Мрачен декабрь. И дни в нем самые короткие, и сменившие осеннюю непогоду морозы непривычно свирепы, и набирающие зимний разбег ветры особенно порывисты.

За узким окном казармы снег был чист, и заступившему в ночную смену дневальному курсанту Ватолину он казался красивым. Ватолин потоптался возле окна, окинул еще раз взглядом празднично-белую пустынную улицу, прислушался к храпу за стеной, вернулся к столу и сел писать письмо домой, тетке Полине Павловне, — лучшего времени, чем часы ночного дежурства, для такого дела не придумаешь. «Здравствуй, Поля!» — начал он, потом, подумав, взял другой листок бумаги й начал с!юва: «Здравствуй, дорогая Полюшка!»

Костя был младше тетки всего на пять лет, относился к ней скорее как к сестре и называл «Поля» и «Полюшка» — так же, как называли ее Костина покойница-мать и Костин отец — Полин брат. Сейчас Поля осталась совсем одна в большой квартире: брат, паровозный машинист, постоянно в отъезде, муж-политрук — под Москвой, племянник Костя служит недалеко, но тоже как за тридевять земель. Костя совершенно отчетливо представил, как она будет читать его письмо, сидя в гостиной на диване, гладко причесанная, со Стянутой сзади короткой метелкой волос, с чуть вздернутым, как у всех Ватолиных, носом и большеглазая. А в глазах светлая, с огоньками ночь…

Костя оообщил, что учеба идет успешно, живет он хорошо, сыт и тепло одет, так что беспокоиться о нем не надо. И у Юры Павельева все обстоит отлично: строгий он старшина, и в армии иначе нельзя, тем более в такое грозное время.

Ватолину хотелось спросить Полю — не встречает ли она Киру Озерову и поступила ли та в институт? — но не стал спрашивать, потому что, во-первых, тетка непременно кинется разыскивать Киру и, разыскав, скажет, что Костя ею интересуется, а это вовсе ни к чему. А во-вторых, Поля могла удивиться: с чего это Костя справляется о Кире у нее, сам мог бы ей написать, да и Юра Павельев с ним рядом, а Юре должно быть все известно.

Павельеву, конечно, известно, только не спросит его ни о чем Ватолин. Они дружили, несмотря на то, что Юрий был на два года старше и в школе учился классом впереди. Эта разница скрадывалась общностью интересов: оба играли в одной футбольной команде, выходили победителями в школьных соревнованиях по стрельбе из малокалиберной винтовки, руководили оборонными кружками, считались знатоками военного дела. Вернее, знатоком считался Павельев, а Ватолин — лучшим его учеником. И Костя не обижался: ученик так ученик. У такого учителя быть учеником не зазорно. Юрий всюду главенствовал и был в школе весьма заметной фигурой.

Он во всем разбирался и все знал. Знал поименно всех советских футболистов, игравших с командой басков, и кто будет очередным соперником Джо Луиса в матче за звание абсолютного чемпиона мира по боксу, и какую новую песенку поет сейчас за границей Александр Вертинский. Знал, что говорят «в самом верху» о последней постановке Московского художественного театра и чем опасно Мюнхенское соглашение англо-французских правителей с Гитлером. Он знал, наконец, как будет протекать будущая неизбежная, по его мнению, война.

— Будущая война — война моторов, — говорил Юрий окружавшим его на перемене школьникам. — Это надо помнить. Кто силен в воздухе, тот в наше время силен вообще. Вот представьте себе: колоссальной силы удар с воздуха до основания потрясет и сокрушит жизненно важные экономические центры нашего предполагаемого противника, допустим, той же Германии. И все.

Война будет скоротечной, победим малой кровью.

Если кто-нибудь пытался возразить, Юрий приводил дополнительные аргументы в пользу грядущей быстрой победы: необозримые пространства Советского Союза, огромная численность населения страны.

— А наш промышленный иммунитет, — небрежно бросал он в ответ скептику. — Забыл? Он сыграет решающую роль.

И скептик умолкал, не зная, что это такое.

Костя соглашался с Павельевым, вернее, придерживался точно таких же взглядов. Они казались абсолютно доказанными и совершенно бесспорными. Их и защищать-то, собственно, было незачем. Однажды об одной из таких бесед Костя рассказал отцу. Тот неопределенно хмыкнул и заметил:

— Стратег, видно, твой Юрка.

— Страте-ег, — обрадованно согласился сын. — И организатор какой!

«Голова!» — было первым, что сказал Костя о своем приятеле Кире Озеровой. Кира, бойкая, модно одетая девочка, неожиданно рассмеялась:

— А ты не голова?

— Я? Куда мне… Я не умею, как Юрка, ни организовать, ни сказать…

Они возвращались вдвоем к Кириному дому по огороженной низкорослым кустарником дорожке городского сквера. Спустились сумерки. Прозвенел, скрипнул на повороте трамвай, и стало совсем тихо. Кира остановилась, притронувшись к его руке, сказала:

— Все ты умеешь… Только несмелый ты.

Вскоре собрались у Кириной подружки, устраивавшей с разрешения родителей вечеринки знакомых по школе — не всех, конечно, а избранных. Танцевали под патефон, под «Брызги шампанского» и песенки, исполняемые Изабеллой Юрьевой, Георгием Виноградовым, Вадимом Козиным. Павельев весь вечер танцевал с Кирой, и она, улыбаясь, охотно вставала навстречу, когда он приглашал ее. А Костя не танцевал, потому что стеснялся, считал, что танцует хуже всех и все, глядя на него, будут смеяться.

Кира раз подошла к нему, спросила:

— Почему букой смотришь?

— Куда уж мне… Несмелый я.

Кира закусила губу и отвернулась.

Натанцевавшись, сидели и слушали патефон.

В неторопливо-грустную мелодию ворвался восторженный девичий голосок:

— А вы слышали про Указ о новых Героях Советского Союза? Сразу четверо… Вот здорово!

— За Халхин-Гол им дали, — пояснил, осведомленный как всегда во всем, Юрий. — За бои в районе Баин-Цаган.

Компания уважительно слушала, том более что никто не знал, что такое Баин-Цаган. Докрутившуюся до конца пластинку не стали менять. Юрий продолжил:

— Повезло ребятам.

Кажется, впервые Костя возразил другу:

— Что значит «повезло»? Можно подумать — крупный выигрыш на облигацию выпал. А отвага, а выучка ни при чем?

Павельев помолчал самую малость.

— И выигрыш, если хочешь. Только не на облигацию. Отвага й выучка нужны, кто спорит. Но и удача нужна, стечение благоприятных обстоятельств требуется. Нужно, чтобы начальство тебя заметило, поставило задачу помасштабнее, создало условия, а потом по-настоящему оценило бы твои заслуги. А то ведь и медаль «За отвагу» есть, можно и ею вместо Золотой Звезды наградить. Ты думаешь, эти четверо отважнее и сильнее других? Не-ет, ошибаешься. Много таких. Но одни на виду, одним везет, а другие в тени, их не замечают.

Ватолин вскочил.

— Выходит, героев начальники делают?! Да ты… Да ты знаешь…

Он задыхался от негодования, кипятился и размахивал руками. Павельев, наоборот, был спокоен, как человек, уверенный в своей правоте. Он терпеливо слушал, засунув руки в карманы. И когда Костя успокоился немного, тихо сказал:

— Допустим, я не знаю. А ты что знаешь? Откуда ты знаешь? Из газет, из кино? Не обо всем в газетах пишут, и пишут то, что велено писать. Подрастешь — сам убедишься.

Это «подрастешь» вызвало оживление. Кто-то фыркнул, кто-то откровенно рассмеялся. И Кира, опустив голову, улыбалась краешками губ. Костя с трудом дождался конца вечеринки и ушел с нее один.

В июне Павельев сдал выпускные экзамены и уехал в военное училище. Костя с Полей лето провели в деревне — у ее давнишних знакомых, а вернувшись, он узнал, что Кира перевелась в другую школу, поближе к дому. «Зачем понадобилось перед десятым-то классом?»— удивился и тут же подумал: «А мне какое дело, меня ее поступки не касаются». Но легче от этой мысли не стало.

Старая компания собралась встретить в складчину 1941 год. Костя принял приглашение и получил от Поли целых семь рублей: пять рублей — взнос, а два — на непредвиденные расходы. Пришел он в десять вечера и попал в обстановку таинственной торжественности: электричество было погашено, горели свечи, по углам — темно, огромные тени ползли по стенам, бутылки на столе поблескивали желтоватым колышущимся светом. Немудреный этот ритуал придумали специально, чтобы ознаменовать начало нового десятилетия. Хотелось в новом десятилетии чего-то необыкновенного…

Костя осмелился потанцевать и вдруг уверенно повел партнершу… Повернувшись в очередной раз, увидел прямо перед собой стоявшую в двери, только что, видимо, вошедшую Киру. В новом модном платье, с голубой лентой в волосах, в колеблющемся неярком свете, образующем легкие тени под чуточку раскосыми глазами, она казалась очень красивой.

Костя смутился, пробормотал: «Здравствуй», тут же столкнулся с другой танцующей парой и, когда танец кончился, прочно устроился на диване у затемненной стены. Вставал только раза два, когда провозглашались очередные тосты.

Кира подошла сама, села рядом и спросила:

— Куда собираешься поступать? Тоже в военное училище?

Костя сжался: «Почему «тоже»? Как твой Юрка, что ли?» Это было невыносимо — чувствовать ее рядом, думающую о другом.

— Не знаю еще, — ответил он, хотя его твердое намерение идти в артиллерию было всем известно.

Она коснулась пальцем его плеча и заглянула в глаза.

— Неужели передумал?

«Может, все не так, как мне кажется», — мелькнула мысль, но сразу же Костя увидел самого себя, размахивающего руками, заикающегося от возбуждения, и величественно-спокойного, насмешливого Юрку и опустившую голову, чтобы спрятать улыбку, Киру…

Патефон голосом Георгия Виноградова пел:

Она поднялась, постояла несколько секунд, ее пригласили танцевать…

Когда началась война, отец написал Полине: «Костя пусть сейчас же просится в армию. В тылу с его образованием он никому не нужен, только на фронте и место здоровому парню. Если, паче чаяния, его не будут брать, можно обратиться к секретарю горкома, который хорошо меня знает».

Но Ватолина взяли без протекции. Через неделю поздно вечером он, чмокнув в мокрую щеку тетку, сел в поезд, а рано утром был на месте.

Еще через день Ватолин, помывшийся в бане, постриженный под машинку, обмундированный, стоял в толпе гудящих, неуклюжих в непривычном одеянии, абсолютно схожих юнцов. И внезапно услышал хорошо знакомый командирский голос: «Внимание, товарищи курсанты!» То был голос Юрки Павельева. Ватолин очень обрадовался. Встретить в чужом городе почти близкого человека — это ли не удача?

…Костя закончил письмо, свернул его, положил в конверт — один из тех, что прислала Поля, и сунул в карман. Сладко потянулся. Батарее осталось спать час. Скоро он прокричит: «Подъем!», сдаст дежурство второму дневальному, позавтракает и — на боковую, пока все будут мерзнуть на полигоне.

…Уезжать должны были Павельев, Ватолин и Синельников в одной теплушке. Однако накануне отъезда бывший старшина, ныне лейтенант Павельев объявил:

— Мне разрешили на три дня домой заглянуть. Стариков надо навестить. — Помедлив, добавил: — И Кира звала.

Поезд уходил метельной февральской ночью. Костя с Семеном грелись у железной печки, сидя на поленьях. Семен говорил:

— Ничего-о… После войны поедем ко мне домой в мягком вагоне. Я уступлю тебе верхнюю полку.