Как стояла она под окнами до рассвета, знает только дуб многовековой, что растет возле дома зимой и летом под фонарной лампой бестеневой. У нее была его красная зажигалка, у него было все, что она могла подарить – а было ей ничего не жалко, перед ней всегда расступалась любая мгла, алкогольный морок, безденежье и болезнь. Он припас для нее два жестоких слова: «не лезь, не лезь». А она все лезла то в окна, то на рожон, и благодарила, что был с ней честным, отводила ладонью призраки бывших жён, а потом исчезла. Наступает святая ночь в голубиных перьях с тридцать первого на первое января. Все его любови, надежды, веры вдруг выходят замуж, ни слова не говоря. Он выходит с работы, откуда его уволят через день, он не знает о том ещё. И свидетельство невыразимой боли скатывается в джунгли небритых щёк. Молодой человек, с которым идёт она, не похож на него самого ничуть. И глаза у неё сияют, как рождественских два окна, и она, склоняясь к него плечу, синей птицей щебечет о том, о сём, о десятом и пятом, о чем ему не понять, про дары инквизиции, ягодный чернозём, и какой — нибудь старославянский ять — и того, чьё окно на неё не пролило света, узнаёт, но виду не подаёт. Он себя ощущает израненным и раздетым, и мороз щипает, как медицинский йод, мимо едут маршрутки в центр, налитые людьми, как грозди спелого винограда, мимо едет история, он плетётся в самом конце парада: «Как так вышло, что ты ни капельки мне ни рада? Брось его, оглянись; я же тебя и правда никогда не любил, жизнь меня ничему не учит, но кого в этом новом году я теперь буду мучить?» Бог молчит нахмурившимся проспектом и прощает его. На всякий пожарный случай.