Сердце, paloma negra, в воздухе чертит грифелем почерком полупушкинским тексты умалишённые. Каждая буква – падальщик, вороном станет, грифом ли — каждая буква падает, дыры оставив жжёные. Сердце, paloma roja, билось о запотевшие стекла очков рэйбеновских, окон чужой усадебки. Пала голубка оземь, сколько ты там ни тешь её — так, не отмыв от крови, и закопали в садике. Сердце – paloma blanca, маленькая паломница в сари белого цвета, как бы его ни пачкали. Тысячу лет не плачется и тысячу лиц не помнится. А раньше было так просто курить по кому-то пачками. Ты составляешь здравые мысли и предложения, смысл их мне открывается только при взгляде издали. Этот случайный текст – просто переложение старого фолианта в книге, недавно изданной. Сердце проходит молча длительную випассану [9] , пасмурный Петербург смутно похож на Индию. Слишком его слова были огнеопасные, чтобы бросать их в воздух бомбами по наитию. Сердце молчит, скрывая голос переродившийся. Будто бы сам Мидас его обращает в золото. Я вместе с ним молчу. Тише, прошу вас, тише все. Это не так-то просто – стать стариками смолоду. В сердце поломка планки. Кончится медитация через одну минуту, тридцать секунд… Прощение. Я доезжаю до вечнозелёной станции и открываю дверь знакомого помещения. Тысяча лет расплачется санкт-петербургским дождиком в тысячу лиц, что вспомнятся, о тысяче дел несделанных. Я бы хотела стать глухонемым художником. И оставлять листы, как моё сердце, белыми.