Когда я узнал, что буду владеть приличным куском земли, лесными угодьями и тремя сотнями крепостных, то в порыве благородства сразу решил дать всем волю. А как иначе? Для меня, ещё со школьной скамьи воспитанного в соответствии с масонскими лозунгами Свобода, Равенство и Братство, это было вполне естественно. Зря в меня что ли вдалбливали разумное, доброе, вечное?!

Когда я оперился и вышел на большую дорогу чьё имя Реальная Жизнь, то столкнулся с тем, что свобода одних почему-то сильно отличается от свободы других, что есть люди, куда равнее меня, и что многие братья готовы передушить друг друга.

Но всё равно, быть рабовладельцем… Сразу вспомнилась 'Хижина дяди Тома', Некрасов с извечным вопросом 'Кому на Руси жить хорошо', разного рода прочитанные или увиденные страшилки, повествующие о страшном крепостном гнёте. Правда пыл слегка охладило известие, что мой гуманизм против меня же и обернётся.

Судите сами. Дав крепостным вольную, я буду платить за них подушную подать и прочие причитающиеся налоги до очередной ревизии. Первая была пятнадцать лет назад, когда следующая никому неизвестно. Возможно, в промежуток уместится ни одно поколение агеевцев. И год за годом я буду считаться владельцем определённого числа крепостных, несмотря на то, что за это время кто-то умер, кто-то женился, кто-то родился. И за всех, указанных в 'сказке', надо отдавать деньги в казну, и немалые. В итоге я быстро разорюсь, и какой кабалой для меня это кончится, страшно представить.

А может ну её, эту освободительную борьбу. К тому же крестьяне порой воспринимают своего барина как некоего третейского судью и защиту от чиновничьего произвола. Другими словами, кроме прав, у помещика ещё и полным-полно обязанностей.

Нет, пусть меня обличают прямолинейные как улицы Питера потомки, бичуют как крепостника и полного морального урода, но я побуду в роли барина, а там увидим. Понятно, что по мере возможностей постараюсь облегчить жизни людей, но от широких жестов воздержусь. Пока воздержусь.

Можно было появиться в деревне с урядником и барабанным боем, согнать всех обывателей и зачитать им указ о новом барине, но я решил нанести внезапный визит, без особого переполоха. У агеевцев и без меня проблем по горло, пускай мирно трудятся. Вот и мои владения.

Мы въёхали в деревню, довольно большую, дворов в сорок. Зеленоватая речушка с берегами, покрытыми камышом, делила её на две неравных половины, соединённых дощатым мостом, потемневшим от старости. Над крышами курился дымок, пахло готовившейся едой. Людей на улице не было, не считая двух крохотных босоногих девчушек в платках и длинных рубахах. Они подгоняли прутьями гусей, едва ли не с них ростом. Птицы шипели и угрожающе вытягивали шею, но малышки попались не из пугливых.

Возок поравнялся с крайним домом, добротным, срубленным, скорее всего из сосны – зря что ли поблизости произрастает шикарный сосновый бор. Наверняка все стройматериалы оттуда родом. Законным или незаконным образом, это пока неважно.

Я велел кучеру остановиться. За плетнём громко залаяла собака. На шум вышел бородатый мужик с сердитым лицом. Увидев на мне мундир, испугался, заломил колпак, низко поклонился, едва не пробороздив длинными как у женщины патлами землю.

– Здравствуй, барин.

– И тебе наше с кисточкой. Скажи, кто тут в деревне главный?

– Староста у нас, он же и бурмистр, Пантелей Уклейкин. До него приехали? – тоскливо спросил он.

От военных здесь, как и в прочих деревнях не привыкли ждать хорошего. Армейские команды изыскивали недоимки, устраивали правёж и разоряли крестьян ничуть не хуже монголов, как справедливо заметил Ключевский. И пусть нас с Кирюхой двое, вдруг мы всего лишь предвестники бури, за которыми скоро потянется взвод наглых и безжалостных солдат?

– До него тоже, – согласился я. – Помещик я ваш новый. Дитрих фон Гофен, поручик лейб-гвардии Измайловского полка.

Последнее почти наверняка было лишним, но я хотел раз и навсегда положить конец догадкам, заодно и придать своей персоне чуть больше значительности.

Мужик задумчиво почесал затылок, не зная как реагировать на это известие. Баре всякие бывают, и чего от меня ожидать мирным агеевским обывателям пока неясно. Деревня успела недолго побыть под короной, жизнь стабилизировалась, устаканилась, как сказали бы мои дружки из прошлого, а тут вновь непонятные перемены. Да ещё и немецкая фамилия у нового правообладателя, а с чужеземцами наш народ привык ассоциировать только плохое. Во всяком случае, традиционно во всех бедах у нас были виноваты три вещи: дураки, дороги и иностранцы.

Видя, что мужик впал в ступор и не собирается выходить, я решительно поторопил события, спросив:

– Отведёшь меня до старосты?

– Ась?!

В подёрнутых туманной пеленой глубоких раздумий глазах мужика появилось осмысленное выражение.

– Говорю: где староста живёт, покажешь? – повторил я, надеясь, что приступ прошёл, и пациент способен адекватно реагировать на происходящее.

– Покажу, как не показать, – с показным усердием залопотал деревенский житель. – Правьте прямиком через речку. Я скажу, где остановится, ежели позволите.

Недавно проснувшийся Кирюха с интересом обозревал окрестности. Готов побиться об заклад, парень намечает, где и чем можно поживиться. Когда речь заходила о так называемой 'халяве' солдата словно подменяли.

– Садись, – приказал я мужику и подвинулся.

Проводник неторопливо забрался на повозку, присел возле кучера и стал показывать нужный дом.

Изба старосты ничем не отличалась от прочих, точно такой же высокий частокол, составленный из жердей, холодные сени и тесная светлица, в которой ютилось всё семейство. Мы вошли, традиционно перекрестились на красный угол, присели на широкую лавку и стали выслушивать торопливый сбивчивый доклад старосты, только сейчас узнавшего о неожиданной напасти.

Со слов Пантелея выходило, что в целом деревня живёт неплохо. Подати платятся, провиант и фураж расквартированному неподалёку драгунскому полку поставляются исправно. С прочими налогами затруднений тоже нет. Нареканий что от светской, что от духовной власти Агеевка никогда не слышала.

Я стал уточнять количество крепостных. Выданные бумаги были слишком приблизительными и включали в себя лиц только мужского пола. Цифру в триста человек я вывел чисто теоретически. Она могла значительно отличаться, вопрос – в какую сторону. Из рассказов бабушек и дедушек я знал, что семьи у них были большие, насчитывалось до десяти детей, не считая родителей, и приготовился увидеть что-то в этом роде, однако в большинстве моих дворов проживали в среднем семеро, в лучшем случае восемь человек. Виной тут и высокая смертность, и многочисленные болезни при полном отсутствии лекарств, да чего уж там говорить, даже голод. И хоть говорят, что на Руси от голода не умирают, реальность гораздо суровей. Однако Агеевка выглядела относительно благополучной, триста крепостных набралось.

По 'сказкам' у меня числится чуть больше ста душ, на самом деле мужиков десятка на три больше, казной они не учтены, так что налицо некоторая экономия денежных средств в районе двадцати рублей годовых. Поскольку барщины у меня нет, да и пока не намечается, староста сообщил, что я могу смело рассчитывать ещё где-то на полсотни оброка в год.

– Больше никак, – развёл руками Пантелей. – Разор выйдет.

Он долго говорил ещё о чём-то, и я, понимал, что хоть мне и вешают лапшу на уши, однако делают это весьма талантливо, и я, как не искушённый в сельской жизни человек, могу лишь глубокомысленно кивать, не имея возможности что-либо проверить самостоятельно. Разве может скромный опыт копания на дачных сотках хоть чем-то помочь в ситуации, когда приходится иметь дело с полностью натуральным хозяйством? Я ощущал себя таким же лопухом, как попугай Кеша из знаменитого мультфильма, которого обида на хозяина и жажда приключений, столкнули вдруг с деревенской действительностью.

– Будем считать, с этим мы разобрались, – остановил я разливавшегося соловьём старосту. – Лучше скажи, что это за Фома Иванович проживает у нас в Агеевке?

Вообще-то, в том, что этого загадочного персонажа называли по имени и отчеству, чувствовалось глубокое уважение. Далеко не каждый дворянин мог позволить себя такой почёт, а тут… Староста замялся.

– Фома Иваныч дык он это… Ну, как-бы…

На большее его не хватило. Пантелей замолчал, будто набрал в рот ушат воды.

– Ты мне пык-мыкать кончай, – пригрозил я. – По делу говори.

К счастью, после того, как хозяйка поставил на стол напиток, не уступающий по крепости пресловутом спирту 'Ройял', язык у Уклейкина постепенно развязался.

Я понял, что Фома Иванович Куроедов не кто иной, как местный олигарх и вроде даже благодетель. Ему удалось разбогатеть ещё в те времена, когда Долгорукие взяли власть над юнцом-императором Петром Вторым. Всё, к чему прикасались руки Куроедова, превращалось в золотую жилу. Больше всего добра Фома Иванович нажил, когда взялся за лесные и строительные подряды: лес, балки, кирпич – всего и не перечислишь. Очевидно, благодаря хозяйской сметке, ловкому уму и нечеловеческой работоспособности, Куроедову удалось то, чего никак не могли добиться другие.

Долгорукие же, и сами отнюдь не бедствовавшие, привечали в своём холопе эту жажду к накоплению средств. Что самое смешное, оброк Фома Иванович платил точно такой же как все, хоть и был самым богатым человеком в округе. Пантелей предположил, что состояние Фомы тянет тысяч на двадцать, по сути, огромную сумму. (Примечание 2)

Крестьяне его очень уважали и с удовольствием отдавали ему свои копейки 'в рост'. Не было случая, чтобы Куроедов кинул хотя бы одного вкладчика. Такая патологическая честность к односельчанам подкупала.

Формально я мог бы завладеть всем его имуществом, законы позволяли, но это было бы слишком подло. С другой стороны, раз он и впрямь является олигархом, пора приучать Куроедова к мысли, что с людьми надо делиться. Возможно, он и впрямь добился всего исключительно собственными силами, но я верю в пословицу, что трудом праведным не наживёшь палат каменным, кто бы мне и что не говорил об этом. В противном случае возникнут такие же перекосы, как и в моём далеко не всегда светлом и радостном прошлом, когда молодой толстомордый миллиардер не знает, что купить любовнице на день рождения: то ли золотое сиденье для унитаза, то ли остров на Карибах, а в это время старушка-пенсионерка, горбом поднявшая страну после разрухи, считает копейки, оставшиеся от мизерной пенсии, после того, как отдала за коммунальные платежи большую её часть, и думает, как бы ей купить молочка, чтобы налить в блюдечко для любимой кошки, да покрошить туда кусочек булочки. О себе бабуля уже и не вспоминает, сама она будет жить впроголодь.

И скажите мне, за что я должен уважать этого олигарха? За то, что он молодой и упитанный поднял то, что плохо лежит (а может сам предварительно уронил, дёрнув нужные ниточки)? За то что, пользуясь общей нищетой, скупил заводы, газеты и пароходы? За то, что сделал Россию нефтяной лужой, из которой жирные европейские и американские свиньи мясистым пятачком выкачивают чёрное золото?

Я не призываю взять всё и поделить. Мы уже проходили это в семнадцатом. Ничего путного не вышло. И не призываю к совести олигархов. У тех, кто купается в деньгах, у неё быть не может по определению. Я просто хочу, чтобы недра принадлежали государству, чтобы стратегические отрасли работали на страну, а не на спрятавшуюся где-то на Кипре офшорную фирмочку дяди Коли. И ещё я хочу, чтобы тот, кто покупает себе трёхэтажную яхту, был вынужден потратить сумму в три раза больше на дома для престарелых или на ремонты школ и детских садов. Только тогда у него будет возможность жить здесь и здесь зарабатывать. Хорошо зарабатывать, если есть голова на плечах и золотые руки.

Я не собираюсь раскулачивать Куроедова. Пусть живёт и процветает. Но его процветание будет тесно завязано на мне, на Агеевке и пусть нескромно звучит – на России тоже.

Он встретил меня неприветливо. Понимал, что впереди перемены. Но, будучи человеком с железным характером, старался не подать виду, что хоть что-то его волнует.

– Прикажете накрыть на стол? – без особой почтительности спросил он.

– От хорошего обеда я бы не отказался.

– День сегодня постный, – предупредил Фома Иванович. – Не побаловать вас чем-нибудь эдаким. Уж не взыщите на скудость.

Статный, крепкий как столетний дуб. Не руки а лопаты, оканчивающиеся узловатыми пальцами, почерневшими от грязной работы, мускулистый, без всяких биодобавок и анаболиков. Фигура его буквально излучает силу. Такому согнуть подкову – раз плюнуть. Лицо морщинистое, нос крупный, похожий на грушу, в серых глазах застыло уставшее выражение, как у Вечного Жида. Одежда простая, но чистая, новая, возможно, недавно извлечённая из сундука.

– Ничего страшного. Я хоть из господ, но не привередлив, – сказал я, расстегивая намокший плащ.

Куроедов внимательно осмотрел мундир, понял, что имеет дело с офицером лейб-гвардии, произвёл в уме какие-то расчёты, ввёл в будущие планы новые поправки. Наверное, у деловых людей особое строение мозга. Вопрос только находится ли в нём место для души и эмоций?

Я не стал начинать разговор издалека. Такие люди предпочитают прямоту слов и намерений.

– Вот что, Фома Иваныч, – я нарочно назвал его по имени-отчеству, давая понять, что отношусь с уважением, – говори, чего бы тебе от меня хотелось?

– Интересно вы начали, барин, – усмехнулся богатей. – Я думали с меня спрашивать приехали, а тут эвана как обернулось.

– Об этом мы ещё поболтаем. Не волнуйся, будет у меня к тебе дело. Но ответь, чего бы тебе пуще всего хотелось?

– Мне?! – Куроедов набрал полную грудь воздуха и выдохнул, да так, что горячее дыхание можно было почувствовать на том конце горницы. – Воли бы мне хотелось, барин! Пуще всего! Христом-богом умоляю, отпусти меня на все четыре стороны. Никаких денег не пожалею, только бы откупиться с семьей моей.

Я невольно улыбнулся, поскольку ещё до прихода сюда знал, о чём он меня попросит.

– Волю, говоришь? А что, – я подбоченился, – будет тебе воля. И домочадцам твоим тоже. Мне не жалко.

Его глаза с недоверием уставились на меня, как бы прикидывая: правду говорю или шучу. Я выждал паузу и продолжил:

– Но с условием и не одним. Если они устроят тебя, так и быть, отпишу вольную.

– Говори, барин, что за условия? Не тяни душу, – взмолился Куроедов.

Поняло тебя, братец. Это хорошо. Когда людьми двигает обоюдный интерес, дело спорится.

– Первое моё условие будет таким: построишь мне в Санкт-Петербурге дом. Чертёж я тебе дам, деньжат тоже подброшу, но там, где моего не хватит, своих добавишь. Справишься?

– Барин, да я на подрядах сто пудов соли съел! Мне ли не справиться! – даже обиделся Фома Иванович.

– Тогда слушай второе условие: откроешь в Агеевке школу, пригласишь учителя, да такого, чтобы не только драться умел. Пусть ребятишек грамоте и цифири обучает. О тех, кто будет успехи подавать, я позабочусь сам.

– Добре, барин. Откроем школу, богоугодное это дело. Ещё условия будут?

– А как же, Фома Иванович! Будут, как не быть. Хочу, чтобы ты капитал свой приумножил, да мне бы чуток помог на ноги встать. Намерен я с тобой нечто вроде кумпанства устроить. Вклад у нас будет поровну.

– Это как оно поровну? Супротив моего целкового твой будет? Так?

– Не так, Фома Иванович, но близко к этому. Будет у нас разделение трудов. Твои деньги, мои идеи. Глядишь, и впрямь разбогатеем. Не бойся, не прогадаешь. И я засмеялся, глядя на задумчивое лицо богатея.