1.1. Рассмотрение происхождения религиозного сознания в религиозных и философских концепциях

На протяжении всей мыслительно-творческой истории человечества проблема природы религиозного сознания рассматривалась с двух основополагающих позиций: религиозной и атеистической. В ряде случаев мы можем говорить и об агностицистической позиции. Религиозное сознание может рассматриваться как проявление (элемент) сознания общественного/индивидуального, или же – как эманация божественного, богоданность: в зависимости от занимаемой позиции формируется весь мировоззренческий комплекс исследования. Выбор причины ведет к детерминированию следствия как онтологическому и гносеологическому заключению. Религиозное сознание становится либо самоценностью, либо исключительно приложением к общественному развитию.

Нематериальность содержания понятия «духовность» вполне однозначно дает ответ на вопрос, что является своего рода ядром религиозного сознания человека, – вера. Таким образом, вопрос происхождения религиозного сознания – это вопрос причины зарождения веры в Бога.

Мы можем выделить три основных подхода к вопросу веры как имманентно присущему религии параметру: теологический, философский и научный. Различие подходов заключается в истолковании источника веры, то есть природы религиозного сознания.

Теология/богословие (и религиозная философия) однозначно определяет его как сверхъестественный. Сама религиозная вера подразумевает признание без каких-либо доказательств существование трансцендентного, божественного, находящегося за пределами человеческого понимания. Теологический подход основан на рассмотрении вопроса изнутри, что существенно его ограничивает и субъективизирует. Тем не менее ценность его не подлежит сомнению, так как именно он в полной мере позволяет взглянуть на вопрос веры сквозь призму самого религиозного сознания. Безусловно, понимание природы религиозного сознания самим религиозным сознанием было самым ранним, первым этапом в попытке его объяснения.

Начиная с шумерских мифов «Энлиль и сотворение мотыги», «Лето и Зима» и других, аккадского «Энума Элиш» человечество приступило к осмыслению вопросов бытия, своей сущности. Как отмечает С. Н. Крамер, «с точки зрения их интеллектуального содержания шумеро-аккадские мифы обнаруживают довольно зрелый и изощренный взгляд на богов и их божественные деяния, за этими мифами можно опознать серьезные теологические и космогонические размышления».

В этот период существовал единственный подход (естественно-описательный, но не аналитический) к вопросу наличия в человеке веры – она естественна, так как человек сотворен богами. Религиозное сознание объясняло само себя.

Как отмечают ряд авторов, первые сомнения в существовании Бога отмечены уже в древнеегипетском тексте периода Среднего Царства под названием «Песнь арфиста». Древнеегипетский автор вопрошает и рассуждает: «А что с их гробницами?/Стены обрушились,/Не сохранилось даже место, где они стояли,/Словно никогда их и не было./Никто еще не приходил оттуда,/Чтоб рассказать, что там,/Чтоб поведать, чего им нужно,/И наши сердца успокоить,/Пока мы сами не достигнем места,/Куда они удалились». Затем делается вывод о том, что раз нам ничего не известно о загробном мире, то думать о нем не следует. Лучше веселиться и следовать желаниям сердца. А. Мень отмечает, что «Песнь арфиста» была первым радикальным отрицанием традиционного благодушия магической веры в незыблемый мир. Очевидно, что автор «Песни арфиста» не отрицает богов, но как минимум ставит под сомнение необходимость размышления о посмертном существовании. Если оттуда «еще никто не приходил», чтобы «рассказать что там», то нет никакого смысла посвящать себя здесь потустороннему.

На ранних этапах формирования религиозных представлений, на наш взгляд, не приходится говорить о религиозном сознании как таковом. Это связано с тем, что первобытные религии не подразумевали категории «веры». Верить в силы природы, природные явления и их обобщенные образы не было необходимости, так как они не являлись чем-то абстрактным, но носили наглядный характер. Иными словами, люди не верили, но были уверены. С этим было связано и отсутствие какой-либо рефлексии по поводу происхождения религии, осмысления ее как некоего отдельного от человека явления. Следует согласиться с мнением исследователей, считающих этот период в истории человечества дорелигиозным. Д. Фрэзер определял его как магический, отмечая, что религия за видимой завесой природы предполагает действие стоящих над человеком сознательных или личных сил.

Безусловно, сам феномен веры у первобытных людей присутствовал, но это, как ее определил Б. Малиновский, была вера в «изначальное существование магии». Этой вере «сопутствует твердое убеждение в том, что именно благодаря своей совершенной неизменности, благодаря тому, что она передает от одних поколений к другим без малейших искажений или добавлений, магия сохраняет свою действенность».

В задачи данного исследования не входит установление причин перехода от магического к мифологическому сознанию. Разные исследователи дают различные объяснения этого процесса («примитивный философ», развитие образного мышления и т. д.). Мы будем исходить из факта данного перехода. К моменту формирования первых цивилизаций человечество уже имело комплекс мифологических представлений, объясняющий окружающую реальность, ее происхождение и функционирование. На протяжении столетий, вплоть до формирования первых философских систем Античности, мифологическое религиозное сознание носило тотальный характер, не подвергаясь критическому осмыслению со стороны его носителей.

На качественно новый уровень разработка идеи религиозного сознания вышла именно в период Античности. Важно отметить, что в своих представлениях античная философия основывалась на обыденных представлениях (то есть жизненном опыте), а также мифологической базе, которая во многом определяла движение философской мысли. При этом самой категории «сознание» в античной философии фактически нет. В этот период философия работает с понятием «душа», которая мыслится одновременно и как материальное и как идеальное. Тем не менее, не определяя сознание как категорию, античная философия активно пыталась объяснить его в рамках представлений своего времени, то есть ставила вопрос о том, почему человек верит в высшие силы.

Античные размышления о природе религиозного сознания происходили на фоне глобальных изменений в духовной жизни человечества. На смену языческому мировоззрению шло мировоззрение зарождающихся мировых религий. К. Ясперс определил этот период как «осевое время», когда рождение новых идей происходило по всему миру: «В это время происходит много необычайного. В Китае жили тогда Конфуций и Лао-цзы, возникли все направления китайской философии, мыслили Мо-цзы, Чжуан-цзы, Ле-цзы и бесчисленное множество других. В Индии возникли Упанишады, жил Будда; в философии – в Индии, как и в Китае, – были рассмотрены все возможности философского постижения действительности, вплоть до скептицизма, до материализма, софистики и нигилизма; в Иране Заратустра учил о мире, где идет борьба добра со злом; в Палестине выступали пророки – Илия, Исайя, Иеремия и Второисайя; в Греции – это время Гомера, философов Парменида, Гераклита, Платона, трагиков, Фукидида и Архимеда. Все то, что связано с этими именами, возникло почти одновременно в течение немногих столетий в Китае, Индии и на Западе независимо друг от друга».

Столь масштабные процессы формировали принципиально иную картину мира, в которой, как отмечает Ясперс, человек осознает бытие во всей его совокупности в целом, а кроме того, и самого себя, свои границы: «Перед ним открывается ужас мира и собственная беспомощность. Стоя над пропастью, он ставит радикальные вопросы, требует освобождения и спасения. Осознавая свои границы, он ставит перед собой высшие цели, познает абсолютность в глубинах самосознания и в ясности трансцендентного мира».

Природа религиозного сознания начала интересовать философов с эпохи Античности. Именно античные философы впервые задались вопросом, почему люди верят и каковы причины этой веры. Развитие в лоне философии науки наталкивало древнегреческих философов на размышления о сущности религиозного сознания, его истоках.

Одним из ранних представителей древнегреческой, критической по отношению к религии, философии является Ксенофан Колофонский. Он обратил внимание на антропоморфность греческих мифов в целом, а также на антропоморфность богов отдельных народов: «Черными мыслят богов и курносыми все эфиопы, / Голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы».

Критикуя современные ему верования, Ксенофан тем не менее оставался в рамках религиозной парадигмы, предлагая взамен единого всемогущего Бога.

Оставаясь в целом на религиозных позициях, свою трактовку появления у людей религиозного сознания предложил атомист Демокрит: «Древние люди, наблюдая небесные явления, как, например, гром и молнию, перуны и соединения звезд, затмения Солнца и Луны, были поражены ужасом, полагая, что боги суть виновники этих явлений».

Свою версию происхождения религиозных верований, а значит, и природы религиозного сознания, выдвинул софист Критий. В произведении «Сизиф» Критий объясняет, что в древние времена, когда не было закона и люди жили подобно диким зверям, возникла потребность в порядке. Законы были придуманы и введены, но это не избавило общество от преступлений, которые теперь стали совершаться тайно. И тогда: «нашелся хитрый и умный человек, который придумал для людей страх перед богами, с тем чтобы преступники испытывали боязнь даже тогда, когда свои преступления они совершали тайно, или просто произносили дурные слова, или даже думали дурно» .

Позиция Крития представляется оригинальной с той точки зрения, что он предполагает не естественную, а антропогенную версию происхождения религиозного сознания. С его точки зрения, оно было навязано людям наиболее хитрыми представителями общества, которые в силу своей неразвитости поверили в существование богов.

Известно скептическое отношение к существованию богов и со стороны представителя старших софистов Протагора: «О богах я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они по виду». При этом Протагор поясняет, что его сомнения связаны не просто с недоверием или неверием, но с вполне конкретными объективными причинами, от него не зависящими: «Ибо многое препятствует знать [это]: и неясность [вопроса], и краткость человеческой жизни». Релятивизм Протагора носил относительный характер, в то время как другой софист, Продик с острова Киосс (Киосский) уже прямо рассматривал религиозные верования с антропологических позиций.

Цицерон свидетельствовал: «Продик… сказал, что те предметы, которые были полезны для жизни людей, были занесены в число богов». О том же, но более подробно писал Секст: «Продик же Кеосский говорит: «Солнце, луну, реки, источники и вообще все, что полезно для нашей жизни, древние признали богами вследствие получаемой от них пользы, подобно тому как египтяне обоготворили Нил; по этой-то причине хлеб был признан Деметрой, вино – Дионисом, вода – Посейдоном, огонь – Гефестом и вообще каждая из употреблявшихся на пользу людям вещей была подобным образом обоготворена» .

Таким образом, представители древнегреческих философских школ одними из первых обратили внимание на то, что религиозное сознание человека отнюдь не обязательно является божественным по своей природе. Вера может быть продиктована более земными мотивами. В частности польза, страх перед явлениями природы, а также навязанная воля рассматривались ими как основной фактор формирования у людей религиозных представлений. Софисты пытались осмыслить религию с одной стороны как социальный феномен, с другой – как явление, отражающее особенности индивидуального сознания человека. Но очевидно, что подавляющее число древнегреческих философов не выходило за рамки религиозных представлений своего времени.

В IV–III веке до н. э. Эвгемер выдвинул версию, что боги – это обожествленные в древности цари, учредившие свои культы.

В Древнем Риме Марк Туллий Цицерон в своем трактате «О природе богов» писал: «Большинство думает, что боги существуют, – это ведь и правдоподобнее, и сама природа всех нас к этому приводит. Однако Протагор сомневался, а Диагор Мелосский и Феодор из Кирены считали, что вовсе нет никаких богов». Цицерон цитирует участника дискуссии, развернувшейся в доме видного римского аристократа Гая Аврелия Котты, эпикурейца сенатора Гая Веллея: «Для природы сотворение мира, которое, как вы считаете, не могло состояться без божественного мастерства, – это было настолько легкое дело, что она будет создавать, создает и создала бесчисленные миры. Но вы, так как не видите, каким образом природа без некоего разума может это сотворить, прибегаете к богу по примеру поэтов, авторов трагедий, которые поступают таким образом, когда не знают, как довести действие до развязки».

Критическое мнение в отношении религии и в целом религиозного мировоззрения высказал и другой римский последователь Эпикура Тит Лукреций Кар в своей поэме «О природе вещей». Вторя словам сенатора Г. Веллея, Лукреций пишет: «Если как следует ты это понял, природа свободно/Сразу тебе предстает, лишенной хозяев надменных,/Собственной волею всё без участья богов создающей».

Тем не менее Лукреций не был полностью свободен от религиозных представлений. Отвергая участие богов в мироздании и существовании миров, он отнюдь не подвергал сомнению их существование. То есть рассуждал в рамках религиозного сознания, основанного на данности божественного.

В целом античная философия заложила основы нерелигиозной трактовки природы религиозного сознания, создав предпосылки для дальнейшего научного подхода к рассматриваемому феномену. Греческие и римские философы, по сути, впервые подвергли сомнению существование своих богов, заявив, что мир объясняем с позиций материализма и рационализма. При этом следует отметить, что бунт против религии со стороны некоторых представителей античной философии был продиктован двумя причинами. С одной стороны, стремясь к получению научного эмпирического знания, они постигали мир и объясняли его существование без учета фактора божественности. Но с другой стороны, отрицание богов происходило, скорее, на рациональном, нежели на чувственном уровне религиозного сознания. Секуляризация мифологического сознания была связана с простотой и минимализмом «догматического» компонента: антропоморфные боги, повелевающие стихиями, делами и процессами не выдержали испытания первыми серьезными научными достижениями древности.

Таким образом, отрицание порождалось наивностью религиозных представлений общества.

Фактически можно говорить о том, что мифологическое сознание не подразумевало веры как таковой. В античных богов не надо было верить – они были естественной частью жизни. Миф рассматривался не как божественное предание, а как реальное историческое прошлое и настоящее. Миф античности историчен. Как отмечает Б. Малиновский, «миф выступает как исторически образовавшееся суждение о некотором событии, само существование которого однажды и навсегда свидетельствовало в пользу какого-либо магического действия». Ту же идею высказывает О. Шпенглер: «Для античного человека боги египтян, финикийцев, германцев, поскольку с ними можно было связать образное представление, были равным образом настоящими богами. Мнение, что они «не существовали», не имеет никакого логического смысла внутри этого мироощущения».

Рационализм религиозного сознания являлся еще одной его отличительной чертой. При этом, как отмечает Л. А. Тихомиров, и платоновское представление о Демиурге, по сути, не имело религиозного измерения, являясь безлично-пантеистическим: «Излишне говорить о произвольности всех положений философии бытия Платона. В религиозном же отношении она не дает места жизни с Богом, так как его Демиург совершенно не предусмотрителен и не силен в действии. Он хотел создать мир по своему подобию, создал же нечто крайне странное. Он не желал зла, а оно возникло сразу. Присутствие злого начала подрывает авторитет Демиурга. Власть какого-то «рока» тяготеет над миром. Основные элементы природы существуют помимо Демиурга, и он составляет лишь часть их. Нравственной ответственности души не могут иметь, так как у Платона совсем нет места для воли».

При этом другой стороной попытки выхода из религиозного кризиса стало стремление уйти не столько от религиозного мировоззрения как такового, но именно от языческого, политеистического взгляда на мир.

Именно этим объясняется поиск «другого» Бога, который бы вместил в себя все проявления материального мира и соответствовал новым представлениям людей об окружающей реальности.

Ставя перед собой задачу увидеть множество как целое, ряд античных философов преодолевали мифологическое в своем сознании. Поиск первоначальной субстанции (вода, огонь, число и так далее) в рамках мифологического сознания вел к поиску единого Бога. Своего рода прорыв на этом направлении совершил Платон, предположив в качестве единого идеи-эйдосы. Идеи – источник бытия. Переход к идеализму стал, по сути, переходом от политеизма к монотеизму.

Именно о влиянии Платона на христианство очень много писал римский философ-платоник II века Цельс. В «Правдивом слове», дошедшем до нас благодаря воспроизведению его текста Отцом Церкви Оригеном в апологии «Против Цельса», Цельс сообщал: «Некоторые христиане, не поняв высказываний Платона, хвастают своим возвышающимся над небесами богом, перешагнув еще выше неба иудеев. (У Платона мы читаем) в «Федре» (Phaedr. XXVII, р. 247): «Ни один земной поэт не воспел и не сумеет достойно воспеть наднебесное пространство», (и далее): «Истинно существующая сущность, не имеющая ни цвета, ни образа, неосязаемая, доступна только руководителю души; вокруг этой сущности имеет свое место истинный вид знания» [VI, 19]».

В «Тимее» Платон не смог полностью отойти от представлений своего времени, хотя в тексте диалога чувствуется попытка преодоления старых взглядов: «Повествовать о прочих божествах и выяснять их рождение – дело для нас непосильное. Здесь остается только довериться тем, кто говорил об этом прежде нас; раз говорившие сами были, по их словам, потомками богов, они должны были отлично знать своих прародителей. Детям богов отказать в доверии никак нельзя, даже если говорят они без правдоподобных и убедительных доказательств, ибо, если они выдают свой рассказ за семейное предание, приходится им верить, чтобы не ослушаться закона».

Итак, верить в существование богов, которые существуют помимо «родителя Вселенной», «Демиурга» Платону приходится, чтобы «не ослушаться закон», хотя «правдоподобных» и «убедительных» доказательств и нет.

Климент Александрийский на рубеже II–III вв. еще пытался примирить философию Платона с христианским учением, доказывая, что один и тот же Логос вдохновлял философов, говорил устами пророков и воплотился в Христе. Согласно Клименту Александрийскому греческие философы (в первую очередь, Платон) знали Логос, но трактовали его не верно из-за неполного понимания. В «Строматах» Климент проводит параллели между мыслями Платона и Священным Писанием, находя их созвучными. Богослов отмечает: «Относительно необходимости внесения в мои заметки некоторых эллинских мнений, когда это нужно, отвечу моим критикам следующим образом. Во-первых, если бы греческая философия была бесполезна, то даже никчемность ее полезно было бы доказать, а значит, говорить о ней имеет смысл хотя бы поэтому. (2) Во-вторых, не годится голословно осуждать эллинов, не попытавшись даже проникнуть в смысл их учений».

Синкретическое философско-религиозное сознание Климента, который, вероятно, не был готов полностью отказаться от античного наследства, пытаясь увязать его с активно распространяющимся христианством, приходит к следующему заключению: «Возможно, философия изначально была даром Бога эллинам до того, как он обратился к ним явно. Ибо философия для эллинов – это то же, что закон для иудеев, а именно: наставник, ведущий их к Христу. Итак, философия является пропедевтическим учением, пролагающим и выравнивающим путь к Христу, который приводит ученика к совершенству».

Следует иметь в виду, что позднеантичные христианские мыслители писали свои труды в условиях слома прежней мировоззренческой системы, доминировавшей в Римской империи. Сама римская религия переживала состояние глубокого кризиса, которое выражалось в постоянном поиске новых идей и основ. Обожествление римских императоров явилось одним из выражений этого кризиса. Как отмечал О. Шпенглер, культ императора был фактически последним религиозным созданием античной эпохи, сформировавшимся еще в то время, когда античное самосознание еще не было сломлено восточными элементами.

Поздняя Античность мыслила категорией «боги», но не «Бог». Именно поэтому пантеистические обобщения с трудом находили свое место, встречая сопротивление со стороны мифологического сознания. Идея же одного бога вообще была ему не понятна. О. Шпенглер писал по этому поводу: «Природа, как ее ощущал и познавал античный человек, не могла ни в какой другой форме получить одушевление и обожествление. Римлянин находил в притязании Иеговы быть единым Богом что-то атеистическое. Один бог для него совсем не был богом».

Платонизм на протяжении Поздней Античности и Средневековья, так или иначе, затрагивался христианскими мыслителями, так как, по словам Блаженного Августина, «никто не приблизился к нам более, чем философы его школы». Уже со II в. у христианских авторов повторяется предание о том, что Платон во время своего путешествия по Египту якобы познакомился с Моисеевой Книгой Бытия и фактически списал с нее свое «программное» произведение «Тимей». Все тот же Климент Александрийский был полностью уверен, что Платон читал священные книги евреев. Т.Ю. Бородай отмечает, что эта уверенность ранних христианских авторов была обусловлена тем, что они не допускали мысли, что «учение о всеблагом, всемогущем и всеведущем Боге, сотворившем мир исключительно по причине своей благости, не могло без откровения свыше возникнуть в языческой голове».

Тем не менее развитие средневековой философии от патристики к схоластике происходило в рамках религиозного мировоззрения, главной особенностью которого являлось понимание истины как Священного Писания. Средневековая философская мысль постулировала идею Откровения, согласно которой человек должен постичь божественную истину ради нее самой, так как истина – это и есть Бог. Человеческий разум изначально понимался как элемент высшей реальности. Утверждение образа Создателя формировало специфическую картину мира, в которой человек, по словам Блаженного Августина, должен «веровать, чтобы понимать» и «понимать, чтобы верить».

Постепенно вера становилась выше разума, что вело к все-объемлемости религиозного сознания.

Воззрения Блаженного Августина имеют принципиальное значение, так как именно он явился «создателем» христианского религиозного сознания, которое господствовало на Западе вплоть до Фомы Аквинского.

Согласно Августину, вера (fides), основанная на внешнем авторитете, и разум (ratio), имеющий твердое основание в себе самом, – это два пути, ведущие к одной и той же цели. Вера есть принятие той или иной мысли с согласием (cumassensione). По времени (tempore) первична вера, а по существу дела (reautem) – разум, ибо вера есть лишь предварительная ступень знания. Именно поэтому от веры в истины христианства следует восходить к познанию этих истин: «Credimus ut cognoscamus» (Мы верим, чтобы познать). Это утверждение Блаженного Августина дополняется им же: «Credamus tantum, etsi capere non valemus» (Будем же верить, даже если не можем уразуметь) .

Таким образом, Августин не утверждал примат веры над разумом, но говорил о вере как необходимом компоненте познания. Вера не подменяет и не заменяет разумного понимания, не элиминирует его. Напротив, вера стимулирует и подвигает понимание. И наоборот, разумное понимание никогда не элиминирует веры, но цементирует ее посредством максимального прояснения. То есть вера и разум взаимодополняемы.

Данная богословская максима того времени, относящаяся к богопознанию, на наш взгляд, может быть экстраполирована и на все религиозное мировоззрение раннего Средневековья. Философия постепенно становится служанкой богословия. Процесс познания мира становился возможен лишь посредством познания Бога, через Него и с Ним.

Одной из основных задач патристики было разведение в стороны причин веры людей в языческих богов и единого Бога. Принципиально важным было объяснить, что источники этой веры различны. Пытаясь оправдать истинность христианства, патристика невольно разрабатывала далекие от теологии вопросы, связанные с земным происхождением веры.

Одним из первых к проблеме религиозного сознания язычников обратился Тертуллиан. Вопрос о политеизме язычников рассматривался Тертуллианом преимущественно в сочинении «К язычникам». В начале второй книги он бросает противникам по вере: «Теперь, жалкие язычники, нашему оправдательному сочинению предстоит с вами схватиться по поводу ваших богов, дабы справиться у самой вашей совести, – истинные ли это боги, как вам хотелось бы, или ложные, хоть вы этого и знать не желаете» .

Обобщая взгляды язычников на происхождение богов, Тертуллиан обходится мнением на этот счет римского мыслителя Марка Теренция Варрона, согласно которому всех богов можно разбить на три группы: богов, созданных учением философов, богов, рожденных фантазией древних поэтов, и богов народных верований. Тертуллиан задается вопросом: итак, где же здесь истина? И тут же отвечает на него: «Быть может, истина – в умозаключениях? Но они ненадежны. В поэмах? Но они мерзки. В добровольном принятии богов? Но это слишком произвольный и обывательский источник».

Рассуждая о роли элементов и их движении, Тертуллиан объясняет, почему люди обожествляли Солнце и Луну, молнии, град и так далее, резюмируя: «Ибо по праву признают богами тех, которых следует чтить при счастливых обстоятельствах и страшиться при несчастных, поскольку они управляют помощью и вредом». Таким образом, он приходит к выводу, что люди обожествляли явления природы по двум причинам: в знак благодарности и из страха.

Разоблачив умозаключения философов, Тертуллиан переходит к поэтам. Именно поэты в своих произведениях присваивали богам те или иные качества, очеловечивая их. Но стоит ли требовать от поэтов достоверности? Ответ Тертуллиана: нет. По его мнению, поэты приписывали божественные качества людям, которые давно умерли: «Поэты действительно лгут, но не в том, что ваши боги, когда были людьми, делали то, о чем они рассказали, и не в том, что приписали божеству мерзости, тогда как вам кажется более вероятным, что боги были не такими, как они представляют их, но в том, что вообще представляют их богами».

Наконец, Тертуллиан опровергает и истинность так называемых народных богов – божеств того или иного народа. Отмечая на примере различных народов (в первую очередь, египтян) тенденции к обожествлению всего, вплоть до домашних животных и крокодилов, философ констатирует, что происходит это не из знания истины, а по произволу. Потому и этих богов нельзя считать настоящими.

Не оставил Тертуллиан без внимания и собственно римских богов, которых Варрон делил на «известных, неизвестных и отобранных». Говоря о «нелепости» подобного разделения («Какая нелепость!»), Тертуллиан обличает аморальность римлян, обожествивших «публичную женщину» Ларентину, выкормившую Ромула («волчицу»). Подробно анализируя родословную римских богов от Юпитера, Тертуллиан указывает на болезненное место римских религиозных представлений, связанных с ролью богов как защитников земель и городов. Но царства разрушаются и завоевываются, а значит, боги не в силах их защитить. Тертуллиан пророчески итожит, словно предупреждая римлян: «Так что судьба времен владеет царствами. Ищите Того, Кто установил порядок времен. Он же распределяет царства, и теперь сосредоточил в руках римлян высшую власть, словно деньги, взысканные со многих должников и сложенные в один сундук».

Вслед за Тертуллианом спустя 300 лет в полемику с Варроном вступает и Блаженный Августин в своей работе «О граде Божьем». Рассуждая о логике Варрона, Августин отмечает, что «о человеческих вещах он написал вначале, а о божественных потом потому, что вначале появились государства, а затем уже ими были установлены божественные вещи». Однако государства, по мнению Августина, появились позже вещей божественных. Таким образом, «Варрон хотел предпочесть не человеческие вещи вещам божественным, а вещи истинные вещам ложным». Августин задается вопросом: если когда Варрон писал о «вещах человеческих», он основывался на исторических рассказах о них, то на чем он основывался, когда писал о вещах божественных? Ответ он находит в заблуждении Варрона.

Следуя в своих рассуждениях по стопам Тертуллиана (упоминая и Юпитера, и «блудницу Ларентину»), Августин последовательно критикует три типа теологии, предложенные Варроном, которые сам Августин именует баснословной (творения поэтов), естественной (размышления философов) и гражданской (народные боги). Отец Церкви замечает, как и Тертуллиан, что многие из богов Варрона – это обожествленные люди, которые были обожествлены с подачи Дьявола: «Все эти боги – или люди, за свою жизнь или смерть удостоенные культов и празднеств по подстрекательству и настоянию демонов, или же, по крайней мере, нечистого духа, при всяком удобном случае подкрадывающиеся к человеку, чтобы склонить его ум к заблуждению».

Таким образом, языческое религиозное сознание по Августину – порождение «демонов» или «нечистого духа», «заблуждение». Это уже чисто теологическая трактовка вопроса, не подразумевающая философской рефлексии, поиска естественных причин. Мир патристики четко разделяется на божественное и дьявольское.

Ранее, на рубеже III–IV вв., Лактанций изложил свои взгляды на сущность язычества. В «Божественных установлениях» он отверг истинность размышлений философов прошлого («Итак, отбросив авторитеты той земной философии, ничего правдивого не сообщившие…»), диалектично заметив при этом, что «никакую религию нельзя принять без философии и никакая философия не может быть понята без религии».

Лактанций, как и другие отцы церкви, основывает свою критику язычества на произведениях античных поэтов, которые сами показывали богов в таком свете, что вопрос об их божественности отпадает сам собой. Если Геркулес, «охваченный бешенством и безумием, убил жену свою вместе с детьми», можно ли считать его богом? Если Аполлон, «полюбив прекрасного мальчика, обесчестил его, а во время игры с ним убил», можно ли считать его богом? И так далее. Согласно Лактанцию, античная поэзия сама, не подозревая того, показывает всю ложность языческих религиозных представлений. Но поэты не только невольно обличали религию, но и сами творили ее: «Ведь те поэты рассказывали о людях, но чтобы прославить тех, память чью они славили, говорили о них, что те являются богами».

Лактанций, опираясь на Цицерона, приходит к выводу, что языческие боги – результат деятельности самих людей, их же и сотворивших. Он пишет: «Так постепенно появились религии, когда те первые [люди], которые тех [правителей] признали [за богов], приучили к тому своих детей и внуков, затем [это перешло] и к другим поколениям».

Таким образом, согласно Лактанцию в основе «религиозного» сознания язычников лежит заблуждение, вызванное передаваемыми из поколения в поколение ложными представлениями. Языческие боги – это обожествленные правители древности, в обожествление которых решающий вклад внесли поэты, которые «слагая для наслаждения поэмы, подняли тех людей на небо».

Важно отметить, что Лактанций одним из первых ранних христианских мыслителей заявил о четком разделении философии и религии, что в дальнейшем получит свое развитие в схоластике: «Итак, поскольку философия не содержит религию, то есть высшего благочестия, она не является истинной мудростью».

Другой представитель патристики Афанасий Великий писал, что изначально человек был создан Богом безгрешным, а помыслы его были устремлены к истинному Богу. «Но люди, вознерадев о совершеннейшем и поленившись постигнуть Его, охотнее взыскали того, что ближе к ним; ближе же к ним были тело и телесныя чувства. Посему уклонили они ум свой от мысленнаго, начали же разсматривать самих себя». В результате же душа человека, «исполнившись всяких плотских вожделений и смущаемая уважением к чувственному, наконец, того Бога, Котораго предала забвению в уме, воображает в телесном и чувственном, имя Божие присвоив видимому и то одно прославляя, что ей кажется угодным и на что взирает она с приятностию».

Указывая в качестве истинного источника «религиозного» сознания изначальное знание людей о едином Боге, Афанасий Великий предполагает, что природа языческого религиозного сознания кроется в увлечении людьми телесным и чувственным, переориентацией с истинно божественного на видимое. Как результат стало обожествление сначала неба, солнца, луны и звезд, затем эфира, воздуха и того, что в воздухе, позже – тепла, холода, сухости и влажности. «И как совершенно упадшие, влачатся по земле, подобно земляным улиткам, так злочестивейшие из людей, пав и унизившись в представлении о Боге, в число богов включили, наконец, людей и изображения людей, как еще живых, так уже и умерших».

Свои мысли по вопросу происхождения языческих верований и зарождения языческого религиозного сознания высказывали и другие видные представители патристики. Так, во второй половине II века Афинагор Афинянин писал, что языческие боги – это обожествленные цари. Афинагор выдвинул «поэтическую» версию: «Итак, я утверждаю, что Орфей, Гомер и Гесиод дали и имена и генеалогию тем, кого называют они богами». Одним из первых же он высказал мысль и о том, что корнем языческого религиозного сознания является его демоническая природа. Демоны заставляли одних людей обожествлять других: «Демоны, о которых мы говорили, привлекают язычников к идолам; ибо они привязаны к крови жертв и ею услаждаются; а боги, которые нравятся толпе и коих имена даны статуям, были люди, как можно видеть из их истории».

Следующая стадия развития религиозной философии, схоластика, также уделяла внимание проблеме религиозного сознания, но на качественно ином уровне. Перед схоластикой уже не стояла задача выяснения природы языческого «религиозного» сознания, так как патристика в полной мере раскрыла данный вопрос. Что же касается христианского религиозного сознания, то с точки зрения схоластики оно носит тотальный характер, то есть подменяет собой сознание как таковое. Схоластика окончательно провозглашает примат веры над разумом. Если до этого вера рассматривалась лишь как предварительная ступень знания, то теперь вера – это и есть знание.

Ансельм Кентерберийский, представитель ранней схоластики, четко и недвусмысленно сформулировал позицию, которая стала своего рода основой для всей средневековой философской мысли: верую, чтобы понимать. Вера становится основой рационального знания: «Но, конечно, чем бы ни был Ты, Ты существуешь не иначе как сам по себе (per te ipsum). Значит, Ты и есть эта жизнь, которою Ты живешь, и премудрость, которой Ты все-ведаешь, и благость, которой Ты благ и для добрых, и для злых, и так же всё подобное».

Человек превращается в «человечишку», и жребий его «жалкий». Вопрос о природе веры, об истоках религиозного сознания теряет смысл: религиозное сознание становится естественным и единственно возможным. Человек верит, так как создан Богом, который явил себя через Священное Писание, Откровение. Таким образом, схоластика сняла вопрос о причинах возникновения религиозного сознания, подменив его проблемой познания Бога.

Свой значительный вклад в рассмотрение проблемы зарождения и сути религиозного сознания внесла эпоха Возрождения. Именно в этот период начало складываться (а скорее, возрождаться) представление о его земной, а не божественной природе, что во многом было связано с десакрализацией, детеологизацией значительных слоев духовной культуры, а также с критическим отношением ряда влиятельных мыслителей к официальной католической идеологии .

Антропоцентризм гуманистической философии означал не только перенесение внимания с проблем онтологических на этические, но и перестройку всей картины мира, новое понимание центральной для средневековой и ренессансной философской мысли проблемы соотношения божественного и природного начал, отражавшей специфическое для этих эпох осмысление основного вопроса философии.

Возвращение философов этого периода к наследию античной эпохи, безусловно, серьезно повлияло на рассмотрение проблемы религиозного сознания. Несмотря на то что разработка проблемы шла в русле теологии, тем не менее именно философы эпохи Возрождения вернули к жизни идею о разделении теологии и философии. Если философия должна заниматься осмыслением религиозного сознания, то теология – доказательством его истинности.

Находясь в рамках представлений о божественном творении мироздания, мыслители Возрождения отошли от догматического понимания бытия, вновь сделав человека центральной фигурой, субъектом, а не объектом религиозного мировоззрения.

Обращение к античному наследию породило целый ряд оригинальных онтологических концепций, которые, так или иначе, заложили основу будущей научной европейской парадигмы. При этом античное наследие не использовалось для подтверждения христианских догматов, но, напротив, становилось базой для критического осмысления христианства, религии в целом. В первую очередь, это выразилось в возвращении пантеистических идей, которые изначально рассматривались в контексте христианства, но в последующем вышли за его рамки, став основой для зарождения новой философии, отказывающейся выступать в роли «служанки богословия».

В XV веке кардинал Николай Кузанский обратил свой взгляд к идеям пантеизма, начав, по сути, процесс возвращения к идеям античности в их изначальном виде. Природа человека рассматривается Кузанским в качестве наивысшего творения Бога. По его словам, она «заключает в себе умственную и чувственную природу и стягивает в себе всю Вселенную: она есть микрокосм, малый мир, как называли ее с полным основанием древние».

Аристотелик Пьетро Помпонацци в 1516 году издал работу под названием трактат «О бессмертии души», в которой высказал идею о двойственной природе человека – материальной и идеальной. При этом, согласно П. Помпонацци, идеальное в человеке подчинено материальному, является его производным. Признавая Бога как источник бытия, он отрицал бессмертие души, но не полностью: «…душа истинна и по своей природе бессмертна и лишь в некотором отношении смертна». Частичную смертность души философ объяснял смертностью человеческого тела, но в своей мысли он не выходил за рамки религиозного сознания, замечая, что душа «создана только Богом», и это «следует из того, что, не будучи порожденной, она сотворена».

Заметную роль в утверждении научного подхода к рассмотрению природы религиозного сознания сыграл французский политический деятель и мыслитель Жан Воден, выдвинувший во второй половине XVI века материалистическое учение о том, что верования, нравы и социальный строй каждого народа обусловлены природой и климатом его страны.

Серьезное влияние на дальнейшее развитие как философской, так и научной мысли оказали идеи Дж. Бруно, попытавшегося с научных позиций критиковать религиозные представления своего времени. Процесс формирования религиозного сознания Бруно описывал следующим образом: «Некогда у египтян были разные басни, служившие для того, чтобы ум лучше воспринимал некоторые тайны, чтобы недоступное непосредственным чувствам лучше воспринималось с помощью знака или образа. Но затем… для народов была выдумана нелепая сказка, появилось варварство и начался преступный век, для которого знание считалось опасным, предметом благочестия стало нечестивое и жестокое, а религии вменялось в обязанность держать мир в состоянии раскола и ставить насилие выше права. Так место истины и справедливости заняла глупая басня, которая извратила разум и испортила жизнь» .

Если XVI век лишь обозначил начало отхода европейского сознания от теоцентрической парадигмы, то XVII век породил еще более мощную волну против Церкви, которая выразилась в работах философов-материалистов и близких к ним мыслителей. Р. Декарт, П. Гассенди, Б. Спиноза, Ф. Бэкон, П. Бейль, Т. Гоббс, Д. Локк выступили с критикой господствующего религиозного сознания, ведущего свою историю со Средних веков, предложив различные трактовки сущности религиозных учений и, в первую очередь, христианства.

Создателем первой философской концепции религии по праву считается Бенедикт Спиноза. Не отрицая Бога («Если человек имеет идею Бога, то Бог должен существовать формальным образом»), Б. Спиноза тем не менее показал, что знание о нем субъективно. Так, в «Богословско-политическом трактате» он тщательно анализирует «общение» пророков с Богом и приходит к выводу, что Писание написано людьми и для людей сообразно их представлениям на том или ином этапе развития с целью их послушания. Спиноза призывает развести суеверия, основанные на страхе и истинную веру: «…народ (преданный суеверию и любящий остатки старины больше самой вечности) лучше почитает книги Писания, нежели само Слово Божие».

Таким образом, мы можем говорить о том, что пантеист Спиноза выделял истинное и ложное религиозное сознание. Первое основано на понимании Бога как первопричины всего, Бога как Природы, второе – на суевериях и страхах. Спиноза полагает, что сутью истинного религиозного сознания является добродетель и любовь к ближнему, в то время как ложное религиозное сознание ориентировано на внешнюю сторону, культовые действия. Спиноза отмечает: «Именно: если дела добры, то хотя бы человек в догматах и не соглашался с другими верующими, однако он есть верующий; и, наоборот, если дела дурны, то хотя бы человек на словах и соглашался, однако он есть неверующий».

Пантеизм Б. Спинозы хотя и выходил за рамки традиционного религиозного сознания своего времени, тем не менее в полной мере отражал предыдущий опыт осмысления проблемы, в первую очередь заложенный в эпоху Античности. Намного дальше пошли материалисты атеистического направления, которые впервые попытались отказаться от идеи Бога.

Т. Гоббс в 12-й главе «Левиафана» под названием «О религии» дает развернутую материалистическую трактовку происхождения религии и формирования религиозного сознания человека. С первых строк он заявляет, что нет религии вне человека. Согласно Т. Гоббсу, естественная причина религии – беспокойство о будущем. Приводя аллегорию с прикованным к скале Прометеем, философ пишет, что «человек, слишком далеко заглядывающий вперед, в своей заботе о будущем терзается все

время страхом смерти, бедности или другого бедствия, имея отдых или передышку от своего беспокойства разве лишь во время сна». По мнению Гоббса, страх из-за незнания будущего (что было новым по сравнению со страхом перед силами природы), так или иначе, должен был иметь какой-нибудь объект, который был бы источником этих явлений. Но не находя объекта реального, люди нашли его в «невидимой силе».

Страх стал причиной появления языческих богов. Но, очевидно, что им невозможно было объяснить переход от политеизма к монотеизму. Понимая это, Гоббс пишет, что признание единого предвечного Бога объясняется желанием людей «познать причины естественных тел и их различных свойств и действий». Иными словами, познавательная сторона человеческой личности выходит на первый план. Но люди, не в силах логически объяснить Природу, вновь ищут иррациональные объяснения, приходя в итоге к идее перводвигателя, первичной причины для всех вещей.

В результате Т. Гоббс формулирует четыре основных фактора возникновения религии, которые он обозначает как естественные семена религии: представления о привидениях, незнание вторичных причин, покорность по отношению к тому, чего люди боятся и принятие случайных вещей за предзнаменование.

Более компромиссную, нежели Т. Гоббс, позицию занимал другой видный философ XVII века Дж. Локк. В своей работе «Опыт о человеческом разуме» Локк подробно рассмотрел вопросы познания, разработав сенсуалистическую теорию познания, основанную на представлении о происхождении знания из ощущений. Дж. Локк стоял на твердых религиозных позициях, отмечая, что «наше собственное бытие дает нам очевидное и бесспорное доказательство божественного бытия и, по моему мнению, его убедительность не может отрицать ни один человек». Отвечая на вопрос, откуда у людей появляется идея Бога, Дж. Локк констатирует, что «самые верные и лучшие понятия о Боге не запечатлены, но приобретаются размышлением и обдумыванием и надлежащим применением своих способностей». Разделяя людей на мудрых и глупых, Локк считал, что у мудрых людей понятие о Боге могло бы быть врожденным, но тем не менее приходил к выводу, что и они лишь приобретают его. Таким образом, религиозное сознание не является врожденным, оно приобретается, так как «мы наделены способностью постигать эти идеи, и если не имеем их, то не из-за недостатка щедрости Бога, а из-за нехватки нашего усердия и соображения».

Вольнодумство философов XVII века заложило основу следующего этапа развития философской мысли, все более освобождавшейся от средневековой теоцентрической парадигмы сознания.

Принципиально новым периодом в рассмотрении религиозного сознания является эпоха Просвещения. Концепция разума, культивируемая мыслителями Просвещения, вступает в противоречие с религиозным мировоззрением, что порождает критическое отношение к религии, заставляет переосмыслить ее сущность и общественную роль. Как отмечает Ю. Левада, «просветительская концепция религии – прежде всего, гносеологическая концепция, т. е. она рассматривает религию преимущественно как явление процесса познания, притом индивидуального познания. Она неразрывно связана с основной установкой просветительской философии о самодовлеющем и разумном индивиде. Именно в мыслях и поступках этого индивида Просвещение искало объяснения религии».

Представители Франкфуртской школы Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно в работе «Диалектика Просвещения» следующим образом характеризовали гносеологические установки просветителей: «…Просвещение пропагандировало постоянное развитие мышления в самом широком смысле, всегда преследовало цель вырвать людей из состояния страха и превратить их в хозяев своей судьбы. <…> Программой просветителей было избавление мира от чар; они намеревались развеять мифы и с помощью научных знаний полностью изменить человеческое воображение».

Желание «развеять миф», десакрализовать реальность вело мыслителей эпохи Просвещения по пути отрицания Бога. Дихотомия религия-наука практически не позволяла искать компромиссных решений в рассмотрении религиозных вопросов. Религиозное сознание в представлении просветителей – сознание запуганное, невежественное, порабощенное социальными и животными страхами, иллюзиями.

Рассмотрение природы религиозного сознания в этот период шло в русле деизма, агностицизма и атеизма. Наиболее ярко деистские взгляды прослеживаются в работах Вольтера, который, ссылаясь на авторитет Спинозы, считал, что есть Высший разум, отрицать который немыслимо. В то же время Бог монотеизма казался ему неубедительным и ложным. Рассуждая о зарождении идеи Бога (формировании религиозного сознания), Вольтер отмечает, что «знание Бога вовсе не запечатлено в наших умах рукой природы, ибо в этом случае все люди обладали бы одним и тем же о нем представлением, а ведь ни одна идея не рождается вместе с нами». Философ задается вопросом: откуда же взялась эта идея? И дает следующий ответ: «Она вытекает из чувства и той естественной логики, что развивается с годами у самых простых людей. Люди наблюдают поразительные эффекты природы, урожаи и бесплодие, ясные дни и непогоду, благодеяния и бедствия и чувствуют за всем этим господина. Для управления обществами требовались вожди, а потому возникла необходимость допустить существование хозяев этих новых хозяев, коих создала себе людская слабость, – существ, чье могущество заставляло бы трепетать людей, способных угнетать своих ближних». В результате, по мысли Вольтера, человечество изощрило «свой разум до возможности тайного признания единого и всеобщего Бога».

Таким образом, Вольтер видел первопричиной религиозного сознания то, что мы можем обозначить как «чувство господина».

Боги были необходимы «самым простым людям», чтобы восстановить своего рода подобие справедливости – если их угнетают хозяева (вожди), то пусть хозяев угнетают боги, заставляют их «трепетать». Важно, что в своем объяснении Вольтер исходил не из простой неприязни к религии, а из логики возникновения представлений в сознании человека. Знания о чем-либо не являются врожденными, они вторичны и являются следствием экзистенциального опыта.

При этом ряд философов все же пытались не занимать полностью отрицающую позицию, выражая агностицистические взгляды. Так Д. Дидро в «Беседе с аббатом Бартелеми о молитве, Боге, душе, будущей жизни и пр.» на замечание аббата о том, что Дидро должен отрицать Бога, если он отрицает существование души, философ жестко и однозначно заявляет: «Нет, это не причина. Но еще раз повторяю, аббат: я ничего не хочу отрицать. Я всего-навсего несведущий человек, который, однако, настолько искренен и смел, что не боится сознаться в своем незнании. Я имею смелость заявлять: “Я не знаю”».

Но если Дени Дидро признавал свой агностицизм (который, по сути, является последним шагом к атеизму), то Поль Анри Гольбах выступал уже с позиций прямолинейного атеизма. В своем труде «Система природы, или О законах мира физического и мира духовного» философ писал: «Если бы у людей хватило мужества обратиться к источнику взглядов, глубочайшим образом запечатленных в их мозгу; если бы они отдали себе точный отчет в причинах, заставляющих их относиться к этим взглядам с уважением как к чему-то священному; если бы они решились хладнокровно проанализировать мотивы своих надежд и опасений, то они нашли бы, что предметы или идеи, способные сильнейшим образом влиять на них, часто не обладают никакой реальностью, представляя собой просто лишенные смысла слова, призраки, созданные невежеством и видоизмененные больным воображением». Согласно Гольбаху, зло породило веру в богов, так как «если бы в этом мире не было зла, человек никогда не помышлял бы о божестве». Люди боязливы и доверчивы, но, кроме этого, они и невежественны и в результате «невежество и слабость человека делают его суеверным».

Просветители активно эксплуатировали идею, согласно которой религия была навязана людям не только из-за их собственной глупости и страхов, но и ввиду желания определенных групп древнего общества, наделенных властью, подчинить их себе. Таким образом, религиозное сознание постепенно превращалось в одну из сторон сознания общественного. Жан Мелье в «Завещании» также продвигает именно эту идею. Заявляя, что «всякий культ и поклонение богам есть заблуждение, злоупотребление, иллюзия, обман и шарлатанство», он пояснял, что «все это выдумано… хитрыми и тонкими политиками, потом было использовано и умножено лжепророками, обманщиками и шарлатанами, затем слепо принималось на веру невеждами и наконец было поддержано и закреплено законами государей и сильных мира сего, которые воспользовались этими выдумками для того, чтобы с их помощью легче держать в узде народ и творить свою волю…».

Еще дальше в своих рассуждениях пошел Ж. О. де Ламетри, заговоривший о «человеке-машине». По Ламетри, человеческая душа не только не имеет божественного происхождения, но в принципе представляет собой «лишенный содержания термин, за которым не кроется никакой идеи и которым здравый ум может пользоваться лишь для облачения той части нашего организма, которая мыслит». Лишив душу содержания и идейности, Ламетри окончательно подвел черту под объективным идеализмом, привязав человека к животному миру. Объективный идеализм сменяется механистическим материализмом. Человек и животное идентичны за исключением одного параметра: сознания. Именно Ламетри первым высказывает идею о происхождении человека от животного.

Крупнейший представитель английского Просвещения Д. Юм подобно некоторым французским просветителям стоял на позициях агностицизма. Первой формой человеческих верований был политеизм. Основываясь на идее постоянного прогресса мысли, Юм утверждал, что «в соответствии с ходом естественного развития человеческой мысли невежественная масса уже должна обладать каким-нибудь примитивным и обыденным представлением о высших силах, прежде чем она окажется в состоянии достигнуть понятия о том совершенном существе, которое внесло порядок во все мироздание».

Отмечая невежественность масс, Юм предлагал свою трактовку происхождения представлений о богах. Первоначальные религиозные представления у всех народов, исповедовавших политеизм, были вызваны не созерцанием творений природы, но заботами о житейских делах, а также теми непрестанными надеждами и страхами, которые побуждают к действию ум человека.

В качестве аргумента в пользу своей версии, Юм говорит о невозможности размышления древних людей о столь отвлеченных вещах, как вопросы мироздания, мироустройства, миропорядка. По мнению философа, «это мотив слишком утонченный для грубых умов».

Эпоха Просвещения оказала огромное влияние на последующее развитие представлений о возникновении и формировании религиозного сознания. По сути, в этот период были высказаны все основные предположения, которые в последующем явились основанием непосредственно религиоведческих исследований.

Значительным этапом развития философской мысли стал период так называемой классической немецкой философии. Классическая немецкая философия, безусловно, так же рассматривала вопросы религии, подходя к их решению, как и предыдущие эпохи, с двух основных точек зрения – идеализма и материализма. Немецкий классический идеализм, развивавшийся в русле религиозной традиции, в меньшей степени интересовался онтологическими проблемами религиозного сознания, придавая большее значение гносеологическим и аксиологическим аспектам.

И. Кант в работе «Религия в пределах только разума» дал свое гносеологическое определение религии: «Религия (рассматриваемая субъективно) есть познание всех наших обязанностей как божественных заповедей». Именно с точки зрения проблемы познания И. Кант рассматривает религии как естественные и откровенные: «Та религия, в которой я заранее должен знать, что нечто есть божественная заповедь, дабы признавать это моим долгом, есть религия откровенная (или нуждающаяся в откровении). Напротив, та, в которой я сначала должен знать, что нечто есть долг, прежде чем я могу признать это за божественную заповедь, – это естественная религия». Рассуждая, Кант приходит к выводу, что подразделяя религию на основании ее первоначального происхождения и внутренних возможностей, можно произвести еще одно деление, за основу которого он берет критерий возможности убеждения людей. Религии могут быть естественными и учеными. Первые постигаются самостоятельно собственным разумом, вторые – посредством учености.

Истинная религия для Канта та, которая может быть всеобщей и основанной на исполнении нравственного долга, так как сама нравственность и есть главное доказательство существования Бога.

Идея морального Бога была неоднозначно принята уже во времена самого Канта. Другой немецкий философ, Ф. В. Й. Шеллинг, саркастически замечал по поводу трактовки религии Кантом: «Если Кант предполагал сказать только: “Добрые люди, ваш (теоретический) разум слишком слаб, чтобы вы могли постигнуть Бога, но вы должны быть хорошими в моральном отношении людьми и во имя моральности допустить некое существо, которое награждает добродетель и карает порок”, – если в этом смысл учения Канта, то что еще могло бы быть для нас неожиданным, необычным, неслыханным, ради чего стоило бы поднимать шум и взывать в молитве: “Господи, спаси нас от друзей, а с врагами мы справимся сами “?».

Сам Шеллинг довольно подробно рассматривал вопрос происхождения богов древности в работе «Введение в философию мифологии». Анализируя древние поэмы и исторические трактаты, Шеллинг отмечает, что «с ростом силы мысли отдельные люди начинают замечать, что так называемые боги – не что иное, как природа и ее силы; тогда-то и возникает основанное на наблюдении природы, свободное от любого религиозного элемента знание…». Рассматривая причину появления веры, Шеллинг рассматривает ее в контексте монотеизма/политеизма: «мифология возникает вследствие неизбежного процесса (неизбежного – для самого сознания), исток которого теряется в надысторическом, таясь от самого же процесса». Основа мифологии, согласно философу, заложена уже в «первом действительном сознании», и потому политеизм возникает уже на переходе к такому сознанию. Но что было раньше этого «первого действительно сознания», как полагает Шеллинг, мы уже не можем знать, так как «по ту сторону первого действительного сознания нельзя уже мыслить ничего, кроме сознания в его чистой субстанции; сознание таково не с ведением и велением, таково оно по природе, сущностно и так, что оно не есть ничто иное, ничто помимо того, что оно есть, это полагающее Бога сознание, и, будучи лишь сущностным, оно может находиться в отношении к Богу лишь в его существе, лишь в его чистой самости».

Таким образом, давая ответ на вопрос о природе религиозного сознания, природе веры в Бога, Шеллинг заключает, что оно есть продолжение «чистой субстанции», самости Бога, который един, а следовательно, и «изначален монотеизм, но только такой, какой не ведает еще о противоположном себе и, следовательно, не ведает и о себе как монотеизме».

Значительный вклад в развитие философии религии внес Гегель. Выстраивая свою концепцию Абсолютного Духа, Гегель исходит из того, что цель познания – «не пробуждать религию в том или ином отдельном, эмпирическом субъекте, если в нем полностью отсутствует какое бы то ни было религиозное сознание и он совсем не стремится к нему», а «познать религию, которая есть». Критикуя материализм за абсолютизацию индивидуального чувства, которое, якобы, порождает веру в Бога, Гегель заявляет, «что Бог существует не только в чувстве, не есть только мой Бог».

Гегель формулирует свое определение религии: «Религия – вообще последняя и наивысшая сфера человеческого сознания, будь то мнение, воля, представление, знание или познание; она есть абсолютный результат, та область, в которую человек вступает, как в область абсолютной истины».

Гегель, как и Кант, оперирует категорией всеобщности. Но если у Канта всеобщность связана с онтологическим основанием нравственности, то Гегель вносит в нее гносеологический аспект, говоря о моменте мышления в его абсолютной всеобщности. Мышление мыслит само себя, а религия существует «лишь посредством мышления и в мышлении». Таким образом, религиозное сознание – единственно возможное. Проводя аналогию с растениями, Гегель пишет: «Дух же, поскольку он вообще живой дух, есть сначала только в себе, или в своем понятии, затем он вступает в сферу существования, развивается, творит, достигает зрелости, создает понятие самого себя – то, что он есть в себе, – но создает таким образом, что его понятие – то, что он есть в себе, – теперь есть понятие для него самого».

Согласно Гегелю, религиозное сознание не было дано людям изначально. Лишь со временем, с развитием они начали постигать позитивную религию. «Так, на низших ступенях развития моменты понятия религии выступают еще в виде прозрений и в своем возникновении уподобляются случайному произрастанию цветов и форм мира природы». Отмечая общие черты во многих религиях, Гегель делает вывод, что все они имеют одно начало. Тем не менее ему приходится констатировать, что существуют и религии, которые резко отличаются от христианства. Этот вопрос Гегель рассматривает диалектически, не находя на него однозначного ответа. С одной стороны, эти религии – порождение разума (а следовательно, в них должна присутствовать высшая необходимость), но, с другой стороны, это совсем не значит, что «мы должны считать их так, как они предстают перед нами в своем непосредственном образе, правильными или истинными».

Разделяя все религии на естественные и религии откровения, Гегель полагал, что на первом этапе (естественные религии) природность и духовность еще боролись друг с другом (иудаизм, греческая и римская религии). Эти религии еще нельзя считать религиями в полном смысле слова, так как в них отсутствует абсолютное содержание Духа. Истинная же религия – религия Откровения, христианство, в которой раскрывается «знание духа для себя таким, как он есть в себе, есть в-себе-и-для-себя-бытие знающего духа» .

Представитель материалистического направления немецкой классической философии – Л. Фейербах. В своей работе «Сущность религии» он в качестве основы религии выделяет «чувство зависимости»: «Утверждение, что религия врождена человеку, что она есть нечто естественное, – ложно, если религию в ее общем смысле подменять идеями теизма, то есть верой в Бога в собственном смысле; но это утверждение совершенно справедливо, если под религией понимать не что иное, как чувство зависимости, – чувство или сознание человека, что он не существует и не может существовать без другого, отличного от него существа, что он своим существом обязан не самому себе».

Фейербах говорил о зависимости человека от человека, а сверхъестественное трактует как плод человеческой фантазии. Неспособность объяснения природы приводит к наделению ее сверхъестественными качествами, а само божество становится олицетворением человеческого незнания и фантазии. Ведущим фактором в этом процессе Фейербах считал страх и зависимость от природы, которую он определял как «первый, изначальный объект религии». Но Божественная сущность, раскрывающаяся в природе, есть не что иное, как сама природа; она раскрывается, выявляется и напрашивается человеку как божественное существо. Не Бог создал природу, но природа «создала» Бога, природа предшествует Богу, конкретное предшествует абстрактному, чувственное – мыслимому – основной тезис его рассуждений.

Изменения в религиозном сознании человека, согласно Л. Фейербаху, происходили с возвышением его над природой. Подчинение себе природы разобожествляло ее: «Только там, где земля обезбоживается, боги поднимаются на небо, из действительных существ превращаются в существа лишь воображаемые».

В результате Фейербах выделял два вида специфического религиозного сознания: чувственное и разумно-волевое. Первое характерно для естественных религий (природных), второе – для сверхприродных. Но второе естественным образом связано с первым. Основание вещи в уме предшествует самой вещи, постулирует Фейербах. А следовательно, «во всех умозаключениях от природы к бытию бога, посылка, предпосылка – человеческого происхождения; неудивительно, что в результате получается человеческое или человекообразное существо. Если вселенная – машина, то, естественно, должен быть и механик».

Так, по мысли Фейербаха, незаметно для себя, «бессознательно», человек, путая причину со следствием, переворачивая «естественный порядок вещей», «ставя мир вверх ногами» создает Бога в своем сознании, приписывая ему сугубо человеческие характеристики.

Таким образом, религиозное сознание, согласно Фейербаху, не является отражением сверхъестественного и не имеет содержания вне материального мира: «Сущность и сознание религии исчерпывается тем, что заключается в сущности человека, его сознании и самосознании. У религии нет собственного особого содержания… Как звук существует только в ухе и для слуха, так и Бог существует только в религии и для нее, только в вере и для веры».

Положения Л. Фейербаха с успехом были развиты философией марксизма, который вложил в них социальный смысл. В марксистской трактовке религиозное сознание приобретает новое звучание. Оно становится уже не отражением некоего абстрактного прошлого в сознании некоего абстрактного человека вне его социальных характеристик, а отражением того общества и его социального устройства, в котором данный человек находится. Вслед за Л. Фейербахом К. Маркс заявляет, что именно «человек создает религию» (Фейербах: «Каковы желания людей, таковы и их боги»), добавляя, что «религия же не создает человека».

Говоря о религии и причинах ее возникновения нельзя не упомянуть еще одного немецкого философа – Ф. Ницше. Не останавливаясь на проблеме критики религии с его стороны в целом, отметим лишь идеи, касающиеся заявленной проблемы. Размышляя о древних временах, Ницше писал: «В те эпохи люди еще ничего не знают о законах природы; ни для земли, ни для неба не существует никакой необходимости; время года, солнечный свет, дождь могут явиться и не явиться по усмотрению. Отсутствует вообще всякое понятие о естественной причинности» . В результате природа представляется людям «царством свободы, произвола, высшего могущества, как бы сверхчеловеческой ступенью бытия, или Богом». Таким образом, Ницше предложил видеть в качестве причины отсутствие представлений о причинности, нелогичности первобытного мышления.

Оригинальную версию происхождения религиозного сознания в XX веке выдвинул экзистенциализм. Зародившись сразу в нескольких странах, данное философское направление ввиду онтологической направленности формулировало свое видение религии и религиозной природы человека. Но если часть экзистенциалистов оставалась на позициях религиозной философии (например, Г. Марсель), то другое крыло выступало с позиций атеизма (Ж.-П. Сартр). В своей работе «Экзистенциализм – это гуманизм» Ж.-П. Сартр пишет: «Таким образом, нет никакой природы человека, как нет и бога, который бы ее задумал. Человек просто существует, и он не только такой, каким себя представляет, но такой, каким он хочет стать. И поскольку он представляет себя уже после того, как начинает существовать, и проявляет волю уже после того, как начинает существовать, и после этого порыва к существованию, то он есть лишь то, что сам из себя делает».

Итак, Сартр предлагает рассматривать феномен религиозного сознания как выбор самого человека. Как отмечает М. А. Киссель, согласно экзистенциалистам, человек не представляет собой какого-то твердого, устойчивого ядра, но он представляет собой некоторое целое, некое единство проявления. Эту целостность экзистенциальных проявлений Сартр вслед за Хайдеггером называет «фундаментальным проектом» или «первоначальным выбором». Никакой предопределенности нет – человек сам определяет, быть ему верующим или нет. Таким образом, для Сартра религиозное сознание является порождением индивидуального выбора.

Ведущий представитель аналитической философии XX века Б. Рассел полагал, что природа религиозного сознания напрямую связана со страхом. В своей лекции «Почему я не христианин», прочитанной 6 марта 1927 года и вышедшей позднее отдельной брошюрой, он утверждал, что религия, в первую очередь, основана на страхе. При этом страх этот двупричинный: «Частью это ужас перед неведомым, а частью, как я уже указывал, – желание чувствовать, что у тебя есть своего рода старший брат, который постоит за тебя во всех бедах и злоключениях». Развивая свою мысль, Б. Рассел добавляет: «Страх – вот что лежит в основе всего этого явления, страх перед таинственным, страх перед неудачей, страх перед смертью».

Отечественная философская мысль с определенного этапа своего развития также обратила свой взгляд на проблему возникновения религии, религиозных представлений и верований.

Е.Н. Трубецкой, размышляя о вопросах соотношения человека с Богом, отмечал: «Человеческое сознание, – вот та яркая вспышка солнечного света, которая отмечает на земле ясное откровение Божьего дня, отделяя его от неполных световых лучей утренних и вечерних». Трубецкой полагал, что «co-знание» человека есть орган откровения всеединого смысла существующего и всеединого замысла Божия о мире. Это сознание – предположение безусловного, Всеединого сознания, которое составляет необходимую предпосылку сознания человека. Таким образом, религиозное сознание выступает в качестве единственного, так как природа его божественна.

Тех же взглядов на природу религиозного сознания придерживался и С.Н. Булгаков: «Религиозный опыт в своей непосредственности не есть ни научный, ни философский, ни эстетический, ни этический, и, подобно тому как умом нельзя познать красоту (а можно о ней только подумать), так лишь бледное представление об опаляющем огне религиозного переживания дается мыслью». Таким образом, для С.Н. Булгакова интеллектуальная трактовка веры невозможна. Ее трансцендентность не подлежит сомнению, а попытки осмыслить ее с позиций разума обречены на провал. Религиозное сознание имманентно присуще человеку как божественному созданию. Развивая мысль, С.Н. Булгаков пишет: «Таким образом, хотя имманентное: “мир” или “я”, макрокосм и микрокосм, внутри себя также имеет ступени относительной трансцендентности, заданности, но еще не данности, – тем не менее оно противоположно трансцендентному как таковому. Трансцендентное кат ^oxrj'v как религиозная категория не принадлежит имманентному, – “миру” и “я”, хотя его касается. К нему нет пути методического восхождения (ибо путь религиозного подвига не имеет в виду познания, не руководится познавательным интересом), оно вне собственной досягаемости для человека, к нему можно стремиться и рваться, но нельзя планомерно, методически приходить. Путь религиозный в этом смысле необходимо есть путь чуда и благодати».

Другой русский религиозный философ С.Л. Франк пояснял, что «верующий воспринимает, видит и то, чего не замечает и что поэтому отрицает неверующий…». Согласно Франку, каждый может приобщиться к Богу, если действительно пожелает этого. То есть потенциально верующим является каждый. Само доказательство существования Бога, а значит, и истинности веры, непридуманности, неиллюзорности религиозного сознания Франк выводит из осознания человеком своего экзистенциального одиночества: «Если человек сознает себя личностью, т. е. существом, инородным всему внешнему, объективному бытию и превосходящим его своей глубиной, исконностью, значительностью, если он чувствует себя изгнанником, не имеющим подлинного приюта в этом мире, – то это и значит, что у него есть родина в иной сфере бытия, что он есть как бы представитель в этом мире иного, вполне реального начала бытия».

Известный православный священник А. Мень, отличавшийся широтой взглядов, по нашему мнению, наиболее сжато и конструктивно отразил теологическую точку зрения на сущность феномена религиозного сознания. Цитируя влиятельного католического теолога XX века, иезуита Карла Рахнера (Rahner К., Vorgrimler H. Petit dictionnaire de theologie catholique. Paris, 1970), он постулирует следующее: «Да, религия есть преломление Бытия в сознании людей, но весь вопрос в том, как понимать само это Бытие. Материализм сводит его к неразумной природе, религия же видит в его основе сокровенную Божественную Сущность и осознает себя как ответ на проявление этой Сущности».

Рассуждая о природе человеческого сознания в целом, А. Мень приходит к выводу, что необходимо разделение двух понятий – «сознание» и «мышление». Они не тождественны, и именно в этом он видит ошибочность логического подхода к истолкованию феномена веры: «Мы впали бы, однако, в грубую ошибку, если бы отождествили сознание с мышлением. Мышление есть лишь часть того широкого потока, который охватывает мысль «сверху» и «снизу». С одной стороны этот поток смыкается с бессознательным, с тем, что присуще животному миру (ведь и животным присущ род интуиции, называемой инстинктом). С другой стороны он восходит к глубинам духовного бытия, и этим объясняются те громадные возможности человеческого духа, которые даже мышление человека неспособно охватить».

Следуя данной логике, религиозное сознание имеет сверхъестественное происхождение, оно заложено в человека свыше и имеет божественную природу. Мышление же позволяет структурировать и осмысливать мир, но с его помощью невозможно постигнуть трансцендентное.

Обзор основных взглядов на природу религиозного сознания с точки зрения проявления его основной характеристики – веры в высшие силы – позволяет выделить несколько магистральных подходов к данной проблеме. Основными первичными причинами формирования религиозного сознания у человека являются следующие факторы с точки зрения различных философских направлений и школ:

1. Страх перед Природой

2. Страх перед Одиночеством.

3. Страх перед смертью.

4. Чувство незащищенности.

5. Чувство зависимости.

6. Недостаток знаний/невежество.

Первичные причины порождали вторичные причины:

1. Фантазии (порождение страха, экзистенциального одиночества, незащищенности, зависимости).

2. Сознательная ложь (порождение невежества).

В противовес земной версии происхождения религиозного сознания религиозной философией обосновывается его божественное происхождение. С этой точки зрения религиозное сознание является естественной формой мировосприятия, сознанием как таковым, единственным способом ориентации и обнаружения себя в мире.

Подводя итог, можно констатировать, что философская мысль на протяжении всей своей истории давала два основных ответа на вопрос, почему люди верят в высшие силы. Ответ на данный вопрос исходил из позиций философов по отношению к основному вопросу философии. Идеализм и материализм лежали (и лежат) в основе размышлений по данному вопросу, являясь отправной точкой для построения дальнейших философских конструкций.

Автор не ставит перед собой задачи ответить на вопрос об истинности материалистического или идеалистического подхода к сущности религиозного сознания. Само религиозное сознание рассматривается нами как данность, в работе мы исходим из факта его существования.

Тем не менее рассмотрение основных подходов к указанному вопросу является крайне важным для дальнейшего раскрытия структуры религиозного сознания и определения параметров взаимодействия между его различными уровнями, а также между различными типами религиозного сознания.

В следующем параграфе будет подробно рассмотрена структура религиозного сознания, выделены его уровни, компоненты и основные типы.

 

1.2. Религиозное сознание как структурообразующий элемент религиозной системы

Понятие «система» применительно к религии традиционно прилагается в нескольких аспектах. Религия может рассматриваться как система, но в то же время и какая-либо система может иметь религиозный характер. Очевидно, что системность в данных случаях имеет различные характеристики. Как представляется, крайне важным является разграничение применения понятия «система» к религии, и анализ того, что представляет собой религия как система, а что может определяться как «религиозная система».

Научное познание, так или иначе, подразумевает системный подход к исследованию. Данный подход предполагает представление изучаемого объекта в качестве системы в целом, включая его внешние связи и внутренние взаимосвязи. Но если социальные, механические, физические и иные системы поддаются очевидному моделированию, то с системами, включающими в себя нематериальный компонент, дело обстоит несколько сложнее.

Сегодня, как отмечает В.Н. Садовский, насчитываются десятки определений понятия «система» (сам автор приводит их более 40). В этом аспекте встает вопрос о вычленении базового определения, которое бы наиболее полно отражало весь спектр содержаний и проявлений данного понятия применительно к религии. Как отмечал Э. Дюркгейм, «если полезно знать, в чем состоит та или иная отдельная религия, то еще важнее исследовать, что есть религия вообще». Отвечая на этот вопрос, мы можем сказать, что «любая религия является… бесконечно сложной системой».

Рассмотрение религии как системы является одной из актуальных задач современного религиоведения. Говоря о системе как категории, мы признаем, что имманентно присущим параметром любой системы является ее структурность. Только структурированное образование может называться системой. При этом под структурой понимается совокупность устойчивых отношений и связей между элементами системы. Как отмечает А. И. Яковлев, системная парадигма исследует предмет во всей его сложности, открывая в нем основополагающие компоненты и показывая их динамику. Таким образом, первоочередной задачей является выявление элементарного состава любой системы.

Как известно, религия характеризуется как совокупность трех основных составляющих: религиозного сознания, религиозной деятельности и религиозной организации. Некоторые исследователи дополняют этот ряд иными компонентами. Так, И.Н. Яблоков вводит четвертый компонент в трехчастную структуру религии, который он определяет как «религиозные отношения».

Прежде чем дать свое определение религии как системы, а также сформулировать понятие религиозной системы и ее характеристик, обратимся к ее краткому рассмотрению представителями различных школ и направлений. При этом мы попытаемся вычленить базовые элементы системы, как они понимались в тех или иных концепциях.

Следует отметить, что научное изучение религии изначально базировалось на ее понимании как социального или индивидуального феномена. То есть вопрос о ее истинности выносился за скобки. Таким образом, религиоведение в качестве объекта своего исследования выдвигает религию как часть человеческого бытия, связанную с верой в сверхъестественное, а также сопряженные с этой верой явления. Божественное, священное, нуминозное выступает в данном случае в роли безоценочной данности, причина появления которой, «существование» и влияние и подлежит тщательному анализу. В рамках указанной заданное™ стало возможным моделирование религии как системы с акцентами на том или ином ее специфическом проявлении.

В качестве критериев моделирования были выдвинуты следующие:

1. Социум.

2. Индивид.

3. Религиозный феномен.

Таким образом, исходя из этих критериев и выделились основные модели религии как системы, соответствующие научным направлениям религиоведческих исследований вне рамок ее философского осмысления: социологии религии, психологии религии, феноменологии религии.

Рассмотрим, вкратце, понимание религии как системы каждого из них.

Социологическая модель

Критерий моделирования: социум. Базовый элемент системы: социальные отношения. Рождение социального феномена связано не с индивидуумом, а с группой. Религиозная система рассматривается в них как общественная подсистема, выполняющая те или иные социальные функции. Согласно Э. Дюркгейму, религия – единая система «веры и действий, которые объединяют в одно сообщество, называемое Церковью, всех, кто их придерживается». При этом религия – «есть явление существенно социальное», а «религиозные представления суть коллективные представления». Главный компонент религии, согласно

Э. Дюркгейму, не вера, а практическая религиозная деятельность, которая выражается, в первую очередь, в коллективном отправлении обрядов. Религия призвана выполнять необходимые общественные функции.

Тем не менее, как отмечает Э. Эванс-Притчард, Э. Дюркгейм не переходил полностью на материалистические позиции: религия, возникнув из коллективного действия, приобрела со временем определенную самостоятельность, которая не может объясняться лишь социальным.

Крайние же формы социологической трактовки религии мы встречаем в советском религиоведении, основанном на марксистском подходе. Так, Д.М. Угринович пишет: «Религия – надстроечная социальная подсистема». Развивая свою мысль, он констатирует, что любые изменения в религиозной надстройке связаны с изменениями в обществе, хотя и не напрямую, а опосредованно.

Известный советский историк религии С. А. Токарев полагал, что, «социальная сторона религии есть тот основной ее признак, который придает конкретную определенность туманным и бесформенным верованиям, возникшим в сознании человека». По мнению С. А. Токарева, было бы ошибочно думать, что появление в обществе людей, ответственных за отправление культа, есть результат верований. Изначально религиозный обряд был делом всей общины, всего рода, и лишь после начала разложения общинно-родового строя эта функция была монополизирована жреческим сословием. Как видно, основное отличие данной позиции от позиции Э. Дюркгейма состоит в том, что С. А. Токарев не признает за религией никакой иной функции, кроме социальной.

Западные социальные антропологи и социологи демонстрируют не меньший утилитаризм, скрываемый за структурно-функциональным подходом. С этих позиций А. Радклифф-Бра-ун размышляет о религии в своей работе «Структура и функции в примитивном обществе»: «Мы исходим из гипотезы, что социальные функции религии не зависят от ее истинности или ложности, что религии, которые мы считали ошибочными или даже абсурдными… могут быть частями социального механизма и что без этих «ложных» религий социальная эволюция и развитие современной цивилизации невозможны».

Понимание религии как социальной системы выносит за скобки сам феномен веры, без которого никакая религия невозможна. Говоря о религии как о социальной системе (подсистеме), социологический подход существенно ограничивает гносеологическую, аксиологическую стороны религии. В крайних формах религия начинает выполнять только общественные функции, сакральное низводится до специфики общественного. Религиозное сознание превращается в одну из сторон сознания общественного, его искаженную (иллюзорную) форму.

В рамках социологического подхода к религии выработалось ее понимание как некоторой системы символов. Как писал Э. Дюркгейм, объясняя свою теорию тотемизма, без символов как таковых социальное сознание способно иметь лишь непрочное, случайное существование. Символы же структурируют и утверждают его.

В. И. Гараджа отмечает, что религия как символическая система представляет в некоей упорядоченной связи различные фрагменты мира и области общественной жизни – те фрагменты реальности, которые для данного общества имеют жизненно важное значение. При этом эти фрагменты предстают как некоторое целое. Базовым элементом религиозно-символической системы выступает ритуал и миф. На их основе формируются религиозные концепции общего порядка бытия – религиозное мировоззрение. Религиозное мировоззрение, в свою очередь, выступает основанием религиозного этоса (общественных норм, моделей поведения). Таким образом, религия и с этих позиций рассматривается в утилитарном ключе, так как ее основная функция – формировать и поддерживать стандарты поведения, «соотносящиеся с задачами общества, государства или какой-то иной социальной общности».

По словам ведущего представителя социосимволической концепции религии К. Гирца, религия – это: «(1) система символов, которая способствует (2) возникновению у людей сильных, всеобъемлющих и устойчивых настроений и мотиваций, (3) формируя представления об общем порядке бытия и (4) придавая этим представлениям ореол действительности таким образом, что (5) эти настроения и мотивации кажутся единственно реальными».

Р. Белла полагает, что религия – «это совокупность символических форм, соотносящих человека с конечными условиями его существования». Р. Белла развивает и продолжает мысль Э. Дюркгейма о том, что объекты сами по себе не имеют священного характера, а наделяются им членами общества. Таким образом, общество окружает себя священными символами, которое само же произвело. В результате религия – это система символов, имеющих общественное происхождение. Наделенные божественной сущностью символы скрепляют общество, а само общество отождествляет себя с сакральным объектом.

Итак, в социологическом подходе религия выступает в качестве элемента общества, в котором она функционирует, в качестве социального института. Осуждая методологические подходы предшественников, Дж. М. Йингер констатирует: размышления на тему реальности религиозных идей, безусловно, ценны, но они ведут «к редуцированию религии к системе убеждений или представлений».

Если социология религии исходит из общего, то есть общества, то психология религии объектом своего исследования обозначает личность и психическую сторону ее жизни.

Психологическая модель

Критерий моделирования: личность. Базовый элемент системы: психика человека.

Первым, кто заговорил о религиозном сознании как особом состоянии человеческой психики, был американский психолог и философ Уильям Джемс. В XIX лекции своей работы «Многообразие религиозного опыта», которую Джемс назвал «Характерные черты религиозного сознания», он высказал мнение, что религия представляет собой такую сторону человеческой природы, которая находится в близком соприкосновении с подсознательной областью. У. Джемс четко отделяет область подсознательного от другой области, «где царит полное, ясное сознание». Джемс полагал, что именно эта «область представляет собой главный источник всего, чем питается наша религия». И далее: «На этом основании я считаю возможным высказать как гипотезу предположение, что, чем бы ни было в (потустороннем) то “нечто”, общение с которым мы переживаем в религиозном опыте, – (по эту сторону) оно является подсознательным продолжением нашей сознательной жизни».

У. Джемс выделял два вида религиозного сознания, хотя и не обозначая их конкретно. Так, он считал, что «состояние веры может почти не заключать в себе интеллектуального содержания <…>, а может включать в себя лишь примитивные, смутные, полудуховные, полуорганические возбуждения, повышающие темп жизни и порождает уверенность, что “вокруг тебя существуют великие и чудесные вещи”». С другой стороны, когда «с состоянием веры ассоциируется какое-нибудь интеллектуальное содержание, то последнее глубоко просачивается в него, и этим объясняется страстная педантичность отношения всех религиозных людей к малейшим мелочам их религиозных убеждений».

И первый и второй вид тем не менее, согласно теории Джемса, обусловлены наличием «подсознательного» в психике человека. При этом второй тип является следствием первого.

У. Джемс, несмотря на научность сделанных им выводов, все же не смог полностью отойти от религиозной концепции религиозного сознания. Говоря о подсознательном, он не имеет в виду чисто психический аспект, который мы можем охарактеризовать как «идеальное». Джемсом сразу оговаривается, что есть вера как «остролихорадочное душевное состояние», а есть как привычка. Свое внимание он как исследователь сосредоточивает именно на душевном состоянии, подчеркивая, что оно не возникает из ниоткуда, но имеет некую первооснову. Божество для Джемса не фантазия человеческого ума, а «первичная сущность».

Основоположником чистого психоаналитического подхода к религии является 3. Фрейд. В своих работах он уделял существенное внимание проблеме религиозности и природы человеческой веры в сверхъестественное. Отталкиваясь от положения, что первоисточником веры являлся страх человека перед природными силами, Фрейд полагал, что еще одним немаловажным фактором зарождения религиозного сознания выступали и внутренние инстинктивные силы, перед которыми человек также был беспомощен. Невозможность разума объяснить окружающую реальность и справиться с ней вызывает к жизни эмоции подавления. При этом, как отмечает Э. Фромм, «человек создает то, что Фрейд называет “иллюзией”; материал берется из индивидуального детского опыта человека. Ощущая опасные, неуправляемые и непонятные силы внутри и вовне себя, человек как бы припоминает свой детский опыт и возвращается к тому времени, когда он чувствовал, что находится под защитой отца, обладающего высшей мудростью и силой, и мог завоевать его любовь и защиту, подчиняясь приказаниям и стараясь не нарушать запреты».

Согласно 3. Фрейду, со временем меняется лишь образ Бога, но природа религиозного сознания остается прежней: «беспомощность человека остается, а с нею тоска по отцу и боги. Боги сохраняют свою троякую задачу: нейтрализуют ужас перед природой, примиряют с грозным роком, выступающим, прежде всего, в образе смерти, и вознаграждают за страдания и лишения, выпадающие на долю человека в культурном сообществе».

Таким образом, Фрейд считал, что религия – это своеобразное повторение детского опыта, «детский невроз навязчивости», выраженный в коллективной форме. Фрейдистский материализм однозначно трактует феномен религиозного сознания как продукт человеческого сознания, человеческой психики. При этом 3. Фрейд говорил об индивидуальном бессознательном, которое приобретает массовый характер.

В противоположность ему К. Г. Юнг объяснял религиозное сознание и его существование не индивидуальным, а коллективным бессознательным. Юнгом вводится понятие архетипа как некоего прообраза. Согласно его воззрениям, идея Бога по сути своей является архетипической и изначально присутствует в психике человека. То есть религиозное сознание воспринимается им как данность, неизбежность. Дело в том, что понятие Бога – совершенно необходимая психологическая функция иррациональной природы, которая вообще не имеет отношения к вопросу о существовании Бога. Ибо на этот вопрос человеческий интеллект никогда не сможет ответить; еще менее способен он дать какое-либо доказательство бытия Бога. Кроме того, такое доказательство излишне; идея сверхмогущественного, божественного существа наличествует повсюду, если не осознанно, то, по крайней мере, бессознательно, ибо она есть некоторый архетип. Юнг приходит к выводу, что религиозное сознание имманентно присуще людям на уровне коллективного бессознательного. При этом он так и не дает окончательного ответа об источнике веры. Описывая свои опыты, Юнг неоднозначно резюмирует: «Было бы ошибкой расценивать мои наблюдения как попытку доказательства бытия Бога. Эти наблюдения доказывают только существование архетипического образа божества – с точки зрения психологии мы больше ничего не можем утверждать о Боге. Но поскольку этот архетип принадлежит к очень важным и влиятельным, его сравнительно частое появление представляет собой немаловажный фактор для любой theologia naturalis (Естественная теология (лат.))».

Таким образом, К. Г. Юнг в своей трактовке бессознательного был ближе к У. Джемсу, нежели к 3. Фрейду. Если 3. Фрейд стоял на четких атеистических позициях, объясняя природу бессознательного в контексте религиозного сознания «земными» причинами, то К. Г. Юнг не давал на этот вопрос однозначного ответа. Заявляя, с одной стороны, о невозможности доказательства бытия Бога, а следовательно, и божественной природы религиозного сознания, он, с другой стороны, признавал за нуминозным неопределенность его происхождения. Именно этот факт послужил причиной критики взглядов Юнга со стороны другого видного представителя психоаналитической школы Э. Фромма, который предложил свою трактовку природы религиозного сознания.

Согласно взглядам Э. Фромма религиозное сознание формируется в результате потребности человека восстановить единство и равновесие между ним и остальной природой, от которой он отдалился, выйдя из животного состояния. По мысли Э. Фромма, в процессе восстановления этой гармонии недостаточно одних лишь интеллектуальных усилий, так как помимо сознания человек наделен и телом. В результате кроме чистого интеллекта человеку приходится ориентироваться и на свои чувства. Поэтому «любая удовлетворительная система ориентации предполагает, что во всех областях человеческих усилий будут реализованы не только интеллектуальные элементы, но также элементы чувства и ощущения. Преданность цели, идее или силе, превосходящей человека, – такой, как Бог, – является выражением этой потребности в полноте жизни».

Понимая человека как часть природы, Э. Фромм заявляет, что религиозные чувства, религиозное мировоззрение и вера в целом являются плодом человеческой психики, стремящейся реализовать чувственную составляющую индивида.

При некоторой разности подходов, психология религии выстраивает своеобразную модель системы религии, которая базируется на психологии верующих. Но если для 3. Фрейда эта система носит иллюзорный характер «общечеловеческого навязчивого невроза», то К. Г. Юнг видит в ней зерно истины. Главное же, что религия как система в трактовке психоанализа выступает не как подсистема общественных отношений, а как некоторая автономная система. Религия, в первую очередь, – это внутренний психический мир человека. Ее функция – не структурировать общество, а помогать (или, наоборот, мешать) конкретному человеку справляться со страхом Бытия, с повседневностью.

Феноменологическая модель

Критерий моделирования: религиозный феномен. Базовый элемент системы: сознание.

В контексте автономности рассматривает религию и феноменология религии. Наиболее ярко это представление выразил М. Элиаде, первую часть определения религии которого мы привели выше. Целиком же оно звучит следующим образом: «Любая религия является, во-первых, бесконечно сложной системой, а во-вторых, частью этой системы, сформировавшейся в ходе ее истории».

Говоря о части, М. Элиаде имел в виду, что «у религии нет «истории», история же в отдельно взятый момент являет собой не «религию» в целом, а всего лишь некоторые отдельные ее аспекты». Таким образом, если с первой частью высказывания можно согласиться без каких-либо оговорок (религия – бесконечно сложная система), то со второй не все так очевидно. Принцип системы в Системе, фрагментарность религии в историческом контексте разрывает преемственность в процессе религиозного развития, но позволяет рассматривать религию как феномен вне давления общественного. Элементами религиозной системы выступают конкретноисторические этапы развития, только их совокупность дает полное представление о религии.

Согласно неофеноменологу Ж. Ваарденбургу, религия, постигаемая человеком на абстрактном уровне, постигается как ориентация, а сами религии – как системы ориентаций. При определении религии не стоит исходить из жесткой дихатомии профанное – сакральное, мирское – надмирное, так как «реальности» в религиях хотя и упорядочены иерархически, но слишком переплетены. Ту же мысль разрабатывает и другой видный феноменолог А. Шюц, полагающий, что жизнь индивида проистекает во множестве реальностей, а потому невозможно ограничиваться в понимании религии лишь ее социологической или психологической составляющей. По мнению А. Шюца, «мир сновидений, мир грез и фантазий, особенно мир искусства, мир религиозного опыта, мир научного созерцания, игровой мир ребенка и мир безумия – являются конечными областями смысла», а переход от одной области к другой «можно исполнить только посредством того, что Кьеркегор называет «скачком», который проявляется в субъективном переживании шока».

В своих рассуждениях Ж. Ваарденбург следует трактовке религии Э. Фроммом, который определял ее как «любую систему взглядов и действий, которой придерживается какая-то группа людей и которая дает индивиду систему ориентации и объект поклонения». Таким образом, религия выступает в качестве ценностно ориентированной системы взглядов и действий. Она не привязана к общественному устройству и не вытекает из него.

Свою трактовку автономности религиозной системы предлагает отечественный автор Л. С. Васильев. Отталкиваясь от предположения, что общественное развитие во многом зависит «от тех организационных форм и той догматической структуры, которые та или иная религия уже выработала в процессе своего раннего развития», он полагает, что «раз возникнув и начав формироваться в данных условиях по определенным, присущим именно ей структурным принципам, та или иная религия – становится весьма автономной системой, развивающейся по своим, внутренне детерминированным законам».

Можно выделить и другие варианты систематизации религии. Тем не менее все они, так или иначе, делятся на две большие группы, которые объединены по принципу отношения религии к обществу или же по принципу отношения сознания к материи, мышления к бытию. При этом, если социоориентированные концепции в качестве ведущего фактора определяют материальную сторону религии, то автономно ориентированные – духовную (или психологическую).

Кратко рассмотрев основные подходы к религии с точки зрения ее системности, мы можем констатировать, что проблема автономности/зависимости религии является крайне актуальной и не столь однозначной. По сути, данная проблема носит методологический характер, так как напрямую связана с категорией «веры», которая в первом случае важна в прикладном значении, а во втором – в ценностном. Если религия является лишь своего рода приложением к общественной характеристике индивида, неизменно происходит ее десакрализация, так как само вероучение теряет свою смысловую ценность. Вера является, в первую очередь, мотиватором внешнего (общественного), а не внутреннего (индивидуального).

Исходя из определения религиозной системы как автономной или зависимой, мы определяем и ее ранг: либо как подсистемы, либо как метасистемы.

Крайние подходы к определению системы религии, на наш взгляд, не являются продуктивными и объективно отражающими место и роль религии в мире. Очевидно, что как любая сложная система, религиозная система многогранна и многоаспектна. Духовное и материальное действительно тесно переплетаются в ней, порождая взаимосвязь элементов и структурируя. Тем не менее необходимо выделение ведущего компонента системы религии, определяющего ее специфику. Как представляется, таким компонентом является религиозное сознание, которое мы можем обозначить как структурообразующий элемент религиозной системы. По отношению к нему все другие составляющие системы носят подчиненный характер. Как замечает И.Н. Яблоков, сознание выступает в качестве системообразующего элемента во всех областях духовной жизни, и это утверждение в полной мере относится и к религии. Можно говорить о том, что абсолютно во всех трактовках религии как системы фактор религиозного сознания является ведущим. Так или иначе, именно наличие веры в сверхъестественное, надчеловеческое, трансцендентное позволяет нам говорить о религиозной сущности как таковой. Как замечал Д. Фрэзер, «на первом месте, конечно, стоит вера, потому что, прежде чем угождать божеству, надо верить в его существование. Но если религия не ведет к религиозному образу действий, это уже не религия, а просто теология, так как, по выражению святого Иакова, “одна вера без дел мертва”». Даже при самом поверхностном знакомстве с религией и религиозными воззрениями становится очевидно, что в религиозной вере выражается все то, что верующие знают о божественной реальности в ее отношении к человеку и к миру, о том, как должна быть организована их повседневная практическая жизнь, их взаимоотношения с другими людьми. Без фиксации религиозного сознания в принципе невозможно говорить не только о религии как системе, но и о религии как феномене вообще. Человек, не обладающий религиозным сознанием, не воспринимающий мир сквозь призму божественного творения, «не знает» Бога. Таким образом, Бог есть там, где есть религиозное сознание. Устранение религиозного сознания влечет за собой устранение Бога, а следовательно, и религии. Религиозное сознание является необходимым условием существования идеи Бога. В то же время прослеживается и обратная зависимость, но ее рассмотрение и трактовка является уделом теологии.

Безусловно, религия существует в рамках того или иного общества. В то же самое время бесспорно, что она существует и в рамках индивидуального сознания. Ввиду того что общество есть совокупность индивидов, можно сделать вывод о том, что религия – это социально-психологический феномен. Исходя из ведущей роли религиозного сознания, мы можем определить религию как социально-психологическую систему, обладающую двойственной природой. Эта двойственность исходит из понимания человека как носителя религиозного сознания. Общественный образ жизни человека неминуемо ведет к социальным проявлениям религиозного сознания. В то же время внутренняя направленность религиозной жизни обособляет человека от общества.

Таким образом, мы можем дать следующее определение религиозного сознания: религиозное сознание – субъективная форма отражения реальности, основанная на убеждении в наличии божественного начала (вере), базирующаяся на индивидуальных особенностях личности, формирующихся под влиянием социокультурной среды (традиции).

Следует уточнить, что ряд современных исследователей критически относятся к использованию понятия «религиозное сознание». Так, В. В. Шмидт отмечает, что «понятие «религиозное сознание» – некорректное словоупотребление, хотя и является устоявшимся; оно указывает на разделяемую человеком систему взглядов на проблему Бытия, то есть речь идет о религиозном мировоззрении или, по-старорусски – умонастроении».

С точки зрения трактовки сознания как такового данное замечание является методологически верным: сознание не может быть религиозным или не религиозным. И тем и другим его делает Бытие, а также тот трансцендентный опыт, который получает индивид. Таким образом, мы можем говорить об определенном дуализме в вопросе трактовки религиозного сознания. С одной стороны это само мировоззрение, но с другой – и причина этого мировоззрения. С этой точки зрения мы можем говорить о том, что изначальное сознание не имеет той или иной направленности, но со временем определяется в своих мировоззренческих установках. В этом аспекте религиозное не является лишь одной из сторон сознания – оно носит тотальный характер. Все Бытие воспринимается как Бытие религиозное. И здесь мы можем говорить о религиозном сознании именно как о религиозном мировоззрении, но не одном из, а о единственном возможном для данного индивида. В результате мировоззрение подменяет собой сознание, что фактически снимает терминологическое противоречие.

Определив религиозное сознание в качестве основного компонента системы религии, следует проанализировать само религиозное сознание.

Так же как в религии в целом духовное и материальное начала тесно переплетено между собой, так и в религиозном сознании мы можем видеть то же самое. В данном случае исследователи говорят о сторонах и уровнях религиозного сознания. В отечественной науке, так же, как и в западной, уже не первый год ведется оживленная дискуссия по данному вопросу, но единого мнения пока так и не выработано. Советские авторы выделяли следующие уровни религиозного сознания: 1) религиозная идеология и обыденное религиозное сознание (Ю.Ф. Борунков, Д.М. Угринович), 2) религиозная идеология и религиозная психология (В. В. Павлюк и др.), 3) теоретический уровень и обыденный уровень (В.К. Танчер, Б. А. Лобовик).

В.У. Деков, рассуждая о роли религии в мировом искусстве, отмечает, что «религия представляет собой не только идеологию… и в этом смысле она не только рациональна. Религия, будучи своеобразной философией общества, обнимает в этом качестве еще и сферу эмоций». Таким образом, исследователем выделяются идеологическая составляющая и эмоциональная.

Советский исследователь В. С. Кулик выделяет обыденный и теологический уровни религиозного сознания, делая ремарку, что при различных обстоятельствах эти уровни

трактуются по-разному: как ступени развития (в генетическом плане), как уровни (в гносеологическом плане), как формы существования религиозного сознания (в социологическом плане). Таким образом, автор разводит гносеологические и психологические категории религиозного сознания. С этим утверждением согласен и Б. А. Лобовик, отмечающий, что «понятие «уровни» может быть отнесено к религиозному сознанию не в целом, а лишь к его интеллектуальному элементу – к области миропонимания» .

Акцент на генетической последовательности двух уровней (религиозная психология и религиозная идеология) делался и такими крупными российскими исследователями, как М.П. Новиков, Ф. Г. Овсиенко, Д. М. Угринович, И. Н. Яблоков.

Современные российские исследователи говорят об обыденном религиозном сознании и концептуальном религиозном сознании. В ряде случаев добавляется и третий уровень – богословие (теология), как «еще более высокий уровень религиозного сознания», на котором происходит не только усвоение вероучения, но и его дальнейшая трансляция и защита.

А. И. Яковлев пишет, что «сегодняшняя наука» насчитывает пять уровней религиозного сознания: подсознательное, обыденное, теоретическое (богословие), сверхсознательное, идеология. Автор уточняет, что данные уровни выделяются опять же по уровню познания (гносеологический аспект). В то же время по процессу формирования религиозного сознания его основными структурными компонентами являются объект (верующие), субъект (священнослужители), содержание (священные писания), средства управления (Церковь).

Подобное разделение при рассмотрении религиозного сознания представляется крайне продуктивным для корректировки терминологии. Отметим, что нас интересуют именно «формы существования» религиозного сознания. Как представляется, для их определения наиболее адекватным термином может быть «компонент». Таким образом, в данном исследовании мы будем говорить именно о компонентах религиозного сознания, как о формах его существования в рамках религиозной системы.

Будучи взаимосвязанными между собой, они тем не менее имеют различные проявления и характеристики. Если первый компонент относится к сфере чувств и эмоций, то второй – к сфере разума. В результате мы выходим на дихотомию на уровне рациональное/иррациональное, где в качестве рационального выступает теология (шире – традиция), а иррационального – религиозное чувство верующего (религиозный опыт).

Как отмечает известный российский религиовед И.Н. Яблоков, «религиозному сознанию присущи чувственная наглядность, созданные воображением образы, соединение адекватного действительности содержания с иллюзиями, вера, символичность, диалогичность, сильная эмоциональная насыщенность, функционирование с помощью религиозной лексики (и других специальных знаков)». По мнению И. Н. Яблокова, основными уровнями религиозного сознания являются обыденный и концептуальный. При этом на обыденном уровне «доминирующую роль играют эмоции».

Очевидно, что соотношение указанных компонентов будет неодинаково в каждом отдельном сознании каждого отдельного верующего. Психологический склад, особенности восприятия и так далее – все это, так или иначе, будет влиять на специфику религиозного сознания.

Как отмечает П. Бергер в своей работе «Еретический императив», любой вере свойственна своеобразная когнитивная динамика, заключающаяся в том, что человеку, как «эмпирическому животному», свой личный опыт кажется наиболее убедительным при доказательстве реальности, нежели опыт другого индивида. При этом именно чужой опыт становится основой традиции. В результате происходит столкновение личного опыта с традиционным. Другими словами, в религиозном сознании начинается борьба двух компонентов: догматического (традиционного) и индивидуального (личного).

По мнению исследователя, именно религиозный опыт был «первоначальным истоком всех религий». Изначально религиозный опыт проявляется на индивидуальном уровне, но со временем он «делается институционализированным фактом в пределах нормальной социальной жизни, его правдоподобность поддерживается теми же процессами, которые отвечают за правдоподобность любого другого опыта. По сути дела, это процессы социального согласия и социального контроля: опыт достоверен, поскольку все говорят или действуют так, будто он им является, поскольку тех, кто это отрицает, ждут различные неприятности».

Но что есть религиозный опыт? Как представляется, это некое индивидуальное психическое переживание эмоционального характера. То есть мы можем говорить о том, что чувственно-эмоциональная, сенситивная компонента, изначально сформированная на индивидуальном уровне, со временем становится всеобщей нормой. Другими словами, индивидуальное религиозное сознание превращается в массовое.

Но, очевидно, что одного лишь религиозного опыта мало: со временем вокруг сенситивного компонента начинает формироваться догматический комплекс – теория, подтверждающая тот или иной религиозный опыт. При этом, как только религиозный опыт начинает передаваться с помощью речи, «он оказывается включенным… в специфический корпус символов, который обладает собственной историей и социальным местоположением».

П. Бергер объясняет формирование теоретической стороны религиозного опыта тем, что, во-первых, человек, как рефлексивное существо, принуждается самой своей природой к осмыслению своего опыта, а во-вторых – в силу социальных требований легитимации: каждому новому поколению нужно объяснить, почему дела обстоят именно так, как они излагаются в традиции.

Из данного построения представляется возможным сделать вывод, что в религиозном сознании, таким образом, присутствуют все те же две составляющие, притом что одна является структурообразующей (религиозный опыт), а вторая – поддерживающей (теория). По нашему мнению, данная конструкция является наиболее приемлемой и верной, с той лишь оговоркой, что со временем указанные составляющие меняются местами (по мере утверждения традиции): религиозный опыт подчиняется догматике и определяется им. При этом сегодня, в условиях религиозного плюрализма, мы вновь наблюдаем возвращение к первоначальной картине, о чем более подробно скажем ниже.

Как можно заметить, так или иначе, все авторы сходятся на том, что при анализе структуры религиозного сознания можно выделить два основных компонента. Первый из них является общим для всех исследователей: теоретический (догматический, богословский, традиционный и т. д.) компонент. Он определяет конфессиональную принадлежность носителя религиозного сознания, идентифицирует его как члена той или иной религиозной общности.

Более серьезные разногласия вызывает рассмотрение второго компонента. Основные споры ведутся, скорее, не о его наименовании, но о его сущности. Можно выделить как минимум три точки зрения на эту проблему. Данный компонент является: 1) социальным феноменом, 2) психологическим феноменом, 3) богоданным феноменом.

Сразу следует отметить, что определение сущности данного компонента не входит в задачи данного исследования. Цитируя П. Бергера, можно определить нашу исследовательскую позицию в данном вопросе следующим образом: мы рассматриваем данный феномен (индивидуальную, личную религиозность) «таким, как он явлен в человеческом опыте, не поднимая вопроса об окончательном его статусе в реальности».

Таким образом, исходя из двухкомпонентной структуры религиозного сознания, можно выделить два следующих элемента его составляющих:

1. Догматический компонент.

2. Личностный компонент.

Догматический компонент является структурообразующим. Именно он определяет личностное восприятие. Его ослабление ведет к возрастающей рефлексии индивида, результатом которой может стать смена религиозной ориентации. При этом не исключается и второй вариант: незакрепленность в религиозном сознании индивида догматического компонента может привносить в него чуждые ему элементы, основанные на личностном опыте. В данном случае не происходит полной смены догматической парадигмы, но наблюдается ее фрагментарное разрушение и проникновение в нее новых элементов. Данный процесс определяется как религиозный синкретизм.

В различных религиозных системах (в данном случае мы будем говорить именно о религиозной системе, то есть о конкретной религии в конкретный период ее существования, а не религии в целом) мы видим неодинаковое соотношение двух компонентов религиозного сознания. В качестве примера здесь можно привести более близкое и понятное нам православное христианство.

Как хорошо известно, большая часть населения на рубеже XIX–XX веков проживала в сельской местности. Крестьянство было носителем православной веры в большей степени, нежели городское население, обладавшее иным уровнем образования и подверженное секулярным тенденциям.

Так, согласно Общему своду по Империи результатов разработки данных первой всеобщей переписи населения, произведенной 28 января 1897 г., средний процент грамотности населения Российской империи составлял 21,1 %, т. е. грамотными являлись 26,5 млн чел. из 125,6 млн всего населения. Среди мужчин грамотных было почти 30 %, а среди женщин – только около 13 %. По вероисповеданию, крупнейшие конфессии, в порядке убывания, составили православные – 69,3 %, магометане (мусульмане) – 11,1 %, римокатолики – 9,1 % и иудеи – 4,2 %. Очевидно, что наибольшая безграмотность приходилась на сельскую местность (77,5 % населения составляли крестьяне). В результате при некоторой погрешности мы можем делать вывод, что порядка 65 % православных (за вычетом незначительного процента духовенства, мещан, дворян, купцов, почетных граждан) приходилось на крестьянское население Империи. Грамотность же крестьян 22 губерний в 1880-е годы составляла 15 %, крестьянок – 2,5 %. Подавляющее число верующих, следовательно, приходилось на безграмотное сельское население. То есть народное религиозное сознание играло решающую роль и было доминирующим в религиозной системе.

Теперь обратимся к опросам общественного мнения в современной России. По данным всероссийского опроса, проведенного ВЦИОМ в марте 2010 года, к православным причислило себя 75 % россиян. При этом, как отмечается в исследовании, лишь 49 % из них знакомы с содержанием Библии. Около 73 % респондентов соблюдают религиозные обычаи и праздники. Существенно выросла доля грамотного городского населения:

По данным на 2004 год, среди православных городское население составляет 75 % опрошенных православных, сельское – 25 %. Определенно можно говорить и о высоком уровне грамотности среди сельского населения. В результате при повышении уровня грамотности, более высокой стадии научного и общественного прогресса наблюдается почти такая же религиозность населения, как и в конце XIX века:

На первый взгляд приведенные данные свидетельствуют, что со сменой доминирующей составляющей религиозного сознания уровень религиозности населения не стал ниже. Безусловно, выведенное соотношение имеет приблизительный характер. Но насколько религиозность почти 70 % населения в дореволюционной России отличается от религиозности 75 % современных россиян?

По данным фонда «Общественное мнение», полученным в 2010 году, только 4 % православных россиян регулярно посещают храм и участвуют в таинствах. По данным МВД России, приведенным на официальном сайте Московской Патриархии, в пасхальных богослужениях и крестных ходах в ночь на 19 апреля приняли участие 4,5 млн жителей России. Таким образом, примерно из 107 млн человек (75 %), заявивших о себе как о православных, только 4,5 млн человек (4,2 %) совершили обязательный для православных религиозный обряд.

Показательно, что и такое важное для верующих событие, как привоз в Россию пояса Пресвятой Богородицы по итогам 2011 года стало важным для того же процентного диапазона респондентов. К примеру, в Москве важным данное событие назвали 2 % опрошенных, а в Нижнем Новгороде – 4 % .

По мнению многих исследователей, религиозность российского крестьянства на рубеже XIX–XX веков также носила весьма относительный характер. Так, М.Д. Шевченко в своем исследовании пишет, что говоря о массовой религиозности населения, современники отмечали преобладание внешней стороны, исполнения обрядов и правил. Ф.М. Достоевский не раз обращал внимание на поверхностную религиозность населения, незнание им Евангелия и самой сути православного вероучения. М.Д. Шевченко продолжает: «У великоросов, сообщает издание начала XX века, слабо развито чувство всеприсутствия Божия, редко практикуется внутреннее обращение к Богу, тайное размышление о промысле над собою, сердечное влечение к духовному, неизвестному, таинственному и отрадному миру». Совершенно внешне и корыстно принимали христианство русские крестьяне.

В результате М.Д. Шевченко приходит к выводу, что русский народ вообще не усвоил суть христианского учения, так и оставшись язычником: «Христианство за 900 лет (X – нач. XX вв.) не стало всеохватывающей русские души религией. Религия святого духа не смогла создать христианской культуры на Руси».

К.Д. Кавелин полагал, что для огромного большинства русского народа вся суть христианства представлялась в виде богослужения и обрядов, т. е. в виде культа. Аналогичного мнения придерживался и русский историк Н.И. Костомаров. А. И. Герцен и В. Г. Белинский считали, что русский крестьянин суеверен, но безразличен к религии. Н. А. Бердяев писал: «То, что называли у нас двоеверием, т. е. соединение православной веры с языческой мифологией и народной поэзией, объясняет многие противоречия в русском народе. В русской стихии всегда сохранялся и сохраняется и доныне дионисический, экстатический элемент».

Похожие мысли высказывает в своей работе «Религиозное сознание» А. И. Яковлев, отмечая, правда, что «слабая религиозная образованность значительной массы верующих – вовсе не свидетельство их слабой убежденности».

Таким образом, догматическая сторона религиозного сознания крестьянства серьезно уступала эмоционально-чувственному компоненту. Языческие верования, укоренившиеся в православии с самого начала его проникновения на Русь, занимали значительное место в религиозных представлениях верующих, что губительно сказывалось на понимании ими социально-политической стороны религии. Несмотря на то что уваровская триада «Православие, Самодержавие, Народность» продолжала оставаться незыблемой в царствование Николая II в официальной идеологии государства, носители самого православия разительно отличались от того идеала, который представлял себе граф С. Уваров. Большая часть из них находилась в лоне так называемого народного православия, которое больше было ориентировано на практическое восприятие веры, применение ее в целях достижения своих повседневных задач. Цельного же образа православия в сознании русского крестьянства так и не сложилось. Уваров же полагал, что «Без любви к Вере предков, народ, как и частный человек, должны погибнуть; ослабить в них Веру, то же самое, что лишить их крови и вырвать сердце».

Следует отметить, что одни и те же тенденции (равнодушного отношения крестьян к православию как важному элементу духовной жизни) прослеживаются на территории всей страны. Как отмечает в своем исследовании, посвященном православию в жизни крестьян Среднего Урала, Е.С. Бальжанова, крестьяне в деле посещения храма руководствовались не только духовнорелигиозными потребностями, но и жизненными реалиями: наиболее часто в храм ходили осенью и зимой, когда заканчивались сельскохозяйственные работы. В то же самое время в крестьянской православной среде было немало и тех, кто церковь не посещал или ходил редко. Ту же мысль подтверждает после изучения жизни православных крестьян в Сибири в рассматриваемый период Л. А. Тресвятский: «Особым бичом для православной культуры было крестьянское суеверие и маловерие».

Крайне развита была и обрядовая сторона. Так, один из священнослужителей в 1904 году писал в «Миссионерском сборнике»: «Простой… народ главное содержание религии часто видит лишь в обрядовых установлениях. Силу этих постановлений простонародье полагает не столько в их внутреннем смысле, сколько в понятии о них как о законе, который люди обязаны исполнять, чтобы спастись. Само спасение понимают не столько как внутреннее вознаграждение при посредстве церковных установлений, сколько как внешнюю награду за их соблюдение».

Процитированный отрывок ярко свидетельствует, что крестьяне не понимали самых основ православной веры, воспринимая ее сугубо рационально, утилитарно.

Важно отметить, что чувственный уровень религиозного сознания присущ, в первую очередь, языческим религиям ввиду неразвитости в них теоретической составляющей. Так, известный английский историк религии К. Армстронг пишет, что в эпоху поздней Античности жители Римской империи поклонялись богам, чтобы заручиться их помощью в трудную минуту, добиться божественного благоволения к своей стране, но сама религия при этом заключалась не столько в богословии, сколько в культах и обрядах; она опиралась на чувства, а не на идеологию или принятую рассудком теорию.

Таким образом, мы можем наблюдать следующий процесс: при преобладании личностной составляющей в религиозном сознании, оно продолжает сохраняться на протяжении времени, обладая стабильными показателями. В приведенном выше примере мы видим, что этот показатель колеблется на уровне 70 %. При этом рациональная составляющая религиозного сознания в настоящее время у населения России остается фактически незадействованной, ввиду исторического поверхностного восприятия ими христианской религии. Как отмечает Е.С. Элбакян, в современном российском обществе прослеживается внешняя, неглубокая, «размытая» религиозность, а кроме того, происходит слияние традиционных религиозных представлений с нетрадиционными.

Митрополит Саратовский и Вольский Лонгин определяет данное явление как «облегченное Православие», отмечая, что для «мира» «проявления веры сводятся к каким-то внешним обрядам, традициям, этнографическим обычаям – ко всему тому, что не только не является сутью веры, но и вообще довольно условно и видоизменяемо во времени». Лонгин отмечает, что «православие-лайт» нужно не столько людям верующим, сколько тем, кто называет себя таковыми при социологических опросах, таким образом, подчеркивая, что для Православия мало обладания лишь одной составляющей религиозного сознания по той причине, что «опасность «облегченного Православия»… – уклонение в бытовой оккультизм».

Следует сказать, что еще Аристотель обращал внимание на разницу между чувственной и теоретической стороной религии. Именно он отметил, что люди участвуют в религиозных мистериях не для того, чтобы познавать (mathein), а чтобы переживать (pathein).

Таким образом, как представляется, личностный компонент религиозного сознания основывается не столько на логическом восприятии, сколько на эмоционально-чувственном. В случае с православием и его усвоением населением, мы можем говорить о фактическом сопротивлении личностно-эмоционального компонента догматическому. При этом личностный компонент носил (и носит) ярко окрашенный языческий характер.

Вышесказанное не означает, что второй компонент религиозного сознания всегда имеет языческие корни. Он может присутствовать и в рамках традиции, но воспринимая ее по-своему и тем самым реформируя или преобразуя. Наглядным примером здесь могут служить многочисленные течения внутри христианства, основанные на новых Откровениях или просто иных трактовках Священного Писания и Предания.

Исходя из выявления двух компонентов религиозного сознания (догматического и личностно-эмоционального или чувственного), предлагается следующая его классификация:

а) сенситивное или чувственно-эмоциональное;

б) догматическое или рационально-теологическое;

в) смешанное или коммисционное.

Очевидно, что наиболее распространенным из всех на сегодняшний день является коммисционное религиозное сознание. Как отмечал еще в 1979 году П. Бергер, в современном мире уникальной является ситуация с «абсолютной доступностью сообщений и описаний многообразного религиозного опыта человечества». Заметим, что сегодня ситуация еще больше изменилась. Глобализация, информатизация, Интернет – все это делает возможным знакомство с практически любыми религиями и их особенностями. Либерализация религиозного законодательства в рамках демократизации мирового политического процесса позволяет каждому свободно самоопределяться со своими религиозными предпочтениями. В этих условиях современное коммисционное религиозное сознание все больше смещается в сторону сенситивного. Религиозный плюрализм разрушает догматику, которая не в силах противостоять информационному напору. В этой ситуации «спасительной» оказывается только закрытость общества от проникновения в него современных технологий и знаний. К сожалению, именно по этому пути идет сегодня радикальный ислам, теоретики которого понимают всю разрушительную для традиции силу постиндустриального мира. Но вместо реформирования догматики и социальных институтов ислама, ими выбирается путь агрессии и возведения цивилизационных барьеров, воспринимая модернизацию как своего основного врага.

Как уже было сказано выше, личностный (сенситивный) компонент религиозного сознания сегодня все больше выходит на первый план. При этом происходит функциональное смещение: теперь уже не догматика определяет эмоционально-чувственное содержание веры, а эмоционально-чувственный компонент подавляет догматический. Но сенситивное уже не формируется в рамках традиции – доступность религиозной продукции, «религиозный супермаркет», уводит его от догматических представлений. Тем более что религиозная догма перестает в современном (в первую очередь, западном) обществе быть законом (общественным, государственным, моральным).

Применяя данную схему к христианству (как объекту данного исследования в целом), мы можем говорить о вариативности развития указанной тенденции. В случае с Европой, где христианство было традиционно сильным, идет смещение в сторону общечеловеческих гуманитарных ценностей, светской религии. В Латинской Америке, обладающей мощными этническими компонентами со своими религиозными традициями, наблюдается обращение к корням, дохристианским верованиям. В России указанная тенденция выражается в религиозной апатии, росте псевдооккультных и мистических настроений (гадалки, экстрасенсы, народные целители и т. д.), а также возрастающему интересу к славянской традиции.

Итак, исходя из ведущей роли религиозного сознания мы можем определить религию как социодуховную систему, обладающую двойственной природой. Эта двойственность исходит из понимания человека как носителя религиозного сознания. Общественный образ жизни человека неминуемо ведет к социальным проявлениям религиозного сознания. В то же время, внутренняя направленность религиозной жизни обособляет человека от общества. Таким образом, с одной стороны религия является подсистемой, а с другой – метасистемой. Если в своем подсистемном проявлении религия выражается в таких компонентах, как религиозная деятельность, религиозная организация и религиозные отношения, то в метасистемном – в религиозном сознании.

Над/метасистемный характер религии ведет к невозможности рассмотрения ее как в полном отрыве от социума, так и исключительно в его контексте. Исходя из этого можно дать следующее определение религиозной системы.

Религиозная система – совокупность духовных ценностей, священных действий, организационных форм и отношений, принятых в том или ином вероучении на определенном этапе его развития, определяемая спецификой религиозного сознания человека или группы людей.

Если религия как система носит внеисторический характер, отдельные религии имеют историческую протяженность, то религиозные системы – конкретно-историчны. В этом проявляется их динамический характер. На каждом отрезке своего исторического развития определенная религия представляет собой именно ту систему, которая может называться этой религией в этот конкретный исторический период. Совокупность религиозных систем определенной религии на всей протяженности ее развития составляют ее как целое. Схематично данную структуру можно выразить следующим образом:

В рамках развития той или иной религии религиозная система постоянно видоизменяется, сохраняя при этом свою сущность. Следует подчеркнуть, что предлагаемый подход кардинально отличается от феноменологического внеисторизма М. Элиаде. Настаивая, что «история же в отдельно взятый момент являет собой не религию в целом, а всего лишь некоторые отдельные ее аспекты» феноменология, по сути, отрицает специфичность того или иного этапа развития религии, рассматривая ее лишь как целое. Как отмечает А.Н. Бурлуцкий, феноменология религии признает исторический и социокультурный полиморфизм, но рассматривает религию, как нечто совершенно независимое от исторического развития. Она отрицает религию как историческое явление, в котором видит лишь поверхностное проявление религиозной сферы. Религиозная же система, как нам представляется, на каждом конкретном этапе исторического развития религии полностью отражает ее суть и напрямую с ним связана.

Отчасти предлагаемое понятие «религиозная система» соотносится с понятием «религиозный комплекс», хотя и носит уточняющий по отношению к нему характер. Религиозный комплекс – это интегративное образование, элементами которого являются: исторически сложившиеся или возникающие представления о Боге, человеке и их отношениях, включая ритуал и культ; религиозное и нерелигиозное сознание (мировоззрение) и их диалог; религиозная и нерелигиозная деятельность индивида, религиозной группы (организации).

По сути, религиозный комплекс – это и есть религия во всей полноте своих социальных и духовных проявлений. Религиозная система же – это состояние религиозного комплекса на определенном историческом этапе развития религии, определяемое спецификой преобладающего религиозного сознания.

Проиллюстрируем предложенную схему на конкретном примере. В качестве определенной исторической религии нами будет рассмотрено христианство с его генезисом в католицизм.

В предложенной схеме латинскими буквами (a, b, с, d, е, f, g) обозначены различные, сменяющие друг друга религиозные системы христианства и его дальнейшей католической вариации с возникновения по сегодняшний день. Каждой из систем присущ свой специфический тип религиозного сознания верующих, который является преобладающим и определяющим:

– синкретическое позднеантичное/сенситивное (а);

– раннесредневековое/коммисционное (Ь);

– средневековое/догматическое (с);

– позднесредневековое/коммисционное (d);

– нового времени/комиссционное (е, f) (с преобладанием догматического компонента на первом этапе и сенситивного – на втором);

– новейшего времени/коммисционное (с преобладанием сенситивного компонента).

Следует иметь в виду, что в предлагаемой схеме рассматривается именно массовое религиозное сознание, но не религиозное сознание тех, кого М. Вебер называл «носителями виртуозной религиозности» или «виртуозами религии», а также непосредственно представителей догматической церковной иерархии.

Генезис определенной (конкретно-исторической) религии, таким образом, представляется как смена религиозных систем путем формирования последующих на основе предыдущих.

Следует отметить, что на базе одних религиозных систем могут формироваться не только последующие религиозные системы в рамках определенной религии, но новые религии. Показательным примером здесь является формирование христианства на основе религиозной системы иудаизма первых десятилетий I века. В данном случае мы говорим не об иудаизме в целом, а о его конкретно-историческом этапе развития, на котором и смогло сформироваться христианское учение. Мессианские ожидания, политическая обстановка, состояние священства и т. д. – все это было присуще конкретному историческому этапу и послужило основой для зарождения нового религиозного культа. При этом сам иудаизм не прекратил свое существование.

В то же время известно, что целый ряд религий, существовавших в древности, исчезли. Как представляется, это связано с еще одним параметром религиозной системы: ее открытостью/закрытостью.

Открытые религиозные системы способны к развитию – именно в их лоне зарождаются подсистемы и именно на их основе формируются новые религии. Закрытые религиозные системы замыкаются сами на себе, что ведет впоследствии к деградации религии и ее возможному исчезновению. Степень открытости/закрытости религиозной системы определяется спецификой религиозного сознания, доминирующего в ней. При этом процесс развивается диалектично: высокий уровень догматизма ведет к закрытому состоянию системы, но и высокий уровень сенситивного компонента грозит ее разрушению. Таким образом, идеальным является сбалансированное состояние системы.

Необходимо отметить, что параметром открытости/закрытости религиозной системы служит ее способность адаптироваться к потребностям времени, способности гибко реагировать на изменения внешних и внутренних условий и вызовов, сохраняя при этом свою самость. В этом смысле религиозная система римской религии периода Империи, официально включавшая в свой пантеон богов присоединенных территорий, не являлась открытой. В то же время современный реформистский иудаизм, приспосабливающийся к запросам времени, вполне может трактоваться как открытая (хотя и консервативная) система.

В заключение мы можем сделать следующие выводы:

1. Системный характер религии может быть установлен из хода ее исторического развития.

2. Религия как социодуховная система представляет собой совокупность всех религиозных систем человечества на протяжении его существования.

3. Базовым элементом религии как социодуховной системы выступает религиозное сознание.

4. Религиозное сознание определяет развитие определенной религии, формирует конкретно-историческую религиозную систему, являющуюся структурным элементом этой религии.

5. Религиозная система характеризует определенную религию на конкретном этапе ее исторического развития.

6. Религиозные системы можно разделить на открытые религиозные системы и закрытые религиозные системы, в соответствии со спецификой преобладающего религиозного сознания и уровнем их адаптации к конкретным историческим условиям.

Разработка концепции религиозных систем, по мнению автора, имеет дальнейшую перспективу. Изучение конкретных религиозных систем позволяет рассмотреть как отдельные вероучения, так и религию в целом в динамике, не как статическое, но как постоянно изменяющееся духовное состояние человечества. Вычленение в качестве элемента религии религиозных систем дает возможность отслеживания процессов на микроуровне, что особенно важно при исследовании проблем синкретизма, культурного взаимодействия, межрелигиозных отношений. Так, говоря о взаимодействии христианства с другими конфессиями, мы должны говорить не о христианстве вообще, а об определенном этапе его развития. То же самое относится и к другим религиям, которые постоянно видоизменяются, в первую очередь, на уровне религиозного сознания верующих.

Именно религиозное сознание выступает своего рода параметром порядка в той или иной религиозной системе, определяя дальнейшее развитие определенной религии, а следовательно и религии как общечеловеческого феномена. Рассмотрение именно этих вопросов является наиболее актуальным сегодня, когда религиозный фактор вновь играет весьма заметную роль в мировых процессах.

 

1.3. Религиозное сознание латиноамериканцев: общее и особенное

Сегодня католицизм в Латинской Америке переживает период спада. Как отмечал еще в 1996 году Д. Ноултон, на протяжении последних тридцати лет миллионы латиноамериканцев, то есть около 20 % от общей численности населения региона, присоединились к другим религиям. Спустя десять лет М. Гровер подтвердил все тот же факт: в большей части Латинской Америки за последние двадцать пять лет от 20 % до 30 % населения перестали считать себя католиками, что является примечательным признаком психологических изменений.

Формально Латинская Америка остается основным оплотом католицизма в мире, ежегодно фиксируется увеличение численности католиков в регионе более чем на 1 %. Однако рост количества верующих объясняется высоким уровнем рождаемости, а в целом же католическая церковь в регионе переживает острый кризис. Более того, как отмечает известный мексиканский религиовед Э. Масферрер, такого кризиса католицизм в Латинской Америке не видел за все четыреста лет своего существования. Исследователь приводит следующие факты: из 2 миллионов 500 тысяч рожденных в 2005 году в Мексике первое причастие приняли 1 миллион 250 тысяч новорожденных, то есть – только половина. Э. Масферрер делает вывод, что родители просто не заинтересованы больше в социализации своих детей путем идентификации их как католиков. С мнением Э. Масферрера согласен и другой мексиканский исследователь М. Сапата Меса, прямо говорящий: «Сегодня мы можем сказать, что религия остановилась в своем распространении в мексиканском обществе».

В крупнейшей стране Латинской Америки Бразилии, по данным национального Института географии и статистики, в 1960 году считали себя католиками 93,1 % населения, а в 2000 уже только 73,6 %. Исследовательский институт Datafolha приводит данные о том, что сегодня к католикам относят себя 64 % граждан Бразилии, при этом американский Pew Research Center полагает, что 34 % бразильцев принадлежат к различным протестантским конфессиям. Заслуживает внимания и следующий факт: в 2007 году в 14 бразильских епархиях вообще не было епископов, и в то же время 22 епископа достигли 75 лет, то есть находились на пороге «пенсионного» возраста.

Число католиков на Кубе в конце XX века оценивалось в 40 % населения, но у большинства принадлежность к Церкви носила формальный характер. Так, по данным журнала Newsweek, в 1998 году «около 4,7 миллионов из 11 миллионов кубинцев крещены, но только 150 000 регулярно посещают воскресные мессы».

Но если Кубу мы можем рассматривать как не вполне типичную католическую страну, то этого нельзя сказать относительно, например, Колумбии, являющейся классическим примером государства Латинской Америки с сильной католической традицией. Но и там наблюдаются те же процессы. Так, в начале 1990-х годов 93 % населения Колумбии называло себя католиками, но практикующими из них были всего лишь 43 %.

По различным данным, увеличивается и количество атеистов. Так, в Мексике их число оценивается от 2 % до 7 % от общего количества населения, в Аргентине – от 4 % до 7 %, в Уругвае – 12 %.

Отход населения от религии, активизация протестантских организации, безусловно, создают определенные проблемы для католической церкви в регионе, но помимо этого есть и еще один фактор, влияющий на положение и влияние католицизма в Латинской Америке. Этим фактором является размытость и неопределенность религиозных представлений верующих, что приводит к обращению их к локальным религиозным культам. При этом сами верующие формально остаются в лоне католической церкви.

Действительно, спецификой современного момента является тот факт, что параллельно с усилением глобальных тенденций в странах Латинской Америки получают активное развитие и синкретические религиозные культы, которые иногда начинают ассоциироваться с противоборством глобализации, становятся элементами системы национальной независимости. X. Касанова отмечает: «С моей точки зрения, развитие религиозного национализма может пониматься как функция глобальной экспансии западной модели общества в незападное пространство».

Индейское и африканское население стран субконтинента все более активно заявляет о себе как о самостоятельной и уникальной компоненте Латинской Америки. Рост самосознания этнических групп напрямую связан и с обращением их к своим корням, в том числе и к самобытным религиозным представлениям. В данном случае сложно не согласиться с мнением Б. Тернера, подчеркивающего, что сегодня «по всему миру происходит сложное взаимодействие религии и национальной идентичности».

Ярким примером здесь может служить восстание Сапатистской армии национального освобождения (EZLN) под командованием суб команданте Маркоса 1 января 1994 года в мексиканском штате Чьяпас, населенном преимущественно индейскими племенами – потомками майя.

Непростая для традиционного католицизма ситуация сложилась в Венесуэле, где, как отмечает американский исследователь Р. Хаггерти, «культурная всевключаемость природы венесуэльского католицизма символизировалась в образе национальной покровительницы метиски Марии Лионсы, популярной фигуры среди венесуэльцев всех социальных классов».

Сама же католическая церковь не вполне согласна с подобной трактовкой, отмечая с тревогой, что до тех пор «пока Венесуэла остается бедной страной с населением, испытывающим недостаток в образовании и социальном обеспечении, культ Марии Лионсы, вероятно, будет оставаться популярным».

Развиты синкретические религиозные представления и среди населения Мексики, где католицизм вступил в синтез с индейской традицией майя. В Мексике широко распространен культ Девы Марии Гваделупской, о котором М. Сапата Меса пишет: «Этот культ – еще один явный пример религиозного синкретизма, которым живет Мексика», на примере которого только и можно «глубоко понимать и постигать религиозность мексиканского народа всех уровней и социально-экономических слоев».

Самое ярко выраженное явление последних десятилетий – высокий уровень ухода католиков из лона католической церкви и увеличения почти в тех же пропорциях членов протестантских церквей. Испанский исследователь X. Амандо Рохас приводит следующие цифры: в Бразилии в 1991 году 83,3 % населения называло себя католиками, в то время как протестантами – 9,1 %. В 2000 году эта пропорция выглядела уже следующим образом – 73,8 % (по другим данным – 73,6 %) против 15,5 %. В Чили в 2002 году, 70 % населения заявили о том, что являются католиками, хотя в 1992 году их было 76,7 %. В Коста-Рике в 1995 году католиками являлись 84 % населения, протестантами и представителями других религий – 13 %, а в 2001 году католиками здесь назвали себя уже 70,3 %, представителями других религий – 18,7 %.

О взрывном росте протестантизма в Латинской Америке пишет американский исследователь П. Бергер, говоря о 50 миллионах протестантов на сегодняшний день. П. Бергер объясняет укрепившиеся позиции протестантов североамериканским влиянием в эпоху глобализации.

Безусловно, разрушение традиционных ценностей, которое влечет за собой глобализация, оказывает серьезное влияние на религиозный фон Латинской Америки. Индивидуализация сознания влечет за собой и смену религиозной ориентации. В случае с протестантизмом мы можем говорить о некоей индивидуализированной религиозности, направленной против коллективной, лежащей в основе католического учения.

Но глобализация имеет и другой аспект. Она порождает то, что можно квалифицировать как «квазирелигиозные» идеологии, которые фактически подменяют собой традиционные религиозные представления. Как отмечает американский социолог X. Касанова, глобальные взгляды на человечество марксистов, феминистов, гуманистов или экологов соперничают сегодня со взглядами христианства, ислама или буддизма.

Как представляется, с влиянием западной глобализации и продвижением западных ценностей в Латинской Америке растет и количество людей, полностью отошедших от религии. Согласно опросу, проведенному в 2007 году чилийским Национальным институтом молодежи, 25 % молодых людей в возрасте от 15 до 29 лет заявили, что не верят в Бога, в то время как в 1994 году таких людей было всего 9 %.

По мнению Ф. Лозадо, президента Национального атеистического конгресса и директора Ассоциации гражданских атеистов в Аргентине, причина подъема атеизма лежит в общем росте свободы в Латинской Америке: «Сейчас люди более оживленно говорят о своем атеизме. Происходит то, что случилось, например, с группами геев – люди начинают бороться за свои права, но мы еще только в начале пути».

Увеличение количества атеистов, безусловно, является неоспоримым фактом. Но, следует иметь в виду, что оно происходит в наиболее развитых странах Латинской Америки с большой долей белого населения. Поэтому данная тенденция хотя и имеет место, но не является определяющей. Далее мы рассмотрим основные подходы к теории секуляризации и покажем, что и на примере латиноамериканского региона она не выдерживает критики в своем первоначальном варианте: можно говорить о религиозном плюрализме, но не об исчезновении религии.

Следует иметь в виду, что в ряде стран Латинской Америки на протяжении второй половины XX века у власти находились военные правоконсервативные режимы, которые активно пропагандировали в том числе и католические ценности. В прошлом веке порядка 200 переворотов и заговоров завершились захватом власти армейскими кругами и установлением диктаторского правления. Наиболее распространенной формой военного политического режима в этот период являлись именно правоавторитарные военные режимы с ярко выраженными тоталитарными тенденциями. До недавнего времени такие режимы были характерны для целого ряда стран региона: Аргентины, Бразилии, Парагвая, Уругвая, Чили, Гватемалы, Гаити и так далее.

Аргентинский исследователь М. Алегре полагает, что рост атеизма в странах субконтинента связан с недовольством населения консерватизмом католической иерархии, а сам атеизм имеет именно католический характер. Это крайне важное замечание, так как отход от веры симптоматичен только для католиков. Причина подобного положения вещей требует самого серьезного анализа, так как свидетельствует о кризисных явлениях внутри католицизма в целом.

Таким образом, мы можем выделить несколько основных причин снижения уровня религиозности среди латиноамериканских католиков:

Кризисные явления внутри католицизма, который концептуально не удовлетворяет потребностям части верующих ввиду своего догматического консерватизма.

1. Кризисные явления внутри католицизма, который концептуально не удовлетворяет потребностям части верующих ввиду своего догматического консерватизма.

2. Крушение правоавторитарных военных режимов.

3. Глобализация и, как следствие, проникновение в латиноамериканский социум ценностей общества потребления.

4. Рост самосознания автохтонного населения и, как следствие, обращение его к своим религиозным корням.

5. Развитие демократических тенденций, ведущих к расширению свободомыслия, появлению альтернативных точек зрения и взглядов.

6. Усиление позиций протестантских церквей.

7. Повышение общего образовательного уровня населения.

Испанский исследователь К. Паркер Гумасьо, анализируя сложившуюся ситуацию, прямо пишет, что католицизм уже не является ни главенствующей, ни монополистической религией в Латинской Америке, каковым он являлся до середины XX века, а для каких-то стран региона и до конца XX века. Католицизм продолжает оставаться мажоритарной Церковью и в большинстве стран он все еще пользуется (не гласными, не законными) привилегиями, но латиноамериканское религиозное поле сегодня – это множественное число и его символическо-семантические границы уже не являются закрытыми: сейчас мы можем наблюдать перекрестные влияния, которые изменяют постоянно веру, ритуалы, этику и эстетику религиозного, духовного и магического содержания.

Помимо протестантизма, который проникает в Латинскую Америку, в первую очередь, в виде секты пятидесятников, конкуренцию Католической церкви в последние десятилетия активно составляют и другие христианские движения, такие как Свидетели Иеговы, Церковь Иисуса Христа святых последних дней (мормоны), Церковь христиан-адвентистов седьмого дня и так далее. При этом следует учитывать, что многие из этих организаций целенаправленно работают с этническими группами, представленными в Латинской Америке, а не с белым (в меньшей мере) населением субконтинента. Э. Холден отмечает, что Свидетели Иеговы успешно пополняют свои ряды за счет этнического компонента, делая вывод, что это еще больше «может увеличить успех движения в Латинской Америке, Африке и Азии».

В свою очередь, профессор религии Университета Флориды М.А. Васкес считает, что успех Мормонской Церкви в странах Латинской Америки связан с тем, что она предлагает более облегченный вариант христианства: «В значительной степени успех Мормонской церкви в этом регионе объясняется тем, что она походит на искупительное удовольствие (vicarious enjoyment) и когда вы идете в церковь, вы будто избегаете ежедневной тяжелой работы. Это почти похоже на катарсис».

Теория религиозного плюрализма, получившая широкое распространение в конце 1960-х гг. благодаря трудам П. Бергера, сегодня, как представляется, является крайне актуальной. В 1967 году П. Бергер отмечал, что «ключевой характеристикой всех плюралистических ситуаций, каков бы ни был их исторический фон, является то, что бывшие религиозные монополии уже не могут твердо и безапелляционно рассчитывать на приверженность обслуживаемого ими населения… Плюралистическая ситуация – это, прежде всего, ситуация рынка. В этой ситуации религиозные институты становятся деятелями рынка, а религиозные традиции – потребительским товаром» .

Плюрализм, отмечает Д. Ноултон, – сейчас норма для Латинской Америки, «хотя многие продолжают сопротивляться этой идее». Еще более радикально ставит вопрос профессор латиноамериканистики Университета Нотр-Дам Ф. Хапогиан: «плюралистическая проблема для католиков в Латинской Америке сегодня является беспрецедентной».

В современном мире традиционная религиозная вера (христианская) становится все менее убедительным явлением. Научный прогресс, повышение образовательного уровня населения влияют на позиции религиозных организаций, которые не всегда адекватно и своевременно реагируют на происходящие изменения. В результате прежняя схема «навязывания» веры уже не работает. Религиозные учения оказываются в положении «товаров», которые необходимо «продать» потребителю – находящемуся в духовном поиске индивиду. Это не означает, что религиозность как таковая исчезает, но в случае с католицизмом в Латинской Америке она все больше уходит из сферы влияния Католической церкви, хотя сам мир «становится еще более неистово религиозным, за некоторым исключением, чем он был до этого».

Как отмечает В. И. Гараджа, анализируя взгляды П. Бергера, сегодня происходит секуляризация не только общества и общественных институтов, но и сознания: секуляризация на уровне социальной структуры («объективная секуляризация») имеет свое подобие на уровне индивидуального сознания («субъективная секуляризация»). В результате обычный человек становится все более безразличным к религии, а его бытие исключает необходимость обращения к церкви.

Очевидно, что религиозный плюрализм, получивший широкое распространение в странах Латинской Америки в последние два десятилетия вызывает беспокойство, в первую очередь именно в стане католицизма. Католический теолог X. Мария Вигель пишет: «В теологическом отражении религиозного пространства последних лет слово “плюрализм” практически всегда стоит рядом с прилагательным “религиозный”. Верно, что религиозный плюрализм – это новое явление в религиозном мировом опыте и что это опыт, который позволяет преобразовывать теологическую мысль по направлению к тому, что можно назвать теологией плюрализма».

«Теология плюрализма», безусловно, не отвечает интересам католицизма, так как подрывает его монополию на духовную жизнь латиноамериканцев. Их религиозность, по мысли клириков, должна быть исключительно католической религиозностью, несмотря на то что, как отмечает архиепископ Сантьяго де Кабальерос Р. Де ла Роса и Карпио (Доминиканская Республика), религиозность – добродетель, которая связывает нас с Богом. Она может переживаться многими способами в зависимости от культуры, где она проявляется. Также она определяет практики, с помощью которых народ выражает его религиозное чувство. Говоря о зависимости от культуры, святой отец, очевидно, имеет в виду католическую культуру, которая является образующей для современной латиноамериканской цивилизации.

Действительно, понятие «плюрализм» прочно входит в сознание латиноамериканцев как элемент демократизации и глобализации. Латиноамериканские авторы прямо пишут, что с объективной точки зрения по-другому обозначить современную религиозную ситуацию на субконтиненте нельзя. Так, немецкий исследователь аргентинского происхождения Х.К. Сканноне отмечает, что самое очевидное новшество последних лет в Латинской Америке – это новизна религиозного плюрализма, который сломил предыдущую гегемонию католицизма, хотя он и продолжает оставаться религией большинства. Рассуждая о причинах возникновения этого плюрализма, Х.К. Сканноне помимо влияния со стороны Соединенных Штатов называет и такую причину, как ухудшающееся положение широких народных масс, которые ищут пути преодоления своего бедственного положения: то есть религиозный поиск для них – некая иллюзорная возможность изменения своего положения.

Таким образом, несмотря на усиление атеистических тенденций, которые свойственны, впрочем, не только Латинской Америке, а западной цивилизации в целом начиная с эпохи модерна, сама по себе эпоха модерна, а вслед за ней и постмодернистский мир, не привели к исчезновению религии как социокультурного феномена. Вопреки мнению целого ряда исследователей прошлого, таких как К. Маркс, Э. Дюркгейм, М. Вебер и других, говоривших о трагическом для религии будущем, она сохранилась и сегодня нет оснований говорить о ее возможном исчезновении. П. Бергер прямо указывает, что исследователи эпохи модерна ошибались, так как «сама по себе современность (modernity) не порождает секуляризацию… современность не обязательно секуляризирует; но она обязательно порождает плюрализм».

В случае с Латинской Америкой религиозный плюрализм, как представляется, связан со спецификой религиозного сознания на субконтиненте, которая проявляется во фрагментарном восприятии населением христианских ценностей. И это делает его еще более опасным для Католической церкви.

Говоря о внешнем влиянии на католицизм, мы не можем оставлять без внимания ситуацию непосредственно и внутри него самого. То есть, чтобы понять, почему сегодня наблюдается его столь серьезное отторжение, важно проанализировать и доктринальную сторону латиноамериканского католичества.

Обращаясь к первой половине XX века, можно утверждать, что Католическая церковь и верующие в Латинской Америке в своем подавляющем большинстве мало чем отличались от своих европейских единоверцев. В богословском плане латиноамериканский католицизм полностью находился в подчиненном состоянии по отношению к Риму, не вырабатывая своих теологических концепций. Серьезные же изменения начались лишь во второй половине XX столетия, когда регион вступил в эпоху мощных социально-экономических и политических преобразований, связанных с ожесточенным соперничеством либеральных и коммунистических движений. Ключевым же событием, как для латиноамериканских католиков, так и для католиков по всему миру, стал Второй Ватиканский собор (1962–1965), принесший серьезные изменения, повлиявшие на всю дальнейшую историю Католической церкви.

Проблема разработки новой теологии стала для Церкви ключевым моментом рассматриваемого исторического периода. К этому времени реформа католицизма уже давно назрела и перезрела. Особенно же устарела социальная программа католицизма, основанная на известной энциклике папы римского Льва XIII «Rerum Novarum», озвученной еще 15 мая 1891 года и отрицавшей позитивность социалистического пути развития.

В статье «Религиозный плюрализм в эпоху плюрализма» П. Бергер пишет, что на уровне индивидуального сознания религиозная определенность в современном мире становится все более редким явлением, а сам выбор религии диктуется либо «делом страстной приверженности (как «скачок веры» Кьеркегора), либо, что встречается более часто, эмоционально малоинтенсивным потребительским выбором (что великолепно передает американское выражение «религиозное предпочтение»). В эпоху плюрализма в религиозном плане человек оказывается предоставленным самому себе «в осмыслении и составлении собственного мнения о своей родной религиозной традиции. И даже если человек решит придерживаться очень консервативной версии этой традиции, он может, по крайней мере в принципе, изменить это решение в будущем».

В результате новых плюралистических веяний латиноамериканский религиозный ландшафт заметно изменился. И если еще пятьдесят лет назад Римско-Католическая церковь в Латинской Америке обладала исключительным влиянием во всех областях жизни и являлась монополистом в религиозной сфере, то сегодня ситуация выглядит иначе. При этом важно иметь в виду тот факт, что само присутствие Церкви за последние десятилетия в регионе не только не уменьшилось, но, наоборот, увеличилось. Так, в период с 1975 по 2000 год количество семинаристов в регионе увеличилось на 80 %, епархиальных священников – на 57 %. То есть при увеличении количества духовенства наблюдается уменьшение количества католиков.

В Латинской Америке духовенство не принимало активного участия в подготовке документов Второго Ватиканского собора, а потому многие его решения стали для него сюрпризом. Тем не менее латиноамериканская церковь, шокированная кубинской революцией, очень быстро на них отреагировала. Собор предписывал Церкви идти в мир, но мир Латинской Америки разительно отличался от европейского – это был мир бедности, зависимости. Проблема заключалась в том, что Собор фактически проигнорировал цивилизационные особенности регионов.

Таким образом, для некоторой части духовенства открылась возможность собственной трактовки «вовлечения в социальную жизнь». Именно этот факт и стал причиной зарождения такого явления, как «теология освобождения».

По сути, «теология освобождения» стала теологическим ответом латиноамериканского католицизма на экономическую отсталость субконтинента.

Следует отметить, что именно экономические факторы жестко увязывали «теологию освобождения» с социализмом. Оба движения преследовали одинаковые цели и волей-неволей переплетались в единое целое. При этом парадоксальным образом марксизм сплетался с христианством, словно не замечая существующих между ними идеологических противоречий, в первую очередь касающихся марксистской теории религии.

Вторая конференция латиноамериканских епископов (CELAM) прошедшая в Медельине (Колумбия) в 1968 году стала, по словам американского историка религии М. Форухара «кульминацией процесса радикализации Церкви в Латинской Америке». Причиной этого стало то, о чем мы писали выше: совпадение посыла Собора с экономической отсталостью региона. По мнению Ф. Берримэна, это стало своего рода основой, базовым фактором, на основе которого «Медельинские документы начали крупную реинтерпретацию основных символов христианской веры».

В «теологии освобождения» эта реинтерпретация выразилась в идее «освобождения христианских символов». Только после их освобождения можно говорить об освобождении и самого человека.

В апреле 1972 года в Сантьяго (Чили) состоялась встреча, получившая название «Христиане за социализм», в которой приняло участие более 450 представителей со всей Латинской Америки. В итоговом документе конференции, называвшейся так же, как и сама конференция – «Христиане за социализм» – отмечалось, что необходимо «новое прочтение Библии и христианской традиции, которое представляет новое фундаментальное понимание символов Христианства таким способом, которым они не будут препятствовать христианам в своей приверженности революционному процессу, но, напротив, помогут им принять его творчески». За год до этого, в 1971 году в свет выходит и знаменитая книга перуанского католического священника Г. Гутьерреса «Теология освобождения».

В результате начиная с Медельина христианское сообщество Латинской Америки «обрело свою собственную динамику и создало новую форму существования Церкви».

В данном случае следует сделать оговорку, что, безусловно, теология освобождения была лишь одним из направлений католической мысли. В целом Церковь стояла на официальных позициях, ретранслируя позицию Ватикана по основным направлениям.

Как отмечает А. И. Кривошапкин, теология освобождения это «обновленческое направление в католицизме, сформировавшееся в Латинской Америке после Второго Ватиканского собора (1962–1965)». «Обновленчество» как термин, на наш взгляд, довольно объективно характеризует общую тенденцию в католицизме в Латинской Америке в рассматриваемый период. Второй Ватиканский собор послужил катализатором в процессе раскрепощения латиноамериканского католицизма в идейном плане. Здесь важно отметить, что, по сути, до «теологии освобождения» Латинская Америка была бесплодна именно в теологическом плане, полностью следуя идеологическим разработкам Ватикана. Б. Мюссер отмечает: «В Латинской Америке, которая до этого являлась получателем европейского богословия, появилась своя теология, свои размышления о традиционных христианских доктринах».

Несмотря на то что именно вторая конференция CELAM стала своего рода водоразделом между историей латиноамериканской Церкви до выхода на сцену «теологии освобождения» и ее дальнейшим развитием, альтернативные тенденции в Церкви в регионе зародились еще за несколько лет до этого. В 1957 году в Бразилии появилось так называемое движение первичных общин, ряд священников активно участвовали в ликвидации неграмотности в сельских районах. При этом сама тенденция к социализации католицизма не была латиноамериканским новшеством. В принципе латиноамериканские священники ориентировались на общеевропейскую тенденцию того времени, где клир активно включался в социально-экономические процессы. Такие представители Католической церкви, как Э. Сюар, Ж. Лёв, М. Фавро и другие, продвигали идеи необходимости работы духовенства на производстве, приближая тем самым христианство к простым людям.

Специфика Латинской Америки в этот период заключалась в том, что часть духовенства присоединялась к вооруженной борьбе против диктаторских режимов. Ярким примером здесь служит колумбийский священник К. Торрес. Кубинские священники участвовали в повстанческой борьбе во главе с Ф. Кастро.

Ватикан изначально негативно реагировал на происходящие в Латинской Америке процессы. CELAM, как организация, подчиненная напрямую Ватикану, никогда официально не поддерживал теологию освобождения. Павел VI фактически препятствовал ее распространению в Латинской Америке, пытаясь делать это через руководство латиноамериканской церкви (в первую очередь, через сам CELAM во главе с кардиналом Саморой). Ситуация несколько изменилась с конца 1970-х годов, когда новым папой стал Иоанн Павел II. Говоря о Совещании CELAM 1979 года в г. Пуэбло можно констатировать, что в теологической сфере CELAM в целом стоял на «довольно дружественных позициях» с теологией освобождения, особенно по сравнению со временами Второго Ватиканского собора.

Тем не менее в 1980-е годы римская курия начинает новое наступление. Кардинал Й. Ратцингер (будущий папа Бенедикт XVI), возглавлявший в то время Конгрегацию доктрины веры, выпустил сразу два документа, касавшихся вопросов чистоты католического вероисповедования. Первый из них – «Инструкция по некоторым аспектам теологии освобождения» – вышел в 1984 году, а второй – «Инструкция по христианской свободе и освобождению» – в 1986 году. Как отмечает Э. Линч, для папы римского Иоанна Павла II главным врагом был современный секуляризм, а теология освобождения рассматривалась им как его проявление.

Следует отметить, что латиноамериканская Церковь оперативно отреагировала на критику из Рима. В июле 1985 года появляется так называемая «Андская декларация» ортодоксальных католиков, которая стала основой для формирования «теологии согласия». В декларации, в частности, говорилось, что подлинное освобождение человека должно быть основано на его согласии «с Богом, с ближними, со всем, что является творением».

В этот же период во многих странах региона разворачивается борьба за возвращение базовых христианских общин в лоно Церкви. Эти общины начали создаваться среди обычного (как правило, бедного) населения еще в 1960-е годы с целью изучения Библии и основ христианства. В результате многие из них попали под контроль духовенства, разделяющего принципы «теологии освобождения». Теперь же Церковь требовала, чтобы члены (и лидеры) общин отказались от своих взглядов, вернувшись к ортодоксальному католицизму.

В результате к концу 1980-х годов Католической церкви удалось прекратить распространение «теологии освобождения». Причиной этого стала консолидация ортодоксальных сил и политических и социально-экономических изменений в регионе в начале 1990-х годов. Сегодня «теология освобождения» рассматривается как некий исторический артефакт, крепко увязанный с той эпохой, в которой он только и мог появиться.

Таким образом, мы видим, что на протяжении XX века латиноамериканский католицизм прошел путь, который фигурально можно обозначить как круговой: от ортодоксии к творческому переосмыслению и обратно. Но последний участок этого пути (возвращение на ортодоксальные позиции) не представляется столь однозначным. Мы можем говорить о возвращении на позиции Ватикана подавляющей части духовенства, но не верующих. Если сам латиноамериканский католицизм осознал ту опасность, которую нес ему идеологический раскол второй половины XX века, а также консолидировался, учитывая внешние факторы (демократизация, глобализация и т. д.), то рядовые верующие не спешат сегодня возвращаться в лоно Церкви.

Выше нами были перечислены основные причины уменьшения влияния католицизма на сознание латиноамериканского населения в последние десятилетия. Но, как представляется, главная причина современного кризиса католической веры в Латинской Америке кроется в другом: население субконтинента так до конца и не усвоило христианские ценности, которые на протяжении столетий Католическая церковь пыталась ему привить. Разумеется, степень погружения населения в христианство варьируется от страны к стране, в зависимости от превалирующего этнического компонента. Обратимся к таблице на с. 100–101.

Из таблицы видно, что чисто креольских государств, то есть государств с подавляющим большинством белого населения, всего четыре. Все остальные представляют собой смешанные типы со своими социокультурными особенностями.

Не белое население стран Латинской Америки – это, в первую очередь, индейцы и выходцы из Африки. Именно их культурный компонент преобладает в ряде стран региона, определяя религиозную палитру. Говоря об индейском компоненте, следует упомянуть такое популярное на сегодняшний день течение в общественно-политической жизни региона, как индеанизм. Своими истоками индеанизм имеет индихенизм – течение общественной мысли и государственную практику, нацеленные на улучшение условий проживания коренных народов Латинской Америки и их дальнейшую интеграцию и ассимиляцию. Впоследствии из индихенизма выделился индеанизм, суть которого заключается в идее автономного развития коренных народов с опорой на собственное культурное, в том числе и религиозное, наследие.

Этнический состав государств Латинской Америки в начале XXI века [244]Данные по: Lizcano Fernández F. Composición Étnica de las Tres Áreas Culturales del Siglo xxi//Convergencia, mayo-agosto 2005, niim. 38.

Что же касается африканской составляющей, то, как известно, карибская и латиноамериканская культуры испытали сильное влияние африканской музыки, религии, традиций. Как отмечает Т. Мартин, факт африканского сознания – текущая и доминирующая тема в карибской истории XX века. Корни африканского сознания XX века восходят к более раннему периоду – к XIX веку и ранее. После отмены рабства многие выходцы из Африки пытались вернуться на свою историческую родину. Так, в частности, тысячи конголезцев, проживавших на Кубе, искали пути репатриации в Конго. Но уехать удалось далеко не всем. В результате огромное количество чернокожего населения осталось на постоянное жительство в странах Латинской Америки.

Как отмечает известный мексиканский философ аргентинского происхождения Э. Дюссель, во времена рождения испано-американской цивилизации, когда происходило слияние культур и цивилизаций (amerindianas), христианское сознание утверждалось очень быстро (быстрее или медленнее в ту или иную эпоху), занимая позиции, предлагая и создавая инструменты для своего эффективного продвижения.

Следует помнить, что евангелизация Латинской Америки являла собой столкновение между мифическим миром и миром христианства (веры), между индейским духом и христианской душой. Таким образом, оно не должно пониматься как простое столкновение испанского мира и индейского. По мнению Э. Дюсселя, в данном случае необходимо говорить о проблеме латиноамериканского мессианства… унификации христианства и испанизма против чистого язычества. И действительно, латиноамериканское сообщество рождалось в результате слияния трех полюсов: испанской цивилизации, Церкви (которая часто действовала автономно) и амеро-индейской цивилизации (amerindianas). Следует добавить к этому и влившийся позже африканский компонент, оказавший огромное влияние на формирование латиноамериканской цивилизации.

Важно отметить, что, по мнению ряда исследователей, своего рода связующим звеном между различными этносами на протяжении столетий служил христианский образ Девы Марии. Хорошо известно, что культ Богородицы является одним из центральных в католицизме – согласно католической традиции, закрепленной «ех cathedra» в 1950 году папой Пием XII, вслед за Успением Богородицы последовало ее Вознесение. Но если в Европе столь высокий (официальный) статус Дева Мария приобрела только в середине XX столетия, то в Латинской Америке она уже давно считалась центральной фигурой христианства. Как отмечает Ф. Баес-Хорхе, ее мощное влияние распространялось (и распространяется) абсолютно на все сферы жизни латиноамериканцев – от самых интимных (здоровье, межличностные отношения) до самых сложных, таких как политическая.

Почитание Девы Марии имеет различные объяснения. Мексиканский теолог X. Гарсия Гонсалес, как и мексиканский исследователь X. Л. Герреро, полагают, что все дело в самом образе Богоматери и символике, которую индейцы считали и восприняли. Так свечение вокруг образа (на изображении), а также розовые и алые оттенки ее одежд ассоциировались у местного населения с рассветом, то есть с Солнцем. Образ лег на представления индейцев (в первую очередь, ацтеков) об эпохе пятого Солнца (nahui ollm).

Дева Мария почитается абсолютно всеми социальными слоями и этническими группами региона. При этом именно она часто становится объектом синкретизации.

Проблема так называемого народного католицизма (шире – народной религиозности) уже не первый год является дискуссионной в латиноамериканских научных исследованиях. Первое, что следует отметить в этой связи, что имеются два основных аспекта при подходе к изучению данного явления: онтологический и гносеологический. Первый состоит в концептуальном определении народной религиозности, второй – в выявлении ее основных черт.

Говоря о народной религиозности в Латинской Америке, мы имеем в виду, прежде всего, религиозный синкретизм. Можно рассматривать народную религию как более простое, примитивное прочтение религии официальной – в этом случае речь может идти о несоблюдении обрядовой стороны, незнании священных текстов, упрощении процедур и так далее. Но в Латинской Америке «народность» христианской религии связана, прежде всего, с привнесением в нее чужеродных компонентов. Таким образом, религиозное сознание большой части населения Латинской Америки – это синкретическое религиозное сознание.

Следует отметить, что сам термин «синкретизм» по отношению к религии не является, с точки зрения некоторых исследователей, бесспорным. Так А. Лампе полагает, что данный термин, скорее, описательный, нежели объясняющий суть явления, а связь между католицизмом и религиозными верованиями индейцев или африканскими практиками, как пространство народной религии, предпочтительнее называть мультирелигиозным.

Как отмечает X. Рамирез Калсадилья, рассматривая специфику латиноамериканского религиозного сознания, – структура религиозных идей трансформируется от простых форм до доктринальных комплексов, в то время как существует два разных вида религиозного сознания: одно систематизированное, разработанное на идеологических уровнях, и другое – повседневное, с большой долей эмоций. В результате, определяя народную религиозность, он делает следующее заключение: «Доктринальные теоретические системы и организации находятся в противостоянии с изменчивостью и спонтанностью. Но внутри них появляются и более восприимчивые к изменениям, спонтанности и включению новых элементов религиозные варианты.

В их движении по отделению от ортодоксального ядра и находится объяснение народной религиозности».

Бразильский исследователь П. Рибейро де Оливейра определял народный католицизм следующим образом: «набор представлений и религиозных практик, развитых народным воображением, начиная с религиозных символов, введенных миссионерами и колонизаторами, с которыми соединились религиозные индейские и африканские символы».

X. Рамирез Калсадилья дает свое определение народной религиозности: «Мы определяем религиозность как степень и способ, с помощью которых вера и религиозные практики появляются в сознании и поведении верующего или группы верующих».

Говоря о народной религиозности X. Эстрада Диас отмечает, что народная религиозность понимается в большинстве случаев как синкретизм, язычество и христианство одновременно. При этом надежда на Бога сопрягается в ней с опорой на магический компонент.

Католическая церковь чутко следила за развитием народной религии. При этом церковные иерархии употребляли термин «народный католицизм» как исконно присущий, но не извращающий суть веры, оговариваясь, что до некоторых эта вера пока что дошла не в полной мере. В 1979 году на Третьей епископальной конференции в Мексике шло активное обсуждение проблематики, связанной с народной верой и ее спецификой. В заявлениях конференции давалось следующее объяснение специфики латиноамериканского католицизма: «Говорится о форме культурного существования по которой религия воспринимается конкретным народом. Религия латиноамериканцев в своей наиболее характерной культурной форме – вера, выраженная в католицизме. Это народный католицизм… Набожность в народный католицизм не проникла должным образом и не достигла евангелизации коренных культурных групп, а также населения африканского происхождения…».

В свою очередь, архиепископ Сантьяго де Кабальерос Р. Де ла Роса и Карпио выделяет следующие компоненты, соединяющиеся в специфическую религиозность латиноамериканцев:

1. Туземные религии, которые присутствуют на латиноамериканском субконтиненте, где регистрируется более 66о различных этнических групп.

2. Африканские религии, так как черный компонент так или иначе присутствует практически во всех странах Латинской Америки.

3. Народный католицизм.

Говоря о динамике существования религиозного сознания, безусловно, представляется важным выяснение возможных путей его дальнейшего развития. Американские исследователи С. Ростас и А. Друджес полагают, что в будущем Латинская Америка не станет, например, более католической или более протестантской, чем она была в прошлом. По их мнению, люди имеют свои собственные стратегии и приоритеты при выборе религии. И более того, «они имеют тенденцию производить свою собственную версию той или иной религии».

Как представляется, современный секулярный мир движется в сторону смены нынешней парадигмы сознания, которая вытеснила сверхъестественное за свои пределы. Мир не становится нерелигиозным, но и нельзя говорить о том, что религия продолжает играть в нем ту роль, которую она играла прежде. Сегодня все чаще звучат разговоры о постсекулярном будущем, при этом «современные исследователи не дают однозначного ответа на вопрос о содержании понятия постсекулярности».

В нашем видении постсекулярное общество (западное, в том числе и латиноамериканское) – это общество мультирелигиозное, постепенно отходящее от диктата мировых религий. Латинская Америка сегодня ярко демонстрирует, что доминирующая в ней католическая вера в своем догматическом варианте (а только он и возможен в случае с христианством, обладающим жесткими догматами) все меньше находит отклик в сердцах верующих. Население начинает все больше обращать внимание на более либеральные варианты христианства, а также нехристианские религиозные традиции. Все это говорит о постепенной смене ориентиров в религиозном сознании латиноамериканцев, которое в условиях религиозного плюрализма само становится плюралистичным.