Моряк – существо долгоиграющее, как виниловая пластинка. Или, по крайней мере, должен быть таковым. А иначе зачем на него родина пять лет деньги тратила? Кормила, одевала-обувала, учила?

И моряк или здоровый должен быть, или мертвый. Тех, которые часто болеют, колесуют. Простите, оговорился, комиссуют. Хотя в принципе это одно и то же. Мичманов колесуют болезненно с их стороны, офицеров – навсегда. Количество любви начальства прямо зависит от степени здоровья молодого офицера. Хотя не факт. Вот Косточкин никогда не болел, а начальство его не любило. Аномалия какая-то. И Косточкиных мало. Вот я лично только его знаю, и этого, ну как его… химик? А Костровский, кажется, или Покровский… Ну не важно, какая разница…

Правда, иногда заболевших лечили. Командиров, старпомов, замполитов, механиков. Последних – от алкоголизма, но, как правило, безуспешно, так же как и штурманов. Но никогда не комиссовали.

Молодежи было хуже.

Молодым групманам, жалующимся на насморк и температуру, лекари радостно говорили: «А у вас и с почками что-то не так. Но перед тем как до почек добраться, давайте, мы вам, ну скажем, руку отрежем. Вы ж комиссуетесь, вам все равно. А у N.N. кандидатская горит. И что там рука, подумаешь, чик – и нету. Зато 100 %-е комиссование…»

Когда лейтенант, желающий служить, в ужасе кричал, что рука ему самому нужна, медик недоуменно пожимал плечами: «Да вас же со службы увольняют. Зачем гражданскому рука? В общем, вы подумайте, голубчик. Как не увольняют? А чего вы здесь тогда?»

Самыми гуманными были венерологи. Правда, они, скрепя сердце и забыв (каждый раз!) о клятве Гиппократа, по команде докладывали о заболевших. Командование докладывало дальше, до командующего. Но! Я не знаю ни одного военнослужащего, снятого с должности по причине «гусарского насморка» или зверушек-трихомонидюшек.

Все заканчивалось на уровне: «Чаще мойте себя и партнершу! Идите!»

Или начальники наши сами рыльце в пушку имели, или годы лейтенантские вспоминали. И прощали несчастных. А, не важно. Важен итог.

А каково «летехе» вместо веселого вечернего бритья в сходную смену, похлопывания ароматными ладонями «О-жена» по щекам, не прикидывать, куда бечь («Авача», «Вулкан», «Золтой Рог», «Волна», «Зеркальный», «Океан»… о, «Океан»!) а печально обнажать самого близкого друга и вопрошать: «Ну что, еще плачешь?» И ложиться спать в каюте, горькими слезами омывая единственную ошибку. Это он так думает, наивный… Плачь, лейтенант. Но знай, минеру хуже. Он лишь один раз ошибается. А у тебя еще поле непаханое, пусть и не минное. И не исключено, что ошибки будут и еще раз. А может, еще и не раз… И знай, есть болячки и похуже. Подумаешь, неделя лечения! Уколы – проверка, путевка в жизнь…

Есть вещи посерьезнее.

Вовка держался за поручень, ограждающий рубку катера. В глазах темнело. Иногда сознание возвращалось, и он лихорадочно вспоминал номера директив. Не хухры-мухры ведь, к командующему и ЧВСу на доклад с командиром идут по поводу боевой службы.

В кабинете опять помрачение сознания.

Когда шли назад, командир укорил: «Степаныч, ну зачем ты с ЧВСом поспорил, что польморсос личного состава подводной лодки знаешь гораздо лучше, чем он? И еще командующего просил руки разбить?»

Вовчик этого не помнил. Но промолчал с многозначительным видом, чтоб не терять лица. На самом деле его просто тошнило. Проклятая простуда…

Действительно, когда уже на лодке померил температуру, было +42,5.

А в каюте сидит инспектор из политотдела флотилии. И спрашивает: «А почему у матроса Пупкина в росписи за уголовную ответственность за уклонение от БС хвостик сначала вправо смотрит, а в росписи за другую уголовную статью – влево?»

А Пупкин сбежал. Сутки назад. И хрен с ним. Плохой матрос.

Лечь нельзя, а хочется. И на родной койке 1 м 50 см при Вовкином росте 1 м 85 см, какой-то гестаповец сидит. Тупой к тому же. Пришлось ответить по-простому, по-лодочному: «Я не понял, вы меня в чем-то подозреваете? Так идите на х…, и на БС сами идите…»

Подействовало. Ушел гестаповец. Но нажаловался замначпо.

Только прилег Вова, которому х…во, а тут фигура, живот еле в дверь прошел.

– Владимир Степанович, вы на х… послали офицера вышестоящего политоргана.

– А я сегодня в настроении. Могу и вас…

Но не договорил. К счастью.

Не знаю, что дальше бы было, но командир, услышав, что на зама накинулись, объявляет по «Каштану»: «Подводная лодка выходит на выполнение правительственного задания… Провожающим покинуть ваго… гм, борт!» Суета, беготня, давка. Наконец-то сами. Вышли. Зона ответственности от базы до середины Охотского моря. Потом назад, к базе, потом в Охотское. Петля такая.

– Александр Иваныч, мне б поспать. Простудился…

– Спи!

Шесть суток боевой. Зарядка батарей ночью. Всплыли. Зарядились. Погрузились, пошли.

У Вовы кол в спине, но бегает по отсекам, службу проверяет, обязанности блюдет. И не дай бог, чтоб «Боевой листок» просрочен был. И политинформации, и другая дребедень официальная. А главное, он матросиков поддерживает, особенно молодых. Уже глубины не боятся. И других. Не зря с ЧВСом о польморсосе спорил. А польморсос – это главное. Ничего без него не будет: ни в аварийный реакторный не шагнут, ни в отсеке не останутся. И только дурак возразит. Это по-другому называется военным ДОЛГОМ. Потому Вовке и Член не Член. Авторитет на лодке у Вовки выше. У ЧВСа – в других местах, спорить не будем…

Экипаж принимает витамины, выдаваемые доктором.

Однажды погружались на рассвете. Пошел Вова с кормы море оросить, а моча черная. А от витаминов яркая должна быть, красивая, светящаяся, играющая оранжево-желтым цветом при первых солнечных лучах. Особенно когда ее сильную вверх направляешь. Огорчился.

Вызвал дохтура.

– Паш, кажется, у меня желтуха. Суки, с боевой снимут…

– Да что вы, Степаныч. Вот атлас медицинский. Видите, какие у них хари желтые. А вы огурцом против них!

– Писец, зеленый, что ль, уже?

– Да нет, бодрый! Сча мы вашу простуду залечим!

Дверь в каюту отъезжает в сторону. В проеме – Паша, рыжие усы довольно топорщатся, на губах улыбка. В одной руке кружка со спиртом, на второй ладони – груда таблеток. Штук сорок.

– Пейте, пейте. Я с командиром договорился, можно три смены подряд спать…

– Паш, а ты уверен?

– Утром будете свежим и бодрым! Отвечаю!

Вова таблетки в пасть забросил, хекнул, чистым спиртом запил…

Утро было хмурым. Ну утра, как такового не было – под водой были. Но встать Вова не смог. Сквозь правый бок проходил кол, намертво пригвоздивший его к койке…

«Блин, кто ошибся? Я ж не вурдалак. И осина ли это? А чего я жив тогда? Или не осина, или не вурдалак», – сохранил ясность мысли Вова. Понятно, вурдалаком чувствовать себя не хотелось, но иногда по долгу службы, не призванию души, поверьте, быть им приходилось. Перебрал всех.

Ну, разве что механик. Хотя и он не мог. Он же советский офицер! И хер с ним, с партвзысканием! Ну обиделся, но не так же? Да еще на боевой…

Глянул Вова на себя – а белки желтые. А он на «скорой» до поступления в училище работал, в диагностике разбирался…

– Паша! Павел Иванович! С-с-сука… Зайди, коновал херов! Дай спасибо скажу за лечение простуды…

А на 641-м проекте каюта, где доктор спит, аккурат напротив замовско-старпомовской.

Встать Вова не может, ищет, чем бы Пашу…нуть, когда тот войдет, да побольней. А нет ничего. А кулаком не дотянешься. Взял томик «Истории КПСС». Килограмма три будет. Хвати, чтоб научить диагнозы ставить…

Что-то долго Паша не идет. А помощь нужна.

Постучал Вова ногой в переборку, к командиру в каюту – помните разницу в койке и росте?

– Зам, что хотел?

– Александр Иваныч, желтуха у меня. Дайте радио. Я ж весь экипаж из строя выведу, хуже ЦРУшного диверсанта. Мы ж к базе идем? А Пашу спрячьте – убью… Ишь, певец: запейте таблетки спиртом, я договорился…

Белоснежный катер комбрига пришвартовался к борту. Бесстрашный комбриг пожал руку Вове, ничего не боясь. Тем более докторских забубонов. Сменный зам перешел на лодку. Вову поместили в лазарет, в отдельную палату. По ночам по ней прыгали огромные крысы, несколько веселя унылое житье. Он с ними разговаривал. Даже имена дал. Флагмедик, в отличие от комбрига, от Вовы шарахался. А зам – существо общительное. Для него изоляция – смерть.

Доктор:

– Вы – бактериологическое оружие! Вам ни к чему нельзя прикасаться!

– Тогда забросьте меня в Америку – сколько денег для страны сэкономим!

– Нельзя, вы можете заразить летчиков, которые будут вас сбрасывать!

Так из-за эскулапа страна потеряла пару миллиардов из оборонного бюджета.

Но Вова медика построил. Про крыс рассказал. Про имена. Спросил, давать ли команду «ко мне!» А у Вовы дар к дрессуре. Медик оттаял, даже спросил, не надо ли чего. Дал медику ключи от квартиры, и тот носил ему журнал «Иностранная литература». Наконец-то удалось почитать… После прочтения дохтур журналы лично сжигал.

Через три дня пришла «Авача», транспорт. Вову в отдельной каюте на койке с голой сеткой под присмотром мичмана, на всякий случай, вооруженного пистолетом, отправили в госпиталь. Вова чувствовал себя каторжанином. Ему очень хотелось на мичмана или дыхнуть, или плюнуть, но пистолет сдерживал. Да и мичман был незнакомый. А вдруг, дурак, шутки не поймет?

В госпитале мичман сдал его и удалился. Дежурный врач, покачав головой, огорчился:

– А говорили с сифилисом. Плакала диссертация. Когда еще МОИ больной будет?

– Сифилис пошло, – сказал Вова. – Лучше б вы себе чуму для диссертации выбрали.

Врач задумался.

Инфекционное было веселым. Там лежал СПСовец, поймавший желтуху на любимой девушке. А нечего в критические дни любовью заниматься! В госпитале через простынь ему привилась вошь платяная. И как это девушке объяснить? Ну отсутствие волос на определенном месте? Ему ж не аппендикс удаляли, а от желтухи лечили.

А еще врач сказал, что ни любовью нельзя заниматься месяца четыре, ни пить год, ни курить. Вова огорчился: «Лучше б триппер…»

Палата оказалась менее стойкой, и после слов врача начала вязать веревки из простыней и просить у персонала мыло. Даже здоровенный мичман. Вова спас всех: «Мужики, все, что сказал врач, временно. Повторяю: вре-мен-но! Это я вам говорю!»

А еще он быстро написал порнорассказ. Этакое позитивно жизнеутверждающее произведение. Его вручали тем, кто лежал под капельницей. Капельница – дело долгое. И чтоб человек не в панику впадал, а имел возможность почувствовать, что, несмотря на желтуху, он еще мужчина.

И курить они продолжали, но таясь, за туалетной дверью. Вот не пили, это точно. И зараза отступила. Наверное, из-за чтения занимательного.

Кстати, когда командир после боевой уезжал в академию, он спирт Вове оставил. 75 литров. Знал, что тому пить нельзя. Понадеялся. А Вова – широкой души человек, если самому нельзя, то это не значит, что праздник отменяется. Друзья почти все выжрали. А он сам не пил. Считал дни и недели, как заключенный. И не потому, что алкоголик. Его перестали приглашать на проводы в академии, обмывания званий, юбилеи и просто посиделки. И уже коситься начали, ведь тот, кто с нами не пьет, тот нас закладывает… И начпо наказывать начал. Да, дело шло почти к снятию.

И когда мы однажды собрались через полгода уже после Вовкиной выписки, он держался. А потом дрогнул, попросил налить себе чайную ложку вина сухого. И все время бегал в ванную, посмотреть, пожелтели белки или нет.

А на следующую встречу был уже полноценным гостем.

Врут все эскулапы-коновалы. Не желтеют глаза у офицеров, как бы им, медикам, ни хотелось. И служба со всеми ее атрибутами и издержками от всех болезней нам полезней!