Жизнь хороша, и жить так хорошо. Справлять очередные юбилеи, горбатиться над текстами, болея, как водится, и телом и душой. Смотреть, как ночь, от холода белея, за окнами становится большой. За пазухой не паспорт – паспарту держать со всем словесным чёрным налом. Созваниваться, зная, что по ту окраину столицы ждут сигнала; и голос от Обводного канала берёт очередную высоту второго этажа студгородка, чтобы достигнуть слуха адресата. И полуфабрикат считать прасадом, вином – бутылку из-под молока, а тошнота – от Бога и от Сартра — не лечится, не лечится никак. Но что нам Сартр, но Сартру мы на что? Родившиеся в двадцать первом веке, до университетской белой Мекки маршрутки непокладистые ждем, умея потеряться в человеке хэмингуэйской кошкой под дождем. Из города в другой придумать дверь никто еще, увы, не догадался. Кто приготовит чай, повяжет галстук, причешет мысли в светлой голове? Зачем Господь так сладко надругался, запараллелив наши жизни две? Я скатываюсь в подростковый слог, как в снег лицом с американской горки. Соседи снизу разорались: «Горько!» а я им заливаю потолок речами для тебя, и мне нисколько не жаль закончить этот монолог. Постскриптум должен выйти из себя и, проскрипев зубами, удалиться. Так хочется сесть в поезд на столицу, хотя бы на сидячий наскребя. И думать, не найдя цветка в петлице, достойны ли стихи мои тебя.