В течение пары недель не происходило ничего особенного — во всяком случае, со мной. У Бонни родился малыш, то есть с нею случилось нечто определенно важное. Появилась девочка, первая у них, они с Ларри назвали ее Грейс. Корделия и Нальдо расстались. Матт написал мне прочувствованное письмо, и я ответила ему тем же. Наши отношения с Томом стали такими, как были прежде, более или менее.

А потом как-то в пятницу, ближе к вечеру, я наводила порядок в спальне. Рядом с комодом Тома на полу лежал чек от кассового аппарата. Я подняла его и уже собралась было положить сверху на комод, как вдруг взгляд случайно упал на его оборот. Я замерла. Там были написаны инициалы, а за ними шел телефонный номер. Я опустилась в изножье кровати и уставилась на клочок бумаги у меня в руках. Подумайте, кто пишет телефонный номер после инициалов? Я скажу вам кто. Тот, кому есть что скрывать. Тот, кто хочет, чтобы человек, с которым он живет, не знал, кому он звонит. Тот, кто хочет, чтобы человек, с которым он живет, не знал пола того, кому он звонит.

Я посмотрела на часы. Том будет дома меньше чем через час. Мы собирались поехать к Нине Пибл на одну из ее вечеринок. Нина постоянно устраивает вечеринки, но эта была особенной. Там будут Бонни и Ларри, и Корделия, и муж Нины Виктор — словом, все, кто был на той вечеринке, которая закончилась феерическим уходом. Нина проинструктировала каждого, чтобы все вели себя так, словно ничего не случилось, то есть чтобы мы как можно быстрее и как можно легче преодолели возможную неловкость.

А это означало, что мне надо пошевеливаться.

Я прошла в кухню. Поставила кастрюлю с водой на плиту и включила конфорку под ней на полную мощность. Потом вернулась в гостиную, к столу Тома. На нем лежала куча неразобранной почты, как я и надеялась. Я принялась перебирать письма, пока не нашла то, которое мне было нужно. Мои руки выполняли свою работу самостоятельно, словно я уже тысячу раз проделывала что-то подобное, как будто меня учили этому специально и я уже успела просмотреть демонстрационный ролик на эту тему. Держа в руках почту, я вернулась в кухню и уставилась на кастрюлю. Ничего. Ничего не происходило еще достаточно долго. Целую вечность, как мне показалось. Потом на серебристом дне показалось несколько пузырьков. Они медленно, медленно набухали, становясь больше. Наконец вода в кастрюле закипела.

Я наклонилась и выдвинула ящик, которым редко пользовалась и в котором хранились кухонные принадлежности. Принялась искать щипцы. Раздался громкий лязг, но щипцов не было. Единственная вещь, которая хотя бы отдаленно на них походила, это пара деревянных ложек для салата, но зажим был недостаточно сильным, и конверт все время выскальзывал на полочку рядом с плитой. Может быть, это был знак свыше. Может быть, мне следовало остановиться, снять кастрюлю с плиты, положить почту обратно на стол Тома? Это в моем характере — ступив на дорогу, пройти по ней до конца. Я взглянула на часы на микроволновой печи, и тут заметила варежки для микроволновки. Они-то мне и были нужны.

Одной рукой я держала конверт над кастрюлей, а другой попробовала снять печать. Понадобилось какое-то время, прежде чем клей подался. Следовало бы нашей почтовой системе подумать о большей безопасности переписки! На мгновение у меня возникло невыразимое, особое чувство. Оно появляется, когда вы идете по жизни, зная нечто — например, что с помощью орехового масла можно удалить из волос жевательную резинку, или что моча облегчает боль при ожоге от медузы. Это некие отрывочные знания, которые хранятся у вас на задворках памяти, но использовать которые шанс так и не представился. И вдруг вы наконец находите им применение. Единственное, чего вам хочется, — это рассказывать всем и каждому, как хорошо у вас получилось.

Я вскрыла конверт и развернула счет Тома за телефонные переговоры. В нем был зафиксирован каждый номер, а также продолжительность разговора и время звонка. Я тщательно сравнила список вызовов с номером на обратной стороне чека. Этого номера там не было.

Я не сводила глаз со списка номеров, пытаясь разглядеть систему, хоть какой-то намек, вообще что угодно. Мое внимание привлек незнакомый код города. Что это? Я провела пальцем вниз по списку вызовов. Один, два, три, четыре… семь. Сердце у меня учащенно забилось. Семь звонков по этому таинственному номеру. Всегда в начале вечера. Разговаривали всегда около двадцати минут. Вероятно, эти звонки были сделаны, когда Том возвращался домой из офиса.

Я сняла телефонную трубку и набрала номер. Прозвучал гудок. Затем еще один. Я начала нервничать. Три гудка. Потом послышался женский голос:

— Алло?

— Да, — сказала я. Я не успела придумать, что еще сказать. — Алло.

— Алисон? — спросил голос.

Дерьмо.

— С кем я разговариваю? — поинтересовалась я.

— Это Трейси, Алисон. Сестра Тома.

— Трейси. Правильно. Привет, — сказала я. — Том… э-э… Том у тебя?

— Нет. А он должен быть здесь?

— Мне почему-то показалось, что должен.

— Я даже не знала, что он собирается в Бостон, — ответила Трейси.

— Ну да. Должно быть, я что-то напутала.

— Скажи ему, пусть перезвонит, если он приехал сюда, — попросила она.

— Конечно.

— С тобой все в порядке, Алисон?

— Да, все отлично, — ответила я.

— Это хорошо, — сказала она. — Тогда до свидания.

— До свидания.

Разговор закончился. Сердце колотилось в груди, как сумасшедшее, и я принялась мерить шагами кухню. Вода на плите еще кипела. Над ней клубился пар, искушая меня. Я пожирала глазами счет Тома за пользование авиапочтой «Америкэн Экспресс». Потрогала пальцем печать на конверте. Может, мне все-таки взглянуть туда одним глазком?

Остановись, Алисон, сказала я себе. Так не пойдет. Какие могут быть отношения без доверия? Ты должна простить его. Ты должна верить ему и доверять ему, иначе ты сойдешь с ума.

Я села за кухонный столик и обхватила голову руками. Это полный абсурд, промелькнуло у меня в голове. Это совершенно неразумно. А потом вдруг пришла очевидная мысль: все дело как раз в том, что это было вполне разумно. Абсолютно и совершенно естественно. До конца своей жизни, стоит мне еще увидеть телефонный номер, записанный на полях ежедневника, скажем, или на обороте визитной карточки, я буду чувствовать себя обязанной провести расследование. Или спросить, по меньшей мере. Задать кажущийся невинным вопрос. Я услышу женское имя и начну размышлять. Голова моя распухла от открывающихся возможностей.

А что мне делать, если это случится снова? Как поступить, какие сделать шаги? Внезапно я поняла, что получала какое-то извращенное удовольствие от того, что у Тома с Кейт было общее прошлое. Мне было приятно сознавать, что она действительно являлась его особенной навязчивой идеей. Определенный тип мужчин страдает определенными же навязчивыми идеями, и иногда лучше просто позволить им изжить себя. Раньше мне трудно было даже представить, что я являюсь сторонницей этой теории, но оказывается, в глубине души я действительно так считала. Я знала, что в конце концов они не смогут остаться вместе. Даже Том знал это. Это он сказал мне открытым текстом. Она не принадлежит к тем женщинам, на которых я мог бы жениться, вот как он сказал. Итак? Я хочу сказать, есть только одна Кейт Пирс, правильно? И как только она сойдет со сцены… правильно?

Я открыла шкафчик под микроволновой печью и вытащила оттуда белые страницы. Я нашла номер, который искала, и набрала его.

— Это Дженис Финкль? — спросила я.

— Да.

— Та самая Дженис Финкль, которая работала в Семейной службе?

— Да. Кто это говорит? Представьтесь, пожалуйста.

— Я была одной из ваших пациенток. Клиентов. Вы были моим лечащим врачом. Меня зовут Алисон Хопкинс.

— Алисон. Ну конечно, — сказала Дженис. — Как у вас дела?

— Все хорошо. Хотя, наверное, не очень, я полагаю. Вот поэтому и звоню.

— Что я могу для вас сделать?

— Я вдруг подумала, что, быть может, вы узнали обо мне что-то такое, что мне следует знать. Ну, вы понимаете, какой-нибудь секрет, тайну…

— Секрет, — повторила она невыразительным голосом, как говорят все врачи.

— Я вот что хочу сказать. Мне известно, что вам не полагается рассказывать о том, как меня нужно лечить, но я подумала, быть может, вы составили обо мне некую теорию, которую предпочли оставить при себе и к которой, по вашим расчетам, я должна была бы прийти самостоятельно. Теперь, когда мы с вами больше не работаем, мне пришло в голову, что сейчас вы могли бы поступиться правилами.

— Почему бы вам не рассказать мне о том, что привело вас сейчас в такое странное состояние, — сказала Дженис.

Я так и поступила. Я поведала ей всю историю. Я рассказала ей о романе Тома и Кейт, о том, что случилось на вечеринке, и как Том вернулся с горчицей две недели спустя. Я рассказала ей о том, что нашла номер телефона на клочке бумаги, что вскрыла конверт с телефонными счетами и что там оказался совершенно другой номер, о том, что я позвонила по нему, а теперь думаю, что мне надо было позвонить по первому номеру, что мне надо было позвонить по нему с самого начала. Я все говорила и говорила, и так завела себя, что закончив, буквально рыдала в телефонную трубку, ожидая слов сочувствия, понимания или сострадания. Знаете, что ответила мне Дженис Финкль? Она сказала:

— Ну и как вам это чувство? Вам понравилось, что вы не властны над происходящим?

Помню, я подумала тогда: «Чтоб ты сдохла!» Будь оно все проклято, ведь не я же обманывала. Это не я вышла купить горчицы и не вернулась. Не я лгала, не я нарушала свои обещания, не я делала втихомолку то, чего не следует делать, я не хитрила и не мошенничала. Я ничего не разрушила — я не сделала ничего. Только покрасила кухню в великолепный желтый цвет и покупала корзины для носков своего мужчины. Если бы я контролировала происходящее, ничего этого не случилось бы!

В моей жизни был такой период, когда я проводила много времени в спорах, можно или нет выбросить из окна обезьяну. Окно, о котором идет речь, находилось на двадцать третьем этаже одного из многоэтажных общежитий в университете Пенсильвании — думаю, можно не упоминать о том, что это было в колледже — в общежитии квартирного типа, в комнате рядом с моей, где жили четверо парней, которые всегда оставляли входную дверь открытой, сунув в нее ботинок. Из этого самого окна выбрасывались разнообразные вещи, самой впечатляющей из которых был телевизор с девятнадцатидюймовым экраном, но об этом никогда не возникало никаких споров, поскольку никогда не возникало и вопроса о том, возможно или нет выбросить из окна телевизор. Они могли сделать это и сделали, а потом перешли к вопросу об обезьяне, который так и остался открытым. Даже сейчас возобновить этот спор проще простого, достаточно собрать вместе трех или четырех индивидуумов. При одном условии: одним из них должен быть Лайл Брэди. В университете Лайл Брэди считался личностью легендарной. Он вырос на молочной ферме в Западном Кентукки, учился на ветеринара и был знаменит фразой, которой начинал знакомство с девчонками: «Ты такая классная и чистая, как высокий стакан молока». Лайл был чрезвычайно уверен, что у обезьян колоссальные сила, рефлексы и воля к жизни. Собственно говоря, Лайл был совершенно уверен в том, что выбросить обезьяну из окна решительно невозможно, и, что еще более важно, никогда не уставал отстаивать свою точку зрения в споре. Он придумал несколько постулатов, с которыми согласились все. Обезьяна, о которой шла речь, должна была быть такого роста, чтобы, протянув руки в стороны, могла вцепиться в оконные рамы, она не должна страдать от каких-либо физических увечий или насилия, а именно: она должна быть зрячей, не связанной, не находящейся под воздействием наркотиков, ну и так далее. Но вы, например, могли несколько раз покружить обезьяну на месте, а потом вытолкнуть ее спиной вперед — это было бы справедливо. Или, скажем, можно было погасить свет. Можно было подождать, пока обезьяна заснет, или разработать какую-либо скоростную катапульту. В общем, вы понимаете, о чем я говорю. Как бы то ни было, мне всегда казалось, что если бы вы «хорошо вели себя» с обезьяной, если бы вы держали ее лицом к себе, ворковали бы с нею, как мать со своим дитятей, одновременно медленно приближаясь к открытому окну, а потом резко вытолкнули бы ее, обезьяна была бы настолько ошеломлена, что не успела бы схватиться за оконную раму и полетела бы вниз. До сего дня я настолько уверена в правильности этой стратегии, что мне иногда не терпится заполучить в свои руки настоящую обезьяну и испробовать на ней этот приемчик. Но не с двадцать третьего этажа, разумеется. Может быть, со второго.

Представьте себя на моем месте хоть на минутку. Одно из самых главных разочарований моей взрослой жизни стало вот каким: быть умной — еще не значит быть любимой. Я всегда и во всем полагалась на свои мозги, я всегда считала, что у меня есть надежная опора в жизни, потому что я была если не самой умной девчонкой в комнате, то, во всяком случае, той, кого непременно избрал бы в собеседницы разумный человек. Вот поэтому я решила, что это поможет мне и в любви. Но правда, истинная правда, которую я только начинаю прозревать, заключается в том, что быть умной и быть счастливой в любви — это две совершенно разные вещи. Полагать, что если вы хороши в одном, то непременно будете хороши и в другом, это примерно как считать, что всемирно известный жонглер окажется способным проводить операции на мозге. Мне только сейчас пришло в голову: я настолько старалась перещеголять Тома в уме и проницательности, что фактически перестала любить его. Я была так занята тем, что старалась превратить его из незнакомца в приятеля, из приятеля — в жениха, из жениха — в мужа, что перестала обращать внимание на чувства. Я думала, что для этого нужны мозги. Я думала, что для этого нужно умение. Я так увлеклась получением тактического преимущества, что перестала просто любить. В каком-то смысле я пыталась неожиданно вытолкнуть его из окна. А вы знаете, что бывает, когда вы так поступаете? Известно ли вам, с чем вы остаетесь в конце концов? Я скажу, кто вам достается.

Мертвая обезьяна.

Наконец я поняла, чего мне хотелось от Тома с самого начала. Я хотела, чтобы он остался. Я хотела, чтобы он остался навсегда.