А были помоложе мы, никем не подытожены, и в штабеля не сложены, пронзали небо лбом, и чувствовали разное, нисколечки не властное над нами, столь прекрасными, как вся твоя любовь. И как любили – боже мой, такие ясноглазые, и не имели прошлого, и каждый был любой. А небо было пористым, и ветер дул напористо, и был он весь аористом чужого языка, как зубы нас расшатывал; мы челюстями сжатыми, как пионервожатые, держались за закат, и пили куболитрами, и были, в общем, хитрыми, закат свалился титрами и убран был под кат. А стали мы тяжелыми, попадали, как желуди, в зелено-красно-желтую прихожую земли, валились, будто в ноженьки, да умерли немноженько, и все слова для боженьки рассыпали в пыли. Мы жили, как преступники, а сдохли, как заложники, теперь вы нас пристукните, раз мы вас не смогли. Идет лесник, качается, похмелье не кончается, и впору б нам отчаяться, да только все никак. Он видит нас; раз – крестится, два – крестится, три – крестится, как будто бы прелестница пред ним стоит, нага. Мы образуем лестницу, до неба расчудесницу. а он двенадцать месяцев стоит у ней в ногах.