Дата «2008» за несколько лет до наступления успела приобрести отчетливо апокалиптический оттенок, едва ли не аналогичный «666»; литература это зафиксировала.

В этот год, теоретически, могла закончиться «путинская эпоха» и – если «этот человек, похожий на шахматного офицера, вырезанного из слоновой кости», и в самом деле был личным «гарантом стабильности» – начаться новая Смута: вспышка насилия на Кавказе, теракты с захватами заложников, открытая война «силовиков» с «либералами», левых с неонацистами… Апокалиптический сценарий был реализован в романе Сергея Доренко «2008»: «кровавый коррупционный режим» впадает в маразм, Путин поглощен китайскими гадательными практиками, чеченцы захватывают Обнинскую АЭС, Ходорковский и Лимонов занимают Кремль, а писатель Шурыгин с крыши «Детского мира» врывается на Лубянку. У писателя Брэйна Дауна (псевдоним Быкова) в романе «Код Онегина» несколько организаций охотились за таинственной рукописью, десятой главой «Онегина»: там было зашифровано предсказание о 2008 годе, когда явится некто (названо Имя), которому удастся разрушить сеть тайной полиции, уже несколько веков опутывающую Россию.

Профитеческий потенциал литературы оказался не слишком велик. Ходорковскому удалось разве что дать интервью писателю Акунину, у Лимонова суд отобрал все имущество, оставив ему лампу и печатную машинку, Шурыгин ведет передачу на далеко не оппозиционной радиостанции, генеральным директором которой как раз в 2008 году стал… ну да, Доренко.

Ориентация

2008-й был для отечественной литературы тучным годом; сто цветов расцвели и благоухали словно по расписанию, а широта линейки жанров и направлений удовлетворила бы и самого ретивого начетчика: сильные рецидивы старозаветного реализма («добротные романы»), фантасмагории, сатирические антиутопии, сюрреалистические видения, травелоги и пикарески, виньетки и арабески, образчики магического реализма; поэма в прозе – и то была, «Белый тигр» Ильи Бояшова. Подтвердилось, что в 2005-м в литературе таки произошел «Биг Бэнг», описанный нами в книге «Парфянская стрела», – и он продолжается: о рецессии или тем более схлопывании речи нет, уже неплохо. Писателей было много, и они не халтурили: копировали действительность, искажали ее, лакировали, корректировали, подвергали сомнению и демонстративно игнорировали; «энергийное действо» чувствовалось.

Чего в 2008-м не было, так это главного События, Big Thing, текста, относительно которого можно поклясться, что его не затрет льдом времени, что сто лет пройдет – а на него все равно можно будет смотреть как на только что нарисованную картину, и краска не облупится, а будет пламенеть пуще прежнего (как на «Учебник рисования», на «Норму», на «Мифогенную любовь каст», на «Чапаева и Пустоту», на «Взятие Измаила», на «Матисса», по разным причинам). Самой яркой вспышкой года была, пожалуй, «Аномалия Камлаева» Сергея Самсонова; ниже мы попробуем описать этот свет; но непохоже, чтобы оный резанул глаза всем или даже многим; так что с разговором касательно перспектив этого романа в 2108-м лучше повременить.

Чего было много, так это чрезвычайно плотных, «густых», текстов – мильштейновский «Серпантин», шаровские «Будьте как дети», «Ведогони» Кунгурцевой, «Журавли и карлики» Юзефовича. Много текстов свежих, издающих ни с чем не перепутываемый запах новой вещи – как «Дневник городского партизана» Алексея Цветкова, как «Фавн на берегу Томи» Буркина, как «Юбка» Нестерова. Они задавали всем остальным планку; условно говоря, «The Телки» имели шанс попасть в первую сотню, но аморфная грязепись не была средним уровнем; средний уровень был повыше.

При очевидном методологическом разнообразии литература оставалась достаточно однородной. Возможно, это связано с тем, что самые заметные тексты были сделаны 30—40-летними авторами, по естественным, поколенческим причинам имеющими между собой много общего: Рубанов, Прилепин, Иличевский, Садулаев, Бояшов, Мильштейн, Быков, Чижов, Минаев, Липскеров, Сенчин, Некрасова, Стогов. Разумеется, были и исключения, странные выходки – Буркин, Самсонов, Журавлев, но в целом скорее видно, что кости сварены в одной кастрюле. Пожалуй, мэйнстрим на 2008 год – это недопропеченный (потому что прозорливый автор стремится поскорее обнародовать открывшуюся ему коллизию) психологический роман про «здесь и сейчас», с узнаваемым героем-нашего-времени, с острыми журналистскими наблюдениями, с каким-никаким «поворотом винта». Если бы нужно было выбрать текст, по которому потом, как по Розеттскому камню, можно было бы восстановить, что это была за эпоха, чем занималась литература в 2008 году, экземпляр-образец – пожалуй, как быковские «Списанные». Да, «Списанные»: анекдотически усредненный текст; слабее сенчинского «Льда под ногами», сильнее «Телок».

«Длинный хвост»

Так случилось, что ровно к 2008-му подоспел русский перевод важной книги Криса Андерсона «Длинный хвост», в которой описан новый способ распространения культурных продуктов (в том числе книг), сложившийся к середине нулевых годов. Идея автора, очень влиятельного американского журналиста, состоит в том, что если раньше выгодно было продавать только хиты, а торговля разного рода «странными» товарами – нишевыми продуктами – была убыточной, то теперь деньги можно зарабатывать не только на хитах, но и на том, что ранее считалось в коммерческом смысле безнадежным. Нишевых продуктов – мало кому интересных книг, фильмов, музыкальных альбомов – в сотни тысяч, а то и в миллион раз больше, чем хитов. Но если раньше в какой-то момент – когда убытки от хранения их на полке становились очевидными – их просто выкидывали с витрин, то теперь, в эпоху интернет-магазинов, место на виртуальной полке не стоит ничего – и очень невеликие, но все же продажи странных продуктов в совокупности складываются в очень внушительные цифры. Эти нишевые продукты, количество которых увеличивается с фантастической скоростью в силу упрощения и удешевления производства, составляют так называемый «длинный хвост» – который бесконечен (равно как и спрос на него). Соответственно, предрекает Андерсон, будущее – не за хитами, а за нишевыми продуктами. Выживет та культура, которая не ставит только на бестселлеры, а у которой есть «длинный хвост»; время, когда можно было жить за счет нескольких бестселлеров, игнорируя «нишевые» продукты, проходит. Культура, которая тоже в каком-то смысле рынок, быстрее прочих среагировала на изменение экономической конъюнктуры. Мы движемся не к абсолютной унификации, как предсказывали многие пророки, а, наоборот, к феноменальному разнообразию. Эра массовой культуры, культуры блокбастеров, медленно, но теперь уже неизбежно заканчивается; мы вступаем в мир параллельных друг другу, «нишевых» микрокультур. Из культуры дефицита мы попадаем в культуру изобилия.

Странным образом эта американская модель ближайшего будущего реализовалась в России уже сегодня; именно «культурой изобилия» и можно назвать отечественную литературу в 2008 году; «продуктов» было больше, чем когда-либо, они отличались феноменальным разнообразием, и очень немногие из них были при этом бестселлерами. У русской литературы-2008 был «длинный хвост».

Базовый список

Симптоматично любопытное явление, получившее широкое распространение, и далеко не только в России: так называемая listmania: всеобщая одержимость составлением собственных списков чего-либо – лучшего, худшего (особенность времени, точно подмеченная Быковым, сделавшим это сюжетом своего романа) – за определенный период. Лучшие романы тысячелетия – первая десятка. Пять главных рассказов месяца. И так далее. Раньше «калокагатия» – способность выбрать лучшее, по-гречески, – считалась особым искусством, а привилегия обнародовать некие списки принадлежала исключительно экспертному сообществу; как и многое другое после распространения интернета, эта сфера пережила либерализацию. Удивляться новой эпидемии особенно не приходится – мало кто составлял списки в 1908 году, когда, судя по годовым обзорам Чуковского, за сезон выходило пять-шесть отечественных романов, достойных упоминания всеядного, в общем, критика. В 2008-м не надо быть всеядным, чтобы найти до сотни относительно интересных книг, так что listmania – это естественная реакция на очевидное изобилие материала, на бесконечное удлинение «хвоста»; он увеличивается с такой скоростью, что традиционные институции попросту не справляются с его структурированием.

Мы составили свой список произведений, которые показались нам достаточно репрезентативными именно для этого, 2008 года.

Базовый корпус текстов, о котором пойдет речь далее, не имеет отношения ни к спискам бестселлеров, ни к иерархии высоких и низких жанров, ни к премиальным листам, ни к количеству средств, инвестированных в маркетинг, ни к количеству рецензий в прессе, ни к известности имен. Мы отбирали для своей версии того, как выглядел «длинный хвост», так или иначе только «хорошие» тексты – у которых, по нашему мнению, есть основания – и шанс – задержаться в истории литературы, хотя бы и в качестве курьезов; в гиде Мильштейн диким образом соседствует с Робски, а Бушков с Шаровым. Здесь есть и абсолютные «ворстселлеры», есть книги в жутких «жанровых» обложках, которые вообще обычно игнорируются литературными обозревателями. Еще больше можно сказать о том, чего здесь нет – и намеренных пропусков тут больше, чем случайностей. К сожалению, мы не имели возможности заниматься «однодневками» – хотя, по-своему, это очень интересный феномен.

Разумеется, наблюдатель влияет на наблюдаемое, любые указания на центр и периферию всегда тенденциозны и искажения неизбежны; можно представить себе и альтернативную – Битов-центричную или даже Глуховский-центричную, например – картину 2008 года (впрочем, при всех потенциальных достоинствах последней, это картина не того мира, где хотелось бы оказаться).

«Экономический рост» – то есть расширение корпуса текстов – очевидно, происходил не за счет «звезд», гарантированных авторов бестселлеров, а за счет «второстепенных» авторов. 2008-й не был годом «блокбастеров» – условно говоря, Пелевина/Сорокина/Иванова/Быкова/Улицкой/Рубиной/Шишкина/Битова. В русской литературе сейчас очень сильная «средняя линия», едва ли не бесконечный ресурс «второго ряда»: Бояшов, Архангельский, Юзефович, Сенчин, Самсонов, Некрасова, Мильштейн, Чижов и проч. Именно эти не слишком известные – но никак не «второстепенные», в уничижительном значении – авторы и дают ощущение объема, по-настоящему большой, глубоко эшелонированной литературы, далеко не сводящейся к блокбастерам. В русской литературе 2008 года был очень, очень длинный хвост; и не просто дополнительный атавистичный орган, а основное тело, во много раз перевешивающее бестселлерную «голову».

В нашей выборке представлено 50–60 текстов, но на самом деле их было даже больше, может быть, до сотни. Новых отечественных книг было так много – наверное, больше, чем когда-либо, в абсолютном исчислении, – что их можно было бы размазать по оси времени; такого количества текстов русской литературе хватило бы года на три безбедного существования. Скорее всего этот скачок в графике – отражение не какого-то особенного интеллектуального всплеска, – а следствие ситуации, когда у большого числа людей были время и средства писать книги, отвлекшись от чего-то еще.

Ошибка Битова

Не исключено, что единственная сфера экономики, где отечественный продукт вытеснил иностранный и оказался способен по-честному конкурировать – это литература. Некоторым образом русской литературе подыгрывает благоприятная внешняя конъюнктура: современной зарубежной прозы переводится по-прежнему много, но этот поток гораздо слабее, чем еще года три назад. Серии переводного фикшна съеживаются или закрываются вовсе; переводная литература, пусть даже более высокотехнологичная, чем русская, не в состоянии с ней конкурировать в качестве инструмента, объясняющего, что на самом деле тут происходит – подоплеку исторического процесса; людям, испытывающим дефицит национальной идентичности, не слишком интересны изыскания, касающиеся чьего-то чужого прошлого. Ощутимо разные истории – и ощутимо разные типы нынешнего «процветания», условно говоря, лондонского и здешнего.

Наблюдая за потоком свежих, только что выехавших из типографии иностранных романов, видишь, что их авторы испытывают колоссальный дефицит тем: не исключено, там были чересчур благополучные последние двадцать – послетэтчеровских, условно – лет, за что жителям «золотого миллиарда» и приходится расплачиваться теперь пустой литературой. Молодые авторы либо вынуждены описывать события прошлого, либо выезжать на выдохшемся «постмодернизме» в самой заезженной версии – сюжетах про поиски потерянных книг; верный признак того, что темы из «жизни» кончились. Все это, разумеется, касается только среднего уровня; разумеется, есть исключения; кроме того, что касается «жанров» – то да, там, где детективы, триллеры, фантастика и любовные романы, читателю, не склонному к экспериментам, но испытывающему тошноту от Акунина, по-прежнему лучше брать «иномарку».

Но факт остается фактом: что касается России, то здесь за весь 2008-й не вышло ни одного (!!!) переводного романа, на который следовало бы поставить штамп «Читать обязательно»; феноменальная ситуация. Переводы – и сама высокотехнологичность, виртуозные сюжетные финты, хваленый «хай-тек» – перестали восприниматься как откровение. Да, известно, что течет себе мутный поток, но зачем в него окунаться – сто раз подумаешь; в конце концов, почему бы ему не вернуться в свое историческое русло – журнал «Иностранная литература» и окрестности.

И наоборот: что касается «современной отечественной литературы» – то тут можно найти достаточно текстов, от которых не возникает ощущения провинциальности или «доморощенности»; странных, оригинальных, ни на что не похожих. Тем более что опыт 1990-х – жанровые прививки, проекты искусственной вестернизации – не прошел-таки даром; русская литература, несмотря на широко известное мнение А. Битова о том, что в русской литературе сюжета никогда не было и быть не может, а единственное исключение из этого правила – «Капитанская дочка», – вовсе не пренебрегает сюжетностью. Битов вряд ли следил за литературным процессом в последнее десятилетие.

В декабре 2008 года из регионов стали поступать новости о массовых протестах против планируемого в январе 2009-го – в рамках протекционистских мероприятий по защите отечественного автопрома в условиях кризиса – повышения пошлин на автомобили иностранного производства (которые, между прочим, если читать современные романы внимательно, нередко выступают в роли легко прочитываемых знаков немудреного благополучия и ненадежной стабильности: герои Слаповского владеют стареньким, но приличным автобусом «Мерседес», офисный менеджер из «Таблетки» Садулаева – серым «Рено Логаном». «Мерседес» кажется воплощением той самой мечты о России, в которой предприимчивые индивидуумы, представители «малого бизнеса», своими руками выстраивают свое благополучие; но на самом деле, показывет Слаповский, это очень хрупкая мечта; «Мерседес» ничем не защищен, проницаем и, при неблагоприятном стечении обстоятельств, моментально превращается в передвижной ад; зависимость этого «островка благополучия» от внешних факторов исключительно высока. Хороший символ нынешней России. То же и с серым садулаев-ским «Логаном», выбранным героем из богатейшего разнообразия серых машин и заставляющим своего владельца всякий раз идти на сделки с совестью, только бы его не выгнали с работы – потому что за купленную в кредит машину надо все время платить. Хороший символ российского капитализма-для-всех.) К переводным книгам также иногда применяют термин «иномарки» – но на этом материал для уподобления книжной промышленности автомобильной исчерпывается. На переводы нет смысла вводить ни заградительные пошлины, ни тем более квоты; русские тексты не нуждаются в протекционистских мерах и в состоянии конкурировать естественным образом.

Закрытое общество

2008 год был годом куриц, про которых и так было известно, что они несутся золотыми яйцами; годом «вторых романов». Подавляющее большинство авторов, о которых идет речь в путеводителе, даже малоизвестные, на самом деле не были новичками в литературе и уже имели в активе хотя бы одну книжку, – даже Елена Некрасова («Гиль-Гуль»), даже Станислав Буркин («Волшебная мясорубка»), даже Хуснутдинов («Данайцы»), даже Самсонов («Ноги»), даже Мильштейн («Школа кибернетики»), даже Кунгурцева («Волшебный мел»), даже Бригадир («Дневник тестировщика»).

В 2008-м было гораздо меньше, чем обычно в последние годы, интересных дебютов. Пожалуй, единственные по-настоящему новые имена из тех, о ком следует упомянуть, – это Иван Наумов («Обмен заложниками»), Олег Журавлев («Соска») и Всеволод Бенигсен («ГенАцид»). В дебютанты можно записать и Александра Архангельского, который точно не писал прежде романов, но его библиография выглядит настолько внушительно, что назвать его новичком язык не поворачивается.

Дефицит новых имен можно было бы интерпретировать как тревожный симптом – клуб, даже самый закрытый и привилегированный, должен пополняться новыми членами, свежей кровью, – иначе, какова бы ни была степень сегодняшнего процветания, ни о каких перспективах в будущем говорить не приходится.

С другой стороны, интуитивно не кажется, что пора тревожиться; уж точно нельзя сказать, что отечественную литературу делают старики: средний возраст, наверное, лет 37.

Уменьшение числа дебютов может иметь и более простое объяснение – издательский барьер стал выше; издательства имеют возможность отказаться от экспериментов с незнакомыми авторами, раз те, кто уже имеет в активе хоть что-то, продолжают писать достаточно для заполнения тематического плана.

Это любопытное явление – по-видимому, означающее, что литература подбирается, замыкается, становится – опять – профессиональным сообществом, куда перестают пускать всех желающих «с улицы». Это, конечно, еще не Союз писателей, однако инстанция, требующая от писателя предъявления некоего «членского билета», потихоньку возникает.

Что, по-видимому, означает: бурный приток в литературу новых имен закончился. В 2006– 2007-м мы наблюдали странный период, когда в литературу инвестировали (это даже не называется «писали») «все» – и издательства публиковали «всех»: телевизионных, глянцевых и интернет-селебрити. Этих «всех» в 2008-м поубавилось – вряд ли потому, что меньше стали писать, скорее, менее охотно печатали. Это значит также, что идиотский издательский эксперимент нулевых – неслыханного, надо сказать, размаха – по вовлечению в литературную деятельность всех желающих все-таки прекращается.

Уменьшение количества дебютов связано с тем, что широко разрекламированные как «открытие тысячелетия» одинаковые романы, похожие на серию фотографий, сделанных мобильным телефоном, больше невозможно выдавать за высокое искусство, за Ставший Событием в Литературе «честный роман про жизнь»: все эти пустые откровения слишком недорого стоят. Прекратились попытки синтезировать какую-то «новую альтернативу» традиционной литературе:

ЖЖ-роман, компьютерный роман, селебрити-роман. Все эти ублюдочные жанры лопались с первым же напечатанным текстом, и никто, никто, ни один задохлик, не вылупился из этих яиц (туда, правда, пытались подсадить Гришковца, чья книга «Год ЖЖизни» тоже была опубликована, но он все-таки слишком громоздок для скорлупы такого рода). Рухнули надежды на эффект нового материала от обумаживания интернет-дневников; ясно стало, что сетевые графоманы не в состоянии не то что обеспечить минимальное качество своих текстов – но хотя бы войти в литературу с новым материалом, дать свежую идеологию; какое там. Мы успели увидеть в 2008-м отдельные диковинки – fashion-детектив, роман «Гипнонекроспам», но все это были одиночные хлопки; к счастью, в 2008 году не возникло никакого идиотского «нового тренда» – вроде «рублевского романа» в 2005-м и «гламурного» в 2006-м; в смысле эпидемий глупости год выдался удачным; по крайней мере ничего нового. Впрочем, и старого пока хватало: следует констатировать, что вся эта компостная куча, в которой кишат глисты, аскариды и ленточные черви, всего лишь прекратила расти, но вовсе не исчезла.

Гипнонекроспам

Неудивительно, что крупных явлений много, но на звание Big Thing мог бы претендовать разве что один роман, «Аномалия Камлаева» Сергея Самсонова, да и то, похоже, это сугубо частное мнение (хотя, конечно, «в искусстве важнее не знать, а догадываться»). Дело в том, что несомненно приятное глазу изобилие эпохи «длинного хвоста» имеет и свои оборотные стороны.

Странным образом писатели, даже презирающие «рынок», осознают, что нет смысла конструировать оригинальную модель вселенной, возводить «роман-собор», вытачивать opus magnum, тратить на него пять лет вместо стандартного года-двух: нет никакой гарантии – как раз в ситуации «длинного хвоста» особенно – что он будет замечен кем-то, кроме небольшой группы людей, и уж тем более сподобится заслужить места в иконостасе. Слишком велика конкуренция, слишком велика вероятность, что «густой» роман так и останется в своей «нише»; проще и эффективнее написать несколько небольших, разреженных, но более злободневных. Ограничиться репликой кстати, мелочью, метким наблюдением. Это случай, например, Г. Садулаева, явно способного на большее; или О. Славниковой, издавшей в 2008-м сборник рассказцев о железной дороге, или Анны Козловой – «Люди с чистой совестью»; список «мастеров малых дел» достаточно внушителен. В этом смысле то, что произошло в 2008-м с «Аномалией Камлаева» – а именно: ничего – характерный прецедент.

Иерархи

Премию «Национальный бестселлер» в 2008-м получил Прилепин за «Грех», премию «Большая книга» – Маканин за «Асана», Сараскина за биографию Солженицына и Рахматуллин за «Метафизику столицы», Букеровскую премию – Елизаров за «Библиотекаря». Многие остались недовольны итогами премиального года, да, талант демонстративно игнорировали, непотизм и кумовство правили бал, но все это было в рамках стандартной некомпетентности всех жюри на свете; по крайней мере, нельзя обвинить жюри всех этих премий в склонности к популизму и уже тем более в потакании коммерциализации; премиальные механизмы выносят наверх не те тексты, которые являются бестселлерами.

Один из итогов нулевых состоит в том, что литература, несмотря на то, что развивалась внутри и по законам общества потребления, все-таки не превратилось в одну из отраслей индустрии развлечений, в соревнование, в чистый рынок, работающий по законам конкуренции. Да, хорошо, если ты попадаешь в списки бестселлеров; но даже директоры издательств, больше похожих на промышленные предприятия-гиганты, понимают, что литература – особая сфера, где соблюдение законов жанра, рейтинги и премии объективно не являются показателями высокого места в иерархии. Диффузия «высокой» и «низкой» литературы в условиях рынка, когда они стали свободно конкурировать, так и НЕ произошла. Глуховский – по сравнению с Битовым – фигура микроскопическая, несмотря на обратное соотношение количества проданных экземпляров. Писатель в чисто развлекательном жанре не может претендовать на место в высшем пантеоне; писатель, хотя бы среди прочего, должен сказать «правду» о том, как обстоят дела на самом деле, а не выдумать какую-нибудь говорящую крысу пожирнее, чтобы продать ее подороже.

Поэтому лабораторные эксперименты высоких авторов с низкими жанрами кажутся все более неуместными, вульгарными; прошел момент, когда наблюдатели размышляли о том, что было бы любопытно прочесть детектив, написанный Распутиным, лавбургер от Искандера или триллер от Михаила Шишкина; нет, уже не любопытно. Вроде бы расшатавшаяся в 90-е и особенно в начале нулевых, с легкой руки Акунина, иерархия – восстановилась. Никто, в общем, уже не удивляется, что, при всех заслугах Акунина, ему так и не дали Букера (впрочем, после Елизарова никто не удивляется уже ничему). Может, на Западе все и смешивается в «качественную беллетристику», но здесь «жизнь» лучше употреблять в чистом виде, без коктейльных добавок; тут так много есть о чем писать, что и без «сюжетных двигателей» можно обойтись.

Донорская кровь

Тут есть о чем писать. Особенно после нескольких относительно спокойных лет, когда количество событий-катаклизмов, таких, как октябрь 1993-го и Беслан, уменьшилось, и у литературы появился шанс чуточку дистанцироваться от непосредственного описания крупных текущих сюжетов.

Тут странное место, странная география – пространства, в которых как-то не так работает время; где буксует рациональная демократия – но где можно нащупать какой-то другой закон, общий Проект (в канторовском смысле: надсобытийный смысл истории). Тут непрогнозируемая страна, со стабильно высоким уровнем насилия, со всеобщим пренебрежением к писаным законам – и скрупулезным соблюдением неписаных «понятий» (в этом смысле очень характерен роман «Асан», про честного вора; Маканин не оправдывает азиатчину, но показывает, что альтернативная западной модель справедливости существует, и она в самом деле эффективнее, а во-вторых, от преступника до святого не так уж далеко; и такой странный способ ведения дел тоже может свидетельствовать об избранности этого народа, его особой миссии). Страна с двусмысленным настоящим: непрочным – и подозрительным, с нехарактерным – изобилием, с необычно высоким уровнем потребления, с невероятным социальным и половым неравенством (неадекватно малым числом дееспособных взрослых мужчин), с неработающими социальными лифтами, без ротации элит. С отсутствующей «политикой» – но зато с давней и уважаемой традицией литературного диссидентства. С очень странной, таинственной историей; страна, занимающая окраинное, межеумочное положение – но при этом имеющая смутные воспоминания о своей более значительной, центральной роли. С мессианским самоощущением, с комплексом народа-идеолога. С недавними, не вылеченными национальными психотравмами (Вторая мировая – см. роман «Танкист, или Белый тигр»; афганская война – см. роман «Победитель»; распад СССР – см. роман «Журавли и карлики» и сборник «Обмен заложниками»; чеченская война – см. роман «Асан»). С недавним совсем другим прошлым (советским, которое на глазах мифологизируется, превращаясь едва ли не в «золотой век»). С мифологизируемым «1913 годом» – царским режимом, акунинско-фандо-ринским «русским викторианством». Страна, население которой постороннему кажется сбродом из недоцивилизованных дикарей, варваров, убийц и алкоголиков – но именно выходцы из этого сброда освоили космос и создали великую литературу (парадокс, описанный в комическом ключе, но совершенно не понятый В. Бенигсеном, автором «ГенАцида»). Где главным писателем является не тот, кто лучше всех рассказывает истории, а воплощенная «совесть нации». Где у писателя есть функция – быть кем-то вроде официальной оппозиции. Где есть – описанная Соломоном Волковым – вакансия Художника, имеющего право высказывать свое мнение Царю напрямую (и среди тех, кто в последнее время обозначал свои претензии на эту вакансию, были самые неординарные люди – Пелевин, Проханов, Быков, Прилепин).

Такая ситуация – ценный оригинальный материал, дающий умному автору достаточно парадоксов для осмысления; неудивительно, что большинство писателей так или иначе пытаются воспроизвести эти парадоксы; и очень часто действие в их текстах так или иначе привязано не только к «здесь», но и к «здесь и сейчас».

Это не значит, что среди писателей много журналистов; просто, согласно неписаному правилу, задача писателя – говорить правду про те сферы жизни, где дефицит правды чувствуется острее всего. В нашем случае правда про здесь-и-сейчас требуется срочно, как донорская кровь.

Стратегия писателя, который намеренно игнорирует этот дефицит, производит впечатление ошибочной; возникает вопрос, не является ли автор, выбирающий тему по принципу: достаточно ли она курьезна, – представителем литературы как одной из отраслей развлекательной промышленности. Андрей Геласимов, ранее писавший «современные» романы («Фокс Малдер похож на свинью», «Жажда»), после растянувшегося на несколько лет молчания опубликовал роман «Степные боги», где действие разворачивается во второй половине 1940-х годов, на Дальнем Востоке. Про «здесь», но не про «сейчас». Каким бы увлекательным ни был сюжет (мальчик общается со странным японским военнопленным), интуитивно ощущается, что в этом подчеркнутом игнорировании актуальности что-то не так. Вместо того чтобы заниматься репортажем с поля боя, созданием модели, в которую вписывалось бы происходящее, диагностированием сегодняшнего дня, чтобы спрогнозировать, каким может быть будущее, писатель уходит от основной темы во временной карман, в некий курьезный мир, в своего рода реалистическое фэнтези; берется за очень западный, подозрительно свободно конвертируемый политкорректный сюжет о курьезном столкновении доминирующей культуры с экзотической; сама невозможность срифмовать этот курьезный эпизод с сегодняшним днем вызывает определенное недоумение – а что, правда не было более точного сюжета?

Это интересный феномен: существование естественной внутрилитературной иерархии, неотключаемый сепаратор. Все, что так или иначе не является социальным романом про «здесь и сейчас», все коллизии, которые не вписаны в конкретное время, плотно связанное с настоящим, – автоматически выбрасывается на периферию, даже если это идеальные по исполнению тексты с самыми лучшими стилистическими характеристиками.

Эту особенность бытования литературы в современной России – точнее, читательской конъюнктуры – уловил Пелевин, снабдивший свою книгу «П5» пародийными рекламными выносами: «Зачищены три олигарха!», «Правда жизни в каждом слове!», «based on true story». Правда жизни в каждом слове – смех смехом, а именно это в самом деле и требовалось.

Это не значит, что писатель кому-то что-то должен, что главный герой должен быть среднестатистическим представителем своего времени (офис-менеджером, надо полагать) и что есть темы, которые предпочтительнее, а есть – табуированные. Нет; просто хорошо, когда литература говорит правду в тех случаях, когда никто другой высказать ее не в состоянии. Сергей Самсонов написал роман про композитора, в котором нет решительно ничего типичного, он скорее антигерой нашего времени, аналог Павла Рихтера из максим-канторовского «Учебника рисования». И это история не про время или место, а про человека, вся жизнь которого – перманентный бунт против общества, который в какой-то момент перерастает в высшее подчинение Божественному замыслу; и это тоже правда про «здесь-и-сейчас».

Неосвоенные «нулевые»

«Здесь и сейчас» тем временем происходило вот что: сто-сорок-за-баррель, безоговорочная победа К. Собчак в радиоперепалке с Е. Гордон, танкоподобные «Фольксвагены Туареги» с надписью «На Берлин!», разъезжающие по Москве 9 мая, толпы энтузиастов, празднующих счет 3:0 в игре с голландцами, маленькая победоносная война в Осетии… Это был хороший год, много поводов поразмахивать национальным флагом, – до самого конца лета, когда вдруг все пошло наперекосяк. В декабре 2008-го уже не нужно было быть сверхпроницательным писателем, чтобы обнаруживать заветные «метафоры современности»: эти голубые цветки, за которыми так охотятся писатели, валялись под ногами на каждом шагу – и урожай собирали самые обычные наблюдатели. Чего стоило одно состоявшееся почти одновременно объявление о заморозке на неопределенное время двух крупнейших строительных проектов – гостиницы «Россия» и башни «Россия» в Сити. «И вот, – пишет Кирил Асс, – перед нами блестящая метафора: крупнейший в мире отель „Россия“ разобран, а над его останками идут имущественные споры – и тем же временем высочайшая в Европе башня „Россия“ даже и не начинала строиться. Это ли не явленный нам, так сказать, незримый образ нынешнего положения? А до чего можно додуматься, если вспомнить, что оба проекта созданы англичанином сэром Норманом Фостером, страшно и представить». В самом деле, довольно богатый материал для того, кто хотел бы усмотреть в событиях символическое значение.

В 2008 году было несколько эффектных точек соприкосновения «жизни» и «литературы»: писатель Б. Акунин взял интервью у Ходорковского, банкир П. Авен написал рецензию на роман Прилепина, осуждающую «лузерство» героя, – а Прилепин ответил открытым письмом, 150 потомков Льва Толстого прилетели в Москву на торжества по случаю 180-летия со дня рождения своего пращура, появились слухи о том, что якобы руководитель администрации президента Вл. Сурков – это писатель Zотов, а бизнесмен А. Мамут – автор романа «Там», Э. Лимонова пытались не пустить на похороны Солженицына, писательница Ю. Латынина предрекла после начала операции по «принуждению к миру» Третью мировую войну, после чего получила премию Госдепа США; политолог Леонтьев открыл ресторан «Опричник» – название, несомненно, отсылающее если не к опричной дилогии Сорокина, то к роману Михаила Юрьева «Третья империя»… и это, разумеется, далеко не конец списка.

Как видим, иллюзия бурного взаимодействия «литературы» и «жизни» подпитывалась бесперебойно, но все это было не более чем имитацией. На самом деле было что-то гораздо более медленное: диффузия металлов. Жизнь не особенно подражала искусству, да и искусство могло бы копировать жизнь более тщательно. Не было ни события, радикально переформатировавшего литературу (как революция 1917 года, например); не было и ни одного исторического события, вызванного литературой (как, условно говоря, «Архипелаг ГУЛАГ» способствовал падению СССР). Вообще, литература, надо сказать, так и не успела в должном масштабе нарисовать ту пирамиду, которая была построена за годы «стабильности», нефтяного бума, сотни-за-баррель. Нулевые заканчиваются, а нет романа, где отразилось бы строительство Сити, переборка гостиницы «Россия», десятки автосборочных заводов, кадыровская Чечня, поголовное «кредитное рабство» и проч. Репортаж с места событий вообще был самым слабым местом русской литературы последних двадцати лет. Рубанов едва ли не единственный автор, чьи романы более-менее соответствуют том-вулфовскому стандарту «новой журналистики»: умеющий орать в микрофон с места событий – в прямой эфир. Рубанов исключение. Почуять цайтгайст, попытаться вынести диагноз, реконструировать личность, ее реакции на мир, где есть все это,– сколько угодно; но не сам процесс, не сцены из жизни, не прямой репортаж.

«Тревожно как-то. Десять лет живем тихо. Стабильность, золотовалютные резервы, нефть растет, доллар падает… Деньги сами в карманы сыпятся… Малолетки сопливые в кредит тачки покупают… с кондиционерами… Зайдешь в бар – чашка чая стоит сто рублей… Дороже, чем в Европе… Народ ходит сытый, в дорогих супермаркетах очереди. Никогда так не было». Литература не перемалывала, как камнедробилка, а осваивала «стабильность» – этот странный новый мир «душного процветания», за которым нет никакого внятного, предлагаемого сверху образа будущего, обеспеченного только высокой биржевой ценой углеводородов; мир удивительных возможностей – хотя и удивительно жестокий и откровенно фальсифицированный; мир, где либеральные ценности скомпрометированы людьми девяностых, а о нелиберальных слишком свежа историческая память.

Во многих романах описывалось более-менее одно и то же ощущение – несоответствия реальности пропаганде; то, что преподносилось как «островок стабильности», явно таковым не являлось; кроме того, «стабильность», сводящаяся исключительно к умилительной похожести на позднебрежневский СССР и к доступу к «кредитам на неотложные удовольствия», быстро вызывала у литераторов скуку и омерзение (афоризм от критика В. Топорова: «Ну не поддается капитализм литературному панегирику!»). Это ощущение «душной стабильности» (которую литератор А. Алтунян определил как «духота унавоженной, нагретой весенним солнцем земли») многие писатели делали главным настроением своих текстов: роман был способом найти альтернативный выход из коридора, по которому гнали всех, в одном направлении.

2008-й был годом, когда литература не столько занималась копированием, описыванием «жизни», сколько пыталась придумать наблюдаемым явлениям смысл, углядеть некий «Проект», стоящий за бытовой, фактической историей. Не конспирологическое объяснение, но Смысл/идеологическую рамку/национальную идею, нечто такое, придумыванием чего обычно занимается государство – по нынешним временам, не справляющееся, однако, с этой задачей.

Потусторонний ветер

Один западный интервьюер недавно спросил Пелевина: «А сейчас, с Путиным, национальную идею нашли?» – «Конечно, – мгновенно отреагировал писатель. – Это и есть Путин». Это правда – раз единственный мессидж-слоган, выработанный за последнее время, звучал «План Путина – победа России», раз значение Х определяется через Y, раз вместо настоящей идеологии власть предлагает всего лишь термины-инструменты, использующиеся для манипуляции общественным мнением («суверенная демократия», «энергетическая сверхдержава», «семиотические знаки» – и попробуйте сказать, что пелевинские «семиотические знаки» более непонятны, чем первые два словосочетания).

Из-за непоследовательного поведения власти в обществе возникали странные фобии – один из вариантов которых описан в быковских «Списанных». Быкову удалось сделать точное замечание: фобия, вечная тревога тоже сделалась чем-то вроде если не общего смысла нации, то общего знаменателя.

Вообще, это ведь естественно – когда начальство не в состоянии предложить какую-то внятную «национальную идею» – то есть систему образов (идеального настоящего, идеального будущего) – кроме довольно абстрактного «патриотизма» и возможности купить любой электроприбор в кредит, люди, естественно, обращаются за комплексом идей к книгам, ждут, что идеальный образ сформулирует писатель. Смерть Солженицына переживали искренне – на него, в этом смысле, возлагали большие надежды.

Таким образом, существует пусть не сформулированный, но ощущаемый заказ к писателям – дать «национальную идею», идеологию, систему идеальных образов.

По существу, литература заметила этот дефицит – и знала о своей способности его заполнить – в конце 90-х; у Пелевина в «Generation П» «креаторы» пытались продать как раз национальную идею, которую так и не придумало государство. Отсутствие Общего смысла, Великого проекта – подталкивало писателей на самостоятельное измышление какого-либо Общего Дела.

«Общий смысл» теперь придумывают по-настоящему, не на продажу; слишком тяжелым оказалось состояние неприкаянности (Бенигсен в «ГенАциде» глумится над этим ощутимым дефицитом Нацидеи, придумывает откровенно издевательскую – заучивание народом наизусть отрывков из литературной классики). В качестве альтернативы тому нелепому смыслу, который спускается сверху, могут возникнуть самые разные инициативы – не обязательно на уровне нацидеи. Некоторые фантазии писателей на эту тему могут показаться довольно экзотическими: садулаевское отождествление современной России с Хазарией, супермаркет «Готовься к войне» Рубанова, прохановский «Холм» – герой которого пытается синтезировать общий смысл, собрав по горсточке землю из памятных мест Псковской области в символический холм. Персонажи изо всех сил стараются найти хоть какую-то альтернативу «духоте» – панк-музыка у Сенчина, театр в крапивинском «Дагги-Тиц». Сразу в нескольких романах возникают брутальные мужчины, чьи устойчивые социальные роли сформировались в 90-е, привыкшие жить, воюя в открытую – и не понимающие, что им делать теперь, при стабильности: они чувствуют, что наступила другая эпоха, в которой им неуютно. И литература пыталась понять правила игры, сконструировать модель поведения и минимальные условия для выживания особи, которая выше среднего, которая привязана к этому месту, которая не собирается эмигрировать – но и не довольна той имитацией Общего смысла, которая навязывается.

Вылитое масло

Ситуация, сложившаяся к 2008 году, была очень далекой от той, которая обычно приветствуется в России – когда страна, хотя бы на время, лишается всех «цивилизованных» черт и превращается в «космодром для второго пришествия», реализует свою богоизбранность (и Блок пишет «Двенадцать»). «Душная стабильность» была странным, не характерным для страны состоянием, вызывающим ощущение затхлости, несоответствия базовым закономерностям «этой страны»; особенно подозрительным представлялось, что за всем этим сегодняшним «процветанием» нет никакого внятного, предлагаемого сверху образа будущего. Литература (чувствующая, что реализуется некий сценарий, не до конца понятный и от этого еще более тревожный) встретила ее без восторга – нет, мы не найдем ни одного трубадура стабильности (хотя, теоретически, почему бы им не быть?).

«Стабильность» дает еще и эффект вылитого на шторм масла – в литературе: «нормальную» – традиционно-реалистическую литературу. Настойчиво навязываемая сверху рифма – «стабильность»-2008 и поздний брежневский застой – среди прочего означает также отход от радикального «модернизма», от экспериментов с формой. Ни один из отобранных текстов нельзя назвать по-настоящему авангардным. Даже тексты, интерпретация которых может вызвать у читателя известные затруднения, в сущности, без особых натяжек могут быть отнесены к беллетристике – Шаров, Липскеров, Буркин, например. Выбирая способ повествования, литераторы останавливаются на традиционном, проверенном реализме – и неслучайно в 2008-м так много было добротных реалистических романов – как «Победитель» Волоса, как «Цена отсечения» Архангельского. Возникло несколько спокойных-полноводных-романов, с долгим дыханием, – как «Аномалия Камлаева», как «Цена отсечения».

Неудивительно, что у русской литературы в 2008 году было довольно много читателей. Писатели разговаривали с публикой на «обычном», общеупотребительном языке.

Проблема выработки нового языка обычно возникает во времена смут и революций (так Маяковский экспериментировал с языком рекламы после революции, а Проханов – с «босхианством» после 1993-го) – и наоборот, при «стабильности» эксперименты замораживаются за ненадобностью. Литературный 2008 год, в котором дольше, чем в «реальном», по инерции, сохранялась стабильность, также был беден на примеры модернистских языковых экспериментов, да и постмодернистских игр тоже. Жизнь-есть-текст, все есть знаки, а разница между людьми и черненькими типографскими значками несущественна… может быть, на Западе можно пробавляться подобной иллюзией, но здесь, в России, трудно было утешить кого-либо подобными соображениями. Окружающий мир производит настолько странное впечатление, что идея о том, что все это – только текст внутри текста – кажется слишком убогой. Сейчас национальная оригинальность литератора состоит не в том, чтобы демонстрировать способности стилиста-виртуоза, а показывать то «долгое падение» – которое описывается, в официальной версии, формулой «Россия-вста-ет-с-колен»; описывать свою жизнь, свою историю, свое будущее. Все это никем не сформулировано, но всем известно. Мы не наблюдаем ни особенной любви к словесным курьезам, ни какого-либо литературного «кубизма». Доминантным остается прямое повествование, часто с сильным «я»-рассказчиком.

Вышедший осенью 2008-го «Преподаватель симметрии» Андрея Битова – сильное исключение, но, во-первых, это не новый, а вытащенный из нафталина, писавшийся сорок лет роман про 70-е; литературный сухостой; и, во-вторых, как и большинство слишком ярких исключений, оно лишь подтверждает правило.

Нулевая ничья

Лауреат Большой книги, беллетрист и биограф Алексей Варламов пожаловался в одном интервью: сегодня в литературе нет общей главной темы – какой была военная или деревенская проза.

И в самом деле – нет. А Темы нет потому, что в условиях тотально утвердившегося капитализма, в который вовлечены практически все, оказался затушеван основной конфликт – классовый (как с вовлечением в коррупцию воюющих друг против друга русских и чеченцев затушевывается суть конфликта в Чечне: ситуация, описанная в романе «Асан»; массовый капитализм – тоже, по сути, коррупция: богатые подкупают бедных, чтобы те какое-то время помалкивали). Это связано с тем, что на протяжении нескольких лет в очень дешевом – в кредит – потреблении было предложено поучаствовать всем. Разумеется, персонажи Оксаны Робски брали кредиты на яхты, а персонажи Романа Сенчина – на холодильники; но деньги были относительно доступны почти для всех; ситуация, позволившая погасить конфликт. Фактически нейтрализовались оппозиции «либералы – патриоты», «город – деревня», «богатые – бедные», «режим – несогласные».

Если присмотреться, везде более-менее одно и то же; различия сводятся к ценовым характеристикам, и они далеко не столь существенны, как представлялись еще несколько лет назад. И ладно бы только потребление. На телевидении, считается, свирепствует цензура – но при этом на экране можно увидеть оппозиционного писателя, члена запрещенной «экстремистской» партии. Мало того, замечено, что власть, по-видимому, нарочно устраивает хаос смыслов, сбивая обывателей с толку – одновременно обличая сталинские преступления и направляя корабли на Кубу и засыпая Фиделя заверениями в вечной любви.

Тема – это всегда конфликт. Если в 2006-м реально главный конфликт в обществе – классовый – был подменен псевдоконфликтом «глянец – блогосфера», то теперь он оказался искусственно нивелирован. Видя, что реального конфликта из-за классовых противоречий не предвидится, все стали – в разной степени – собственниками; начали играть по правилам.

Некоторым образом, «благополучный» период – осенью 2008-го, впрочем, закончившийся – и лишил литературу Главной Темы.

«Роман на заказ»

Это отсутствие конфликта порождает атмосферу (транслированную в литературе), в которой присутствует нечто вроде ожидания вот-вот состоящегося сотрудничества, некой совместной деятельности… Интересно, что, при всем инстинктивном отвращении, которое вызывает ситуация – укоренившийся на всех уровнях капитализм, литература все-таки в качестве рабочего сюжета ищет уже не радикальных способов исправления положения (катастрофа, бунт, эмиграция), а скорее обживает, пережевывает эту хоть и подозрительную, но все же стабильность, новые условия, внутри которых вроде как уже просуществовали какое-то время, и ничего, нефть все дорожала и дорожала. «Стабильность», хотя бы и зыбкая, липовая, дает материал для романов про «отношения», про горизонтальные связи, частную жизнь, самосовершенствование. Герои-мужчины вынуждены этим заниматься – раз сейчас нет войны.

Удивительно ведь: при том, что столько, казалось бы, материала, в России 2008 года практически нет «политических» романов – как прохановские «босхианские фантасмагории», как «Санькя» Прилепина, как «Россия: общий вагон» Ключаревой, как «Лето по Даниилу Андреевичу» Курчатовой-Венглинской.

Скорее всего это означает, что литература, как и все остальное, сделалась аполитичной; потому что говорить, что ничего не происходило на самом деле, может только тот, кто узнает новости из телевизора. В 2008-м литература больше не работала как тревожная кнопка, перестала быть службой немедленного реагирования. Сегодня Беслан – завтра роман «Политолог»: такая модель мгновенной переплавки событийного металлолома в роман оказалась не очень эффективной. История притормозилась, стала восприниматься не как калейдоскоп постоянно сменяющих друг друга фактов. В ней почувствовались повторы, размеренность, цикличность; события стали размазываться на более длинные временные промежутки. Литература приучилась смотреть сквозь пальцы на новости, игнорировать их, презирать их, просачиваться сквозь них.

Факт: литература осталась инакомыслящей, но перестала быть «оппозиционной»; она не конкурировала с властью, а вела мирное сосуществование с «общественной жизнью». Отстраивались горизонтальные связи, частная жизнь, семейные отношения.

Именно готовность государства напрямую обратиться к писателям за формулировкой национальной идеи – задача, с которой государство не справилось – мы можем прочесть в опубликованной 7 ноября 2008 года в «Российской газете» важной статье руководителя федерального агентства по культуре М. Швыдкого. Смысл ее в том, что даже во времена СССР – «при том, что идеологическая, политическая рамка советской жизни была очерчена внятно и достаточно определенно» – государство обращалось к художникам за помощью; что уж говорить про сейчас – когда «идеологическая рамка» может развалиться, если просто подуть на нее. «Если сегодня мы всерьез заинтересованы в инновационном развитии России, то государство должно озаботиться об условиях для рождения творцов – в искусстве, науке, во всех сферах современной человеческой практики. С ними трудно, порой невыносимо сотрудничать, но без них нельзя ни жить, ни выжить. Именно они ценой невероятных усилий пытаются выразить, что же действительно нужно Российской Федерации. И, как всегда, одна проблема: много званых, да мало избранных».

Текст называется откровеннее некуда – «Роман на заказ?» – и посвящен «витающей в нынешнем российском воздухе» и «вырабатывающей „жадную слюну у любителей бюджетных и внебюджетных денег“ идее госзаказа. Однако, замечает автор, среди „любителей“ „нет таких гениев, как Шолохов (сравни „Поднятую целину“ и „Тихий Дон“), и таких выдающихся мастеров, как Фадеев (сравни „Разгром“ и „Молодую гвардию“). Даже первоклассных ремесленников советского времени, обладающих высочайшей творческой культурой, что называется, раз-два и обчелся (да и тем сильно за семьдесят). Но заказчиков – легион, притом каждый из них, либо нажив денег, либо зная, где их получить, почему-то уверен, что именно он может говорить от лица не только государства, но и арода. Нет сколько-нибудь значительного ведомства, которое не хотело бы увековечить себя в телесериале или хотя бы в популярном шансоне. Деньги тратят немалые, но результаты печальны“. Сигнал Швыдкого, похоже, расшифровывается так: государство готово раздавать госзаказы, но готовьтесь к тому, что отбор будет жестким, идеологический мессидж должен быть недвусмысленным, и за отсебятину никто платить не станет. Вся эта коллизия всего лишь наметилась в 2008 году и никак пока не реализовалась; но наблюдать за ней уже интересно.

Было бы откровенным мошенничеством заниматься тем, что Чуковский называл «воссозданием духовной личности писателя», но тем не менее внимательный читатель русской беллетристики, опубликованной в 2008 году, мог бы различить такую особенность духовных личностей писателей, как готовность пойти на кое-какое сотрудничество с государством. Развивая bonmot одного из персонажей юзефовичевских «Журавлей и карликов», можно сказать, что литература показывает нам героя, который и не бегает от Медного всадника, как в СССР, и не гоняется за ним, как в 90-е: «Евгений» и «Петр» смотрят друг на друга выжидательно; у них явно есть общие интересы.

В литературе естественным образом возникает фигура государственного человека. Капитан Свинец у Рубанова. Руководитель администрации президента Рюмин в липскеровских «Демонах». Пусть анекдотически – Комяга в сорокинской дилогии про 2028 год. Маканинский Жилин.

Пророк на рынке

Это обеспеченное нефтяными деньгами сращение власти с народом дает повод высказаться и наблюдательному сатирику – так, Пелевин публикует повесть «Зал поющих кариатид», в которой описываются проститутки, состоящие на государственном содержании – от них требуется доставлять все мыслимые удовольствия чиновникам и олигархам. Тоже – формы «сотрудничества», род симбиоза, коллаборационизма, если угодно. Литература готова и к «роману на заказ», теоретически. Мало кто откажется взять аванс от государства за роман такого рода – и не из жадности; отношения с государством не являются совсем уж дурным тоном. Почему – объяснено у Пелевина, там же: «потому что проститутки сейчас все, даже воздух. Раз он радиоволны через себя пропускает».

Это сложная, двусмысленная, нехарактерная ситуация, когда существующие, несомненно, классовые противоречия закамуфлированы всеобщим доступом к деньгам, когда все вдруг «окунулись в мир бонусов», когда непонятно, кто на чьей стороне и остались ли какие-то стороны, разумеется, озадачивает писателей, особенно левого склада. Захара Прилепина, члена запрещенной партии, зовут на встречу к Путину и показывают по всем федеральным каналам. Лимонов выпускает сборник публицистики из глянцевых журналов. Ни тот, ни другой не дают повода упрекнуть себя хоть в чем-нибудь – но видно, что не они писали этот сценарий, они только в списке персонажей. Проханов, мучительно переживающий двусмысленное поведение власти, назвал идеологическое поле образца осени 2008-го «хаосом смыслов». Это имеет последствия и для литературы. Даже если вас зовут Александр Проханов, в 2008 году вы фактически лишены возможности написать роман-передовицу, манифест – потому что непонятно, кто, собственно, будет строить вашу Пятую Империю (ну или, наоборот, протестовать против ее строительства), как можно сагитировать на реализацию какого-либо Суперпроекта сытое существо, набравшее кредитов (ситуация, с должной едкостью описанная у Садулаева в «Таблетке»). Этих передовиц и манифестов, в общем, и нет; писатели – оппозиционеры по самой природе вещей – парадоксальным образом чувствуют, что не время бить в набат и предвещать апокалипсис.

«Стабильность», какой бы подозрительной и непонятной она ни была, оказывает – еще как оказывает – воздействие и на писателей, на литературу. Сцены массовых протестов против «кровавого режима» не то чтобы уходят из литературы совсем, но всякого рода протестные акции привязываются строго к прошлому, к «лихим девяностым» (устойчивое выражение, одинаково популярное и в официальной речи, и в народной, отражающее устойчивую оппозицию: нулевые – девяностые; вроде бы преодоленные, 90-е стали абсолютным прошлым, даже музеефи-цировались; при том, что – шоковый капитализм, криминал, война – притушены, но никуда, по сути, не делись). Демонстрация несогласных, описанная в первой главе прохановского «Холма», – воспринимается уже скорее как архаизм – и что характерно, заканчивается тем, что задержанный герой дает немного денег омоновцу, и его тут же отпускают. «Русский бунт» деревенщины, описанный в «ГенАциде», направлен не против власти, а против самих себя. Акция протеста – голодовка депутатов – описана в «Льде под ногами» как нелепая и фальшивая. Там же, у Сенчина, описана и демонстрация против отмены льгот; выясняется, что большая часть протестующих – нанятые за деньги статисты. Серьезная борьба против власти, которая все-таки скорее имитирует «кровавый режим», чем проводит жесткую политику на самом деле, одновременно вовлекая население в дешевое потребление, кажется не вполне неадекватной – вот ее и имитируют; ее тоже. Прямой протест, «марш несогласных» воспринимается как неконструктивный способ решения проблем. В сущности, все хотят – раз уж «стабильность» – соблюдения общественного договора, нечестного, но хоть такого.

При всей «стабильности» мало кто в состоянии нарисовать убедительный образ будущего, указать – «выход здесь». И даже антиутопии как-то ушли из «большой литературы», перестали быть «трендом», перекочевали в «жанр», в фантастические боевики (да, в сорокинском «Сахарном Кремле» описывается 2028 год, и это, несомненно, антиутопия – но и очень болезненное зрелище: наблюдать, как старательно, с высунутым языком, писатель подделывает собственный почерк; тут трудно думать о будущем). Вообще, количество романов, действие которых происходит в (ближайшем) будущем, уменьшилось. Что может сказать о будущем пророк, который тоже участвует в рынке – и, раз так, неизбежно вынужден верить в рынок, в его рост, верить в свое место на рынке; умиротворен «стабильностью». Что можно сказать о новом витке потребительской гонки? Будет еще больше тостеров и телевизоров? И наоборот: наблюдается всплеск интереса к прошлому (вплоть до увеличения количества исторических романов). Стандартная тема – воспоминания о 90-х, о позднем СССР. Естественно – пока ничего не происходит, скорее надо переписывать историю, правильно расставлять акценты.

Словом, в литературе косвенно отражен существующий негласно общественный договор, возникший из-за того, что все оказались связанными взаимообязательствами. Одни обеспечивают минимум комфорта, позволяют иметь доступ к дешевым деньгам. Другие – понимая, что все плохо, играют в команде, обеспечивают культурный фон, не бунтуют в открытую, по крайней мере. Как поляковские режиссер и сценарист в «Гипсовом трубаче»: оба умные, все понимающие – но предпочитающие упиваться собственным остроумием, смаковать декамероновские истории, утопать в воспоминаниях о молодости.

Подоплека ситуации была описана Максимом Кантором в декабрьской статье «Стратегия Левиафана. Метафизика экономического кризиса». Из нее можно сделать много выводов – в том числе почему у нас практически не стало политической литературы, почему литература вместо того, чтобы описывать – существующий, разумеется, никуда не девшийся – конфликт, всего лишь размышляла о жизни, но не пыталась изменить ее. А дело все в том, что, называя вещи своими именами, литература тоже, по сути, делалась руками «среднего класса» – хотя бы и фантомного, возникшего всего на несколько лет, пока не грянул кризис; это была литература людей, которых втянули в капитализм, в акции и кредиты, в обладание собственностью. Все так или иначе успели поработать в фирме «Семиотические знаки», всем давали – и все взяли, приняли, что с этим государством, пусть далеко не идеальным, можно сотрудничать. Все поверили, что кризиса – не будет.

«– Ты загадываешь на пять лет вперед?

– Раньше не загадывал, – сказал банкир. – А сейчас оно как-то само загадывается. Вроде уже давно живем без потрясений… Без путчей и дефолтов… Человек не может жить одним днем. Ему обязательно нужно строить планы. Хотя бы на пять лет».

Анекдотическим образом книга Андрея Рубанова «Готовься к войне!», из которой взят этот диалог, вышла в декабре, когда все уже стало ясно.

С нивелированием основного общественного конфликта связано если и не полное отсутствие, то безусловный дефицит настоящей – гоголевской, свифтовской, салтыков-щедринской – сатиры.

«Сахарный Кремль» Сорокина вряд ли является сатирой, хотя бы потому, что, по формулировке Пелевина, «официальной культурой диктатуры является развитой постмодернизм», и вот это точно про вторую часть сорокинской антиутопии – не столько сатира, сколько капустник на корпоративной вечеринке. Остается сам Пелевин – «Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана», бескомпромиссная Анна Козлова, садулаевская «Таблетка», пожалуй. «Близкие люди» Болмата – скорее пародия на традиционный семейный роман, чем настоящая сатира на благополучное европейское общество. Роман Бенигсена «ГенАцид» – скорее русофобский, чем сатирический. «Гипсовый трубач» – скорее комедия положений, чем настоящая сатира. «Эта-Тета» Оксаны Робски – о высадке на Рублевке инопланетян? Пожалуй, что и сатира; кстати, это был первый – появившийся уже осенью – роман, где был описан кризис. Лопухи-инопланетяне накупают фальшивых газпромовских акций – и несут страшные убытки. Робски всегда была молодец; и теперь отреагировала на смену внешней обстановки мгновенно.

Как бы велик ни был список исключений, очевидно, что материала для сатирического высказывания в 2008 году было гораздо больше, чем самих высказываний.

Можно предположить, что отсутствие по-настоящему зубастой сатиры связано, во-первых, с тем, что ерничанье, прямое глумление над «некомпетентным» и «кровавым» режимом представляется неконструктивным; даже Пелевин скорее не ерничает, а угрюмо бормочет свои проклятия, слишком мрачные для того, чтобы смеяться над ними. Капитализм в его русской версии слишком омерзителен, по-настоящему тошнотворен; в крапивинской повести «Дагги-Тиц» очень четко передано это ощущение; какой уж тут смех – одни слезы. Во-вторых, все с тем же ощущением общей экономической судьбы, возникшим при «стабильности». Капитализм, утверждаясь в России, втянул в свое идеологическое поле всех. Литература, как и все другие медиа, волей-неволей участвовала в создании коллективной мифологии нового потребительского общества. Все оказались в одной лодке. Чего смеяться, если сам занимаешься ровно тем же, что все остальные?

Босяк в новых ботинках

«Писатель хочет вступить в контакт с интересными людьми, биография которых может послужить основой сюжета в цикле романов о современной России» – вот уже несколько лет в газете «Из рук в руки», в разделе «Другие сообщения», публикуется это объявление – да оно, наверное, и сегодня там есть. Дожили: людей с интересными биографиями приходится разыскивать теперь через газету; и это в России, где события, которых хватило бы на цикл романов, происходили практически с кем угодно; вот она, «душная стабильность»; когда все легализовались и вместо биографий приобрели кредитную историю, возник дефицит людей с экстремальным жизненным опытом; и знаете, кого хочет запаучить этот тип, рассылающий «другие сообщения»?

Кого-то вроде Захара Прилепина.

Тридцатитрехлетний, кадыкастый, с бескомпромиссно обритым черепом; ясные, всегда прищуренные, оценивающие тебя глаза; в 90-е закончил филфак, но тогда же записался в ОМОН и успел повоевать в Чечне; затем работал вышибалой в клубе и могильщиком, вступил в лимоновскую партию и дрался на улице за свои романтические взгляды. Настоящий лирический герой, чувствительный и грубый одновременно, молодой Маяковский – или даже лучше: Горький романтического периода, босяк, с четко выраженной гендерной, социальной и эстетической позицией. В 2008-м он получил «Национальный бестселлер» за прошлогодний сборник рассказов «Грех». Опубликовал новый сборник новелл – «Ботинки, полные горячей водкой» (с рецензией-благословением Гюнтера Грасса на обложке), сборник статей (с мало похожим на шутку названием «Я пришел из России») и авторскую антологию лучших рассказов о войне (с текстом Проханова). Дал десятки интервью – в которых исправно демонстрировал хемингуэевское агрессивное добродушие. Его роман «Сань-кя» послужил поводом для статьи банкира Авена о том, что означает политический радикализм в России; на статью ответили, и далеко не только сам Прилепин. В России 2008 года не было писателя с большим индексом цитирования – да и вообще не было более популярного писателя; очевидный факт, давший критику Наталье Ивановой возможность красиво срезать угол: «Включи утюг – и там тоже будет Прилепин» (утюг… определенно все в этой стране думают только об электроприборах).

Новый сборник рассказов «Ботинки, полные горячей водкой» принципиально не отличается от прошлогоднего «Греха»; это тоже грехи с гарантией подлинности, рассказы, очевидно based on true story, тоже с бьющейся жилкой, тоже балансирующие между пафосом и самоиронией, тоже составленные из слов, набранных по кастингу на медные деньги, и тоже грамотно сконструированные, с композицией, которая, по крайней мере теоретически, компенсирует ослабленный сюжет. Симптоматично, что в заглавном тексте наследник Горького, босяк, покупает себе новые ботинки; а что вы хотите – сюжет эпохи стабильности.

Что еще? Да все, пожалуй.

Все тот же приторно-лиричный реализм, нарочито бесхитростный, акцентированно «пацанский». Автор столько всего пережил, что теперь чувствует себя просветленным, радуется каждой зеленой почке, – и не хочет играть с читателем. Вместо того чтобы осуществить какой-то «сдвиг», выбить из-под тебя табуретку, он словно говорит: а тебе разве не надоела литературщина, игра с дистанциями, смакование «мелких различий»? Если я настоящий, зачем мне выбивать из-под кого-то табуретку в литературе, если это все равно игра, – вместо того чтобы слушать собственное «я»? Мир-есть-я, и я знаю – и умею показать, какая она, жизнь, передать радость от нее: когда шашлык из собачатины оказывается обычным мясом – вот это радость, живая жизнь.

Если главное в литературе – любить жизнь, то Захар Прилепин – главный в литературе. Его герой высасывает жизнь отовсюду, громко, сладострастно хлюпая, как будто ест устрицу. Он интоксицирован жизнью. Он уверен, что жизнь – это прежде всего когда не знаешь, что дальше. Ему нравится эффект непредсказуемости – невозможно предсказать, о чем пойдет речь в следующем рассказе, в следующей части рассказа, на следующей странице. В общем-то, непредсказуемость – не порок, а скорее достоинство писателя, литература не «Макдональдс», где гарантированно приносят всегда одно и то же. Другое дело, что в прилепинском блюде может оказаться и клешня омара, и комок нерастворившейся молочной смеси из детского питания, и собачий хвост, и ячневая крупа. Это радикальное отступление от кулинарного бонтона производит выигрышное впечатление на окололитературных дам; по Чехову – «когда купчихе надоедает варенье и пастила, она начинает жрать крупу».

Может быть, поголовное увлечение Прилепиным и есть такое пожирание крупы.

Как бы то ни было, именно он в 2008-м занял «вакансию Писателя». Карбонарий, наследник оппозиционной традиции русской литературы, живая альтернатива «офису», «планктону», филистерству, мелкобуржуазности, Прилепин был лицом революции, протеста, инакомыслия; он находится в редкой для литератора стадии между героем рок-н-ролла и канонизацией.

Можно сколько угодно иронизировать над тем, что на самом деле Захар Прилепин напоминает отечественного Эрленда Лу – то есть автора не столько пробуждающего протест, сколько психотерапевтического.

И, да, удовлетворение от полноты проявления собственной индивидуальности, которое, чувствуется, испытывают герои большинства его рассказов, иногда больше похоже на обычное самодовольство.

Но даже если это так, у Прилепина действительно очень широкие легкие, и он умеет опьянять себя кислородом, как мало кто; его легко пародировать, но непросто копировать.

Для нас важно зафиксировать, что не без участия Прилепина в России возник конъюнктурный спрос на лирический реализм, на писателей с гипертрофированным «я», с «сильным авторским голосом», зацикленных на своей личной уникальности, никогда не отнимающих фонендоскоп от собственной груди, уверенных в том, что, слушая только себя, можно почуять нечто важное для всех.

Так или иначе, именно эта конъюнктура вытолкнула на поверхность не только самого Прилепина, но и Иличевского, Рубанова, Садулаева, Кочергина. Все это фигуры очень разной степени одаренности и разного калибра, но факт тот, что они суть «я»-рассказчики, склонные к тиражированию бесконечного автопортрета с вариациями – с усами, без, с ссадиной, живой, мертвый, пьяный, трезвый… Именно они, реалисты-рецидивисты, отказавшиеся от игры с дистанциями между автором и лирическим героем, противопоставившие фантомным, бестелесным скрипторам реальных, живых рассказчиков – центральные, головные фигуры литературного процесса 2008 года.

Но все же повторимся: это был год, когда следовало внимательно смотреть не только на «голову», но и на хвост. «Длинный хвост».