В гостиную на втором этаже Арташов вошел с опозданием в несколько минут, когда остальные уже сидели за накрытым столом. Баронесса не преминула с укором скользнуть глазами по циферблату массивных напольных часов.

Неудовольствие ее впрочем было больше показное, — уж больно ладно скроенным выглядел молодой офицер в пригнанном кителе с четырьмя орденами и тремя нашивками за ранения.

Заметное впечатление произвел он и на Невельскую. Та невольно принялась оправлять седоватые букли. Горевой же, не отрываясь, прилип взглядом к орденам. Даже Глаша, застывшая у сервировочного столика, забывшись, приоткрыла рот от любопытства. Оказавшись в перекрестье внимания, Арташов зарделся.

Похрумкивая сапогами по паркету, он поспешил к свободному месту, оглядел стол перед собой. Справа и слева от тарелки лежало по три серебряных, разной формы ножа и вилки. Обращаться с ножом и вилкой Женя умел. Но только с одним ножом и одной вилкой, — в питерских ресторанах и один-то нож не каждый раз подавали. Поэтому разобраться, какие из приборов предназначены для закусок, а какие для рыбы или мяса, выглядело для него делом безнадежным. В некотором замешательстве он поднял голову и успел перехватить нацеленные взгляды, — оказывается, ему уготовили испытание.

Смущение разом ушло, — лицо гостя, дотоле опечатанное напускной суровостью, сделалось по-мальчишески лукавым. А затем, к всеобщему изумлению, Арташов беззаботно расхохотался.

Заразительный и очищающий, словно ливень в засуху, басистый смех смыл напряжение за столом. Горевой, довольный, что не ошибся в незнакомом человеке, охотно засмеялся следом. Мелко, смущенно прикрывая рот, захихикала Невельская. Лишь баронесса удержалась, но лучики, задрожавшие у глаз, выдали и ее.

Арташов сгреб по два ножа и вилки, отложил в сторону:

— К чему понапрасну пачкать?

— И то верно, офицерам на войне не до изысков, — поддержал Горевой. Из солидарности с Арташовым он отложил и собственные лишние приборы. — Тем паче нынче не до разносолов.

Он кивнул на скупо уставленный сервировочный столик. — С продуктами и впрямь трудно стало, — пожаловалась Невельская. — Сергей Дмитриевич едва не каждый день ездит по поставщикам. Но чем дальше, тем хуже.

— Никто на марки не отпускает. Только по бартеру. Как у нас в России говорили, — баш на баш.

Горевой взвесил отложенное столовое серебро в воздухе:

— Как раз дня на два.

Баронесса насупилась, — похоже, всякое напоминание о нужде для этой гордячки было невыносимо. — Да разве только в деньгах дело? — исправился Горевой. — К примеру, обувь у девочек поистрепалась. И где прикажете доставать? Так, представьте, по вечерам беру дратву, суровую нитку и — пошло. Так, глядишь, и специальность башмачника освою. Будет на кусок хлеба в старости. Он, единственный, засмеялся. Потянулся к графину:

— Ну-с, по-офицерски, водочку? Арташов согласно кивнул.

По знаку баронессы, Глаша налила ей и Невельской вина. После чего принялась раскладывать незатейливый салат. — Глаша у нас искусница, — похвасталась Невельская. — Иной раз вроде и не из чего, а глядишь, — стол накрыт. Ей хоть кашу из топора поручи сделать — сделает.

От похвалы полнолицая Глаша зарделась.

— Вот и слава Богу. Значит, мои солдаты тоже с голоду не перемрут, — невинно произнес Арташов. Хозяева встревоженно встрепенулись, принялись переглядываться, — похоже, мысль о необходимости кормить незваных постояльцев не давала покоя.

— Шутка! — успокоил их Арташов. — У нас свое довольствие. Еще и Глаше поможем. Во всяком случае топор для каши всегда найдем.

Обрадованный Горевой поспешил приподнять рюмку:

— Тогда за добрососедство прежней и нынешней России?

Выпили. Мужчины, как положено офицерам, залпом, женщины пригубили.

— Откуда вы знаете немецкий, Женя? — придвигая тарелку, полюбопытствовала Невельская.

— Я на фронт с третьего курса Ленинградского иняза ушел. Ответ этот вызвал неожиданное оживление.

— Выходит, здесь все петербуржцы, — с легкой улыбкой пояснила баронесса.

— Я подумал, вы немка, — повинился Арташов. — Раз Эссен.

Баронесса промокнула рот салфеткой.

— Что ж что Эссен? Великий род, занесенный в Готский альманах. Между прочим, мой муж, как и множество его предков, погиб, сражаясь за Россию. Кстати, в ту самую мировую войну, которую вы отчего-то не признаете, — не удержалась она от язвительности. — Они с Сергеем Дмитриевичем на одном корабле служили. Вместе и тонули. Только Сергею Дмитриевичу удалось спастись.

Горевой сгорбился. — Да, повезло, — подтвердил он. — Меня после прямого попадания взрывной волной в воду швырнуло. Ну, и поплыл себе. Как говорится, не приходя в сознание. Я ведь из первых пловцов на Балтфлоте был. Призы на дальность брал. Как-то по майской воде на пари пять километров отмахал. И ничего — вылез, обтерся, спирту внутрь и — опять вперед за орденами. Если б его хоть вместе со мной выбросило. Пусть каким угодно увечным. Видит Бог, вытащил бы, — он заискивающе глянул на баронессу. Похоже, безвинную эту вину нес годами. — А так, кроме меня, всего восемь человек подобрали. Это с эсминца-то! Он вновь потянулся к графину:

— Эх, были когда-то и мы рысаками! Выпьем в память погибших за Родину! Не дожидаясь остальных, опрокинул стопку. Арташов приподнял свою. Он жадно вглядывался в этих чужаков, трогательно тоскующих по родине, по которой тосковал и он сам, и отчаянно силился понять, откуда же ведёт начало та незримая, но непреодолимая борозда, что отделила их друг от друга.

Смущение легко читалось на его лице.

— Где мужчины, там непременно о войне, — Невельскую занимало совсем иное. — Будет уже. После стольких лет довелось встретить петербуржца. Может, еще и соседи? У моих родителей квартира была на Васильевском острове. Малюсенькая, правда, пятикомнатная. Но сейчас издалека она видится мне такой милой. А вы где живете?

— У меня квартирка, конечно, побольше вашей — на двадцать шесть комнат, — Арташов сдержал улыбку. — Правда, и соседей соответственно — пятнадцать семей. Коммуналка называется. Доводилось слышать?

Хозяева озадаченно переглянулись.

— Пожалуйста, расскажите нам про нынешний Петербург! Что там? — взмолилась Невельская. — Я не был в Ленинграде с начала войны, — Арташов помрачнел. — Слышал, город сильно разрушен. Хотя центр: Исаакий, Невский, Фонтанка, — говорят, удалось сохранить.

— И на том слава Богу! — баронесса перекрестилась.

Невельская, стремясь развеять установившееся меланхолическое настроение, всплеснула ручками. — Фонтанка! Невский! Слова-то какие! Элиза! А помнишь Павлика?…Ну, того юнкера, что прямо посреди Фонтанки застрелиться грозил, если замуж за него не пойду? И ничего! Не пошла. — Не жалко было? — подначил Арташов. — Жалко, что соврал и не застрелился! — Невельская беззаботно рассмеялась. — Слава роковой женщины по всему Смольному бы пошла.

— Этой славы у тебя и без того хватало, — баронесса показала Глаше на опустевший бокал. — В самом деле, — согласилась Невельская. — Я ведь, знаете ли, приметная была. Зимой, в белой шубке, в сапожках на каблучке. Шлейф из поклонников. Ух! Помнишь, Элиза, ты еще пеняла мне за легкомыслие?

— Да, огонь, — подтвердила баронесса.

— Тогда казалось, так будет всегда, — Невельская погрустнела. — А нынче одно легкомыслие и осталось.

Но природная веселость не давала Невельской надолго впасть в уныние. — А у вас, Женя, тоже, поди, первые увлечения связаны с Петербургом? Небось, многим головки такой красавчик вскружил. Ну, как на духу. Наверняка какая-нибудь зазноба осталась? Она задорно подмигнула остальным.

— Невеста, — коротко ответил Арташов, интонацией предлагая поменять предмет разговора. Но отделаться от любопытной старушки оказалось не так просто. — И как познакомились? — от нетерпения Невельская аж заёрзала на стуле. — На Гороховой, в период белых ночей. Она порхала, — лицо Арташова потеплело. Улыбнулся непонимающим взглядам. — Все вокруг шли, а эта — порхала. Оттолкнется — взлетит-приземлится. Понял, что если упущу, то — улетит. Вот и поймал на лету. Думал — навсегда. Он сбился.

— Конечно, навсегда. Теперь уж недолго ей ждать! — утешила его Невельская. — Вот вернетесь, и, как на Руси говорили, честн ы м пирком да за свадебку. Она наконец обратила внимание, что гость приуныл. Неуверенно закончила. — Ведь ждет? — Не знаю, — Арташов склонился над тарелкой. — Какие вы все-таки мужчины! Недоверы, — рассердилась Невельская. — Наверняка ждет, — баронесса приподняла бокал. — А в моей судьбе, знаете, Гороховая тоже знаковая улица. Да! Именно там на одном из балов ко мне подошли два морских офицера. Оба претендовали на танец. Не сразу выбрала. А выяснилось — выбрала судьбу. Припоминаете, Сергей Дмитриевич? — разогретая вином, неожиданно подмигнула. — Вот только выветрилось, где этот бал был? Кажется, какое-то страховое общество? Подводит память. Зарастает лопухами. — И впрямь подводит, — буркнул Горевой. — Здание ныне знаменитое. Большевики там ЧК разместили. Сейчас, должно быть, то же самое? — Теперь это называется НКВД, — уточнил Арташов.

Оживление спало. Словно зловещая тень просквозила над столом. Баронесса пасмурнела.

— Всё отняли, сволочи, — процедила она. — Имение, особняк, фабрику. Всё потеряла.

— Элиза, — Невельская тихонько указала на гостя. Арташов сидел, укрыв лицо ладонями. — А Вы, Женя? — спохватилась баронесса. — Тоже, должно быть, многое в эту войну потеряли? — Тоже, — через силу подтвердил Арташов. Он отвел руки от закаменевшего лица. — Родители и сестренка у меня в блокаду умерли.

— Господи, Господи! Сколько горя! Неужели никого не осталось? — голос Невельской задрожал от слез. — Но вот сами же говорите, — невеста. Вернетесь к ней. Как-то наладится. — Да не к кому возвращаться! — вырвалось у Арташова. — Она в оккупации оказалась. Потом следы затерялись… Так что, как видите, господа, разные мы с вами потери считаем, — мертвым голосом закончил он. За столом установилось сконфуженное молчание.

— Дай Бог, сыщется, — пробормотала Эссен. — И извините, что невольно растревожила. Но признавать вину она не привыкла. Взгляд задиристо заблестел. — Но, раз уж коснулись, — отчего умерли ваши близкие?

— А вы не знаете, отчего в блокадном Ленинграде умирали? — в висках Арташова запульсировало. С ненавистью оглядел стол. — От голода, видите ли. Там сотнями тысяч погибали. Погибали, а город фашистам не отдали!

— А могли отдать? — невинно уточнила баронесса.

— Кто?

— Петербуржцы. Родители ваши, сестренка. Их кто-то спросил? Выбор у них был? Могли они собраться на Сенатской площади и сказать: мол, не хотим умирать. Или выпустите нас, или сдайте город.

— Да кто б такое сказал?! — вспылил Арташов.

— А сказал бы кто, что было? — упорствовала баронесса.

Арташов отвел глаза, — и так ясно, что было бы. — То-то и оно, — мягко констатировала баронесса. — Погибать — дело военных. А когда детей да стариков сотнями тысяч умерщвляют, а после объявляют это героической обороной, то не героизм это. А власть каннибальская, человеконенавистническая! Арташов отер вспотевшие виски, — сколько раз представлял себе умирающих, бесполезно зовущих его на помощь близких. И всякий раз объяснял себе происшедшее жестокой целесообразностью, гоня мысль, что лютая смерть их есть следствие ротозейства и безразличия властей. И вот теперь ему в лоб говорят о том, о чем он даже думать себе не позволял. И говорят классовые враги! Оставить за ними последнее слово он не мог. — Не вам о рабоче-крестьянской власти судить! — выдохнул он. — И о жертвах — не вам! Мы за нее эту войну вытянули. На жилах, а вытянули. Невельская с упреком стрельнула глазками в баронессу.

— Полно вам, капитан! — умиротворяюще протянул Горевой. — За Россию вы сражались. Как и мы до вас. А уж каким режимом она сегодня болеет, — то второе. Она, голубушка, чего только не перенесла: татар, самозванцев. Дай Бог, и нынешнее лихолетье перетерпит. Иначе — для чего всё было?

— Вы вот давеча Глашу пожалели, что на Родине не осталась, — не удержалась баронесса. — Так нам удалось прознать: все Глашины родичи были раскулачены и, кажется, сгинули в Сибири. А они крестьяне вековечные. Вот вам и рабоче-крестьянская власть. Это было чересчур. Арташов до боли прикусил нижнюю губу, резко поднялся, кинул салфетку на скатерть. — Благодарю за угощение! Пойду проверю, как там бойцы. — Дрыхнут без просыпу, — сообщил Горевой, шутливостью тона стараясь загладить неловкость. — Тем более и мне пора отдохнуть. Мы, видите ли, еще вчера в бою были. В дверях Арташов обернулся. — Я не могу обратить вас в нашу веру. Но сюда еще наверняка придут…другие службы. И я бы вам посоветовал впредь взвешивать, с кем и о чем можно говорить. За сим — честь имею! Он вышел, не поклонившись удрученным хозяевам.

— Ведь хороший, чистый мальчик, — прощебетала Невельская. — А общаемся будто через трещину в стекле. И видит, да не слышит. — Это не трещина. Это разлом, — с обычной своей категоричностью рубанула баронесса.