Три недели пили и ничего не ели. Я не вижу не то чтобы света в конце тоннеля, но самого тоннеля не вижу тоже. Что я могу сказать тебе, мой хороший? Я узнала немало за эти три недели: как ни странно, друг другу не надоели, как ни странно, я выбрала, что дороже. Доносись до меня сверхмузыкой отовсюду, как последняя весть благая, господне чудо, обволакивай белым облаком, не касаясь, не целуй меня, как милых простых красавиц, этим самым ты будешь ко мне так чуток, что, сто раз возжелав тебя, сто один – не буду. Вот к такой любви на раз возникает зависть. И куда я теперь ни гляну, куда ни плюну, начинает казаться мне, что себя ловлю на чувстве, что ты – церковная акапелла о такой любви, о какой никогда не пела, о такой невозможно спеть, пребывая юной. Мне отпевать колыбельной своей баюнной ту себя, что за облаком этим белым. Три недели пили и не хмелели. Разве что понарошку и еле-еле. Я хочу делить с тобой радости и печали, а не утренний холод твоей постели. Я, наверное, вижу свет не в конце тоннеля, а в начале. В каком-то другом начале. Это все происходит с нами на самом деле. Три недели мы пили и вовсе не замечали, что такого исхода именно мы хотели. Я стою не в тоннеле, а на причале. Вдруг закрытое море стало открытой мелью.