Глава 26

РАДИ ГЛАЗ… ДЖИНЕВРЫ

Дни проходили без отдыха.

Войско двигалось вперед, а между тем по всей стране прокатились призывы к оружию. Одна колонна мамлюков калифа в двадцать тысяч человек превратилась в пять колонн. Тридцать тысяч из них являлись цветом его войска, тяжелой конницей под командой эмиров, которые вместо шлемов носили огромные тюрбаны, украшенные страусовыми перьями. Эти опытные солдаты были вооружены копьями, луками и воронеными саблями, а куртки их были так плотно простеганы, что отражали летящие издалека стрелы. Сорок тысяч представляли собой конницу, состоящую из кочевников, вооруженных копьями длиной в одну сажень, маленькими кожаными щитами и арканами, которые эти люди в перерывах между боями оборачивали вокруг головы, как тюрбан. Все прочие солдаты, носившие на тюрбанах красные тюбетейки, были пешими — их насчитывалось около пятидесяти тысяч, не считая рабов, и все голодные, злые, жаждущие добычи; нелегко было удержать их от того, чтобы разграбить и сжечь всякое поселение, попадавшееся по дороге.

Даже Леонардо охватило всеобщее возбуждение, ибо он видел не войско, а целый город на марше — как если бы Каир или Флоренция вдруг стронулись с места. В лагере насчитывалось восемьдесят тысяч шатров, а костров горело столько, что в чистом небе они казались отражениями звезд. Невозможно было определить, насколько увеличилось войско с добавлением новых колонн, ибо люди толпились и теснились везде, испускали газы, потели, сыпали ругательствами; ночами ерзали на шлюхах и предавались азарту, на марше сетовали на тяготы пути или восторженно кричали, молились, когда муэдзин призывал их опуститься на колени, — гигантский прожорливый рой, затемнивший окрестности, точно стая перелетной саранчи. Все до одного они горели фанатическим религиозным жаром. Казалось, они сумели постичь труднейшую философскую проблему, которая была не по плечу Леонардо и его друзьям: что Айше есть триединство Бога, пола и государства. Они обожествляли идею Айше и на марше однотонно взывали к ней, непрерывно выкрикивая одно и то же: «Ради глаз Айше».

Великая красота, глаза Аллаха, дыхание Корана, средоточие духа.

Войско шагало без сна, шло в темноте, подобно гонимому ночью стаду, а днем прибавляло ходу, словно новые силы вливались в него с солнечным светом, с видом гор, долин и белого песка; войско двигалось на север по полям, заросшим чертополохом, через горные перевалы и ущелья, скользкие от влаги, через ручьи и пашни и туманные горы, пахнувшие сыростью, как волчья шкура, через Амман, Аджлун — к Эски-Шаму, что был караван-сараем, местом сбора караванов с пряностями. Эски-Шам был также святым местом — именно там дервиш Бахира пророчествовал Мухаммеду и пророк узнал, что его божественная миссия завершится успехом.

Там, в Эски-Шаме, наемная конница Кайит-бея — бандиты, которые в качестве платы получали только то, что награбили, и умели лишь жечь, разорять и убивать, — изрубила на куски святого муллу прямо в мечети, когда он читал Коран. Кайит-бей успел остановить их прежде, чем они предали огню весь город, велел отрубить вожакам кисти рук и повесить обрубки на шею. Он молился и постился в злосчастной мечети, уплатил имаму крупную сумму и сделал богачами всех до единого жителей города.

Тем не менее это было дурное предзнаменование. Леонардо сам прижег раны тем, кому обрубили руки, потому что медики Кайит-бея отказались лечить их. Куан тоже не стал помогать им. Что бы ни сделал Леонардо, эти люди все равно умрут — не от горячки, так от ножа правоверного. И они действительно умерли через считанные часы; а да Винчи скакал рядом с евнухом Хилалом и Бенедетто — Бенедетто, который стал совершенно другим, незнакомым, — и клевал носом. Стоило ему на мгновение задремать в седле, как он проваливался в глубокий сон, который был так же реален, как жаркий ночной воздух и солдаты, обливавшиеся потом и испускавшие газы.

Он погружался в сон и обнаруживал, что находится в соборе памяти и что на гладком отполированном полу перед ним валяются отрубленные руки мальчика, осквернившего статую Богоматери в Дуомо; но Леонардо знал с мучительной уверенностью, что это руки Никколо, что именно Никколо был тем мальчиком, которого растерзала толпа; и Леонардо, дрожа, поднимал обрубки, заворачивал их в платок и чувствовал, как тепло и мягко бьется под тканью пульс; затем он ощущал чей-то давящий взгляд — жгущий его насквозь, как жгли глаза отца в тот день, когда Леонардо обвиняли в содомии; и когда он оборачивался на этот взгляд, то видел, что к нему приближается трехглавый демиург, преграждает ему путь, как и должно было случиться…

— Леонардо! Проснись, сынок.

Хилал улыбался ему, и лицо его было гладким, как плиты в соборе памяти. Хилал, как и Леонардо, ехал на рослом белом коне — подарок калифа из лучшего его табуна. Бенедетто ехал рядом с Леонардо, упорно глядя перед собой, словно целиком погруженный в свои мысли, словно Леонардо не то что не было рядом — вообще не существовало. Позади и по обе стороны от них везли на тележках и повозках, соединенных цепями, сотню пушек и осадных орудий; легкие орудия были прикреплены к собственным колесным возкам. Несколько пушек здесь были изобретения Леонардо, находились здесь также и скорострельные пушки, и на всех стояла надпись: «Винчиус». Еще везли вооруженные косами колесницы, также творения Леонардо, вереницу бомбард, мортир, баллист; новейшие орудия тянулись бок о бок с самыми примитивными — пушками, которые стреляли арбалетными болтами и использовались еще со времен Древнего Рима.

— Я только что говорил с калифом, — продолжал Хилал. — Нам надлежит вперед войска ехать в Дамаск.

— Вот как? — отозвался Леонардо.

Бенедетто повернулся к Хилалу, явно заинтересованный его словами.

— Мы будем ждать калифа к северу от города. После того, что случилось в Эски-Шаме, калиф не хочет ставить лагерь слишком близко от города.

— Но я думал остаться. Калиф сказал, что я могу поработать над…

— Ты не подчинишься приказу калифа? — спросил Хилал тихо и угрожающе. — Что сделано, то сделано. Нет времени заниматься новыми изобретениями. Мы возьмем с собой все пушки и машины, сколько сможем, но калиф желает, чтобы ты присоединился к нему. — Он усмехнулся. — Так что, похоже, последнее слово все же осталось за твоим мертвым братом.

Он имел в виду Зороастро.

Леонардо ехал с Хилалом, который взял с собой только два полка своих собственных королевских мамлюков, считавшихся лучшими телохранителями и наездниками во всей гвардии калифа, и артиллеристов. Ехали все верхом, потому что срок поджимал. Итого две тысячи людей, большей частью легкой конницы. Кайит-бей переменил свои намерения: место встречи будет в лагере Уссуна Кассано, ибо даже если бы Хилал опередил своего повелителя, машины Леонардо дадут персидскому царю преимущество над турками. Рядом с Хилалом ехал мальчик по имени Миткаль, напоминавший Леонардо юного Никколо. Он был полон жизни и неуемной энергии и то и дело дергал за полу Хилала, обращая его внимание то вон на тот дом, то вон на эту гору, то на ручей, то на цветок. Горы покрывал живой ковер алых анемонов и цветущих асфоделей; прозрачные потоки, словно расплавленные зеркала, ниспадали с обрывов и неслись по дну глубоких ущелий. Они ехали узкими перевалами, где горстка солдат с легкостью выстояла бы против двухтысячного отряда Хилала. Это была страна либо света, либо тьмы. Лишь на рассвете или с приходом сумерек мир хоть немного терял свою резкость и ясный воздух становился прозрачно-мягким, как во Флоренции — Флоренции, которая казалась Леонардо всего лишь сном.

Но с ними ехал Бенедетто Деи, мрачное и молчаливое напоминание о том, что жизнь Леонардо началась отнюдь не в этом краю.

Сандро, Америго и Куан находились в лагере калифа, как и Деватдар. Куан дал слово Леонардо, что присмотрит за Сандро. За Америго Леонардо не тревожился, уверенный теперь, что тот стал любовником Куана; но Куан терпеть не мог Сандро, очевидно потому, что Сандро был так же подвижен и болтлив, как Зороастро. Но если Зороастро к тому же всегда был хитер и себялюбив, Сандро был невинной душой, постоянно укорявшей себя за слабость, и считал, что он — дурной проводник для чистого религиозного духа, который изливался в его картины.

Лишь когда они достигли оливковых и апельсиновых рощ Катаны, деревни близ великого города Дамаска, Бенедетто наконец заговорил. Заходило солнце, и впереди над сумеречными равнинами виднелись сады Дамаска. Бесплодная каменистая равнина уступила место бесконечным полям. За считанные мгновения пурпурно-оранжевые блики заката сменились серостью, теперь вокруг были только тьма и тени, тяжелые и густые, как запахи олив, гранатов, слив, абрикосов, грецких орехов и апельсинов, что смешивались с вонью от скакавших позади солдат: войско шепталось, стонало, сетовало, кашляло, ругалось, отхаркивалось и чихало.

Бенедетто возник из темноты, словно призрак, и поехал рядом с Леонардо. Тот не спешил первым заводить разговор, памятуя о прежних неудачных попытках. Теперь он ждал. Этот призрак даже не был похож на Бенедетто, которого Леонардо знал прежде: вечно сонные глаза смотрели твердо и настороженно, округлое лицо сделалось худым и узким, как морда хорька, а посмуглевшая кожа и резкие высокие скулы помогли бы ему с легкостью сойти за араба. Лишь густые золотистые волосы оставались прежними, но Бенедетто прятал их, так же как арабские женщины скрывают лицо под вуалью.

— Если есть на земле рай, то это, несомненно, Дамаск, — сказал Бенедетто.

— Я слыхал об этом, — отозвался Леонардо.

— Я цитирую ученика поэта Абу-ль-Хасан ибн Джубайра, — пожал плечами Бенедетто. — Но его имя не сохранилось, как не сохранится имя Зороастро, потому что на всех его изобретениях стоит твое имя.

— Я и не подозревал в нем такого таланта, — ответил Леонардо, тщательно подбирая слова, — и лишь несколько дней назад узнал, что он поставил на всех машинах мое имя.

— Что ж, Леонардо, если судить по справедливости, идеи-то были твои. Зороастро лишь доработал их.

Наступило долгое неловкое молчание, лишь усугубленное темнотой и глухим цоканьем копыт по камням и корням кустарника. Наконец Леонардо сказал:

— Да, но доработал блестяще.

Бенедетто рассмеялся:

— Что верно, то верно!

Снова наступило молчание.

— Леонардо!

— Что?

— Почему ты убил его?

— Это Сандро тебе так сказал? — спросил Леонардо.

— Да, он.

— И что еще он тебе рассказал?

— Все: как калиф показал вам обоим Зороастро в зале пыток, что говорил тебе Зороастро, как он молил тебя о прощении, как…

— Что?

— Как ты отвернулся, когда калиф велел своему палачу вздернуть и сбросить вниз колыбель смерти.

— Я… я отвернулся, когда он рассказал мне о своем предательстве, это правда, — сказал Леонардо, — но я пытался остановить калифа…

— Нет, это Сандро пытался остановить его. Ты же мешкал, пока не стало слишком поздно, пока не подняли колыбель, пока калиф не подал знак убить его.

— Это неправда, — упрямо сказал Леонардо, отчаянно стараясь вспомнить, как же это было на самом деле, но воспоминание было смутным, расплывчатым, точно он силился припомнить сон.

Но что, если все это правда? Что, если он и впрямь допустил, чтобы калиф убил его друга? Что, если он пытался остановить калифа лишь тогда, когда было уже слишком поздно и он знал, что поздно? Это дало бы ему возможность отомстить, но смягчило бы его вину.

— Так ты не уверен, да? — мягко спросил Бенедетто — гневная резкость ушла из его голоса.

Леонардо ничего не ответил, не мог ответить. Казалось, темнота, окружавшая их, целиком состоит из снов, и в голову ему пришла безумная идея: если повернуть коня и поскакать прочь от каравана, он окажется прямиком в прошлом, в неизменившемся мире. Он найдет там Джиневру и Никколо, Зороастро и Симонетту… и Айше. Нежную Айше, которая отняла у него Никколо.

— Леонардо, ты так глубоко задумался или просто не желаешь отвечать на мой вопрос? — спросил Бенедетто.

— Извини, что ты спросил?

— Я спросил, любил ли ты Айше.

«Довольно!» — подумал Леонардо, чувствуя, как гнев раскаленной лавой закипает в его груди.

— Довольно, Бенедетто. Быть может, это еще одна моя вина, но мне совсем не по вкусу терпеть твои издевательства и унижения. Я не могу заставить вас думать иначе… ни тебя, ни Сандро. Можете считать меня тем, кем захотите, только оставьте меня в покое!

И с этими словами он поскакал вперед, нагоняя Миткаля и его господина Хилала; но и с ними он тоже не мог ехать рядом, потому что глаза его налились слезами и в горле стоял комок, как у ребенка, которого прилюдно отшлепали.

Пошли они все к черту!

«Да, Зороастро, я убил тебя, — думал он, — я никогда не простил бы тебя». И все же, даже когда он молил Зороастро о прощении, мысли его извращенным образом склонялись к Айше, словно мысль об убийстве Зороастро возбудила его плоть. Он вспоминал, как отвергал ее ласки, ибо был одержим Джиневрой. Однако когда еще существовала возможность вырвать Джиневру из рук ее супруга, когда она написала ему, что ее сердце принадлежит ему, Леонардо, — он взял Айше, взял силой. Айше сопротивлялась, даже когда они, обливаясь потом, продвигались к оргазму, когда он призывал Джиневру, когда воображал, что перед ним Непорочная Дева, сама Мадонна, соблазнительная и святая — и вдруг ставшая далекой, далекой, как звезды, ибо Айше овладела им. Она знала, что он грезит о Джиневре. Но сейчас, во тьме реальной и душевной, он желал Айше; она была бы Джиневрой, была бы Симонеттой, и он преклонил бы перед ней колени и молил бы о конце, о смерти. Он думал о ее ладонях, окрашенных хной, о подведенных тушью глазах, о голубых кружках, изящно вытатуированных между ее грудей с розовыми сосками, слышал, как она зовет его голосом Никколо; он мог видеть, как наяву, ее силуэт, парящий перед ним в темноте.

Но он не любил ее.

Впереди был Дамаск, он светился тысячами огней, и их свет озарял окрестности, окутывая поля и сады облаком мягкого сияния. И Леонардо со своим войском двигался из тьмы к свету, который сам по себе был Граалем.

— Стихи не лгут, — сказал Бенедетто, возникший из темноты, словно призрак, тень; если бы не резкий запах конского пота, Леонардо счел бы его привидением. — Перед нами рай, пускай и с грязными улицами и сточными канавами. «Дивный город и милосердный Господь… насладись им — быстро пролетят мгновения».

— Если этот город может превратить тебя в поэта, значит, он и в самом деле таков, как ты говоришь.

— Зороастро он превратил в изобретателя.

Леонардо бросился прочь от Бенедетто, желая только остаться одному, но его перехватил Миткаль и принялся болтать о Дамаске, о летающих машинах и о себе самом. Он сообщил Леонардо, что избран Богом для грядущей битвы.

Леонардо улыбнулся, вспомнив Христофора Колумба.

— Да, я знал еще кое-кого, кто полагал, что избран Богом для особенной миссии.

— Но я действительно избран! — упрямо сказал Миткаль.

Поняв, что от Миткаля так просто не отделаешься, Леонардо спросил:

— А откуда тебе известно, что Бог избрал тебя, маленький солдат?

Миткалю явно понравились эти слова.

— Мне сказал Хилал, мой благодетель.

— А-а…

— Он купил меня там, где кастрируют черных рабов.

— Но ты же не черный, маленький солдат, — сказал Леонардо.

— И тем не менее Хилал нашел меня именно там. Понимаешь, правитель был христианином и не дозволял кастрировать чернокожих. Но есть такой гнусный город, зовется он Вашало, и живут там дикари, которые не почитают истинного Бога. Они-то и делают эти незаконные операции, но обычно те, кого там кастрируют, умирают.

— Почему? — спросил Леонардо.

— Потому что местные медики невежественны, — вступил в разговор Хилал, подъезжая к Леонардо. — Всех детей, которых кастрируют в Вашало, приходится потом везти в другой город, где есть монахи, которые умеют вскрывать канал пениса и удалять гной. Однако все рабы, которых мы купили в Вашало, умерли либо по дороге, либо после второй операции. Выжил только Миткаль. Я сказал ему, что это Аллах свидетельствует о его особом предназначении: то, что он белый, что его привезли в Вашало и что только он остался в живых.

Леонардо вежливо кивнул.

— И Миткаль очень скоро послужит Аллаху, — продолжал Хилал. — Предатель Зороастро обучил Миткаля, а Миткаль обучил других летать на твоих машинах, маэстро.

— Детей?

— Мы предпочитаем называть их юными солдатами, — сказал Хилал. — Зачем надевать крылья на тяжелого взрослого человека, если есть такой мальчик, как Миткаль, который сможет прихватить с собой лишние гранаты?

— Знаешь, — сказал Миткаль, — мы уже готовы. У нас много летающих машин.

— А сколько же вас? — осведомился Леонардо.

— Почти эскадрон, — гордо ответил Миткаль.

— Нет, — поправил Хилал, — вас всего лишь два десятка.

— И у вас есть двадцать летающих машин? — спросил Леонардо.

— Да, — сказал Миткаль, — и я — капитан.

Хилал улыбнулся ему, как можно улыбаться только ребенку.

Воистину Миткаль был капитаном, капитаном ангелов, обреченных на верную смерть… если только они смогут подняться в воздух; и на миг Леонардо окунулся в свою память, столь же ясную и осязаемую, как мальчик, что скакал рядом с ним.

Леонардо вспомнил Тисту.

Ангела, который кричал и падал…

Оружейная мастерская Зороастро располагалась в доме о девяти куполах, близко к базарам, чтобы можно было без хлопот закупать все нужное, и недалеко от Цитадели, под охраной ее солдат. Базары сами по себе являлись городом с крытыми улицами, где толпились феллахи и бедуины. Здесь пахло мылом, духами и гашишем, печеным хлебом, кофе, мочой и отбросами. Все можно было купить на этих крытых узких улицах: металлы, драгоценные камни, ткани, специи, военные припасы, мечи и доспехи, равных которым не было во всем мире, книги, которых никогда не видели на Западе, химикалии, амулеты, шлюх и рабов. Покуда Хилал был занят размещением своих людей на постой в Цитадели и вокруг нее, чтобы они могли отдохнуть хоть несколько часов, Бенедетто повел Леонардо в мастерскую Зороастро.

Она охранялась небольшим войском.

Зороастро выбрал для себя настоящий дворец: ворота и внутренние дворики были отделаны мрамором, и даже фонтаны накрыты куполами. По освещенному лампами двору протекал ручей, и ухоженные деревья, какие в представлении Леонардо существовали прежде только на картинах, изображавших рай, образовывали небольшие отдельные парки. Со стороны этот дом скорее напоминал дворец увеселений, пышный и величественный; на перемычке изукрашенной двери дворца была написана старинная арабская поговорка: «Вода, зелень и женская красота — три вещи, что дарят усладу сердцу».

Леонардо шел за Бенедетто узкими коридорами, по мраморным мозаичным полам, через комнаты с нишами в стенах, как во флорентийских церквах, комнаты с обитыми шелком диванами, со множеством зеркал и украшений, пока наконец они не добрались до самой мастерской, которая соединялась с домом. В верхнем ее этаже были окна, но само здание больше походило на укрепленную крепость, и внутри царил сумрак, словно в пещере. Там были, видимо, и другие помещения, потому что до Леонардо доносились глухие стуки, бряцание и звон — звуки чьей-то работы.

Когда слуги и солдаты зажгли светильни в студии Зороастро, Леонардо с изумлением оглядел эту узкую, но с высоким потолком комнату. Повсюду здесь были машины или их модели, даже потолок не пустовал — на проволоке, подвешенные к крюкам, покоились летающие машины и модели воздушных плотов Куанова изобретения. Там были баллоны, формой напоминавшие сардельку в решетчатой раме; были баллоны с рулем и парусами, как у судов. В сущности, понемногу от всех рисунков Леонардо можно было заметить в этих моделях, что свисали с потолка, как будто уже парили в темнеющих небесах. И в них, и во всем, что находилось в студии, виден был ход мысли Леонардо, словно все эти вещи хранились в его разуме и вот теперь выставлялись точно аппетитные яства на пиршественном столе — для всеобщего обозрения.

Однако Леонардо был потрясен. Потрясен видом планеров, таких же, на каком летал Миткаль, — крылатых аппаратов, превращавших мальчишек в ангелов. Неужели и это изобрел Леонардо? Нет, конечно; но и эти изобретения принадлежали ему. Словно это была мастерская Леонардо, а не Зороастро. На полу, на столах беспорядочно валялись листы с заметками, раскрытые или сваленные в груду книги.

Бенедетто пересек студию и распахнул дверь, что вела в каменный коридор. Шум работающих мастерских стал громче, и Леонардо расслышал шелест и шипение кузницы.

— Тут затеяно много дел, — сказал Бенедетто. — Хилал скоро появится взглянуть, как идут работы.

— У нас будет время вернуться… сюда? — спросил Леонардо.

— Да, можешь остаться здесь на всю ночь, если пожелаешь.

— Бенедетто, что это такое?

Леонардо показал на сооружение рядом с моделью длинноствольной паровой пушки, созданной по одному из его набросков. То, на что он указывал, представляло собой средство передвижения с двумя колесами, педалями, рулем и сложным зубчатым механизмом.

— Тебе нужно разом заграбастать весь мир, — сказал Бенедетто.

— Но это… мой мир, Бенедетто, — сказал Леонардо, удивляясь собственным словам — ведь ясно же было, что это не совсем так.

— Это мир Зороастро. — Бенедетто подождал, клюнет ли Леонардо на эту наживку, но тот не поддался. — Он называл эту штуку «конем», — продолжал Бенедетто. — Это устройство вначале предназначалось для того, чтобы двигать его летающие машины. Но у него ничего не вышло.

И Леонардо вдруг осенило, что Зороастро, как видно, хотел соединить зубчатую передачу с пропеллером, как в игрушечных вертушках; и когда у него это не получилось, он пристроил к ней два колеса о восьми спицах каждое и сотворил вот этого деревянного «коня».

— Отчего же это не сработало? — спросил Леонардо.

Бенедетто пожал плечами.

— Зато эта штуковина действует. На нее садишься, как на коня, и едешь, точно в тележке. Главное, чтобы земля была ровная. Едет она быстро.

Леонардо не смог удержаться от искушения. Он оседлал двухколесное творение, проверил рукояти и педали и оттолкнулся ногами от пола. Несколько мгновений он ехал успешно, но прежде, чем он успел нажать на педали, «конь» потерял равновесие и завалился набок.

— Нужен навык, чтобы удержаться на этой штуке, — с усмешкой сказал Бенедетто. — Но как только привыкнешь, дальше дело пойдет проще. А теперь я оставлю тебя… в твоем мире.

С этими словами Бенедетто вышел в коридор. Половина стражников последовала за ним, другая осталась с Леонардо, который смотрел на Зороастрова «коня» и пытался вспомнить последние минуты, прожитые Зороастро в зале пыток. Но то был сон, и всякий раз, когда Леонардо пытался припомнить его, сон изменялся.

В одном сне он убивал Зороастро. В другом — оставлял в живых.

Он поднялся и пошел следом за Бенедетто, а солдаты последовали за ним.

Опять он стал пленником.

И Бенедетто, как он полагал, тоже.

Леонардо обошел пушечные мастерские, побывал в литейных, где уже царили суета и жар раскаленного металла, и на оружейных складах, где у стен ровными рядами лежали снаряды, зажигательные ядра, шрапнельные гранаты, бомбарды и многоствольные пушки. Это была настоящая фабрика, производившая пушки, снаряды и кулеврины; в каждом ряду находились пушки одного вида; в каждой груде лежали одинаковые бомбарды и снаряды.

Леонардо попытался завести разговор с мамлюком, который ведал складами, но массивный евнух с жестким лицом, разряженный в дорогие одежды даже здесь, в жаркой духоте литейных, словно не замечал его.

— Леонардо, это Абд аль-Латиф, — сказал Бенедетто по-арабски.

Они шли по складу, выходившему на кузницы и литейные; рабы и солдаты налегали на рычаги нескольких больших подъемников, а кузнецы и мастера наблюдали, как поднимают тяжелые кургузые бомбарды и многоствольные пушки на артиллерийские возы, которые затем под охраной вывозили во двор.

— Абд аль-Латиф недоверчив, — продолжал Бенедетто уже по-итальянски. — Но он знает, кто ты такой.

— И что же он знает обо мне? — спросил Леонардо.

— Он знает, что ты работал с Зороастро.

— То есть был его учеником? — не удержался от сарказма Леонардо.

— Этого я бы не сказал, но он говорил мне, что считает вас обоих предателями, что смерть Зороастро под пытками — благое дело, хотя ему недостает Зороастро. Он весьма сентиментален.

— Как и ты?

— О, больше, Леонардо, гораздо больше.

Леонардо отвернулся от Бенедетто.

— Мастер машин, почему здесь так мало разных видов пушек и снарядов? — спросил он у евнуха по-арабски.

— Разве тебе не довольно того, что есть?

— Я был в мастерской маэстро Зороастро и видел много машин, которые могли бы нанести большой ущерб врагам калифа.

— То, что мы изготовили, нельзя сделать в походе, — сказал мастер. — Кузнецы сделают мосты и осадные орудия, а пушечные мастера изготовят порох.

— И мы повезем с собой косы, которые при нужде можно будет прикрепить к повозкам, — добавил Бенедетто. — Все прочее можно будет собрать уже на месте, перед боем.

— Это идея Зороастро? — спросил Леонардо.

— Нет, — ответил Абд аль-Латиф, — эмира Хилала и моя собственная. Сила в простоте. Большинство изобретений Зороастро… неразумны.

— А эти? — спросил Леонардо, указывая на пушки, которые с помощью лебедок грузили на возы.

— Маэстро Зороастро не изобретал этих орудий, — сказал Абд аль-Латиф. — Это сделал я.

Боеприпасы закончат грузить на заре, и именно тогда полки Хилала покинут Дамаск и отправятся на север, в Персию.

Поскольку Леонардо нечего было делать в пушечных мастерских, он обшарил студию Зороастро. Он читал заметки Зороастро, изучал его модели и уже готовые машины. В считанные минуты он разобрался в хаосе, царившем в студии, словно эта студия принадлежала ему. В определенном смысле так оно и было. Зороастро стремился стать Леонардо и почти преуспел в своем стремлении: Леонардо с трудом отличал его идеи от своих собственных. Зороастро придумал свои виды катапульт, баллист и конических снарядов; он создал машины, швырявшие камни, и арбалеты с несколькими тетивами; но более всего Леонардо захватила самодвижущаяся тележка, которая была спрятана в чулане, обнаруженном им по чистой случайности. Это было целиком и полностью творение Зороастро, однако зубчатая передача с разными трансмиссиями казалась Леонардо такой знакомой, словно он сам придумал ее.

Да, здесь Зороастро наконец стал самим собой, и только теперь Леонардо до конца понял своего друга. Он потерял родственную душу; чертежи и механизмы в этой студии не были делом рук подражателя. Леонардо как будто отвернулся, когда убивали его самого; и когда он — безмерно усталый, почти дремлющий — видел мысленным взором своего друга и вспоминал разные случаи из прошлого, он ощутил на себе свой же осуждающий взгляд.

Словно вновь сжигали его горящие глаза отца.

Насколько уродлив был Зороастро, настолько красив Леонардо. Однако Зороастро был зеркалом Леонардовой души. Та хитрость и себялюбие, которые Леонардо видел в своем друге, являлись частью самого да Винчи. Опустившись на колени перед машиной Зороастро, окруженной железными и деревянными конструкциями, словно статуями самой Святой Девы, Леонардо заснул.

И во сне чудился ему скрежет шипастой железной колыбели, которая падала вниз и протыкала сердце и легкие Зороастро.

Он проснулся в комнате Зороастро, в постели Зороастро. Наверное, стражники отнесли его сюда по приказу Бенедетто. В подсвечниках оплывали свечи, что-то стучало снаружи по двери спальни — вероятно, пика стражника. Леонардо вновь уснул, ему приснился сон.

Быть может, стук пики дал толчок именно такому сну, потому что дверь спальни отворилась и вошла Джиневра. Она разделась около постели и скользнула под шелковые покрывала рядом с Леонардо. И когда ее тело, пахнущее розами и потом, оказалось рядом с ним, он проснулся.

— Джиневра?!

Леонардо отпрянул, не веря и страшась, ибо не признавал существования ни духов, ни привидений, ни джиннов. Однако перед ним во плоти была Джиневра. Он протянул руку и коснулся ее лица. Она была настоящая, живая, но чем дольше смотрел на нее Леонардо в мечущемся отблеске свечей, тем яснее видел, что это конечно же не Джиневра. Лицо у нее было чуть мягче, губы не такие пухлые и жадные, глаза не зеленые, а черные, однако абрис лица, сочетание пропорций глаз, носа и губ принадлежали Джиневре. Конечно, сама ее внешность была совсем другой, и волосы, хотя и выкрашенные хной, от природы были каштановыми; и тем не менее с первого взгляда это была Джиневра. Даже теперь, когда Леонардо понял, что перед ним всего лишь дешевая подделка, сердце у него колотилось так бешено, что эхо гулкого стука отдавалось в ушах.

— Маэстро Зороастро считал, что я похожа на ту женщину, — сказала она по-арабски, словно отвечая на его невысказанный вопрос.

— Его женщину? — спросил Леонардо.

— О нет, я знаю, она любила тебя, Зороастро рассказал мне об этом. Он все рассказал мне, и о том, какой ужасный вред нанес вам обоим. Но он тоже любил ее. Так он говорил мне; но я все же думаю, что он, наверное, любил и меня.

— Не сомневаюсь, — саркастически сказал Леонардо.

— Ты говоришь так из жестокости или искренне? — спросила она.

Леонардо заметил, что она дрожит.

— Чего ты боишься? — спросил он.

Женщина смотрела на него прямо, не отводя глаз, но молчала.

— Тебя прислал ко мне Бенедетто?

Она кивнула.

— Он тоже любил тебя?

Она отвела взгляд.

— Зачем Бенедетто прислал тебя ко мне?

— Отвечать на твои вопросы.

— О Зороастро?

Женщина пожала плечами:

— Бенедетто сказал, что вы с ним больше не увидитесь, разве что во Флоренции.

— Почему?

— Он уплатил свой долг.

— Какой еще долг? — спросил Леонардо.

— Долг эмиру Куану, который спас ему жизнь.

— И Бенедетто уже знает, как добраться домой?

— Да, маэстро, — сказала она. — Ты хочешь отправиться с ним?

— Скажи твоему господину, что мои обязанности удерживают меня здесь.

— Он не мой господин, — сказала женщина. — Мой господин — ты. — И с этими словами она придвинулась ближе, положила голову на согнутый локоть Леонардо, как ребенок, обнажив этим движением изгиб спины и шеи; под бледной кожей проступали бугорки позвонков. — Ты возьмешь меня с собой?

— А ты знаешь, куда я отправляюсь?

— Да, — сказала она, поднимая голову и прямо глядя в его глаза.

Она ласкала его грудь и живот окрашенными хной пальцами; быть может, Зороастро находил этот цвет возбуждающим.

— Если ты знаешь это, почему хочешь покинуть дворец?

Она не ответила.

— Тебе здесь грозит опасность? — спросил он.

— Я была рабыней предателя.

— Но теперь ты будешь моей рабыней?

Она кивнула.

— А меня тоже считают предателем, разве нет? Со мной тебе не будет безопасно.

— Ты возьмешь меня с собой?

— Да, — сказал Леонардо.

Без Зороастро и Бенедетто ей и в самом деле грозила опасность. Он позаботится о ней; быть может, Хилал согласится защитить ее.

Женщина между тем ласкала его, возбуждала и наконец оседлала его, словно она была Леонардо, а он Джиневрой, словно она испытывала к нему то же влечение, какое он когда-то испытывал к Джиневре — но так давно, в таком отдаленном прошлом, что это уже не имело никакого отношения к настоящему. Сладость ее духов смешивалась с острым запахом пота, превращаясь в мускус, словно она со всех ног бежала по полю цветов. Ее жесткие волосы щекотали его лицо, и он смотрел в ее подведенные тушью глаза, смотрел испытующе, взыскующе. Он не мог да и не хотел делать вид, что считает ее Джиневрой. Когда она нависла над ним, опираясь на сильные руки, он взял в ладони ее груди, мягко привлек ее к себе, зарылся лицом в их упругой мякоти, ощущая касание твердых напрягшихся сосков, когда она раскачивалась над ним. Она была забытье, спасение, память о млечной материнской нежности — время обернулось вспять. Он родился вновь, он словно растворялся в струе прохладной воды; и вернулся все тот же сон, и он ощущал мягкую тяжесть ее бедер и ягодиц и сильнее притягивал их к себе, когда его пенис немел от наслаждения; а потом, истощенный, уснул. Джиневра была сном, и он перешел в другие сны, канул, онемевший, обездвиженный; и снова…

Шел по трупам, усеявшим поле в ту ночь, когда был убит сын Уссуна Кассано.

Стонал, когда косы его колесниц рвали плоть и разрубали кости.

Считал пушки вместе с Абд аль-Латифом, мастером машин… горы пушек, и на каждой его имя, и кровь, и семя, и гной.

И Зороастро падал в своей смертоносной колыбели.

Он убил его, как убил Джиневру и изрубил в куски своими косами персидских солдат.

Джиневра преклоняла перед ним колени в студии Симонетты, и лицо ее пылало от желания; она была внутри его, как Симонетта была внутри Сандро; как… И тут сны уплотнились, стали занавесями, тяжелыми и плотными, как те, которые Верроккьо окунал в гипс, чтобы потом ученики учились на них рисовать.

Проснувшись как от толчка, Леонардо вспомнил, что его рабыня, отдавшись наконец наслаждению, выкрикивала имя Зороастро. Лежа в темноте, которая вот-вот должна была уступить место рассвету, он гадал, как же ее зовут.

 

Глава 27

ПРОРЫВ ЦЕНТРА

Они миновали края, где древние властители и боги, рожденные от смертных женщин, вознеслись над вершинами гор; миновали великие персидские города; теперь они находились в безлюдных землях, в землях сожженных и обугленных, лишенных всякой жизни, где бродили лишь тени. Перед ними была плоская грязевая равнина. Селения были стерты с лица земли; иные еще дымились. Везде были лишь пыль и грязь: реки, забитые илом, горы, дома, деревни… а впереди, наверное, целые города из грязи. Сам воздух стал удушливыми миазмами, словно грязь превратилась в газ, в туман. Леонардо часто казалось, что в мертвых селениях что-то движется; он ощущал направленные на него отовсюду давящие чужие взгляды, затылком чувствовал, как жгут его эти взгляды, и мысленно видел призраков, трепещущих в эфире между жизнью и смертью. Расстояния и размеры превратились в мираж; цапля, стоявшая столбиком, чудилась огромной, но стоило ей стронуться с места, и она съеживалась едва ли не до самой земли, по которой так хозяйски расхаживала. Серо-белая масса далеких гор Тавр казалась скопищем неподвижных облаков, исчерченных бурыми потеками. Казалось, что вражеские войска выжгли, разграбили и разорили этот край тысячу лет назад и с тех пор время не двигалось, иссохло, точно труп, впиталось и растворилось в этой земле.

Но все это была иллюзия, обман чувств, потому что Леонардо слышал отдаленный слабый рокот барабанов и трещоток, слышал приглушенный грохот, сопровождавшийся неразборчивым гулом военных кличей, — это грохотали далекие пушки, кричали люди, идущие в бой, люди, которые бросались друг на друга, рубили, кололи, убивали.

Солдаты, ехавшие неподалеку от Леонардо, начали возбужденно и беспокойно переговариваться. Рабыня, что ехала рядом с Леонардо, — женщина, похожая на Джиневру, — оставалась спокойна. Она взглянула на Леонардо и тотчас отвела глаза, как будто одним взглядом начала и завершила разговор. Ее звали Гутне. Какое имя ей дали при крещении, она не знала — она была еще младенцем, когда ее захватили солдаты Кайит-бея.

Леонардо выехал вперед, чтобы отыскать Хилала, который лишь пожал плечами и сказал:

— Возможно, мы уже не успеем помочь твоему другу-персу.

— Другу? — переспросил Леонардо.

— Мой повелитель, да будет он дважды благословен, сказал мне, что между тобой и персидским царем существует особая связь.

Леонардо промолчал, ожидая, что Хилал выскажется яснее.

— Персы странный народ, — продолжал евнух. — Как только человек может любить того, кто убил его сына? Пускай даже и по его собственному приказу.

Хилал говорил негромко, будто в рассеянности размышлял вслух.

— Откуда ты знаешь, что это именно Уссун Кассано? — спросил Леонардо. — Это может быть…

— Насколько я знаю нрав Великого Турка, он будет стремиться ударить прежде всего по самому царю. Как только его голова вознесется к небесам на острие турецкого копья, персов охватит паника. Они будут обращены в бегство единым ударом топора, ибо, когда голова отсечена, тело умирает.

— А если бы, упаси нас Господи, был убит твой повелитель, началась бы паника в твоих войсках? — спросил Леонардо.

— Мы не персы, — сказал Хилал. Его полное, гладкое лицо стало твердым, как слоновая кость. — Если сомневаешься в этом — сам увидишь, как дерутся люди, у которых ничто не болтается между ног.

Миткаль ехал позади них и явно подслушивал, потому что, вынырнув между Хилалом и Леонардо, язвительно вставил:

— Куда лучше, чем ты, мастер Леонардо, куда лучше!

Хилал рассмеялся и велел мальчику отъехать от них и не встревать в чужой разговор.

— Ну, мастер машин и капитан инженеров, что ты решишь? Будем ли мы ждать калифа или рискнем быть разбитыми или уничтоженными, но поможем персам?

— Нас для того и послали, чтобы помогать персам, — сказал Леонардо. — С чего бы это ты решил не подчиняться приказу своего повелителя?

— Я обязан беречь наш бесценный груз, дабы он не попал в руки врага. Я предоставляю выбор тебе.

Леонардо покачал головой:

— Никакого выбора у нас нет. Калиф велел нам ввязаться в бой с турками.

— Истинная речь воина.

— Каких же еще слов ты от меня ожидал? Что мы останемся здесь? Если бы я сказал так, ты бы… — Леонардо запнулся.

— Подчинился бы я тебе? — переспросил Хилал. — Подчинился бы… если бы меня устраивало твое решение. Или же не подчинился бы. Я подчиняюсь лишь Аллаху, даже не моему сыну.

— Сыну?

— Да, мастер машин и капитан инженеров. Калифу.

Они учуяли запах битвы прежде, чем увидели ее.

Перед ними стояла стена дыма; пыль клубилась, как облака. Пахло кровью и падалью, меч звенел о меч, свистели стрелы, скрежетали арбалеты, хрипло кричали люди — те, кто получил удар, и те, кто торжествовал победу, офицеры выкрикивали приказы, и… плескалась вода. Что-то колотилось в горле Леонардо, словно птица, бьющаяся в силках. Глаза щипало от пыли, но он не мог сдержаться: он жаждал увидеть, что происходит, пробиться сквозь завесу пыли, словно там надеялся обрести жизнь, и цвет, и реальность, ибо сейчас он был солдатом, воином, которого влечет в сечу, как кобеля к течной суке.

Это было омерзительно, но он ничего не мог с собой поделать.

Миткаль окликнул Леонардо и жестом показал ему выехать вперед. Сам мальчик скакал рядом с Хилалом. Отряд лучших воинов Хилала выезжал на разведку. Леонардо попросил одного из солдат присмотреть за Гутне и вместе с евнухами поскакал в гущу боя. Влетая галопом в завесу пыли, он ощутил во рту сладковатый металлический привкус — уж не это ли и есть то, что зовется вкусом битвы? Нечего сказать, странные мысли для такой минуты.

Пыльная завеса распалась, и миг спустя ему пришлось обнажить клинок, чтобы защищать свою жизнь. Офицер янычар бросился на него, размахивая секирой, металлические пластины, нашитые на кольчуге, звенели как бубенчики. Одет он был, само собой, в голубое, как все турецкие солдаты, показывавшие тем самым, что служат только одному человеку — Мехмеду Завоевателю. Но в отличие от прочих турок, янычары брили лица и головы, оставляя только длинные усы. Этот янычар не был исключением; великан, почти как Уссун Кассано, он был воплощением ярости. На нем была белая фетровая шапка с пером райской птицы. Все это Леонардо увидел и запомнил в один миг, как бывает, говорят, с умирающими.

Леонардо нырнул вбок и резко взмахнул мечом. Клинок скользнул по нагрудным пластинам янычара, едва не выбив его из седла. Но турок осадил коня и удержался, а затем помчался вслед за Леонардо, который мог бы теперь узнать его, как один зверь узнает другого — по запаху пота.

Похоже, турок твердо вознамерился изрубить Леонардо в куски: он вновь набросился на него, размахивая ятаганом. Леонардо взмахнул мечом, целя на сей раз в предплечье, не прикрытое кольчугой, почувствовал, как клинок легко вошел в мягкую плоть, и…

Под ним рухнула лошадь. Леонардо повалился назад, упав рядом со своей белой кобылой, бившейся в предсмертных судорогах. Турок снес ей голову ударом, предназначавшимся Леонардо, и кровь струей хлестала из шеи. Залитый кровью, Леонардо поискал взглядом турка — непостижимо, но тот вновь мчался на него, стремясь разрубить надвое. Меч Леонардо торчал у него из-под мышки — точно клинок не вонзился в тело, а янычар сам удерживал его.

Леонардо встал, оскальзываясь на чьих-то внутренностях, лихорадочно огляделся в поисках хоть какого-то оружия. И в этот миг он одним взглядом охватил все подробности ярившейся вокруг него битвы, словно время и вправду остановилось, словно он, Леонардо, был всевидящим, превыше смерти, боли и страха: тысячи солдат сошлись в рукопашной, противоборствующие фаланги протыкали друг друга огромными копьями, рубили топорами и ятаганами; всадники топтали и крушили пехоту, без разбора и своих и чужих, ища врагов себе по силе, и стрелы, безразличные, кого убивать, свистели в воздухе свою смертоносную песнь, кося всех подряд с бесстрастием Черной Смерти.

Янычар был уже близко.

Казалось, что он и на свет появился лишь затем, чтобы прикончить Леонардо. Леонардо пробежал несколько шагов, выдернул меч из груди раненого турка, прикончил его одним ударом и вскинул меч над головой, целя в коня янычара. Он ощутил порыв тепла и силы, затем онемение; снова время застыло, и как ни мечтал Леонардо скрыться в прохладном сумраке собора памяти от неминуемой, казалось, смерти, он бросился в атаку.

Рядом с турком вдруг возник Хилал, искусным ударом вонзил ятаган в его шею, затем сорвал с турка шлем и обезглавил его. Он швырнул голову в Леонардо, и тот отскочил вбок.

Хилал поймал поводья янычарского коня.

— Маэстро, — сказал он, — нужно бережнее обходиться с дарами калифа. — Он имел в виду убитую белую кобылу. — Прими это как меньший дар. Поспеши.

Рядом со своим господином возник Миткаль и смотрел на Леонардо, оскалясь в усмешке.

Пристыженный, Леонардо взобрался в седло турецкого коня, который был поменьше, зато чудесно послушен каждому его движению. Вслед за Хилалом он поскакал через заросли, срезая угол; потом они пробились сквозь вооруженных пиками воинов, которые сразу набросились на них. Да Винчи и Хилал убивали и калечили всех, кто подворачивался им на пути, и казалось, что кровь стала чем-то обыденным и привычным, словно Леонардо каким-то образом очутился в одном из своих военных набросков. Миткаль, как бы ни был он мал ростом и годами, оказался лучшим воином, чем многие взрослые мужчины. Он был вооружен двуострым копьем и умело бил им в лица всадников и пеших, что пытались стащить его с седла.

Впереди была река, наносами грязи разделенная на несколько потоков. Турки в большом количестве переправлялись через нее, не сдерживаемые уже никем: вместо того чтобы бить по наиболее уязвимому сейчас врагу, лучники Уссуна Кассано предпочитали спасать свою жизнь. Эскадрон за эскадроном всадники и пешие пересекали реку, до пояса покрытые густым слоем грязи, словно она являлась частью их обмундирования. При виде конников Леонардо испытал единственное желание — бежать; казалось, что вся эта масса вопящей воинственной плоти устремлена только на него с одним желанием его уничтожить. Персы дрались с врагами прямо в реке. Стрелы все еще свистели вокруг, падая на землю перед Леонардо, жужжа, как огромные мухи, — но это уже стреляли турки. Персы терпели поражение, и, когда турки хлынули из речных рукавов, центр персидского строя начал поддаваться.

Персы гибли сотнями; земля покрылась телами, громоздившимися друг на друга, их топтали люди и кони, и убитые становились частью пейзажа: их кровь, хрящи и кишки намертво впечатывались в землю.

— Хилал, куда ты ведешь меня? — прокричал Леонардо.

Он был в ужасе, потому что ни на минуту не мог опустить меча. Руки у него ныли, в ушах звенело, буйное сердцебиение первой битвы сменилось страхом. Он хотел лишь одного — бежать, ибо чувствовал, что везение отвернулось от него, что он уязвим для любого удара, хоть мужчины, хоть мальчишки, с мечом или копьем.

— К Уссуну Кассано, если только ты не хочешь отступить и драться вместе с женщинами! — ответил Хилал.

Действительно, персиянки тоже участвовали в бою, но их постепенно оттесняли назад, мужчины заменяли их либо первыми принимали на себя предназначенные им удары.

— Вот он! — Хилал направил своего коня вбок, предоставив Миткалю разбираться с атаковавшим его конным турком.

Копье Миткаля вонзилось в глаз противника. Мальчик оглянулся на Леонардо и ухмыльнулся, словно все происходившее было для него только игрой.

Леонардо увидел впереди Уссуна Кассано. Царь скакал на огромном жеребце, подбадривая всеми способами своих солдат, обгоняя телохранителей и оказываясь вне их защиты, лишь бы доказать персам, что турок можно сбросить в реку. Он посылал своего коня в самую гущу боя, точно тот был не из плоти и крови, а из железа; он рубил и крошил врага, каждым ударом приканчивая нового противника, — воюющий титан, рыжеволосый олимпиец, испробовавший крови смертных. Меч он держал в левой руке, топор в правой, занося его широкой странной дугой, начинавшейся от левого плеча. Он был впереди своего войска, направляя и подбадривая его, и, действительно, убить его означало бы обратить в бегство всю армию персов. Телохранители старались не отставать от него ни на шаг, прикрывая его живой завесой. Увидев Хилала и Леонардо, Уссун Кассано остановился и направил коня к ним.

— Ну и где же твой повелитель? — хрипло спросил он Хилала.

Персидский царь с ног до головы был покрыт кровью и грязью. Лицо его почернело, губы помертвели. На нем была простеганная двойная куртка и искусной работы кольчуга, но ни щита, ни лука, хотя за плечом болтался опустевший колчан. Леонардо вспомнил, как царь лежал на носилках в лагере Кайит-бея, с лицом, разрисованным наложницей, и ожидал своего сына. Сейчас он куда больше, чем тогда, походил на ангела смерти.

— Мы должны встретиться с ним здесь, — ответил Хилал.

— Сколько у тебя людей?

— Две тысячи, о великий царь.

— Две тысячи? И это все, что смог послать твой калиф?

— Он ведет с собой армию в сто с лишним тысяч человек. Но у нас есть пушки и многоствольные орудия, изобретенные Леонардо. Наш повелитель надеялся, что, если мы прибудем первыми, наши орудия тебе пригодятся. Вот почему он велел нам идти вперед с великим риском…

— Верно, верно! — прервал Уссун Кассано. — Владыка миров, как всегда, оказался прав. Когда он должен прибыть?

Хилал покачал головой, давая понять, что не знает этого.

— Я надеюсь, к завтрашнему утру, или послезавтра, или…

— Как видишь, эмир двух тысяч, наш центр поддается, — сказал Уссун Кассано с явным нетерпением. — Если его прорвут, мои солдаты на флангах ударятся в бегство. Все погибнет. Вы должны нацелить все свои пушки на наш центр, вот сюда, и стрелять всем, что имеете.

— Но, великий царь, тогда погибнут и твои собственные солдаты, — сказал Хилал.

— Они так или иначе погибнут. Я почти лишился войска. — Он с горечью взглянул на Леонардо. — Но цельтесь только в центр. Сможете вы сделать это сейчас?

— Да, — сказал Хилал, и Леонардо, удивленный, обернулся к нему.

— Леонардо, хочешь ли ты биться рядом со мной? — спросил Уссун Кассано. — Ты сможешь уплатить свой долг, защищая мою шею от турецких сабель. — Он глянул на Хилала. — Если, конечно, ты, эмир, не найдешь его талантам лучшее применение.

— Наш успех, великий царь, зависит сейчас единственно от точности наших канониров.

— Так как же? — спросил Уссун Кассано, повернувшись к Леонардо.

Леонардо решил отправиться в бой с Уссуном Кассано, держась по его правую руку — царь сказал своим телохранителям, что Леонардо займет именно это почетное место. К тому же это было относительно безопасно: Леонардо вместе с царем оказывался в кольце телохранителей. Однако угнаться за Уссуном Кассано оказалось делом не из легких. Он проскакал через ряды тяжелой пехоты, раздавая приказы отходить от центра, но быть готовыми к атаке; потом собрал своих всадников и отвел их западнее в притворном отступлении.

Видя это, турки решили, что персы бегут, и бросились через реку в погоню; и в самом деле, Уссун Кассано пожертвовал многими своими людьми, потому что не мог быть повсюду одновременно и не было времени передать его приказы по всей линии войска. Одни бежали в панике, преследуемые турками, других порубила турецкая кавалерия, стремившаяся добраться до Уссуна Кассано.

Царь мог лишь наблюдать за этим, и лицо его каменело, как от боли.

Однако турки уже ударили в центр персидского войска.

И тогда начался обстрел — снаряды, наполненные порохом и шрапнелью, взрывались с огнем и грохотом, разлетаясь смертоносными осколками. Это была сокрушительная, оглушающая, чудовищная музыка — гром, который сотрясал не только воздух, но и саму землю. Грохот сопровождался вспышками неестественного света, словно в этом странном мире смерти, падали, разлетающихся внутренностей гром был слышен прежде вспышки молнии. Снаряды рвались один за другим, разрывая на куски целые отряды; одним отрывало руки или ноги, другим безболезненно, как туго натянутой струной, срезало ухо или палец, третьих раздирало пополам; прямое же попадание превращало человека в груду молотого мяса, остававшуюся там же, где мгновение назад он стоял живой и здоровый. Взрывы гремели непрерывно, и многоствольные пушки били и били, выкашивая, словно спелые колосья, и турок и персов.

Турки, понесшие более тяжелые потери, пришли в ужас, их обезумевшие кони метались из стороны в сторону и падали, скошенные летящими отовсюду смертоносными осколками.

Прошли считанные минуты, а может быть, и меньше — трудно сказать, потому что само время стало обманчиво; но Уссун Кассано больше не мог ждать. Еще звучали разрывы, сокрушавшие центр персидского войска, а он уже дал сигнал к наступлению. Несколько батальонов тяжелой пехоты персов ударили в самый край левого фланга турецкой армии, который не подвергался обстрелу.

И вдруг канонада резко оборвалась.

Командир турецких янычар собрал уцелевших всадников, чтобы отразить удар персидской пехоты на левом фланге. Пока отряды лучников, собранные Уссуном Кассано, обстреливали турецкую пехоту, сам царь повел свою конницу напрямик через боевые порядки, обходя турок точно так же, как когда-то Александр Великий обошел персидскую армию, разгромив ее в битве при Гранике, — и принялся рубить турок на левом, уже изрядно ослабленном фланге. За персидским царем следовала легкая и тяжелая пехота.

Леонардо делал все, что мог, чтобы защитить Уссуна Кассано, который, казалось, вовсе не ведал страха и своей отвагой воодушевлял персидских солдат. Они гнали турок, били их, рубили на куски, загоняли в реку, которая потемнела еще больше, но на сей раз не от грязи; повсюду царили крики, смятение, кровь. Лишь недавно все казалось потерянным — и вот персы побеждали. Конечно же, их царь был бессмертен, он не мог быть сотворен из плоти и крови, он являлся глазом бури, ветром, оседлавшим коня, даже когда конь под ним пал. Леонардо отдал ему свою янычарскую кобылу, но ненадолго: очень скоро Уссун Кассано сам привел ему другого коня.

Времени на раздумья не было. Турки лезли отовсюду, пытаясь даже сейчас — нет, сейчас особенно — убить Уссуна Кассано, который не желал покинуть гущу боя, не желал отдышаться и с безопасного расстояния наблюдать за бегством врага, ибо персидский царь лишился здравого смысла, лишился всего человеческого — он был в плену кошмара битвы, где нет чувства времени, а причиной и следствием могут быть лишь удар и бешеная скачка.

Очевидно, этот кошмар отравлял воздух подобно Деватдарову гашишу, потому что Леонардо разделял его с Уссуном Кассано, отбросив, как и он, здравый смысл. Мир сузился до звуков и картин битвы, до чудовищной радости рубить, убивать, отнимать жизнь. Здесь находился источник света, описанный в Куановой книжечке, кладезе китайской премудрости; здесь была основа мысли и памяти — место без мысли, где земля впитывала жизнь, которую нельзя постичь иначе, как только глазами смерти; и Леонардо скакал сквозь этот свет, следя за тем, как плоть обращается в дух, и наслаждаясь чудовищной нейтральностью происходящего.

Здесь все заливал живой свет, все было живым и осязаемым: души, люди, кони, воздух, вода, дерево, железо — и все сливалось воедино, а задача Леонардо была более чем проста: рубить и сечь. Он воплощал саму смерть, он стал одержим, он спал и одновременно бодрствовал, и с каждой душой, освободившейся от плоти, с каждым криком, шорохом дыхания свет становился все ярче, сильнее и сильнее, он уже слепил, словно солнце, очищающий, всепроницающий, и вдруг…

— Первая заповедь отваги и стратегии всегда была такова: бегущему врагу мости дорогу золотом и строй мосты из серебра, — говорил Хилал Уссуну Кассано.

Это были первые слова, которые услышал Леонардо, приходя в себя. Обескураженный, он спросил, где он находится. Голова и правая рука пульсировали болью. Он лежал на одеяле, откинув голову на подушки, и Гутне заботливо склонялась над ним. Здесь было темно и прохладно, и на миг у Леонардо мелькнула мысль: когда же прибудет сын Уссуна Кассано, когда нужно будет убивать его? Когда стемнеет, ответил он на собственный вопрос.

— Ты в моем шатре, Леонардо, — ответил Уссун Кассано. — После того как ты так храбро защищал меня и спас мне жизнь единожды, а может, дважды и трижды — кто бы мог счесть? — после этого тебя…

— Что? — спросил Леонардо, уже полностью придя в себя.

Он попробовал опереться на локоть, но это оказалось слишком болезненно, и ему снова пришлось лечь. Его лицо, руки, грудь были изранены и покрыты кровоподтеками, не лучше выглядело и правое колено. Снаружи доносился шум: люди кричали, вопили, визжали, даже пели, и все это звучало нестерпимо близко, казалось, над самым ухом. Впрочем, вода ведь всегда усиливает звук, как изогнутое зеркало — свет.

Крики стали ближе; голоса на разные лады звали Уссуна Кассано, выпевая его имя.

— Тебя сбросили с коня, — сказал Уссун Кассано, словно не слыша этих голосов. — Никогда прежде я не видел, чтобы христианин так дрался. Дерешься ты, как истый перс, вот только ездить верхом не умеешь.

Пристыженный, Леонардо отвел глаза, а Уссун Кассано направился к выходу.

— Так ты не дождешься калифа? — спросил Хилал.

— Можно подумать, что это ты — калиф, — ответил Уссун Кассано, впрочем, добродушно.

— Это всего лишь вопрос, великий царь, — мягко сказал Хилал.

— Прислушайся к ним, эмир. Смог бы ты выйти из шатра и сказать моим людям, что мы не станем преследовать врага? Как ты думаешь, долго ли я проживу после такого?

— Ты — повелитель, — сказал Хилал.

— Через несколько часов, через день — да, может быть. Но не сейчас.

— Ты же просто отдаешь их в руки Мехмеда, — сказал Хилал.

— Возможно, когда с нами будет покончено, Мехмеду некого будет забирать в свои руки.

— А сколько солдат осталось у Мехмеда?

Уссун Кассано едва сдержал вздох и на мгновение стал уязвимым.

— Смог бы ты сосчитать капли в океане? Я надеюсь скоро увидеть тебя и твоего повелителя. Мы будем ждать вас в горах. И тогда мы вместе освободим родственницу калифа. — Он поглядел на Леонардо. — И твоего друга, быть может, тоже.

— Он там? — В голосе Леонардо прозвучало нескрываемое отчаяние. — У тебя есть сведения о нем?

— Немного, — сказал Уссун Кассано. — Разве можно верить турку, если он дает показания под пыткой?

Царь вышел из шатра, и толпа снаружи взорвалась приветственными воплями. Леонардо хотел встать, пойти за ним — и…

Когда он снова пришел в себя, рука еще ныла, но в голове прояснилось. Головная боль исчезла, он ощущал разве что легкое головокружение. Было тихо, шатер пронизало мерцающее алое свечение. Леонардо расслышал знакомый скрежет: солдаты ворочали колесо, приводившее в действие пестики пороховой мельницы. Делали порох.

— Что это за зарево? — спросил он Гутне, сидевшую рядом с ним.

— Сжигают мертвых.

— Скорее уж можно подумать, что подожгли лагерь.

— Да, очень похоже, — согласилась она.

В свете, падавшем из открытого входа в шатер, Леонардо различал ее лицо. Теперь она не казалась ему жалкой подделкой Джиневры — скорее ее сестрой, нет, кузиной, сохранившей фамильные черты, но в более грубом, вульгарном облике. Он ощутил желание, пульсирующий жар в чреслах… и все же что-то было не так, неправильно.

— Я чую вонь, — сказал он, как бы размышляя вслух. — И порох… Не опасно ли смешивать ингредиенты для пороха, когда…

— Не думаю, что эмир позволил бы делать что-то, в чем нет нужды, — сказала Гутне.

— Так ты знаешь его?

— Он уважаемый человек…

— Хотя и евнух.

— Да, — сказала Гутне.

Она сидела, опустив глаза, словно боялась взглянуть на Леонардо.

— Почему? — спросил Леонардо. — Из-за того, что он близок к калифу?

— Я знаю, калиф всем говорит, что Хилал его отец. Наверное, потому… потому, что он в чести у калифа. Но уважения не добьешься приказом. Его даруют свободной волей. Тебя, маэстро, уважают.

— Кто?

— Царь Персии, — сказала Гутне. — Он оставил тебе свой шатер.

— В утешение за мой позор.

— Не думаю, — сказала Гутне, и Леонардо притянул ее к себе.

И все же он колебался, хотя она с готовностью приникла к нему; он отстранил ее, затем прижал к себе с такой силой, что она едва могла дышать. В этот миг он не видел перед собой ни Джиневры, ни Симонетты, ни даже Гутне. Он ощущал лишь жар тупого ненасытного желания и понимал, что это желание воспламенилось в нем оттого, что сегодня он убивал и ранил людей. С ним поступали жестоко, и он сам был жесток, как человек, который понимает, что потом пожалеет о своих поступках, но остановиться уже не в силах. Если бы Гутне сопротивлялась, он взял бы ее силой, обошелся бы с ней, как с теми людьми, которых он убивал рефлекторно, механически, словно работая рычагом или воротом; и она закрыла глаза, когда его пальцы пробрались сквозь курчавые завитки волос на ее лоне и указательный палец вошел внутрь, проверяя ее… и убеждаясь, что желание не увлажнило ее. Она знала… знала… Леонардо ощутил гнев, словно она и в самом деле пыталась отбиваться от него. Желание в нем превратилось в жар, растекшийся по ногам, по животу, пенис онемел и безвольно обмяк, едва он попытался войти в нее. Однако желание не исчезло; он чувствовал себя оленем во время гона; похоть пожирала его, но, сколько Гутне ни пыталась помочь ему, его плоть оставалась мертвой, безразличной, далекой, как тот огонь, что горел у реки, на поле битвы.

Он оттолкнул Гутне, на сей раз мягче, приходя в себя, и поднялся. Одевался механически, не думая. Гутне принялась опять ласкать его, но он велел ей спать, заверил, что вернется, что не покинет ее, и, уже успокоенный, вышел из шатра и двинулся за пределы широкого оборонительного кольца из близко поставленных пушек, мортир и возов — к кострам, пеплу и обугливающейся плоти.

 

Глава 28

ГОЛОВЫ

Они нашли Уссуна Кассано в одиночестве, в городе трупов и отрубленных голов, насаженных на пики. Они нашли его в небольшой мечети. От его армии осталась едва ли десятая часть. Запах разлагающейся плоти был вездесущ; даже костры, горевшие на месте базарной площади, не в силах были поглотить горькой тошнотворной вони. Шлюхи и солдаты, персиянки, сражавшиеся бок о бок с мужчинами, дети и горожане — все обратились в дым. Город был предан огню, однако невозможно было определить, кто здесь жег, закалывал, рубил, насиловал и грабил — персы или турки.

Кайит-бей тотчас же приказал снять с пик все оставшиеся головы и похоронить по надлежащему обряду. Чтобы выполнить этот приказ, солдатам пришлось прежде перебить собак, которые не желали отдавать без боя свою жуткую добычу. Был разгар дня; воздух был обильно насыщен пеплом, который пропитал грязью сам солнечный свет, усиливал духоту и жару. Воздух, которым трудно было дышать, который обращал все окружающее в череду расплывчатых миражей — словно это место было гигантским фантомом, кошмарным видением, представшим воспаленному уму солдата, умирающего от жажды в сердце пустыни.

Но едва армия стала лагерем вокруг города, персидские землевладельцы и надсмотрщики пригнали крестьян и торговцев из окрестных селений, которые уцелели от разора, — чтобы поставить торговые ряды и устроить должную встречу Кайит-бею. Маркитанты, мясники, булочники, повара и новые отряды шлюх тянулись к городу, торопясь не упустить прибыль: на армии Кайит-бея, разросшейся до ста тридцати тысяч, можно было недурно заработать.

— Царь зовет тебя, — сказал Куан Леонардо, который вместе с Хилалом и Миткалем устанавливал вокруг лагеря гигантский круг из пушек.

Мамлюки, которые двигались пеше и конно, в фалангах, почти не отличавшихся от фаланг Древней Греции или Македонии, которые уже созрели для битвы и стремились к ней, радостно молясь Аллаху, Единому и Сущему, и выкликая Его имя, которые взывали к богине войны, богине жизни и смерти, выпевая посвященный ей псалом: «Ради глаз Айше», — эти мамлюки теперь потрясенно сникли перед истинным ликом недавней, окружавшей их со всех сторон смерти.

Да Винчи кивнул и пошел за Куаном через лагерь в самое сердце Калиндры.

— Я слыхал, ты нынче враждуешь со своими друзьями, — сказал Куан.

— Как поживает Америго? — спросил Леонардо.

— Он живет в моем шатре. Ты мог бы повидаться с ним, но, похоже, ты предпочитаешь общество евнухов.

— А что, Америго… согласен с Сандро?

Леонардо не хотел выдавать себя, не хотел даже намекать на возможность того, что он действительно ответствен за смерть Зороастро.

— Тебе бы следовало поговорить с ними обоими. Сандро не уверен в том, что видел.

— Неуверен?

— Он не так везуч, как мы… у него нет системы запоминания.

Леонардо рассмеялся с нескрываемой горечью.

— Какая система может помочь в такие времена?

Даже обсуждать подобное казалось кощунством.

Здесь, где воздух заполняло множество мертвых душ и испепеленных останков того, что еще недавно являлось живой плотью, они говорили о мелких своих огорчениях; перед лицом вечности рассуждали о самой основе эфемерного… и все-таки они затрагивали важное, потому что хрупкая связь любви и дружбы существовала даже здесь, где смерть и резня были так привычны, что их переставали замечать.

— Ты знаешь, что здесь произошло? — спросил Леонардо.

— По словам персов, на них напали ночью и большинство было перебито в своих шатрах.

— Это же бессмыслица! Царь не мог настолько позволить себе размякнуть, чтобы…

— Нет, маэстро, — сказал Куан, — это правда. Всякому случается заснуть.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — раздраженно сказал Леонардо.

Куан отвел от него взгляд и улыбнулся, но в улыбке сквозила ирония.

— Его также превзошли числом, и ему довелось сразиться с отборными янычарами Мустафы.

— Мустафы?

— Это любимый сын Великого Турка. Из всех его сыновей Мустафа больше всего похож на отца, как Зейналь был больше прочих похож на Кассано. Турки укрывались в горах.

— Значит, царь недооценил Мустафу.

Куан пожал плечами. Они проходили мимо незарытой могилы. У края ямы стоял на коленях человек в разодранной одежде, голова его кровоточила в тех местах, где были вырваны волосы; он выл и плакал, содрогаясь неудержимо, как в конвульсиях. Женщина, стоявшая за ним, тоже плакала, пронзительно подвывая и причитая. Хотя Леонардо знал, что не следует заглядывать в могилу, он не смог удержаться. Там лежали только женщины и дети.

Леонардо и Куан миновали стражу из персов и мамлюков и вошли в мечеть. В большой зале было сумрачно и прохладно. Узорчатые молитвенные коврики были расстелены по всему полу, и свет проникал в высокую залу сквозь узкие сводчатые окна. Уссун Кассано сидел посередине залы. Волосы его лоснились от грязи, зеленый тюрбан, простеганная куртка и руки покрыты запекшейся кровью. Леонардо увидел на его пальце серебряное кольцо — это кольцо он заметил еще в те долгие часы, когда в шатре вместе с Уссуном Кассано ожидал прибытия его сына. На полу рядом с персидским царем стоял стеклянный сосуд.

Сосуд с отсеченной головой его сына Зейналя.

— Где калиф? — шепнул Леонардо Куану, испугавшись вдруг остаться наедине с царем.

Но Куан молча повернулся и вышел.

Леонардо ничего не оставалось, как подойти к Уссуну Кассано. Глаза царя были широко раскрыты и налиты кровью, словно смотрели прямо в ад, словно их внутренние огни осветили прореху в мире и показали царю его собственную смерть.

— Владыка миров… — пробормотал Леонардо.

Он старался не смотреть на сосуд, стоящий около царя, но все же одним взглядом охватил все до мельчайших подробностей: юное чистое лицо, холодные голубые, как стекло, глаза — они, собственно, и были стеклом, — густые рыжие волосы, стянутые тугим узлом на затылке, полные, крепко сжатые губы, высокие скулы, чуть скошенный подбородок. Если бы не кожа, желтоватая, как пергамент, это лицо могло бы принадлежать Уссуну Кассано. Эффект был пугающий.

— Теперь ты увидел двоих моих сыновей, маэстро.

— Я видел их всех, великий царь… на похоронах Унгермамета.

— Да, верно, — сказал Уссун Кассано, не сводя с сосуда пустых неподвижных глаз. — Ты их видел… но теперь ты воистину увидел всех, потому что это мой сын Зейналь, это дар Великого Турка. Я отплатил ему, отправив назад его послов изрезанными на кусочки. — Царь помолчал, размышляя, затем добавил: — Похоже, он держал у себя голову моего сына забавы ради. Как украшение для шатра.

— Но ведь ты же знал, что…

— Это случилось меньше года назад, — сказал Уссун Кассано. — Я молился, чтобы он был жив. Я думал, что Турок держит его заложником, потому что, когда я посылал послов в его столицу, Мехмед не отрицал этого. — Уссун Кассано тихо засмеялся. Затем едва слышно спросил Леонардо: — Помнишь, что я сказал тебе, когда убил моего сына? — И на миг замолчал, словно прислушиваясь к отдаленным голосам ангелов… или джиннов. — Но я убил двоих своих сыновей. — Он взял в руки сосуд, заглянул в мертвые глаза Зейналя. — Теперь твоя очередь увидеть.

Уссун Кассано оглянулся на Леонардо, нетерпеливым взглядом требуя ответа.

— Я не могу вспомнить, повелитель, — сказал Леонардо.

— Тогда обшарь свой собор памяти и не лги мне.

— Прежде чем вынести Унгермамета из погребального шатра, ты сказал: «Последнее унижение».

— Теперь понимаешь?

Ответить на это было нечего. Леонардо опустился на колени перед Уссуном Кассано, потому что невежливо было возвышаться над царем.

— Я ошибался, очень ошибался, но теперь… теперь я опять скажу тебе: это будет последнее, самое последнее унижение… для меня.

— Что ты хочешь этим сказать, правитель миров? — обеспокоенно спросил Леонардо.

Он огляделся: в мечети они находились одни, совершенно одни, хотя кто-то вполне мог стоять — и наверняка стоял — снаружи у резного входа.

Уссун Кассано пропустил мимо ушей вопрос Леонардо.

— Итак, — сказал он, — мой единственный наперсник — неверный, которого я спас от убийства моего сына. Разве не так я поступил, маэстро?

— Да, великий царь. Именно так.

— Кому я отдал свой шатер.

— То была неслыханная щедрость, — сказал Леонардо.

— Я хочу, чтобы царем стал мой сын Калул. Он не станет скорбеть и плакать. Он будет сражаться. Войско пойдет за ним.

— Но ведь царь — ты.

— Теперь уже нет. Помнишь, я сказал тебе об этом, когда покидал лагерь.

— Ты сказал: «Через несколько часов или дней, может быть, но не сейчас».

— Вот видишь, — сказал Уссун Кассано, — ты все помнишь. Ты должен передать Калулу мою волю.

— Почему ты хочешь, чтобы это сделал именно я?

— Потому что я доверяю тебе. — И Уссун Кассано протянул Леонардо письмо, запечатанное царской печатью. Затем он извлек из ножен свой меч и положил его на пол. — Ты должен мне одну смерть. Отдай долг сейчас.

Леонардо резко встал и отступил на шаг.

— Я хочу быть погребенным вместе с сыном, но ничей взгляд не должен упасть на него. Он был моим любимцем, моей драгоценностью, моей радостью, мной самим… если только отец может настолько обладать сыном.

— Великий царь, я не могу сделать этого… и ты не можешь. Твоя дорога — месть. Воздай туркам за то, что они…

— Не смей спорить со мной, или окажешься на мечах.

— Я не убью тебя, — сказал Леонардо. — Я уплатил свой долг за то, что подвел тебя однажды.

Он повернулся и пошел прочь, каждое мгновение со страхом ожидая удара меча или стрелы за свое ослушание. Но вместо этого он услышал стонущий вздох и, обернувшись, увидел, что Уссун Кассано вонзил кинжал себе в пупок и пытается протянуть лезвие выше.

Какую-то долю секунды они смотрели друг на друга: Леонардо — потрясенный, Уссун Кассано — перекошенный от мучительной боли; а затем Леонардо не раздумывая бросился к царю, схватил меч, лежавший на молитвенном коврике, и, когда царь наклонился вперед, обезглавил его одним ударом. Внезапно он осознал, что молится, словно он, безбожник, мог отыскать Бога лишь в крови и битве.

Рядом с Леонардо возник сам Кайит-бей — он наблюдал из укрытия за всем происходившим.

— Теперь, маэстро, долг уплачен сполна. — С этими словами он взял у Леонардо письмо и вывел его из мечети. — Уссун Кассано был мертв еще до того, как ударил себя кинжалом, еще до того, как ты помог ему отправиться на небеса. Он любил тебя, как люблю и я.

И калиф все объяснил Леонардо, который был ему как сын… раб, владеющий привилегиями эмира.

Леонардо, который миг назад отыскал Бога — не более чем на миг, — ощутил, как бегут по щекам горячие слезы, и молча оплакивал варварского царя, который превратил его в убийцу, превратил его… в себя.

Ибо образ принадлежал самому Леонардо.

Как Симонетта смотрела в глаза ангелов, так Леонардо заглянул в собственную душу.

Когда прибыл персидский принц Калул, Кайит-бей показал ему обезглавленное тело отца и солгал, говоря, что турки забрали голову в качестве трофея. Затем он провел высокого, лысеющего, светлокожего человека к приготовленной могиле.

Калул стоял между калифом и Леонардо, стискивая в кулаке письмо своего отца и глядя на разверстую могилу так, словно это была задача, требовавшая расчетов и решения. Принц был воплощением напряженности и ледяной ярости; его суженные голубые глаза, глубоко посаженные в затененных глазницах, сверкали из-под надбровных дуг, словно доказательство, что они и впрямь зеркала души. За его спиной, по большей части невидимое, беспокойно ждало его десятитысячное войско, словно колеблясь, объявлять калифа и его армию союзниками или врагами.

— А что еще сказал мой отец? — спросил Калул у Леонардо.

— Я рассказал тебе все.

— И ты ничего не знаешь о моем брате Зейнале, которого Турок…

— Я знаю только то, что видел, — солгал Леонардо. Ему было не по себе, но он прямо смотрел в глаза принца.

— Ты нашел моего отца с мечом в руке?

— Я не находил его, но он был на поле боя, — сказал Леонардо. — Или ты думаешь, что я стал бы лгать тебе?

— Конечно нет, маэстро Леонардо. Но один из моих офицеров уверен, что видел моего отца живым в мечети.

Леонардо пожал плечами.

— Тогда сам решай, чему верить, повелитель.

— Мой отец доверял тебе.

Калул протянул ему письмо, и Леонардо прочел его, хотя уже читал прежде, когда Кайит-бей вскрыл его и снова запечатал личной печатью царя. Как ему было ненавистно все это! Он был плохим лжецом, но у него не было выбора.

Он был частью замысла калифа.

Юный Никколо сказал бы Леонардо, что это все во имя благой цели, что даже сам Уссун Кассано одобрил бы уловку калифа; ибо если бы персы узнали, что их царь покончил с собой, они пали бы духом и не смогли бы отважно сражаться. Ради этой же цели Кайит-бей велел казнить всех персов, которые заподозрили неладное.

Но, видимо, Хилал или его подручные действовали недостаточно тщательно.

Персидская армия сплотилась вокруг Калула, который был великаном, подобно отцу, только более изящного телосложения. Он был человек ученый, но лишенный физической энергии и красоты своего отца; дух его был узок, словно луч света, прорезавший темноту храма, и так силен, что, казалось, вызывал у него дрожание рук.

Персы и арабы шли вместе, схватываясь с врагом, где бы он ни попадался, убивая и сжигая все на своем пути в этом горном и диком краю, словно он принадлежал туркам, а не Персии. Все глубже уходя в горы, следуя за воинами Мустафы долинами на дне глубоких ущелий, чьи склоны в желтовато-бледном свете зари напоминали соборы, шагая по тропкам, что петляли и опасно разветвлялись в гуще скал, вступая в схватки с янычарами на перевалах, сокрушая камни взрывами снарядов — словно калиф, соперничая с гневом природы, мог сотворить искусственную молнию и гром, — войска наконец-то приблизились к месту сражения, где поджидала их необъятная армия Мехмеда. Турки опустошили окрестности, не оставив ни крошки провизии. Это был мертвый край, хотя голубые горы, сосновые леса, узкие долины и ущелья казались совершенно первозданными — как будто наяды и сатиры, кентавры и нимфы все еще обитали здесь в потаенных прибежищах, страшась лишь богов, которые прогоняли ночи и замыкали дни. Но войска миновали достаточно пепелищ, источавших невыносимую трупную вонь, чтобы не предаваться буколическим иллюзиям.

Леонардо ехал с Хилалом и Миткалем. Присоединился к ним и Сандро. Он молча скакал рядом со старым другом, словно между ними ничего не произошло. Зато уделял изрядное внимание Гутне, ехавшей за Леонардо. Сандро то и дело отставал, чтобы поравняться с ней и поболтать; в это время он постоянно посматривал на Леонардо, словно желая убедиться, что его друг не злится и не ревнует… словно он, Сандро, делал что-то не так.

Сандро похудел, и, хотя он постоянно сетовал на то, как он несчастлив, вид у него был здоровый. Похоже, мысли о преисподней больше не терзали его. Он подружился с имамом Уссуна Кассано, который наставлял его в философии Корана. Леонардо ничуть не удивился бы, если бы его друг, как ни тосковал он по родным местам, остался в этих краях — местным провидцем, не способным более воплощать свои видения и религиозные галлюцинации в холсте и красках. А впрочем, какое это имело бы для него значение? Его кормили бы молитвы.

Они не говорили о Зороастро.

Они не беседовали о Флоренции.

Они попросту ехали рядом, казалось каждую минуту готовые прервать свое молчание, которое окружало ничего не значащую дорожную болтовню, словно туман, нависший в душном воздухе, — ехали, покуда войско не стало лагерем в долине у ручья и естественного фонтана.

Там Кайит-бей принял четверых послов Мехмеда. Он принимал их под открытым небом, под моросящим дождем, который сыпал уже не один час. Калул, новый царь Персии, стоял рядом с ним.

Турки были разодеты в дорогие шелка, как подобало бы воинам элитной гвардии султана. Однако они имели испуганный вид и совсем не походили на офицеров; у них были тусклые глаза рядовых солдат, видевших слишком много кровопролития. Можно было подумать, что Мехмед отправил послами к калифу простых крестьян, дабы сами их лица оскорбляли правителя миров и повелителя всех арабов.

Посланники Великого Турка поклонились. Трое из них несли дары. Главный распечатал письмо с голубой печатью Великого Турка и прочел его вслух, с трудом переводя дыхание и все время запинаясь, как будто не мог вдохнуть, а мог только выдыхать. Руки его дрожали.

Послы были уверены, что всех их перебьют или, в лучшем случае, изувечат после того, как они исполнят свое дело.

— «Мехмед Завоеватель, великий властелин турок, посылает тебе, Кайит-бей, дары, равные твоему величию, ибо стоят они столько же, сколько все твое царство. — Глашатай, читая эти слова, вздрагивал и не решался поднять взгляд на калифа. По условленному знаку два посла положили на землю перед калифом золотой посол, седло и украшенный драгоценными камнями меч. — Если ты храбрый человек, — продолжал глашатай, — сохрани эти дары, ибо я скоро возьму их у тебя. Я возьму все, чем ты владеешь неправедно, ибо против законов естества, чтобы крестьянские бастарды правили таким царством, каким покуда правишь ты».

Калиф, багровея от гнева и унижения, потянул из ножен меч, и Калул отступил, чтобы освободить ему место для размаха.

Однако турок, с трясущимися руками и дрожащим голосом, продолжал читать; прочие послы вперили взгляд в землю, словно одной силой своего желания могли оказаться далеко отсюда, словно жар их взглядов мог испепелить предназначенные им гробы.

— «Мехмед Завоеватель, великий властитель турок, посылает тебе, Кайит-бей, еще один дар, предназначенный для тебя лично, но с тем, чтобы видели его все. Как даруем мы тебе сей предмет, так Мехмед Завоеватель собственной рукой возьмет у тебя подобное для своего развлечения и удовольствия».

И тогда один из послов поставил на землю перед калифом нечто обернутое в пурпурную ткань. Когда он сдернул ткань, прочие послы повалились на колени, прижав лица к грязи и оттопырив седалища. Затем и сам предводитель послов упал на колени, ожидая немедленной смерти.

Это был сосуд, точно такой же, в каком хранилась голова Зейналя.

Только в этом сосуде находилась голова Айше.

Голубые, широко раскрытые фарфоровые глаза, спокойное лицо с плотно сжатыми губами, волосы не обрезаны, а стянуты узлом на затылке, кожа коричневая, гладкая, словно отполированная…

Кайит-бей вскрикнул и отшатнулся, но тут же взял себя в руки и поднял с земли страшный дар, держа его высоко, чтобы видели все.

— Смотрите! — проревел он. — Вот что они сделали! Смотрите и помните! Помните!

Мамлюки начали выкрикивать; «Ради глаз Айше!» Женщины, как одна, пронзительно запричитали; мужчины вопили, раздирали на себе одежды, словно увидели изувеченными и выставленными напоказ собственных сестер, жен, дочерей. Войско грозило вот-вот превратиться в неуправляемую толпу, что происходит так же быстро, как срывается гром с неба, еще мгновение назад ясного и чистого. Леонардо ощущал наплыв их истерической энергии. Он стоял возле Хилал а и Сандро и впитывал в себя все, что происходило вокруг.

Леонардо был спокоен, мертвенно-холоден; мысли его были ясными, но чужими, как будто принадлежали кому-то другому, просто свидетелю происходящего или писцу, чье дело только записать, запечатлеть происходящее, не вникая в него. Он огляделся, увидел потрясение на лице Сандро — губы крепко сжаты, брови выгнулись дугами; увидел Гутне, смотревшую спокойно — она тоже являлась лишь наблюдателем; запечатлел лица тех, кто окружал его, словно они навсегда оставались в этом уловленном мгновении, в картине, созданной без кистей и красок. Леонардо услышал собственный стон, услышал его вначале тихим отзвуком в ушах, затем неслышным раскатом грома; и он вспомнил Айше, вспомнил ее во всех подробностях, вспомнил земные часы, проведенные с нею, ее прикосновение, вспомнил ненависть в ее глазах, когда она уводила с собой Никколо.

Палящие слезы обжигали его лицо.

Но лицо оставалось сухим.

Теперь Леонардо никогда не узнает, любил ли он Айше, ибо сам он обратился в камень — как было, когда он нашел Джиневру.

Но он не знал, не постиг Айше.

Она любила его и обратила его в камень.

Леонардо повторял в мыслях ее имя, или же оно само повторялось, билось в его мозгу, и он видел Джиневру, Джиневру… нет, то была Гутне — изувеченная, окровавленная, мертвенно-белая. Она лежала в своей спальне, а он, Леонардо, резал и потрошил трупы. Никого не осталось. Все мертвы. Все, кроме Никколо. Леонардо задохнулся при мысли о Никколо.

Что с ним? Постигла ли его та же участь, что и Айше?

И тогда все отступило, дав путь одной-единственной мысли. Он должен узнать, жив ли Никколо. Должен. Сейчас он знал лишь одно: что любит этого мальчика.

Мамлюки калифа придвинулись ближе, и Кайит-бей жестом велел им остановиться. Они повиновались, и он прошелся туда и обратно перед скорчившимися послами, высоко держа сосуд с головой Айше; слезы текли по его щекам, смешиваясь с каплями дождя, отчего лицо Кайит-бея лоснилось, как от жира.

— Ты, — сказал он предводителю послов. — Встань и посмотри на меня.

Когда посол поднялся и набрался смелости взглянуть в его глаза, Кайит-бей продолжил:

— Я обменяю твою жизнь на имя предателя.

Он отдал сосуд Куану, тот немедля сделал знак стражникам окружить его, чтобы скрыть голову Айше от солдат, казалось, готовых вот-вот выйти из повиновения. Однако калиф, похоже, знал, что делает: войско безмолвствовало, все смотрели на него.

— Я не так наивен, чтобы поверить, будто у Мехмеда нет соглядатаев в наших рядах. Отдай мне его, и я дарую тебе жизнь… тебе, а быть может, и твоим спутникам. Разве ты обязан платить своей жизнью за Мехмеда? Быть живьем рассеченным на куски? Ты ведь знаешь, почему он выбрал в послы именно вас. Уж верно, не из любви к вам — он ведь хорошо знает, что я с вами сделаю, не так ли?

Кайит-бей в упор смотрел на рослого и жилистого посла.

Леонардо заметил на шее турка чирей, распухший и воспалившийся, — эта мерзкая болячка как нельзя лучше подходила к посланцу Мехмеда, словно определяла его сущность. Сейчас Леонардо видел все как бы издалека, словно смотрел с вершин дальних гор, где воздух ясен и холоден, как чистый разум.

— Итак? — спросил калиф.

Посол кивнул и обвел взглядом строй солдат, остерегаясь подойти ближе, иначе его бы вмиг выпотрошили. Он шел вдоль строя, а солдаты плевали в него, пытались ударить побольнее. Несколько стражников Кайит-бея сопровождали турка, отпихивая наиболее ретивых солдат. Турок остановился перед Хилалом, Сандро и Леонардо.

Он уставился на Сандро, как бы узнавая его, затем отступил и указал на него пальцем.

Калиф подошел и остановился за его спиной.

— Так ты выбрал флорентийского художника?

Турок склонил голову, страшась поднять глаза. Сандро, казалось, прирос к земле.

— Откуда тебе известно, что это он? — спросил калиф.

— Я видел его.

— Ага, и где же ты его видел?

Но калиф не стал дожидаться ответа. Он выхватил меч; и в тот миг, когда Сандро отшатнулся, шепча молитвы, убежденный, что это и будут последние слова, которые ему довелось произнести в жизни, — в этот миг меч калифа опустился на голову турка и буквально раскроил его надвое.

Кровь и внутренности забрызгали Леонардо и Хилала.

Солдаты пришли в неистовство, они вопили, выкрикивали имя Айше и требовали голов трех оставшихся турок. Кайит-бей велел послам подняться на ноги, и они встали перед ним, готовые умереть. Калиф подошел ближе, остановился перед ними и спросил:

— Есть среди моих людей предатель?

Турки застыли.

— Ну?

— Да, — прошептал один из них, коренастый, с бочкообразной грудью человек, у которого недоставало переднего зуба; другие зубы у десен были черны, словно покрашены черной краской.

— Тогда, может быть, ты укажешь мне на предателя?

Турок уставился на свои ноги, и Кайит-бей рассмеялся:

— А, ты боишься, что тебя постигнет участь твоего собрата? Ну, отвечай!

— Я не оспорю решения владыки.

— Тогда укажи вашего шпиона, — сказал Кайит-бей.

— Я не могу. Я не знаю его… их.

— Так их несколько?

— Я не знаю, повелитель. Знаю только, что…

— Что?

— Что за нами будут следить и, если мы не исполним приказа, нас убьют.

— А ты что скажешь? — обратился калиф к другому послу.

Этот турок был моложе прочих, с виду не старше двадцати.

— Все так, как говорит мой спутник.

— Почему правитель турок избрал тебя для этого посольства?

— Как испытание.

— С какой бы стати ему тебя испытывать?

— Я бахвалился, что…

— Продолжай.

— Что смогу смотреть в твои глаза без…

Калиф захохотал визгливым натужным смехом, но быстро взял себя в руки.

— Без чего, о юный сорвиголова?

— Без дрожи, повелитель.

— Но ведь ты дрожишь… и лжешь мне, не так ли?

— Нет, нет…

— Бахвалился ли ты, что возьмешь мою голову?

Калиф взмахнул мечом, как бы примеряясь. Молодой турок заколебался, но все же сказал:

— Да.

И покорно склонил голову, закрыв глаза.

— Что же, не мне лишать тебя головы, молодой солдат, — сказал калиф. — Но, быть может, это сделает твой повелитель, когда ты передашь ему мои дары и мою благодарность.

С этими словами он поднял с земли драгоценный меч и знаком велел своим телохранителям унести посох и седло. Затем он шепнул что-то Хилалу, который поговорил с одним из своих помощников. Минуту спустя появились несколько солдат, которые волокли тяжелые мешки. Трупная вонь была невыносима, даже здесь, под открытым небом.

— Покажите нашим гостям наши дары Великому Турку, — сказал калиф.

Телохранители вывернули мешки — на землю выкатились головы. Головы турок. Солдаты завопили; один прорвался через стражников и ударом ноги зашвырнул голову в толпу; стражники принялись швырять в ряды солдат другие головы, и скоро не менее двух десятков турецких голов летало над войском. Было много криков и ругани, но никто не смеялся; войска не потеряют своего смертоносного настроя… не забудут Айше — свою Мадонну… нет, они понесут ее с собой как священную жертву.

И ее невидящие глаза будут указывать им путь.

— Скажите своему царственному повелителю, что у меня для него будет еще много таких даров. Я умножу их тысячекратно, и венцом этого дара будет его собственная голова. — Калиф помолчал и обратился к молодому послу: — Не потеряй отваги, солдат, ибо, если ты или твои спутники падете духом или растеряете по дороге мои дары, я возьму и ваши головы. Или вы думаете, что только у Мехмеда есть шпионы?

С этими словами Кайит-бей отпустил турок и смотрел, как они идут сквозь строй разъяренных мамлюков и персов. Затем он послал за турками своих лучших разведчиков и велел им разведать боевые порядки войск Мустафы и Мехмеда.

Двумя днями позже разведчиков нашли у скалистого перевала, что спускался в узкую длинную долину. Все двадцать нагими были посажены на кол.

И конечно, им отрубили головы.

Кайит-бею было трудно воевать в этом краю — его войско оказалось уязвимо уже из-за одних своих размеров. К тому же турки избрали партизанскую тактику: они устраивали засады, налетали на фланги армии и снова бесследно исчезали в горах и лесах, грозя превратить завоевательный поход калифа в войну на износ. Преследуя турок, отряды Кайит-бея раздроблялись и чаще всего подвергались уничтожению; орудия Хилала представляли лишь обузу для движущейся армии, бесполезной против стратегии турок — внезапных налетов и стремительного исчезновения. Казалось, что сам здешний край восстал против калифа: горные тропы, отвесные утесы, узкие перевалы, где полсотни человек могли задержать десять тысяч.

Солдаты и животные голодали, потому что запасы пшеницы и ячменя подходили к концу. Турки жгли за собой все, и казалось, что войско на марше будет обращено в бегство голодом даже прежде, чем турки двинутся в наступление и одолеют египтян и персов мечами и пиками.

Турки устроили ночную атаку и были загнаны в близлежащий лес. Погибли пять тысяч арабов, вдвое больше были ранены; мамлюки жестоко отыгрались за эти потери на войсках Мустафы, но солдатская плоть недорого стоит, и сын Великого Турка исчез, бросив своих воинов на растерзание арабам. Он ударит снова. Но когда?

Подобно Цезарю, который разделял и побеждал, Мустафа разделял, таился, наносил удар — и исчезал.

Злая, взбудораженная, голодная, измученная армия шла вперед днем, а зачастую и ночью.

Они больше не возглашали имя Айше. Они больше не кричали, требуя крови турок. Они были настороженны и опасны и, разочаровавшись сверх меры, обратились против калифа; его наемная конница, те, что убили святого муллу в его же собственной мечети, потребовали двойного довольствия и платы, грозя иначе вернуться по домам. Прочие остались на стороне калифа, хотя мамлюки держались отчужденно, как бы показывая, что сердцем они на стороне мятежников.

Мятежники засыпали стрелами и копьями шатер калифа; они ухитрились раздобыть пушку и выстрелили из нее в Кайит-бея. Тут вступили было в бой его телохранители, но Кайит-бей удержал их. Он вскочил в седло и поскакал через ряды солдат, уязвимый для их ярости. Он показывал им голову Айше в стеклянном сосуде. Он стыдил их, крича: «Жалкие трусы, вы вольны уходить по домам! Я не хочу, чтобы за меня бились трусы! Я отомщу туркам, даже если мне придется воевать одному. Одному!»

А затем ускакал прочь.

Тут последовали крики, замешательство, то и дело вспыхивал бой между мамлюками и кочевниками. Около сотни кочевников были преданы мечу; других разорвало на куски залпом из той же пушки, из которой они стреляли по Кайит-бею. Потом пропели трубы, и войско, как один человек, дружно хлынуло вперед. Рабы, лучники в красных колпаках, солдаты, вооруженные пиками, опытные бедуинские воины, мамлюки, раненые, даже женщины — все бросились вослед за своим повелителем, вослед за Айше, словно бойня, устроенная предателям, исцелила их, возродила в них вкус к крови и мести.

Леонардо поспешил вскочить в седло, иначе бы его обвинили в трусости. Он скакал с Хилалом и его тысячей гвардейцев.

Калиф ехал как ни в чем не бывало; постепенно телохранители заняли свои места, окружив его со всех сторон, а за ним шагали пешие фаланги, скакали мамлюки — великое шествие, исходящее потом и жаждой убийства.

— Леонардо…

Сандро появился рядом с ним вместе с Гутне, которая намеренно отстала, чтобы дать им поговорить.

— Я смотрю, ты испытываешь весьма нежные чувства к моей рабыне, — заметил Леонардо.

— Если пожелаешь, я буду держаться от нее подальше. Но ведь ты сам оставил ее.

Леонардо улыбнулся, но в его улыбке сквозила безнадежность.

— Нет, я просто предполагал, что ты позаботишься о ней.

— А ты… разве тебе она безразлична?

— Нет, конечно, — сказал Леонардо. — С какой стати ты спрашиваешь об этом? Хочешь попросить ее руки?

Сандро залился краской: шутка да Винчи попала в цель, он, Боттичелли, и впрямь влюбился в Гутне.

— Твоего друга Мирандолы здесь нет, — продолжал Леонардо, — и некому будет устроить тебе изгнание фантома. Так что я был бы осторожен со своими страстями.

— Мне жаль, что так случилось с Айше, — сказал Сандро. Он говорил это, глядя прямо перед собой, чтобы скрыть охватившую его неловкость. Когда Леонардо не ответил, он продолжал: — Я не знал, что ты любил ее.

— Так ты теперь умеешь читать в чужих душах, Пузырек?

— В твоей — умею.

Леонардо вновь улыбнулся.

— А, тогда ты наверняка знал, что калиф разрубит этого турка пополам. Поэтому ты отшатнулся и едва не свалился без чувств?

Он опять попал в цель: Сандро покраснел еще пуще и перекрестился.

— Леонардо, я…

— Значит, ты читал в моей душе, когда сказал Бенедетто, что я убил Зороастро? — продолжал да Винчи.

Сандро помолчал немного и сказал:

— Да, я говорил ему так, и я ошибался.

— Ошибался?

— Когда ты отошел, я подумал… — Сандро говорил, тщательно взвешивая слова, явно неуверенный в себе. — Я тысячу раз перебирал в мыслях эти минуты, Леонардо. Я рассердился, когда ты отвернулся от него, и гнев ослепил меня. Я напрасно обвинял тебя.

— Возможно, ты был прав, — сказал Леонардо. — Я тоже много думал над тем, что произошло. Быть может, я все же убил его.

— Нет, — сказал Сандро, — не убил.

— Что же ты не подошел ко мне раньше?

— Я пытался, но ты был такой… холодный, такой далекий. Я думал, что ты изменился, что все случившееся…

— А я и впрямь изменился?

— Не знаю, — сказал Сандро. — Но душа моя рванулась к тебе, когда турецкие послы показали голову Айше. Я уже видел у тебя такой взгляд.

— Что же это был за взгляд? — спросил Леонардо.

— Как тогда, когда ты стоял у окна в спальне Джиневры. За мгновение до того, как ты прыгнул вниз, спасаясь от огня. Когда ты смотрел на нас из окна, у тебя на лице было точно такое же выражение.

— Помнится, мне тогда почудилось, что рядом с тобой и Никколо стоит Тиста. Но Тиста был мертв. Бедный Тиста.

— Мне очень жаль, Леонардо.

Да Винчи кивнул Сандро, крепко стиснул его плечо и, не оборачиваясь, проговорил громче:

— Но у нас, кажется, появился слушатель.

Он имел в виду Гутне, которая ехала сейчас вплотную к ним, чуть позади. Они слегка придержали коней, чтобы она могла нагнать их. Лицо ее скрывала вуаль, и трудно было сказать, смущена ли она тем, что ее застигли за подслушиванием.

— Мой господин печалится не об Айше, — сказала Гутне, обращаясь к Сандро, словно он уже был ее господином, или они были равны, или у нее вообще не было господина.

— О ком же? — спросил Сандро.

— О вашем друге… как его… — Гутне обернулась к Леонардо. — Нилико?

— Никколо?

— Да, Никило.

— Откуда тебе это известно? — спросил пораженный Леонардо.

— Я слышала твои сны…

— Мои сны?

— Ты говорил о нем во сне, маэстро.

И в этот миг Леонардо увидел лицо Никколо — увидел мысленным взором, но ясно, до мельчайших подробностей, словно наяву.

Словно видел сон.

И с грустью спросил себя, не заглянул ли он в лицо смерти.

Позднее в своем унынии он разыскал Миткаля, и они долго беседовали, как частенько делали в дороге. Эти беседы дарили Леонардо радость и утешение, потому что Миткаль поглощал новые знания с той же жадностью, что и Никколо. И Леонардо рассказывал ему о своем соборе памяти, пересказывал исторические труды Плиния; он учил мальчика алгебре, свойствам зрения и нотной системе Гвидо д’Ареццо.

Он учил Миткаля, как когда-то учил Никколо…

Но Миткаль был одержим Валтурио и Александром Великим, искусством и теорией войны — ибо он был обманщиком, — этот Миткаль.

Как и Никколо, он только с виду казался ребенком.

 

Глава 29

ЗАПАДНЯ АНГЕЛОВ

Отряды Мустафы нападали снова и снова — как хорьки, собирающие кровавую дань с гусиного стада; и Кайит-бей подгонял свою армию, точно она отступала. Однако калиф был полон решимости сразиться с Мехмедом, который стоял лагерем на северо-восточной оконечности большой равнины в конце цепочки из длинных и узких горных долин. В скалах над этой равниной стояла захваченная турками крепость — та самая, в которой содержали Айше.

Быть может, и Никколо был сейчас там… если он вообще жив.

А может быть, повелитель турок продал его одному из своих военачальников: Басарабе, который командовал двадцатью тысячами валахов, или Беглербегу, возглавлявшему шестьдесят тысяч румын, или же предводителю Аканги, который не задумываясь выставил бы Никко под пики и стрелы арабов и персов.

Калиф послал за Леонардо на рассвете. Было зябко, словно осенью, и в центре неба еще мерцали последние звезды. Леонардо валился с ног от усталости: всю ночь он и Хилал провели на ногах. Турки атаковали каждую ночь, без факелов — единственным признаком их приближения было смертоносное пение стрел. Артиллерия оказывалась бесполезной — стрелять можно было разве что по теням, по лесу, по веткам, колыхавшимся на ветру. Но на сей раз турки напали на орудия и попытались увезти многострельные пушки Леонардо, установленные на повозках: то-то был бы щедрый дар Мустафе! По счастью, мамлюкская кавалерия перехватила турок и вырезала всех до единого.

В лагере знали, что за этой атакой последует другая — утром ли, днем или посреди ночи. Эти вылазки медленно, но верно сокращали армию калифа еще прежде, чем она добралась до поля битвы. Турки не всегда проявляли алчность; иногда они просто убивали и отступали. Солдаты, составлявшие фланги колонн на марше, знали, что обречены на смерть, так же верно, как если бы калиф самолично готовился разрубить их пополам. В их представлении турки были не солдатами из плоти и крови, но джиннами, сотворенными из огня и дыма. Недостаток сна и страхи перед внезапной смертью ослабляли дух самых закаленных и испытанных воинов. Кайит-бей не мог отправлять в рейды своих людей, даже наемную конницу, этих прирожденных убийц, — разве что хотел увидеть их снова насаженными на ряды кольев.

Хилал был прав: такая война была непривычна для калифа.

— Со всеми твоими изобретениями, маэстро, со всеми твоими пушками и колесницами и прочими военными машинами я все же бессилен.

Кайит-бей сидел в сумраке, имевшем синеватый оттенок, словно был вечер, а не преддверие дня; он курил трубку и потягивал кофе. Рядом с Леонардо стоял Куан, а около калифа сидели Хилал с несколькими евнухами и избранные мамлюкские генералы. Воздух в шатре был спертый, словно перенасыщенный миазмами желчной ненависти, ибо все эти люди ненавидели друг друга, так же как, вероятно, ненавидели своего повелителя Кайит-бея, собравшего их вместе.

— Мне очень жаль, что мои изобретения не приносят большей пользы, о повелитель миров, — ответил Леонардо.

— И что же ты с этим намерен сделать? — осведомился калиф.

— Маэстро Леонардо знаток не только пушечного дела, но и стратегии, — заметил Хилал, в упор глядя на Куана.

— Великий эмир прав, — подтвердил Куан.

Хилал явно вздохнул с облегчением.

— А, так мой отец и мой брат — двое моих ближних советников — наконец-то сошлись во мнениях. — Кайит-бей поглядел на Хилала и Куана, которые были, конечно, его рабами. — Похоже, Леонардо, их любовь к тебе сильнее, чем взаимная ненависть.

— Сдается, что так, — осторожно согласился Леонардо, гадая, к чему все они клонят.

— Я слышал, как ты рассказывал истории о подвигах Александра Великого Миткалю, которого я считаю своим сыном, — продолжал Хилал. — Не говорил ли ты ему, что знаешь, что сделал бы Александр, окажись он в положении нашего калифа?

— Я всего лишь развлекал ребенка, — сказал Леонардо, — и не думал, что мои мысли и домыслы представляют такой интерес для подслушивающих.

— Скажи нам, что же сделал бы великий Александр, — велел Кайит-бей.

— Александр использовал хитрость, чтобы победить иллирийского вождя Клита, который взбунтовался против него, — сказал Леонардо. — Александр скорым маршем шел к крепости, в которой засел Клит. Другое иллирийское племя атаковало войско Александра на марше, как Мустафа сейчас атакует нас. Даже местность, владыка миров, была схожей, ибо Александр шел по долинам и равнинам, окруженным горами. Однако его припасы почти истощились, и иллирийцы постоянно атаковали его, спускаясь с гор. Если б ему не удалось выманить врагов на равнину, где он мог развернуть свои обученные фаланги, он никогда не добрался бы до крепости Клита.

— Именно это нужно сделать и нам, — сказал Кайит-бей. — Выманить турок в низину, где мы сможем драться с ними. — Он помолчал и спросил: — Так что же придумал Александр?

— Он устроил для врагов грандиозное зрелище, военный парад, и иллирийские солдаты собрались поглазеть, как фаланги Александра маршируют, разворачиваются и сходятся. Они спустились по склонам гор, собрались на самых нижних отрогах, зачарованные выучкой и ловкостью Александровых солдат. Александр подманил их собраться там, где он мог на них напасть, и, когда он велел идти в атаку, его войска застали иллирийцев врасплох. Иллирийцы гибли на пиках его солдат, их уничтожили фаланги Александра.

— Ты хочешь, чтобы мы устроили парад для Мустафы? — саркастически осведомился Кайит-бей.

— Нет, владыка миров.

— Тогда что же предложит нам дух Александра?

Леонардо чувствовал нетерпение калифа, но он разыграл все как по нотам, как некогда, выступая с фокусами перед свитой Лоренцо и сотворяя дух из свиного пузыря, — Кайит-бей не меньше тогдашних зрителей Леонардо обожал драматические эффекты. С чего бы еще он привел Леонардо повидать Зороастро в зале пыток?

— Александр, — сказал Леонардо, — собрал бы ангелов в небесах и направил бы их летать над войском своих врагов.

Калиф улыбнулся и кивнул.

— Мы уже один раз видели, как ангел летал над нашим войском, не так ли? — Он поглядел на Хилала, который устраивал полет Миткаля в летающей машине Леонардо в замке калифа. — А теперь это зрелище ждет Мустафу.

— Поздравляю, — сказал Куан, когда они вместе покинули шатер калифа.

— С чем? — горько спросил Леонардо. — С тем, что я приговорил детей умереть на турецких пиках?

— Ты дал совет калифу, и он его принял. А это немало.

— У калифа достаточно советников, — сказал Леонардо.

Куан улыбнулся:

— Более чем достаточно, но это для него лишь один из способов проявлять… щедрость. Он полагается только на самого себя.

— А как же ты и Хилал?

— Иногда калиф прислушивается к одному из нас, иногда к другому.

— Но на сей раз он прислушался к вам обоим.

— Он прислушался к тебе, маэстро, — поправил его Куан.

Леонардо выдавил смешок.

— Калиф был прав, Куан? Ты ненавидишь Хилала?

— Калиф никогда не ошибается, — сказал Куан.

— Ну разумеется!

— Скажем так: я сильно не доверяю Хилалу.

— Однако сегодня тебе пришлось ему довериться.

— У нас не было иного выхода. Ты же не хочешь, чтобы Турок победил?

— Я не позволю Миткалю и другим мальчикам лететь одним, — задумчиво сказал Леонардо. — Я полечу с ними.

— Боюсь, Леонардо, что это невозможно, — сказал Куан.

— Отчего бы это?

— Калиф слишком дорожит тобой.

— Я полечу!

— Нет, Леонардо. Обещаю тебе, что нет. Если эти дети погибнут, служа своему повелителю, наградой им будет рай. Хилал не допустит, чтобы ты принизил их высокую участь, пытаясь их спасти. Кроме того, ты, скорее всего, сам будешь им помехой. Они долго тренировались, а ты нет. — Он печально улыбнулся, как бы смакуя шутку перед тем, как высказать ее вслух. — Рай не для тебя, Леонардо, ибо никто не может проникнуть туда с помощью убеждений. Но не тревожься, маэстро, здесь, на земле, будет довольно смерти, чтобы не оставить в праздности ни тебя, ни всех нас.

В этот день армия осталась в лагере. Ловушка была готова.

Кайит-бей даже согласился с идеей Леонардо устроить, на манер Александра, военные игры, чтобы разжечь любопытство турок и подманить их поближе. Леонардо был в своей стихии — он точно готовил праздник, цирковое представление, турнир. Если мальчикам суждено погибнуть, то же суждено и туркам. Леонардо переполняла решимость позаботиться об этом. В его представлении каждый турок был воплощением его рока, Николини… Николини, который завладел Джиневрой, захватил ее в плен с той же грубой жестокостью, с какой Мехмед захватил Айше. Как будто Леонардо нуждался в ненависти, чтобы отвлечься, как будто эта хитроумная ловушка должна была уничтожить в нем память и вину. Если б только он не был одержим птицами, полетом и механизмами войны! Зачем он исследовал тайны Господни, силясь превзойти идеи и творения древних? Почему он не мог жить, как Пьетро Перуджино, которому всего-то и нужно было от жизни, что жить в приличном доме и рисовать?

А Леонардо оставалось только оглушать себя наркотиком гнева и работы.

Турки наверняка убьют мальчиков, смертоносных херувимов, которые сбросят на них огонь с высоты. И Леонардо должен быть уверен, что они заплатят за все: за Айше, за Джиневру…

За Никколо.

Могло показаться, что дети уже мертвы.

Покуда расставляли и маскировали пушки, которые должны были открыть перекрестный огонь по вероятным позициям турок, Леонардо поставил колыхавшиеся на ветру павильоны из шестов и ткани Куановых воздушных шаров. Был приготовлен пир, на который ушли последние припасы армии. На видных местах расставили высокие шесты, увенчав их золотыми и серебряными яблоками. К полудню мамлюки, нарядно разодевшись, уже скакали бешеным аллюром по равнине, стараясь на скаку сбить стрелами как можно больше яблок.

Турки заглотили наживку и спустились с горных склонов туда, где их легко можно было разглядеть из лагеря калифа. Они даже приветственно кричали лихим героям, которые ухитрялись на полном скаку выпустить двадцать стрел и сбить двадцать золотых и серебряных яблок. Эти игры как нельзя лучше подходили для турок — они и были турецкого происхождения; а одного запаха жарящегося мяса было довольно, чтобы выманить на равнину все войско Мустафы до последнего солдата.

Все, кто был в лагере — и арабы и персы, — знали, что скоро начнется кровопролитие; казалось, и животные чуяли это, потому что вели себя беспокойно, как перед бурей. Но Леонардо мог только наблюдать за играми и ждать. Он попытался пойти за мальчиками к утесу, с которого должны были слететь машины, но гвардейцы Хилала остановили его, едва да Винчи вышел из лагеря. Они позвали Хилала, который был разъярен, словно это Леонардо отдал приказ послать детей на смерть.

Сандро и Америго подошли к Леонардо. Усталые, смуглые, исхудавшие, они смахивали на бедуинов.

— Леонардо, — сказал Америго, — калиф желает, чтобы ты находился рядом с ним.

— И он послал тебя сообщить об этом? — спросил Леонардо. — Что-то мне не верится. Тебя и Пузырька?

— Меня послал Куан, — сказал Америго.

— Тогда кто же послал Сандро?

— Ты все усложняешь, — сказал Боттичелли. — Твой гнев должен быть направлен на меня, а не на Америго.

— Извините. Я вовсе не злюсь на вас. Зачем я понадобился калифу?

Они говорили на тосканском диалекте, естественно перейдя на этот язык, словно их беседа должна была остаться тайной.

— Скоро начнется, — сказал Америго.

Леонардо захохотал.

— Да об этом знает всякая шлюха и всякий раб! Все они с волнением ждут «чуда», не думая о том, что, возможно, именно их кровь оросит сегодня землю.

— И калиф желает, чтобы ты стоял рядом и защищал его, если понадобится, — закончил Америго фразу, прерванную смехом Леонардо. — Вначале мы хотели быть все вместе, но…

— Что же изменилось потом? — спросил Леонардо.

Америго явно смутился.

— Я пытался заговорить с тобой, но ты не обратил на меня внимания.

— Не может такого быть!

— Да сегодня утром ты просто прошел мимо меня!

— Я не помню даже… — Леонардо оборвал себя, вздохнул и сказал: — Я по тебе скучал, Америго.

— И я по тебе. Как и Сандро, я…

Америго умолк и лишь покачал головой, не в силах подыскать слова, чтобы выразить свои чувства.

— Мы все позволили этому разделить нас, — сказал Сандро, — даже после того, как обо всем поговорили. Как могло такое случиться?

— Видимо, все дело в том, что наши чувства не зависят от наших желаний, — сказал Леонардо.

— Мне снилось, что я больше никогда не увижу тебя, Леонардо, — сказал Америго. Вид у него был застенчивый, как всегда на людях. — Я думаю, что это предостережение.

— Я не верю в сны, но рад, что тебе приснилось такое, если это объединяет нас. — С этими словами Леонардо обнял Америго, а затем Сандро. — Полагаю, ты будешь сражаться рядом с Куаном.

— Да, — сказал Америго, — а Сандро будет среди тех, кто охраняет женщин. Так, по крайней мере, один из нас останется в живых.

Женщин надежно укрывали неподалеку от пушек; охраняли их всадники.

— Я буду у пушек, — сказал Сандро, и его лицо и шея вспыхнули от смущения. — Я сначала хотел присоединиться к тебе, Леонардо, но калиф призвал тебя к себе.

— Но ведь и ты можешь пойти со мной, — сказал да Винчи.

Сандро покачал головой;

— Куан сказал, что калиф поверил турку, который объявил меня шпионом.

— Тогда почему же он убил турка?

— Чтобы умиротворить войска, — сказал Америго. — Он должен был отнять жизнь у турка.

— Если бы калиф поверил этим обвинениям, Сандро уже не было бы в живых, — не сдавался Леонардо.

— Куан сказал, что жизнь Сандро — это дар тебе от калифа, — сказал Америго.

И, ничего не добавив, повернулся, как и все в лагере, к восточным горам, привлеченный трепетом, пробежавшим по войску. Казалось, что весь лагерь разом затаил дыхание; затем прокатился вал шепотков и тихих голосов, ощутимый как ветер, как касание.

А затем грянули взрывы.

Миткаль и другие мальчики прыгнули в воздух с западного утеса, где их менее всего могли заметить турки, и пролетели по широкой дуге, оказавшись с тыла над позициями турок с восточной стороны. Похоже, солдаты Кайит-бея заметили их даже раньше, чем турки; но и турки поневоле обратили на них внимание, когда первый из Леонардовых снарядов разорвался в самой их гуще, снося шрапнелью головы, руки и ноги, превращая людей в живые факелы.

— Слишком рано! — вскрикнул Леонардо.

Трое флорентийцев бросились в разные стороны, спеша каждый на отведенный ему пост; но другие солдаты смотрели, завороженные, на это чудо, даже когда между ними промчались всадники, выкрикивая приказы подготовиться к бою.

Да и кто мог бы оторваться от чуда, происходящего наяву? Мальчики кружили, как соколы, над войском Мустафы, и их ребристые крылья сверкали белизной, как и одежды. Конечно же, это могли быть только ангелы, один за другим воспарявшие ввысь на воздушных потоках. Конечно же, это было доказательство, что Аллах на стороне Кайит-бея, а не Великого Турка. Кто же мог бы оторвать глаза от ангелов, которые камнем падали с неба на турок, сбрасывая на их головы ужасные дары огня и металла?

Первыми ударились в панику задние ряды турок — на них пришлись первые снаряды. Несколько солдат пали на колени и принялись молиться, и это, быть может, сохранило им жизнь, потому что их сотоварищи бросились вперед, на главные силы, врезавшись в них с воплями, точно во вражеские ряды; а ангелы между тем ловко и точно бросали все новые снаряды, гоня вперед все новые и новые ряды обезумевших от страха турок, словно небесные пастухи, перегоняющие стадо, — до тех пор, пока бегущее со всех ног турецкое войско не хлынуло с холмов на равнину.

Леонардо нашел Кайит-бея у его шатра. Он еще не сел на коня, которого держал для него один из телохранителей. Рядом с ним стояли Хилал и Деватдар.

— Ты, наверное, еще помнишь Деватдара, — с улыбкой сказал калиф, обращаясь к Леонардо.

Тот кивнул, хотя почти не видел Деватдара с тех пор, как сириец присоединился к войску калифа. Хилал по секрету сказал, что он впал в немилость; и в самом деле, Деватдара не было видно на собраниях в шатре калифа. Но кто мог бы верить словам Хилала? Он ненавидел, кажется, весь мир, кроме Миткаля и своих гвардейцев.

— Мне дать сигнал сейчас, повелитель? — спросил Деватдар.

Кайит-бей смотрел, как волнами катится на равнину обезумевшее и неуправляемое турецкое войско.

— Да, — сказал он, — сейчас.

Деватдар всего лишь повернул голову, и конный гвардеец наметом полетел прочь. Миг спустя по туркам ударили пушки. Под непрерывный грохот артиллерии на восточном краю равнины появились конница и пешие фаланги калифа; и вот они оказались рядом с Леонардо, Деватдаром и калифом. Калифу оставалось только вскочить на коня и поскакать вперед, ведя своих солдат к кровавой победе.

Но это была лишь часть его армии; другие появятся с севера и с юга и задавят войско Мустафы одним своим количеством.

Кайит-бей вскочил в седло, и Леонардо последовал его примеру — раб калифа держал для него коня наготове. Когда калиф взмахнул мечом, пушечная канонада разом стихла, и оглушительные крики солдат, казалось, сами по себе вынесли его вперед. Леонардо старался не отставать от него. Калиф скакал во весь опор прямо на врага. Лицо его было бесстрастно и сосредоточенно, и Леонардо гадал, не станет ли калиф первым, кого сразят стрела или пика. За себя он не опасался, хотя сердце в груди и колотилось как безумное. Он обнаружил, что страх преобразовался в иное, более высокое осознание; он ощущал лишь шум ветра в ушах да сухой металлический привкус во рту. В любое мгновение он мог оказаться в царстве смерти. В бою не было места ни времени, ни памяти — лишь смертельная пляска битвы, изнурения и восторга, лишь трепетный шорох вздохов и молений, лишь гимны ударов и криков да треск ломающихся костей и рвущихся жил.

Кровавая баня продолжалась до темноты.

Уже колесницы, вооруженные косами, выровняли поле, уже собрали все головы, уже мамлюки повалились без сил прямо на землю, набрякшую кровью, уже собрали боеприпасы, оружие и провизию турок — а калиф все подгонял своих солдат. Он решил, что ни один турок не должен уйти живым из этого боя. Он решил подарить Мехмеду голову Мустафы.

Но Мустафу так нигде и не нашли.

В стиснутой горами, пахнущей кровью звездной темноте Леонардо отыскал своих друзей.

— Вот видишь, Америго, — сказал он, — твой сон солгал.

— А ты, — сказал ему Сандро, — ты думал, что мальчики погибнут. Однако все они живы, все до единого.

— Да… живы.

И Леонардо погрузился в молчание, похожее на горячку. Он пришел в себя лишь тогда, когда увидел замок, в котором, быть может, томился Никколо.

 

Глава 30

ЧЕРНАЯ ГОРА

Казалось, сами горы движутся вместе с войском. Дрожь далеких землетрясений была едва ощутима, но чудилось, что земля потеряла равновесие и вот-вот распадется на части, рухнет прямо в огни и ледяные равнины преисподней. Земля стонала, как от боли; и камни сыпались с утесов, разлетаясь осколками, словно изобретенные Леонардо гранаты. Ночи были жаркими и темными, потому что завеса туч скрывала от взора звезды и планеты. Даже Гутне, как будто не ведавшая страха и забот, молилась Аллаху, а Сандро молился Деве Марии и всем святым, прося их вступиться за смертных перед Богом. Гутне теперь принадлежала Сандро… а возможно, просто делила с ним ложе, все едино. Она спала в его шатре. Сандро держался поближе к Леонардо, словно понимая, что настало время близости — или же расставания навеки. Даже Америго на время расстался со своим любовником Куаном, чтобы находиться рядом с Леонардо, как будто и посейчас не был уверен, что его сон о вечной разлуке не станет явью.

Мир пылал… а калиф был великолепен.

Он объяснял все ужасные знаки и предвестия так легко, как если бы они являлись приказами, выписанными на сером грозовом небе, покуда его солдаты не уверились, что земля и горы содрогаются от нетерпения, ожидая, когда арабы и персы настигнут и уничтожат турок. Он сулил, что погибшие отправятся прямиком в рай, рай плотских удовольствий, лишенный плотских страданий, сад физического экстаза и духовной радости; там будут ждать их прекрасные гурии, и тысячи Айше будут наградой тысячам отважных солдатских душ, насильственно разлученных с телом. Изнуренные, грязные, еле передвигавшие ноги солдаты легко верили в желанность смерти. Рай покупался ценой краткой, мгновенной вспышки мучений. Даже Леонардо видел его мысленным взором, как наяву, и этот образ, озаренный светом снаружи и изнутри, станет позднее комнатой в его соборе памяти.

Кайит-бей велел поднять голову Айше на высоком штандарте, чтобы все могли видеть ее.

Она указывала путь, и все они шли за ней.

Земля тряслась, и дождь хлестал ручьями, когда они наконец встали лагерем в виду армий Великого Турка.

Перед ними на западном краю равнины высился укрепленный замок, что венчал обрывистый, в восемьдесят саженей высотой, известняковый утес — Черную гору. Замок располагался в ключевом месте, откуда можно было контролировать и цветущую равнину, и лесистые окрестности внизу.

Но все было тихо, словно обе стороны понимали, что смерть очень скоро расправит свои крыла в тени этой горы.

Турки расставили им западню.

Леонардо понял это, когда вместе с Хилалом и Миткалем вскарабкался на западные утесы, чтобы оттуда получше разглядеть замок. Они начали подъем на заре и, хотя было еще зябко, все трое обливались потом к тому времени, когда добрались до вершины утеса, выходившего на единственный подступ к замку — седловидный скальный перешеек. За скалой, огибая ее подножие, исчезала узкая тропа, что вела к селению, выжженному турками. Хилал тяжело отдувался; Миткаль, казалось, вовсе не запыхался. Леонардо смотрел в серебряную, покрытую тончайшей резьбой подзорную трубу, подаренную ему калифом; собственно говоря, она тоже являлась Леонардовым изобретением.

Леонардо настраивал трубу до тех пор, покуда замок не стал виден как на ладони — только руку протяни. И ощутил безнадежность, потому что ему еще не доводилось видеть подобного замка. Его укрепления были недавно перестроены. Высокие прямоугольные башни заменены массивными приземистыми бастионами высотой не больше куртины, что давало тяжелым пушкам свободный радиус стрельбы. Скалы и высокие крутые склоны прикрывали куртины замка, как обычно делает это ров с водой. Хотя крепость казалась естественной частью скалы, она была геометрическим совершенством: один круг укреплений в другом, скалы стесаны и превращены в эскарпы, траншеи, валы.

— Леонардо, что ты видишь? — спросил Миткаль.

— Более чем достаточно и тем не менее недостаточно.

— Дай-ка мне взглянуть, — сказал Хилал, и Леонардо передал ему подзорную трубу.

— Никогда не видел таких огромных пушек.

— Я тоже, — сказал Леонардо. Как мог он различать тончайшие движения птичьих крыльев в полете, так сейчас невооруженным глазом мог разглядеть детали турецких укреплений. — Мы должны сказать калифу, что лагерь придется отодвинуть. Он в пределах стрельбы турецких пушек, я в этом совершенно уверен.

— Но они ведь не стреляли по нам прежде, — заметил Миткаль.

— Куда удобней дать цыплятам обустроить свой курятник и отойти ко сну, — пояснил Леонардо.

— Мы не можем просто так отступить, — сказал Хилал. — Калиф и слышать об этом не захочет. Мы должны сделать что-то… здесь.

Леонардо разглядывал дорогу, что вела к замку; подвести пушки этим путем невозможно, место совершенно открытое. Поднять пушки с другой стороны возможно, но это займет недели, хотя… Он сделал быстрый набросок совершенно новой системы блоков, которая поможет поднять пушки на большую высоту соседних утесов.

— Что ты думаешь, Леонардо? — спросил Хилал.

— Мы должны спешить… отвести наши пушки на безопасное расстояние, иначе будет поздно, — ответил Леонардо. — Если мы отведем войска, Мехмеду волей-неволей придется подойти к нам поближе. Замок тогда только на одно и сгодится, чтобы прикрывать его отступление. А со временем мы займемся и замком.

— Я знаю, что делать! — заявил Миткаль.

В его голосе была такая энергия, что Леонардо не мог не смягчиться.

— Да, я уверен, что знаешь. И вполне вероятно, что ты прав.

— Но я же еще не сказал тебе!

— Тебе и не нужно ничего говорить, — сказал Леонардо, переводя взгляд на замок, словно невидимый огонь его глаз мог прожечь насквозь стены замка и разглядеть там, внутри, Никколо.

Но, быть может, он увидел бы лишь еще один дар Мехмеда — голову Никколо, помещенную в прозрачный сосуд.

С кожей, которая прежде была оливково-смуглой, а теперь побелела как мел.

С губами темными и иссохшими, точно древние скалы этого бесплодного края.

Прежде чем они успели вернуться в лагерь, из замка начали бить пушки, сопровождаемые бесшумными и смертоносными требучетами и баллистами, которые забрасывали войско Кайит-бея огромными камнями. Леонардо ощутил, как содрогается от разрывов земля. Ядро попало в яму с бочонками пороха, и они взорвались, расшвыряв людей в воздух клочьями одежды и плоти. Вначале это было сущее избиение — армия Кайит-бея до такой степени оказалась застигнутой врасплох, что солдаты не знали, куда им бежать; казалось, сама земля вскипает под ливнем раскаленных камней и металла, хлещущим с небес. Хилал с ужасом смотрел на это зрелище, и Леонардо слышал, как он молится, выпевая слова и, кажется, не сознавая, что говорит вслух.

С высоты утесов им было видно все как на ладони, словно они были в корзине воздушного шара; ощущение дальности смешивалось с ужасом увиденного, и люди, разорванные на куски, падающие, умирающие, казались ненастоящими — скорее уж все это походило на праздник и разрывы гранат были всего лишь фейерверками, брызжущими безвредной россыпью жарких искр.

Они видели, как взрываются, занимаясь огнем, фашины, телеги с припасами, шатры; видели, как калиф верхом мечется среди хаоса, отгоняя своих солдат назад, в безопасность.

И тогда на поле боя появились турки.

Леонардо увидел их прежде, чем Кайит-бей, но через мгновение и калиф разглядел их плюмажи и шлемы, подымавшиеся точно из-под земли: кавалерия Мехмеда вылетела из-за ручья, где прежде разглядеть ее было невозможно. Войско двигалось в боевом порядке. Отборные пешие воины из Малой Азии и конница из Европы двигались на флангах Мехмедовых янычарских фаланг. Еще пятьдесят тысяч янычар шагали внутри квадрата, составленного из возов, а в центре четырех линий конных и пеших — гигантской фаланги, растянувшейся на все поле, — ехали три сотни пушек. Сто пятьдесят тысяч воинов словно скользили по пустому полю; и с помощью подзорной трубы Леонардо сумел разглядеть самих Мехмеда и Мустафу, в головных уборах с пышными плюмажами похожих на невиданных птиц, — они ехали в безопасности, в самой сердцевине своих войск.

Да и не было нужды в героических деяниях одиночек. Сила в количестве, а Великий Турок явно мыслил сегодняшний день как беспощадную резню.

— Пушки, — сказал Хилал. — И мои люди. Гляди, гляди туда: турки уничтожат их всех!

И он, словно спеша спасти собственных детей, торопливо полез, цепляясь за камни, вниз по склону. Упитанный евнух оказался куда проворнее, чем мог бы подумать Леонардо. Однако путь на равнину оказался куда как нескорым, и чем ниже они спускались, тем меньше могли разглядеть, что творится внизу, потому что пыль тучами поднялась в воздух, скрывая все и вся. Наверняка турецкая конница пошла в атаку, потому что Мехмед не станет удерживать цвет своего войска, акинджей и курдов, которые устремятся захватить артиллерию калифа.

Леонардо ни о чем так не мечтал, как оказаться сейчас с Сандро и Америго. Он осаживал свои мысли, потому что они источали страх, и все же воображал себе самые ужасные разновидности смерти, выпавшей его друзьям: их убивало взрывом, разрывало на куски, их насаживали на мечи и пики, и они молили о жизни, а он, беспомощный, бессильный, мог только смотреть на это. Едва добравшись до основания утеса, они бегом бросились туда, где стояли их орудия. Вдруг прямо перед ними разорвалось пушечное ядро, сея смерть и уничтожив солдата, который выбежал прямо под шрапнель. В один миг его разорвало в клочья, в комочки мяса, и душа его взрывом преобразилась в кровавый туман, когда он стал частью миазмов битвы.

Это мог оказаться Сандро, Америго или Миткаль.

Укрывшись в безопасности за перевернутой телегой, Леонардо перевел дыхание и крепко стиснул руку Миткаля, словно это была рука Никколо.

У помощников Хилала хватило присутствия духа отвести пушки назад, а потом обогнуть мамлюкскую и персидскую конницу и пехоту и выйти им во фланг. Теперь они могли стрелять по массе турок, бить по их артиллерии. Эта тактика принесла успех. Хотя турки тоже ввели в сражение пушки, их артиллерия не могла сравниться с многоствольными орудиями Леонардо, которые уничтожали турок до тех пор, покуда вся равнина не покрылась их мертвыми, залитыми кровью и разорванными в куски телами. Турки пытались захватить пушки да Винчи ударом конницы, но всадники Кайит-бея перехватили атакующих и разгромили начисто. Леонардо был с Хилалом, командуя стрельбой своих пушек и орудий. Видя, как в полушаге от него сшибаются в яростном натиске солдаты, ломая мечи и пики о металл доспехов, как летят повсюду куски металла, дерева и плоти, он не мог даже погрузиться в сладостное, возбуждающее, эйфорическое онемение рукопашной. Он был один, совершенно один и абсолютно, почти сверхъестественно осознавал каждую деталь творящейся вокруг резни; и с каждой смертью, с каждым разрывом плоти и преобразования ее в душу он ощущал все большую тяжесть, словно каждая гибель была его чудовищной добычей, и в конце концов он сам едва не упал под этой незримой тяжестью. Однако глаз вины оставался открытым, и Леонардо, зачарованный и ужаснувшийся, смотрел как бы со стороны на себя самого: вот он мечется от одной пушки к другой, помогает, раздает приказы, направляет огонь и смерть, словно он стал Красным Джинном, массивным и бесполым, как Хилал, неумолимым, как каменные идолы предков Кайит-бея.

Однако эта битва не могла быть выиграна одними пушками или многоствольными орудиями, ибо персы и арабы сходились с турками меч к мечу, пика к пике, тесно сплетаясь, подобно страстным любовникам. Стрелять по туркам означало убить и покалечить примерно столько же арабов и персов; а потому, когда был сделан последний выстрел по арьергарду турок, Хилал приказал своим мамлюкам-евнухам вместе с орудиями отступить в безопасное место. Вокруг орудий и Леонардо били, взметая пыль, копыта кавалерийских кобыл, и конница летела стеной потной лошадиной плоти.

Впереди и позади них, точно гребни высоких волн, сталкивались с криками и лязгом две конницы, и все звуки превратились в один неразличимый рев гигантского водопада. Войска Кайит-бея отступали к боевым порядкам арабов — как ни храбро дрались и египтяне и персы, турки все же оттесняли их. Армии покрывали равнину одной исполинской фалангой, гигантским зверем, чей хребет был ощетинен остриями пик. На бегу, перекрывая шум, Леонардо прокричал Хилалу:

— Где прячут женщин?

Хилал лишь пожал плечами.

Леонардо боялся за Сандро, но мог лишь гадать, действительно ли он охраняет женщин, где бы они ни находились. Вполне вероятно, что их спрятали в горах, и, быть может, Леонардо, Хилал и Миткаль прошли мимо их убежища, когда спускались с утесов.

— А Миткаль? — спросил Леонардо. — Я только что видел его здесь.

Хилал обеспокоенно огляделся.

— Представить не могу…

— А я могу, — сказал Леонардо. — Где другие ангелы?

— Наверное, в горах.

— Они вступят в битву?

— Без приказа — нет.

— А если им прикажет Миткаль, они подчинятся?

— Конечно, — сказал Хилал, — он их командир.

И тогда Леонардо бросился прочь от него. Несколько шагов — и он оказался в самой гуще сражения. Он вырвал меч из руки убитого мамлюка и взял его коня — крапчатую кобылу, которая покорно стояла над мертвым арабом, словно воин просто решил вздремнуть и смышленое животное терпеливо ожидало, когда хозяин проснется.

Ангелы где-то на утесах — он знал это. Но где?

Он поскакал через сражающихся. Вооруженный пикой турок едва не вышиб его из седла, но Леонардо увернулся и помчался дальше, не тронув врага: он хотел найти Миткаля и нашел его.

Мальчик, спешенный, пятился от турка, который был намного выше его и куда лучше вооружен. Миткаль каким-то образом остался без оружия и теперь испуганно озирался, больше, чем когда-либо, похожий на ребенка; но вокруг него была лишь окровавленная трава и грязь, и солдаты рядом с ним рычали, дрались, убивали, не видя мальчика, искавшего себе оружие, слишком увлеченные собственным боем, чтобы прийти ему на помощь.

Одним могучим взмахом меча Леонардо снес голову турку, и, когда он посмотрел на Миткаля, его вдруг пронзила судорога отвращения к тому, что он сделал, хотя он просто спасал жизнь мальчику. Его точно разоблачили, застигли на месте преступления. На долю секунды он вспомнил, как судья с высоты помоста клеймил его позором за содомию.

Он протянул руку Миткалю, и тот одним прыжком вскочил в седло, прижался к Леонардо, как испуганное дитя, тяжело и прерывисто дыша. Леонардо направил коня к южному краю битвы, краю арабских боевых порядков, где они будут в безопасности. Однако он скоро вернется в гущу боя, потому что, если он хочет когда-нибудь увидеть Никколо, ему нужно найти Кайит-бея, добиться его доверия, рассказать ему о своем плане.

— Леонардо!

— Нет еще, — сказал Леонардо, — покуда мы не в безопасности.

— Да мне наплевать! — сказал Миткаль.

— Так что же мне, ссадить тебя прямо здесь?

Миткаль не ответил, лишь крепче прижался к Леонардо. Даже здесь, в арьергарде, где солдаты Калула и мамлюки плечом к плечу отбивали атаки турок, лязг мечей, крики мужчин и женщин, свист стрел и грохот аркебуз были так оглушительны, что казались осязаемы. Однако клубы пыли придавали полю битвы какой-то нереальный вид; быть может, Дантово представление об аде родилось именно из такого вот зрелища. Леонардо вдохнул дым, захлебнулся от едкой кислой вони горящей плоти… и увидел Джиневру: она по-мужски скакала на персидской кобыле, размахивая мечом, словно училась этому с малолетства, рубя и убивая с той же ожесточенной решимостью, что и другие мужчины и женщины вокруг нее. Персиянки дрались как мужчины, быть может, и лучше, ибо носили в утробах младенцев, которых должны были защищать.

Но увидел он, конечно же, Гутне, которая была Джиневрой, была его рабыней до того, как встретила Сандро.

Она увидела Леонардо и направила коня к нему; вместе они покинули неистово бьющееся сердце битвы и сквозь завесу пыли выехали на чистое, открытое место. Радуясь тому, что хотя бы ненадолго оказался вне опасности, Леонардо повел их в укрытие ближайшей рощицы. За деревьями высились изборожденные непогодой и временем скалы. Миткаль тотчас спешился, словно для него было бы унижением остаться в седле Леонардо. Гутне пристально разглядывала Леонардо; лицо ее было в потеках грязи, напоминавших следы слез, одежда и руки насквозь пропитались грязью и кровью. На ней не было ни вуали, ни головного платка, и волосы, ярко-рыжие, как тогда, в первую их встречу, были отброшены со лба и падали на спину. Она была Медузой — колечки крашеных рыжих прядей свивались туго, точно змейки, — и источала ненависть так же естественно, как тело источает тепло.

— Почему ты не с другими женщинами? — спросил Леонардо. — И почему…

Она рассмеялась, обрывая его на середине фразы:

— Ты думаешь, только персиянки могут сражаться? Мы тоже не всю свою жизнь проводим в гаремах.

Удивленный ее агрессивностью, он только и мог, что сказать:

— Я не хотел показаться непочтительным…

— Зато я была непочтительна. — Она опустила глаза и, словно лишь сейчас осознав, что голова ее непокрыта, подтянула повыше свой узорчатый муслиновый платок. Улыбнулась ему, словно приняв иную личину, и сказала: — А, так вот как ты узнал меня. — Гутне помолчала и добавила: — Но я узнала тебя сразу, маэстро, словно Аллах указывал на тебя.

— Это Сандро попросил тебя выкрасить волосы, как у…

— У Джиневры? — переспросила она. — Нет, но именно она подсказала мне сделать это.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хотела принадлежать Калулу.

— Сыну Уссуна Кассано?

Гутне кивнула:

— Я выкрасила волосы и отыскала его. Он увидел меня — и увидел себя. Теперь я принадлежу ему. — Она запнулась с удивленным видом. — Ты разве против? С тех пор как ты отдал меня Сандро, я…

Она смолкла с рассчитанной многозначительностью, но смотрела на Леонардо испытующе, словно хотела понять, желает ли он, чтобы она вернулась.

— А как же Сандро? — спросил он.

— Он сказал мне, что не останется в этих краях.

Пришла очередь Леонардо удивляться.

— Он сказал, что любит меня, — продолжала Гутне, — но не может заниматься со мной любовью. Он сказал, что унесет мой образ в своем сердце. Ты не знаешь, что он этим хотел сказать?

Леонардо знал, даже слишком хорошо, но промолчал.

— Еще он сказал, что посвятил себя Богу. Он хотел позаботиться о моем устройстве, но я отказалась. Правда, когда он узнал о Калуле, то сильно рассердился.

— Где он теперь? — обеспокоенно спросил да Винчи.

— Не знаю. Он не сказал мне.

— Тогда где держат женщин?

— А разве он при них?

— Я думаю — да.

— Не знаю. Этого не знает никто, кроме тех, кто их охраняет. — С этими словами Гутне вскочила в седло, затем обернулась: — Тебе и вправду не безразлично, что с ним станется?

Леонардо смог лишь удивленно взглянуть на нее.

— Я думала, тебе безразличны все, кроме Никало. А он, скорее всего, уже мертв.

И Гутне поскакала назад в бой, к солдатам Калула, исчезнув в клубах пыли, словно и сама была сотворена из дыма.

— Она ненавидит тебя, верно, господин? — В тоне Миткаля звучал не вопрос, а утверждение. Помолчав, мальчик добавил: — Господин, я знаю, где прячут женщин.

Когда Леонардо отыскал калифа, тот, сидя в седле в отдалении от сражения, совещался с Куаном, Деватдаром и другими высшими офицерами. Они сбились тесной кучкой, и телохранители-мамлюки кольцом окружали их. Увидев Леонардо, калиф кивнул ему и сделал знак солдатам расступиться и пропустить Леонардо.

— Я вижу, что ты, по крайней мере, жив, — сказал Кайит-бей, — а вот другие мои воины убиты.

— Турок погибло больше, чем арабов или даже персов, о владыка миров, — сказал Леонардо.

— Благодаря твоим орудиям, маэстро. Но что проку в них сейчас?

— Твои войска слишком рвались в бой.

Куан взглянул на него с тревогой, потому что калиф был изнурен и физически, и духовно; но Кайит-бей сказал:

— Солдаты недолго могут принимать смерть, стоя на месте. Или ты полагаешь, что смог бы удерживать их дольше?

— Нет, повелитель, конечно же нет.

— Что же ты тогда думаешь? Кто победил — мы или турки? — Он усмехнулся, потому что они стояли словно в гигантском склепе: вонь смерти была сильнее, чем аромат самых сладких духов. — Ну? — В голосе калифа прозвучала опасная нотка.

— Мы не победим, покуда не возьмем замок, — сказал Леонардо. — Войска Мустафы будут в безопасности под его прикрытием.

— Мы уморим их голодом, — сказал калиф.

Леонардо оглядел стоявших вокруг. Никто не произнес ни слова.

— И ты останешься здесь на всю зиму? — спросил он. — И заморишь голодом своих солдат заодно с турками?

— Мы сокрушим их, даже если погибнем все до последнего.

— У меня есть план, повелитель, — сказал Леонардо. — Не соизволишь ли ты…

Калиф словно не слышал слов Леонардо.

— Сдается, что теперь ты хочешь стать моим вестником, маэстро.

— Боюсь, повелитель, я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Если мы все не погибнем, маэстро, я призову тебя позже, — сказал калиф, жестом приказывая ему удалиться. — Ты должен быть со своими орудиями, если только все они не уничтожены турецкими пушками. Мы похороним Хилала позже. С почестями.

— Хилал мертв?

Леонардо поклонился и ушел, уверенный, что калиф заметил его изумление и страх.

— Миткаль, — сказал Леонардо, — ты умеешь хранить тайны?

— Конечно, маэстро. Разве я уже не доказал, что верен тебе?

— Если бы ты мог уничтожить турок и покрыть себя славой путем обмана и хитрости, ты бы сделал это?

Миткаль явно опешил.

— Это бы зависело…

— От чего? — поддразнил его Леонардо.

— Не знаю, господин, но я никогда не предам своего калифа, — настороженно объявил Миткаль.

— Я ни за что на свете не предложил бы тебе предать твоего повелителя. Но сможешь ли ты солгать своим подчиненным, чтобы помочь мне?

— Да.

Леонардо удивило то, что мальчик не колебался ни секунды.

— Почему?

— Потому что ты спас мне жизнь.

И тогда Леонардо посвятил в свой замысел этого слишком рано повзрослевшего ангела смерти.

 

Глава 31

ПЛАН

Наконец Кайит-бей призвал Леонардо в свой шатер. Раб поднес Леонардо кофе и трубку; аромат крепкого кофе был восхитительным, и лишь тогда Леонардо осознал, насколько он устал и голоден.

— Ты умеешь толковать сны? — спросил калиф.

— Нет, повелитель.

— Нет? А вот мой Деватдар умеет.

Леонардо кивком поздоровался с Деватдаром — тот сидел на подушке напротив калифа и рядом с Куаном и, судя по всему, чувствовал себя неуютно.

— Перед самым рассветом мне приснился страшный сон, — продолжал калиф. — Я позвал имама и Деватдара. Однако один, похоже, не в силах ответить мне, а ответ другого я не приемлю.

Он поглядел на Деватдара и имама. Священнику, судя по его виду, было около восьмидесяти; сгорбленный и ссохшийся, он кутался в свои просторные одежды, словно прячась в них от мира, но глаза его смотрели прямо и довольно зловеще.

Затем калиф повернулся к Леонардо.

— Мне снилось, что огромная змея обвилась вокруг меня. Она дотянулась до моей шеи и принялась душить меня, но в тот миг, когда она воззрилась на меня глазами, сверкавшими точно драгоценные камни, она вдруг преобразилась в орла. Он расправил крылья, поднял меня в воздух и долго нес меня в когтях, покуда я не увидел внизу, на песке пустыни жезл, сияющий точно раскаленные угли. То был жезл глашатая. Затем орел мягко опустил меня на песок рядом с жезлом. Едва я коснулся его, как освободился от страха и сомнений. — Калиф помолчал. — Скажи мне свое истолкование, маэстро Леонардо.

— Я не верю в некромантию, — сказал Леонардо, стараясь не выдать своего волнения. Поистине, будь он суеверен, он счел бы сон калифа даром богов.

— Это не имеет значения. Куан тоже не верит.

Куан опустил глаза.

— Мой раб и брат согласен с истолкованием Деватдара, — продолжал Кайит-бей. Затем он подал знак Деватдару: — Расскажи ему.

— Змея означает поражение, — сказал Деватдар. — Но мы не терпим поражения. Мы побеждаем.

— Победу ни с чем не спутаешь, — сказал Кайит-бей. — Своим войскам я могу сказать, что мы победили; но эта победа обманчива. Я уверен, что Мехмед говорит своим армиям, будто победили они.

— Если даже мы терпим поражение, — продолжал Деватдар, — мы будем совершенно уничтожены, если останемся здесь. Ибо змея — это Турок, и он задушит нас.

— Меня, — поправил Кайит-бей. — Именно так все и было в моем сне.

— Сны нельзя понимать буквально, повелитель.

— Может быть, да, а может, и нет. Продолжай.

— Если ты отступишь сейчас, с честью — и под этим я разумею честь величайшего из полководцев, — твой народ будет в безопасности. Если ты подчинишься велениям сна, то поражение обернется победой — орлом — и доставит тебя домой, в Египет. Сделай так, и ты будешь свободен от страха и сомнений. Это и есть дар глашатая.

— И кто же этот глашатай?

— Ты, повелитель, — сказал Деватдар.

— Теперь ты видишь? — обратился калиф к Леонардо.

— Думаю, что ты не подвергаешь сомнению чистоту намерений и отвагу этих людей, — сказал Леонардо.

— Как бы сильно они ни ненавидели друг друга, они будут сражаться подле меня до самой смерти.

— Великий царь, мы братья, — сказал Деватдар. — Между нами нет вражды.

— Повелитель, — сказал Леонардо, — хотя их истолкование в совершенстве объясняет сон, я с ним не согласен.

— Отчего же не согласен? — осведомился калиф.

— Оттого, что я не верю, будто ты покинешь этот край, не покорив его, и у меня есть план.

Кайит-бей рассмеялся и кивнул.

— По крайней мере, ты честен. Но прежде чем я выслушаю твой план, я желаю услышать, как ты истолкуешь мой сон.

— Твой сон и мой план — одно и то же, повелитель. Тебе приснилось то, что я задумал. — Леонардо сделал паузу ради драматического эффекта и продолжил: — Твои опытные советники были правы, говоря, что змея в твоем сне обозначает поражение. Однако твой сон говорит, что ты можешь обернуть поражение в полную победу.

— Каким образом?

— У тебя есть орлы, владыка миров. В твоем распоряжении летающие машины. Они откроют тебе ворота замка… нынче ночью.

— Нынче ночью?

— Или ты станешь ожидать вражеской атаки?

— Я хотел дать моим людям хоть несколько часов передышки, — сказал Кайит-бей. — Разве ты потерял веру в свои пушки и орудия?

— Повелитель, мы полностью готовы к долгой осаде. Этого ты желаешь? Мехмед не ожидает атаки этой ночью, но времени у нас в обрез.

— А жезл, Леонардо? — спросил Кайит-бей.

— Повелитель?..

— Жезл из моего сна…

— Ты был прав, называя меня вестником, — промолвил Леонардо. — Я даю тебе жезл.

Он протянул руку калифу; тот кивнул, но не протянул своей.

— Зачем нам применять ангелов и твои летающие машины, маэстро? — спросил он. — Куан, почему бы нам не погнать на врага твои плавучие шары и не бросать с них огонь? Разве это не изжарит турок и не рассеет их ряды, как случилось, когда мальчишки в машинах Леонардо пролетели над их войсками, бросая огонь и железо?

Прежде чем Куан успел ответить, Леонардо опередил его:

— Мы не можем быть уверены, что на сей раз эта уловка сработает, повелитель. Мустафа мог предостеречь своего отца…

— Мы потеряли в бою все воздушные шары, кроме одного, — сказал наконец Куан. — Турецкая пушка ударила прямо по возам, где хранилось полотно, и подожгла их.

— Кроме того, о владыка миров, воздушные шары полностью зависимы от ветра, — добавил Леонардо. — И если бы даже турецкие пушки не уничтожили их, мы не могли бы управлять…

— Маэстро, тебе не нужно защищать Куана от меня, — сказал калиф. — Лучше позаботься о себе и о своем друге Боттичелли, которого турок обвинил в предательстве.

— Если ты желаешь дословно следовать своему сну, повелитель, — продолжал Леонардо, пропуская мимо ушей неприкрытую угрозу в голосе калифа, — ты сможешь наблюдать за схваткой с Куанова шара, который будет прикреплен к земле. Ты сможешь увидеть…

— Какие приготовления сделал ты уже по собственному почину?

— Летающие машины и твои ангелы, повелитель, в безопасности, высоко в горах.

— С женщинами? — спросил калиф.

Леонардо не оставалось ничего, кроме как честно ответить:

— Да. — И тут же он прибавил: —И я также должен взять на себя ответственность за то, что передвинул часть пушек на позицию, с которой они могут обстреливать замок.

— Как ты сделал это? — спросил Деватдар.

— Мы придумали блочный механизм, чтобы поднять пушки на скалы.

— Мы?

— Я, повелитель.

— А Хилал знал об этом?

— Нет.

— Ты снял осадные орудия с поля боя?

— Да, правитель миров, ибо там они были бесполезны, но сейчас принесут немалую пользу.

Леонардо был готов к гневу калифа.

— Тебе должны были помогать в этом сумасбродстве, — сказал калиф. — Кто решился сделать такое без моего дозволения?

Леонардо склонил голову, но не ответил.

— Каков твой план? — прошептал калиф.

— Ангелы опустятся на северном валу замка, потому что его меньше охраняют.

— Ты хочешь поручить мужское дело детям? — спросил Деватдар.

— Когда они наденут крылья, турки вряд ли обратят на них внимание, — сказал Леонардо. — В конце концов, они… дети.

— Но эти дети сражаются как взрослые мужчины, — вставил Куан. — Я видел своими глазами, насколько они быстры и беспощадны… как персиянки, что идут в бой рядом со своими мужьями.

— Мы проберемся к воротам и откроем их для твоих солдат, — продолжал Леонардо.

— Мы?

— Да, я отправлюсь с…

— Ты никуда не отправишься, — сказал калиф и после мгновенной паузы велел: — Продолжай.

Леонардо собрался с духом.

— Как только ворота будут открыты, наши отряды возьмут замок. Когда турецкие пушки ударят из замка по лагерю Мехмеда, это будет сигнал для твоего войска идти в атаку.

— В кромешной тьме? — осведомился калиф. — Ночь будет безлунной. Или, по-твоему, последователи Аллаха видят в темноте, как кошки?

— Фонари уже готовы, — ответил Леонардо. — Первыми пойдут колесницы с косами, а мои пушки и орудия прикроют их мощным огнем. Взрывы моих снарядов дадут достаточно света, чтобы указать дорогу и колесницам и людям. Когда твое войско обрушится на турок, можно будет зажечь фонари, ибо, если даже нам не удастся захватить все пушки в замке, турки не станут стрелять по своему султану. В любом случае Мехмед окажется под перекрестным огнем пушек, владыка миров. Великий Турок испробует на вкус тот же сюрприз, какой он приготовил нам нынче утром.

— Что ты имеешь в виду, говоря «в любом случае»? — спросил калиф. — Если вам не удастся захватить замок, сигнала не будет и у нас не будет причины лезть под огонь турецких пушек.

— Если мальчикам не удастся их миссия, мы обстреляем укрепления замка и уничтожим пушки, — ответил Леонардо. — С нашей новой позиции, я уверен, мы сумеем уничтожить большую часть пушек в замке, потому что мои орудия имеют весьма точный прицел. Кроме того, у нас довольно пушек, чтобы обстреливать лагерь турок снизу. Дальность стрельбы будет невелика, но точность, могу поклясться, убийственна.

— Если ты не сможешь тайно пробраться в замок и захватить турецкие пушки, я не стану рисковать своей армией.

— Ты не станешь рисковать — теперь, когда можешь застичь врасплох и полностью сокрушить врага? — спросил Леонардо. — Ты завоюешь славу не меньшую, чем Александр Великий; ты будешь правителем, победившим Турка.

— Куан, ты знал о плане Леонардо? — спросил калиф.

— Нет, повелитель, он не просил моего совета, — сказал Куан, но бросил на Леонардо спокойный взгляд, словно и в самом деле был обо всем осведомлен.

— А ты? — обратился калиф к Деватдару.

— Разумеется нет, повелитель.

— Что ты думаешь об этом плане?

— Безрассудство, — сказал Деватдар. — Неужели ты бросишь на кон всю свою армию, положившись на нескольких ребятишек, летающих в его машинах? А если они потерпят поражение, что, на мой взгляд, неминуемо, Леонардо тотчас осадит замок и вынудит нас ворваться в турецкий лагерь. Насколько я могу судить по своему опыту, осады длятся месяцами, но наш блистательный флорентиец, конечно же, будет уверять, что способен взять этот укрепленный замок за одну ночь.

Леонардо уже хотел ответить ему, когда калиф обратился к Куану:

— А ты, мой советник, согласен ли ты с Деватдаром?

— Разум велит мне согласиться с нашим проницательным советником, — ответил Куан. — Но сердце мое влечет к замыслу Леонардо. Он настолько дерзок, что в один день может завершить войну. Если б такой план увенчался успехом, тебя прославляли бы многие столетия. Он показал бы всем твою силу, ибо какая страна осмелилась бы тогда пойти против тебя, правителя, что летает по воздуху и за один день обращает своих врагов в бегство?

— Ты что же, сомневаешься в том, что мое имя будут славить и без Леонардова плана?

Куан склонил голову:

— Конечно же нет, повелитель.

Калиф усмехнулся.

— Если план провалится, Куан, готов ли ты умереть вместе со своими гвардейцами?

— Я всегда готов умереть за тебя, повелитель.

— Готов ли ты позаботиться о том, чтобы Леонардо постигла та же участь, что и моих солдат, если он потерпит поражение?

Куан быстро глянул на Леонардо.

— Если будет на то твоя воля, повелитель.

— Ну как, нашел ты нужные слова? — обратился калиф к имаму.

— Аллах воплотил твою мечту в сон. Следуй сну.

— Это не ответ! — гневно сказал Кайит-бей.

— Это все, что дает нам Аллах.

И имам беззубо улыбнулся Леонардо.

Отряд из тысячи лучших Куановых солдат покинул лагерь тайно, насколько это возможно для движущегося войска; еще до заката они начали уходить из лагеря группами по сорок человек. Куан научил своих людей передвигаться так, словно они были невидимы и невесомы. В преддверии наступающей ночи они оделись в черное и вымазали себе лица грязью, и Леонардо чуял, как сквозь запах земли, взятой на поле боя, пробивается запах крови — словно эти солдаты дышали самой смертью.

Небо посерело, и сам воздух казался голубоватым, особенно в отдалении; очень скоро небо станет темно-синим, затем — непроглядно черным. Им нужно было вскарабкаться на крутые утесы и скальные карнизы, чтобы занять свои позиции прежде, чем совершенно стемнеет. Они воспользовались крутыми ступенями, вырубленными в скалах на дальней, западной стороне гор, но ступени от времени изрядно искрошились. Когда-то череда ступеней обвивала утесы, и крестьяне доходили по ним до самого замка; но большинство каменных переходов и подъемов было разрушено турками, которым не было нужды облегчать крестьянам дорогу в замок.

Отряд Куана расположился неподалеку от южной стороны замка и ждал.

Над ними нависала скала и венчавший ее замок; прозрачный свет лился с крепостных валов, и усыпанное звездами небо было ясным, как в холодную зимнюю ночь. К западу лежали ущелья, реки, поросшие лесами горы, но сейчас все это погрузилось во тьму — ни контура, ни блика. Ниже, в лагере турок, горело десять тысяч костров.

Кромешная темнота вовсе не была кромешной: света было довольно, чтобы видеть друг друга; и так медленно текли часы.

Сама земля уснула — отзвуки бесновавшихся вдалеке землетрясений наконец-то стихли.

— Тебе не следовало бы находиться здесь, — сказал Леонардо, обращаясь к Сандро.

Он сидел на камне между двумя пушками и в подзорную трубу разглядывал турецкий лагерь. Огонь его пушек в состоянии был накрыть лишь часть лагеря; не будь утесы столь крутыми, пушки Леонардо можно было расположить так, чтобы их огонь уничтожил весь лагерь Мехмеда. Снаряды да Винчи могли бы превратить турецкие порядки в гигантский костер. Теперь часть пушек была направлена на замок, расположенный ненамного выше их позиции. Замок будет подожжен.

«Боже милосердный, только бы Никколо остался цел… Боже милосердный, только бы он был там…»

— А ты хочешь, чтобы я все время оставался с женщинами? — спросил Сандро.

— Они не так далеко, и ты легко мог бы туда добраться.

— Их охраняют более чем надежно, уверяю тебя. Да и какое тебе дело до меня?

Леонардо вместо ответа пожал плечами.

— Ты не с отрядом. Собираешься остаться при пушках?

— Нет, — сказал Леонардо, — я войду в замок с Куаном.

— И с Америго?

— Он с телохранителями калифа.

Сандро явно удивился.

— Я полагал, что он будет с Куаном.

— Думаю, Куан заботится о его безопасности, — сказал Леонардо. — Под охраной телохранителей Америго ничто не грозит.

— Америго как-то хвалился мне, что любовники, дерущиеся бок о бок, — лучшие бойцы, — задумчиво проговорил Боттичелли. — Что-то тут не так.

— По-моему, ты слишком беспокоишься по пустякам.

— Возможно, — согласился Сандро. — Наше соглашение остается в силе?

— Только если я разыщу Никколо.

— А если он мертв, Леонардо, — неужели ты останешься в этом языческом краю?

— Не так давно ты, кажется, приходил в восторг от поучений Аллаха, Пузырек.

— Я заблуждался. Мадонна позвала меня домой.

— В самом деле? — переспросил Леонардо. — Мадонна?

— Во сне, что был реален, как все это, — Сандро плавным жестом обвел темноту, — она села рядом со мной, спящим, и я проснулся… во сне. Богоматерь совсем не такая, какой мы воображали ее, Леонардо. Она… — Сандро замолчал, словно и так уже слишком много сказал о внешности Мадонны. — Она спросила меня, хочу ли я по-прежнему стать вероотступником, и сказала, что моя судьба — во Флоренции. Она сказала, что ее священник отыщет меня и наставит, как исполнить ее волю.

— Я мало верю в сны, — сказал Леонардо. — Похоже, у вас с калифом есть кое-что общее. Он тоже позволяет снам управлять своей жизнью.

— А тебе, Леонардо, никогда не снились сны? Разве не видел ты Тисту, не слышал, как он призывал тебя бежать из пламени в спальне бедной Джиневры?

Леонардо ничего не ответил. Но Куан, который явно подслушивал их разговор, выступил из темноты и сказал:

— Все вы, флорентийцы, склонны видеть сны и грезы. Даже мой Америго.

Удивясь и насторожась, Леонардо спросил его, что с Америго.

— Он был опечален, что не смог обнять тебя, Леонардо, — сказал Куан.

— Как и я, — отозвался Леонардо. — Я искал его, но… — Леонардо пожал плечами, давая понять, что у него было немного времени на поиски и что он так и не сумел найти Америго.

— Он просил меня передать тебе вот это, — сказал Куан, улыбаясь, что случалось с ним редко, и крепко поцеловал Леонардо в губы. — Америго рассказал мне о вашем плане. — Когда ни Леонардо, ни Сандро не отозвались на это ни словом, Куан продолжил: — Я знаю, что вы замыслили побег.

— Он дал мне торжественную клятву, — прошептал Сандро, точно это он сам выдал их секрет.

Леонардо похолодел от страха, словно ледяной ручеек пробежал по его спине. Так значит, Америго стал их погибелью… Однако Куан не стал бы сейчас говорить им об этом, если только не…

— А, — сказал Куан, — вы думаете, что я выдам вас?

— Чего ты хочешь? — спросил Леонардо. — Ты не ждал бы так долго, не позволил бы нам так долго оставаться в живых, если бы не хотел что-то получить взамен.

— Ты прав, Леонардо, — сказал Куан, — но ты стал чересчур циничен. — Он протянул Леонардо письмо, и тот на ощупь ощутил шелковистость восковой печати. — На этом письме печать калифа. Оно обеспечит вам свободный проход через любые наши войска, любые владения калифа.

— И калиф подписал это? — потрясенно спросил Леонардо.

— Я подписал за него, — сказал Куан. — Вы также будете в безопасности на землях Турка. — Он поглядел на Сандро. — Не так ли?

Сандро ничего не ответил.

— Он сохранил письмо султана Мехмеда, — пояснил за него Куан. — Вот видишь, Леонардо, он не такой уж болван, как мы оба полагали.

— Я никогда и не считал его болваном, — сказал Леонардо, приходя в себя. — Но почему ты помогаешь нам?

— Ты уверен, что помогаю?

Леонардо различил в темноте, что Куан улыбается.

— Мой воздушный шар спрятан внизу, в долине. Утес, похожий на подкову, указывает к нему путь; достаточно будет пройти по прямой, хотя дорога неблизкая, — прибавил Куан.

Леонардо знал, о каком утесе идет речь.

— Как только вы будете готовы, шар к вашим услугам.

— Думаю, нам будет безопаснее отправиться пешком либо на конях, — сказал Сандро, которого явно напугала одна мысль о том, чтобы подняться в воздух.

— Я должен согласиться с Сандро, — сказал Леонардо, удивляясь тому, что Куан вообще мог предложить подобную идею. — Как я говорил калифу, мы окажемся целиком во власти ветров; кроме того, нас все увидят, а это не самый лучший способ бегства.

— Кажется, в последнее время сны обрели немалую власть над всем происходящим, — сказал Куан. — Даже имам калифа рассказал ему свой сон. Он сказал, что если калиф победит, то Аллах явится огнем в небе, точно так же, как прежде он сотрясал землю. Но если мы победим, а знак не появится, это будет предвестием гибели калифа и всего Египта.

— И калиф поверил этому? — спросил Леонардо.

— Разумеется, маэстро, но он понял также, что дурного предвестия можно избежать, подняв в воздух плавучий шар. Он даже подумывал о том, чтобы подняться на шаре самому. — Куан рассмеялся. — Но даже если сделать привязь из железа, калиф все равно и шагу не ступит в корзину. Даже если бы сам пророк Мухаммед явился ему и велел подняться на шаре — что он, скорее всего, и сделал во сне имама. — Он помолчал. — Так что калиф ожидает увидеть знак.

— Кого же он хочет отправить на шаре? — спросил Леонардо.

Куан улыбнулся.

— Либо одного из нас, либо нас обоих, маэстро. Однако избиение турок, конечно же, дело наипервейшей важности, а калиф не настолько суеверен, чтобы отрывать меня от моих обязанностей ради исполнения пророчества. Так что я должен перепоручить это дело тебе.

— И калиф позволит мне лететь на твоем изобретении, в то время как запрещает летать на своем собственном?

— Хотя он не в силах и близко подойти к моему шару, он все же считает его более безопасным, — сказал Куан.

— Зачем ты делаешь все это? — спросил Сандро.

— Разве не ясно?

— Именно поэтому Америго сейчас не с тобой? — спросил Леонардо.

— Он молил меня помочь вам даже ценой большого риска, — сказал Куан. — Так и должно быть, ибо старых друзей любят крепче. Но я не хотел подвергать его искушению: он слишком скучает по родным местам.

— Значит, он продал свою свободу в обмен на нашу, — сказал Леонардо.

— Нет, — сказал Куан, — он волен поступать как пожелает. Он сам решил остаться со мной. Однако не будьте так мрачны, друзья мои, ибо не в последний раз мы видимся с вами. Мы вернемся в ваши края, и тогда — кто знает? — быть может, я даже останусь там жить.

Леонардо и Сандро молчали. Ветер свистел и бился в скалах, словно запыхавшееся войско, и в его голосе можно было расслышать шепот тысяч голосов, отдаленный гул бури, сотни наречий, смешавшихся в вавилонской сумятице, мягкий шорох — словно в непроглядной тьме ночи невозможно было ни воевать, ни говорить громко.

— Пора, — сказал Куан. — Я передам ангелам приказ вылетать.

— Я сделаю это, — сказал Леонардо.

— Ты должен следить за ними в свою увеличительную трубу, чтобы известить нас, когда они взлетят.

Леонардо протянул ему подзорную трубу.

— Калиф велел тебе оставаться со мной, — напомнил Куан. — Ты не должен лететь на своей машине.

Леонардо безошибочно уловил в его голосе иронию.

— А велел ли тебе калиф написать за него письмо? — осведомился он. — И запечатать его печатью?

Миткаль и еще пятеро юных евнухов с волнением ожидали посланца с приказом вылетать. Они были одеты на турецкий манер, чтобы не бросаться в глаза внутри замка. Тут же апатично сидели стражники, тоже ожидая своего часа: когда планеры взлетят, они присоединятся к отряду Куана. Шесть планеров были укрыты и привязаны к скалам, иначе бы их унесло прочь или разбило о камни.

— Что ты здесь делаешь, Леонардо? — спросил Миткаль.

Радуясь тому, что видит мальчика, Леонардо поклонился и сказал:

— Я посланец. Пора.

Услышав это, стражники и ангелы тотчас принялись готовить планеры, которые были густо натерты тушью или еще чем-то в этом роде и стали черными, как ночное небо. Леонардо помог евнухам с машинами и сказал одному из них — с виду лет тринадцати-четырнадцати, жилистому и угрюмому, с лицом гладким и тонким, как у красивой женщины, — что полетит вместо него. Парнишка бросил взгляд на Миткаля и сказал:

— Это я должен лететь.

Миткаль все еще препирался с мальчиком, когда тот выхватил нож и бросился на Леонардо. Тот был уже в полетной сбруе и, сопротивляясь ветру, подтягивал вверх крылья — он полагал первым шагнуть с утеса. Леонардо отпрянул, а один из стражников перехватил мальчика и так же апатично швырнул с обрыва в пустоту. Двое других стражников ухватились за планер Леонардо, чтобы его раньше времени не унесло ветром. Юные евнухи, избранные для высокой миссии, с ужасом смотрели на смерть своего сотоварища, а один из ангелов, уже отвязавший свою машину, выхватил кинжал, словно мог сразиться как равный с массивным, закаленным в битвах воином. Леонардо хотел вмешаться, когда Миткаль сказал своему товарищу:

— Оставь его. — Он говорил это, глядя на стражника. — Мы убьем его позже. Ты сомневаешься в этом?

Стражник глупо ухмыльнулся.

— Сомневаешься, что мы с тобой справимся?

— Ветер нужный, — вмешался Леонардо. — Миткаль, ты будешь командовать или я?

Миткаль кивнул ангелу, стоявшему дальше всех на утесе. С помощью двоих стражников он надел сбрую — планер на его спине напоминал панцирь черепахи, хотя в воздухе мальчик будет попросту висеть под ним. Затем ангел прыгнул навстречу ветру, начал стремительно снижаться, а потом по длинной дуге полетел прочь — словно падающий лист превратился вдруг в птицу. Один за другим, с большим интервалом попрыгали с утеса и другие ангелы, и каждый полетел к иному месту на крепостном вале, к замку, безжизненной тенью стоявшему перед ними.

Когда на утесе остались лишь Миткаль и Леонардо, мальчик подал знак Леонардо — была его очередь прыгать. Стражники отступили, чтобы освободить ему место, но он сказал:

— Нет, я полечу последним.

Он не хотел давать стражникам возможности остаться с глазу на глаз с Миткалем, который унизил их.

Миткаль прыгнул.

И Леонардо последовал за ним, стараясь не терять мальчика из виду.

Он швырнул себя в темноту, и сердце бешено застучало, и словно незримый кулак стиснул горло. Ветер увлажнил лицо и пронзительно завизжал в ушах. И он падал, как падал когда-то на глазах у Лоренцо Великолепного, своего отца и всех жителей Винчи, — о, если бы только он мог сейчас быть там, в объятиях своей матушки, если б мог оказаться в крепких объятиях Ачаттабриги, хоть раз еще увидеть знакомые башни, улицы и мосты Флоренции! — а потом поймал воздушный поток и воспарил вслед за Миткалем, чересчур близко к отвесной и опасной стене утеса, взмыл к звездам, точно подхваченный выдохом самого Господа, и описал широкую дугу, облетая утесы, выше, чем следовало бы. Но когда он глянул вниз, на костры и тени, двигавшиеся в темноте, он вдруг ощутил свободу — и неодолимую тягу замереть в воздухе и падать, падать быстрее мысли.

Под ним летел Миткаль — летучая мышь, парящая в пещере со звездным сводом.

Вот она, свобода, блаженная свобода за миг до смерти, которая ждала их в крепости, лежавшей далеко внизу. Леонардо вычерчивал круги в воздухе, вслед за Миткалем направляясь по спирали к северо-западному бастиону. По замыслу, мальчики должны были добраться до южного барбакана. Леонардо подозревал, что там, за подъемным бревенчатым мостом, который опускали для турецких войск, есть две опускные решетки с цепями, намотанными на блоки. Мальчики славятся своим умением красться и обращаться с кинжалами, и они должны подтвердить свою репутацию, потому что обучал их сам Куан, а его, в свою очередь, обучал Хилал.

Черный воздух, казалось, был полон призраков.

Каменные валы рванулись навстречу Леонардо, когда он пытался приземлиться. Ему и Миткалю пришлось нелегко, потому что ветер разбивался о замок, словно волны о волнолом, тянул и дергал их в разные стороны, как невидимыми канатами, и Леонардо проволокся по камню, обдирая кожу на плече и ногах. Но он быстро вскочил, отстегнул сбрую, вынырнул из планера и пинком перебросил его через край вала, наружу. Как огромная птица, тот заскользил вниз и беззвучно рухнул глубоко в расселинах утесов.

— Ты цел? — шепотом спросил Миткаль.

Он, конечно, был куда опытнее Леонардо в искусстве приземления. И он тоже швырнул свой планер со стены, чтобы машина случайно не попала в руки турок.

— Да, цел, — сказал Леонардо, туго затягивая лоскутом ткани обильно кровоточившую ногу. — Пойдем, мы можем спуститься вон по той лестнице.

Лестницы являлись частью самого вала. Секции стен соединялись друг с другом лишь деревянными мостками, которые при нужде легко можно было убрать, и тогда враг был бы вынужден обнаружить себя и с боем брать лестницы.

— Где остальные? — прошептал Леонардо.

Миткаль пожал плечами:

— Наверное, уже у ворот.

Леонардо не видел ни мальчиков, ни их планеров. Во внутреннем дворе замка горели лагерные костры; эта крепость была намного больше, чем казалось Леонардо. Дым костров жег ему глаза — внизу их было множество, и несколько горело на парапетах. Свет лился из окон и бойниц, и тени метались и прядали, как испуганные животные. Места, где были расставлены пушки, хорошо охранялись, и как ни любопытно было Леонардо поглядеть на них поближе, он ни на секунду не замешкался около лестницы, ведущей к пушкам, а двинулся дальше, пригнувшись и затаив дыхание. Какой-то замечтавшийся турок торчал на лестнице, но они предпочли не убивать его, а подождать, покуда он уйдет сам. Внизу у костров тесными компаниями сидели солдаты, пили, смеялись и рассказывали скабрезные байки — извечное развлечение воинов всех времен и народов.

Леонардо и Миткаль двинулись к юго-западному барбакану, стараясь держаться в тени. Миткаль шел с внешней стороны, потому что в своей турецкой одежде был менее приметен для турок, чем Леонардо. Они миновали выбеленные известкой стены огромного зала, примыкавшего к жилым помещениям. Леонардо очень хотелось остановиться, когда они проходили мимо старинной башни, которую не перестраивали. Это была башня с минаретом, и если Никколо жив, если он вообще в замке — он должен находиться в этой башне, в казематах, расположенных под ней. Впереди были ворота, их черные арки тонули в глубокой темноте. Однако чугунная решетка была поднята, обитые железом створки дверей распахнуты настежь, и солдаты Куана вливались в них струей черного дыма. Хотя в темноте Леонардо не мог разглядеть трупов, он ощутил острый запах свежепролитой крови. Они сделали это. Эти мальчики, эти кастраты-убийцы, эти малыши пробрались сюда, перерезали стражу и открыли ворота; и теперь гвардейцы Куана изнутри поднимались на стены замка и поджигали казармы, убивая всех турок, что встречались им на пути, с той молчаливой жестокостью, которая Леонардо казалась куда страшнее любого боя, избиения, резни, какие ему доводилось видеть до сих пор.

Леонардо увидел Куана, и тот пригласил его остаться с канонирами, уже размещенными на валах. Леонардо отказался, и тогда Куан велел своим собственным телохранителям сопровождать его в поисках Никколо; Миткаль настоял на том, чтобы остаться с ним. Они отыскали дорогу к башне, и телохранители двинулись вперед, рубя каждую тень, убивая всех, кто попадался навстречу, будь то мужчина или женщина.

Замок сотрясался от грохота пушек, ударивших по турецкому лагерю, и даже здесь, в сырой темноте, освещенной лишь пламенем факелов, Леонардо мог представить, как мчатся по равнине его колесницы… а за ними во тьме движется войско калифа. Мысленным взором он видел, как солдаты зажигают фонари и окружают лагерь Мехмеда, содрогающийся от частых разрывов, как будто сама земля разверзлась, чтобы поглотить турок. Всякий раз, когда стреляла турецкая пушка, Леонардо не только слышал, но и ощущал выстрел — словно сам он взрывался с каждым снарядом.

Они спустились по лестнице в погреба и там нашли в полу люк, ведший в каземат, который освещался через узкие отверстия в толстых стенах под самым потолком. Серые мечи света рассекали темноту впереди них, шедших по безлюдным грязным комнатам и коридорам. Странно, но все двери были распахнуты настежь. Когда они углубились в подземелья — солдаты шли впереди с факелами, и пламя прыгало и трещало, словно злилось, — Леонардо ощутил вонь гниющей плоти. Он задохнулся, когда дошли до последней комнаты — не более чем огромной дыры, куда были сброшены тела на разной стадии разложения. Едкая вонь извести, которой, словно грязью, заваливали мертвецов, жгла и разъедала ноздри.

Солдаты забормотали молитвы и в страхе повернули назад.

— Оставьте нам факелы, — приказал Леонардо.

Он говорил шепотом, ибо почти потерял надежду.

Он был уверен, что именно здесь и оборвалась жизнь Никколо — в куче гниющих человеческих тел.

Солдаты отдали Леонардо и Миткалю факелы и поспешили исчезнуть.

— Ох, и почему это турки не сожгли их? — пробормотал Миткаль, поднимая свой факел повыше и глядя на трупы.

— Подозреваю, что это дары, предназначавшиеся для калифа, — сказал Леонардо. — Ты узнаешь кого-нибудь из них?

Миткаль покачал головой.

Леонардо, стиснув зубы, принялся разыскивать среди трупов Никколо.

— Господин, ты умрешь, если дотронешься до них, — сказал Миткаль. — Зараза…

— Значит, я умру, маленький солдат, — отозвался Леонардо.

К его великому облегчению, он не нашел Никколо в останках плоти и костей.

Его не было нигде в замке…

 

Глава 32

ТРОПА ВОСПОМИНАНИЙ

С высоты укреплений Леонардо смотрел на поле битвы. Отсвет фонарей и факелов странным образом заколдовал его, и казалось, что глухой шум боя — крики, рычание, предсмертные стоны — не что иное, как отдаленное веселье праздничной толпы. Земля и небо смешивались во тьме, исколотые сверху и снизу огоньками звезд и фонарей. Избиение завершилось. Пушки больше не стреляли. Люди сошлись в рукопашной. Поражение Мехмеда было полным. Рассвет обнажит правду: сотни тысяч убитых — добыча, которой не сожрать всем стервятникам Персии; а Никколо здесь не было.

Но если он находился на поле боя с Мехмедом и Мустафой, а так оно, скорее всего, и было, то сейчас он мертв — мертв и погребен, как под слоем опавшей листвы, под телами убитых турок, и скоро тело Никколо сожгут безымянным, словно труп нищего.

Леонардо спустится вниз, он встретится со всем этим лицом к лицу, как бывало и прежде. Он уже был со всех сторон окружен смертью, когда рылся в трупах мужчин, женщин и детей в каземате. Вспомнив об этом, он подумал, что надо бы сжечь их, чтобы их души смешались с огнем и джинн унес бы их через трубу, там же есть труба… но он не мог заставить себя сделать это, как не мог сейчас сдвинуться с места. Конечно, он мог бы прыгнуть вниз и тогда мгновение, вечность парил бы во тьме, в пустоте, словно у него выросли крылья, словно он обернулся собственной летающей машиной; а потом начал бы падать, падать, и ветер свистел бы в ушах голосами детей, голосами…

А потом Леонардо бежал, мчался сломя голову по валам и бастионам, вниз по ступеням, в арочный проем ворот, под одной, другой решеткой, по бревнам подъемного моста — на пандус, сливавшийся со скалой, по ступенчатой тропе, что круто и опасно спускалась во тьму, к подножию утеса в форме конской подковы, где ждет его Сандро…

— Подожди! — кричал Миткаль.

Голос его казался Леонардо повторением его собственных мыслей, сонным бормотанием, бессвязным эхом: «Ждиждиждиждижди», только это звучало по-арабски: «Ваккаф… афафафафаф», мелодия без слов, мысль без смысла; и когда наконец Миткаль дернул Леонардо за руку, тот встрепенулся, словно его выдернули из сна, и лишь тогда заметил мальчика.

— Куда ты, маэстро? — спросил Миткаль. — Я везде искал тебя, а когда наконец нашел, ты бросился бежать прочь.

— Куан позаботится о тебе, — сказал Леонардо. — Найди его, он тебя защитит.

— Я не нуждаюсь в его защите, — сказал Миткаль. — Леонардо, ты болен, я же просил тебя не трогать эти трупы.

— Найди Куана, — мягко сказал Леонардо и ощупью двинулся вниз по высеченным в скале ступенькам, ступая осторожно и тем не менее оскальзываясь. — Он должен быть при калифе.

— Я хочу остаться с тобой.

— Твой друг хотел лететь на своей машине, и его сбросили со скалы. Ты этого хочешь?

— Да, если ты пожелаешь так поступить со мной.

— Я не могу взять тебя с собой.

— Ты уходишь отсюда?

— Да… то есть нет.

— Ты ищешь Никколо?

— Нет, — сказал Леонардо, и собственные слова поразили его. Конечно же он искал Никколо.

— Тогда почему я не могу пойти с тобой?

— И ты покинешь этот край? Покинешь своего калифа?

— Хилал, мой господин, мертв, — сказал мальчик. — Дела обернутся к худшему для таких, как я, — это я знаю наверняка. Да, маэстро, я покину этот край… навсегда.

— Что ж, — сказал Леонардо, — я остаюсь.

— Тогда останусь и я.

«Какое это имеет сейчас значение?» — размышлял Леонардо, спускаясь вниз, к подножию утеса, где ждал его Сандро, где он…

Простится со своим другом или вместе с ним улетит отсюда?

Но Боттичелли возле утеса не было.

Леонардо издалека увидел отсвет огня. Это место воистину было укромно, потому что лишь добравшись до прогалины, со всех сторон прикрытой деревьями — естественный шатер, сотворенный из почвы, стволов и остролиста, — он разглядел беснующийся костер. Подле него лежало снаряжение для шара и сам шар — пятно раскрашенного полотна внутри зеленого пятна диких олив и лавра. Рабы медлили, ожидая приказа надувать шар. А поодаль от рабов тесной группкой стояли Сандро и еще трое.

Одним из них был Америго. Другим — человек постарше, незнакомый Леонардо, однако в одежде и шляпе итальянского купца.

А рядом с ними стоял Никколо Макиавелли.

Блики огня прыгали на их лицах, отчего черты лиц тоже как будто плясали, словно эти люди были не из плоти, а из дыма, как джинны.

— Леонардо! — воскликнул Америго, бросаясь ему навстречу. — Ты погляди только, кого мы нашли!

И Леонардо обнял Никколо, который выглядел выше, старшей, несомненно, намного сдержанней… каким был год назад, когда Леонардо только-только взял на себя его опеку. Наконец Леонардо разжал объятия, и тогда Никколо поклонился и сказал:

— Маэстро, я хочу представить тебе мессера Джована Марию Анджолелло, посла Венеции в империи турок.

Леонардо вежливо поклонился и вновь обернулся к Никколо:

— А как ты оказался здесь, Никко?

— Никколо, — поправил тот.

— Твой сын спас мне жизнь, — сказал посол. Венецианец был смуглым красивым мужчиной. — Великий Турок бежал, бросив нас пешими, оставив на произвол мамлюкам, которые убивали без пощады всех, кто встречался им на пути.

— Никколо уговорил одного из офицеров доставить их к самому калифу, — прибавил Америго. — Куан перехватил их и привел ко мне. А я доставил сюда — обоих, потому что Никколо не хотел оставить своего друга.

— Мы хотели воззвать к великодушию калифа, — сказал Никколо. — Быть может, он даровал бы нам жизнь, а быть может, и нет. Быть может, он подверг бы пыткам мессера Джована, а быть может, и нет. Но когда мы встретились с Америго, я уже не мог оставить мессера Джована, а Куан оказался весьма великодушен.

Леонардо мог лишь стоять и слушать, потрясенный тем, что отыскал наконец того, к кому так долго стремился, — и повстречал незнакомца. И словно сама земля оказалась лишь продолжением тела Леонардо, почва под ногами слабо, но отвратительно содрогалась и слышался отдаленный рокот.

И вот они подымались вверх, из темноты к рассвету — Леонардо, Сандро, Никколо со своим венецианским другом и Миткаль; они стояли в плетеной корзине, держась на расстоянии друг от друга, чтобы сохранять равновесие корзины. Леонардо подбрасывал топлива в жаровню, и шар подымался все выше в неподвижном влажном воздухе, в сером предутреннем свете — над утесами, над замком; и Леонардо смотрел на поле битвы, на горы трупов, на все еще дымившиеся укрепления… и на Никколо, который был вежлив, отстранен и пуст. О да, Никколо многому научился от владык и послов, но более всего — от Леонардо; и в ужаснувшем его озарении Леонардо представил, что он и Никколо теперь одно, что они могут говорить друг с другом, но не общаться. Да, он многому научил Никколо, научил… и потерял его. Мальчик стал мужчиной, а мужчина был мертв.

Мертв, как те, что остались внизу.

Леонардо нашарил записную книжку, привычно висевшую у него на бедре. Ему бы швырнуть ее за борт корзины, в пустоту, в сумятицу гор… но он лишь крепче сжал книжку, потому что еще не готов был расстаться с ней.

Даже если оставшееся внизу побоище — исключительно его вина.

Нет, не Миткаль был ангелом смерти, а он сам, ибо разве не умерли все, кто окружал его? Разве не сотворил он горы трупов своими пушками и снарядами, мортирами и косами так же верно, как пером?

И не он ли сотворил Никколо, который смотрел на мир изучающе, без детской страстности?

Миткаль сжал его руку, как когда-то Никколо, — Миткаль, который понимал смерть, и убийство, и пустоту.

Смерть тянулась к смерти, к Леонардо, который смотрел внутрь себя, внутрь своей памяти, на великий собор, что парил перед ним невесомо и прозрачно, словно гаснущие созвездия. И Леонардо вспомнил… вспомнил, что святой Августин называл три вида времени: настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего — все это были комнаты и галереи, лабиринт часовен и апсид, средоточие памяти.

И, как бывало множество раз прежде, Леонардо вошел в собор.

Вновь стоял он перед трехглавым демиургом, бронзовой статуей с лицами его отца, Тосканелли и Джиневры; но голова Джиневры отвернулась от него, дабы не обременять слишком тяжкой печалью. Ее глаза с тяжелыми веками были закрыты, как в смерти; но головы отца и Тосканелли смотрели на Леонардо, и Тосканелли приветственно улыбнулся ему. Затем демиург отступил и жестом указал Леонардо на далекие, погруженные во мрак чертоги, галереи и коридоры будущего — сейчас их озаряло свечение, точно проникавшее сквозь цветное стекло. Тосканелли кивнул, давая ему дозволение удалиться, и Леонардо, не останавливаясь, прошел через залитые ярким светом комнаты своего недавнего прошлого, чертоги калифов и правителей, любви и страха, предсмертной муки тысяч убиенных; и на сей раз он не замедлил шага во Флоренции, где в его памяти нетронутой существовала Джиневра. Он последовал ее примеру и отвел глаза, иначе заглянул бы в спальню, где она была убита, и остался бы там, — Тосканелли предостерегал его об опасностях прошлого. Он миновал убийства и заговоры, картины, фрески и размышления, изобретения и вспышки восторга; и ощутил боль потери и одиночества, когда проходил мимо Симонетты, которая вновь приняла его за ангела: она смотрела сквозь его лицо в совершенную розу небес.

Он прошел нефами, разделенными на сводчатые квадраты… прошел через бронзовые двери, что вели к купели Винчи, и увидел свою мать Катерину и приемного отца Ачаттабригу. Ощутил прикосновение огрубевших трудовых рук Ачаттабриги, вдохнул запахи чеснока и похлебки, пропитавшие одежду его матери, увидел, осязал, обонял гроты и леса, что открывал ребенком. Но сейчас он быстро прошел темнеющими квадратами, коридорами, часовнями и хорами и вошел в витражное сияние того, что святой Августин называл настоящим будущего. Здесь в мягком рассеянном свете созерцания он заглянул в комнату с белеными стенами, испещренными копотью; тусклый свет сочился сквозь высокие узкие окна, дробясь в концентрических розетках, как в плохо шлифованных призмах. Книги, бумаги и свитки были сложены вдоль стен и на длинных полках, рассыпаны по столам и полу вперемешку с картами и чертежами, инструментами и линзами.

Старик сидел перед небольшим огнем, бросая в его рыжеватые сполохи страницы самого ценного из своих рукописных кодексов. Пламя шипело, когда из свежего зеленого дерева рождались капли и, пощелкивая, умирали от жара; а страницы свертывались, как цветы на закате, и темнели, охваченные огнем.

И когда Леонардо отвел взгляд от тени, которой однажды станет он сам, тьма начала заполнять пустые комнаты, коридоры и галереи его собора памяти.

И покуда калифово знамение поднималось к облакам, окрашенным рассветными бликами, и чудесным образом плыло к западу, покуда отдаленные землетрясения сотрясали отдаленные города, Леонардо понял, что все это — все, что произошло в этих чужих краях, — должно быть перемещено в область снов и кошмаров. Он рад был замкнуть эти двери в мир, так, словно эти приключения никогда не приключались. Хотя он все еще крепко сжимал свою книжку, он знал, что однажды она будет предана пламени. Но сейчас он радовался, ибо узрел величайшее свое творение, созданное из любви, наслаждения и муки, из вины и одиночества, гения и тьмы.

Он узрел свой собор памяти.

Он узрел три времени.

Он мог замкнуть двери в мир.