В штабе артиллерийского полка, расположенном в отдалении от передовых позиций, в полуподвальном этаже толстостенного каменного дома, собралось человек двадцать. Завидев разом столько начальства, Ватолин смутился и невольно задержался у двери, но тут же постарался взять себя в руки, вошел, козырнул и сел возле командира третьего дивизиона капитана Борейшо.

Были другие свободные места, но он выбрал это, так как Борейшо нравился ему. А чем нравился — Ватолин сразу не объяснил бы. Скорее всего мягкой, немного застенчивой улыбкой, совершенно неожиданно сменявшей на его лице выражение жесткой решительности. А кроме того, командиры взводов из третьего дивизиона очень гордились своим начальником. Он, мол, и самый грамотный, и самый смелый, и вообще другим до него далеко.

Может, главным, что располагало к капитану его подчиненных, и была его обезоруживающая улыбка. На войне она — редкость, тем более — в обращении начальника к подчиненным;. Если такой начальник еще и дело знает, и о людях умеет позаботиться, и характера твердого, — авторитет ему обеспечен.

Увидев Ватолина, капитан Борейшо не преминул улыбнуться и подмигнул: здравствуй, дескать, и не робей. Костя окончательно решил, что командиры взводов из третьего дивизиона не врут: их капитан лучше всех! Потом подумал, что было бы замечательно, если бы Борейшо командовал полком. Тогда бы он, Ватолин, чувствовал себя сейчас иначе. Впрочем, он согласен оказаться командиром взвода в третьем дивизионе — это куда лучше, чем сидеть тут в окружении старших по званию и по возрасту и ждать, когда гроза разразится.

Гроза, однако, разразилась не над Костиной головой. Майор Машковцев, обрисовав обстановку, заметил, что командир дивизии не очень ругал артиллеристов за большие потери, поскольку танки все же не прошли и сожжено их немало.

— А ругать надо. И начинать надо с вас, — майор обратился к командиру первого дивизиона. — Да, с вас… Не смотрите на меня удивленно, не ешьте глазами — я не съедобный. Хотите сказать, что потерь у вас мало? Так откуда им быть, если противник вас не тронул. А если тронет?

Командиры сидели хмурые, Все знали, что стрелковый полк, поддерживаемый первым дивизионом и находящийся на левом фланге дивизии, атаке не подвергался, и, наверное, все думали: «А в чем тут вина командира дивизиона?»

— Я сегодня ночью был у них, — продолжал майор. — Расположились на лужайках да под кустиками. Как на курорте. Ни одного окопа полного профиля. Ни одного! Все наружу…

— Грунт у нас тяжелый, — выдавил командир первого дивизиона. — Камень.

— Камень? Долбите камень, взрывайте, зубами грызите — что хотите делайте, а люди должны быть укрыты. Вы знаете, между прочим, почему второй дивизион выстоял? Пятая батарея, например? Хотя и там разгильдяи тоже…

Командир полка повернулся к Ватолину и, увидев, что тот собирается встать, махнул рукой:

— Сиди, сиди… Так вот, пятая батарея выстояла, потому что окопалась, как положено, а не грелась на солнышке, подобно некоторым. Вот и вся причина.

Ватолин уставился в пол. Ему казалось, что все взоры обращены на него, командовавшего в том бою пятой батареей, и все думают: «Смотрите, какой примерный выискался, всему полку образец». И, конечно, усмехаются. Из смущения его вывел все тот же командир полка:

— Только не думайте, что я хвалю пятую батарею. И не собираюсь! Один блиндаж завалился после первого же попадания, и весь орудийный расчет тю-тю… Пять человек как не бывало! Это же нелепость! Навалили бревна в шесть накатов, а закрепить их понадежнее не додумались. Ума не хватило! Училища пооканчивали, кубари в петлицы понавтыкали, а думать не хотят.

Ватолин удивился такому повороту в оценке действий бывшей своей батареи: сначала «окопались, как положено», потом — «ума не хватило», но, посмотрев вокруг, увидел по выражению лиц, что никто не удивляется, все слушают со вниманием. Видимо, считают, что так и быть должно и того требует правило, которому неукоснительно следует командир полка: отличился — награди, провинился — накажи.

Никто не удивился, поэтому и следующему неожиданному повороту в речи майора Машковцева.

— Еще раз повторяю: окапываться и окапываться. Кто не выполнит этого требования, ответит по всей строгости. — Майор погрозил пальцем командиру третьего дивизиона: — А вы, Борейшо, смотрите мне… Опять я ваших архаровцев в мыльном пузыре встретил.

«Мыльным пузырем» называли специальное банно-прачечное подразделение, укомплектованное сплошь девчатами. Располагалось оно позади огневых позиций артиллерии, километрах в пяти.

— Я расцениваю это как грубейшее нарушение дисциплины, — вновь повысил голос Машковцев. — РСак дезертирство, если хотите знать! Наведите порядок, капитан. Лично контролируйте.

— Есть навести порядок, товарищ майор, — ответил, вставая, Борейшо и после секундной паузы добавил: — Только лично контролировать трудновато, я ведь не бываю в этом мыльном пузыре.

Кто-то, не сдержавшись, фыркнул, другие смущенно потупились. В словах командира третьего дивизиона явно слышался вопрос: «А что вы, товарищ командир полка, там делаете? Подразделение-то женское, не подчинено вам».

В недоумении оглядев собравшихся, Машковцев понял, в чем причцна общего замешательства, и устремил взор на Борейшо: смеется или нет? Лицо капитана не выражало ничего, кроме сознания собственной вины за недисциплинированность его подчиненных. Ватолин подумал, что до командиров из третьего дивизиона разговор этот, конечно, дойдет. И уж они-то, надуваясь гордостью за своего командира, будут пересказывать разговор на все лады.

— Прошу без хаханек, — заметил, закрывая совещание, майор. — Ничего смешного я вам, кажется, не сказал. Плакать надо. И кое-кто заплачет еще у меня. Предупреждаю. Можете разойтись. Исполняющего обязанности командира второго дивизиона прошу задержаться.

Ватолин не сразу понял, что просьба относится к нему, и шагнул к двери, но спохватился и, круто повернувшись, вытянул в ожидании руки по швам.

— Подойди поближе, — позвал майор. — Принял дела?

— Принял.

— Порядок, значит. И вот что я тебе скажу… Командуй. Командуй, как считаешь нужным и как устав требует, конечно. Не смотри, что моложе других и по званию ниже некоторых. Требуй и жучь нещадно. Без этого нельзя, порядка не будет. А главное — найди себя. Ясно?

— Ясно, товарищ майор, — отчеканил Ватолин, хотя и не понял, что значит «найди себя». Что за этим кроется?

Об этом размышлял лейтенант, выходя из штаба. А на крыльце его взял под руку капитан Зарахович — заместитель командира полка по материально-техническому обеспечению.

— Я вас поджидаю… На склад не можете сейчас заехать? Тут недалеко.

— Зачем?

— Обмундирование обновить вам не мешает, — доверительно, наклонив к собеседнику голову, проговорил замполка.

— Обновить?

Для Ватолина это было вовсе неожиданно. Мгновенно оглядев себя, он порозовел и отвел глаза в сторону: хлопчатобумажные шаровары изрядно поистрепались и местами покрылись неопределенного цвета пятнами. На батарее никто бы на это не обратил внимания — все такие же. А вот на фоне командиров полкового и дивизионного масштаба выглядел он неважнецки. Те тоже не щеголяли, однако видно было, что на земле не валялись, смазку, перемешанную с копотью, боками своими не обтирали и снаряды к животам не прижимали.

Ватолину не хотелось ехать на склад.

— Некогда сейчас, — ответил он просительно.

— Потом нельзя, — развел руками Зарахович. — Командир полка мне намекнул: позаботься, мол, о молодом комдиве. А если некогда, пошлите кого-нибудь. Хотя бы вот сержанта, — капитан кивнул на державшего наготове коней Недайводу. — Ваш это? И его попутно приоденем, чтоб соответствовал…

— Поезжайте, Недайвода, с капитаном, — обрадовался Ватолин. — Я один доберусь.

Он решил отправиться на свою пятую батарею, где все так привычно, где цет подчеркцуто предупредительного, непроницаемого начальника штаба и никто не будет с плохо скрываемым любопытством разглядывать новоиспеченного комдира. Пятую батарею он оставил внезапно после тяжелейшего боя. Что-то там сейчас делается? А вдобавок, рассуждал Ватолин, погибший командир дивизиона огневые позиции объезжал регулярно, следовательно, и ему надо — таков порядок.

На батарее его встретил лейтенант Витя Заруднев, бывший командир второго огневого взвода. Витей и Витюшей его называли все командиры в глаза, а за глаза в шутку именовали: «Поручик граф Заруднев». Неизвестно, когда и по какому случаю прицепилось, к нему это «поручик граф». Но прицепилось крепко. Вцной тому были, наверное, отменная рыправка лейтенанта, тонкая талия, огромные голубые глаза и длинные ресницы.

Заруднев лихо отрапортовал, не дожидаясь, пока Ватолин спешится:

— Товарищ комдив, пятая батарея занимается согласно распорядку дня.

Он сказал «комдив» совсем не потому, что хотел польстить Ватолину. Нет, ему самому было приятно называть его так. Он, как и другие, удивился стремительному продвижению Ватолина, но первый среди других заявил, что так и быть должно и командование здорово бы ошиблось, назначив исполняющим обязанности кого-то другого. Заруднева тянуло к немногословному, предпочитающему держаться в тени и, помимо своего желания, выделяющемуся среди многих лейтенанту. Ему нравился Ватолин, как Ватолину по душе был капитан Борейшо — нравился безотчетно.

Заруднев Теперь командовал батареей и хотел показать, что с новыми обязанностями осваивается. Показать не для того, чтобы похвастаться, а с единственной целью — не огорчить лейтенанта, не дать ему повода во что-то вмешаться, что-то делать за него.

Направились к орудиям. Накат над окопом, в котором погиб целый расчет, уже восстановили и замаскировали. Убитых похоронили позади, метрах в двухстах, не в братской могиле, а каждого по отдельности. Пять холмиков, покрытых дерном, выстроились в ряд.

Все пятеро из бывшего его взвода и все в Костином представлении — старики, возрастом лет тридцати пяти — сорока и более. К Ватолину они обращались не иначе как «товарищ взводный», сохранив привычку обращаться так, видимо, со времен срочной службы в Красной Армии, с начала тридцатых или еще с двадцатых годов.

Службу несли исправно. Хлопот не доставляли, порядка придерживались строго. Один только Петр Колотилов нарушил его однажды, и то при особых обстоятельствах и с разрешения командира.

Было это еще в тылу, незадолго до отправки дивизии на фронт.

В короткий перерыв между занятиями Колотилов подошел к командиру взвода и, испросив, как водится, разрешение обратиться, выпалил:

— Прошу дать увольнительную на два часа.

Ватолин от удивления не сразу нашел что ответить и молча разглядывал бойца. Всякие отлучки из подразделения строжайше были запрещены, и давно уже с подобными просьбами никто не обращался. И вдруг старику Колотилову понадобилось целых два часа!

— Зачем вам увольнительная? — спросил наконец лейтенант.

— Жена приехала, товарищ взводный, — смущенно произнес Колотилов и, дабы лейтенант не подумал, что он успел уже без разрешения отлучиться и встретиться с женой, пояснил: — Видел ее у дороги, когда шли в поле…

— Издалека она? — спросил Ватолин только для того, чтобы протянуть время. Разрешить столь длительную отлучку он не имел права. В лучшем случае он мог разрешить бойцу обратиться к командиру батареи. Но едва ли и тот отпустил бы. А до командира дивизиона высоко, к нему по такому вопросу командиру взвода хода нет… Может, политрука попросить? Только политрука-то надо еще найти, а Колотилов — вот он, стоит и взирает на своего взводного как на бога и объясняет:

— Не-е, не издалека. Вологодские ведь мы, здешние…

Объясняет и, должно быть, думает так: раз вологодские, значит, появление жены в районе военного городка закономерно и не встретиться ей с мужем никак нельзя, не позволить такую встречу никто не сможет. Заметив, однако, в лице лейтенанта вместо выражения радости за него нечто похожее на растерянность, Колотилов умолк и потупился.

— Ладно, — сказал Ватолин. — Идите.

Вернулся Колотилов через два часа точно, когда занятия подходили к концу, и снова:

— Товарищ взводный, разрешите к вам обратиться.

Лейтенант приготовился рассердиться: «Неужто, нахал, еще попросится!» А Колотилов, вытянув руки по швам и наклонившись вперед, чтобы никто из стоящих поблизости его не услышал, запинаясь, заговорил:

— Жена просит, товарищ взводный… Чтобы вы того… Подошли. Недалечко здесь…

— Я?! Зачем?

— Угоститься… Постряпушки домашние, немудреные. То, да се. Уважьте, товарищ взводный.

Рассердиться было в самый раз: и бойца, позволившего себе вольность в обращении к начальнику, поставить на место, и авторитет свой командирский укрепить. Так считал Ватолин, так, по его убеждению, поступил бы, например, Абакумов, окажись на его месте. Но он не рассердился, потому что понял — не поймет боец его гнева, не признает за собой никакой вольности в обращении к начальнику. Нет в его тоне, в его глазах и намека на какую-то вольность. Он только обидится за себя и еще больше — за жену, приехавшую с домашними постряпушками хоть и не издалека, но и не из соседней деревни.

И еще было обстоятельство, смягчившее командирский гнев: в животе у него засосало, обед был давно, ужин еще не очень скоро. Да и что это за ужин… Тыловая норма питания такая, что есть хочется каждодневно и ежечасно, тем более что с шести часов утра до одиннадцати вечера — на ногах, в лесу и в поле. Ватолин решил, что под вечер его все равно никто не хватится, на крайний случай можно как-то объяснить свое отсутствие, и сказал небрежно, глядя в сторону:

— Ладно, пойдем немного погодя.

Маленькая, с натруженными, темными от загара руками жена Колотилова ждала их на лужайке, затененной старыми березами. На большой домотканой скатерти были разложены пироги и домашнее печенье из темной муки. Один пирог оказался с картошкой, другой с капустой и луком. И оба были удивительно вкусные. Ватолина сморило, он поел и заснул.

Когда проснулся, солнце уже садилось. Лежал он головой на свернутой вчетверо кофте, накрытый шалью. Женщина сидела, подперев щеку рукой. Губы у нее чуть заметно шевелились: рассуждала о чем-то. Увидев, как Ватолин, сбросив шаль, проворно поднялся и, озираясь, стал оправлять гимнастерку, махнула рукой и проговорила:

— Да всего час какой-то и подремал… Отдохни еще. Петя сказал: тебе можно повременить, а сам побежал — проверка, говорит, у них вечерняя.

«Хорошо хоть сам ушел, — подумал лейтенант. — Смотри-ка, не воспользовался тем, что командир взвода тоже в отлучке». И окончательно решил, что правильно поступил, отпустив Колотилова на свидание с женой. А перед ней чувствовал себя неловко: наелся и на тебе — уснул.

— Спасибо большое за угощение, — начал он прощаться.

— На здоровье, милый. Дай вам бог всем целыми остаться. — Лицо ее, недавно казавшееся розовым от загара, теперь потемнело и глаза сузились, — Когда же ты командиром успел стать? Молоденький такой…

Ответа она не ждала, ни к чему ей был ответ.

— Мой-то Петр не ахти какой вояка. И за него сердце болит — мочи нет, а уж за таких, как ты, — и вовсе. Ну иди. В добрый час, сынок.

…Напрасно сомневалась жена Колотилова: ее Петр был воином не хуже других, а может, и лучше многих — как теперь узнаешь, если, как многие, погиб в одном из первых боев. Здесь лежат пятеро, а по всему широкому фронту дивизии, наверное, тысячи. Тысячи не угнанных еще по-настоящему ни товарищами, шагавшими с ними рядом, ни их командирами.

О тех, кто погибнет позже, дольше, наверное, будут помнить и больше жалеть, потому что лучше будут их знать.

Только одного из пятерых мог представить сейчас Ватолин: запомнились пироги и лужайка, затененная старыми березами. Виделись еще и большие натруженные руки, худенькая женщина с потемневшим лицом, ее глаза. Женщина знала Петра Колотилова лучше всех и помнить его будет дольше всех, всегда. Каждого кто-то знает и обязательно кто-нибудь будет помнить.