Предпоследние письма по следу идут за тобой. Здравствуй, первая буква заморского праалфавита. И, конечно, проснись, и, конечно, без голоса пой. И опять не люби ни меня, ни мою agra vita [5] *. Ты мне давеча снился, как снится служивым покой, ты держал мою руку, и сердце, как поезд, стучало, я рассталась легко бы и с сердцем, и с этой рукой, и с тобой, но как может конец распрощаться с началом? Стоит только представить, что мы с тобой где-то вдвоём на сетчатках прохожих мы вышиты будто по ткани, или пойманы в омут шотландского виски живьём в привокзальном кафе, в прошлогоднем октябрьском стакане? Вон, стоят на мостах, и картинно уставились вниз: Посейдон по сей день валерьянкой балтийскою поит. Ты и сам по себе – парапет, и канат, и карниз. Я гуляю по ним и кручу огнехвостое пои, где бы я ни была, с кем бы я ни делила свой быт. Третью зиму вот как разоралась душа муэдзином. Как же ей не орать? Как же ей замолчать и забыть, если щурится также, как ты, старый завмагазином, однокурсница также смеется, как можешь и ты, да вот только не хочешь – со мною смеяться не хочешь… Если ты – в королях, то меня не берешь и в шуты. Не удостоишь и дня; нету речи о ночи. Я не жду ничего. У меня есть и Он, и Они, и Она, и Оно, – как в словарике местоимений. Опускаются руки, зато поднимаются дни по растрескавшимся, напоёнными снегом ступеням до бордовой двери. Но ты больше за ней не живёшь. Обессильевский остров, наверно, тебя обессилил. Если не дождь и ветер – то значит, там ветер и дождь. Как тебя мои игры словесные часто бесили! Этот город стоит на своём, как большой кенотаф [6] для любви, что могла бы случиться, но как-то не вышло у растерянных нас. Так, никем для тебя и не став, я под небом хожу, и оно не становится выше. Предпоследние письма по следу идут за тобой. А за ними уже не бредёт их потерянный автор, только бредит и бредит он этой волшебной тропой. Нет тебя для него ни вчера, ни сегодня, ни завтра.