Во вторник вечером после работы я встретилась в итальянском ресторанчике с Бобом, незнакомцем, с которым у меня было назначено свидание. Я заметила его сразу, как только вошла. Он оказался лысым парнем, сидевшим у стойки бара. Мы пересели за столик.

— Сколько вам лет? — спросил Боб. — Ничего не имеете против, если я спрошу?

— Тридцать два, — ответила я. — Нет, я ничего не имею против. А сколько вам?

— Сорок шесть, — сказал он.

— Вам сорок шесть лет? — переспросила я.

— Да, — сказал Боб.

— О Господи, — вырвалось у меня.

— Что?

— Ничего, — отозвалась я. — Просто я удивлена, что Бонни не упомянула о нашей разнице в возрасте.

— Я не считаю это большой разницей в возрасте, — возразил Боб.

— Вы не считаете четырнадцать лет разницей в возрасте? — поинтересовалась я.

— Не такой и большой, — сказал он.

— А когда последний раз у вас было свидание с шестидесятилетней? — спросила я.

Боб откинулся на спинку стула и посмотрел на меня сквозь полуприкрытые глаза таким взглядом, который, я уверена, он считал неотразимо соблазнительным.

— Ларри говорил мне, что с вами может быть нелегко.

— Что он сказал?

— Точно не помню. Просто у меня сложилось впечатление, что с вами может быть нелегко, — сказал Боб. — Вас беспокоит мой возраст?

— Ну, можно сказать, да, — ответила я.

— С чего бы это?

— Потому что когда-нибудь, когда мне будет шестьдесят, может быть, мне захочется встретиться с парнем, которому будет всего сорок шесть и который будет врачом. Но я не смогу этого сделать, потому что он будет в это время встречаться с тридцатидвухлетними дамами с более свежими яйцеклетками.

— С физиологической точки зрения тридцатидвухлетние яйцеклетки не такие уж свежие, — заметил Боб. Он произнес это отсутствующим врачебным тоном, который иногда проявляется у докторов. — Представление о том, что тридцать пять — это крайний срок, не больше чем миф. Способность к рождаемости резко снижается после тридцати пяти, но статистически значимые нарушения в хромосомах начинают проявляться значительно раньше.

— Насколько раньше? — спросила я.

— С двадцати восьми, двадцати девяти. Если бы я был женщиной, то родил бы всех своих детей до тридцати. Разумеется, в наши дни это не очень популярная точка зрения, зато она справедлива, выражаясь сухим языком науки.

Наступила долгая пауза.

— О таких вещах на свидании с женщиной нельзя говорить, — наконец сказала я.

— Почему это? — спросил Боб.

— Потому, — сказала я. — Потому что я запрещаю эту тему.

Он рассмеялся.

— Вы запрещаете это.

— Да, — согласилась я. — Будучи человеческим существом, вынужденным делить эту планету с вами, я навсегда запрещаю вам вести подобные беседы с любой женщиной, с которой у вас назначено свидание.

— Я бы не завел с вами этот разговор, будь вы старше. Можете мне поверить. Мне часто приходится иметь дело с тридцатипятилетними дамочками, и я никогда не заговариваю об этом, — сказал Боб. — Я хочу сказать, такая вот одинокая тридцатипятилетняя женщина бросает на меня взгляд и решает, что я — ее шанс заполучить ребенка вопреки всему и резко снизить вероятность развития рака груди.

Может, швырнуть в него чем-нибудь? — подумала я. — Например, одной из этих хрустящих булочек. Просто взять и бросить…

— Недавно я прочел интересную статью, — продолжал он. — В ней говорится, что тем женщинам, которые приближаются к сорокалетнему возрасту и не могут забеременеть, не стоит ни о чем беспокоиться. Технологии развиваются так быстро, что эти дамочки вполне могут подождать еще лет двадцать и обзавестись ребенком в шестьдесят.

Хватит, решила я. Я взяла с тарелки булочку и швырнула в него. Она попала ему в правый висок, потом упала на пол и прокатилась несколько футов, оказавшись под соседним столиком. Боб замолчал на мгновение, а затем вдруг начал смеяться. Собственно, у него это получалось гораздо лучше, чем я могла ожидать. Он все смеялся и смеялся. Можно было подумать, что получить в голову куском хлеба было самой смешной вещью, которая когда-либо случалась с ним.

— Послушайте, это великолепно. Просто великолепно. Большинство девушек не сделали бы этого. Швыряться хлебом во время первого свидания с незнакомцем.

— Для меня это было в первый раз, — сказала я.

— Как бы то ни было, — ответил Боб, — вам не о чем беспокоиться. Когда вам исполнится сорок, вы уже не будете ходить на свидания.

— Откуда вы знаете? — поинтересовалась я.

— Потому что знаю, — ответил Боб. — Я знаю, о чем говорю.

Что-то в этом свидании беспокоило меня, и, слушая, как Боб рассуждает о том, что неправильного в женщинах, которые ходят на свидания и после сорока, я пыталась разобраться, что же именно не дает мне покоя. И наконец поняла. Боб считал себя призом, выигрышем, удачей. Не имело значения, что он был на четырнадцать лет старше меня. Не имело значения, что он был нудным, что у него не было шевелюры, заслуживающей доброго слова, или что кончик носа у него смешно шевелился, когда его верхняя губа касалась нижней. Каким-то образом, тем не менее, Бобу удавалось производить впечатление приза. И я не хочу сказать, будто меня это не касалось — я обнаружила, что тоже думаю о нем как о вознаграждении! Он мне даже не нравился, но я все равно считала его наградой. Это случилось вовсе не из-за того, что он был врачом, как вы подумали. Позвольте заметить, что желание выйти замуж за врача я связываю с особенностями буржуазного мышления. Но от такого мышления я чудесным образом была избавлена — так что дело не в этом. Все было гораздо хуже. Дело в том, что он был стулом. Жизнь — это игра в музыкальные стулья, и каким-то образом и мне, и Бобу стало понятно, что, когда музыка закончится, кто-то будет сидеть на стуле, а мне, быть может, придется стоять.

Остаток вечера эта мысль не покидала меня, я вертела ее в голове и так и эдак, пытаясь рассмотреть под разными углами, и по мере того как это занятие продолжалось, мне постепенно открылась истина. Вот такая: если кто-то из нас и был стулом на этом свидании, так это я. Теперь, когда я больше не думаю об этом, мне приходит в голову, что, наверное, так ведут себя мужчины определенного типа, когда встречаются с женщинами, не обладающими внешностью Кристи Тарлингтон. Не имею понятия, что бывает, если один из двух человек во время первого свидания выглядит так ошеломляюще, как Кристи Тарлингтон — там, без сомнения, действуют другие правила — но если что-нибудь и интересует меня меньше, чем проблемы невероятно красивых женщин, то это проблемы мужчин, которые назначают свидание таким женщинам. Как бы то ни было, остаток вечера с Бобом я провела, буквально наслаждаясь своим ощущением стула. Это время от времени опасно приближалось к грани нормальной самооценки. Но теперь мне понятно, что дело было вовсе не так. Теперь я понимаю, что мне удалось перевернуть все с ног на голову. И это означало только одно: я действительно перевернула все. Тем вечером я чувствовала себя хорошо и солгала бы, сказав, что это не так.

Вообще-то я была так занята своими мыслями, что только ближе к концу десерта до меня дошло: во время этого странного свидания я была совершенно и необычно даже для себя тиха и неразговорчива. Я была настолько сдержанна, что просто не узнавала себя. У меня даже не было того чувства, которое я всегда испытываю на таких вот «свиданиях вслепую» — у меня было всего два подобных свидания в жизни, но я достаточно отчетливо помню то особенное чувство, которое возникало у меня на них обоих, — когда вы пытаетесь понравиться своему партнеру просто ради того, чтобы он остался в твердом убеждении, что вы для него желанны. Черт бы тебя побрал, думала я, глядя через столик на Боба, который разглагольствовал о том, как хорошо он провел время на Мауи, и кончик его носа опускался всякий раз, когда он произносил «б», «м» или «п». Я желанна. Это я — стул!

Боб со своей стороны тоже не замечал моей немногословности. Он заплатил по счету, и мы зашагали вверх по Уолнат-стрит к моей квартире. Когда мы дошли до площади Риттенхаус-сквер, то перешли к фонтану в центре, который был подсвечен огнями и работал. Зрелище было очень красивым.

— Вы верите в любовь? — спросил у меня Боб, когда мы подошли к фонтану.

— Простите?

— Вы верите в любовь? — повторил Боб.

— Конечно, верю.

— Не спешите. Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать.

— Все верят в любовь, — настаивала я.

— Все думают, что они верят в любовь, — возразил Боб. — Но если бы все верили в нее на самом деле, все было бы совсем по-другому.

Я начала беспокоиться о том, к чему приведет весь этот разговор. Однажды у меня случилось жутко неудачное первое свидание с типом, который, когда я сказала ему, что готова отправиться домой, перегнулся через стол, взял меня за руку и сказал: «Если у нас будут проблемы, мы справимся с ними». Может статься, мое, пусть и заниженное, очарование производило все-таки более убойное действие, чем я ожидала.

— По-моему, мне следует сказать вам, что я, скорее всего, больше не позвоню вам, — заявил Боб, когда мы подошли к парадной двери моего дома.

Н-да, где же ты, мое очарование?

— Я достиг такого этапа в своей жизни, когда мне хотелось бы быть честным с теми женщинами, с которыми я встречаюсь. Это для меня важно.

— Это очень тактично с вашей стороны, — сказала я.

— Спасибо, — отозвался Боб. — Вот почему я и делаю это.

Я открыла парадную дверь и вошла. Потом повернулась и взглянула на него.

— Наверное, я должна сказать вам, что, если бы вы мне позвонили, я выждала бы пару недель, прежде чем перезвонить, причем выбрала бы такое время, когда была бы уверена, что вы на работе. При этом, возможно, я бы сказала что-нибудь уклончивое и неубедительное для вашего автоответчика насчет того, что я жутко занята, что-нибудь о том, что позвоню вам снова, когда у меня появится свободное время. И никогда бы не перезвонила, — сказала я. — Даже если бы у меня было свободное время.

Я мило улыбнулась и захлопнула дверь у него перед носом.

Через десять минут зазвонил мой телефон.

— Как прошло ваше свидание?

Это был Генри.

— Словами не описать, — ответила я.

— Расскажите мне о самом хорошем и самом плохом, что было сегодня вечером.

— Ну, — сказала я, — мне пришлось швырнуть ему в голову булочку, чтобы он заткнулся.

Он засмеялся.

— А как насчет самого хорошего?

— Хорошего не было, — ответила я.

— Да ладно вам. Так не бывает.

Вот это и есть самый хороший момент.

— Семга оказалась неплохой, — сказала я.

— По крайней мере, вам досталась хорошая рыба, — заявил он. — Можно мне заглянуть?

— Сейчас? — Я посмотрела на часы в кухне. Был уже двенадцатый час ночи.

— Я недалеко, — сказал Генри. — Звоню вам из автомата. Сейчас я стою рядом с гигантским контейнером для мусора с амбарным замком на крышке. Так что мусор никуда не убежит.

— Даже не знаю, — промямлила я.

— Давайте попробуем так. Я сделаю вид, что нас разъединили, а потом появлюсь у вас на пороге, и тогда вы можете поступить со мной так, как вам заблагорассудится.

В трубке раздались короткие гудки, а я заплясала от радости.

Я ощутила такую близость с Генри после того, как мы занимались сексом в этот вечер, что в конце концов мы разговорились. Это был один из тех разговоров, когда появляется чувство: больше нет нужды что-то скрывать. Можно расслабиться — вы только что полностью вверили себя другому человеку, вам хочется кружиться по квартире, открывать шкафы, выдвигать ящики, доставать оттуда всякие дурацкие и даже постыдные вещи, раскладывать их на постели и кричать при этом: «Посмотри сюда! И сюда! Но люби меня!»

— Пообещай, что не будешь смеяться, — сказала я.

— Обещаю, — ответил Генри.

— Трое.

Он начал смеяться.

— Прости меня, это всего лишь трое, — сказал Генри. Он склонил голову к плечу и принялся рассматривать меня с каким-то почти научным интересом. — Сколько тебе лет?

— Тридцать два, — ответила я.

— По одному на десять лет, — сказал Генри.

— Я не занималась сексом, когда мне было десять лет.

— Я прекрасно это понимаю.

— А что, для тебя это имеет какое-то значение? — поинтересовалась я.

— Не думаю. Это так мило, — откликнулся он. — У меня вдруг возникло странное желание поцеловать тебя в лобик.

Он наклонился и поцеловал меня в лоб.

— Расскажи мне о них, — попросил он.

— О ком?

— О Большой Тройке.

Я просто смотрела на него.

— Подожди, — сказал Генри. — Это я — номер три?

— Разве я тебе этого не сказала только что?

— Я подумал, что мне достался четвертый номер, — сказал Генри. — Что ты имела в виду троих, не считая меня.

— Ты — номер три.

— О Господи, это, это… трагедия. Самая настоящая. В твоем лице я вижу самый настоящий гуманитарный кризис.

— Мне не стоило рассказывать тебе этого.

— Нет. Ты правильно сделала, что рассказала. У меня просто такое чувство, что мне следовало постараться получше. Дать тебе первоклассное представление.

— Так это было твое не самое первоклассное представление?

— Я не знаю, что это было, — сказал Генри. — Это было чуточку пьяное, прямо-от-телефона-автомата представление. Ты заслуживаешь лучшего.

— В следующий раз, — сказала я.

Генри перекатился на бок и сел.

— Совершенно очевидно, что ты можешь больше никогда не спать со мной. Подобная избирательность заведет тебя в тупик. Тебе следует сесть на телефон в ту минуту, как за мной закроется дверь. Ты можешь в кратчайшие сроки довести их число до приличного уровня.

— А сколько это будет — приличный уровень? — поинтересовалась я. — В наше время, я имею в виду. Для женщины моего возраста.

— Девять, — ответил Генри.

— Девять?

— Такое впечатление, что у каждой женщины, с которой я спал, я всегда оказывался девятым, — сказал Генри.

— Правда?

— Если подумать, я всегда был девятым номером, — сказал он. — Эти шлюхи лгали мне.

Генри встал с постели и направился в ванную.

— Не спрашивай, со сколькими женщинами я переспал, потому что мне придется лгать тебе, — крикнул он из ванной. — Здесь мы беспрецедентно честны друг с другом, и мне хотелось бы сохранить такое отношение как можно дольше.

— Отлично, — сказала я.

— Трое, — я слышала, как Генри разговаривает сам с собой. — Господи Иисусе.