Говорили многоумные люди: «если терпит всю тебя, значит, любит… если гонишь со двора да в три шеи, а любовь его к тебе хорошеет — знать, держи его, играй в десять пальцев, чтоб за воздух потом не хвататься, до полудня не спи на полатях, накрывай на стол, одергивай платье, не ищи в стоге сена иголку». Говорили, да что же ей толку! С добрым молодцем сводила жизнь вместе, не стерпелось, не слюбилось невесте — не сдержала красна девица слова. Полюбила девка молодца злого, что любил лишь себя, да и точка, не желал он ни сына, ни дочки, всё ему подавай как на блюдце, что одно за другим об пол бьются. ни рука ему твоя и ни сердце не нужны, и не грызи заусенцы. Прибивалась девка белой волною, «Всё, что хочешь, я смогу, будь со мною». И звенели речи колоколами, и сверкали глаза зеркалами. На себя он в них не мог наглядеться. Чай, на старость променявшая детство не нужна ему, как и любая, ведь любая влюблена, как слепая, а ему нужны лишь красные речи, а не руки в руки, ноги на плечи, а ему нужны лишь белые ночи, не нужна ты ему, что ты хочешь, он найдет себе ещё крутоброву, убегай же подобру-поздорову, да бросайся же в ноженьки мужу, дожидается тебя, бесподружен, станет нужен, ты сумей приглядеться, полюби хоть вполдуши да вполсердца, …нет же, тянет за околицу снова, не сдержать ни порыва, ни слова… …и одна-одинёшенька дура ходит-бродит на смех людям и курам, обратит, мол, злого молодца добрым, да пойдет к нему златым коридором, да наткнется на открытые двери, чьим-то предостереженьям не верит, полумёртвая в ночи колобродит, ноги стерты до костей, взгляд юродив, не лицо, а погребальная маска…. – бабушка, я не хочу эту сказку…