Следователи выпивали и закусывали. Само собой, по окончании рабочего дня. Хотя сегодня он закончился несколько раньше и совершенно неожиданно: руководителя следственной бригады с острым приступом язвы прямо из кабинета на «скорой» увезли в госпиталь. И, если положат на операцию, будет назначен новый руководитель. Из числа трех оставшихся следаков.

— Готовьтесь принимать дела, Владимир Георгиевич. — Игорь Коновальчук добродушно приподнял стакан в сторону сорокапятилетнего майора милиции Кольцова — до недавнего времени старшего следователя по особо важным делам, одного из лучших в области.

До положения рядового члена следственной бригады Кольцов был низвергнут за допущенную волокиту при расследовании последнего многоэпизодного хищения антиквариата. Несмотря на личное указание начальника УВД срочно обрубить концы и направить актуальное дело в суд — к юбилею Октябрьской революции, он продолжал упрямо допрашивать обвиняемых, получая от них сведения о всё новых преступных эпизодах. За что и пострадал.

Теперь перед ним вырисовывались всего две перспективы: либо возвращение на прежнюю должность и повышение в звании, либо — близкая и неотвратимая пенсия. Все это понимали. И знали, что как раз сейчас начальник следственного управления и личный друг Кольцова полковник Шурыгин направился к генералу, чтобы утвердить кандидатуру опального «важняка» в качестве нового бригадира. Потому Коновальчук с особым чувством улыбнулся третьему члену бригады, Завистяеву:

— Что, Сашок, содвинем бокалы за возвращение Владимира Георгиевича в элиту? Хоть здесь справедливость восторжествует.

— Большому кораблю семь футов под килем! — прогремел Завистяев, плохо, впрочем, скрывая разочарование. Втайне он сам рассчитывал занять освободившееся место. Опасаясь, что его досада будет подмечена остальными, Сашка преувеличенно шумно вернулся к прежнему, прерванному разговору. — Сейчас, кого бы в командиры ни поставили, главное — быстренько обработать оставшиеся эпизоды и загнать дело в суд. Тогда всё тип-топ будет: и премии, и должности. А начнем, как Георгич любит, каждому обвиняемому в душу лезть, и сроки прогорят, и сами по башке наполучаем. Да и какая у зэков душа? Грязь одна. С меня так Калюжного хватило! На всю оставшуюся жизнь отвадил от иллюзий. Слыхали, небось, какую он в суде подлянку кинул?

И хотя все слышали, и не по разу, Сашка не отказал себе в мстительном удовольствии напомнить:

— Я с ним, хоть и рецидивист, попробовал по-гуманному. Как Георгич учит. И в изоляторе всё тип-топ обеспечил, и с родственниками свидания.

— Положим, не от избытка милосердия ты его приваживал, — осадил вошедшего в раж Завистяева Коновальчук. — Он за это на себя два десятка чужих краж взял.

— А что я с того поимел? — несколько смущенно огрызнулся Завистяев. — Кроме того, что в суде этот волчара объявил, будто оговорил себя, потому что следователь за каждое признание ему по бутылке водки давал.

Сашка не стал рассказывать, как после заседания едва не валялся в ногах у председателя суда, уговаривая не направлять в УВД частное определение, — ему как раз подошло очередное звание. Но, вспомнив о пережитом унижении, возмущённо засопел.

— Вот как это, по-вашему? По-человечески? Можно ли с ними после этого хоть о чём-то договариваться?

В упорном молчании Кольцова Сашка разгадал глухое несогласие и, как с ним часто бывало, полез на рожон:

— Чего отмалчиваешься, Георгич? Ты ж у нас известный психолог и человеколюб! Ответь!

— Резво по жизни бежишь, Саша, — Кольцов огладил стакан с плещущейся на дне водкой. — Всё влёгкую отхватить хочешь. А влёгкую в нашем деле не получается. Чтоб до человека достучаться, самого себя в лоскуты рвать приходится.

— Ну, ты чисто проповедник! — восхитился Сашка. — Только не жирно ли будет, чтоб под каждого уголовника душу подкладывать? Нет уж, хватит. Обучили. Отныне — он в том окопе, я в этом. И кто кого. Мне его любовь не нужна. Ему — моя. Раскрыл — посадил. Не доказал — выпустил. По-честному. Без этого твоего душевного стриптиза.

— Это называется, прост как правда, — съехидничал Коновальчук.

— А правда на поверку всегда проста! — отбрил Сашка. — Я вообще считаю разговоры, что преступником, мол, делают обстоятельства, — от лукавого. В одной и той же ситуации один справится, другой покатится вниз. И никакой добренький дяденька следователь тут ничего не переменит… Ты чего это, Георгич?! — испуганно сбился он. Встрепенулся и Коновальчук.

При словах «дяденька следователь» Кольцов вздрогнул, губы его задрожали.

— Так. Вспомнилось, — показывая, что всё в порядке, приглашающе приподнял стакан и махом допил.

— Позабавить вас разве? — решился он. — Тем более все равно ждать, пока Шурыгин вернётся.

Кто ж возразит новому шефу, в кои-то веки ощутившему потребность выговориться? Завистяев поспешил разлить по стаканам остатки водки.

Кольцов, вроде еще колеблясь, выдержал паузу.

— Надо же, как внезапно всплыло, — удивился он себе. — Англичане говорят: у каждого свой скелет в шкафу. Вот и у меня он есть. Свербит и не дает жизни. М-да… Лет десять, боюсь соврать, назад, работал я следователем в сельском райотделе.

— Я как раз у тебя стажером начинал, — с удовольствием припомнил Завистяев.

Кольцов кивнул.

— В числе прочих сбросили мне одно уголовное дело по Аксентьеву. Пригородный такой посёлок, теперь уже в черте областного центра, — пояснил он для Коновальчука. — Малолетка, некто Андрей Шмалько, «бомбил» собственных поселковых. Возраст, что называется, прокурорский — только-только четырнадцать стукнуло. Но размах впечатлил! Он там за пару-тройку дней три десятка подвалов обработал, а потом еще в квартиру влез. На квартире, кстати, и засыпался. Материалы обысков чуть не на десятке листов каждый: коренья-варенья, ошмётки сала, бутыли с соками. А уж хлама и ветоши, не сосчитать… Я потом с месяц для обвинительного заключения разбирался, что у кого взял и что почём. Характеризующий материал соответствующий: мать-одиночка, раннее пьянство, драки в школе, откуда его в седьмом классе выперли, прочая прелесть. Само собой, на учете в инспекции по делам несовершеннолетних. Соседей, учителей бывших допросил, и все один к одному: злобный, мстительный, неблагодарный. Словом, ошибка природы. Или, говоря профессиональным языком, — несомненная судебная перспектива. А тут ещё Шмалько дважды по повесткам не явился. Облик, что называется, проявился окончательно. Пришлось поручить участковому достать шкета из-под земли. Только через неделю отловили: по чердакам прятался…

Я к тому времени на следствии десяток лет уже отработал. Успел, что называется, повидать многое. Но, не совру, как только увидел пацана этого, сильнейшее пережил потрясение.

Вошёл: здрасте, дяденька следователь. Да какие там четырнадцать?! Десять, двенадцать максимум. У меня сыну сейчас десять. Так тот, четырнадцатилетний, такой же шпендель был.

Белобрысенький головастик, тощенький, весь прозрачный. И уши, конечно! Свежими лопухами в стороны торчат. А глазёнки, — Кольцов пошевелил пальцами, — даже не определишь. Лукавые такие! При чём тут преступник? Озорник разве.

В общем, санкцию на арест, что лежала заготовленная, я тут же мысленно со стыдом изничтожил. Но насчёт контакта, правду сказать, туго пошло. Спрашиваю, как додумался по подвалам лазить, а он исподлобья зыркает. Вроде распознать хочет: дурак я или прикидываюсь. Буркнул: «А чего они закупорились? Жрут себе за закрытыми дверями. Огурца не выпросишь. Жлобы!»

С такой внезапной злобой ответил, что сразу видно: весь мир в число этих жлобов «закольцевал». И меня тоже. Дальше — хлеще. Про мать спросил — так вовсе матом полоснул. В общем-то понятно: отец их бросил, она пьёт, случайные связи… Хвастаться, прямо скажем, нечем. Но чтоб до такой степени собственную мать возненавидеть… Да еще при следователе матом обкладывать… В моём кабинете и рецидивисты гонор придерживали.

Хотел я его одернуть, да понял, что он меня специально провоцирует, вроде как на зуб пробует. Вижу, куда как не прост парень. Но что меня в нём сразу подкупило… Задаю вопрос: зачем, мол, столько консервов набрал, может, в поход собрался, на плоту по реке. Вроде подсказываю: да, хотел. Нюанс, а в результате совсем другой мотив краж: не корысть, а детская шалость. Да нет, отвечает, чего я на этом вашем плоту не видел. Толкнул бы в городе у магазинов, а на «башли» водки взял… А глазами показывает: задёшево покупаешь, добреньким хочешь быть. Вот она где у меня, ваша доброта показушная!

Когда мне соседи да учителя страсти про пацана этого рассказывали, верил. Пока воочию ушей и глазенок этих не увидел. Я так понимаю, в школе такие пацаны не подарок. В него ж шило вставлено, да и психика, чего говорить, надломлена. Когда такое дома, это ж кем надо быть, чтоб без завихрений расти? Его, я узнал, еще в первом классе Жёваным прозвали, — вечно мятым ходил. А то, что этот первоклашка сам свои две рубахи стирал и, как умел, отглаживал — это как?! Кто знает, сколько он над тем утюгом в загаженной халупе проплакал?..

— Ушинский ты наш, — гоготнул Завистяев. — Вытурят скоро на пенсию, иди прямиком в школу.

— Рассказывайте дальше, Владимир Георгиевич, — Коновальчук недобро зыркнул на хамоватого приятеля.

— Если коротко, начал я к себе Андрюшку приваживать, приручать, как волчонка. И вроде пошло, — Кольцов слабо улыбнулся воспоминаниям. — Толкался он у меня часами, повестки разносил, помогал, как мог. Даже на происшествия со мной пару раз выезжал. Домой к себе его приводил. Хотелось, знаете, возместить мальчишке нехватку участия. И где-то ещё, надо признать, самолюбие срабатывало: вот вы его топчете, а я подниму. Другие следаки тоже к нему привязались. Утром увидят: «Эй, головастик, чего на службу опаздываешь? Твой шеф уже спрашивал».

И ещё обнаружилось — фантазия у пацанёнка богатейшая. Вдруг начинает рассказывать: кого-то из воды спас, где-то пожар потушил… И с такими деталями роскошными — заслушаешься. Готовый артист. Я сначала обрывал. Мол, кончай врать. Но ведь сочиняет-то о красивом, о подвиге. Вроде себя сегодняшнего передо мной приукрасить пытается.

Кольцов помрачнел:

— И только я собрался к прокурору договариваться о прекращении дела (одних справок да характеристик набрал хренову тучу. Даже из Дворца пионеров, что он лобзиком лучше всех вырезал), меня внезапно в областной аппарат на автокражи перекинули. В тот же день вылетел в срочную командировку. Андрюшкины кражонки передал другому следователю. Втолковал всё, что мог. Особо — насчет прекращения дела. Но — плохо, видно, втолковал. Да и следователь оказался из ретивых. Недосуг ему было в Андрюшкиных проблемах копаться. Повздорили, наорал. Шмалько не явился по повестке, был доставлен приводом и арестован, а дело следователь скоренько передал в суд.

— А что ты хотел?! — взвился вдруг Завистяев. Отмахнулся в сердцах от недоумевающего взгляда Коновальчука. — Да я, я это был! Развел тут сюсюканьки-масюканьки. А у салажонка двадцать пять краж, и все со взломом!

— Отверточкой в замочках подвальных ковырял.

— Один хрен — «с применением технических средств»! Да и гоняться за ним — тоже то еще удовольствие. Я, что ли, ему мешал по повесткам являться? Когда у тебя на руках сорок уголовных дел и, почитай, каждые два-три дня срок подходит, тут не до педагогики. А то — «оставил одному…». Мне стыдиться нечего! К тому же никто паршивца этого не посадил. Помариновали месячишко в следственном изоляторе. А на суде дали отсрочку исполнения приговора. Считай, всё тип-топ.

— Эва как. — Кольцов недобро прищурился.

— И чем же закончилось? — Коновальчук, боясь ссоры, поспешил вернуть Кольцова к рассказу.

— К суду я опоздал. А когда прилетел, попытался Андрюшку разыскать, ездил в посёлок. Только он в бега пустился, домой к матери не заявлялся. А у меня опять закрутка по автомашинам этим пошла — месяца четыре из командировок не вылезал. Едва конец забрезжил, на иконы перебросили. А это еще полгода.

— На иконах меня как раз в вашу бригаду включили, — напомнил Коновальчук, отчего — то улыбнувшись. — Повезло мне. Вы из меня тогда следователя и сделали. Помните?

Кольцов, не желая отвлекаться, скупо кивнул.

— Через полтора года судьба меня опять в тот же район забросила — заместителем начальника райотдела. Как-то заступил ответственным дежурным. Ближе к ночи по селектору вызывают в дежурную часть. Оказалось, звонят с аксентьевского поста ДПС. Подхожу:

— Майор Кольцов слушает.

— Товарищ майор (а слышимость скверная, голос хрипами оброс), тут до вас пацан добивается. Передаю трубку. Вроде серьезная информация.

— Владимир Георгиевич! — Ба, Андрюшка! Ведь сколько времени не видел, а голос узнал тут же. Слышу, дрожит от волнения: — У нас здесь преступник появился! Быстрее надо!

— Да говори толком, головастик, не мельтеши. — А сам улыбаюсь невольно: представил его великолепное ухо у телефонной трубки.

— В поселок приехал такой Бирюков. Только отсидел за убийство. Я сегодня у него в доме был. Он мне пистолет с патронами показывал. Чемодан при мне открывал, такой, с потертым боком, — там пачки денег доверху! Всё хлестался, что пришил кого-то. То ли кассира, то ли… Полный отморозок! Говорит, если менты или еще кто сунется, враз перестреляю, а потом уж себя. Он завтра поутру уезжать собрался, счёты с кем-то сводить! Для того, говорит, и пистолет припас. Меня убить грозил, если кому проболтаюсь. Даже дверь запер. Так я дождался, когда он пьяный уснет, в окно сиганул и через поле сюда, на пост. Слышите меня, Владимир Георгиевич? — Голосок звенит, срывается от волнения и страха.

Я зажал трубку рукой:

— Немедленно готовить машину и опергруппу. Всех с оружием!.. Андрей! Жди нас на посту, понял? Минут через двадцать будем. Только сам туда не лезь! Дождись! А насчет его угроз не дрейфь — порвём, как тузик грелку!

Мчались, само собой, с мигалкой и сиреной. Всё-таки вооруженное задержание, не хвост собачий. Ну, и волнение… Не каждый день под пули лезешь. Такая атмосфера, казалось, даже на машину перекинулась: уазик наш на всех рытвинах и колдобинах тоже вроде как в дрожь кидало…

Встретил он нас на посту ГАИ, как и договорились. За год, как по голосу и понял, почти не изменился. Разве что чуть вытянулся и оттого совсем оборвышем стал выглядеть.

— Я дом покажу.

Поехали. Ночь, петляем меж каких-то сараев.

— Пистолет опиши.

— Да я в них не разбираюсь.

— Глянь, не такой? — опер из розыска, Паша Бакланов, большой до оружия любитель, свой «макаров» показывает.

— Не… Там вот эта штука круглая и здесь вот так вертится. Он ещё при мне пули вставлял в это… Барабан, во!

— Значит, револьвер, — снисходительно определил Паша. — А деньги? Какие купюры?

— Не разобрал. Он же краешек приоткрыл. Да и ошарашило меня, как увидел. Но в упаковках.

— Может, выручка? — прикинул я. — Телефонограмм иногородних не было? Установок по нападению на инкассаторов?

— Свежих нет. — Паша отрицательно мотнул головой. — Хотя мог старое поднять. После отсидки.

— Вот его дом. — Андрюшка ткнул пальцем за угол, и шофер тут же вцепился тормозами в дорогу, одновременно погасив фары.

— Какая квартира?

— Второй этаж налево. Да я покажу!

От возбуждения Андрюшка аж подпрыгивать начал.

— Нет уж, — отрубил я. — Помог — и будет. Дуй домой, чтоб никто не заподозрил. В квартире кто ещё есть?

— Сестра. Та ещё грымза. Вы с ней построже. А то, если что почует, тут же заорет. А у него-то револьвер заряженный. Может, все-таки с вами? Я б сзади…

Я посмотрел на расстроенное мальчишеское лицо:

— Не сердись, брат головастик, но нельзя. Не имею такого права.

— Владимир Георгиевич, — он горячо схватил меня за рукав, — только вы уж поберегитесь. Если что, сразу стреляйте. Чтоб первым успеть. А то этот беспредельщик не пожалеет.

Я успокаивающе щёлкнул его по выступающим зубам. Хорош всё-таки оказался головастик!

К квартире подошли на цыпочках, расположились. Я перед дверью, оперативник мой слева, у звонка, сзади помдеж в форме. Шофёр с оружием — на всякий случай — под окнами… Киваю Паше: с богом! Состояние, сами понимаете, — палец так по курку и бегает.

Звонок. Время под час ночи. Строго по закону, если ночное время, не имеем права без крайности граждан тревожить. Но тут-то как раз крайность. Еще звонок. Минуты через полторы шарканье.

— Кто-о?

— Откройте, пожалуйста.

— Да кто это?

— Откройте, — стараюсь говорить потише, чтоб не переполошить подъезд.

— А чего надо? — Голос неприятный, сродни походке — шаркающий какой-то. Делаю знак. Бакланов эдак побасистее говорит:

— Бирюкова вы будете? Телеграмма срочная.

— Чего за телеграмма ещё?

— А это не нашего ума дело, — осердился Паша. — Нам дадено, мы и носим. Ну что, так и будете через дверь принимать?

— Ходют тут… ходют…

Слышу, на цепочку закрывается. Потом собачка отщёлкнулась, и дверь тихонечко приоткрывается. В следующую секунду Бакланов бьет в неё плечом, цепочка, конечно, долой, хозяйка, еще невидимая, — в сторону, я вслед за Пашей внутрь.

У стены женщина в старом халате лет сорока, испитое потрясённое лицо. И расширенными от ужаса глазами следит за подрагивающим перед ней баклановским пистолетом.

— Где брат? — шепчу.

Она только рукой на одну из комнат ткнула.

— Спит?

— Да я почем?!.. У-уу.

Бакланов ей лапой пасть опечатал: «Не голоси, тетка, порешу!» И физиономию зверскую скроил, чтоб поняла: не шутит.

Двинулись. Сердце аж к горлу подкатило. Движение, звук, неловкий шорох, и — ждешь выстрела.

Комнатную дверь от себя тихонечко надавил. Темнота, блевотный запах и — храп. Храп этот сразу успокоил. Бакланов первым в комнату прошёл, слышно, как подобрался к кровати, пошарил, видно, под подушкой. И — уже в полный голос, преувеличенно бодро:

— Нормалёк! Пусто тут.

Помдеж повернул выключатель. Зрелище предстало, что называется, достойное пера. На кровати, на животе, дрыхнет детинушка росточком эдак под метр девяносто. Прямо в свитере потертом, брюках, даже ботинках. Одна нога на одеяле, другая сползла и коленом уперлась в пол, голова к нам повёрнута, челюсть с двумя золотыми фиксами отворена, и из неё — смрадный храп и слюна на подушку стекает. На столе бутылки из-под водки, окурки горкой, закуска изгрызанная…

От света мужик заворочался, захрюкал недовольно, глаз приоткрыл. Да и не приоткрыл даже — щёлка едва появилась, должно быть, сквозь неё форму и разглядел. И в ту же секунду — надо отдать должное реакции — взмыл вверх и — на рывок к двери. Растерявшийся помдеж попытался выстрелить, так он его с ходу в сторону снёс, аж пистолет в угол отлетел. Хорошо, Бакланов сзади повис… Еле скрутили втроём, завернули в наручники. А он катается по полу, хрипит, глаза навыкате, матом кроет.

Мы с Баклановым переглянулись. Точно Андрюшка сказал — серьёзную, похоже, рыбку зацепили. Единственно — револьвера не видно.

— Ты куда оружие дел? — спрашиваю.

— Твари!.. Менты поганые!.. Все сгниёте…

— Пока не сгнили, скажи по-хорошему, куда револьвер запрятал?

Смотрю, аж кататься перестал:

— Дуру гонишь, начальник?

— А деньги?

— Какие?

— Российские или какие там у тебя ещё?

— В пиджаке…

Точно, в запасном кармане сто пятьдесят рублей. Рядом со справкой об освобождении. Правда, не за убийство судим, а за хулиганство.

— Чемодан с купюрами где? — спрашиваю.

Тут он вовсе все приличия отбросил. В мою сторону высказался. Повторить не берусь, но если перевести с мата на бытовой: давно ли, дескать, у психиатра на учете состою? А я и сам чувствую: что-то не то. Бакланов мой тоже с ноги на ногу переминаться начал.

Я к сестре повернулся, что к косяку тихонько прижалась:

— Где его чемодан?

— Да у меня в комнате. Где ему быть? Рубахи хотела вынуть, постирать.

— Покажите!

Проходим за ней. Тот самый, с обшарпанным углом. Только не с опечатанными пачками, а с поношенным мужским барахлом. И ещё платьем в целлофановом пакете. Видно, в подарок сестре.

Протянул я ей братов презент, а глаз уж не поднимаю.

— Чего ж он на нас кинулся?

— Да он пьяный на всех кидается. Дурак дураком, хоть кого спросите. Такого наорет, такого на себя наговорит, хоть щас расстреливай. За характер свой поганый и схлопотал два года. Главное, откуда что берётся? Тверёзый, ну тишайший. Слесарь ведь какой!.. — Она заплакала. — Вы б его не сажали, а? Не со зла бросился. Ведь только вышел… Работать назад хотел пойти. Взаправду хотел! Вот же письма из колонии… Сам писал. — Она бросилась на колени перед тумбочкой. Вынула стопочку, перетянутую резинкой, и, всё ещё стоя на коленях, подняла лицо. Слёзы растекались по морщинам, как вода во время дождя по дорожным кюветам. — Ему только пить нельзя. И то обещал, что последний раз… А я б уж проследила, а?.. Хорошие мои… Что вам, прибудет с него?

Вошёл помдеж, смущённый собственной нерасторопностью.

— Ну?

— Задрых опять, сволота. Прямо в наручниках к стене привалился и храпит.

— Кто у него сегодня был? — спрашиваю сестру.

— Да никого. — Она с усилием поднялась с колен. — Этот разве что поганец, Андрюшка Шмалько. Он и подбил на пьянку. Надо-де обмыть. Даром, что от горшка два вершка, а святого с пути истинного собьет.

Паша догадливо скрежетнул зубами.

— Я щас этого маломерка найду. Для начала башку оторву, — сладострастно пригрозил он.

— Я-то в другой комнате была. Поругались они чего-то, брат его гнать стал. Слышала только: мал еще жрать стаканами. А тот угрожать начал… Такая тварь зловредная. Одно слово — обмылок.

Она охнула, зажала рот:

— Неужто навел?! Ох, паршивец! Да что ж это, люди?!

— Успокойтесь, всё обошлось. — Я неловко потрепал женщину по плечу. Кивнул Бакланову: — Сними наручники и поехали отсюда.

— А может, — Бакланов интимно отгородил меня спиной от бормочущей хозяйки, — оформим на пятнадцать суток? Пару рапортов насчёт сопротивления… А то мало ли что? Начнет жалобы строчить, потом отписывайся. Заодно и пощупаем «по низу». Чего там у него после зоны на уме?

— Да вы!.. Соображать!.. — рявкнул я так, что Паша отшатнулся. — Выполняйте. И — жду в машине.

Вообще-то мы с ним до этого на «ты» были. Просто чувствовал себя жутчайше. Никак не мог в толк взять, за что мне от Шмалько такая оплеуха прилетела.

Кольцов пригубил водки.

— Через два месяца всё выяснилось. Андрюшу Шмалько взяли за разбой. Пошел провожать до дома пьяную материну подругу, на улице поднял полую металлическую трубу и — по голове. Он у неё, оказывается, дома кошелек с тридцатью рублями углядел.

Завистяев понимающе закивал, всем видом выказывая — другого не ждал.

— Навестил я его в следственном изоляторе. Легко ж я на это свидание шёл!

— Что ж ты, — спрашиваю, — поросёнок, тогда за штуку отшутил? Ведь могли запросто под горячку пристрелить человека.

Посмотрел он на меня, не скрываясь, цыкнул так сквозь зубы:

— А ничего. Знал бы, как маломерком обзываться.

— За маломерка пулю? — подивился я. — А на разбой зачем пошел? Глупо. Из-за трёх десяток… Понимал же, что сядешь.

— Сяду и сяду. Чего тянуть-то? — потом усмехнулся по-взрослому: — А ты, значит, опять с душевным разговором зашёл? Гнида ты, худшая из всех. Жалко, что ты его не пристрелил. Как раз оба бы и схлопотали.

Опустился я на стул, слова подбирая, но так ничего и не отыскал. Вызвал конвойного.

Шмалько в дверях обернулся:

— А меня в тот раз после ареста в камере били. Прослышали, что вам помогал. В карты играли, а на кону — чья очередь ментовскую «шестерку» метелить. И на зоне опустить грозились.

— Будя молоть. Р-руки за спину! — Конвойный вытолкнул Шмалько наружу и закрыл снаружи дверь.

Вот тогда я всё для себя понял.

Ведь я как? Понравился пацан, чего не пособить? И сам себе умилялся: вот какой дядя добрый. Вроде получилось приручить. Значит, психолог! А потом вроде не срослось. Опять же не виноват. Обстоятельства. А то, что в искалеченной жизни этого пацана я, может, последним человеком оказался, кто остановить его мог, кому он поверил, — об этом я думал?! Хотя, пожалуй, думал. Только когда усилия особые потребовались, на это меня не хватило. Вот и выходит, что судьбой своей он в первую очередь мне, добренькому дяде, обязан. — Кольцов скрипнул зубами. — Нельзя, оказывается, добро творить между делом.

— О чем и говорю! — охотно согласился Завистяев. — Наше добро — грамотно делать свою работу. Раскрывать, выявлять и сажать. Без всяких антимоний. За это нам и зарплата положена.

Сашка упруго вскочил, вытянулся. В кабинет входил начальник следственного управления полковник Шурыгин.

— Ужин после битвы? — Шурыгин прошелся взглядом по уставленному столу. — Потом чтоб всё за собой убрать!.. Значит, сообщаю, новым руководителем следственной бригады назначается… — Он сдержанно кашлянул, давая тем понять, что решение не его. — Завистяев.

— Есть такое дело — принять дивизию! — браво выкрикнул Сашка.

— Завтра с планом работы ко мне, — хмуро осадил неуместную веселость следователя Шурыгин. Он остановился взглядом на ссутулившемся Кольцове, замешкался, но, так ничего и не добавив, вышел.

— Не унывай, Георгич, пробьемся! — Сашка приобнял Кольцова. — И о пенсии думать забудь. Мне ценные кадры нужны. Но только чтоб отныне без закидонов. С утра на обыска поедем. Там живая работа. Не до рассусоливаний будет! А со Шмалько этим себя не гноби. Такая, стало быть, планида его: по зонам да по тюрьмам. Ещё, небось, и в кайф.

— Да нет в этом никакого кайфа! — Кольцов сбросил с плеча покровительственную руку, пошёл к выходу. У двери задержался:

— Повесился Андрюшка через день в камере. Недоглядели.

Он вышел.

— М-да, выработался мужик, — сожалеюще процедил вслед Завистяев. — Боюсь, не потянет.

Коновальчук собрался возразить, но сдержался — кто ж станет спорить с новым начальством?