– Ну что, рыцари овального стола, тесновато стало? – Забелин обозрел сделавшийся узким стол для совещаний. В стороне за внесенным компьютерным столиком с раскрытым блокнотом на изготовку излучала парфюм и снисходительное благоволение к сыпящим комплименты мужчинам Яна.

– В тесноте, да не в обиде, – утверждая себя в правах члена команды, пошутил Клыня. Маленькому Клыне было удобней остальных: отвоевав себе кусочек стола и поджав чуть локотки, он ощущал себя вполне комфортно. Да еще в виду Яны. Чего нельзя было сказать о ерзающем длинными руками по столу Жуковиче.

Не было Лагацкой, и Забелин с неудовольствием решился начать совещание, когда из приемной послышалось энергичное цоканье, которое на секунду умолкло у двери. Затем дверь тихонько приоткрылась, и в нее просочилась миниатюрная девушка с аккуратненько уложенной на голове желтой копенкой. На этот раз она была в белом, облегающем ее платьице.

Но – и это стало причиной общей оторопи – к ногам этой дюймовочки были приторочены тяжеленные туфли с загнутыми кверху носками.

– Наверное, чтоб ветром не сдуло, – отвечая на общий вопрос, догадался Жукович.

Лицо вошедшей покрылось пятнами.

– Опаздывала, – пролепетала она, совершенно теряясь, потому что на самом деле купленные накануне туфли составляли до этой минуты предмет ее гордости.

– Прошу любить. – Забелину стало жаль неказистую пигалицу. – Юлия Лагацкая – новый член нашей команды.

– Так секретарша вроде есть, – робко напомнил Клыня, переглянувшись с перепуганной Яной.

– Юля – специалист по работе с ценными бумагами.

Он постоял рядом с девушкой перед таращащимися на нее подчиненными.

– Да, мужики, – удрученно протянул он. – Джентльмены из вас… На SORRI, и то не наберется. Ну, место-то даме…

Первым подскочил Дерясин, за ним сияющий Клыня. Нашли стул, раздвинулись, и – странное дело: за тесным столом стало просторней. Даже Жукович нехотя свел поближе острые свои локти. И вовсе уж к потрясению Забелина, незаметно проверил узел галстука Подлесный.

– Итак, доклад Подлесного. Работаем сидя.

Подлесный раскрыл могучую, свиной кожи папку с потускневшим тиснением «Участнику совещания руководителей правоохранительных органов». Внутри увесистой папки стыдливо затерялся одинокий листик.

– Прям-таки Остап Бендер при учреждении «Рогов и копыт», – не удержался Жукович.

Недружественная реплика, впрочем, разбилась о невозмутимость докладчика.

– ВНИИ «Информтех» учрежден в пятьдесят восьмом году, – начал он. – Акционирован в девяносто шестом. На сегодня шестьдесят процентов акций у так называемого трудового коллектива, сорок процентов, как мы знаем, у государства. В настоящее время переданы в ведение Московского фонда имущества и выставляются на аукцион.

– То есть поставили на институтишке жирный крест, – прокомментировал для Юли ее сосед Дерясин. Он, как и другие, то и дело поглядывал на нового члена команды. Юля же, хоть и не отошла еще от ужасающего прокола, добросовестно делала быстрые пометки.

– Теперь отдельно по фигурантам. Ключевая фигура – член-корреспондент Академии наук некто Мельгунов Юрий Игнатьевич.

Забелин заметил, что при сочетании «некто член-корреспондент» по лицу Лагацкой пробежал знакомый ему лучик.

– Мельгунов на сегодня – генеральный директор. Он же, в нарушение законодательства, председатель совета директоров, он же – царь и бог. Совет директоров составлен в основном из членов ученого совета – есть у них такой орган. Это при Мельгунове вроде марионеточного правительства. Говорят, мировая величина, поэтому с ним даже в Минобороны вынуждены считаться, хотя характер паскудный.

– Насчет характера откуда информация? – поинтересовался Забелин.

– В основном из Минобороны. Много, говорят, настрадались.

– Впредь, давая характеристики, извольте пользоваться исключительно добросовестными источниками.

– Слушаюсь, – стараясь выглядеть бесстрастным, кивнул Подлесный. – Могу продолжать?.. Второй по значению человек – Александр Борисович Петраков, пятидесяти двух лет, финансовый директор. Ранее завлаб в институте, затем, по рекомендации Мельгунова, работал в министерстве. Мельгунов же его назад и выдернул в девяносто седьмом. В Министерстве характеризуется как крепкий исполнитель. Вся финансовая деятельность: кредиты, аренда – на нем. Мельгунов в это дело не влезает. Есть сведения, что институт набрал невозвратных долгов и назаключал какие-то липовые договора. Но чтобы это дело упрозрачить, нужно прокачать бухгалтерию. А туда пока доступа нет – всюду люди Петракова. Штат он сам ставил. Институт имеет счета в трех банках. Но основные обороты – через «Балчуг». Есть предварительная информация, что у самого Петракова там за последний год появились крупные вклады.

– Так кто ж из них двоих тогда ключевой? – поинтересовалась Лагацкая.

– Мельгунов, – уверенно ответил Подлесный. – Я уже говорил – это железный кулак. Потому, думаю, схема здесь такова: Петраков – это его «засвеченный» человечек, кошелек. А сам членкор, как человек умный, держится в тени и качает свой личный интерес через кассира – то есть через финансового директора. Думаю, если у Петракова вклады в «Балчуге», то у Мельгунова – не иначе как на Западе. Ну а то, что они в связке, это очевидно.

На этот раз согласно кивнул даже вечный его недруг Жукович.

Забелин припомнил глаза «подпольного миллионера», заблестевшие при виде поданной на стол семги.

– Какие еще накоплены тонкие наблюдения?

– В последние дни в институте идут какие-то подвижки. – Насмешливые, неясного происхождения реплики шефа слегка сбивали Подлесного. – Мельгунов, до того управление институтом возложивший на Петракова, неожиданно активизировался. Даже представил еще одного зама – некто Флоровский. Детально пока не знаю, но тоже бывший сотрудник. Вернулся из США. Лошадка темная.

– То есть засланный казачок? – окончательно развеселился Забелин.

– Не исключено, – отрезал Подлесный. – Я уже говорил, что вокруг института американцы крутились. Так что прокачать бы стоило. Да, и еще. Реестр акций институт ведет сам. Ответственная – некая Власова. По ней информацию еще не подобрали. Но самая неприятная для нас вводная, – не дождавшись на сей раз реакции Забелина, продолжил докладчик, – позиция Мельгунова и совета директоров. Здесь вероятно активное противодействие. Они, видите ли, патологически не доверяют российским финансовым организациям.

– По-вашему, это патология? – лукаво, под общее веселое оживление прошелестел женский голос. Сама Юля при этом оставалась с невозмутимым лицом.

– Я с позиций наших интересов.

– Другими словами, отдаваться не захотят, – перевел Дерясин.

– Ну что ж, аналитические навыки вы продемонстрировали. А вот с фактами пока негусто, – оценил трехдневные хлопоты подчиненного Забелин. – Но даже из этого видны вводные! Во-первых, нам будет жестко противостоять руководству института, имеющему рычаги влияния на сотрудников. В позиции этой, впрочем, есть для нас и приятное – институт, похоже, девственно чист, то есть все акции на месте. Хотя напрягает связка «Балчуга» и Петракова. Здесь возможны сюрпризы. Поэтому, Вячеслав Иванович, углубляйте информацию в кратчайшие сроки. Теперь ставлю задачи по направлениям. Кредитование!

– К концу недели получаем первый транш, – горделиво доложил Дерясин.

– Второе – аукцион по сорока процентам. Здесь – ответственный Жукович. Вторым номером – Клыня. Через неделю мне подробный сценарий по всем позициям…

– Да все понятно, Палыч. Не первый год замужем, – с обычной развязностью отреагировал Жукович. – Даже не держи в голове – отсосем мы эти акции. Да и где еще другие психи найдутся, чтоб полезть без шансов скупить контроль?

– Через неделю – письменный сценарий… Третье, и самое трудное, – подготовить общую концепцию операции. – Предвидя реакцию, Забелин сделал паузу. – Это вам, Юля, гостинчик.

Оглядел вытянувшиеся лица.

– Отдельно для тугоумков: всю получаемую информацию – Лагацкой. Всю! – Он жестко посмотрел на скривившегося Жуковича. – И еще раз о конфиденциальности – все протоколы совещаний в одном экземпляре и только за моей подписью. Это понятно?

– Чего не понять? – За те полчаса, что шло совещание, возбуждение с Яны спало, и она сделалась какой-то неулыбчивой. Только теперь Забелин сообразил, что с момента появления Лагацкой он, а похоже, и остальные как-то забыли о сидящей в стороне эффектной секретарше.

Изнемогший от долгой, изнуряющей зимы Китай-город дождался апреля. Обмотанная развевающимися шарфами, надышавшаяся весеннего воздуха молодежь торжествующе облепила место своих сходок – памятник героям Плевны, только что освобожденный от досок, которыми он был заколочен на зиму.

Поколебавшись, Забелин повернул в сторону Варварки – из кадров дважды напоминали, что пора формализовать изменившийся статус в банке – подписаться под приказом о понижении.

Но главное – под этим предлогом Забелин хотел прощупать источник утечки информации. Кто-то же сообщил Онлиевскому о начале скупки. Но еще важнее было понять, догадываются ли в банке об истинной договоренности между ним и Второвым. И прежде всего в главном сосредоточении информации – в кадрах.

В связи с последними событиями Забелин все чаще возвращался к занимающим его мыслям о потаенном могуществе кадрового аппарата. Этом термометре, безошибочно оценивающем, здоров ли ты, а если болен, то есть ли перспективы выздоровления. Этом сейсмографе, предугадывающем глубинные, пластовые подвижки. Грубы порой кадровики в общении, но – тонки их натуры. Над тобой еще ясно, ты, кажется, всевластен. И тот же начальник кадров при встрече бежит к тебе с вытянутой издалека рукой. Но вот мимо проскакивает тихонько его подчиненный, вместо привычного искательного взгляда вдруг – рысий рывок в сторону, и твоему секретарю нужную выписку приносят не тотчас, и указание твое выполняется не сразу, а как бы куда-то проваливается. И всякий имеющий аппаратные уши понимает – барометр ждет над тобой грозы. Бывает и напротив. На тебя хлещет, просто-таки заливает и нет спасения. И смышленые сослуживцы не торопятся первыми поздороваться, и ушлые, держащие нос по ветру хозяйственники, в предвидении близкого твоего падения, не меняют вовремя перегоревший кофейник, приносят сервиз не того качества, задерживают машину на профилактике. А кадровики у всех на глазах мчатся с зонтом на помощь, рискуя вроде бы навлечь на себя немилость руководства. И ты понимаешь – в этот раз тебя вынесет. Порой кажется, что перед тобой самонастраивающаяся система, подчиняющаяся единственно внутренней, недоступной посторонним логике. И сам этот аппарат создает и формирует то, что потом руководители принимают за собственные решения. Вот почему хотелось Забелину при встрече с Каплуном посмотреть, поверил ли тот в разрыв между ним и Второвым, – обмануть ожидания профессиональных лицемеров потрудней, чем механический детектор лжи.

Впрочем, кое-что можно определить и по косвенным признакам. Вот первый из них.

Увидев привычный «БМВ», охранник на въезде с механической приветливостью поднял шлагбаум. Стало быть, из элитарного списка имеющих право проезда во внутренний дворик Забелин пока не вычеркнут. Возможно, впрочем, всего лишь по забывчивости исполнителей.

Без предъявления пропуска прошел он и внутрь банка. И здесь оказался остановлен радостным приветствием поспешившего к нему от лифта полненького человека с вплюснутой в плечи головой – начальника расчетно-кассового центра банка Николая Николаевича Клыни.

Забелин в досаде остановился. Во-первых, стремясь избежать лишних объяснений, специально подгадал время визита под обед, во-вторых, предположил, что, несмотря на искательную улыбку старшего Гайшени, разговор получится не из легких. Как Тарас Бульба в Сечь, Николай Николаевич привел за собой в банк двух своих сыновей. И в недолгой пока истории банка семейство Клыней заняло особую, знаковую ступень. Всякий раз на годовом собрании Второв воспроизводит абзац о преемственности поколений, и всякий раз Николай Николаевич, потея от волнения в первых рядах, ожидает услышать в качестве вдохновляющего примера короткую ссылку на отца и сыновей Клыня, локоть о локоть несущих трудовую вахту на благо… и прочая. А услышав, неизменно искоса, стараясь не подать виду, ревниво ищет реакции окружающих, трогательно гордясь сыновьями. Неплохими, надо признать, сыновьями. Сам Николай Николаевич был из тех негромких, но крепких, досконально знающих свои обязанности профессионалов, на которых, собственно, и держится всякое дело.

– Николай Николаевич. – Забелин, опережая упрек, приобнял старика. – Видит Бог, не хотел я Юру забирать.

– Все знаю. А что тут сделаешь? Я и сам не сплю. Но влюбился мальчишка. Что ж теперь? Так уж лучше при вас. Да?

Он заглядывал Забелину в лицо, привставая при этом на носки старых, в трещинах туфель, – год назад Клыня овдовел.

– А там, глядишь, гроза минует, вместе на кредитование и вернетесь. Кто ж его лучше вас-то обеспечит? И то сказать, такие понабежали – это ж ужас. Вы знаете, через меня вся наличность идет. А инкассация – это пульс банка. И как же зачастил! Я ничего не хочу сказать насчет Звонаревой. Наверное, у себя в Иванове она была на месте. И здесь, бог даст, со временем разберется. Но так сразу раскачивать. Деликатнейшее ведь дело. Конечно, ничего нельзя утверждать. Но ведь симптом? Да? Так я насчет Юры надеюсь.

Клыня воспроизвел неудовольствие многих в стремлении разрушить влияние прежних лидеров Второв на ключевые должности стал «выдергивать» управляющих иногородними филиалами. И теперь отлаженные банковские связи то и дело потряхивало и обрывало.

В кабинет начальника кадров, или, на новороссе, директора департамента персонала, Забелин вошел, по обыкновению, без стука. Здесь, до раскола, у них было место совместных развеселых «спивок», как определял эти мероприятия многомудрый тамада Баландин.

Главный персональщик, обхватив голову, мучительно корпел над каким-то документом. При первом звуке вскинулся на дверь взглядом законно раздраженного человека, отвлекаемого от важного дела. В лице его от неожиданности в калейдоскопическом ритме проскользнула вся изготовленная гамма реакций – привычная, с оттенком интима приветливость сменилась воспоминанием, покрывшим черты неприязненной сухостью, поспешно, впрочем, перешедшей в окончательное выражение – официально-деловитое, но с намекающей ностальгической ноткой приветливости.

С этим выражением Каплун и поднялся.

– Не ждал без звонка, – признался он, и Забелин припомнил охранника на шлагбауме – как бы не уволили парня.

– Так твои изнапоминались. Давай приказ – подмахну. – Забелин прошел к холодильнику позади стола, достал минералки – было жарко – и, не церемонясь, заглянул в оставленный Каплуном текст. В середине листа было аккуратно выведено одинокое пока предложение «Система внутренних коммуникаций – это вертикальные и горизонтальные механизмы межличностных взаимосвязей персонала банка».

– Не пишется, – пожаловался Каплун. Он уселся в одно из двух кресел у столика для гостей, пригласив Забелина занять другое. – Как ты там?

– Там – это где?

Каплун мелко засмеялся, словно заслышав изящнейшую шутку.

– Ну темнила. Ты ж у нас теперь на спекулятивные поглощения сел.

– Так и спекулируем помаленьку.

«Неужто и впрямь ни о чем не догадывается?» – М-да. Зол на тебя Папа, – посочувствовал Каплун. – До сих пор зол.

– Вот и пусть утрется. А кому подтереть в банке найдется: холуев немерено.

– Это есть, – голосом увеличивая дистанцию, согласился Каплун.

– А что у вас новенького?

– Наше дело ассенизаторское. Чистимся к наблюдательному совету.

Собственно, в этих словах было все. И ответ на главный для Забелина вопрос об истинной договоренности между ним и Второвым Каплун – а уж он-то из ближних! – не знал. И жесткое «мы», которым начальник кадров отмежевался от всех, кого считает противниками Второва, и слово «чистимся». Да, Второв последователен и в этом – времени не теряет.

– Сам-то к нам не надумал? – придвинулся Каплун. – Ну, сдурил сгоряча, наговорил на правлении лишнего. Но теперь-то расклад очевидный. Примыкай. Папа тебя ценит – уж я знаю. Хочешь, сведу?

Дверь быстро раскрылась, и в нее заглянул шумно дышащий Керзон.

– Что, уж и зайти не считаешь нужным? – игнорируя неловко приподнявшегося Каплуна, напустился он на Забелина.

– После планировал, – слукавил тот. От этой встречи он как раз рассчитывал увильнуть. Не случилось.

– Тогда все совпало. Пошли ко мне. – В речи Керзона не было обычных просительных оборотов, не было и доброжелательной улыбчивости. Упреждая возражение начальника кадров, коротко приказал: – Бумаги его занесешь ко мне в кабинет. Иль уж в тягость? – И, вопреки вежливому своему обыкновению, Керзон демонстративно повернулся к насупившемуся кадровику туго обтянутым банкирским задом.

– Там это… – Каплун чуть замешкался, но Керзон выжидательно стоял в дверях, и он, решившись, закончил: – Загогулину в приказе я за тебя сам поставлю. А в трудовой книжке записей делать не буду.

Даже здесь бывалый кадровик остался верен себе, оставляя пути для сближения. И хоть в сейфе у Забелина лежали еще две трудовые книжки, попрощался он с некоторой благодарностью.

Возвращающиеся с обеда сотрудники при виде спешащих руководителей, кивая, поспешно отодвигались к стенам с развешанными на них видами московских улиц. Второв начал собирать банковскую коллекцию вслед за Онлиевским. Тот увлекался видами Кремля. Второв отдавал предпочтение московской старине.

– М-да, любят тебя люди, – обнаружил неожиданную наблюдательность Керзон. Они ввалились в объемистый его кабинет, уставленный в отличие от прочих тяжелой антикварной мебелью. – Они ж не знают, кем ты оказался на самом деле.

– Палыч, не заносись на поворотах, – миролюбиво приобнял его за пухлое плечо Забелин. Но Керзона как раз и понесло.

– Экое благородство! Каплун, идущий на риск во имя другого. Да это все равно что Ионеско, пишущий методом соцреализма. – В банке шло повальное увлечение абстрактной драматургией. – Цирк они устроили. От должности его освободили. Отдался – так чего уж темнить? Тем паче цена не хилая – за восемь миллионов льготного кредита да особнячок – богатое отступное.

Он подышал, успокаиваясь.

– А ты мудрым оказался, Палыч. И – чего не думал – верток. Год сидели в одном кабинете, всем делились, а вот – не думал.

– Сам-то уверен, что не ошибаешься? Ведь сколько раз бывало, когда обрушивались мы на Второва. А потом – туман рассеивался, и кто прав выходил? Может, и впрямь в тумане то видит, что нам недоступно. Стратег-то он, чего говорить, каких мало.

– Да при чем тут это? Разве я против Папы? Это у него – кто не со мной, тот против. Вот и окружился шушерой. Разваливается банк. Папа его и рушит чем ни попадя. Славку Бажаева выгнал. Тот ему за три года половину Питера окучил. Каких клиентов отстроил. И мало – выгнал. «За появление на работе в нетрезвом состоянии». Менеджера высшего звена, который десятки миллионов банку принес, он как загулявшего слесарюгу… Да, пьет мужик. Так он и три года назад пил, а дело делал. Теперь в «Онэксиме» пьет. Треть сотрудников и чуть не всю клиентскую базу с собой увел. А Знайка этот откуда объявился? – Он ткнул в стену, за которой размещался кабинет Покровского. – Ты-то помнишь, какие у нас инвестиционщики были. Прибыли какие бешеные приносить начали. Так посмели, видишь ли, от тех прибылей процент попросить. Выпер всю команду. Другие тут же приголубили. А банк года на два отбросило. Вот цена решения. А ты говоришь? А управленец и вовсе никакой. Нам-то руки связал, а самого на все не хватает – не прежний банчок, вот и мечется. Да ты глянь только, на кого он нынче ставит.

Керзон протянул новый список высшего менеджмента.

– Сказать тебе, сколько вице-президентов развелось? Пятьдесят! Вдумайся. Не знаю, было ль у Наполеона полстолько маршалов. Знаковая, доложу, гигантомания. А ведь каждому из нахлебников этих себя оправдывать надо. ЦУ вниз спускать. Стало быть, аппарат под себя отстраивать. Фонды, лимиты. Да кто ж такие издержки выдержит. Приглядись, кто на первый план выползает. Дипломаты, замминистры бывшие. Нужные людишки. Для чего только? Или вот – неплохие спецы, но легкие, на спекулятивных операциях взросли. А банк – это… Во! – Он ткнул в овальный стол, подобно гигантскому пауку раскорячившийся на восьми гнутых дубовых лапах. Вот Папа! – Керзон с силой застучал по массивной крышке. – А вот это, – пнул ногой по одному из оснований, – мы. А теперь давай уберем эти и подставим вон те… – И он, испытывая удовольствие от удачно найденного образа, показал в угол, на застекленный журнальный столик с изящными витыми ножками. – Ничего не скажу – красивые. А только рухнет стол-то. Хоть пятьдесят ставь. То-то!

Керзон расстроенно перевел дыхание.

– Не ко времени сдал ты нас, Палыч. Ослабли мы. Савина затравили – увольняется, двоих сместили, чистит Папа кадры к совету. Уж и сам попасть к нему без записи не могу. Зато Покровский не вылазит. Стратегствуют.

– Вот на совете и схлестнетесь. Рублев человек мудрый. Глядишь, там страсти и поумерит. Палыч, дорогой! Тебе ль хандрить? Ведь какой маховик раскрутили. Теперь чтоб развалить – никакого тола не хватит. Разве что атомной бомбой. Ну ошибется Папа. Не впервой. Так набьет шишек и никому, конечно, ни в чем не признается, но сам же и подправит.

– Наивняк. Иль притворяешься? Да что теперь? – Керзон как-то обмяк, и напористая полнота его сразу стала выглядеть усталой рыхлостью. – В общем, если совет не поддержит, сам подамся отсюда.

– Уж ты-то? Какой без тебя банк?

Образ тучного, насмешливого добряка, с момента зачатия банка с мягким бесстрашием оппонировавшего Папе, казался неразлучен с самим Второвым.

– А что я? Ты-то вот соскочил. А тоже вроде был не из последних. Да нет, сам банкир, понимаю – всему есть цена.

– Что ж ты по мне как по вражеской территории? – Забелин, не имея больше выдержки выслушивать упреки от человека, чье мнение привык почитать, решился рассказать ему правду, но Керзон требовательно остановил:

– Не мельтеши, дай закончить. Я ведь вашу сделку сразу расшифровал, как узнал, что ты на институт нацелился. С чего бы, спрашивается? Площади банку, я-то знаю, не нужны. И так лишние девать некуда. Стало быть, дает тебе Папа возможность прикупить на дешевые деньги, а потом и перепродать на сторону. Миллиончиков пять на разнице выручишь, вот и навар. Так что подоплека того, что ты здесь мельтешишь, понятна. Только, – он поднял повлажневшее лицо, – я ж, хоть и с хаханьками, но по тебе себя мерил. А теперь у нас за стандарт профессор Вадик Покровский. Все свободные деньги на скупку уходят. Все подряд покупаем. Не холдинг, а барахолка. Потребуется вытащить – разве из такого неликвида без потерь выйдешь? И это стратегия? Знаешь, должно, – на днях одиннадцать процентов акций Ленэнерго за семьдесят миллионов долларов на аукционе купили. Потешил Папа гордость, как брюхо почесал, выиграл наконец аукцион. Поучаствовал в переделе. И что теперь мне, банкиру, с этим делать?

– Палыч, одно скажу: то, что я делаю, это, поверь, банку нужно.

Он готов был сказать больше, но оборвался, уткнувшись в поднятое навстречу недоброе опять лицо.

– М-да, научились мы, перейдя предел, оправдания себе находить. Так что если узнаешь, что огромный банк дал вдруг усадку, о своей роли припомни.

Керзон высвободил неприязненно плечо:

– Ну, прощай… тоже Палыч.

Давно не пребывал Забелин в таком скверном состоянии. В худшем – озлобленным, затравленым даже – бывал. Но нынешнее положение, когда полагаешь, что делаешь единственно верное, но при общении с людьми, мнение которых привычно значимо, не можешь объясниться и оттого ощущаешь себя молчаливо оплеванным, – это было в новинку.

– Алексей Павлович, вы ли? – окликнул его, едва вышел он из здания банка, маслянистый голос.

Из-за ажурной решетки церковного дворика ему кланялась одетая в темное, с напущенным на лоб черным платком и с метелкой в руке Татьяна Анатольевна Решечкина – церковный староста. Три года назад доцент МГУ, кандидат химических наук Решечкина, озаренная идеей реставрации ветхой, развалившейся церквушки – знаменитой церкви Всех Святых на Кулишках, забросила кафедру и в поисках средств на реставрацию начала хождение по банкам. Ходила истово, будто на богомолье, мягкой улыбкой отметая недобрые насмешки. И – кто ищет, тот обрящет – вышла-таки на Второва.

Полагающий себя человеком идеи, Второв, встречаясь с одержимыми людьми, всякий раз загорался, что собирало подле него уйму прожектеров, жадно ждущих денег и порой вопреки здравому смыслу их получающих. Но в случае с Решечкиной тяжело больной, уверовавший в последние годы Второв не ошибся. Тихонькая, робкая вроде бы Татьяна Анатольевна при помощи Забелина, которому Второв поручил курировать строительство, эдаким карманным бульдозером неотвратимо разгребала бесконечные бумажные завалы, доводя непробиваемых чиновников до состояния паники при виде радушно издалека кланяющейся им в пояс женщины. И через два года основатели русской письменности Кирилл и Мефодий со своего постамента наблюдали за обрядом освящения новой церкви.

С тех пор меж Забелиным и церковным старостой утвердилась нежная, с лобызаниями при встречах дружба. Редкий церковный праздник не находил он на своем столе новую просвирку или освященную иконку, которые раз за разом сгребал в нижний ящик. Просвирки погрязший в безбожии вице-президент использовал при стихийных выпивках, когда под рукой не оказывалось другой закуски.

А вот иконки… При виде Решечкиной он со стыдом вспомнил, что так и позабыл их вытащить, когда в прошлом году меняли ему мебель.

– Господи, сколь же не виделись! – умилилась Татьяна Анатольевна. – Зайдите, зайдите. Что покажу-то! Мы ведь новую чудотворную икону достать сподобились.

Удивительное качество – Решечкина говорила "я" только в случаях неудач. При всяком же своем успехе поспешно, с умиленным видом бесконечно произносила «мы».

– Как же это вы так в банке-то? – осторожно посетовала Решечкина. Они шли рядом по разным сторонам решетки, продвигаясь к входу. – Я уж и то посетовала Владимиру-то Викторовичу.

– Так получилось. – В узорчатых воротах Решечкина, перекрестив смущающегося Забелина, троекратно его поцеловала и увлекла за собой.

В полупустой затененной церкви шуршали вениками несколько старушек, одна кидала в тазик сгоревшие свечи – утром здесь проходила служба.

– Вот икона-то, – с восторгом прошептала Решечкина. – А уж как мы ее добивались-то!

Икона, по свидетельству Решечкиной, была XVII века, темная, закопченая и, как обычно, не произвела на Забелина впечатления. Он вообще не мог понять выказываемого повсеместно восторга перед русской иконописью. Не понимал, что создавали нового в искусстве плоскостные, лишенные жизни изображения в то время, когда уже умерли Рафаэль и Леонардо, вовсю творили «пышнотелые» фламандцы? Как-то во время праздничной службы решился поделиться сомнениями с Второвым, который, находясь в дурном настроении, все тотчас и разъяснил: «Мудак ты. И к тому же темный», – после чего, заметив, что на них смотрит мэр, придал лицу выражение благостности. С тех пор Забелин в искусствоведческие диспуты не вступал и потому среди банковской тусовки быстро прослыл за истинно верующего.

Куда больше Забелина заинтересовала не икона, а коленопреклоненная перед ней женская фигура, утонувшая в платке и длинной юбке, но в чем-то неуловимо знакомая.

Проследив настойчивый его взгляд, Решечкина сокрушенно вздохнула:

– Несчастная девочка. Уж не первый раз ходит. Такое горе! Ну да авось Господь поможет.

– Что с ней?

– Нет, нет. Это только между нею, мною и Господом.

Через несколько минут, завидев, что женщина перед иконой приготовилась подняться, Забелин поспешно, не без некоторого труда распрощался с добрейшей, но, по совести, приставучей Татьяной Анатольевной и, выйдя за церковные ворота, встал, невидимый, на углу.

Очень скоро показалась и заинтересовавшая его богомолка. На дворе она, скосившись назад, выгнула чуть вперед бедро, одним движением расстегнула юбку, сорвала с соломенных волос платок, все это метнула в висевшую на плече спортивную сумку и, будто отряхнувшись, обратилась в тоненькую, в тех же стираных джинсиках Юлю Лагацкую.

Дождавшись, когда она выйдет на шумную Солянку, Забелин шагнул навстречу:

– Юлечка! Какими судьбами?

– Вы?! – Девушка вздрогнула, быстро прикинула что-то. – Так, по делам. А вы? Хотя что я спрашиваю?

Позади тяжелой громадой нависал банк «Светоч».

– Предложения мои прочитать не удосужились?

– По-ра-жен! Просто-таки даже уязвлен. Вот чего не пойму, как в таком тельце – простите, сморозил…

– Ничего, я привыкла, – охотно простила Юля.

– Но в самом деле, откуда?

– То есть понравилось?

– Не то слово. Остап Бендер перед вами шкодник. А уж мы-то все – сие есть просто ничтожества.

Услышав про «сие есть», Юля было вновь встревожилась, но тотчас расслабилась, изумленная новыми, веселыми комплиментами сдержанного до сих пор руководителя.

– И еще… – При виде ее изумления Забелин смешался и, почему-то не найдя более в себе энергии поддерживать легкий шутливый разговор, вернулся к спасительному деловому тону. – Придется вам взять на себя организацию скупки в институте. Не возражаете?

– Это самое простое. Значит, с завтрашнего дня начинаем регистрировать вам компанию на Кипре. Нет возражений? Только, когда все будет готово, придется вам туда слетать.

– НАМ придется. Если верить объективке, у вас свободный английский.

– А тебе, козлу, чего ее английский? – Рядом с ними остановились и недоброжелательно оглядывали Забелина два основательно подвыпивших парня. – Вербуешь? А ты, масенькая, не бойся, защитим.

– Точно, шпиен. По роже видать. Пристает, да?

– К сожалению, нет. – Юля неожиданно для Забелина улыбнулась, отчего лицо ее из пасмурного сделалось лукавым. Увидев, что подошедшие шутки не поняли и начинают теснить Забелина, поспешно добавила: – Идите своей дорогой, ребята. Муж это мой!

Кто из троих больше поразился, сказать трудно. Один из парней, переглянувшись с приятелем, лишь пробормотал:

– Это надо. Вроде девка классная.

– Иде ты только такого старпера нашла? – посочувствовал другой. – И оба, разочарованные, поволоклись дальше, к троллейбусной остановке.

А Забелин так и остался стоять на месте.

– Простите, пошутила по-дурацки, – и, вспомнив первый их разговор, Юля уточнила: – Исключительно для пользы дела.

– Надеюсь, что нет, – припомнил тот разговор и Забелин.

– Тогда до завтра? – Она помедлила.

Он лишь тупо кивнул. Какое-то время смотрел вслед, пока девушка не скрылась в тоннеле метро. А в голове все вертелось поразившее: «Вроде девка классная». Два пьяных мужика походя увидели то очевидное, что столько времени не мог разглядеть он.

Выезжая со стоянки, увидел боковым зрением, как притормозил резко встречный «Сааб», из которого суетливо махала ему новый вице-президент банка Леночка Звонарева, но предпочел не заметить. Лишь ободряюще кивнул тому же охраннику на шлагбауме – судя по его насупленному виду, с взысканием Каплун не задержался.

Забелин проскочил по залитой майским солнцем Солянке и остановился в потоке поднимающихся к Лубянской площади машин. Скучая в пробке, нащупал мобильный телефон.

– Дэ-э! – значительно произнесли на том конце.

– Макс?

– Слушай, Стар! Я сегодня просто самый счастливый. Никогда не догадаешься.

– Заткнись, – без затей остановил нарождающийся поток Забелин. – Звоню доложить – схема полностью готова, можно согласовывать.

– Вот за то тебя люблю я. Когда и где?

– Где скажешь. Только не в казино.

– Нетонкий ты, Алексей Павлович, человек. Злопамятный. Тогда у тебя дома?

– Но без девок.

– Какие еще девки? Развратник ты старый. Я ж тебе полчаса как втолковать пытаюсь – Наташка приняла мое предложение. Пока лишь сходить в театр. Но – шажок! Кстати, в институте налоговая объявилась. Копают по-черному. Какой-то Астахов. Не знаешь, часом? Нет? Тогда чао-какао.

Слева, из парка донеслись бодрые выкрики. У того же памятника героям Плевны, где за час до этого нежились парочки, теперь проходил митинг – возле красного знамени ожесточенно жестикулировали десятка полтора человек. Среди них он с удивлением узнал своего соседа по дому – вышедшего в отставку полковника. Милого, улыбчивого человека. С искаженным от возбуждения лицом он яростно размахивал рукописным плакатом «Фюрера Бориску – на рельсы!». Столпившиеся рядом вздымали кулаки, стараясь привлечь внимание прохожих. Но те продолжали идти непрерывным потоком, не останавливаясь и лишь чуть косясь на привычную картину, – у каждого были свои, куда более важные дела. Где-то среди снующего множества людей затерялась сейчас худенькая фигурка, несущая в себе какое-то внезапно обнаруженное, неведомое ему горе.

Максим вошел в зал совета с радостным, исполненным уверенности видом.

– Ну что, отцы командиры, будем из дерьма выбираться? – в предвкушении предстоящего выступления, едва войдя, поинтересовался он.

Но услышал его лишь сидевший в одиночестве у входа круглолицый, с тщательно разложенными по лысине волосками мужчина в вытертом вельветовом пиджаке. Мужчина внимательно разглядывал через лупу разложенные ветхие нотные листы – доктор наук Федор Олегович Шишаев был широко известен в искусствоведческих кругах: на досуге он писал либретто для старинных итальянских опер. В своем увлечении Шишаев продвинулся так далеко, что по воскресеньям вел специальную передачу на телевизионном канале «Культура».

– Максим Юрьевич! При женщинах-то! – не отрываясь от драгоценных страничек, посетовал он. И, не удержавшись, похвастался: – Друзья из Италии прислали. Вещь у нас просто неизвестная. Фантастика!

Что касается оберегаемых им женщин, они вместе с остальными членами ученого совета сгрудились в дальнем углу, где шло какое-то энергичное обсуждение.

– Да что ж он, не мужик? – непривычно возбужденно вопрошал возвышающийся над остальными могучий Григорий Яковлевич Пуринашвили – когда-то знаменитый ватерполист. – Это какое счастье для страны, что у нее президент – прошу прощения у дам – с членом. Наш мормудон и рад бы – а кроме собственной страны, никого другого э… не в состоянии.

– А я согласна с Григорием Яковлевичем! – боясь быть перебитой, выкрикнула кудрявая женщина, в фигуре которой угадывалось прежнее изящество, – заслуженный деятель науки Клавдия Васильевна Шергова. – Зажрались они, вот что я скажу. И это, помянете меня, точка отсчета их конца. Проблем у них настоящих нет, если всей страной уж с полгода обсуждают, имел он ее или не имел.

– Нет уж, давайте не передергивать! – потребовала раскрасневшаяся, задыхающаяся Анна Владимировна Галанина. Расползающаяся талия ее была затянута тоненьким игривым пояском, и поэтому говорить она могла только короткими фразами. Судя по азарту, именно ее предыдущая реплика вызвала реакцию и Пуринашвили, и Шерговой. – С кем он там и что, – Анна Владимировна запунцовела с новой силой, – это не знаю. Но есть ложь под присягой. И тут происходящему иная цена. Нам пока недоступная.

– Что значит – недоступная? Кому? Вы на что намекаете?! – с удивительной остротой отреагировала Шергова.

– Что считала нужным, то и сказала. – В голосе Галаниной моментально пробудилось ответное раздражение.

– А право на частную жизнь уж и в расчет не принимаем? – желчно крикнули от окна. Судя по дребезжащему голосу, спорящие разбудили старейшего члена совета – Николая Павловича Станковича.

– Николай Павлович, господа, только не волнуйтесь, – не в первый раз напомнила находящаяся в гуще возбужденных мэтров науки и улыбающаяся навстречу приближающемуся Максиму Наташа Власова.

На сей раз страсти кипели по поводу романа Клинтона и Моники Левински.

– А, Максим! Ну-ка отчитайтесь! – азартно разглядел Флоровского согнувшийся от замучивших колик в почках доцент Рюмин. – Что в Белом доме говорят по этому поводу?

– Как раз только оттуда! Говорят, пора завязывать, а то в России из-за этого все ученые перессорились. Просто-таки стагнирует наука! – бодро отшутился Максим.

По укоризненному взгляду Наташи, по ставшими отчужденными лицам увидел, что шутка не принята, и оттого обозлился:

– Да что, в самом деле! Других проблем у нас нет? Есть!

– Именно! – поддержал входящий следом Юрий Игнатьевич Мельгунов. – И не какие-то там заокеанские… Прошу рассаживаться, коллеги! – а как раз от нас с вами зависящие. Как сделать, чтоб перестать существовать, а начать, будем говорить, жить. Для того и собрал вас.

И, демонстрируя значимость происходящего, Мельгунов не пошел в президиум, а уселся тут же, среди прочих, за огромным овальным столом, показав Максиму кресло справа от себя.

– Никого из не относящихся напрямую к сегодняшней повестке не пригласил, – разъяснил он, уловив несколько ищущих взглядов. – Здесь только те, кого знаю за соратников в прошлом и – как это теперь? Да! – компаньонов в будущем!

Он требовательно оглядел приосанившихся компаньонов.

– Такие вот времена, господа совет! Но, – он поколебался, показал, что колеблется, и с тем большей силой произнес, – как ни ненавистно нам существующее время, мы не можем допустить, чтоб дело всей жизни окончательно разрушили тупые, алчные люди, пришедшие к власти! Не им торговать достоянием России. А накопленные наши наработки – это без преувеличения – великое достояние. Надо развивать, надо поддерживать молодых.

– Костик Мишулин – очень талантливый у меня мальчик! – выкрикнула Шергова и, смущаясь неловкого молчания, закончила: – С квартирой бы помочь. Сманят ведь.

– Поможем, дай бог, – осадил ее Мельгунов. – Еще, глядишь, и тех, что разъехались, соберем. Только деньги нужны, чтоб все это поставить.

– Да уж! – вздохнул Пуринашвили. Заслуженный мастер спорта, доцент, автор нескольких изобретений, чей широкий грузинский стол был хлебосолен для всякого здесь сидящего, в последние годы тяжко, до сердечных приступов, переживал нахлынувшую нужду.

Закивали озабоченно остальные.

– Но и без хитрости теперь нельзя! – продолжил Мельгунов. – Знать надо досконально материю, в которую нас загнали. Чтоб воров этих не подпустить. Чтоб через законы, ими под себя писанные, их же и вокруг пальца обвести.

Он сделал паузу. «Да, знать бы», – читалось тоскливое на лицах членов совета.

– Есть среди нас такой человек! – значительно произнес Мельгунов, и все обратились на Максима.

– Давай! – подбодрил его Мельгунов. – Все начистоту – здесь чужих нет. Но чтоб не заумно.

– Есть не заумно! – И, подхватив на ходу чуть не забытую на столе папку, Максим пошел к трибуне, беспрерывно реагируя на бесконечные кивки и вопросы.

– И регламент. – Мельгунов снял с сухого запястья и значительно положил перед собой часы.

Взобравшись на трибуну, Максим огладил ладонью растрепавшиеся некстати вихры, оглядел сидящих – сморкающихся, подкашливающих, отирающих влажные губы, – как-то особенно стало видно, как разом постарели они – недоступные прежде вершители судеб научного молодняка. Снисходительные небожители, благосостояние которых казалось недостижимым верхом стремлений. Чего стоил очаровательный бабник Пуринашвили, использовавший всякие свободные несколько дней, чтоб быстренько смотаться в Сочи от ненаглядной своей Лианочки. Теперь огрузневший, покрытый перхотью Григорий Яковлевич шумно дышал среди прочих. Да, не случись событий последнего десятилетия, сейчас на месте многих из них восседали бы такие, как они с Алешкой Забелиным. Максим встретил прямой, подбадривающий взгляд Наташи – умный, все понимающий взгляд. Как съехидничал когда-то Алеха, в Наталье, в отличие от прочих, хватает ума понять предел своего ума.

– Буду краток. Есть, как сказал Юрий Игнатьевич, цель и есть средства ее реализации. Цель, господа совет, святая, – Максим повел плечами, в нем разгоралось вдохновение, – спасти нашу с вами науку, довести те великолепные наработки, что, будучи завершенными, составят новое слово. Оградить институт, нашу альма-матер, от растаскивания теми, о ком резко, но справедливо говорил здесь Юрий Игнатьевич. Сохранить, а где-то и восстановить научный костяк, обеспечить преемственность поколений, то есть растить, пока в силе еще такие киты, как вы, новых ученых, да наконец, и о земном – просто обеспечить приемлемый, – да что приемлемый? – достойный уровень жизни людям, вписавшим свои имена…

Почувствовав, что заплетается в собственных словесах, Максим налил себе стакан нарзану.

– Это цель. Но, как и все ныне, она нуждается в финансировании и, что не менее важно, знании законов и рычагов, которые следует использовать. Надеюсь, в этих условиях я могу оказаться небесполезен.

Он поймал лукавый взгляд Натальи и незаметно в свою очередь кивнул: понял, понял – «Остапа понесло».

– Итак, две вводных – обеспечить финансирование, необходимое для завершения тем и выхода на самоокупаемость, и при этом не потерять контроля над институтом. Первое – чисто моя проблема: думаю, два-три миллиончика для разгона хватит.

– Неужто столько заработал? – поразилась, плохо скрывая зависть, Галанина. Не афишируя, она гордилась своим сыном, в прошлом аспирантом, ныне держащим собственный контейнер на каширском оптовом рынке.

– Кое-что заработал, – отпарировал бестактный вопрос Максим. – Но главное – связей набрал, все-таки почти десять лет среди буржуинов. Так что деньги привлечем. А теперь главное – насчет контроля. Сейчас акции института распылены чуть ли не у шестисот человек. Чтобы предотвратить их распродажу – а что вы хотите? Люди. Да еще нелегко живущие. Если кто-то предложит большую цену, то кто знает, может, и авторитет Юрия Игнатьевича не остановит?

Галанина поспешно наклонила голову.

– Надо сосредоточить акции у тех, кому дорога судьба института, – у нас.

Максим, беспрерывно, как на лакмусовую бумажку при опыте, посматривающий на Натальину реакцию, увидел, что лицо ее, до того весело-ироничное, сделалось чрезвычайно внимательным.

– Это и контроль. Государство себя показало – сорок процентов акций оборонного института выкидывает на улицу, будто старье в утиль. – По залу пробежал недоброжелательный гул. – Значит, какой-нибудь зав, прошу прощения, плодоовощной базой походя скупит эти акции и придет нам диктовать условия – может, картофелехранилище в лабораториях разместить захочет. Шучу! Но не очень. Поэтому все акции, что есть, – срочно в кулак. Заодно дадим и сотрудникам заработать.

Председатель профкома Шергова азартно закивала – такая постановка вопроса обращала планируемое в акт гуманизма.

– Но – все не просто! – сбил весело-оживленную волну Максим. – Взять и переписать акции на себя невозможно. Не буду забивать вам голову всякими мудрствованиями, – указал в сторону Мельгунова, в котором снисходительное внимание пыталось скрыть напряженное стремление вникнуть, – по поводу законодательных прибабахов, направленных на то, чтоб испортить нам жизнь. Короче, чтоб не терзать, – схема есть, и вот она вкратце. Мы с вами создаем маленькое закрытое акционерное общество.

– И на него покупаем акции! – поспешно догадалась Галанина. – Стараюсь прессу читать, – стеснительно объяснилась она.

– Близко, – снисходительно одобрил Максим. – Но не в яблочко. Лобовые решения здесь не проходят. Существуют, видите ли, такие законодательные понятия, как аффилированность, крупные, заинтересованные сделки, словом, всякая бяка. Мы не можем просто скупить на эту компанию, потому что завтра появится кто-то, кто заявит, что мы злоупотребили служебным положением вопреки интересам остальных акционеров, и потребует признать в суде эту сделку недействительной.

– Тогда что же? – в простодушном нетерпении поторопил Рюмин. Было видно, что он, добросовестно пытавшийся что-то понять, окончательно запутался.

– А вот что. – Максим, в ощущении важности момента, неспешно подлил минералки, медленными глотками, игнорируя укоризненный взгляд Натальи, выпил. – Вы никогда не задумывались, почему среди нынешних банкиров так много физиков? Привычка к аналитике и свежесть подхода – вот ключи. А уж аналитическая школа нашего института, если ее, так сказать, применить в мирных целях… Короче, работаем тонко – эта акционерка, которую мы с вами учредим, тотчас создает другую, и на эту-то другую мы и скупим акции. И все – после этого можно локти кусать, но по закону не подкопаешься. Обе компании можно создать за две недели.

Наступило восхищенно-озадаченное молчание.

– Ничего не понял, но чувствую – здорово. – Похоже, Рюмин высказал общее мнение.

– А первым шагом, само собой, скупить злосчастные сорок процентов. Для этого деньги нужны срочно. И пора, конечно, оздоравливать экономику института, – напомнил Максим. – Я тут глянул – половина площадей в аренде, кредитов набрали, а бюджет меж тем лысый. Ничего не хочу сказать, – поспешно, перебивая взрыв эмоций, закончил он. – Но, быть может, у Александра Борисовича Петракова что-то не получается. Тогда надо помочь.

– Чего там у него не получается? – Юрий Игнатьевич Мельгунов поднялся, рукой осадил готового возразить Максима. – Только обещать горазд. И довольно доверяться варягам всяким. Надо срочно провести ревизию, а по результатам посмотрим, чего он там наработал. И еще скажу: хорошо, что мы таких мальчишек, как Максим, взрастили, что в трудную минуту можем опереться. Есть, конечно, и всякие Забелины, у которых одни доллары в глазах, но… И не заступайся, Максим! Доверчив ты больно. Короче, кто за поступившее предложение?.. Наталья, зафиксируй в протоколе. Да, прошу пока не афишировать. Когда все подготовим и деньги будут, тогда по моей команде каждый по лабораториям разъяснит, поставит перед людьми задачи. Все вроде?

– Ответственного надо бы назначить, – напомнил Максим.

Общий добродушный смех был ему ответом.