрился вступить в КПСС?

– На самом деле не в восемьдесят седьмом, а в восемьдесят девятом, когда уже вовсю полыхали костры из партбилетов.

И?

– Это была такая протестная акция. Мне казалось, что я нонконформист.

Можно ли взглянуть на его партбилет?

Нет, потому что на самом деле он успел побыть только кандидатом. Получать членский билет нужно было уже в Москве – и там он уже понимает, что «всякий хеппенинг имеет свои пределы».

Честно говоря, если бы даже я и увидел партбилет Быкова, это не было бы так удивительно, как наблюдать его чуть ли не каждый вечер в телевизоре. Что, черт побери, он там делает?

– Во-первых, это потрясающий источник сюжетов для газеты, «Собеседника». Одно дело – когда вы приезжаете в регионы как сотрудник газеты, другое – как ведущий «Времечка». Все двери открываются, власти трепещут. Потом – «Времечко» дает работу в прямом эфире, это сильный наркотик.

Наконец, «коллектив, рабочее безумие: тот артельный труд, который так любил Юрий Андреевич Живаго». Но все же так странно: автор «Орфографии» советует бабушкам, как закручивать кран.

– Слушайте, если бы у Окуджавы была в свое время возможность петь на улице – он бы пел на улице.

Но он же не рассказывает бабушкам о Маркесе и захвате России.

– У меня нет такой возможности. Но ведь и кран – симптом захвата России… – Тут он неожиданно переходит в наступление: – Вот вы тоже недурной критик, а тем не менее пишете про бодибилдинг, гоняли на каких-то мотоциклах…

Я начинаю протестовать: давно, раньше.

– И тем не менее. Ну, считайте, это мое экстремальное хобби. Ты берешь трубку, и тебя могут в прямом эфире послать или сказать: «Путин – диктатор», и программа после этого перестанет существовать. Или какой-нибудь идиот начинает рассказывать, как у него таракан живет ручной. Вот такой у меня экстрим. Потому что я, в силу своих физических данных – «он тучен и одышлив», как сказано о Гамлете, – не могу заниматься экстремальным спортом, потому что я буду смешон в этом качестве.

Сделав несколько глотков из бутылки «Балтики», он зачем-то добавляет:

– Я езжу на велосипеде, но стараюсь делать это вдали от чужих глаз.

Быков крупный, может быть, рембрандтовский даже мужчина; но в его размерах уж точно нет ничего патологического; всякий, кто видел его хотя бы и во «Времечке», скажет то же самое; сам он, однако ж, говорит о своих габаритах так много, будто ему редко удается протиснуться в стандартную дверь, не приложив при этом каких-то специальных усилий.

– Потом, конечно, и деньги тоже, – возвращается он к «Времечку».

Аргумент «деньги» я отказываюсь принимать – неинтересно.

– Нет, интересно, – неожиданно артачится Быков, – это деньги, сопоставимые с газетой. В результате я могу себе позволить издавать стихи – и свои, и некоторых нравящихся мне людей: Игоря Юркова покойного.

Вспоминаю, что роман «Эвакуатор» тоже начинается с фразы про деньги: «И потом, – сказал Игорь, – у нас живые деньги», – после чего рассказывает о том, как у них на планете вместо денег – зверьки, за которыми надо ухаживать, «причем сбербанк называется звербанк». Неужели это так его беспокоит?

– А вас нет?

– Да, но это в высшей степени приватные мои проблемы.

– Нет, как доказал Чуковский, Некрасов ввел в русскую литературу тему денег.

Несмотря на то что у Быкова оказался такой влиятельный предшественник, мне все же кажется, что человек, работающий на трех довольно видных работах – «Собеседник», «Огонек», «Времечко» – и подхалтуривающий еще на десяти, явно не должен волноваться очень уж сильно по поводу нехватки наличности.

– Меня это очень сильно волнует. Я живу с эсхатологическим мироощущением. У меня есть ощущение схлопывающегося пространства, замерзающей полыньи, серошеечное ощущение. Мне кажется, что скоро перестанет быть журналистика нужна, книжки, что мы вступим в варварство. Как Юнна Мориц писала: «Мы встретим ночь с блаженством и тоской любовников на тонущем линкоре». Наверное, это ощущение присуще последним представителям определенных прослоек. Вот Блок так – простите за аналогию – чувствовал себя последним в роду и очень удивился, когда у него родился сын. Я – последний представитель советской интеллигенции, ее последнего поколения. На моих глазах кончилась огромная империя, которая, как я полагал, меня уж точно переживет. Я жду цунами – даже глядя на абсолютно ровные воды. Я типичный советский ребенок, стоял в очередях, на мне кончалось довольно часто. Это очень плодотворно в лирическом отношении, но в бытовом – ужасно. Все время ждешь, что газета закроется, программу распустят…

Обжегшись на молоке, на воду дуют: Быкову приходилось переживать не только страх перед цунами, но и реальный потоп. После кризиса 1998-го, с только что родившимся ребенком, он теряет работу – и идет преподавать литературу в свою бывшую школу. Жалко, я не знал об этом, иначе попытался бы туда проникнуть – благо, рядом. С Быковым вообще интересно говорить о литературе. Вся западная литература расхлебывает фабулы, открытые в России, – даже «Твин Пикс», по Быкову, построен на идее романа Синявского.

– Русская литература по сюжетной изобретательности не имеет себе равных. Она немного аморфна по форме, немножечко тягомотна, но тут как раз такой подтянутой ей быть не нужно. По пейзажу русскому, по ее темпоритму сжатая короткая проза у нас приживаться не должна. Именно поэтому, может быть, «Оправдание» нравится процентам десяти читателей, а «Орфография» – практически всем. Я люблю рыхлую книгу, потому что в ней свободно, как в халате.

Можно ли модернизировать рыхлую русскую литературу западными прививками?

– Это все равно как сделать Обломову прививку пиджака.

Не факт, что после следующего кризиса Быков пойдет рассуждать об обломовском халате именно в эту школу. В числе прочего он сообщает мне, что готовится к приобретению некой недвижимости и регулярно бегает в банк пополнять счет. Но даже если все это правда, все равно этот некрасовский «дискурс денег» вызывает подозрения. Честно говоря, я не удивлюсь, если однажды встречу его в нашем гастрономе – в том углу напротив мясного отдела, откуда слышен звон игрального автомата.

– Жизнь на грани – она подзаводит. Это такое самоутешение: а мы – авантюристы. Мы – веселые авантюристы. Бывает, едешь в какую-то командировку, вещи собраны, сумка стоит, до поезда 20 минут – а уходить из дому не хочется. Говоришь: «Я веселый авантюрист, я беззаботный бродяга, я журналист, я фронтовой корреспондент, я первым врываюсь в города – берешь сумочку и чапаешь. И через три шага уже чувствуешь себя хорошо.

Быков действительно давал боевую журналистику из горячих точек.

– Есть ощущение, что какие-то вещи надо видеть. Впрочем, он утверждает, что, например, обо всем происходившем в Киеве он знал и так – по флоберовскому «Воспитанию чувств», где описывается революция 1848 года.

– Я до этого Флобера не любил, перечитал – думаю: мать моя, мамочка, как все точно.

Третьего сентября в Беслане он стоял рядом со школой – не понимая еще, что там должно случиться.

– У меня было идиотское чувство, что там пронесет, обойдется. Я не чувствовал ужаса поначалу. Поэтому, когда все не обошлось, это был шок, о котором я не стал писать, потому что сейчас развелось очень много скорбящих людей, помогающих детям Беслана, они все добрые такие. Среди них есть люди искренние, они о своей скорби по большей части молчат. А вот Лицемерным Подонкам – им плевать на детей Беслана, они думают о своей моральной чистоте, о самоутверждении, о том, как свалить кровавый режим. При этом они не представляют, что режим, который настанет после этого, будет в десять раз более кровавый. Сентиментальных любителей маршей протеста в защиту материнства и детства я ненавижу всеми силами. Поэтому я должен был там быть, чтобы иметь моральное право с ними разговаривать. У них любимый аргумент: а вы там были? – был. Надо иметь моральное право сказать: я там был, я все видел, вы врете.

Розенталь интеллигентской нравственной орфографии, Быков, пожалуй, слишком часто произносит фразу «вы врете» – за что в течение многих лет подвергается остракизму со стороны «литературного сообщества». Несмотря на более чем внушительную библиографию, статус Быкова в современной литературе не вполне ей соответствует. Быков жестко оппонирует сразу нескольким влиятельным кланам. Ему ничего не стоит вытереть ноги о людей из кружка журнала «Новое литературное обозрение», распечь Татьяну Толстую или устроить публичную порку какому-нибудь постмодернисту из старой газеты «Сегодня». Он много крови попортил мракобесам из «Завтра». Среда, где он чувствует себя своим, связана с братьями Стругацкими, Житинским, Лазарчуком и Успенским, которым он, надо полагать, и демонстрирует свое феноменальное знание песен Щербакова и Новеллы Матвеевой. Можно сколько угодно смеяться над этой каэспэшно-кабэшно-ниишной линией, но не следует забывать, что второй человек оттуда же – и единственный его крупный союзник – Пелевин.

Этого союзника, впрочем, он довольно ощутимо лягнул в «Эвакуаторе» – «Книга оборотня» ему активно не нравится. А что ему вообще нравится в современной литературе? Глупо задавать такой вопрос напрямую, и я спрашиваю Быкова, как могло бы выглядеть идеальное издание, в котором работала бы писательская dream team.

Он берется за формирование штата с энтузиазмом.

– Значит, так. Колумнист – Лимонов. Исторические очерки – Акунин, популяризатор замечательный. Отдел писем – Татьяна Толстая и Дуня Смирнова: элегантно посылать читателя и обрабатывать жалобы, превращая их в фельетоны. Улицкая – отдел «Нравы», бытовые очерки. Петрушевская – судебная и медицинская хроника. В очередь с Сорокиным. Сорокин на расчлененке. Иностранный отдел – Болмат: убедительно описывает заграницу. В очередь с Михаилом Шишкиным. Ответственный секретарь Юзефович – самый дисциплинированный писатель с самым четким стилем, которого я знаю. Еще в газете должен быть обязательно кто-то такой, кто ничего не делает, но создает атмосферу… Житинский. Человек, вокруг которого все расцветают и делаются феноменально доброжелательными. А, пожалуй, он был бы у меня издателем, потому что у него издательство очень хорошо поставлено. С ним бы мы всегда по деньгам договорились.

Ну вот, опять здрасте-приехали…

Хорошо, а вы кем бы были в этой иерархии?

– Я бы не главный был, я был бы первый зам. А главный… Главный редактор должен а) не мешать и б) любить свой коллектив… Пелевин! Его никогда не было бы видно, и ему все было бы по барабану. А где главный? А он в астрале. Он всегда пребывал бы незримо, звонил бы раз в год и говорил: все чушь, не тем занимаемся. Шикарно. Ха-ха-ха.

Сам Быков при всем своем колоссальном опыте ни разу нигде не был главным редактором; его инстинктивно пугает эта должность – потому что в России, по его мнению, начальник всегда должен быть надсмотрщиком. Быков же причисляет себя к «коренному населению»; чтобы понять, что это значит, следует упомянуть о романе «ЖД» – который он пишет уже не первый год, из-под которого неожиданно, вне очереди, выскочил спровоцированный Бесланом «Эвакуатор».

Этот роман построен на исторической теории Быкова. Неспециалисту трудно судить о степени ее оригинальности, но Быков, похоже, возлагает на нее большие надежды и беспокоится за копирайт – до такой степени, что не выдерживает и обнародует ее раньше книги, в «Философических письмах» на russ.ru, «ибо романы пишутся долго, а неумолимая деградация России происходит на наших глазах». В самом кратком изложении теория состоит в том, что в истории России вот уже много веков повторяется один и тот же цикл «реформы-заморозки-оттепель-застой». Вырваться из этого круга невозможно, потому что Россия – захваченная страна.

Это его «больная мысль».

– Вот погиб Масхадов. Огромному количеству людей его жалко. В России любят врагов – потому что на подсознательном уровне надеются, что враг освободит. Только в захваченной стране своего начальства боятся больше, чем врага. А у меня нет симпатий к внешнему врагу, для меня враг есть враг, и мне Масхадова не жалко. Он был хороший солдат? Да, но этот хороший солдат воевал против моей страны. Я ее чувствую своей. Это не страна Александра Казинцева и Владимира Бондаренко (заместитель главного редактора журнала «Наш современник» и главный редактор газеты «День литературы»), они сюда пришли, как варяжское племя, – напали на добрый и кроткий, безответный народ и стали княжить по своим бесчеловечным северным законам. Вот их я не люблю, это не их страна, и они не имеют на нее права, это моя страна.

Статья о праве называть эту страну «своей» стоит первым номером в его личной конституции. Этот род одержимости связан с тем, что Быкова преследует параноидальная идея, будто его самого считают захватчиком. («Еще обидней от мысли, что какая-нибудь тварь напишет: „Вот жид, так хоть помер как человек“», – жалуется он в бесланском репортаже.) Удивительно, как интенсивно он это переживает – в конце концов, как говорил Битов, «нерусских поэтов не бывает».

– К сожалению, мысль о том, что страна захвачена, пришла ко мне слишком поздно. А до этого я искренне пытался полюбить ее в таком виде. У меня был комплекс вины перед народом. А потом я понял, что я-то как раз представитель коренного населения, потому что у меня нет черт начальника. Это коренное население обречено, оно погибнет, истребленное захватчиками.

Среди захватчиков выделяются два типа: «варяги» (сторонники сохранения государства ценой истребления народа) и «хазары» (сторонники разложения государства, навязывающие свои псевдолиберальные ценности, тоже истребляя коренное население). Если к захватчикам типа «варягов» представитель коренного населения Быков испытывает презрительное недоумение («Что они будут делать потом – для меня загадка. Беседовать со звездами? Захватывать остальное человечество? Выкладывать из ледяных кубиков слово „Вечность“, которое, при всем желании, как известно, не выложишь из букв „ж“, „о“, „п“ и „а“?»), то к «хазарам» – особую нутряную ненависть. Это видно, когда я заговариваю с ним об одном известном шансонье, с которым он вместе работает.

– Он не вызывает у меня лично никаких враждебных чувств: милый, доброжелательный. Но идеологически это одно из самых враждебных мне явлений – и глубоко неприятных. Во-первых, это апофеоз панибратского отношения к культуре – такая домашняя семантика, доведенная до абсурда. Он якобы настолько дома в русской культуре, что тем самым низводит эту русскую культуру до халата. Панибратское отношение с Пушкиным… Вы никогда не задавались вопросом, почему апологетов тартуской школы всегда интересуют две вещи: первое, «домашняя семантика» – дневники, личные отношения… да, дискурс тапочек. А второе – всегда почему-то их интересует срамной низ, двести пятьдесят словарных значений слова „х**“, инцестуозные мотивы, перверсивные мотивы. Почему даже умнейшего из них – Александра Эткинда – так болезненно интересует проблема пола? Они все плохие люди, они любят грязь. Во-вторых, они все немного каббалисты. Теоретизирования, многочисленные дикие многоглаголания, с научным лексиконом, приблатненные – это то, что я называю тартуский суржик, на котором он поет. Вот это тождество блатоты и структурализма доказывает их глубокое нравственное родство… А главное, что меня раздражает, что это все делается с такой доброй улыбкой, но за всем этим стоит такая страшная пустота, такой холод. Это для меня олицетворение всего, что я не люблю в «хазарской» культуре. Это люди, которых больше всего волнуют проблемы перцепции, как это будет воспринято. Проблемы промоушна. Вот недавно Псой Короленко в рецензии на Льва Лосева написал, что поэзия перестает быть престижным занятием. Человек, такое написавший, пусть стихов не пишет. Всё.

Тут Быков неожиданно распахивает рубаху и демонстрирует мне свои подтяжки:

– Лосев подарил.

Подтяжки выглядят убедительно.

Согласно быковской теории, среди коренного населения, бесконечно двигающегося по кругу, как бомж, спящий в первом вагоне метро на кольцевой линии, в тот момент цикла, который называется «заморозок», открывается «единственная вакансия поэта». Его функция – сказать этому населению правду о том, что на самом деле оно никуда не движется, а ездит по кругу в поезде, теряя вагоны. Быков не слишком делает вид, что не интересуется этой вакансией, а она открывается как раз сейчас, поскольку Россия вступает в стадию заморозка. Его страшно занимает этот «тип литератора, в одиночку становящегося литературой». Через пару недель после «Эвакуатора» в «Молодой гвардии» выйдет быковская биография Пастернака – его предшественника на этой должности.

Претензии Быкова, безусловно, небезосновательны. У него легкая, пушкинская рука, в которой бугрятся «бунинские мускулы». Он фантастически плодовит. Он запойно делает журналистику, преподает, копается в архивах, сидит во всех интернетовских форумах сразу, по ночам читает Стивена Фрая, сочиняет хорошие стихи («П**да, п**дою» не в счет). В соавторстве с женой Быков выпустил книгу «В мире животиков», которая предлагалась школам как альтернативный учебник по зоологии (!!!). У него на тот момент, когда мы беседовали с ним, было три опубликованных романа и один дописывался; из этих четырех как минимум два – структурообразующие для своего времени. Роман он в состоянии написать за два месяца; именно за этот срок сделан «Эвакуатор».

Время, между тем, позднее – и охранники осведомляются, когда мы собираемся покинуть помещение и с какой стати на рабочем столе стоят бутылки из-под алкоголя. Похоже, пора сваливать.

– Послушайте, а что же во-вторых?

– В каких – вторых?

– Ну, вы сказали, что не надо валить, во-первых, потому, что Россия придает масштаб. А во-вторых?

– Во-вторых? Во-вторых, Россия – в некоем смысле страна очень милосердная. Она временами так глупа, и быт ее так плох – власть, во всяком случае, – что вы на фоне этого всегда в шоколаде. У вас всегда есть дополнительный стимул себя уважать: все такие, а я не такой, я что-то пытаюсь сделать. Это очень важное ощущение для пишущего человека. Так что валить не надо, вам, во всяком случае. И мне не надо.

– А как же «Эвакуатор»? Эти ваши Игорь с Катькой, они же улетают на лейке.

– В «Эвакуаторе» как раз довольно недвусмысленно прописано, что с Колымы не убежишь. Куда бы вы ни приехали, вас встретит одно и то же. Не потому, что там плохо, а потому, что вы такой. Это такой закон. Мир никогда не будет гостеприимен к людям, которым плохо в России. Кому плохо в России, тому плохо везде.