Глава 15

Революционер поневоле

Если бы нашим волосатым предкам довелось посетить наши города и пригороды, они, наверное, подивились бы устройству эскалатора и поинтересовались бы, куда подевались все растения и животные. И почему вокруг совсем нет птиц? Мы бы, конечно, ответили, что многие животные ушли, бежав от скопления людей и поменяв ареал своего обитания. Мы больше не добываем пищу – ее привозят нам на дом. Специальные машины упаковывают ее и украшают логотипами компаний-производителей. На упаковках указано количество калорий и содержание жира, но нет ни слова о происхождении и истории продуктов. Коров теперь доят не вручную, а с помощью механических приспособлений. Кур, которых мы едим, выращивают на крытых и отапливаемых птицефабриках. Наши симбионты, живые растения и животные, от которых мы зависим, превратились в материал, в субстанцию, которую мы употребляем в пищу. В этом отношении наши города разительно отличаются от всех городов, которые когда-либо существовали на Земле, а наши жизни практически полностью отделены от природы.

Что мы реально можем сделать для того, чтобы восстановить благотворное влияние природы на нашу жизнь – в Лондоне, на Манхэттене, в Токио или Гонконге… неважно где, хоть в Роли, Сиракузах или Альбукерке? Первым делом нам надо проанализировать структуру города, его сложную сеть зданий, свалок, дорог и трубопроводов. Окружающая среда, которую мы создаем, влияет на наши взаимоотношения так же сильно, как любое наше индивидуальное решение, принятое в этих условиях. Я впервые задумался об инфраструктуре мест нашего проживания, когда жил в Боливии, где пока возможны самые разнообразные версии будущего и где можно, отступив на шаг и призвав на помощь разум, предвидение и власть, совершить великие благотворные перемены. Я начал размышлять о будущем Боливии «У Тома», в маленьком ресторанчике на центральной площади городка Риверальта в северной части Амазонии. Ресторан этот весьма уважаем в глухой провинции и носит почетное звание места для богатых. На улице у входа в заведение стоят несколько столиков без защищающих от солнца зонтиков. За этими столами самые влиятельные люди города едят мясо и суп. Здесь нет ни одного блюда дороже нескольких долларов, но даже эта скромная сумма делит местное общество на касты. Лишь один из тысячи жителей городка может позволить себе обед «У Тома», и еще меньше людей могут делать это часто. Поэтому трапеза за столиком на площади перед рестораном равносильна публичному заявлению о собственной удачливости и состоятельности.

Сидя как-то утром за одним из этих столиков, я познакомился с женщиной, которая рассказала мне о будущем городов. Со слов этой женщины я узнал, что ее отец – градостроитель, всю жизнь проживший в боливийских горах. Территория Боливии разделена на горы и равнины, и между этими регионами на протяжении тысячелетий существовала культурная пропасть, которая иногда бывала шире, иногда уже, но сохранялась всегда. Отец этой женщины был горцем, получившим образование, что открыло ему двери в большинство домов. Мало того, он был ведущим градостроителем в стране. Этот человек получил задание спроектировать новый город – город мечты. В Боливии умение фантазировать имеет долгую историю. Именно в этой стране и соседнем Перу из ничего, из грязи и нищеты, поднялась в свое время великая империя инков. Испанцы так и не сумели найти заветное Эльдорадо, но если бы они смогли пошире раскрыть глаза, то поняли бы, что золото инков – это их архитектурные шедевры и безупречно спланированные города. При наличии должного воображения империя инков может расцвести вновь.

Главной целью жизни этого градостроителя и вершиной его профессиональной карьеры должно было стать создание города, достойного потомков инков. Планируя город, он начертил линии улиц и ряды домов. Затем он добавил к плану парки, бассейны и многоквартирные дома, а потом его воображение нарисовало цветы, которые будут украшать каждый сад – у стен будут расти гортензии, а на холмах розы. Потом он добавил к плану большие площади, обрамленные административными зданиями. Он рисовал планы, рвал их в клочья и рисовал новые. Уборщики каждую неделю выносили из кабинета кипы забракованных чертежей. Город ежемесячно как будто рождался заново. Так прошло десять лет – и вот, наконец, прозвучал финальный аккорд. План совершенного, чудесного города был готов.

Создавая этот последний вариант, отец моей собеседницы живо представлял себе, как вместе с женой переезжает в новый дом. На углу улицы он спроектировал ресторан, где его дочь встретится с каким-нибудь человеком и полюбит его. Он не просто мог представлять себе какие-то вещи, он мог распоряжаться ими по своему усмотрению. Если сделать улицы слишком узкими, то велосипедисты окажутся в придорожной канаве. И градостроитель расширял улицы, спасая велосипедистов и позволяя им беспрепятственно ездить на работу. Он мог по собственному желанию перемещать парковые скамейки, на которых будут сидеть и болтать о всякой всячине старики. Расставляя по городу статуи, градостроитель создавал ориентиры и одновременно давал возможность голубям посидеть и отдохнуть на плечах монументов. Он мог явственно представить себе попугаев, мелькающих в кронах фруктовых деревьев, и фрукты, падающие с веток в подставленные руки детей. Город стал для этого человека послушным оркестром. Градостроитель хотел, чтобы все инструменты этого оркестра звучали красиво и слаженно, чтобы мелодия была не просто хорошей, но совершенной.

У градостроителя было время для того, чтобы менять и исправлять план, и поэтому город, который он в конце концов спланировал, соответствовал универсальным человеческим потребностям и предпочтениям. Привычки и культурные обычаи меняются, как меняется и мораль. Остаются страсти, общество и необходимость сосуществовать в нем. Город должен приносить людям радость, делать их счастливее и здоровее на грядущие столетия. Потребность в общении с собаками, в цветах, в местах для встреч и разговоров на много лет переживет самого градостроителя. Под верхним слоем воображаемой будущей жизни архитектор карандашом нанес линии водопроводов, мусоропроводов и других коммуникаций долговременной инфраструктуры. Есть люди, у которых хватает терпения посадить дуб и ждать, когда они смогут отдохнуть в его тени. Этот человек решил посеять семена будущего века и дождаться начала их роста.

Сидя за столиком ресторана «У Тома», я был страшно заинтригован услышанным рассказом и масштабом дерзкой мечты. Но я сразу увидел и проблему. Насколько я знал, таких городов пока не существует – ни в Боливии, ни в любой другой стране мира. Но дочь, энергично жестикулируя, рассказывала о городе своего отца так, словно он был уже построен. Она говорила так, словно и в самом деле влюбилась в кого-то в ресторане на углу, словно ее отец и в самом деле спас велосипедистов от падений в канавы, позволил голубям летать с памятника на памятник, певчим птицам – гнездиться в президентском парке, а фруктам – созревать на растущих вдоль улиц деревьях. Я спросил: «Donde esta la ciudad?», но, прежде чем мой вопрос успел прозвучать, я уже знал ответ. Этот город так и не был построен. Более того, он не будет построен никогда. Отец рассказчицы тоже прекрасно это понимал, но, несмотря на это, продолжал каждый день проектировать его в своем кабинете, зная, что город будет жить только в его воображении. В своей чистоте и величии история, рассказанная женщиной, показалась мне воплощением красоты, чем-то вроде архитектурной новеллы. Ее сюжет говорит о той мере, в какой мы обладаем способностью изменять свою судьбу, судьбу других людей и других биологических видов. Есть в этой новелле, конечно, и второй, полускрытый сюжет – даже если мы что-то планируем, мы не всегда достигаем успеха. Но мы продолжаем планировать, упрямо делая карандашами наброски смелой мечты.

История, рассказанная моей собеседницей о своем отце, наглядно показывает, что отделяет нас от других общественных животных. Муравьи строят сети дорог, подчас превосходящие наши своим качеством. Муравьи могут работать с куда большей эффективностью, чем люди. Муравьи более рационально и с большей пользой могут использовать имеющиеся в их распоряжении ресурсы; в их сообществах могут процветать многочисленные другие виды; но у муравьев никогда не было и не будет того, чем обладал отец моей собеседницы, – способности сесть за стол и нарисовать свою мечту, опирающуюся на фундамент общечеловеческих нужд. Муравей не может схватить свою судьбу за хвост и изменить ее.

Правда, и мы не всегда мечтаем или принимаем сознательные решения. Большую часть своей жизни мы, как и муравьи, совершаем разные действия, подчиняясь лишь своим инстинктивным влечениям, и поступаем так, как диктуют нам сиюминутные обстоятельства. Но как вид мы обладаем способностью учиться на чужом опыте, преодолевая ограниченность наших индивидуальных возможностей. Мы способны разработать план, и, действуя в соответствии с ним, можем изменить не только свою личную жизнь или каких-то отдельных биологических видов, но и жизнь всего человечества и всех других живых существ. Мы можем взять в руки блокнот и нарисовать на его страницах улицы, дома и людей – наших потомков, прогуливающихся по городу. Мы можем решить, будут ли они ходить пешком или ездить на транспорте, мы даже можем определить, как они будут общаться и взаимодействовать между собой и с другими формами жизни. Я же хочу оставить вам не набор готовых ответов, а историю нескольких мечтателей с карандашами, фантазеров, отличающихся от боливийского градостроителя лишь тем, что их планы, возможно, когда-нибудь станут реальностью.

Диксон Депомье никогда не собирался становиться революционером или чертить планы городов будущего. Он просто хотел быть ученым. Рос и воспитывался он так же, как большинство из нас. Он ловил стрекоз, присевших отдохнуть на протянутые во дворе бельевые веревки, и сажал в банки с завинчивающимися крышками, а потом с интересом наблюдал, как стрекозы бьются о стекло, стараясь вырваться на свободу. Ловил Диксон и змей. Он исследовал природу, как ее исследуют почти все дети – в поисках если не истины, то хотя бы удовольствия. Любопытство привело юного Диксона в университет и в конце концов сподвигло на защиту диссертации. После этого Депомье занялся изучением паразитов, в частности исследованием трихинеллы, которую Диксон, за неимением лучшего обозначения, считает просто красавицей. Конечно, это страшный паразит, вызывающий у человека трихинеллез, но червь делает это с некой зловещей элегантностью. Интерес к проявлениям жизни привел Депомье к трихинелле, которой он посвятил двадцать семь лет своей жизни. Изучая трихинеллу, он многое узнал как о ней, так и о паразитах в целом. Диксон стал аксакалом паразитологии до того, как состарился. Именно Депомье разработал экспресс-анализ крови для выявления заражения человека глистом Trichinella spiralis. Все шло так, как он и рассчитывал, даже немного лучше. Депомье спасал жизни и добывал новые знания. Но в 1999 году, в возрасте пятидесяти девяти лет, он оказался в новой, очень неприятной ситуации. Диксон перестал получать финансирование, он не мог добиться помощи ни от Национального института здоровья, ни от Национального научного фонда, ни от кого бы то ни было вообще.

Времена меняются, ученые отстают от жизни. В науке появляются новые области, пусть и не всегда сулящие прогресс и обретение истины, а старые области исчезают – либо на некоторое время, либо навсегда. Прежние гении лишаются поддержки, их имена предают забвению, и поля их былых сражений ждет та же судьба. Депомье наблюдал зарождение геномики, специфической области промышленной генетики, и одновременное угасание интереса к изучению реалий жизни тех или иных видов. Он снова принялся за поиски финансирования, но терпел неудачу за неудачей, поэтому решил сконцентрироваться на преподавательской деятельности. Прежде он никогда не занимался обучением студентов, но оказавшись не у дел (и без денег), он с жаром и энергией взялся за это новое для себя дело. Теперь все свои знания и опыт он вкладывал в обучение старшекурсников Колумбийского университета. Это были самые обычные студенты, уверенные, что весь мир перед ними в долгу, однако некоторых из них ожидало большое будущее. На их подготовку Депомье и обратил все свои таланты.

Депомье читал студентам магистратуры два курса лекций: курс гигиены окружающей среды – медицинскую экологию – и общую экологию. Когда Депомье приступил к преподаванию медицинской экологии, его жизнь начала изменяться. Все шло вполне сносно – одни студенты проявляли живой интерес, другие скучали, кто-то на лекциях спал, хотя большинство все же бодрствовало. Другими словами, это был самый обычный класс – до тех пор, пока Депомье не принял решение, перевернувшее всю его жизнь.

Диксон Депомье показал студентам путь гибели мира. По некоторым прогнозам, к 2050 году население Земли составит 9,2 миллиарда человек. Климат станет более жарким, что затруднит ведение сельского хозяйства. Инфекции, вызываемые патогенными микроорганизмами, снова станут ключевой проблемой не только в развитых странах, но и во всем мире, причем сохранится и проблема таких болезней цивилизации, как ожирение, аутоиммунные заболевания, социальная разобщенность и исчезновение тысяч биологических видов. «Прокормить мир будущего и сохранить его здоровье – это выше наших нынешних возможностей», – говорил он своим студентам. К 2050 году при сохранении современного уровня сельского хозяйства «нам потребуются новые угодья размером с Южную Америку. Но таких площадей не существует! По крайней мере на Земле!» Все, что говорил Депомье, было правдой, во всяком случае в масштабе имеющихся на данный момент знаний. И студенты среагировали. Они начали жаловаться.

Студенты порой делают это. Такова их натура, я бы сказал, человеческая натура, которой свойственно находиться в состоянии легкого недовольства. Но эти студенты проявили необычное упорство. Они устали слушать мрачные предсказания о том, как рухнет мир, в котором они живут. Они были полны юношеских надежд и просто хотели говорить о чем-то более оптимистичном. В конце концов, они (или, во всяком случае, их родители) платят за обучение. Это был «их университет», и они хотели слушать курс, который бы им нравился.

Самое естественное, что мог бы сделать Депомье, – это напомнить студентам, кто здесь учитель, и сказать им, что результаты многолетних наблюдений мира отнюдь не внушают оптимизма. Кроме того, он мог бы рассказать студентам и о каких-то позитивных переменах, а потом продолжить свою линию. Он мог бы даже перейти в наступление и сказать студентам, что на самом деле все обстоит еще хуже. «Вы не видели еще и половины того, что видел я», – мог бы сказать он, уподобившись типичному старику, сидящему на крыльце. Но настроения студентов слишком больно задели Диксона Депомье. Он решил найти повод для надежды или по крайней мере приободрить студентов. «Что ж, будем надеяться», – сказал он себе и попросил студентов подумать, что можно сделать для решения некоторых из тех проблем, с которыми он их познакомил; проблем, все больше угрожавших благополучию и самой жизни миллиардов людей. Все это произошло с Депомье в том возрасте, когда большинство его коллег уже подумывают о заслуженном отдыхе. Он же вместо этого посеял в благодатную почву революционные семена надежды, из которых должно будет вырасти новое прекрасное будущее.

Студенты были поставлены лицом к лицу с проблемой, которая стоит перед всеми нами: что делать с экологической ситуацией, в которой мы оказались, ситуацией, когда наше отчуждение от природы достигло своего апогея – причем не только от тех вещей, которые нам вредили, но и от тех, на которых основывалось наше благополучие. Оглядевшись в поисках возможных решений, студенты сделали свой выбор. Они стали изучать перспективы использования «зеленых крыш» – небольших участков, разбитых на плоских крышах городских зданий и засаженных цветами, деревьями и даже сельскохозяйственными культурами. Такие зеленые крыши уже существуют во многих городах – то там, то здесь можно увидеть овощи, траву и другие реализующие фотосинтез формы жизни, высаженные на крышах и балконах. В некоторых местах зеленые крыши возникли спонтанно, без вмешательства человека. Если в тропической стране крышу оставить без присмотра хотя бы на несколько дней, то на ней обязательно что-нибудь да вырастет. Но чаще, конечно, эти посевы являются искусственными. Землю и удобрения носят на крышу по лестницам или поднимают на лифте, а затем обрабатывают и засевают ее, как будто это обычный огород. Депомье считал, что озеленение крыш при существующей экологической ситуации – это попытка из чайных ложек залить бушующий лесной пожар. Но он не стал отбивать у студентов охоту фантазировать и всячески их поощрял.

Собственно, сама идея зеленых крыш и садов на них стара как мир. Висячие сады Вавилона, если они вообще существовали, были разновидностью зеленых крыш. Легенда рассказывает, что Навуходоносор II в 600 году до нашей эры велел устроить в своем дворце висячие сады, чтобы угодить своей жене, мидийке Амитис. В садах были высажены деревья и цветы ее родины – Персии. Более поздние описания древних висячих садов предвосхитили многие современные сложности, например позиционирование этих садов. Понятно, что висячие сады – в Вавилоне или в других местах – обходились довольно дорого. Зеленые крыши должны быть крепкими и водонепроницаемыми, а воду для полива растений приходилось носить ведрами или качать с помощью насосов. Сады приносят много пользы помимо того, что дают пищу и доставляют радость. Растения поглощают из воздуха вредные вещества, накапливают и фильтруют дождевую воду, предупреждая переполнение канализационной системы. Сады уменьшают расходы на отопление жилищ, а также и на их охлаждение. В масштабах города сады в жаркое время года снижают среднесуточную температуру. И, кроме всего прочего, они приносят нам радость. Для Амитис эта радость заключалась в воспоминаниях о стране, которая теперь называется Ираном. Нам сегодня сады напоминают о тех миллиардах лет, что мы прожили в тесном единении с дикой природой.

Совсем недавно мы стали свидетелями всплеска популярности зеленых крыш. В 2008 году количество зеленых крыш в Северной Америке возросло на 35 процентов по сравнению с предыдущим годом. Эта тенденция сохраняется и теперь. Даже жители Нью-Йорка, известные любовью к черно-белой эстетике своего города, не возражают против зеленых крыш. Построенные на скорую руку многоквартирные дома Нижнего Ист-Сайда увенчаны теперь зелеными крышами. Руководство университета Пейса засеяло травой черепичные крыши. В Чикаго зазеленела крыша городского совета, как и сотни других крыш общей площадью в миллионы квадратных футов. Пролетая над городами, мы теперь можем видеть маленькие островки зелени, средоточия жизни на фоне серого лоскутного одеяла современного урбанистического мира.

Озеленение крыш приносит пользу не только людям, но и многим другим видам. Зеленые крыши показывают нам, до какой степени природа (или, по крайней мере, ее часть) не терпит пустоты, преодолевая для ее заполнения время и расстояния. Несмотря на то, что участки почвы подвешены в воздухе, они быстро наполняются жизнью, даже если за зеленым покровом крыши никто не ухаживает. На благодатную почву падают семена, принесенные пчелами и осами. На крышах оседают пауки, забрасывающие на них свои шелковые лассо. Нельзя сказать, что эти виды колонизируют пространство крыш – нет, они просто перемещаются по нему, точно так же, как по заросшим высокой травой лугам. Птицы и насекомые перелетают с одного здания на другое и не подозревают, что делают что-то необычное. Держатели пчел в Японии и Нью-Йорке зависят от зеленых крыш – они помогают увеличить производство меда. Пчелы снуют между домами, собирают нектар с растений и возвращаются домой, обеспечивая провизией свое потомство и (непреднамеренно) хозяев улья. То, что зеленые крыши превратились в настоящие экосистемы, не вызывает ни у кого сомнений. А могут ли сады на крышах приносить ощутимую пользу в масштабах всего человечества? Это уже другой вопрос, но Депомье предпочитал помалкивать.

Студенты, взявшись за этот предмет, понимали, какие трудности их ожидают, несмотря на то, что Депомье не стал их разочаровывать. Одно дело – рассматривать сады на крыше как красивый и интересный элемент городского пейзажа, как живые драгоценности, рассыпанные тут и там. Проблема обеспечения продовольствием миллионов недоедающих людей – это уже совсем другое дело. Христиане верят, что Иисус накормил пять тысяч человек пятью хлебами. Студенты были готовы добыть еду хоть с неба, хоть из асфальта – лишь бы не слышать мрачных пророчеств Депомье. Никто, кроме них, не считал, что проблему удастся с легкостью решить простым озеленением крыш. Никто не увлекался этим вопросом всерьез. Вероятно, студенты решили, что никто, кроме них, не понимает, насколько может быть ценной эта идея в борьбе с загрязнением окружающей среды и для выращивания урожая. Итак, студенты первым делом решили выяснить, какую роль смогут сыграть зеленые крыши, если идея будет реализована. Какое количество проблем удастся в этом случае решить? Студенты были уверены, что ответ, каким бы он ни был, будет содержать впечатляющие цифры.

Молодые люди с жаром принялись за работу. Это было до изобретения «Гугла», поэтому студенты отправились в картографический отдел Нью-йоркской публичной библиотеки – высчитывать общую площадь крыш Манхэттена. Им нужно было знать, какое количество крыш можно озеленить. По мере того как студенты подсчитывали и складывали свободные площади, они приходили к выводу, что будущие сельхозугодья будут просто огромными. Студенты обнаружили не только крыши – оказалось, что есть еще балконы, заброшенные парковки и зараставшие бурьяном железнодорожные пути. Город, несмотря на свою современность, изобиловал пустырями, которые можно было превратить в зеленые оазисы. Поняв через несколько недель, какие огромные сельскохозяйственные возможности таит в себе Манхэттен, студенты пришли в страшное волнение.

Потом они опять принялись за подсчеты. Теперь они считали и пересчитывали фунты будущих урожаев. Единственное, чего они не смогли сделать, – это перевести вес зерна и овощей, а также другую пользу от своих «висячих садов» в долларовый эквивалент. Но тут на помощь студентам пришли данные, полученные в ходе проведенного в Торонто исследования (обошедшегося в три миллиона долларов). Ученые архитектурного факультета университета Райерсона подсчитали, что если озеленить все крыши в Торонто, то можно получить существенную экономическую выгоду. Задержка дождевых вод позволит сэкономить сразу 118 миллионов долларов. Снижение нагрузки на канализацию уменьшит расходы еще на 46 миллионов. В холодном Торонто и в не менее холодном Нью-Йорке озеленение крыш позволит сэкономить также и на отоплении. По предварительным подсчетам выходило, что первоначальная экономия составила бы около 300 миллионов, а затем десятки миллионов ежегодно. Площадь крыш в Нью-Йорке больше, чем в Торонто (хотя ее никто никогда не измерял), и экономия, несомненно, тоже должна быть намного больше. И все это помимо выгод, которые можно получить от выращивания сельскохозяйственных культур!

Но Депомье, сохранивший остатки реализма, задал студентам простой вопрос: «Сколько жителей Нью-Йорка вы сможете накормить? Сколько человек из восьми миллионов смогут воспользоваться благами „крышного“ сельского хозяйства?» Студенты были уверены, что после подсчетов получат впечатляющий ответ – может быть, миллиона три, а может, и все население города. Реальность повергла их в шок. Урожай с крыш составил бы два процента от всего продовольствия, в котором нуждается Нью-Йорк. Два процента – это капля в море. Это все равно что дать экологически чистый плод манго человеку, нуждающемуся в мешке зерна.

Депомье мог бы теперь оставить студентов один на один с реальными масштабами – гигантским спросом и бесконечно малым возможным предложением. Но что-то подтолкнуло его к другому решению. Он поставил перед студентами следующий вопрос. «А если мы превратим в сады и поля все здания целиком? Что, если мы воспользуемся достижениями гидропоники, создадим в домах биомы и вертикальные фермы, расположив их на стенах и даже внутри стен, вспомнив, что и естественные леса имеют вертикальную структуру организации?» Студенты к тому времени еще не успели остыть и отказаться от великой идеи, поэтому этот легкий толчок снова заставил их с головой окунуться в работу.

До этого момента Депомье играл в студенческих изысканиях пассивно-созерцательную роль. Он помогал своим ученикам, направлял их, но их одержимость нисколько не затрагивала его самого. Он подумывал о смене преподавательского амплуа, тешил себя надеждой получить курс паразитологии и снова заняться глистами. Если бы в то время Национальный научный фонд выделил ему финансирование, Депомье не задумываясь бросил бы своих студентов на произвол судьбы. Но никаких денег Диксон не получил и, поставив перед учениками задачу, стал все больше и больше увлекаться возможными решениями, против собственной воли все глубже погружаясь в проблему. Он даже начал говорить об этом с женой за ужином, рассуждая, что можно сделать, вооружившись слабой надеждой и горстью семян.

Мысли о новом проекте захватили Депомье. Он начал присматриваться к зданиям Манхэттена. Эти здания были заполнены человеческими телами и организмами, питавшимися за их счет, – глистами, клещами, бактериями и мухами. Эти существа не давали людям взамен ничего полезного для жизни, они только брали. Каждый день в эти дома с помощью лифтов, лестниц и трубопроводов доставляли тысячи фунтов еды и миллионы галлонов воды, и приблизительно такое же количество отходов ежедневно сливалось в канализацию. Каждый дом высасывал соки из земель, расположенных вдали от города, высасывал жизнь из живой природы. Это то, что Депомье знал всегда, и это знание рисовало ему мрачную картину будущего – истощенные поля, вырубленные и распаханные леса и нищая жизнь, которую влачат бедные крестьяне во всем мире от Индии до Бразилии. Он осознавал все это, но несмотря ни на что, ветряные мельницы новых идей упорно вращались в его голове. Незаметно для себя Депомье оказался захвачен студенческими мечтами. Он совершенно не собирался успокаиваться, он жаждал поднять свой деревянный меч и принять вызов.

Что надо сделать для того, чтобы выращивать много еды в городах, причем выращивать так, чтобы превратить город в нормальную экосистему, которая не только потребляет, но и отдает? Депомье начал набрасывать эскизы на салфетках в кафе. Он перестал просить гранты на исследования глистов. Жизнь изменилась против его воли – ландшафты, знакомые с детства и к которым он привык за свою профессиональную жизнь, сменились совершенно иными пейзажами. Они напоминали то, что люди когда-то считали проложенными на Марсе каналами. Оставалось лишь надеяться, что эти новые ландшафты не окажутся такими же иллюзорными.

Депомье и его студенты (в отличие от Дон-Кихота) вдохновлялись некоторыми реальными моделями, но таких моделей было немного. Одним из вдохновителей стал Фредерик Олмстед, который, вернувшись домой после гражданской войны, построил самые большие американские парки – в Чикаго, Нью-Йорке, Нью-Джерси и других городах. Правда, Олмстед был совсем не похож на Депомье. Олмстед строил парки по заказам городов и получал деньги от их властей. Он создавал ландшафты, взывавшие к нашим древним чувствам и предпочтениям, засевая лужайки травой и располагая деревья в виде небольших рощиц. Но его парки не приносили ни доходов, ни урожая. Они, как и музеи, содержались на средства налогоплательщиков. Кто-то ведь должен платить за стрижку деревьев и расчистку прогулочных дорожек. Траву, между прочим, тоже нужно подстригать. Когда-то это с успехом делали овцы, но теперь мы стрижем траву машинами и при этом платим за бензин. Это было не совсем то, чего хотел Депомье, хотя величие замысла Олмстеда было ему по душе. В конце концов, Олмстед смог преобразить лицо современного города, а значит, это в принципе возможно. Это означало, что один человек, вооруженный планом, может сформировать отношения людей друг с другом и с остальной природой – на годы, века и даже тысячелетия.

Другие модели были позаимствованы не у архитекторов, агрономов или дизайнеров, а у животных. Муравьи-листорезы целиком и полностью зависят от самостоятельно выращенной еды, не имея никаких альтернатив и запасных вариантов. То же самое можно сказать и о термитах. Ни одно из этих сообществ уже не способно вернуться к охоте и собирательству – как, впрочем, и мы. Эти насекомые зависят от грибов, произрастающих на листьях, приносимых в муравейник. Этой пищей общественные насекомые кормят своих личинок и куколок, которыми изобилуют их рассеянные по тропическим лесам и саваннам колонии. В сельском хозяйстве муравьев-листорезов, термитов и других насекомых, успешно выращивающих себе пищу, интересно то, что они делают это там, где живут, в сердце своих городов. Они разводят свои сады в контролируемых условиях, там, где им несложно избавиться от вредоносных микроорганизмов. Можно только гадать, какие эволюционные механизмы привели к осуществлению такого сценария. Трудно представить себе, например, муравьев, выращивающих грибы где-то в отдалении от муравейников и сталкивающихся с трудностями, с которыми встречаемся мы на наших фермах. За пределами гнезда в изобилии водятся микробы. Если ферма находится вдали от жилья, то увеличивается расстояние, которое надо преодолеть, чтобы накормить детей. За пределами гнезда может быть либо слишком жарко, либо слишком холодно. Внутри муравейника легче ухаживать за грибами, их можно нянчить, как любимых детей. Достаточно сказать, что, принимая во внимание некоторые (или все) перечисленные причины, каждый раз при возникновении сельского хозяйства все занимавшиеся им виды делали это в месте своего проживания – все, кроме людей. Мы – единственные животные, фермы которых находятся вдали от нашего жилья. Мы разделили наш мир на те места, где производится еда, и на места, где мы ее потребляем и производим отходы (то есть в наших городах). Ни одно животное в мире, кроме людей, не селится рядом с отходами жизнедеятельности вместо того, чтобы жить неподалеку от еды. Муравьи, термиты и жуки, вздумай они устраивать свои города по образу и подобию наших, давно бы вымерли.

В конце концов Депомье и его студенты предложили проект тридцатиэтажной башни или, если воспользоваться аналогией с муравейником, проект пищевой камеры. Она должна была стать первой из великого множества таких строений, где люди будут производить фрукты, овощи, злаки и все остальное. Это будет башня еды, похожая на грибные башни муравьев-листорезов и термитов. Депомье и его ученики спроектировали здание таким образом, что оно могло очищать сточные воды, производить энергию и делать множество других общественно полезных вещей. Они подсчитали, что сто пятьдесят таких башен смогут обеспечить пропитанием все население Нью-Йорка, города, в котором можно было бы найти куда больше ста пятидесяти пустых заброшенных зданий.

Расчеты были весьма приблизительными, идея – сырой, но количество еды, которое была способна произвести такая башня, поистине поражало воображение. Чем больше Депомье думал об этом (особенно в контексте своих прежних мрачных предсказаний), тем больше эта идея казалась ему осмысленной, и он рассчитывал, что значимость ее в будущем только возрастет. Депомье знал, что к 2050 году население земного шара увеличится не меньше чем на три миллиарда человек и для всех них надо будет найти землю, с которой они станут кормиться. Попытка извлечь дополнительные ресурсы из нашего нынешнего сельского хозяйства обречена на неудачу. Прокормить увеличившееся население удастся только в случае вырубки оставшихся на Земле лесов. С другой стороны, большая часть этих людей будет жить в городах, а следовательно, дополнительное продовольствие потребуется именно там. Нам необходимы луга и леса, где бы они ни находились. Они нужны нам по многим причинам, но в первую очередь – для очищения воздуха от двуокиси углерода, немалую часть которой производит транспорт, перевозящий нашу еду от места ее производства до места потребления. И вот наконец-то найдена панацея – по крайней мере теоретически.

Надо сказать, что эта идея отнюдь не нова. Сельскохозяйственные культуры выращивали в зданиях на протяжении многих лет, только не в почве, а в воде. Этот метод называют гидропоникой. Когда-то в журнале New York Magazine была опубликована статья об одной фермерской семье из Флориды. Эти люди выращивали клубнику на тридцати акрах своей земли до тех пор, пока весь урожай подчистую не уничтожил ураган «Эндрю». После стихийного бедствия семья начала выращивать клубнику гидропонным методом в закрытом помещении, причем «грядки» были теперь расположены ярусами – один над другим. Таким способом фермеры смогли выращивать на площади в один акр столько же ягод, сколько раньше они выращивали на тридцати акрах. Одна тридцатая часть угодий была занята новым предприятием, а прочая земля, оставшись невозделанной, медленно зарастала лесом, наполняясь птицами и пчелами.

Занять тридцатиэтажное здание гидропонными системами было грандиозной, но отчасти и донкихотской затеей. В популярной прессе идею Депомье подхватили, проникшись его настроением, что внушило Диксону большие надежды. Каждый раз, когда в какой-нибудь газете появлялась новая статья об идеях Депомье, люди начинали писать о том, насколько они восхищены и взволнованы. Как всегда, нашлись и циники. Черт прячется в мелочах, говорили они. Основания для критики имелись. Здания в больших городах займут участки земли, являющейся коммерческой собственностью, а значит, их строительство обойдется очень дорого. Да, зеленые здания можно построить – но, может быть, где-нибудь подальше и подешевле.

В дискуссиях по поводу идеи Депомье и его студентов упускались из виду две важные вещи. Во-первых, Депомье и сам не до конца понимал, что именно он делал. Он превосходно разбирался в глистах и других паразитах, имел представление о том, как работают фермы, но не обладал и сотой долей знаний, необходимых для постройки дома. Во-вторых, то, что предлагал Депомье, касалось не только обеспечения людей продовольствием, но и сулило решить многие проблемы, с которыми столкнулось современное человечество. Эти проблемы связаны с тем, что наша современная жизнь совершенно не похожа на ту, какой жили наши предки, или, другими словами, проблема состоит в нашем отчуждении от других биологических видов. По сути, Депомье предложил заново встроить в нашу жизнь те виды растений, которые приносят нам несомненную пользу, – пищевые растения. При этом он хотел удалить из нашего окружения виды, которые вредят нам или, во всяком случае, нашим посевам, – именно поэтому фермы должны быть расположены в закрытых помещениях. Теоретически в этом случае нам не потребуются никакие пестициды. На идее сельскохозяйственных растений Депомье остановился. Для одного человека это было вполне достаточное предвидение, но если фантазии одного человека соединить с концепциями других, то мы сможем создать такой городской ландшафт, в котором будут восстановлены ключевые элементы нашей жизни с природой и в природе.

Пророчества Депомье все же больше напоминали фантазии узкого специалиста-паразитолога. Он не знал азов архитектуры. Он не знал, как устроен водопровод. Он понятия не имел о том, как использовать солнечную энергию. Собственно говоря, он не обладал никакими знаниями из тех, что помогли бы сделать его мечту более осязаемой. Но теперь Диксону Депомье стали звонить из крупных архитектурных фирм и предлагать помощь в проектировании зеленых башен. Конструкция их была усовершенствована с учетом потребностей в материально-техническом обеспечении. Что еще важнее, идеей заинтересовалось множество людей. Интернет сейчас переполнен сотнями чертежей и эскизов вертикальных садов или ферм, из которых по кусочкам, словно мозаика, складывается здание, пусть даже в некоторых деталях и отличающееся от той башни, которую первоначально задумал Депомье. Апофеозом стало приглашение, полученное Диксоном Депомье от мэра Ньюарка, штат Нью-Джерси. Нью-Джерси, при всех его недостатках, это штат садов, хотя едва ли кому-нибудь придет в голову назвать Ньюарк городом-садом. Мэр решил коренным образом изменить ситуацию в своем городе. Паразитолог, фамилия которого в переводе с французского означает «яблоневый» (des pommier), стал отцом идеи, семена которой готовы дать богатые всходы.

Прежде чем вернуться к визиту в Ньюарк, нам стоит не просто оценить нашу нынешнюю экологическую ситуацию, но понять, что с нами будет, если мы продолжим вести дела так, как делаем это сейчас. Надеюсь, я сумел убедить вас в том, что «вести дела как обычно» на протяжении нескольких сотен тысяч лет означало следующее – убивай всех, кого можешь убить, и культивируй то, что доставляет удовольствие вкусовым сосочкам. При этом, правда, мы совершенно случайно дали приют хитрым и коварным видам, выжившим вопреки нашим самым лучшим намерениям. Мы вооружились более совершенными орудиями, которые позволяют нам убивать все больше разнообразных и очень мелких животных. Сначала это были крысы, а теперь еще и устойчивые к антибиотикам бактерии. Так возникла наша урбанистическая ситуация, в которой выжили, уцелели и размножились виды, существующие вопреки нам (крысы, голуби, устойчивые к антибиотикам бактерии, нечувствительные к ядам тараканы и клопы). В старых городах самыми большими участками дикой жизни являются нечищеные улочки и всякого рода пустыри, где сохранилось некое подобие живой природы. Другими словами, окружающие нас биологические виды сохранились по причинам, абсолютно не связанным с нашим активным планированием. Виды, которые мы разводим и культивируем, находятся очень далеко от нас. Наше «обычное ведение дел» оттесняет культурные растения во все более отдаленные места и изгоняет из городов остатки дикой жизни. Это уже произошло в некоторых новых городах в Китае, Бразилии и в других странах.

Иногда мы слышим мнение о том, что нам необходимо восстановить в городах «природу». Существует масса литературы и теорий, касающихся довольно модного ныне направления – биофилии. Сторонники этого направления утверждают, что мы обладаем врожденной любовью к природе и поэтому восстановление природы в нашем непосредственном окружении сделает нас счастливее и здоровее. Я не согласен с тем, что может показаться умным обоснованием этого тезиса, но на самом деле таковым не является. А именно, я возьму на себя смелость утверждать, что те биологические виды, которые окружают нас в повседневной городской жизни, – это и есть самая настоящая природа. Микроорганизмы, обитающие на нашей коже, – это тоже часть природы, как, впрочем, и возбудители оспы, и живущие рядом с нами тараканы. Нам недостает не природы как таковой, а лишь той ее части, которая приносит нам пользу. Также справедливо и то, что жизнь, которую мы с любовью приняли бы в свое ближайшее окружение («биос» – жизнь; «филия» – любовь), – это те ее формы, которые были бы нам в том или ином отношении полезны. Когда нас преследовали тигры, мы не испытывали к ним никакой врожденной любви. Не любили мы и возбудителей болезней, от которых умирали наши близкие. Поэтому нам в наших городах и предместьях нужно не просто «больше природы». Больше природы – это и больше крыс, больше тараканов и больше заболеваний, разносчиками которых являются комары. Нет, нам нужны лишь некоторые виды природы, та часть ее великого богатства и разнообразия, которая принесет нам радость, здоровье и многие другие преимущества и выгоды.

Думая о преимуществах, мы не можем думать только о тех, которые видны нам невооруженным глазом. К видам, которые могут принести нам пользу в будущем, возможно, относятся глисты, муравьи и кишечные бактерии. Другими словами, потенциально полезный ковчег жизни может оказаться намного богаче, чем мы себе представляем при планировании садов и парков. Возможно, нашему кишечнику действительно требуются какие-то определенные глисты. То, что эта идея вызывает у нас сомнения, есть результат наших предубеждений, а не добросовестных клинических испытаний. Конечно, мы пока не понимаем, каким образом глисты могут лечить наши болезни, но мы часто так же не понимаем, как действуют те или иные современные лекарства. Спросите научного работника, как действует риталин или какое-нибудь болеутоляющее средство, и в большинстве случаев он в ответ просто пожмет плечами. Мы лишь знаем, что после приема того или иного лекарства проходит какой-то симптом или болезнь. Но то же самое можно сказать и в отношении лечебного эффекта глистов.

Мы можем поддержать в нашем кишечнике полезную для нас бактериальную флору. Мы можем принимать пробиотики, которые помогают выжить полезным для нас бактериям и губят тех, которые могут нанести нам вред (или, по крайней мере, создают неблагоприятные условия для размножения таких бактерий). Правда, пока преимущества одних пробиотиков перед другими являются чисто гипотетическими и достаточно сомнительными. Время расставит все по местам. Чисто теоретически представляется, что, когда состав микрофлоры кишечника отклоняется от нормы, нам стоит лишь восстановить статус-кво, и мы выздоровеем. Но на практике это пока не так. Между тем иммуноглобулины А и аппендикс продолжают бороться с вредной флорой способами, проверенными тысячелетиями.

Наш мозг все еще ощущает присутствие притаившихся неподалеку хищников. Страх стучится в наши сердца и вгоняет нас в состояние стресса. Возможно, этот страх лежит в основе многих наших душевных расстройств. Мы не можем снова заселить свой мозг хищниками подобно тому, как мы можем поселить в кишечнике глистов. Вместо этого мы принимаем лекарства. Человечество глотает успокоительные таблетки миллиардами. Возможно, эти препараты имеют вредные побочные эффекты, но в данный момент они говорят мозгу, что «рядом нет никакой пумы», и наш мозг получает передышку.

В дополнение к глистам и пробиотикам, которыми мы пытаемся воздействовать на живую природу внутри нашего организма, мы могли бы сделать богаче и разнообразнее живой мир вокруг нас, заполнив его теми видами, с которыми мы привыкли взаимодействовать в течение многих тысяч лет. Мы можем вернуть в нашу жизнь если не дикость, то хотя бы просто кусочек живой природы. Возможно, я просто попался в ловушку Депомье. Может быть, он ведет речь об экологически чистых плодах манго для избранных, а не о пшенице для всех. Может быть… во всяком случае, до его беседы с мэром Ньюарка. Иногда человек, сражающийся с ветряными мельницами, побеждает их и заставляет производить энергию для целого города. Может случиться, что человек, мечтающий возвести дома, где растет овес, действительно их построит.

Депомье приехал в Ньюарк, не зная, к чему приведет его поездка. В беседе, помимо мэра Кори Букера – человека, который мечтает увековечить Ньюарк на картах не только за его едкий запах, – приняли участие и инвесторы. Депомье привез с собой свои футуристические планы вертикальных садов. Он вооружился статистикой о численности населения Земли, об истощении продовольственных ресурсов и об исчезновении лесов. Стоя перед аудиторией, он излагал свою идею с такой страстью, словно от этого зависело наше общее будущее. Теперь он и в самом деле официально представлял собой надежду человечества. Люди из окружения мэра задавали циничные вопросы по тем или иным частям выступления. Потом настала очередь инвесторов. После обсуждения состоялась приватная беседа между мэром и Депомье. Говорили они о будущем.

Во время этой встречи мэр согласился с Депомье и решил двигаться вперед. Для начала решили построить пробное здание, маленький вертикальный сад. По сути, городские власти сказали: давайте посмотрим, скольких людей мы сможем накормить? Этот прототип – крошечный зародыш великой возможности, в которую верит Депомье, но ведь и яблоня рождается из крохотного семечка. Между тем еще один такой вертикальный сад возводят сейчас в Италии, а в других местах начинаются переговоры о строительстве. И во всем этом проявляется то, чего не было и нет у муравьев, – способность мечтать.

Но городская жизнь стремится в будущее не на одной лишь тяге идей Депомье. Количество зеленых крыш увеличивается независимо от строительства вертикальных садов. Восстанавливаются редкие виды животных, и по мере того как это происходит, все больше людей могут прикоснуться к природе. Некоторые причины, по которым нам нужны другие биологические виды, мы сознаем. Со временем нам станут понятны и другие причины. Мы многого не знаем о собственном организме, и его исследования займут еще не одну сотню лет. Учитывая, что вокруг нас существуют многочисленные виды, мы можем выбирать (пока такой выбор существует) для изучения самые интересные и перспективные из них, изучать и сохранять, осознанно разнообразить окружающую нас жизнь – будь то выращенный нами урожай или нечто менее утилитарное. Почему нет? Перефразируя Рене Дюбо – почему бы нам не сохранить взаимодействие с иными формами жизни, почему не лелеять виды, приносящие нам пользу и удовольствие, вместо того чтобы плодить тварей, ползающих в наших буфетах и гнездящихся в щелях стен? Мы развешиваем на улицах кормушки, чтобы сохранить красивых и приятных для глаз птиц. Так отчего бы нам не строить целые города, где будет вольготно животным, которые не только доставляют нам радость, но и приносят нам пользу и делают нас телесно и душевно здоровее?

Вопрос заключается в том, каким видам отдать предпочтение и как это сделать. Выращивание пищевых сельскохозяйственных культур способом, предложенным Депомье, – это хорошее начало; нужно также и создать условия для жизни других видов, от которых зависят растения, например для их опылителей. Эти виды смогут принести нам прямую пользу. В наших городах могли бы появиться медоносные пчелы, шмели, колибри, нектарницы и другие тонкоклювые птички – любительницы цветочного нектара, но и это только начало.

Для того чтобы ответить на вопрос о том, какие виды нам предпочесть, стоит бегло перелистать нашу историю, которая начинается с зарождения жизни, продолжается рождением нашего потенциального предка Арди и заканчивается (пока) в наших современных жилищах. Если я расскажу эту историю в свете материалов, собранных в этой книге, то вот как она будет выглядеть. Когда-то в незапамятные времена мы жили, ничем не выделяясь из природы. Пятьсот миллионов лет назад у нас возникли сердца, которые принялись качать кровь по артериям и венам. Биение наших сердец было нашим внутренним физиологическим делом, но все последующие усовершенствования помогали нам взаимодействовать с другими формами жизни. Четыреста девяносто миллионов лет назад у нас появились глаза, помогавшие выслеживать добычу. Немного позже возникли вкусовые сосочки, помогавшие находить пищу и опознавать ядовитые вещества; вкусовые сосочки влекли нас к съедобным вещам и заставляли держаться подальше от ядовитых. Потом развилась иммунная система, способная выявлять микроскопических существ, попавших в наш организм и проводить между ними различие, уничтожая одних и сохраняя жизнь другим. Все эти признаки есть и у других животных видов. Таким образом, наши тела объединяют нас.

По мере того как мы все больше становились похожими на людей, некоторые наши признаки развились лучше остальных. Наше зрение стало острее, и мы стали лучше распознавать опасности, например, обнаруживать змей и лучше видеть съедобные плоды в густой листве. Наши длинные ноги сделали нас хорошими бегунами, способными преследовать добычу на охоте. Увеличился объем наших легких. Кисти наших рук изменились таким образом, чтобы было удобнее держать оружие и рабочие инструменты. Наряду с этими полезными анатомическими изменениями мы обрели сознание, и уже оно помогло нам создать города и сообщества.

Но сознание лишь отчасти определяет ход и течение нашей жизни. Мы осознаем ощущения, которые помогают нам охотиться, запасать пищу и общаться друг с другом. Но мы не осознаем работу нашей иммунной системы, несмотря на то что действия этой системы очень похожи на работу остальных органов чувств. Правда, ни одно из наших чувств не позволяет нам полностью осознать, что происходит вокруг нас, а это, в свою очередь, влияет на принимаемые нами решения. Мы не ощущаем полный диапазон звуков, запахов, вкусов, не замечаем мелкие детали предметов, что доступно другим животным. Мало того, мы не осознаем большую часть сигналов, которые поступают от носа, ушей и вкусовых сосочков в наш мозг, и эти сигналы порождают действия, которые тоже по большей части нами не осознаются.

Забывая о зависимости нашего организма от окружающих нас биологических видов, мы подчинялись лишь нашим осознанным чувствам. Мы переделали мир таким образом, чтобы он доставлял нам удовольствие. Массу животных и растений мы попросту исключили из нашей жизни, целенаправленно оставив в нашем окружении несколько избранных видов – ничтожную часть всего биологического разнообразия земной жизни. Между тем целые отряды других видов, которых мы сейчас считаем вредоносными, преодолели воздвигнутые нами бастионы и стены. Эти животные вторглись в нашу жизнь без приглашения – во всяком случае, нам так кажется. Но я пока не упомянул об одной любопытной детали. Дело в том, что, как выясняется, виды, прорвавшиеся вместе с нами в современную жизнь, не являются случайной выборкой из всевозможных жизненных форм, обитающих на Земле. Они – все эти коварные крысы, тараканы и клопы – вышли из одного гнезда, хотя до недавнего времени этого никто не замечал. Мы были слишком заняты попытками их истребления, чтобы постараться понять, откуда и как они пришли.

Осенью 1985 года Даг Ларсон висел над пропастью глубиной 600 футов. Вместе со своим студентом Стивом Спрингом он внимательно разглядывал сосны, прилепившиеся к обрывистому склону скалы и изо всех сил цеплявшиеся за жизнь. Спринг писал обычную дипломную работу о деревьях, растущих на отвесных уступах скал, а Ларсон был его научным руководителем. Если отвлечься от опасной ситуации, в которой они оба сейчас находились, то это была вполне будничная научная работа. Согласно плану, Спринг хотел собрать несколько молодых деревьев, чтобы узнать, сколько им лет. Это была собственная идея студента. Сам Ларсон хотел бы заниматься лишайниками, но не мог отказать в поддержке своему студенту. Пока Ларсон и Спринг раскачивались возле отвесной стены, с ними могло произойти все что угодно, и происшествие не заставило себя ждать.

До того как повиснуть на скале, являвшейся частью Ниагарского нагорья, Ларсон все свою научную карьеру занимался лишайниками. Они казались ему красивыми и стойкими. Они не имели никакого значения для большинства людей, во всяком случае, им так казалось. Честно говоря, Ларсон бы предпочел, чтобы Спринг увлекся лишайниками, этой потрясающей помесью водорослей и грибов, которая может жить на камнях, питаясь воздухом, солнцем и минералами, на что неспособны по отдельности ни водоросли, ни грибы. Но Ларсону пришлось поступиться своими интересами.

И вот он висит на скале вместе со своим прилежным студентом. Они спилили и взяли с собой несколько образцов восточных белых кедров, каждый из которых был не толще предплечья Ларсона. Стволы деревьев были тонкими, изогнутыми, узловатыми и избитыми дождями, снегами и ветрами. Определять их возраст было совершеннейшей глупостью – разумеется, это были молодые деревья, провисевшие на скале буквально несколько лет после своего прорастания из семян и ожидающие скорого падения в пропасть. Во всяком случае, так эти деревья выглядели. Вернувшись в лабораторию, Ларсон и Спринг были безмерно удивлены. Исследовав срезы стволов под микроскопом, они обнаружили не несколько десятков годовых колец, как ожидалось, а несколько сотен. Деревьям были сотни лет (одни из самых старых деревьев на Земле!), это был древний лес, висевший над пропастью. Они выдержали испытание не только гравитацией, но и временем.

Следствия этого открытия были двоякими. Возраст деревьев стал первым звеном в важной и долгой истории. Оказалось, что древние леса висят на скалах не только на родине Дага Ларсона, но и на многих других скалах и обрывах, в островках далекого прошлого по всему миру. Деревья в возрасте тысячи и более лет были обнаружены на обрывистых скалах в Канаде, Соединенных Штатах, Великобритании и Франции. Ларсон, когда-то скромный ученый из Гвельфа, стал теперь известным канадским биологом, первооткрывателем древних деревьев. Вторым следствием этого открытия стало то, что Ларсон, глядя на деревья, смог рассмотреть некоторые закономерности наскальной жизни в целом. Сделав это, Ларсон стал рассматривать скалы как одну из основных причин нашего превращения в людей. Вдалеке от больших городов Ларсон предложил новую теорию возникновения нашей современной урбанистической цивилизации.

Теория Ларсона помогла выявить сходные черты одной его жизни – жизни в уютном кабинете университетского кампуса и другой, в которой ему приходилось, рискуя жизнью, висеть над пропастью. У Ларсона нашлись единомышленники. Свою теорию он разработал совместно с четырьмя другими учеными, чьи взгляды были близки его собственным. Они страстно обсуждали теорию, расширяли ее, затем останавливались, вспомнив о скромности, после чего снова принимались ее расширять. Итогом дискуссий явилась написанная совместно книга об экологии скал, единственная книга на эту тему в истории биологии, где авторы изложили свою теорию в довольно сыром виде. Этого им показалось недостаточно, и они написали большую книгу, где развернуто, в подробностях снова изложили свою идею – «урбанистическая скальная революция» (The Urban Cliff Revolution). В первой, самой спорной, главе авторы утверждают, что построенные нами города напоминают скалы с пещерами и балконами. Мы строим этот искусственный скальный городской ландшафт вопреки всем неудобствам, потому что в течение долгого раннего периода эволюции человека именно пещеры и отвесные скалы служили нам убежищем от стихий и хищников. Мы строим города из бетона и устремляем свои дома ввысь, потому что в таком виде они напоминают нам о скалах и пещерах. Однако это была не единственная радикальная идея книги.

Помимо главной идеи о нашей любви к пещерам, авторы предложили также и объяснение происхождения видов (от одуванчиков до голубей), живущих с нами в городах. Авторы заметили, что виды, проникшие без спроса в наши города, – это те же самые виды, которые когда-то жили с нами в пещерах и на скалах. Во всех городах мира мы создали огромные сети пещер и скал, куда переселились животные, привыкшие по ходу своей эволюции жить в таких условиях. Здесь, в городах, они нашли для себя удобную и пригодную для жизни экологическую нишу.

Скалы занимают ничтожную долю земной поверхности – один акр из десяти тысяч. Парковки сегодня занимают большую площадь, чем отвесные скалы с глубокими пещерами. Если бы скальный ландшафт влиял на местную флору и фауну случайным образом, то лишь один из тысячи видов, обитающих ныне в городах, происходил бы из пещер или скал. Однако Ларсон выяснил, что приблизительно половина растительных видов, характерных для его родного города, первоначально росла на скалах. С животными была похожая ситуация. Список видов, чьей родиной были скалы, – это своеобразный справочник «Кто есть кто» о видах, обитающих за нашими окнами. Одуванчики, амбарные крысы, рыжие тараканы, клопы, подорожник, сапсаны, сизые голуби, скворцы, ласточки, воробьи, сипухи, земляные черви (и искусственно занесенные светлячки, которые питаются исключительно городскими земляными червями) и многие другие виды возникли и развились на скалах и в пещерах. Такие вышедшие из пещер виды, как сверчок и чешуйница, в наши дни чаще встречаются в домах, чем в пещерах. Эти виды не только пользуются нашим особым расположением, они продолжают как ни в чем не бывало вести тот же образ жизни, что и в пещерах. Сизые голуби продолжают гнездиться в трещинах и расщелинах. Их древний враг сапсан бросается на них с отвесных скал (пусть даже теперь эти скалы сделаны из тонированного стекла). Сапсаны до сих пор нападают стремительно и вертикально, так как у них никогда не было пространства для маневра, считают Ларсон и его коллеги.

Эта вторая идея Ларсона может показаться весьма скромной, но на самом деле это не так. Идея о происхождении урбанистических форм жизни может подсказать, как мы можем управлять жизнью в городах. Мы склонны рассматривать эту жизнь так, как будто живем в испорченном лесу. Мы говорим о городских лесопарках так часто, что садово-парковая архитектура стала отдельной отраслью городского хозяйства. Истина же, вероятно, как и полагает Ларсон, заключается в том, что город – это не только лес, это еще и скалы с пещерами. Если Ларсон и его друзья и коллеги правы, то наш выбор видов, живущих бок о бок с нами, явился случайным следствием того, что мы в своих городах воспроизвели скальный ландшафт. До сих пор та дикая жизнь, которую мы создали в наших городах – не ради пропитания, а совершенно случайно, поддерживается организацией нашей жизни и структурой городов. Если это так, то из работы Ларсона следует, что мы должны переосмыслить наше отношение к живущим вокруг нас биологическим видам, и частично мы можем сделать это, изменив инфраструктуру среды нашего собственного обитания. Нам надо не просто заботиться о растениях и животных, устоявших в ходе эволюции, или об испорченных лесах и лугах, которые отступают все дальше и дальше от наших городов, – нам надо создать что-то более дикое и интересное.

Здесь я рискну предложить свое видение решения. Признаюсь, меня захватили революционные идеи, высказанные Депомье и Ларсоном, касающиеся тех возможностей, которые могут стать реальными. Может быть, нам сначала стоит вырастить в городах как можно больше полезных или потенциально полезных биологических видов, для которых в идеале данный регион является родным. Это должны быть виды, родиной которых являются скалы или вершины крон тропического леса (ибо выяснилось, что высохшие верхушки деревьев очень напоминают по своим характеристикам скалы). Представьте себе в каждом городе вертикальные зеленые стены диких редких растений, между которыми летают колибри, бабочки и пчелы. Представьте себе очаги живой природы на разделительных полосах улиц. Представьте большие зеленые острова жизни, перемежающиеся вертикальными фермами. Некоторые виды уже сделали этот прорыв, став провозвестниками будущего. Например, в Гонконге эпифиты, которые раньше росли исключительно на деревьях, теперь растут также и на домах деловой части города – пусть и не в большом разнообразии, зато многочисленно. В Мехико на зданиях и стволах деревьев начали расти несколько десятков видов лишайников. Мы можем добавить новые виды растений и те виды, которые от них зависят. Мы можем сажать фруктовые деревья на разделительных полосах и разводить ягоды на балконах. Идя по городу, мы могли бы лакомиться плодами, как мы делали много тысячелетий назад. Мы могли бы вспомнить, что значит заниматься собирательством, обеспечивая себя пищей и одновременно здоровьем. И если в процессе мы проглотим некоторое количество полезных микробов или яиц глистов, то пусть так и будет.

Главным препятствием на этом спасительном пути остается наш мозг и его предубеждения; мозг, который продолжает упрямо убеждать нас в том, что обработанная пестицидами зеленая лужайка полезнее для нас, чем дикий, кишащий незаметной жизнью луг. Мозг продолжает говорить нам то же самое, что и в те времена, когда мы обитали в пещерах, а по диким равнинам бродили огромные мамонты. Имеются также и логистические проблемы, как небольшие, так и значительные. Загрязнение окружающей среды (как утверждали критики Депомье до того, как поняли, что его фермы будут находиться в закрытых помещениях) сделает ядовитыми часть фруктов и ягод, которые мы будем выращивать в городах. В Мехико, как и в других мегаполисах, загрязнение окружающей среды убило лишайники (кстати, лишайники используются в качестве индикаторов загрязнения – как канарейки в угольных шахтах). Но если наши города настолько ядовиты, что в них нельзя выращивать фрукты, – может быть, нужно очистить города от ядов, а не отказываться от фруктов? Мы должны получить возможность есть яблоки, растущие на наших улицах. В течение нашей истории мы часто поддавались соблазнам нашего происхождения, но теперь эти соблазны должны уступить место ясному видению будущего. Если первые плоды окажутся горькими, если наши города – пока не самое лучшее место для выращивания фруктов, то мы должны улучшать условия и снова сеять семена до тех пор, пока плоды нашего городского общества не окажутся сладкими.

Если мы потерпим неудачу в попытках сохранить полезную и богатую природу вокруг нас (как это пытается сделать внутри нашего тела червеобразный отросток), то природа захлестнет и опрокинет нас. Мы напрасно беспокоимся о сохранении природы – она сохранится и без нашего участия в течение по крайней мере миллионов лет. Живые организмы живут в горячих источниках, где температура превышает температуру кипения воды, и в холоде, способном заморозить наш костный мозг.

На самом деле нам стоит тревожиться о судьбе нашей собственной природы, нашего собственного естества, о наших связях с другими биологическими видами, связях, от которых зависит само наше существование. Вспомним еще раз Дюбо: «Если мы не сможем создать такую окружающую среду, в которой люди, а в особенности дети, получат возможность беспрепятственно проявлять все богатство и разнообразие своего генетического наследия», то мы проиграем как биологический вид. Но дело не только в том, что нашим организмам не хватает других видов и их разнообразия. Секрет, который я старался красной нитью провести через всю книгу, заключается в том, что наш организм и его жизнь имеют смысл только в контексте других биологических видов. Только глядя на другие виды и формы жизни, мы можем понять самих себя.

Некоторые способы наблюдения и понимания других видов настолько просты и заурядны, что мы о них просто забываем. Мы ставим эксперименты на мышах, морских свинках и крысах, потому что они настолько похожи на нас, что, поняв их физиологию, мы начинаем понимать работу собственного организма. Но истина гораздо шире. Многое из того, что мы узнали о себе, мы почерпнули не из опытов с лабораторными животными, а в природных лабораториях Амазонки, Серенгети и других мест, где дикие виды до сих пор спариваются, гибнут и бегут от хищников по своей собственной природной воле. В конце концов, именно в дикой природе видим мы доказательства влияния змей и хищников на эволюцию приматов. Знакомство с жизнью других биологических видов позволило нам найти объяснение существования нашего аппендикса. На примере термитов и других насекомых мы смогли лучше понять благотворную роль, которую микробы играют в нашем кишечнике. В муравейниках мы отыскали объяснение происхождения сельского хозяйства. Именно дикая природа помогает нам яснее и глубже понять жизнь нашего организма. Наше с вами существование имеет смысл только в свете нашего понимания общих правил и законов экологии и эволюции.

Насколько ценно для нас знание, почерпнутое из изучения дикой природы? Трудно дать точный ответ на этот вопрос, но я могу с уверенностью сказать, что, когда исчезает вид какой-нибудь мартышки и охотившиеся на нее хищники, когда вымирают змеи и редкие муравьи, мы каждый раз теряем волшебное зеркало, глядя в которое мы только и могли познать самих себя. Мы должны, мы обязаны сохранять заповедники живой природы, где истины о нас, людях, становятся очевидными. Если это означает, что мы снова должны заселить Великие равнины гепардами, чтобы вилорогим антилопам снова было от кого спасаться, то пусть будет так. Пусть стремительный бег этих красавиц еще раз напомнит нам, что наша жизнь – замечаем мы это или нет – связана и всегда будет неразрывно связана с дикой живой природой, откуда только и можем мы черпать нашу жизненную энергию.