Михалыч собрался в город. Любит он кататься на электричках, хотя не сознается в этом никому, даже себе. Я его понимаю: мне электричка, даже самая задрипанная, как первая любовь, дыхание перехватывает. Везет гостинец сестре жены — кусок сала из Магадана, от хряка, выращенного на Украине, и банку смородины с собственного огорода двоюродной тети. Обратным рейсом, последней электричкой, — повезет банку смородины и шмат сала из питерского гастронома — подарок сестры.

За окном лесные и болотные массивы, солнце бежит за соснами, в глазах вспышки, как в кино, когда рвется пленка. Озера и речушки, реченьки. Карельский перешеек. На маленькой платформе девочка тянет руку к поезду, на ладони крохотный серый котенок, будто она предлагает его пассажирам в царский подарок. Самое забавное, мы уже где-то видели эту девочку-школьницу с живым комочкам на руке.

Зачем такие встречные перевозки, в чем смысл, спросит некто, обнаружив глубину своей тупизны и эмоциональную дремучесть и комплекте с комплексом сиротской неполноценности. Кто любит сало, тот знает, что самое сладостное — это сало на халяву, с водочкой на халяву, это же способ победить внутреннего скупердяя, широким шагом пройти по Гастрит-стрит. Когда в окне электричке мелькнула надпись на сарае: «Проверено, мин есть», Михалыч вспомнил, как было в детстве.

Своими глазами видел, как двое мужиков спорили, остановится ли поезд, если рвануть стоп-кран. В конце концов, кто-то дергает, поезд останавливается посреди поля. И одна баба с чемоданами выскакивает и с дурным криком несется в чистом поле, стремясь найти автобус, на который привыкла садиться, чтобы ехать в свою деревню, желательно заняв сидячее место у окна.

Железная дорога — детство нашего современника. Там время летит незаметно, как стеле.

Вот так, помню, циркулировал тортик и шмат сала между двумя городами за полторы тысячи километров, между моей будущей женой и ее матерью.

Собственно говоря, каждый из нас достаточно экстравагантен в мелочах, но ведь те или иные поступки совершаются не для письменной фиксации и не предназначены для посторонних глаз, они проистекают сами собой, в непрерывном процессе жизни, которому нужно отдаться без остатка и условий.

Я тоже люблю ездить в поездах пригородного сообщения, но раньше любил больше. Из большого города в городок детства. Иной раз в Магадане без железной дороги — как без рук. Я по шпалам обожаю ходить и дышать креозотом.

Михалыч занят отгадыванием кроссворда, которых в настоящее время расплодилось более чем достаточно. У меня от них ломит в теменной части головы. Я понимаю тех домохозяек, кто норовит стукнуть сковородкой по сканворду. Черепок у меня сжимается обручем, да и жалко впустую проведенного времени. Тем, кто участвует в игре «Что? Где? Когда?» надо выдавать спецмолоко, а меня, если даже выкупать в молоке, бесполезно испытывать в качестве разгадчика.

Хорошо бы услышать какой-нибудь вагонный задушевный разговор: от него становится тепло на душе, будто вернулся из чужой страны и узнаешь родную речь. Я теперь почти не слышу праздных разговоров, вот и млею, если затевается что-то такое.

Пожилой пассажир рассказывает: в Египте горбатился, чтобы на машину заработать. Летчик. Нога раненая. Купил, а не разрешают водить. Можно было бы дочери доверенность оформить, да опасается «черных»: не дай Бог, отнимут и покалечат.

Собеседник, не моргнув глазом, поддерживает тему: мол, один ехал на бронетранспортере, свояк, «черный» хотел обогнать, да врезался. Двое наповал, двое в реанимации. Водитель БТР на суде будто бы говорил: я-то на зеленый ехал, а они на красный. Зеленое знамя ислама, что ли? Больно много их развелось. Покупают права, не умея водить. А если нарушили, откупаются. Все ворье уходит от преследования за взятки. Сталин бы не дал столько воровать. Он бы нашел, куда деваются деньги, предназначенные на зарплату. И почему кровно заработанные всем народом миллиарды оседают в швейцарских банках…

А какая у нас военная авиация! Мы против их приборов, засекающих электронику, применили переключение двигателей и ручное управление. Если всерьез прижмет, нас голой рукой не возьмешь.

Я такие разговоры люблю больше, чем книги, театр, телевизор вместе взятые. Бросил утомительные просмотры фильмов, поняв, что они бездарны, стал вникать в реальную жизнь, чтобы скоро убедиться, что она примерно такого же низкого качества, б/у, и ее не переключишь кнопочкой пульта. Я бы телевизионные компании преследовал в уголовном порядке за растление стариков.

Чтобы перебить это неприятное ощущение, эту моральную изжогу, можно повспоминать что-нибудь приятное. Ну, к примеру, как сам добирался из Магадана до этого блаженного теплого места. Достаточно, между прочим, весело. Несколько лет назад мы обсуждали с другом Альбертом такой проект: юмористические путешествия. Он-то всерьез сплавлялся по рекам на Чукотке. Его уже нет с нами. А замысел остался. Только поездок подходящих нет, мы все стали невыездные. Не из страны, а с Колымы.

Я уж пробовал описывать путешествия внутри города. Они тоже достаточно веселые. Пародия, собственно говоря. Особенно если ходишь по Магадану, запруженному народом. На ум приходят демонстрации, но их нет. Осталось толкаться на базарчиках, я люблю ходить к «Лучу». Там подпитываться биотоками, эмоциями, не стесненными внутренним цензором, а если есть деньги, ты их тратишь, входишь в азарт, ищешь козье молоко для младшего поколения, будто играешь в казино.

Дом на углу улиц Парковой и Горького, честно состарившийся с коэффициентом 1,5. Мы с женой чуть не сменяли в него квартиру. Два уровня местности. Две арки. Дорога подходит с изгибом до уровня второго этажа, как во дворе, так и снаружи. Крохотные балкончики, ощущение ручной, кустарной работы, в те времена еще не ныло панельного домостроения. Расстояния между окнами и размеры окон на глаз кажутся разными. Ручная неточность — это очень милое, игрушечное умиление.

Здесь, на втором этаже, мы провели вечер в квартире полузнакомых людей. Дочка, молодая мать, почуяла, что мне это будет интересно, сказала, что помнит дядю Стаса, он был у них в детском санатории воспитателем. Его помнят повзрослевшие дети, ребячья любовь вырастает в большое светлое чувство. Но как она узнала, что я имею отношение к Стасу? Мне не хочется это узнавать, поскольку некая нежная тайна приподнимает тебя в твоих же глазах. На тебя надает маленький лучик от его сияния.

Есть в Магадане зоны, которые я сам себе не рекомендую посещать. Память жестко отбрасывает в середину 70-х годов и последующее десятилетие, прямо в комплексы неполноценности, где бывал морально бит и оплеван. Вот, к примеру, стены библиотечного зала — свидетели давнего скрытого унижения перед мощными умами, членами клуба интеллектуалов.

Они вымерли, но остались свидетели, старые знакомые, которые помнят тебя молодым, глупым и нелепым, с лоснящейся физиономией и плотоядными усами. Загадочно улыбаются и кейфуют, думкой богатеют, нет ничего приятней знать о чужой глупости, беспомощности, неудаче. Даже смерть знакомца порой вызывает злорадство и ликование, уж в этом мы неистребимы.

Кроме того, теперь встречи в библиотеке не обходятся без спиртного, являясь вечерами памяти ушедших в иной мир народных любимцев; начинаешь воспринимать храм знаний как питейное заведение. Они ушли, освободилось место, но тебе его не занять.

Из массовых развлечений в Магадане бывают еще акции протест членов профсоюза работников бюджетной сферы. Толкаешься среди знакомых и друзей, пока не начинает бить озноб от избытка чувств. Возможно, это заводят тебя ораторы, а их — телевизионные операторы, которые отслеживают мир глазками своих телекамер.

Объектив завораживает снимаемого человека, как глаз змеи кролика. Ты чувствуешь движение крови в ушах, они увеличиваются, как разрастается до размеров футбольного мяча полость рта, когда к десну произведена инъекция новокаина перед удалением зуба.

Недавно узнал о новейших разработках медиков: оказывается, лишаясь зуба, теряешь часть памяти, а у меня ничего не осталось во рту…

Рекламное агентство «Гнида» занимается исключительно средствами от перхоти. Шампунь достает до самого сердца перхоти. А если уж совсем прижмет неумолимая судьба, приходите в ателье «Кутюрье», во дворе магазина «Солнышко», где Анжела Сидорчук сошьет все, что пожелаете. Работает и одновременно, без отрыва от вечности, в юридическом учится. Быть бы ей судьей, никто бы не ушел без смертного приговора. Одно вот непонятно, в городе столько стало дипломированных юристов, по идее давно должны были бы всех бандитов и жуликов раскрыть. И учатся юристы пять-шесть лет: контрольные, экзамены. Следствие по делу и не по делу. Преступность пополняется кем? Самоучки, криминальные самородки, зачетов и контрольных работ не сдают, разворачивают свою преступную деятельность без лицензирования, легко уходят от погони. Поганцы. Круговая порука, что ли, переходящая в круговую оборону, до круглого идиотизма? Сращивание? Уркистан, страна урука. Мы всю жизнь проводим в перманентном следственном эксперименте.

Еще одна достопримечательность того дома на углу, там же — парикмахерская. В ней я однажды просидел более часа, хотя очереди не было. Обслуживались два парня, один светлый, другой брюнет. Чернявый волосы осветлял, а блондин выбрал для своего зрительного образа Жуковой черный цвет.

Меня постригли под пенсионера, чтобы я мог свой чубчик, похожий на украинский оселедец, набок зачесывать, закрывая голый череп. Правда, эксперимент не блеснул частотой, и череп мой оказался гол, и волосня топорщилась, как на бобике. Или это от постороннего взгляда в затылок? Того, чей взгляд ты вдруг встретишь в толпе. Он кашляет, чихает и пускает солнечный ветер — инопланетянин. Только не надо плакаться в бронежилет: кому сейчас легко?

Народные колготки — спонсор показа по телевидению этих колготок и того, что в них одет. Телеоператор, оператор тела. Основная жизнь разворачивается, когда мы уже не молоды и некрасивы. Вся фотогеничность и соответствующая телепривлекательность в прошлом.

Говорят, в психушках много талантливых, нестандартно мыслящих людей. И уже применяется способ лечить их через приобщение к искусству — арттерапию. Ну, рисуют, лепят из глины, выступают на сцене, создают мыльные оперы. Вот там и надо заказывать и рекламные клипы. Лучше существующих они не станут, но, по крайней мере, будешь знать, что рекламная белиберда произведена в сумасшедшем доме и умеришь негодование.

Может, кого-то вылечим, если, как сапожник без сапог, они не будут никогда смотреть собственную кирзовую продукцию.

Мой друг Стас высказал мысль об одноразовых умах. Их хватает на производство одного интеллектуального единственного выстрела. Дальше идут вариации, а если эта идея ложная, то общество тормозится на точке замерзания, отмеченной на черте бедности.

Начинается с пустяка. У одного насморк приключился. Ходил с носовыми платками в каждом кармане. Потом воспалилось что-то за глазом, фронтит, что ли, растет, глаз выдавливает. Пришлось хирургу вмешиваться. Даже не знаю, не хочу знать, глаз удалил, что ли? У нас на Колыме все, что окружает тебя, имеет свою гангрену. И болезнь, и смерть, и жизнь. Смена руководства имеет некоторые положительные черты: можно вдогонку ушедшему показать язык, надеясь, что новый будет лучше. Как далматинец-альбинос: ни пятнышка.

Магаданское лето — как гулькин нос, мокрый и холодный. С первым теплом Магадан напоминает гибрид новостройки с кладбищем.

Незаконная помойка, незаконный мусорок. Как говорится в одном объявлении, безработный аристократ примет в дар яхту, особняк, 0,5 литра водки и соленый огурец.

Иду в районе старого Дома быта, у недостроенного жилого здания, по пустырю, на ходу пью баночное пиво. Там мне предлагали купить дорогую кожаную куртку. В ней вмонтирована кобура для пистолета, ножны для кинжала и бурдюк для вина.

Что-то чернеет впереди, уж не мертвая ли собака? У кошки боли, у собаки боли, а Васенька попляшет на острове Бали.

Подхожу, а это обгоревшая автомобильная покрышка, скат, похоже на мертвый скот. Автомобильные кладбища у нас прямо во дворах. У моего дома остов «Форда» стоял лет восемь, пока его не уперли в металлолом новые бомжи. Там еще рядом с домом знаменитого певца стоял барак с огромной надписью «SOS». Он снесен, взамен пустырь, покрывшийся густой травой полыни и иван-чая.

Дома, закопченные вселенским огнем — как люстры Чижевского, разбросаны по всему городу. Лай собак вплетается в лязг железа, под порывы ветра с моря. Мертвые неподвижные машины. Шанхай на берегу глубоководной бухты Нагаева. Полумертвый дом, где разместятся теперь инвалиды-трудоголики, они прославят родину трудом: такой у них на стене остался несокрушимый плакат с тех времен.

На задворках этой техногенки пять лет назад я выпил пива с другом Генкой. У него такие надгробные дуги, что хочется на них подвесить колокольчики. Ненавижу Гену я, от него клокочет Генуя. Пацаном, если верить ему самому, Генка выдул за раз полтора литра самогона и с тех пор в рот не берет. Умелец. Как ты только можешь?

А у меня такие гены офигенные. Все мы умельцы. И главный в этом Ельцин. Горби был лидером, царем великой державы, а теперь пиццу рекламирует. А народ? Не каждому такая пицца по карману. А кто-то такую еду задаром есть не станет, подавай ему лобстера, по цене две минимальные оплаты труда, хоть в лоб, хоть по лбу.

Серые тучи слоистые, как тесто для сдобы, бледная синева, как побритые щеки лица кавказской национальности. Ветер с моря холодный давит на слезы, а посильней — на насморк.

Старый Дом быта. Здесь моя вера бита, не сбылось починить самовар, унес его обратно, стоит неисправный, сувенир прошлого века. А ведь договор с директором составляли, аванс вносил.

Как предлагает реклама, «если хочете, звоните прямо сейчас». А я что-то не хочу, лучше побреду домой.