Первого сентября даже в Магадане осень еще только в намеке. Женщина продает на крыльце магазина «Полярный» рябину. У нее голубые глаза, с синими кристалликами. Она тихо напевает про себя что-то, а мне чудится свое:

Ягоды еще не тронуты морозом, у них не кровавый, а оранжевый вид. И сама женщина тоже еще не ударенная холодом, волосы рябинового цвета. Кажется, выкрашены хной. Скорее, это естественный цвет. Я не видел таких раньше и замираю на мгновенье, чтобы не вспугнуть ее, словно яркую бабочку в последний день бабьего лета. Рука тянется к мольберту и кисти, которых меня отродясь не бывало. Я ее мысленно фотографирую. Вылетает птичка, поклевать ее рябиновых ягод.

А что я в жизни видал? В колхозе не работал, в тюрьме не сидел. В армии не служил. Разве что лежал в больницах, да немного поработал на заводе — так, в рамках производственного обучения, будто прививка от тифа ослабленными бациллами. Профилактика для преодоления последующих житейских трудностей.

Вообще-то, в магаданской тайге рябина двух видов растет. Та, что на деревьях, — лакомство для птиц. А вот кустарник-рябина есть, ягоды крупные и не такие горькие, годятся на варенье. И на вино. Терпение надобно иметь, чтобы получилось не темное пойло, а такой ароматный, в меру пьянящий напиток, говорящий о хозяйке без слов, какая она сильная и отважная женщина, как умеет тайно томиться и вздыхать, как ей снится юность, прогулка с милым, березки над обрывом. Как кружится голова от березового аромата и от предвкушения поцелуя.

Я бы очень хотел, когда наступит мороз и созреет рябиновое вино, выпить с рыжей по стакану, и чтобы по жилам пробежала энергия, в руки и ноги ударила, потеплели ступни, и румянец, кровь с молоком, залил ей щеки…

Жена купила шторы на китайском рынке. Их вид — как откровение. Они новые, не были в употреблении, но их уже можно начитать штопать.

Нежное прикосновение глаз к ажуру абажура. Тоже обновка.

Но уже в следующую секунду настигает оскомина жизни. Противная холодная волна, полная окурков, опилок, рисовой шелухи и голубиного помета. И лишь сообщение по телевидению производит нужную встряску. Некто бросил в толпу гранату. Погибло 24 человека. Я его понимаю, хотя и ни капельки не оправдываю. А голуби у нас настолько доверчивы, что несколько птиц я видел припечатанными к асфальту — как цыплята табака.

Я все еще не очухаюсь ото сна. Естественно, он на производственную тему — такой уж я везучий. Мой начальник велел сочинить подпись к снимку, сделанному Юрцуняком, и я принялся за это занятие, но ответсек все увеличивал и увеличивал размер подписухи, довел до ста строк. А у меня ничего нет, кроме фамилии доярки, никаких данных. И я сижу, растерянный, и кровь капнула из носу от напряжения. Главный мой порок с самого детства — неумение врать, казалось бы, благо, но есть и оборотная сторона — отсутствие фантазии, нетерпимое в журналисте. А в условиях демократии жизнь превращается в кошмар.

Бывают, конечно, сны и получше, даже у меня, хотя хороших не бывает никогда. Но что толку просыпаться после красивого дурмана старым и больным в осеннем дождливом Магадане, в промозглой квартире?

Возвращение человека из Америки так шокирует, что человек может покончить с собой, — заявил как-то мой коллега, журналист Жека, не раз бывавший на Аляске. Он придумал написать серию репортажей из американских тюрем. Я ему присоветовал посидеть в Уптаре, для оптимизма.

Возвращение из Питера, лучшего города планеты, в Магадан в год дефолта бросает меня из грусти в тоску и обратно: тут — батут, там — тамтам. Я брожу по улицам, лихорадочно цепляюсь взглядом, выискиваю ростки нового, как учили на журфаке. Вот продолжается строительство сквера на месте снесенных бараков, и городские начальники радуются: приезжали в город французские кинематографисты, удивились, что, несмотря на финансовый обвал, стройка не останавливается, и к будущему году, в юбилей города, забьет фонтан. Похоже, что здесь магаданский вариант американской мечты.

Заммэра, не тот, что вице-мэр, а контрмэр, производит замеры, арену сдал на хрен в аренду одному хмырю. В смысле танцплощадку — там теперь крытая автостоянка, надежная, как банковский сейф. Тому самому бывшему миллиардеру, который жену кавказскую крестил, а она его перекрестила вдоль и поперек. Как-нибудь расскажу при случае. Новая метла по-новому метет, сорит деньгами. Он открыл предприятие имени адвоката Таразини, за что имел недовольство от начальника налоговой полиции. Мол, что это вы насмехаетесь над государственными органами. Похоже, органы ему припомнили такую вольность и сделали пересадку.

Встречаю знакомого музыканта, композитора. Спрашивает, как смотрится похоронная музыка в жанре тяжелого рока? Ничего себе, вопросик! Если покойник еще при жизни догадывался, что у него такой рок, то да. Искусство принадлежит народу, поэтому и требует жертв. А народу оно до фонаря. Подавай боевые искусства, ремесла и науки. Стриптиз — как высшая форма театрального спектакля. И китайскую кухню, размером с китайский квартал.

Мало кто задумывается над фактами, которые подкидывает история, а ты их лови: 3–4 июля 1917 года путч, балерина Кшесинская. 18–21 августа 1991 года путч. «Лебединое озеро». Теперь дефолт, 18 августа 1989 года — сплошной кордебалет и Лебедь: «Упал — отжался». (Тогда еще не было птичьего гриппа).

Огромный камень, величиной с лошадь, я нашел прямо во дворе своего магаданского дома в центре города, между стихийной автостоянкой и санкционированными мусорными контейнерами. Собрал мебель, выброшенную на помойку: ну там стулья, столы, диваны. Отслужившие лет по двадцать, они идеально высохли и гореть будут, как порох. Возможно, наличие клопов в обивке придаст особую горючесть, а пламени коньячный аромат. Я стаскал все, что можно, из квартиры: газеты последних лет, будто бы собирался перечитывать, чтобы установить причину массового безумства, политические книги и стулья, сломанные еще во время приезда Ельцина в Магадан, по случаю того, что Ельцин — великий человек, не меньше Александра Македонского.

А город-то другой стал за несколько лет. И сам я пожух! Как-то не замечалось раньше, а после возвращения из северной столицы будто трезвеешь. Сколько бы ни было в городе лауреатов и заслуженных артистов, академиков, а зачет по бичам. Раньше-то кем они были — избыточная рабочая сила, сезонники, окружающие относились к милым бродягам-романтикам благодушно. Помню, один наш собрат от алиментов бегал, жил на десять рублей в месяц, сухари на батарее сушил. Потом в подполье ушел. Как партизан, в леса.

Летом альтернативные жители вкалывали в геологических партиях, нанимались на сенокос, в рыболовецкие бригады. Зимой, конечно, пурговали, но стеклотара их выручала: сдашь мешок бутылок и бери выпивку на целую компанию. Теперь бичи другие, всесезонные. Безысходные. Пожизненные. До упора бичуют, пока не найдут в колодце теплотрассы или в подвале их измученные альтернативным алкоголем зашлакованные тела. Хотели городские власти ночлежку открыть в бывшем детском садике, так кто-то пожар в здании устроил: не хотим, чтобы здесь эта вшивота ошивалась, в такой концентрации, ведь у нас дети, за них боязно… Да, многовато теперь среди вольных алкопойцев криминалитета.

Тот самый бывший энкавэдэшник с Уптара всякий раз сетует: «Раньше среди заключенных можно было найти классных специалистов — и на станках работать, и так, рационализаторов — весь город из нашей промзоны стройдетали брал, а из теперешних бандитов никаких рабочих бригад не сформируешь. Они имеют узкую злодейскую специализацию: убийство, разбой, воровство. Какая там мебель, какие стеновые блоки, которыми еще недавно славилась лагерная Колыма. Прощай, дармовая рабсила».

Больно уж невеселые мысли одолевают. И пива под рукой нет четверочного. И вина рябинового с женщиной-рябиновкой.

Это у меня ломка. Со Стасом наобщался, нарадоваться не мог, а после эйфории всегда депрессия давит, как этот многотонный камень. Как сожаление и раскаяние: слишком беспечно мы со Стасом жили при социализме, на черный день ничего не припасли, думали, будут одни лишь белые ночи с брызгами шампанского.

Если у тебя есть вешалка, ты можешь начать создавать театр. Или у тебя жена как вешалка, тощая. Дай ей роль со словами: «Одеваться подано». Или она других габаритов, зато сказки сказывает, как Шахерезада?

Театр одного актера с тысячью лиц начинается с вешалки для одного зрителя. Я зритель и артист — с погорелого театра. Вешалку я тоже бросаю в огонь.

За чистым бездымным огнем следит дворник, деклассированный лентяй, а поодаль бригада психиатрической помощи. Возможно, они меня принимают за бича, вышедшего из подполья. Урод, одним словом, что с меня взять?

Сейчас я разогрею камень, раскалю докрасна, резко полью водой, он треснет, и я раздам обломки на сувениры.

В Магадане, как в Греции, все есть. Число художников, профессиональных писателей и поэтов на тысячу населения превышает общероссийский показатель, а те, кто пишет «для себя» (а то и «под себя»), не поддаются учету. Очень много амбициозных журналистов, редакторов. Поэтому столько в городе телевизионных каналов и газет, некоторые из них закрылись сразу же после выхода первого номера, но дали жизнь новым.

У нас и генералов в городе избыток, как по всей России. Сугубо штатские люди охотно причисляют себя к лампасникам. Есть уже и ветеринарный генерал, и налоговый. Где раньше был просто директор, там теперь генеральный. Не говоря уж о бандитах, там своя иерархия.

Силовых структур расплодилось, и в каждой штаны с лампасами. Там, где в американском боевике действует сержант — у нас майор, где у них капитан — у нас генерал. Специфика, что ли, такая — в противовес ширящейся демократии? Когда генералов слишком много, то и приказов очень много, а выполнять их некому, никто не хочет быть простым солдатом, закрывать непонятную амбразуру, отстаивая неизвестно что.

Поскольку генералы без армий хороши только на свадьбах, у нас должно быть очень много свадеб. Возможно, разовьется свадебный бизнес, как в Лас-Вегасе. Сейчас-то по субботам разъезжают небольшие колонны в японских машинах с двойными кольцами, похожими на знак «стерео», с включенными фарами, и все громко, противно сигналят. Свадьба походит на ДТП. А раньше сигналили, лишь когда хоронили таксиста. Странное чувство обуревает. Чувство вселенского обмана и подвоха. Может, стоит включить в свадебный кортеж парочку боевых машин пехоты и генеральский бронированный лимузин?

Впрочем, ничто не должно напоминать женихам призывного возраста об армии и дедовщине. Но она так глубоко проникла в поры, что ее можно ощущать, будучи штатским немолодым человеком, снятым с воинского учета по возрасту. Раньше в слове «армия» слышался отдаленный гул канонады, а теперь «жилищные сертификаты» и «дедовщина». Ты можешь послать генерала подальше, но он имеет право послать тебя на смерть. Известны многие случаи, когда солдат закрыл грудью генерала и никогда наоборот. Генерал может закрыть грудью женский бюст.

Раньше-то как было? Скажем, открылся новый цех птицефабрики. Выступила птичница Агафья Тихоновна, ударница, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, работающая в счет завершающего года пятилетки. Затем начальник цеха — поблагодарил партию и правительство за заботу о народе, повышение благосостояния. Ленточку перерезал ветеран. В церемонии открытия принял участие секретарь обкома. Коммунисты, конечно же, лицемерили, выставляя вперед простой люд, а может, искренне заблуждались? Я никогда не был начальником, но не чувствовал себя неполноценным человеком. А вот теперь иное.

А теперь как? Запускали установку для производства комбикорма, построенную ушлыми предпринимателями, в репортаже умельцев даже не назвали и не показали, чтобы не было халявной рекламы. Приехал губернатор, перерезал ленточку, покрасовался, выступил, нацелил, пообещал процветание, производное от своей фамилии. И все.

Если ты не генерал, тебя никто слушать не будет и слово не даст. Даже если ты не привык лезть за ним в карман. Пожалуй, я не удивлюсь, если в репортаже о свадьбе прозвучит, что на ней присутствовал генерал, а о женихе и невесте ни слова.

Ой, вспомнил! Перед отъездом в Питерские земли Стас приладился бывать на свадьбах среди незнакомых людей. Впрочем, стоило ему назваться, собравшиеся ревели от восторга, просили автографы и договаривались о последующих банях, рыбалках, пикниках.

Стас не был генералом, но к нему, а значит и ко мне, прислушивались, мы были нужны. Вдвоем составляли боевую единицу. Будто играли во «Что? Где? Когда». Но такое возможно только в тандеме. Одному не пробиться…