Далеко позади них, заслоненный цепями гор Самарии, остался грозный Иерусалим и каменистые тропинки угрюмой Иудеи. Когда же они миновали город Фирсу, на них пахнул свежий ветер из нижней Галилеи, простирающейся от Тивериады почти до самого моря, до Хабудона, от широких долин Эскалотских до Вирсавии. Они переждали, пока спадет зной в Гебо и тронулись под вечер.

Кругом уже пахло весной, но ночь выпала такая холодная, что пришлось разложить костер, чтоб согреться. Весело заполыхал хворост, а когда загорелись кедровые сучья, кругом распространился душистый дым смолистого дерева.

– Недалеко уже! – с радостью думая о родном крае, повторяли собравшиеся вокруг огня ученики.

– Сколько еще стадий? – с любопытством спрашивала Мария, протягивая над костром озябшие руки, через которые пламя просвечивало розовым светом.

Спутники заспорили – одни утверждали, что будет с пятьдесят, по мнению других, оставалось больше.

– Во всяком случае, будут еще спать, когда мы придем в Евлаум, – прервал их спор Иисус, не отрывая глаз от искрящегося звездами неба.

– Конечно, так что можно пока смело заварить себе кашу, – поддакнул Варфоломей.

– Да вот беда, забыл я соли захватить, – буркнул Иуда.

– Жалко, голод-то дает себя знать, – пожалел вслух слабый и болезненный Симон.

– У меня есть с собой соль, – развернула свой узелок Мария, – вот тут еще сушеные фиги, финики, два хлебца, сыр да фляжка с маслом, – и она стала выкладывать свои запасы.

– Господь тебя благослови, предусмотрительная женщина! – воскликнули радостным хором ученики.

Иисус же, который тоже начинал чувствовать голод, заметил шутливо:

– Вот видите, лучшая из нее хозяйка, чем из тебя, Иуда.

Мария же подняла на него счастливые глаза и проговорила:

– Не хвалите меня, это не моя заслуга – об этом всем позаботилась Марфа.

Когда все подкрепились и костер загас, тронулись опять в путь. И действительно, на рассвете замаячили вдали домики погруженного в глубокий сон городка.

В воздухе уж разливался белесоватый свет, меркли звезды, пели петухи, подымался легкий ветер, и воздух становился прозрачным, точно пронизанный занимающимся на востоке заревом.

Далеко на северо-западе, точно вылепленный на светлом фоне неба барельеф, вырисовывалась гора Кармел с чуть-чуть наклоненной в сторону лазурных вод Средиземного моря вершиной, на которой сверкал еще снег. Вся куча странников с умилением смотрела в ту сторону, а потом повернула глаза на восток, где виднелась еще более близкая сердцу гора Фавор, округлым контуром своим напоминавшая как бы полные сладости, окутанные мглою перси их милой земли.

– Видна, видна, – восклицали они, толпясь на холме, из-под которого бил ключ, образуя пенящийся поток, шумно струившийся по каменистому руслу. Местами поток образовывал валы и выступал из берегов, образуя в котловинах разливы, поросшие по берегам сочной зеленью высокой, дышащей свежестью травы.

– Слышите, овцы уже на лугах, – воскликнул Филипп, – слышите?

Все стали прислушиваться, стараясь уловить отдаленное глухое позвякивание колокольчиков.

– Как хорошо, как красиво! – восклицала с восторгом Мария. – Смотрите-ка, смотрите на Кармел, как она вся блестит, как играет на ней заря; смотрите, как сверкает на ней снег – так и пылает живым огнем…

– Солнце всходит, – промолвил с восхищением Иисус, невольно схватывая Марию за руку.

Все неподвижно застыли на месте и, затаив дыхание, смотрели на всплывавший по небу, опоясанный перламутровым золотистым облачком огромный диск, похожий на раскаленный докрасна медный щит.

Поднявшись над землей, диск стал меньше, но заблестел ярче и брызнул снопом ослепительных искр на весь мир.

Засверкала алмазами трава, заискрились белые стены расположенных у подножия холма хижин, рассеялся туман, и открылся широкий вид на цветущие луга, пальмовые и масличные рощи, лесистые холмы и серебристую сеть извивающихся по долинам ручьев.

Где-то скрипнули деревянные ворота, по улице прошел полуодетый подросток, подошел к колодцу и, приставив ко лбу крышкой ладонь, стал озираться кругом.

– Это, кажется, Ассалон, сын Элезара, если меня не обманывают глаза, – проговорил Иаков.

– Да, – поддакнул брат Иоанн и громко крикнул: – Ассалон, Ассалон!

Юноша посмотрел туда, откуда раздался крик.

– Это вы! – вскрикнул он и стал энергично колотить в двери и окна, крича: – Наш рабби вернулся, наш рабби, учитель из Назарета!

Вскоре выбежали из домов мужчины, женщины и цеплявшиеся за их подолы, протирая еще сонные глазенки, дети и стали радостно здороваться с учениками и Иисусом.

Мария, никого не зная, стояла в стороне.

– А кто эта красивая женщина? – заметив ее, стали расспрашивать учеников поселяне.

– Это сестра Лазаря, Мария из Магдалы. Она возлюбила нашего учителя, – простодушно объяснил Петр, – и сама мила его сердцу.

– Это хорошо, – порадовались пожилые женщины, – пора уж ему иметь свою невесту. – И, плененные красотой Марии, взяли ее радушно под руки и провели в горницу, чтобы перевязать ей израненные ноги и расчесать перепутавшиеся волосы.

Мария же, тронутая их добротой, усталая и сонная, слышала сквозь туман, едва различая смысл, их простосердечные, доверчивые вопросы, то и дело краснела, как будто смущенная именно тем, что они так глубоко ошибаются.

С той минуты как они вошли в пределы Галилеи, кучка их стала мало-помалу рассеиваться. Некоторые из учеников сворачивали в соседние деревушки и городки, где у кого были родные и знакомые. Петр и Андрей направились прямо в родную Вифсаиду, где жили их родители.

Городок этот лежал на берегу Генисаретского озера, где и был назначен сборный пункт.

Одна только Мария, не имея в этой стороне никого из близких, продолжала сопутствовать Иисусу, и иногда они по целым часам бродили вдвоем – то в траве по пояс, то по поросшим кустами оврагам, то по горным тропинкам, по берегу шумящего потока, то вдоль извилистых, широко разлившихся, местами ниспадающих водопадом вод Иордана.

И отовсюду глядела на них тысячью радужно искрящихся очей пышная, брызжущая соками, озаренная лучистым теплом и светом весна.

Тяжело, точно налитые золотом, свешивались ветки мимозы, сыпали вокруг пурпурные брызги олеандры, белой дымкой одетый, цеплялся за обрывы колючий терновник и барбарис, зеленели листвой раскинутые по откосам виноградники, и повсюду цвели белые лигустры, яблони, красовались алым цветом смоковницы, кисти сирени, букеты жасмина и вились гирлянды распустившихся роз.

Луга были усыпаны множеством цветов, в глазах рябило от белой ярутки, одуванчиков, разноцветных маргариток, желтых лютиков, синих колокольчиков, знойно-желтых колосьев и огромных лучистых ромашек. Местами высоко подымались золотые стрелы царского скипетра, темно-фиолетовые кисти белены и точно сотканные из облаков спиреи. Кое-где пышно красовались наполненные росою красные чаши лотоса, распускали свои телесного цвета лепестки саронские розы, лиловые гиацинты, заросли иссопа и чабра, словно огнем горели крупные, пламенно-красные маки и пунцовые гвоздики, а из более влажных котловинок выглядывали голубые звездочки золототысячника и глядели тысячью крошечных лазурных глазков незабудки.

В безмолвном восторге, опьяненные ароматом, они бродили по этим лугам, точно в каком-то сладостном сне. Слова у них замирали на устах, а душа минутами переполнялась такой тишиной, что они слышали, как тихо шепчутся, колыхаясь, злаки, как таинственно шелестят травы, как любовно источают пыльцу цветы.

Из забытья выводил их обыкновенно внезапный звук вспорхнувшей откуда-нибудь птицы – куропатки или перепелки, увлекавшей своим полетом глаза к небу.

Оно было голубое, ясное и чистое. Быстрым зигзагообразным полетом сновали на его фоне ласточки, трепетали крылышками в высоте звонкие жаворонки, парили на солнце хищные чайки.

К водам тянулись вереницы журавлей, мелькали сизым оперением сизоворонки, кольцом за лес спускались дикие голуби, а из чащи доносилось сладостное воркованье горлиц.

– Весна! – тихо, точно про себя, промолвил Иисус.

– Весна! – точно осчастливленная этой новой для нее вестью, повторила Мария, бросая на него благодарный взгляд за то, что он возвестил ей это.

– Нам нет нужды спешить, отдохнем здесь, – разложил он свой плащ, и они сели рядом.

Иисус смотрел кругом и говорил:

– Красив этот мир. Просмотри на эти цветы – царь Соломон во всей своей славе не был так наряден, как наряжает скромнейших из них рука божия. Люди хлопочут, как расцветить свои одежды – они же без заботы расцветают всеми красками радуги. Люди умащают себя благовониями – они источают ароматы. Подумай только, как это создал их отец небесный своей чудесной волей, как он помнил о малейшем лепестке, одарил каждый его особой прелестью: тот – краской, этот – ароматом, тот – формой, а этот – целебною силой. И не думай, что когда они увянут – они гибнут; ничего из того, что, нам кажется, исчезает из глаз, не погибает, – незримым потоком все возвращается назад… Ты, наверно, любишь цветы?

– Когда-то любила очень, – мечтательно ответила Мария. – Когда я была в Магдале, я бегала на рассвете в луга, срывала много-много цветов и вязала из них букеты, распевая об их красоте.

– А что же ты пела?

– Всего и не припомню. Собственно, даже и не пела, а просто так говорила с ними, так, нараспев… Ну вот, например, так: «Колокольчик мой синий, как ты спал? Грустно ль тебе, что вот роса, как слезинка, блестит в твоей чашечке? Или, может быть, Это от счастья, что рядом с тобой выросла белая лилия и пугливо дрожит лепестками, как невеста в день свадьбы в ожидании сладостной ночи?.. А ты, девясил, отчего ты такой желтый и как будто завистью горят твои глаза? Посмотри, вон тут гвоздика, ее уста пылают, как огонь, ее головка – точно пламя, а благоухает она так, как благоухали бы мои золотистые кудри, если бы я натерла их нардом. У меня нет нарда, так придите же вы, помечтайте, погрезьте в пушистых моих волосах, пышных, как свет лучезарного солнца…»

И вдруг, спохватившись, что она поет, внезапно оборвала, побледнела сначала, а потом вся зарделась точно в огне; сердце ее то бешено билось, то вдруг замирало, дыханье застыло в груди.

Минуту длилось не прерываемое ничем молчание.

Наконец Иисус ласково промолвил:

– Чего же ты испугалась?.. Твоя песня говорит мне, что ты была тогда точно самый свежий цветок среди тех цветов. Ты, наверно, красиво выглядишь в венке из них, а знай: красота – не грех, напротив, то, что уродует красоту, делает порочной душу. Украшай же себя цветами и пой их красоту.

У Марии заблестели в глазах крупные слезы; она смиренно склонила голову и промолвила стянутыми точно ядом печали устами:

– Спаситель мой, ты знаешь, что я – измятый цветок; ты знаешь мое бесчестие, позор мой и стыд мой. – Она разрыдалась.

Иисус положил обе руки свои на ее голову и промолвил глубоко взволнованным голосом:

– Как в тот раз я простил тебе, так и теперь еще раз разрешаю тебя из темницы грехов твоих, возвращаю девственность сердцу и говорю тебе: забудь тот мир!

И точно глубокий сон на минуту обвеял ее; а когда она очнулась, она увидела на коленях гирлянду из ромашек. Она улыбнулась ему ясными, как лазурь неба, глазами и обвила золотистым венком голову. Иисус же, любуясь на нее, сказал:

– Ты выглядишь словно вся в звездах.

Тихо, радостно и спокойно протекла остальная часть дня; и теплая ночь в поле при свете благоухающего, костра из кипарисовых веток, а к утру они подошли к песчаным берегам Тивериадского озера, где ожидали их собравшиеся, ученики. Это была самая красивая часть всей Галилеи. Овальное, словно чаша, наполненная до самых берегов холодной, прозрачной, как хрусталь, с густым синеватым оттенком водой, это богатое рыбой озеро напоминало величиной своей море, имея сорок стадий в ширину и почти полтораста в длину. Окаймляющие его холмы открывались навстречу падающему Иордану и там, где он истекал из него, в этом как бы широком ущелье ветер рябил его посредине пенящимися волнами, в то время как остальная поверхность оставалась ровною, как гладь зеркала.

Плодородие глинисто-мергелевой почвы было изумительное. Орехи, фиги и маслины, требующие некоторой прохлады, росли здесь вместе с любящими жаркий зной пальмами и миндальными деревьями. Все, казалось, здесь постоянно цвело и плодоносило, виноград созревал в течение десяти месяцев подряд, а различные сорта яблонь приносили плоды в течение всего года.

Из рассеянных кругом поселений самым крупным был город Тивериада, а самым маленьким, расположенным у широкого места озера – тихая Магдала.

Словно птица, возвращающаяся в родное гнездо, как на крыльях летела Мария к этим миниатюрным мазанкам, чтоб встретить подруг своих детских дней, веселых игр ранней юности.

Некоторые узнали ее сразу; она же вспомнила их с трудом, потому что большинство из них были преждевременно увядшие, изможденные заботой и множеством детей женщины. Одна только Сарра, несмотря на своих шесть малышей, держалась хорошо, правда, утратив прелесть своей стройной фигуры и став довольно полной в талии, но ее продолговатые черные влажные глаза сохранили свою изумительную глубину и мягкий, словно бархатный блеск.

Несмотря на то, что в Магдале знали, какую жизнь Мария вела в Иерусалиме, ее сразу встретили приветливо, а вскоре ей удалось внушить снова к себе всеобщее расположение, каким, несмотря на свои вольности, она пользовалась в прежние годы. Не желая отличаться от подруг, она одевалась теперь, по обычаю сирийских женщин, в глубоко вырезанные вокруг шеи темные свободные одеяния, которые открывали широко докинутые, красиво очерченные ее груди. Широкие рукава позволяли видеть до локтя успевшие слегка уже загореть красивые, точеные руки, а когда она поднимала их, так и дальше, до полных, белых, как молоко, плеч.

В этом Простом наряде она выглядела так обаятельно, что, когда она проходила, жители, как бы они ни были заняты, отрывались от работ, чтоб полюбоваться ею.

Особенной же любовью окружали ее дети, с которыми она умела играть, как никто другой. Она устраивала с ними разные игры, бегала взапуски, уходила тайком на прогулки в луга за цветами, за плодами в сады, собирала на песчаном берегу озера множество мелких рыбок, ракушек и тритонов… Когда она выходила за город, наступал форменный детский исход из Магдалы. Ее окружал венок курчавых, темных и рыжих головенок детей постарше, а те, что поменьше, цеплялись за ее подол; хромой Саулка висел обыкновенно у нее за плечами «барашком», а болезненная годовалая дочурка Сарры дремала на руках.

Визг, смех, радостные возгласы возвещали издалека ее вхождение в город, хотя на самом деле это было не вхождение, а скорее вторжение маленькой крикливой орды с прекрасным, с распущенными волосами и раскрасневшимися от бега щеками, женственным предводителем во главе.

Иисус, который очень любил детей и был ими любим, нередко выходил ей навстречу, и малыши, завидев его, радостно кричали: «Рабби Иисус!» – и бежали что есть духу, чтоб отдать ему собранные цветы и с гордостью показывать свою добычу: орехи, отшлифованные ручьем камешки, раковинки, слизняков, бабочек и всякие другие диковины.

Иисус же, показывая вид, что он всем этим очень заинтересован, выбирал где-нибудь местечко, усаживался, рассматривал все и, улыбаясь, высказывал свое изумление.

Однажды, когда он сидел так с Марией и ребятишки, те, что поменьше, залезли к ним на колени, а остальные окружили их сомкнутым кольцом, он окинул взглядом всю маленькую толпу и промолвил:

– Видишь, Мария, сколько у нас детей, и все наши.

– Наши, – грустно кивнула головой Мария, устремила взор вдаль, и в глазах ее сверкнула чуть заметная слезинка.

– Что с тобой? – спросил Иисус.

– Ничего, – ответила она, слегка зардевшись, не решаясь высказать внезапно обжегшую ее мысль, что она лучше хотела бы иметь одного, но своего…

Иисус испытующе посмотрел на нее, а когда они возвращались в город, проговорил вдруг:

– Я – свой собственный узник, Мария. Дух божий надо мною, и он помазал меня, чтоб я поведал благую вестъ страждущим и убогим. Он ниспослал меня, чтобы я исцелял покаянные сердца, дабы я возвестил свободу узникам, прозрение слепым и угнетенных выпустил на волю.

– Я это знаю, учитель, – глухо ответила Мария и тихо прибавила: – Мне и так хорошо с тобой!.

За все время пребывания в Галилее это было первое упоминание Иисуса о своей миссии. Кроме мелких проблесков начал своего учения, которые он проявлял в разных случаях в форме коротких лаконичных замечаний, он совершенно не проповедовал, как будто желая отдохнуть. Отдыхали и ученики его, с радостью возвращаясь к своим прежним занятиям, из которых самым любимым была постройка лодок и ловля неводом рыбы в богатых водах Генисарета. Отдавались этому занятию все с горячей любовью, не исключая и мытаря Матфея, который оказался очень способным рыбаком и ловким пловцом. Один только Иуда слонялся без дела, становясь с каждым днем все более пасмурным и угрюмым.

Личность учителя становилась для него все менее понятной, его сердила бездеятельность рабби, и когда прекратилась лихорадочная деятельность, которую он вел в Иерусалиме, и которая поглощала его, его начала вдруг снедать ревность из-за Марии. В душе его стали рождаться подозрения, что отношения Иисуса к ней не так идеальны, какими кажутся со стороны. Два дня их одинокого странствования возбуждали в нем ряд нечистых предположений. Эта сторона, впрочем, его, собственно, мало интересовала. Он никогда не мечтал быть единственным, но он все с большей ясностью убеждался, что не будет совсем никаким. Мария, которая вначале несколько избегала его, с течением времени стала относиться к нему так же просто и приветливо, как ко всем остальным ученикам, как будто никогда ничего не было, как будто безвозвратно исчезло все, даже воспоминания. Он видел, что потерял ее навсегда и что это учитель отнял ее у него. К этим бередящим душу чувствам зависти и укора прибавились фантастические предположения, что Иисус ради нее, собственно, покинул Иерусалим, ради нее тратит зря время в Галилее, из-за нее готов бросить так хорошо начатое и многообещающее дело.

При мысли об этом в нем все кипело. Временами буквально он ненавидел Марию, а Иисус в его душе начинал терять все признаки своего героического призвания, весь ореол божественности.

Так, разжигая в себе мятежные чувства, он однажды, осмелев, обратился к нему наедине и проговорил надменно:

– Скажи мне, рабби, что у тебя с этой женщиной?

– О чем ты спрашиваешь? – изумленный смелостью его тона строго промолвил в ответ Христос.

– Я спрашиваю, кто для тебя Мария?

– Она для меня возлюбленнейшая в духе сестра, радость очей моих, отдохновение натруженных мыслей и истомленного сердца.

– Ну да, – язвительно усмехнулся Иуда, – а нас ты учишь, что каждый, кто смотрит на женщину с вожделением, уже совершает с ней прелюбо… – Он стал вдруг заикаться, и язык одеревенел у него при виде загорающихся в глазах Иисуса двух страшных молний гнева, направленных в него, как громовой удар.

– Христе, прости, – простонал он дрожащими устами.

Волнение Иисуса мало-помалу утихало – он с минуту еще молчал и, наконец, проговорил, точно превозмогая себя:

– Я должен прощать всегда и всем… Но, Иуда, добрый человек из доброй сокровищницы сердца своего извлекает доброе, а злой из дурной сокровищницы всегда дурное. Ужели ты думаешь сопутствовать мне, как сопутствующая каждому свету тень? Ты вопрошаешь меня из темноты души своей. Если б ты видел, ты бы знал, что я смотрю на Марию только с восхищением…

После этого случая Иуда несколько притих. Раздражение против Иисуса из-за Марии как будто притаилось, потому что другое дело стало занимать его вечно строящую какие-то необыденные планы голову.

Приближался месяц нисан, или апрель, в который празднуется обыкновенно Пасха. На эти дни обыкновенно сходились и съезжались в Иерусалим из самых отдаленных концов земли верующие, чтоб провести их в священном городе и пожертвовать в пользу храма не менее чем с полсикля с каждого.

Это паломничество, освященное вековой традицией, считалось почти обязательным для каждого, поэтому уже недели за две до срока начались приготовления, и, наконец, окрестные жители тронулись в путь. Все поселения почти обезлюдели, и по дорогам пыль стояла столбом.

Иисус же между тем, несмотря на напоминание Иуды, не собирался в путь.

Необычайно молчаливый, задумчивый, он стал по целым часам пропадать куда-то и возвращался как будто подавленный и печальный.

Иуда раздражался, стали беспокоиться и остальные ученики, которые, бросив свои дела, ожидали с минуты на минуту приказания. Наконец, когда оставалось всего десять дней до праздников, и наступал последний срок отправляться в путь; все ученики собрались вокруг учителя на берегу озера.

Был теплый, ясный вечер. Яркие звезды вспыхивали на небе и, утопая в синеве, казалось, мигали из глубины, точно очи каких-то неведомых существ. По покрытой легкой рябью поверхности озера разливал свой холодный свет блестящий диск луны; кругом царила невозмутимая тишина и почти торжественное спокойствие. Порою только плеснет рыба, промелькнет колеблющаяся тень козодоя, зажурчит волна – и снова воцарялась такая бездонная тишина, что все слова застывали на устах.

Иисус то уносился взором в пространство, то блуждал глазами по звездам, а бледное лицо его в сиянии месяца, казалось, светилось каким-то странным светом. Позади него виден был, точно высеченный из белого мрамора, страдальческий профиль Марии, которую мучило смутное, но страшное предчувствие надвигающейся грозы.

Ученики тоже чувствовали, что приближается какая-то решительная минута, и с некоторым страхом всматривались в сильно изменившееся, необычайное лицо учителя.

Тяжко протекали минуты за минутами… Вдруг Иисус вздохнул, встал – и невольно встали все.

– Идем назад в Иерусалим, – сказал он. – Мой час уже пришел. Идите, приготовьтесь – мы уходим сегодня же. Идите – почему же вы стоите?

– Идемте, – громко воскликнул, совершенно приходя в себя, Иуда, у которого сразу вспыхнули в голове тысячи проектов и планов. – Мы и так, – прибавил он, – придем последние.

Мария была не в состоянии сделать ни одного шага. В голосе Христа она уловила какую-то зловещую, тревожную ноту, которая приковала ее к месту. Она с минуту стояла без движения, потом сделала над собой нечеловеческое усилие и подошла к нему.

– Не иди! – прошептала она умоляющим голосом. – Не иди! Не иди туда! – Она судорожно схватила его за руки.

– Я должен!

– Не иди! – простонала она и оплела его руками.

– Я должен, Мария, – глухо повторил он.

Когда же, не помня себя, как безумная, она стала прижиматься к нему, рыдать и метаться на его груди, она почувствовала вдруг в волосах над лбом прикосновение его уст.

И точно капля, капнувшая с пылающей в храме свечи, этот воздушный поцелуй горячей струйкой потек по ее груди и, обжигая огнем, проник в растерзанное сердце. Точно какой-то знойный ветер пахнул и задул все мысли в голове, ее охватила тишина ночи, она почуяла сладость ниспадающей росы, а потом могильная скорбь, словно саваном, окутала ее омертвевшую голову.