Глава 1

БЛУА: МЕЛЬНИЦА В ДВИЖЕНИИ

Что же до мельницы, то сама по себе она не может совершить ничего противозаконного, если не привести оную в движение, а это значит, что особа, пустившая ее в ход, несет ответственность.

В последующие недели Маргарет Эрскин чувствовала себя смертельно усталой. Поездка Стюарта в Ирландию и обратно займет не менее месяца, даже если ему удастся сразу же выполнить поручение. Ждать целый месяц и наблюдать, как Тади Бой возвращается к своим безрассудным выходкам. Месяц следить за Дженни, восхитительной Дженни, которая невозмутимо начала создавать свой двор, ослепляя пылких поклонников и привлекая искателей благодеяний. Королевский отпрыск, сводный брат или сестра Маргарет, должен был появиться на свет менее, чем через четыре месяца, и Маргарет знала, как на то реагируют женщины из окружения короля. Сама Дженни не обращала на них никакого внимания. Она никогда не требовала к себе почтения — она полагала, что раз новость стала общественным достоянием, то почтение явится само собой.

В глубине души Маргарет молча молилась, чтобы все-таки нашлась узда на Лаймонда, и менее, чем через месяц ее мольба была услышана. Раньше, чем кто-либо мог предполагать, Ричард Кроуфорд, третий барон Калтер, в ответ на приглашение прибыл в Блуа в сопровождении своей маленькой, но пышной свиты.

В тот же день рано утром Джон Стюарт д'Обиньи также вернулся ко двору из своего замка Ла-Веррери и здесь впервые услыхал новости, слегка удивившие его. Прихватив с собой Джорджа Дугласа, он отыскал Тади, чтобы разузнать у него, почему уехал О'Лайам-Роу.

Оллав был на террасе с небольшой, но жизнерадостной компанией, занятой метанием колец в цель. Сэр Джордж, окинув его внимательным взглядом, отметил слезящиеся глаза, опухшее лицо, неряшливый вид. По всему было видно, что молодой человек тяжело болел и еще не вполне поправился.

Однако Тади Бой отвечал его милости непринужденно и бодро.

— Ведь вы же не склонны верить всему тому, что Говорят? Он получил неожиданное известие из дома, и пришлось срочно выехать. Во всяком случае, он сам так сказал.

— Я знаю, — поспешно ответил лорд д'Обиньи, — но…

— Вы истинный знаток человеческой природы, — весело заметил Тади. — Ну, конечно, он не получал никакого послания. Филим О'Лайам-Роу попросту ощутил себя больным, бессильным и ни на что не годным. Дама сердца расстроила все его планы, и он больше ни о чем не мог думать — только о доме. Одна Уна О'Дуайер удерживала его во Франции: несомненно, об этом знает целый свет.

— И целый свет знает конечно же, — вежливо вставил Джордж Дуглас, — о знаменитой серенаде, которую его оллав устроил в прошлом месяце.

Успокоенный, д'Обиньи не обратил внимания на эти слова.

— Я рад. Я опасался, Баллах, что Стюарт здесь приложил руку. Видите ли, Робин неплохой человек, но неуравновешенный, слегка сумасбродный. Вы полюбились ему. Наверное, вы слышали, что недавно он грозился уехать в Ирландию и вас взять с собой. Затем он перешел в другую крайность: в последний раз, когда я видел его, он посылал всех ирландцев к черту. Да, сумасброд и есть сумасброд. Так что, надеюсь, не было сказано ничего такого…

Темное лицо Тади Боя расплылось в улыбке.

— Славный у вас лучник, что правда, то правда, хотя чуточку надоедливый. Нет его вины в том, что О'Лайам-Роу уехал. Совсем наоборот. Это О'Лайам-Роу заявил ему без обиняков, будто я не намерен ехать с ним в Ирландию. Это действительно так, но сам я постарался бы подсластить пилюлю. От слов же принца Робин вскипел. Я видел Робина перед отъездом. Сомневаюсь, милорд, что вы когда-нибудь снова встретите этого славного парня.

Лорд д'Обиньи не проявил никаких признаков огорчения. Он мягко осведомился:

— А как вы, Баллах? Надеюсь, останетесь?

— До тех пор, пока этого хочет король.

— Тогда вы непременно должны снова приехать в Ла-Веррери. Мои друзья горят желанием услышать вашу замечательную игру. — Искусство было страстью лорда д'Обиньи. — Значит, вы остаетесь в Блуа?

Вскорости часть двора должна была отправиться вверх по реке.

— Так говорят. Я поеду туда, куда меня повезут.

Нежная, как шелк, рука д'Энгиена внезапно обхватила его плечи. Жан де Бурбон, мимоходом улыбнувшись окружающим, заметил:

— Ты задерживаешь всю игру, мой милый. Ты хорошо себя чувствуешь?

Сэр Джордж улыбнулся столь обворожительно, что Фрэнсис Кроуфорд едва не улыбнулся в ответ. Сэр Джордж сказал:

— После того как он вызвал на поединок этого корнуэльца, ему следует чувствовать себя хорошо.

Тади Бой совладал со своим удивлением. Он взял метательное кольцо, рассеянно повесил его на холеную руку д'Энгиена, затем спросил:

— Какого корнуэльца?

Последовало неловкое молчание, потом д'Энгиен осведомился:

— Ты собираешься вечером к кардиналу, Тади? Ну конечно же да: все туда пойдут.

Сэр Джордж Дуглас продолжил:

— После ужина будет борьба. Говорят, вы вызвали одного из борцов на бой. Разве нет?

Удивление, досада, покорность судьбе и дикий, но не вполне искренний энтузиазм отразились на одутловатом лице оллава.

— Нет, не вызывал, — весело проговорил Тади Бой. — Видимо, кто-то хочет добавить острого соуса к блюду — возможно, сам кардинал Шарль. Но что касается вызова — то, dhia, от вызова я еще никогда не отказывался.

Произнося такие слова, он не знал, что в этот самый момент его брат въезжает в открытый двор, расположенный за спиною честной компании, и, спешившись, входит в замок.

Так ее дорогой брат, король, ясно дал вдовствующей шотландской королеве понять, что за ней и ее друзьями ведется наблюдение, никто из ее свиты не смог предупредить Лаймонда о том, что лорд Калтер уже прибыл. И пока лорда приветствовал коннетабль, а затем король, а затем, в королевском присутствии, он встретился с вдовствующей королевой, которая, как и сам Калтер, была спокойна и уверена в себе, Лаймонд отчаянно и безуспешно разыскивал борца.

Начинался вечер, а корнуэльца все никак не удавалось найти — факт сам по себе значительный. Лаймонд не стал больше терять времени. Он отправился прямо к себе в комнату, бросился на кровать, инкрустированную черепахой, и заставил себя отдохнуть часок. Затем он кое-как привел себя в порядок — явно недостаточно для ужина у кардинала Лотарингского, — и тут за ним зашли другие приглашенные, уже не в меру шумные: они вовсю угощали друг друга водкой и неудачными каламбурами. Уклонившись от официального приема, где присутствовала королевская семья, коннетабль и Диана, все отправились прямо в особняк Гизов. Сестра кардинала Мария, вдовствующая королева Шотландии, была уже там вместе со своим братом герцогом, Эрскинами и лордом Калтером.

К этому времени Ричард Кроуфорд из Калтера уже выяснил о выходках младшего брата все, что хотел знать.

Эрскин, как только мог, подготовил его, вкратце перечислив все, что сделал Лаймонд, а затем описав без прикрас его поведение. Лорд Калтер выслушал с абсолютным спокойствием, только раз или два губы его дернулись. Наконец он сказал:

— Понятно, Том. Ты знаешь Фрэнсиса так же хорошо, как и я. Твое доверие к нему, конечно, не пошатнулось?

Эрскин без колебаний ответил:

— Нет. Но, Боже мой, Ричард, будь готов ко всему.

— Веер и одежда, увешанная колокольчиками? — Затем, когда Эрскин замялся, продолжил: — Нет. Явно не это. Попросту ловкий трюк — и неотразимый, если иметь в виду французский двор и О'Лайам-Роу. — Серые глаза Ричарда Кроуфорда смотрели насмешливо. — Спасибо, Том. Я вполне готов.

Его твердость и неколебимое спокойствие, казавшиеся порой флегматичностью, проливались как бальзам на их души, измученные постоянным ощущением опасности, которое никому не давало передышки. В этом заключалась огромная сила Калтера. Тридцати с лишним лет, спокойный, коренастый, ничем не примечательный, он был для того времени почти уникален своей абсолютной надежностью. Казалось, он с самой юности сосредоточил свою жизненную энергию на том, чтобы перевесить бесшабашную удаль младшего брата и утвердить сознательную и взвешенную силу. Пока Фрэнсис, покрытый славой, странствовал по Европе, Ричард оставался дома, управляя обширными поместьями и сражаясь за них, когда того требовали обстоятельства. Это, и любовь, и радость, которую дарила ему Мариотта, темноволосая жена-ирландка, составляло предел его желаний.

Когда Лаймонд, черноволосый, насмешливый, отправился во Францию, лорд Калтер и его мать, каждый по-своему, радовались, что он уезжает вроде бы ради развлечения. Сам Ричард по семейным обстоятельствам не хотел ехать с вдовствующей королевой. Это полностью совпадало с ее желанием: один из немногих сторожевых псов, которому она доверяла, должен был оставаться дома, так что скудные, прошедшие цензуру строки ее послания, прибывшие в Мидкалтер вместе с настоятельным приглашением французского короля, достаточно ясно намекали, что не она посылала приглашение и что за ее реакцией на этот счет пристально наблюдают. Приглашалась также и его мать. Лорд Калтер минуту поколебался, затем, устыдившись, отнес ей послание.

Светлые волосы, хрупкое сложение — всю утонченность, присущую Лаймонду от природы, можно было видеть и в Сибилле. Седовласая, розовощекая, с синими глазами, она прочла оба послания и, не раздумывая, сказала:

— Фрэнсис, конечно, пустился в какое-то многообещающее предприятие: все и вся в пределах досягаемости, летит к чертям. Думаешь, они ожидают, что явится этакая нежная мамаша, не жившая в свете, этакая шотландская клуша? С удовольствием откажусь от подобной чести.

Все, кто знал Сибиллу, уже давно поняли, что, хотя она любит обоих сыновей, вся ее душа, закаленная в испытаниях, принадлежит младшему. Ричард не завидовал брату. Дома, в Мидкалтере, он чувствовал себя совершенно счастливым и никогда не отказывал Фрэнсису в поддержке, на которую тот мог рассчитывать. К тому же, обладая острым, незаурядным умом, Сибилла умела сдерживать свои порывы и судила здраво. Вот и сейчас, пристально посмотрев на сына, она сказала:

— Какая жалость. Не время для отъезда.

Он тоже думал о Мариотте. И именно из-за жены сказал, едва дав матери договорить:

— Или королева в беде, или Фрэнсис… или оба. Чем скорее я поеду и разузнаю, что там делает твой неразумный сын, тем быстрее мы с ним вернемся назад.

За свою долгую жизнь Сибилла в совершенстве постигла счастливое искусство владеть собою. Если поедет она, ни один самый зоркий наблюдатель ни о чем не догадается по выражению ее лица. Но Сибилла, которая видела младшего сына насквозь, знала, что Лаймонд может чем-нибудь выдать себя при ней.

Ричард, безусловно, другое дело.

Бурбоны со свитой, уже довольно пьяные, с Тади Боем в их числе, прибыли на улицу Шемонтон и ввалились в особняк Гизов, в просторную комнату с низким потолком, где их встретил хозяин, алая мантия которого сверкала рядом с шелками его сестры.

Маргарет Эрскин видела, как они вошли, как серые глаза Калтера ненадолго задержались на брате и вяло скользнули мимо, а синие, налитые кровью глаза Лаймонда ответили на этот взгляд и обратились, не изменив выражения, к кардиналу. Никто не мог бы сказать, что эти двое знают друг друга. Способная пара.

Ужин был воистину королевским и соответственно обставлен. Лорд Калтер без видимого усилия вел непринужденный разговор, и только Маргарет, ощущения которой невероятно обострились, видела, что он все время наблюдает за братом. Поведение Лаймонда, как обычно, едва удерживалось в рамках приличий, и вскоре его занесло. С того конца стола, где он сидел, стали раздаваться взрывы смеха, оглушительные, как пушечные залпы; язык у него заплетался, как и всегда к этому времени. Когда со столов убрали, он, как и большинство присутствующих, был уже достаточно пьян и готов на любую безумную выходку. Никому и в голову не пришло попросить его сыграть.

В этот момент, верно оценив состояние оллава, кардинал подал знак привести борцов.

Они ввалились в зал, делая на ходу выпады, бодрые, оживленные, чуть-чуть злобные. Гости, все до единого, предвкушали наслаждение от этой немудрящей забавы. Казалось, только Маргарет чувствовала какое-то странное напряжение, разлитое в воздухе. Только в ее представлении живое пространство, где веселилось шумное общество и раздавался смех, внезапно сократилось, словно захлопнулась дверь, ведущая в прохладную комнату, а здесь, в духоте, зародилось и начало расти нечто причудливое и страшное. Ходили слухи, что Тади вызвал на бой главного борца-корнуэльца. Правда это или нет, но оллав, казалось, был готов к борьбе. Когда начался первый показательный бой, вялое лицо Лаймонда сосредоточилось. Это обеспокоило Маргарет. Обычно его намерения было куда трудней разгадать.

Во время поединка беспокойство Маргарет все возрастало. Один борец, меньшего роста, был совершенно новым. Другой корнуэлец уже сражался при дворе в тот декабрьский вечер, когда Тади поднял на ноги весь Блуа своей гонкой по крышам. Корнуэлец был крупным мужчиной, более шести футов роста, плотного сложения, с огромными руками и розовато-кремовой кожей, характерной для рыжеволосых. Голова его, правда, был выбрита так же, как и у его партнера. Оба были одеты в мягкую, тонкой выделки, кожу, не стеснявшую движений, а босые ноги шлепали по выложенному плиткой полу. Оружие, как обычно, состояло из дубины и щита с железным зубцом внизу. Напрягшиеся, рельефно обрисованные мускулы блестели от масла; борцы сталкивались и расходились, вскрикивали, хрипели и ловили воздух ртом. В алом пламени камина фигуры их казались вырезанными из тика.

Наблюдая, Маргарет обратила внимание еще на одно обстоятельство. Когда корнуэльца не донимал противник, его глаза, обрамленные белыми ресницами, обращались к Тади. Во взгляде этом не светился ум, а уж дружеских чувств там не было и в помине. Маргарет показалось, что в глазах корнуэльца отражается насмешка, возбуждение и что-то еще, чему она не могла найти названия. Только Лаймонд, сидевший поблизости от борцов, отчетливо видел в блеклых, с розовыми веками глазах приятное предвкушение убийства.

Первый поединок вскоре закончился. Он слегка взволновал зрителей. Раздались тихие аплодисменты, по кругу пошло вино, прокатился гул голосов — и внезапно все, кто знал о предстоящем и имел к нему хоть какое-то отношение, почувствовали невыносимую тяжесть. Тади Бой, необычайно торжественный, остался в измятой рубашке и пышных шелковых штанах с пуфами, в руках он держал дубину и щит. Широкая, подбитая ватой одежда, которую он носил, давно уже позволяла ему обходиться без накладного живота; к тому же тот образ жизни, который вел Тади, превратил иллюзию в реальность. Напротив, небрежно наклонившись, стоял могучий корнуэлец, затянутый в мягкую кожу, — пламя камина блестело на бритом черепе, отражалось в глазах и сверкало на серебристом шипе щита.

Маргарет, вся похолодев, чувствуя, как бледнеют ее щеки, быстро отвернулась. На квадратном, с коротким носом лице Ричарда Кроуфорда, сидевшего рядом с ней, не отразилось ничего: ни один мускул не дрогнул, ни малейшего признака тревоги не промелькнуло в глазах. Маргарет мимоходом подумала — испытывает ли он теплое чувство к брату или только неуклонно исполняет свой долг?

Поединок начался стремительно, так как корнуэлец хотел поскорее обезоружить противника. Мощный, упругий, он метался по комнате с необычайной легкостью, но Тади Боя было не настичь. Он скакал, как надувной мячик, меняя направление самым неуловимым образом, и тяжелая дубина соперника с сокрушительной силой ударяла туда, где оллав стоял секунду назад. Тади Бой свистнул за его спиной — корнуэлец повернулся, а оллав выбил пару мелодичных нот из щита великана и что-то сказал перед тем, как отпрыгнуть в сторону.

Несколько минут ему было не до смеха: раздраженный корнуэлец начинал испытывать нетерпение. Дубины с грохотом опускались на щиты, стучали друг о друга, но пока еще не коснулись плоти и костей. Всему свое время. Противники еще полны сил, хотя дыхание оллава участилось — Эрскин, который видел, как Лаймонд дрался на шпагах с братом, легкий, невесомый, упругий, словно сталь собственного клинка, теперь обеспокоенно следил за его умелыми, но слишком скованными движениями.

Затем Тади Бой отбежал назад — тень его, кругленькая, кургузая, метнулась по изразцам — и без предупреждения изо всех сил швырнул свой щит.

Послышался звук мощного удара — щит попал в обтянутое кожей запястье борца и отлетел, подпрыгивая и переворачиваясь, в темный угол, увлекая за собой оброненную корнуэльцем дубину. Теперь у Тади осталась только дубина, а у борца — щит.

Ропот голосов прокатился и замер. Противники вновь закружились по комнате, но теперь медленнее. Глаза борца под белыми ресницами сузились. Он продвигался не спеша, чуть согнув ноги, будто краб по песку, вытянув правую руку, поигрывая лоснящимися от масла мускулами, пока противник не оказался в пределах досягаемости. Тогда нога его стремительно, словно разъяренная змея, взметнулась вверх, к паху Тади. Нелепые штаны, набитые оческами шерсти, приняли удар. Дубинка Тади мгновенно взлетела ввысь. Борец резко отдернул голову, но напрасно. Дубинка была нацелена вовсе не в голову, а в верхний край щита. Щит упал, с треском расколовшись сверху донизу, и шип вонзился в голень корнуэльца. Борец, издав приглушенный стон, отпрянул, схватившись за ногу, а Тади, с блестящим от пота лицом, усмехнулся и вскинул дубину. Стоны прекратились. Всплеск смеха и гул голосов замерли. В зловещей тишине, расставив локти и припадая к полу, корнуэлец начал наступать на Тади.

Он был теперь совершенно безоружен, но обладал ценными качествами, которые отсутствовали у Тади: смертельной хваткой и умощенным телом, за которое невозможно уцепиться. Но прежде всего он — опасный противник, профессиональный убийца, не слишком сообразительный, однако владеющий всеми приемами боя, которые глубоко проникли в его плоть и кровь.

Наступая, он сделал ложный выпад, потом еще один. Его плотное, хорошо тренированное тело подчинилось ему на долю секунду скорее, чем ослабленное возлияниями тело Тади. Лаймонд угадал в первый раз, но не во второй — и все равно, увертываясь, ухитрился задеть дубиной плечо противника. Упругие, тугие мышцы приняли удар. Корнуэлец замычал, но продолжал наступать. Каменные объятия сомкнулись. Корнуэлец сжал Тади и медленно поднял в воздух. Захват был великолепным — все испортила излишняя самонадеянность. Стоило гиганту на миг перевести дыхание перед тем, как со всей силой швырнуть Лаймонда на пол, как тот стремительно перенес свой вес вперед. Только ноги у него оставались свободными. Полузадушенный, в последнюю секунду оллав взмахнул ногой и резко ударил противника пяткой под колено.

Более легкий борец упал бы. Корнуэлец только споткнулся. Тупое удивление на его лице сменилось гневом — прием ведь был классический, известный всем. Оллав уже наполовину высвободился. Корнуэлец пришел в себя первым: злость придала ему силы. Он не смог, как задумал первоначально, бросить противника с размаху на пол. Но он изогнулся, накренился и всем своим весом обрушился на Тади. Оба повалились, оллав оказался внизу, положенный на обе лопатки. Он проиграл первую схватку.

Потом они снова начали кружить. Для победы Тади должен был повалить корнуэльца дважды. И у него все еще оставалась дубина.

Он пользовался ею сейчас, чтобы удерживать противника на расстоянии. Хотя окна в свинцовых переплетах были широко распахнуты, впуская ночную прохладу, в комнате стояла удушающая жара. В спертом воздухе пахло паштетами, имбирем, пирожными и олениной с миланским сыром. Утомленные и пресыщенные, в измятом атласе, гости откинулись на изящные дубовые панели и наблюдали за происходящим с благовоспитанной невозмутимостью: ни дать ни взять полная клетка линяющих ястребов-перепелятников.

Лорд Калтер, передавая коробку с какой-то сластью, обсыпанной сахаром, вынужден был дважды окликнуть Маргарет, прежде чем та услышала. Затем он снова повернулся и стал спокойно наблюдать.

Любой борец, находящийся в здравом уме, попытался бы прежде всего захватить дубину Тади. Корнуэлец осторожно приступил к этой операции: оллав, конечно, не в блестящей форме, но и он уже провел один бой. Уклоняясь от вращающейся дубины, борец молниеносно сделал шаг вперед, схватил Тади за правую руку и крутанул. Все получилось безупречно. Рука Тади разжалась, повинуясь рефлексу, дубина выпала, ударилась об пол и откатилась, пока оллав высвобождался от захвата. В это же мгновение гигант развернулся и нагнулся за оружием.

Воспользовавшись моментом, Лаймонд больно ударил его ногой по ступне, и корнуэлец, все еще протягивая руку, тяжело упал на колено. Затем оллав вцепился ему в лодыжку и, установив равновесие, как бы используя действие рычага, совершил бросок. Громадина в восемнадцать стоунов весом взлетела в воздух и с сокрушительным грохотом рухнула на пол. Вторую схватку выиграл мастер Баллах.

Испытав шок от удара, борец несколько секунд лежал ничком. Но Тади Бой не дремал: задыхаясь, обливаясь потом, он высыпал на противника три коробки марципанов. Испустив хриплый рев, борец перевернулся и вскочил на ноги, весь покрытый, как замшей, сверкающей белой коркой. Теперь, когда сахар облепил его покрытое маслом тело, он наконец-то станет доступен для цепких рук соперника.

В абсолютной тишине, когда они вновь встали лицом к лицу, глухое ворчанье корнуэльца звучало странно и тревожно. Оно исходило из глубины горла и не прекращалось все время, пока он совершал свои круги. Теперь противники сравнялись — у каждого на счету по одному падению, оба остались без оружия: только собственные руки и ноги, скорость и мощь напряженных мышц. Тади, веселый и беззаботный в серебряном облаке просыпавшегося сахара, успокоился и подтянулся. Корнуэлец, мягко ступая, продолжал кружить; глаза под розовыми веками, безжалостные, словно у мясника, смотрели задумчиво и оценивающе. Внезапно, со свистом рассекая воздух, противники бросились навстречу друг другу и сомкнулись.

Борьба — один из самых суровых видов спорта, а точнее — самый жестокий, и корнуэлец знал все приемы. Ответом на предпринятый Тади стремительный захват колена послужил выставленный, как шпатель, большой палец, нацеленный в глаз, а когда оллав откинул голову, чтобы защититься, борец стремительно выдернул ногу и, вцепившись в черные волосы Тади, притянул его к полу. Руки Лаймонда коснулись кафеля на долю секунды раньше головы. Он перекувырнулся, взмахнул ногами и стиснул ими шею корнуэльца; тот, потеряв равновесие, тоже упал.

Это был удачный ход, но не более того, так как Тади Бой первым упал на живот, а борец оказался сверху. Затем они снова вскочили на ноги и обхватили друг друга. Фрэнсис Кроуфорд стал мертвенно-бледным и дышал тяжело и натужно. Корнуэлец выкручивал ему суставы, выворачивал руки, дергал и пинал, стремясь полностью обхватить Тади, как бы заключить его в клетку, и добился этого; затем, не прерывая своего мелодичного ворчанья, принялся сжимать ему ребра.

Давление постепенно нарастало. Прижатое к горячей липкой коже лицо Тади потемнело от прилива крови. Руки его двигались, сплетаясь за спиной корнуэльца. Они скользили до тех пор, пока не остановились на мясистых подушечках ребер. Он их стиснул и крепко надавил через одежду и кожу. Потрясенный гигант крякнул, и в эту секунду Лаймонд согнул левую ногу, находившуюся между ног борца, и соединил ее с правой. Этого было мало, чтобы сбить с ног гиганта, но достаточно для того, чтобы ослабить хватку. Корнуэлец решил действовать по-другому. Он чуть разжал руки и пригнулся так, чтобы оказаться под животом у Лаймонда, и приготовился бросить его через голову.

Падение с такой высоты на кафельный пол означало верную смерть. Как только хватка корнуэльца чуть ослабла, Лаймонд переменил положение и усилил свой захват. Стоило борцу найти точку опоры, как Лаймонд применил прием, который заставил соперника согнуться вдвое, а затем встать на колени. После этого Лаймонд стал постепенно передвигать руки. Раздался стон и глубокий вздох. В следующий момент руки Лаймонда сжали горло корнуэльца.

Суставы пальцев побелели. Быстро пульсирующая вена появилась на темном виске. И вот блестящая бритая голова стала медленно клониться, опускаясь все ниже, неумолимо прижимаясь к широкой груди борца: приближался последний смертельный толчок, разделяющий кости.

И тогда, в короткой тишине, нарушаемой только их прерывистым дыханием, среди приглушенного шепота и восклицаний публики, под восхищенным взглядом двора, Тади Бой заговорил с корнуэльцем.

Зрители не могли услышать, что он сказал. Но борец понял. Его глаза с кроваво-красными прожилками побелели, сальные ручейки пота заструились по телу, пока он слушал. С трудом выдавливая слова из сжатого горла и груди, он ответил:

— Они лгут. Jls mentirent, donc .

Тади Бой снова обратился к нему. Под длинными безжалостными пальцами лоснящаяся голова продолжала клониться. Светлая кожа потемнела и стала пурпурной. Ответ снова был отрицательным.

То, что произошло потом, впоследствии служило предметом праздных пересудов для тех, кто наблюдал за поединком. Оллав заговорил, чуть ослабив хватку. Борец ответил сдавленным, хриплым голосом. Они опять обменялись репликами, и Тади, казалось, был удовлетворен.

Он еще ослабил хватку, чуть подвинулся, и, когда корнуэлец сделал первый жадный вдох, локоть Тади оказался у него под подбородком, сомкнулся, сжался и рванулся вверх и назад. Раздался треск, донесшийся до всех уголков притихшей залы. Затем огромное тело борца с побелевшими от ужаса глазами, приоткрытым ртом и странно искривившейся шеей накренилось, тяжело повалилось и распростерлось на полу.

Тади Бой покачнулся на корточках и сел. Выглядел он одновременно довольным, встревоженным и слегка виноватым.

— Ах, какой же я неуклюжий. Подумать только — я убил его наповал.

Кульминация вечера была восхитительной. Казалось, все довольны и никто не удивился исходу боя: чересчур громкий смех и крики «браво!» заполнили комнату. Они так и знали, что этот счастливый бездельник заплатит за выпивку чистоганом. Обсыпанный сахаром корнуэлец лежал, как брошенный ребенком леденец, и собаки облизывали ему веки.

Вечер вскоре окончился. Король и его свита удалились, за ними последовала и королева, но Тади Бой Баллах, пьяный в стельку, выполнив все положенные почтительные поклоны, остался с неизменной фляжкой среди своих почитателей. Когда Мария де Гиз поднялась, чтобы уйти, Тади тоже встал и нетвердой походкой направился к шотландскому двору. Не веря своим глазам, Маргарет Эрскин видела, как он приблизился и благосклонно одарил ее пьяной улыбкой, а затем, пройдя мимо, дернул лорда Калтера за нарядный рукав. Ричард Кроуфорд с каменным лицом взглянул прямо в синие глаза брата. Отвратительный запах пота и перегара ударил ему в нос.

Обращение Тади Боя, разумеется, было несвоевременным, но его чувства — вполне искренними и теплыми.

— Приходи навестить меня, если захочешь, дорогой мой, прежде чем уедешь в Амбуаз.

Маргарет видела, как вспыхнули серые глаза Ричарда. Он осмотрелся: слышать их никто не мог, но то, что они разговаривали, было очевидно для каждого. Ричард осторожно заметил:

— Сьер Энгиен наблюдает за тобой.

— Он ревнует, — сказал Тади Бой и, лукаво хихикнув, сделал вид, что отходит.

Улыбаясь, Калтер произнес по-прежнему тихим, ровным голосом:

— Как могу я прийти? Люди ведь будут болтать.

Длинный, не очень чистый палец погладил его по подбородку.

— Какой ты благоразумный, — с сожалением произнес Тади Бой. — Те, кому интересно, уже знают, кто я. Но ты можешь выдумать для них и для меня какой-нибудь хитроумный предлог. Спокойной ночи, мой милый, и пусть тебе снятся благопристойные сны…

Он отошел, и вовремя: мадам Маргарита звала его, а д'Энгиен принес еще выпить. Маргарет Эрскин не заметила, с кем он ушел спать.

На следующее утро, когда шотландский двор королевы Марии де Гиз готовился к переезду в Амбуаз, Тади Боя вынудили перебраться поближе к остальным придворным в комнаты освободившегося крыла. Он уже наполовину упаковал свои вещи к полудню, когда у дверей появился лорд Калтер. Он безмолвно встал на пороге. Лаймонд заговорил первым и дружелюбно произнес:

— Все так. Король плоти, благоухающий среди своих цветов. Входи. Я благоразумен, трезв и не собираюсь покушаться на твою добродетель.

От пресловутой сдержанности Ричарда не осталось и следа. Улыбнувшись в ответ, он закрыл дверь, подошел и обнял Фрэнсиса. Его руки ощутили рыхлую полноту, а разглядев сухие черные волосы, обрюзгшее лицо и покрасневшие от бессонных ночей и дыма глаза, некогда такие зоркие, он почувствовал горькое сожаление.

— Ты дьявол, Фрэнсис, — произнес он.

Ричард ждал трудного разговора, но беседа проходила довольно гладко. Он сообщил семейные новости, ответил на какие-то дежурные вопросы, заметив, что Лаймонд намного меньше интересуется новыми постройками в Мидкалтере, чем сам он — политическими событиями.

Они говорили о шотландских делах. А на улице все утро шел унылый зимний дождь. Разоренная комната казалась неопрятной и темной. Даже вновь разожженный огонь, пускавший причудливые струйки дыма, едва ли мог скрасить эту пустоту. Лаймонд бросил взгляд на открытый сундук у своих ног, встал, исчез в соседнем чуланчике и вскоре вернулся с полотенцем и багажными ремнями. Добавив их к остальным вещам и закрыв полупустой сундук, оллав уселся на крышку и спросил:

— Что слышно о наследстве Мортона? Джорджа Дугласа можно купить, если, конечно, он нужен королеве. Он хочет полномочий посла — но это было бы безумием.

Три претендента предъявляли права на графство Мортон, но только лорд Максвелл и сын Джорджа Дугласа могли реально рассчитывать на успех.

Ричард заметил:

— Я слышал, что он угрожал разоблачить тебя. — И тотчас же пожалел о своих словах, так как брат, очень удивившись, ответил:

— О Боже, это ничего не значит. Озорство. Он — изобретательный заговорщик: по его милости послали за тобой, я в этом вполне уверен. Нашему другу кажется, будто именно он плетет невероятно сложные интриги, но в половине случаев, если и убрать Джорджа Дугласа, сооружение останется стоять как ни в чем не бывало. Возможно, даже крепче. И он явится к королеве за наследством Мортона, но и Масквелла ей терять не с руки. У Джорджа Дугласа власти достаточно — он будет безмерно счастлив получить только деньги. А королеве понадобится вся возможная помощь, чтобы пресечь последствия одной непроходимо глупой выходки… Ты слышал, как отличилась Дженни?

Губы Ричарда скривились:

— Вся Шотландия трезвонит об этом. Новость, должно быть, вызвала немалый переполох.

Лаймонд вскочил на ноги, не столь стремительно, как прежде.

— Еще бы. Прекрасная Диана, свет в ночи, потускнела и затмилась. Коннетабль пошел на попятный, двор, король тоже. Екатерина, разумеется, попросту ожидает подходящего случая, чтобы отослать Дженни домой. Это наиболее предпочтительный вариант.

— Том и Маргарет сделали все, что было в их силах, дабы положить этому конец. Я знаю, что и ты постарался.

— О да, — мягко проговорил Лаймонд. — Дженни была польщена. Мне пришлось сражаться за мою добродетель.

Он снова стал упаковывать вещи, не прекращая разговора. Ричард внимательно слушал спокойный и беспристрастный рассказ о главных фигурах при дворе короля Генриха. Характеристики звучали живо и были потрясающе точны, словно ангел, отмечающий добрые дела и грехи, держал перед ним восковые дощечки. Но братья ни словом не обмолвились о деле, которое привело Лаймонда во Францию. В середине беседы Лаймонд вдруг сказал своим обычным тоном:

— Подожди минуту, пожалуйста. — И быстро выбежал в ту же дверь, что и прежде.

Полная тишина на какое-то время обманула даже Ричарда. Но, бросив взгляд на разбросанные и неупакованные вещи, он вдруг осознал, что вот уже пять минут Фрэнсис морочит ему голову, ловким арьергардным маневром пытаясь скрыть свои личные неурядицы. Вскочив со стула, он в два прыжка оказался в соседнем чуланчике.

Приступ на этот раз проходил тяжело. Не было никакой надежды скрыть его, и Лаймонд, должно быть, это отчетливо понимал. Даже Калтеру, знавшему жизнь в различных проявлениях, редко доводилось видеть, чтобы человеку было так худо. С трудом переводя дыхание, Ричард опустился на колени рядом с братом и поддерживал его до тех пор, пока приступ не кончился. Затем бережно поднял Фрэнсиса на руки и отнес на причудливую, инкрустированную черепахой кровать.

Глаза Лаймонда были закрыты, голубоватые пятна, вроде трупных, выступили на коже, словно веснушки. Его лицо при ярком свете было точно таким, как описывала Маргарет Эрскин. Прошлым вечером, в мягком мерцании свечей, можно было тешить себя, вспоминая дерзкий актерский талант брата. Немного спустя Фрэнсис пошевелился, и Ричард, склонившись над постелью, почти злорадно сказал:

— Черт бы тебя побрал, молодой дурень. Знаю я тебя. Ты, наверное, что-то съел — ведь не забеременел же, в самом деле?

Лаймонд долго молчал, видимо, боясь глубоко дышать, а потом ответил:

— Ричард, спасение — в твоих руках. Принеси мне, пожалуйста…

— Нет, — безжалостно отрезал Ричард.

— Всего лишь двухпенсовую пинту кларета. — На мгновение его холодные пронзительные глаза отразили непреодолимую жажду. Затем, прочитав отказ во взгляде Ричарда, он без лишних слов выпил воду — единственное, что принес ему брат.

Вскоре он осторожно сел, обхватив колено, на которое съехала подвязка.

— Прости меня. Я совсем раскис: кишки выворачивает наизнанку, и мышцы не подчиняются. Бог свидетель — это оскорбление всему честному народу, но пока я здесь, я должен продолжать.

— Когда в последний раз ты ел как следует? — спросил Ричард, не меняя ни голоса, ни выражения лица.

— Я пью, — ответил Лаймонд. — Я живу на крепких, перебродивших напитках. На шафранном молочке, как феи. — Он засмеялся было, но тут же стал серьезным. — Я не умру с голоду, обещаю тебе. Если пустынник Николай мог выжить, то и я смогу. Это ненадолго.

— На сколько? — Ричард безжалостно пресекал его увертки. — Эрскины полагают, что ты хочешь найти доказательства вины Стюарта на случай, если он вернется.

Руки Лаймонда, все в пятнах, лежали неподвижно.

— Отчасти это так. Свидетели, которые у меня есть, совершенно бесполезны перед лицом закона. Проститутка из Дьепа. Шотландец, выдающий себя за индийца. И другой шотландец, прикидывающийся ирландцем. Нам нужно что-нибудь получше. Что же касается Стюарта… Не думаю, что он вернется назад.

— В таком случае… — Ричард с трудом сдерживал раздражение, — отыскать улики — не такое уж сложное дело. Представь это Эрскину. Я помогу. Тебе нет необходимости оставаться. Если ты абсолютно уверен, мы сможем справиться с ним, буде возникнет такая надобность, и без суда.

— Простое убийство? Нет, я не согласен, Ричард. Он от рождения полон горечи, как муха в дубовой коре. И он пытался, отчаянно пытался освободиться.

— Как корнуэлец? — саркастически бросил Ричард.

Долго длилось молчание. Наконец Лаймонд заговорил:

— О'Лайам-Роу большую часть своего пребывания здесь находился в опасности — главным образом потому, что кто-то принял его за меня. Про Абернаси ты знаешь. У него есть друзья, и среди них человек по имени Тош. Куда бы О'Лайам-Роу ни шел, Тош или кто-нибудь еще следовал за ним. И однажды ночью они понадобились, когда здесь, в Блуа, на принца устроили засаду. Корнуэлец был одним из шайки, напавшей на О'Лайам-Роу. Он убил двух людей Тоша.

Ричард осторожно предположил:

— Тогда, безусловно, было несколько опрометчиво со стороны корнуэльского борца показываться здесь снова?

— Единственный человек, который видел его, позже умер. Он пришел сюда вчера вечером, чтобы избавиться от меня тоже. Я не вызывал его на бой.

С секунду Ричард ничего не понимал. Затем резко бросил, глядя прямо в спокойное лицо Фрэнсиса:

— Откуда он мог узнать, что ты замешан в этом деле?

Брат улыбнулся:

— Стюарт знает, кто я. Это очевидно». Иначе почему он пытался меня отравить?

Очевидно. Ричард спросил ровным голосом:

— Как он узнал?

— Стюарт? Это длинная история. В конце концов, нам пришлось облегчить для него задачу. Знаешь ли, он не очень-то сообразительный. Если тебе интересно знать, мы послали Стюарта под каким-то предлогом в квартиру смотрителя, где Тош сумел разрушить его наивную веру в людей, сообщив, что Тади Бой побывал на галерах. Этот факт не только показался сам по себе подозрительным и тревожным, но и был связан с одним разговором с Обиньи, когда его милость любезно отозвался о Хозяине Калтера как о захолустном авантюристе и бывшем галерном рабе… Пусть это не смущает тебя. В конце концов, лорд сказал правду. А еще мы подкинули Стюарту дощечку с гербом Калтеров, которую вырезал Абернаси. Надеюсь, друг Робин решил, что это заказ… Кстати, резьба сильная, хоть и грубоватая. Ты мог бы купить дощечку у Абернаси.

Путь из Шотландии был неблизким, а выспался он неважно. Подняв руку, Ричард потер усталые глаза:

— Ты хотел, чтобы Стюарт узнал, кто ты?

— Я подумал и решил, что пора, — ответил Лаймонд с легкой иронией в голосе, затем помедлил и продолжил через минуту: — Видишь ли, я знал, что это он пытается убить Марию, и его нужно было немедленно остановить. Мы предполагали, что он придет ко мне. Или выведет нас на соучастников. В худшем случае — покинет страну. Он же отправился обратно к дому смотрителя, украл яд и пытался сохранить свое достоинство, налив мне в глинтвейн белены… Должен заметить, я не был готов к смертельной дозе белладонны. Что ж, я судил неверно. Засеял поле в худую пору. Хотя, справедливости ради, следует сказать, что Стюарт приходил ко мне прежде, чем влить яд, но не вовремя, О'Лайам-Роу явился, и все пошло наперекосяк. О'Лайам-Роу не виноват. Видимо, я был не в себе, иначе смог бы предугадать подобный исход.

Ричард, крепкий, могучий, не отводил сосредоточенного взгляда от лица брата.

— Так ты говоришь, знал о том, что Стюарт пытается навредить королеве?

— Ну, — протянул Лаймонд, — довольно долго это было всего лишь предположением, хотя и весьма основательным. Маргарет Эрскин, наверное, рассказала тебе об отравленной пастиле. Каждую неделю во время своих маленьких эскапад Дженни отпускала стражу от дверей. Любой мог проникнуть внутрь за те полтора месяца, пока пастила лежала в шкафу, и пропитать ее мышьяком. Но легче всего это удалось бы лучнику личной королевской охраны. Мышьяк, Ричард, был украден в Сен-Жермене. Кроме королевы и дофина, которых можно исключить, и Пеллакена, которому Абернаси доверяет полностью, только шесть человек входили в зверинец в утро кражи — Конде, Сент-Андре и его жена, Дженни и ее сын и сэр Джордж Дуглас. И — Абернаси забыл упомянуть об этом — Робин Стюарт, который, конечно, заехал пораньше, чтобы предупредить Абернаси о нашем визите.

Дальше следующее серьезное покушение имело место во время охоты с гепардом. Думаю, тебе рассказали об этом. Кто-то принес в поле ручного зайчика королевы и выпустил его во время заминки перед последним гоном. Из всех тех людей, которых я упомянул, только Стюарт и Сент-Андре были и в зверинце, и на охоте. Но Сент-Андре, когда случилась заминка, был все время на виду — поправлял подпругу. И потом: ни у Сент-Андре, ни у его жены нет никакого реального мотива. При нынешнем положении вещей он преуспевает больше, чем когда-либо мог надеться, и ничего не выиграет от перемены.

Но Стюарт мог организовать и поджог в первой гостинице, где мы останавливались. Он мог украсть мышьяк. Только мадам де Валантинуа, несколько доезжачих да он знали перед охотой, что привезут гепарда. Я расспросил и выяснил — да он и сам, дурачась, намекал на это, — что именно он подбросил идею использовать кошку. Так кто же еще мог провернуть затею с зайчиком в тот же день? И, наконец, он именно такой человек, которого мне и следовало искать, тянущий лямку тяжелой службы, не имеющий друзей, беспокойный, жалкий, мечтающий о Елисейских полях власти и всеобщего восхищения и получающий очень малую отдачу от своих нынешних обязанностей и хозяев. Сведения, которые мы сообщили ему на днях через Тоша в доме смотрителя, ничего не значили бы для Стюарта, если бы он уже не знал, что человек по имени Фрэнсис Кроуфорд тайно прибыл сюда ради определенной цели. Так что, украв яд у Тоша, он доказал свою вину окончательно… А теперь он уехал.

Вывод был ясен. Ричард чувствовал это всем своим существом,

— Следовательно, — задумчиво произнес он, — если корнуэлец действительно хотел убить тебя… кто-то еще, должно быть, послал его?

Лаймонд поставил оба локтя на приподнятые колени и уткнулся лбом в запястья. Не поднимая глаз, он сказал:

— Робин Стюарт — не вожак: это — паутина, поджидающая паука. И паук явился. Человек, задумавший убить королеву и принявший О'Лайам-Роу за меня. Теперь он знает правду. И более того, ему почти наверняка известно, что корнуэлец говорил со мной перед смертью.

Последовала пауза.

— Да, говорил, — коротко бросил Лаймонд. — У него не было выбора. Ему казалось, что грудная клетка вот-вот треснет, и он рассказал все, что знал, рассчитывая на пощаду.

В ушах Ричарда снова прозвучал хруст, сухой треск костей, когда сломалась шея корнуэльца. «Какой же я неуклюжий», — сказал тогда брат и засмеялся. Ровным голосом лорд Калтер спросил:

— И что же ты узнал?

— Ничего, — ответил Лаймонд и, подняв голову, неудержимо расхохотался. — О Боже, мне сейчас опять станет плохо. Ничего. Вот почему я должен был убить его.

Последовало молчание. Человек в постели весь напрягся, задержал дыхание и отвернулся, спрятав лицо на скрещенных руках. Он всегда умел пить не пьянея. Ричард мрачно ждал, сохраняя спокойствие. Часто ли происходит подобное? И сможет ли он в таком состоянии явиться ко двору?

Словно отвечая на невысказанную мысль, Лаймонд, не двигаясь, заметил:

— Такое случается, как правило, только по ночам. Тогда я пулей вылетаю из постели. Желудок ни к черту.

Он явно уже овладел собой. Ричард помедлил минуту, затем заговорил:

— Ты сказал мне, что у Робина Стюарта есть хозяин, и этот хозяин думает, будто ты узнал что-то важное от корнуэльца. Значит, он снова попытается тебя убить. Вот почему ты остаешься во Франции. Горлица, привязанная в плюще: твоя любимая роль.

Его бессильный гнев невольно прорвался наружу.

Блестящий соглядатай вдовствующей королевы ответил резонно, как всегда:

— Посоветуй другой способ.

В левой руке Лаймонд крепко сжимал носовой платок, которым прикрывал себе рот во время приступов кашля. Резким движением брат выхватил этот платок и, не говоря ни слова, расправил своими крепкими загорелыми пальцами. Платок был весь покрыт пятнами свежей крови.

— Боже мой, Фрэнсис, — пробормотал Ричард Кроуфорд, и голос его внезапно пресекся. — Боже мой, Боже мой, чего ты хочешь от меня? Что же, я должен выбирать между собственным сыном и тобой?

Он замолчал. Воцарилось молчание. После первой минуты потрясения лицо Лаймонда стало непроницаемым. Но когда он заговорил, голос прозвучал нарочито спокойно.

— Я обещал участвовать в процессии, которая состоится в последний день карнавала через две недели. На следующий день я поеду домой. Ты доволен?

Ричард сначала не ответил. Он совершенно не ожидал такой полной капитуляции. В трех фразах Фрэнсис выразил отказ от своей миссии, от надежды заманить злодея в ловушку, от всего того, что могло бы оправдать убийство человека, рассчитывающего на пощаду. Это большая жертва, но лорд Калтер готов был ее принять без угрызений совести.

Глядя на Лаймонда, теперь растянувшегося навзничь и безмолвно созерцавшего потолок, Ричард заметил:

— Дорогой мой, ты же еще мальчик. У тебя вся жизнь впереди.

Брат, лежавший между инкрустированными черепахой столбиками кровати, не пошевелился. Но в голосе его не было иронии, когда он ответил:

— О да, я знаю. Классический вопрос — для чего?

До проводов Масленицы оставалось две недели. На следующий день вдовствующая королева со всей своей свитой переехала в Амбуаз. Вскоре после этого Тади Бой, чуть менее шумный, чем обычно, тоже пересек мост, чтобы навестить госпожу Бойл и ее племянницу Уну в Неви. Тети не было, но родственники и друзья, как всегда, заполняли весь дом. Он наскоро высыпал перед ними, как вишни, все сплетни Блуа. Удачно поддержав какой-то полупьяный спор с гостями и искусно уклонившись от обеда, Тади залучил Уну О'Дуайер, а может быть, она залучила его, чтобы поговорить наедине.

— Итак?

Они находились в небольшой молельне, их голоса эхом отдавались от каменных стен, а на одежду падали блики витражей. Тут был орган, который Тади Боя попросили осмотреть.

— Отличная вещь, — похвалил Тади. — Раздуй-ка мехи, а я попробую сыграть.

Уна О'Дуайер не пошевелилась. Она скакала на лошади сегодня днем, и ветер растрепал ее волнистые черные волосы. Даже сейчас они свободно струились шелковистым потоком по отороченной мехом парче.

— Итак, Филим О'Лайам-Роу уехал. Тебе больше повезло с этим парнем, чем мне, — сказала она.

Тади Бой поднял над клавиатурой свое ясное невинное лицо.

— Просто я его больше огорчил, — серьезно ответил Тади. — Упрямый мужик этот О'Лайам-Роу. Оба мы, ты да я, возможно, научили его чему-нибудь путному. Ты ничего не хочешь ему передать?

Губы девушки приоткрылись, но она не заговорила. Вместо этого поднялась на помост, взяла мехи и посмотрела на оллава сквозь сверкающие трубы органа.

— Значит, ты возвращаешься домой?

— После карнавала. Я еще не раструбил об этой новости повсюду. А официального прощания, пожалуй, и не будет. Объяснения лучше опустить. Боже мой: это же большой орган, девочка, а ты так слабо подаешь воздух, что хватило бы только для мышиных флейт.

Раздраженная, она внезапно с силой сжала мехи, Тади резко опустил палец на регистр, и пронзительный гул, немилосердно долгий, будто опалил ее нервы. Уна присела на корточки, отпустила мехи, и звук постепенно замер. Они посмотрели друг на друга. Тади с непокрытой головой, в замызганном желтом одеянии, исполнял беззвучное арпеджио на немой клавиатуре, замечательно пародируя церковного органиста. Некоторое время Уна разглядывала его критически, затем подала воздух. Орган запел, наполняя звуками церковь, а девушка безмолвно смотрела, как руки оллава бегают по клавиатуре.

Уна знала, что он умеет играть, а также знала или по крайней мере догадывалась, насколько мало это занимает его мысли.

Когда, оставив пародию, он с отсутствующим видом стал наигрывать тихие пассажи, частью знакомые, а частью — неизвестные, Уна все смотрела на него из-за ряда труб, а руки ее беспрестанно работали. Наконец она сказала:

— Как ты думаешь, Робин Стюарт когда-нибудь вернется?

Не торопясь Тади Бой исполнил два такта из заупокойной службы.

— Не думаю: он слишком глуп. Я сам сказал ему, что у него есть все основания убраться из Франции. — Усталые синие глаза посмотрели на нее поверх самых маленьких труб. — Ты тоскуешь?

Воздух перестал поступать. Воцарилось молчание, полное нетерпения и гнева. Тогда, чуть слышно насвистывая какой-то псалом, Баллах изменил тональность и аккомпанировал себе на безмолвной клавиатуре до тех пор, пока, смягчившись, она не принялась снова раздувать мехи.

— Я подумал, — сказал он, играя, — что теперь, когда О'Лайам-Роу уехал, я могу на что-то надеяться.

Мелодия словно запнулась, затем набрала такую силу, что серебряные подсвечники зазвенели.

— В том, что касается тебя, — ответила Уна О'Дуайер, — отъезд О'Лайам-Роу ничего не меняет.

— Разве? — Тади Бой хранил невозмутимый вид. — Странное дело, дорогая. Сдается, ты вращаешься в высоких кругах.

Уна не ответила. Некоторое время оллав играл, а она в задумчивом молчании подавала воздух. В небольшой сводчатой капелле было пусто, хотя из-за ризницы и из коридоров доносились обычные домашние шумы. Мелодичные звуки органа лились по часовне, парили над белым камнем стен, гентскими шпалерами и полированным деревом; затем внезапно замерли. Уна все еще машинально подавала воздух, но Тади Бой убрал руки с клавиатуры и смотрел на нее в тишине, нарушаемой хриплым дыханием мехов. Руки ее ныли, на тонкой коже лица проступил румянец. Девушка встала, возвышаясь над Тади, пользуясь преимуществом помоста.

— И нам суждено утратить этот блистающий пир ума. Почему ты решил оставить нас?

Тади Бой, примостившись на табурет, крепко сжал колени.

— Как говорится в песне: «Серые глаза глядят на Эрин, серые глаза полны слез». Странно, но я горю неутолимым желанием еще раз увидеть этого дурня Робина Стюарта. В день покаяния, в среду, я уезжаю, и у этой великой страны осталось совсем немного времени, чтобы ошеломить меня. Как ты думаешь, — спросил Тади, и глаза заблестели, — возможно ли, чтобы меня здесь ошеломили?

Держась обеими руками за позолоченные колонны, Уна смотрела на него с каменным лицом.

— Не могу сказать.

— Не можешь? — переспросил Тади Бой и, протянув руку, вытащил кружево на ее запястье из-под четок. — Ни себе, ни людям, а? Какая жалость.

Она выдернула свою тонкую, как у подростка, кисть и без поддержки соскочила с помоста. Тади встал.

— Я сказала тебе: то, что О'Лайам-Роу уехал, ничего не значит, — повторила Уна. Она смотрела Тади в лицо и тяжело, учащенно дышала после прыжка. — Ты думаешь, у меня недостаточно ухажеров? Или мне трудно выбрать меж ними? Слыхала я, будто какой-то прекрасный богатый лорд прибыл сейчас ко двору, чтобы забрать домой младшего брата. Няньки, должно быть, нынче подорожали в Шотландии.

Рука Тади на клавиатуре не дрогнула.

— У него, несомненно, получится, — сказал Тади, с трудом удерживаясь от насмешки. — Гонки, безусловно, предстоят серьезные, но его милость в сносной форме и к тому же питает склонность к ирландкам. Лучше бы тебе довериться ему.

Если он надеялся вызвать Уну не откровенность, ему это не удалось. Ответом был презрительный взгляд.

— Это пустой обычай, если хочешь. Наследник лорда Дангхилла никогда не будет просто Билли Дангхиллом, но хозяином того или хозяином другого. Наследник лорда Калтера, полагаю, называется Хозяином Калтера, хотя не может управиться даже с собой.

Фрэнсис Кроуфорд, некогда Хозяин Калтера, минуту обдумывал это саркастическое замечание. Наконец совершенно серьезно согласился с ней:

— Обычай пустой, конечно, но так принято. А Хозяин Калтера, моя дорогая, семи недель от роду, лежит сейчас в своей колыбельке в Мидкалтере. — Говоря это, он встал и с ангельской улыбкой задержался у открытой двери. — Поэтому, что бы ты ни сделала, — разъяснил Тади Бой с той же милой улыбкой, — ничто не изменится в жизни Калтеров, понимаешь? — И, повернувшись, вышел.

Дверь закрылась. С окаменевшим лицом Уна О'Дуайер смотрела на нее и ничего не слышала до тех пор, пока чья-то рука, тяжелая, словно лопата, отвесила ей две затрещины сперва по правой, а затем по левой щеке, отбросив девушку назад, к высоким позолоченным табуретам.

— Ты безмозглая, жадная потаскушка, — гневно произнесла у нее за спиной Тереза Бойл — лицо старой дамы покрылось пятнами, а волосы встали дыбом. — Разве я для того привезла тебя сюда, чтобы ты бросалась на первого встречного мужика? — Шумная, насмешливая, веселая особа, проживавшая в Дьепе в отеле «Порк-эпик», куда-то исчезла. Но и в жестоком оскале крепких зубов, и в пристальном взгляде седых, торчащих, как шипы, прядях — во всем складе ее красного, обветренного лица вновь проявилось злобное коварство, мелькнувшее в этих чертах в день охоты с гепардом, когда погиб маленький зайчик. Все это явно было продолжением затяжной войны, шедшей с переменным успехом.

Придя в себя, Уна положила руку на алтарь и в ярости запустила бы в тетку подсвечником, если бы та не схватила ее за запястье.

Тонким, как фольга, голосом Уна произнесла:

— Я должна была поостеречься. — Затем через минуту добавила: — У тебя ума как у таракана. Если мы окажемся в болоте, то только по твоей милости. Я ничего не сказала этому парню. Ты же все слышала, черт бы тебя побрал, уж наверное торчала под дверью.

— Я и видела тоже все, — заявила Тереза Бойл. — И глаза мои уловили кое-что новенькое. Хорошо же встречают меня здесь после дальней дороги.

Тетка отпустила Уну, и та села; затем, обнаружив, что все еще сжимает в руке подсвечник, поставила его на место.

— Ты навещала нашего знатного друга?

— Да.

— И он знает, что Баллах — это Кроуфорд из Лаймонда?

— Естественно, знает. Он просил тебе кое-что передать.

Уна нахмурилась и сжала губы.

— Почему мне?

Госпожа Бойл засмеялась знакомым сердечным смехом.

— А тебе бы хотелось, чтобы я взяла вину на себя? «Уна О'Дуайер обманула меня, — сказал он. — Уна О'Дуайер уверяла, что Лаймонд и Филим О'Лайам-Роу — одно и то же лицо. Она утверждает, будто ввела меня в заблуждение невольно. Так пусть же, Бог мне судья, она теперь это докажет».

Наступило короткое молчание, затем Уна спросила:

— Как?

Улыбаясь, Тереза Бойл повернулась и широкой рукой наездницы шлепнула по органу. Раздался глухой металлический звон, от которого Уна вздрогнула.

— Тади Бой через две недели умрет.

— Значит, план остается в силе?

Овальное бледное лицо теперь ничего не выражало.

— План касательно твоего музыкального друга остается в силе. И если ты предупредишь мастера Баллаха, либо уведешь его, либо он сам избежит гибели, с твоей ли помощью или без нее, — знай, Уна О'Дуайер, что и ты пропала, и наше дело проиграно.

Широкие загорелые пальцы с обломанными ногтями распластались по клавиатуре. Уна посмотрела на них, поднялась и повернулась к двери.

— А что сейчас с нами происходит? — с горечью спросила она, открывая дверь навстречу яркой суете внешнего мира. — С нами и с нашим делом?

 

Глава 2

АМБУАЗ: ПРОИСХОДИТ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Если взрослый в здравом уме приводит лошадь к препятствию и происходит несчастный случай, то, сообразуясь с природой случая, штраф взимается с дееспособного взрослого.

На самом деле план по устранению Лаймонда был настолько дорогим, расточительным и причудливым, что никто не мог ни предугадать его, ни предупредить Фрэнсиса Кроуфорда, ни конечно же уберечь от опасности.

Он не рассказал брату всего, что знал, а Ричард не настаивал, поверив обещанию Лаймонда уехать через две недели. В Шотландии лорд Калтер слыл, и не без оснований, незаменимым помощником в беде. Он снял с усталых плеч Эрскина бремя охраны королевы и стал незаметно наблюдать за всеми передвижениями Лаймонда.

Об этом последнем Лаймонд не знал. Они встретились лишь однажды, накануне отъезда Ричарда в Амбуаз. Встреча была достаточно долгой, и перед уходом Лаймонд заметил:

— Можешь расслабиться, мой дорогой, больше никто не подливает эликсира в мой суп.

Он выглядел потрясающе легкомысленным, упоенным самим собою, словно бойцовая рыбка, атакующая зеркало. После этого они не виделись две недели.

То, что вдовствующую шотландскую королеву вместе с сыном, дочерью, слугами и всей шумной свитой удалось препроводить в Амбуаз, расценивалось королевой Франции и коннетаблем по нескольким убедительным причинам как несомненный успех.

Во-первых, это удаляло легкомысленную и распущенную Дженни Флеминг от королевской семьи, если и не вычеркивало совсем из сладострастных мечтаний короля. Екатерина бурно покровительствовала искусствам и больше ни о чем не думала.

Вторая причина была непосредственно связана с данным Джорджу Пэрису поручением привезти Кормака О'Коннора и с возросшим в Блуа беспокойством по поводу бесцеремонности некоторых дворян шотландской вдовствующей королевы. И, наконец, побеседовав с Ричардом Кроуфордом и найдя его неподкупным, честным и приятным человеком, Екатерина Медичи с радостью отпустила его в Амбуаз вместе с королевой и тайным соглядатаем. Анонимное сообщение всегда лучше расследовать, но присутствие лорда Калтера во Франции, казалось, не могло принести короне ни пользы, ни вреда — письмо, в котором настоятельно предлагалось его пригласить, было, несомненно, результатом личной недоброжелательности.

В этом королева Екатерина была, безусловно, права, как и в своем предположении, что инцидент исчерпан, хотя она едва ли знала почему. Исходя из своих соображений, вдовствующая королева предвосхитила предложение Лаймонда и пожаловала сэру Джорджу Дугласу то, что он хотел, — графство Мортон для его сына. Обрадованный сэр Джордж поблагодарил ее в подобающих выражениях, но не сделал новость общим достоянием, даже не сообщил о ней своим ближайшим родственникам во Франции, так как получал удовольствие, поощряя истерические выпады лорда д'Обиньи по поводу неблагодарных мира сего. Было забавно слушать, когда его милость начинал с горечью сравнивать воздаяние, какое принесла ему целая жизнь, наполненная преданностью искусству, и те знаки внимания, какие французский двор расточает Тади Бою Баллаху.

Сэр Джордж также отметил, что во все эти бурные недели празднеств, которые продолжались от Сретения до Масленицы — маскарады и балы, охоты и турниры, пирушки и карнавальные шествия, — била ключом веселая, грубая, сладострастная жизнь, подтачивая устои придворного этикета.

Прибыл видам Шартрский, еще не забывший побед, одержанных в Лондоне, где он провел полгода вместе с д'Энгиеном среди прочих номинальных заложников, которые должны были оставаться в Англии до тех пор, пока Франция окончательно не расплатится за Булонь. Д'Энгиен и д'Омаль провели там несколько месяцев, насладились празднествами и вернулись домой. Видам остался очаровывать молодого короля, соблазнять красивую жену маркиза Нортхэмптона, посещать свадьбы, давать банкеты, наезжать в Шотландию, когда захочет.

Видам, союзник Марии де Гиз, навещал ее в Амбуазе и Шатодене и развлекал придворных своими альковными историями. Он также обратил пристальный взор своих больших карих глаз на нового дружка д'Энгиена и ненавязчиво познакомился с Баллахом.

Какой бы беспорядочной ни была придворная жизнь, старый король никогда не допускал проявлений вульгарности в тронном зале. Теперь, под расслабляющим влиянием Тади Боя, из-за праздничной суеты, дела, не терпящие отлагательств, затягивались или вообще не выполнялись. Легкомыслие в политике, и без того давно уже туманившее прекрасные глаза Франции, грозило перейти в настоящую слепоту.

Февраль выдался скверным. Ричард не сомневался, что Лаймонд сдержит слово, но ничего не сказал ни Эрскинам, ни леди Флеминг, ни королеве-матери: он обещал брату хранить секрет. Когда Лаймонд уедет и посол по особым поручениям тоже, обязанности защитника и соглядатая падут на его плечи, а Ричард знал, что королева-мать так же страстно, как и он сам, желает его возвращения в Шотландию. Против собственной воли останется он здесь, во Франции, присматривать за маленькой Марией. Но кому еще может довериться королева-мать? Более того: он четко осознавал грозящую опасность. Убийца, если он все еще здесь, прекрасно знал, кто такой Тади. Все, что ему останется сделать, — это перенести атаку на брата Тади Боя.

Ричард догадывался, что Фрэнсис осознает это еще яснее, поэтому и охранял его. Он не сомневался, что, несмотря на обещание, Лаймонд станет использовать все имеющиеся в его распоряжении средства, чтобы спровоцировать нападение в оставшиеся две недели, и будет держать в тайне даже от своих покровителей приближающийся отъезд. А до тех пор пока Лаймонда не убрали с дороги, маленькая королева, возможно, в безопасности.

Дни шли за днями, но никаких покушений на королеву или Лаймонда не происходило. Маргарита, оба Бурбона, Сент-Андре, видам, молодые Гизы с женами и веселое братство лучников лелеяли, бранили и подстрекали к новым выходкам Тади Боя Баллаха, этот светильник, горевший без топлива, который жил в эти дни как будто с обнаженными нервами. И вот, без всякого предупреждения, пришла весть, которой он ждал.

Она явилась в восемь часов туманного, промозглого вечера, в субботу накануне Великого поста, когда, наряженный в маску Джона Стюарта д'Обиньи и в плащ из зеленых перьев, он ехал верхом вместе с двадцатью ацтеками и таким же количеством турок — вся компания под предводительством его милости направлялась к постоялому двору на острове д'Ор под Амбуазом.

В этот день турнир закончился рано, так как у короля случился приступ зубной боли. Это было единственной болезнью, которая когда-либо беспокоила его, и Генрих, как всякий здоровый человек, испугался и разозлился. Послеполуденные забавы были отменены, но придворные остались разряженными кто в тюрбан, кто в перья, и энергия, оставшаяся без применения, искала выхода.

Погода выдалась сносная. По амбуазской дороге верхом на скакунах разных мастей и пород, в развевающихся одеждах, со струящимися перьями и тарахтящими трещотками летели два турнирных отряда: турки и ацтеки. Они громко перекликались на ходу, гонялись друг за другом, купали неучтивых в спокойных водах Луары, а после оделяли золотыми монетами на просушку. Уже в сумерках всадники подъехали к первой опоре моста через Луару и, достигнув маленького островка посередине реки, ворвались в Сент-Барб, требуя горячей пищи и вина. Прислуга, потрясенная нарядами, но польщенная присутствием молодых господ, поспешила выполнить все их распоряжения. Тади Бой бросил маску на стол, залпом выпил большую кружку крепкого вина и запел новую песню, которую только что сочинил. Но боль не ослабевала: он дождался, когда все взгляды обратились к видаму, разодетому в перья, который пытался отплясывать чечетку, и поспешно вышел во двор.

Была тихая темная ночь. Влажный туман серыми клубами поднимался от реки, окрашиваясь в желтые тона от света, падавшего из окон домов, что стояли на двух мостах. Позади чернела крыша церкви Спасителя. В небольших домиках, сгрудившихся вокруг постоялого двора, мерцали огни, высвечивая узкую полоску белого берега и воду, спокойную, маслянисто-черную, расступающуюся вокруг окруженного пеной острова.

Дальний берег скрывался в тумане. Лаймонд видел только шпили Сен-Флорентена и Сен-Дени, верхушку городской стены, ее башни, колокольню и сгрудившиеся трубы домов. Очертания черепичных крыш словно соскальзывали вниз, в покрытую туманом долину реки Амасс, а вдалеке возникал огромным каменным бастионом с уступами и хитроумными, словно вырезанными в драгоценном камне переплетениями силуэт королевского замка в Амбуазе.

Над линией тумана выстроившиеся в ряд окна были освещены, а на деревьях в обширном саду поблескивали фонари. Королева-мать пребывала в резиденции.

Было холодно. Лаймонд спросил себя без всякого драматизма, не потеряет ли он сознания, и стал размышлять с клиническим интересом, удастся ли дотянуть до отъезда или же убийца положит конец всему. Пронзительный лязг металла отрезвил его, словно холодная вода. При нем, как обычно, была шпага на кожаной портупее. Вытащив ее, он скользнул в сторону от белой стены и уловил у себя за спиной другой звук — на этот раз звяканье шпор. Его рука коснулась двери конюшни, когда впереди послышался звон клинков.

Лаймонд затаил дыхание. Где-то во тьме незнакомец со шпорами нарушил тишину: выхватив со свистом шпагу, он пробежал мимо, легко касаясь булыжной мостовой. Кто-то закричал, начал отбиваться; на постоялом дворе открылся ставень — трапеция яркого света, расчерченного на квадраты, осветила сцену. В углу конного двора маленький человечек, сильно укутанный и забрызганный с ног до головы, сражался не на жизнь, а на смерть с двумя незнакомцами, на одном из которых были шпоры.

Свет упал и на Тади Боя. Когда дверь постоялого двора со стуком распахнулась и его черная тень легла на порог денника, маленький человечек снова закричал. Его схватили за воротник, и бедняга выронил шпагу. Лаймонд подошел к ним, неслышно ступая в своих кожаных сапогах, и ударом в плечо отбросил человека со шпорами. Другой повернулся к нему, и, воспользовавшись передышкой, осажденный со всех сторон путник пригнулся и метнулся в сторону.

Нападавшие бросились было следом, но жесткий голос Лаймонда остановил их. Из дверей постоялого двора доносились голоса. Кто-то закричал — ему ответили. Затем все стихло: люди на пороге, видимо, вслушивались в безмолвие ночи. После, решив не искать себе лишних неприятностей, они удалились. Дверь хлопнула, а вскоре закрылись и ставни, снова погрузив двор во тьму.

— Ну? — проговорил Лаймонд. — Джоки Роб из Хартри и Фиши Джеймс из Тинто. По приказу лорда Калтера?

Названные лица больше не шаркали ногами по булыжнику, а стояли как вкопанные.

— Да, сэр.

— Вы вообразили, — продолжил Фрэнсис Кроуфорд, — что некто пяти футов двух дюймов роста собирается с рапирой покуситься на мою жизнь?

— Нет, хозяин. То есть… — Джоки Роб был настолько щепетилен, что сразу поправился: — Нет, сэр.

Предостерегающее пожатие Фиши Джеймса оказалось лишним. Достаточно было резкой ноты в голосе переодетого человека, стоящего перед ними. Он редко видел младшего брата лорда в Мидкалтере, но слышал о нем. Его потрясло, что хозяин… что молодой Кроуфорд знает их имена.

— Что ж, — любезно промолвил Лаймонд, — вам лучше разыскать его и привести ко мне.

Они переглянулись во тьме, напрасно ища друг у друга поддержки.

— Чтобы допросить? — осмелился предположить Фиши Джеймс.

— Чтобы извиниться, — мягким голосом ответил Лаймонд. — И получить сообщение, которое он доставил сюда, если, конечно, парень в состоянии его передать.

Они нашли ночного гостя в стойле, под соломой. На плече у него была небольшая рана. Лаймонд перевязал ее, пока два защитника, покорные, как овечки, стояли на страже. Успокоенный и утешенный, разжившийся золотом и одеждой, путешественник вкратце изложил суть дела.

— Галера благополучно пристала в Далки, сэр. Принц Барроу направился прямо домой. Господин Стюарт сопровождал господина Пэриса к дому О'Коннора, но О'Коннора там не оказалось. Они разделились и поехали двумя разными дорогами, чтобы найти его. Некоторое время спустя господин Пэрис после безуспешных поисков вернулся, разузнав, что О'Коннор на севере и вернется не раньше, чем через неделю. Господин Стюарт вообще не вернулся.

— Он остался искать О'Коннора? — Тон Лаймонда как бы заранее отметал этот невероятный факт.

— Нет. Он взял почтовую лошадь и сел на корабль. Господин Пэрис считает, что он, возможно, направился в Шотландию, а затем…

— Затем? — спросил Лаймонд голосом, утратившим всякую резкость.

— Господин Пэрис разузнал, что другой корабль, вышедший на этот раз из Дублина с О'Лайам-Роу на борту, входит в гавань. Трубы играют, пушки бьют, все размахивают шляпами; на пристани — почетный караул, блеск, да и только. И О'Лайам-Роу, почетный гость, в своем лучшем шелковом костюме…

— Направляется в Лондон, — с внезапным оживлением закончил Лаймонд, и его синие глаза засветились в темноте.

— Направляется в Лондон, — без особой радости согласился посланец Джорджа Пэриса.

Как обычно в последнее время, реакция оказалась слишком сильной, почти невыносимой. После ухода гонца он отослал смущенных нянек, приставленных братом, и, собрав всю свою волю, вернулся на постоялый двор: следовало выпить, чтобы приглушить боль и продолжать действовать. Когда он зашел, готовясь достойно встретить бурные восторги по поводу своего появления, Фрэнсис Кроуфорд обнаружил, что всеми овладела новая мысль.

Сент-Андре вызвал на состязание принца Конде, который возглавлял ацтеков против турок. Командам предлагалось проплыть с острова д'Ор до Амбуаза. Все знали о сильном глубинном течении в этой спокойной реке, и такое состязание должно было добавить новую, захватывающую главу к истории о ключе и о супруге маршала Сент-Андре.

Лорд д'Обиньи, в тот день руководивший забавами, внес уточнения, кардинально изменив маршрут. Мексиканцы и турки под водительством молодого кудрявого капитана, почти трезвого, направятся к королевскому замку в Амбуазе и попытаются проникнуть туда. Затем они соберутся наверху у Тур-де-Миним и, пустившись галопом по спиралеобразному пандусу для карет, которым прославилась башня, минуют подъемный мост, выедут на берег и через ближайший рукав реки доплывут до ее середины, на остров д'Ор, где они находятся сейчас.

Почти трезвый молодой капитан, который должен был улестить вдовствующую королеву и начальника королевской охраны, уехал; чтобы поддерживать юношу в состоянии относительной трезвости, лучник по имени Андре Спенс последовал за ним.

В положенное время и остальная причудливая компания, вопя во всю глотку, направилась ко второму мосту. В самом центре скакал Тади Бой, мысли которого уже слегка затуманились: он пытался осознать истинное значение того, что только что услышал, и в то же время предчувствовал с философской покорностью судьбе, что кризис, которого он ждал, вот-вот наступит, а люди брата отосланы домой. Однако же в целом он не слишком беспокоился, ибо был чрезвычайно, до блаженного самозабвения пьян.

Он забрал маску у лорда д'Обиньи, которому та, казалось, надоела, и всю дорогу, пока они поднимались по откосу, миновав мост, а затем въезжали в замок через Львиные ворота, безуспешно пытался привести себя в чувство.

Клубы тумана, как огромные тюфяки, лежали вокруг замка. На их фоне фонари казались поблекшими, а все окружающее подернутым дымкой и выцветшим. Внизу под холодным ночным ветром медленно струилась черная река.

Никто, однако, не пересек Луару вплавь этой ночью. Трагедия произошла в самом замке, где под огромным навесом у королевских покоев собрался весь шотландский двор, чтобы посмотреть на беснующихся беспечных удальцов из свиты французского короля.

В Амбуазе высились две башни, повозки и лафеты можно было втащить туда, карабкаясь по крутому, выложенному булыжником пандусу, почти тридцати футов шириной, на котором могло разместиться до четырех всадников в ряд. Однако сегодня он был пуст. Вдоль всего крутого ската, протянувшегося от дворца к берегу, факелы вспыхивали ярким пламенем. За высокими окнами черные, как ночь, щели в двенадцатифутовых стенах были завешаны гобеленами; туман, поднимаясь от реки, клубился у монастыря, заполняя ров, полз по влажным стенам и его, словно дым, наносило в широкие ворота, увенчанные гербами.

Наверху, в широком дворе, столпились всадники, выстраиваясь в ряд, нарушая строй и перестраиваясь заново. Неподвижные фонари превращали в светлячков драгоценности на сбруе и одеждах; плащи развевались с шелестом, как крылья огромных птиц; ятаганы сверкали, шнуры от навеса, раздуваемые сквозняком, переплетались, как паутина или как узелковое письмо перуанцев. Кто-то затрубил в раковину — и Сент-Андре, с серьгой в ухе и тюрбаном на голове, улыбаясь, окинул взглядом все увеличивающуюся толпу.

Ричард, прекрасно владеющий своим лицом, стоял рядом с королевой-матерью и молча, спокойно наблюдал за происходящим. Он видел, как видам, совершенно пьяный, едва державшийся в седле, с трудом собирается с силами; Лоран де Женстан, сильно надушенный, одетый в красную парчу, ощупью ловит оброненные поводья своего мерина; лорд д'Обиньи мечтает втихомолку очутиться подальше отсюда, в любом другом месте, и одновременно смакует необычное, восхитительное приключение; и, наконец, слитая с ночной тьмой, со странной, зловещей маской у луки седла, расхлябанная фигура брата, впритык к принцу Конде, окутанному плащом из зеленых перьев.

Подняли платок. Когда он взмыл вверх, Лаймонд повернулся к безликой толпе шотландцев, поднял руку и небрежно помахал. При тусклом свете его лицо казалось одновременно и пьяным, и напряженным, как две недели назад у него в комнате. Он, казалось, плохо отдает себе отчет в происходящем, но Ричард не удержался и помахал в ответ. Затем белый платок упал, и нестройная толпа всадников рванулась к склону Тур-де-Миним.

Они стремительно, как парящие дельфины, ринулись вперед ликующей стаей. Ацтеки и мусульмане, богатые, своенравные молодцы: гривы коней, волосы и плащи всадников развевались по ветру. Вот все столпились на мгновение у широких ворот и устремились вниз по крутому скату.

Стиснутые с боков, соприкасаясь седлами и стременами, притиснутые к каменной стене, они заполонили широкую спираль и, придерживая коней, струились по склону, вдыхая запах навоза и лошадиного пота во влажном воздухе. Ночь позади них светилась огнями, проплывали высокие крестовые своды, мелькали толстые стены, и топот копыт заглушал последние проблески мысли.

Все кричали, не отдавая себе отчета; бряцали уздечки, звенели подпруги, лошади ржали, копыта с силой били по булыжнику, вызывая невыносимо громкое, с ума сводящее эхо. Первым скакал лучник, за ним — Конде и де Женстан. Тади Бой был следующим: он, повинуясь инстинкту, несся среди этой беспорядочно катящейся лавины, и д'Энгиен, присматривавший за ним, прижимался к его боку. Следом мчались видам, Сент-Андре и дюжина остальных. Д'Обиньи, на красивом лице которого читалась какая-то решимость, оказался в числе отставших.

Кони спотыкались, оскальзывались, некоторые всадники уже упали и с яростью были отброшены с дороги. Склон, подернутый желтой дымкой тумана, становился книзу все круче, и молодые всадники на великолепных скакунах в неудержимом, бешеном порыве летели, натянув поводья, все быстрее и быстрее по снижающимся виткам спирали, и густой туман кружил у них за спиной.

Веревка была протянута поперек дороги перед последним поворотом. Лоран де Женстан, скакавший впереди, так никогда и не узнал причины своего падения. Раскинув руки, молодой человек повалился на бок, одна нога застряла в стремени, и он со страшной силой ударился о стену — звук удара потонул в адском грохоте и гуле.

Он умер, и его припудренное лицо окрасилось кровью, но лошадь осталась живой, чтобы убить следующего всадника, на всем скаку врезавшегося в ее мощный круп и упавшего под железные копыта. Затем, как поток, бьющийся о скалу, приближающиеся лошади налетели на все возрастающую груду упавших, сами тоже падали и, разбитые, скатывались вниз.

Среди них, влекомый д'Энгиеном, который сжимал его поводья в потных руках, был и Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда; и он упал, и разбился, и откатился в сторону, и распростерся беспорядочной грудой окрашенных алым перьев, как подстреленная птица в причудливой спиральной клетке. В потоке падающих людей и лошадей факелы на последнем витке спирали погасли, погрузив трагическую сцену во тьму и туман. Сваленные в кучу, как марионетки, в темноте громоздились изломанные люди и покалеченные лошади; последним повезло больше — за исключением тех, которые кидались вниз, в густой мрак, перелетали через плотную шевелящуюся массу и, ударяясь о каждый поворот, кувыркались по склону. Человеческие останки и обломки предметов были разбросаны вдоль всего холма.

Ричард находился среди тех, кто в мерцающем смутном свете вновь зажженных факелов начал душераздирающую работу по спасению упавших. Он видел, как их одного за другим поднимали, оттаскивали, уносили и укладывали на импровизированные носилки. Сент-Андре, бесценный фаворит короля, упал, как на подушку, на зеленые перья соперника и круп мертвой лошади — он получил только глубокую рану на ноге. Стонавшего видама вынесли в полуобмороке со сломанной ключицей и вывихнутым коленом. Де Женстан был мертв, Д'Обиньи — без сознания, одежда его была в крови, но пульс бился ровно. Д'Энгиен тоже был весь в синяках, но в остальном цел. Принц Конде упал довольно удачно, но на него свалилась его лошадь, а затем — лошадь Сент-Андре, в результате сломаны бедро и рука, что еще — определить было невозможно, так как он отчаянно отбивался от любой попытки помочь ему и кричал. Вынесли еще двух человек с закрытыми лицами. Ричард склонился над каждым и приподнял ткань. Оба были незнакомцами.

В какой-то момент рядом с ним оказался Том Эрскин. Пока одну за другой высвобождали и добивали искалеченных лошадей и уносили всадников в пропитанных кровью маскарадных костюмах, они с Ричардом трудились не покладая рук в поисках одного и того же человека. Принесли еще факелы. Они осветили то, что было бы лучше оставить во мраке — самую жуткую картину кровавой трагедии: первых всадников, вынесших всю тяжесть падения. Ричард становился на колени и брал в свои руки их ладони, ничем не примечательные — худые и пухлые, порезанные перстнями, — а затем бережно опускал.

Убрали последнюю лошадь. Люди со свечами копошились среди попон, плащей, конского снаряжения, разбросанных по всему склону, почерневшему и заскорузлому от запекшейся крови. Пришли лакеи, подобрали все, и Турде-Миним опустел: остались только туман и кровь. Да, склон опустел, хотя Том и Ричард, не веря себе, вновь вернулись сюда, пересмотрев наверху раненых, умирающих и мертвых.

В конце концов грязные, измученные, покрытые кровью, они и буйные молодые поклонники Лаймонда поняли одно — Тади Боя Баллаха, на которого, как видели все, упала половина всадников, мчавшихся позади, там больше не было.

Исчез и другой человек, который, глядя на смерть, простиравшуюся перед ним, воскликнул пронзительно, хотя голос его и потонул во всеобщем гвалте.

— Та sotte muse, avec ta rude lyre! Сам черт стелет тебе сейчас постель, мастер Тади Бой Баллах!

Все врачи и аптекари Амбуаза явились этой ночью в замок. На следующий день приехал коннетабль. Усевшись и положив руки с набухшими венами на расставленные колени, он слушал, как Сент-Андре докладывал ему побелевшими губами, ибо на этот раз злоумышленники проявили беспечность. Видимость случайного падения, неизбежно приведшего к трагедии, была с самого начала нарушена тем, что напуганные убийцы оставили веревку, натянутую поперек ската.

Пока легкое, как речной туман, подозрение росло и крепло, Ричард и Том Эрскин тщетно искали хоть какой-нибудь след Тади Боя. С бесконечными предосторожностями, пытаясь во что бы то ни стало поддержать маскарад, Ричард посетил погонщика слонов Абернаси. Смотритель провел всю ночь в Блуа и ничего не знал.

Затем, через пять дней после катастрофы, появился Тош, ведя за собой своего осла и волоча веревки, и несколько шотландцев, пользуясь случаем оставить госпиталь, в который наскоро превратили замок Амбуаз, спустились к мосту, где на глазах собравшейся толпы был закреплен нижний конец одного из длинных тросов канатоходца.

Ричарда среди них не было. Джордж Дуглас через какое-то время зашел в его комнаты, застал там Калтера, вернувшегося после одной из своих утомительных, необъяснимых поездок верхом, и небрежно сказал:

— Расслабьтесь, дорогой друг: если вы станете так изнурять себя, от вас останутся кожа да кости. Прекратите ваши тайные поиски и приходите посмотреть Ушарта. Он замечательный парень: это ему следовало бы носить ту маску, а не бедолаге-ослу. Кетцалькоатль, повелитель тольтеков.

— Осел носит маску? — Ричард знал, что Дуглас всегда сообщает сведения таким вот туманным образом, но все равно почувствовал, как краснеет от потрясения. — Ацтекскую маску? О Боже!

Сэр Джордж улыбнулся:

— Удивительная маска: с ухмылочкой, вся выложенная мозаикой, а уши золотые. Раньше она была инструктирована, и в ней были зубы, но кто-то, не щадя сил, пытался разбить вещицу. Возможно, осел. Пойдите и посмотрите. Вы посмеетесь.

Он пошел, но не для того, чтобы посмеяться. Пробравшись через толпу, он увидел причудливую вещицу, треснувшую, потемневшую и покрытую пятнами, грубо привязанную к мохнатой голове скотины. Эта самая маска была приторочена к седлу Лаймонда в начале трагической ночной скачки.

А новости, которые Тош с обычными предосторожностями сообщил, были ужасны. Он сам обнаружил приметную маску не далее, как тем утром, и отнюдь не в замке или его окрестностях, и вообще не в городе Амбуазе. Он нашел маску в Блуа, затоптанную ногами таких же ротозеев, как и он сам, скопившихся во дворе пустого жилища Эли и Анны Мутье. А перед ним, как ревущий факел высотой в сорок футов, пылал особняк Мутье.

Никто не смог бы войти туда и остаться в живых. Тош, безуспешно поискав по соседству какие-нибудь следы Тади Боя, послал сообщение Абернаси, а сам направился с новостями к шотландскому двору в Амбуаз, прихватив с собой маску в качестве мрачного символа.

Этим вечером Эрскин употребил все средства — разве что не удерживал силой, — чтобы отговорить Ричарда от открытой поездки в Блуа. И бодрствовал рядом с ним, пока лорд Калтер сидел без сна перед алым пламенем камина в своей уютной комнате в Амбуазе, пытаясь разгадать правду. Свидетели, бывшие у башни, один за другим рассказывали, как был искалечен Тади Бой. Как же тогда он смог добраться до Амбуаза в особняк Мутье в Блуа? Уехал ли он туда, чтобы укрыться? И если так, вполне возможно, что он погиб там, в этом необъяснимом пожаре.

 

Глава 3

БЛУА: БЕДЫ НЕ ИЗБЕЖАТЬ

Существуют жилища, где не избежать беды. Если достигнуть дикой местности, леса, темного места — там обитают воры, разбойники, изгои. До тех пор пока беду не вынесешь на свет и не расскажешь о ней, от нее не избавиться.

Откуда-то доносился голос. Что он говорит, было трудно понять. «Глупо даже и пытаться», — подумал человек, лежавший в постели. За пределами понимания находились возбуждение, досада и даже боль — весь мир, недоступный, как тот далекий, неутомимый голос, снова и снова упорно повторяющий одно и то же.

Не было в этом голосе утешения, он скорее звучал нетерпеливо, даже раздраженно.

— Твои глаза открыты, — резко произнес голос. — Посмотри на меня. Ты видишь. Позже я дам тебе опиум снова, если захочешь.

«Очень мило», — сардонически подумал человек, лежащий в постели. Память, пришпоренная болью, живо воскресила картину того, что произошло у Тур-де-Миним. Он вспомнил, как лошадь Конде навалилась на него, когда он упал. Затем еще несколько тяжелых, памятных ударов — и, как казалось, смерть.

Но он, похоже, не умер. Нога сломана, больно дышать — вроде бы перебинтованы ребра. Сильные наркотики переставали действовать — и он ощутил раздражающее оцепенение, вызванное потерей крови. Боже, Ричарду, либо Тому Эрскину, либо какой другой сиделке с восковым лицом придется на этот раз как следует потрудиться, чтобы залатать его… Сильный гнев, внезапный и живительный, поборол слабость. Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда резко повернул голову.

Над ним в сером свете дня, словно в туманной дымке, прикрытая разметавшимися прядями, широко распахнув глаза, склонилась Уна О'Дуайер. Если бы он вгляделся внимательнее, то мог бы увидеть в ее кристальных зрачках собственное отражение. Голос замолк, мгновение-другое царило молчание, затем Уна отодвинулась, и он увидел над собой расписанный потолок. Затем она вновь начала говорить, где-то вне поля его зрения.

— Почему ты так упорно не желаешь приходить в себя? — спросила она. — А я жажду поскорей узнать, каково это: быть слабым и у меня в долгу?

Уна О'Дуайер. Ей-то известно — он примет вызов такого рода в любом состоянии, даже на пороге смерти. Напрягая голос, чтобы слова прозвучали хотя бы ясно, если уж не громко, он произнес:

— Быть могучим и у тебя в долгу было бы лучше. Это ты перенесла меня сюда?

Уна вернулась на прежнее место и посмотрела на него. Голос ее прозвучал решительно:

— Не люблю, когда меня к чему-либо принуждают. Я решила: если ты не умрешь сразу, я вынесу тебя оттуда. Тебе повезло — ты лежал у подножия башни, а меня в тумане ждала лодка и двое помощников.

— Сколько времени прошло с тех пор?

— Ты действительно не имеешь представления? — засмеялась она. — Вы были беспомощным пять дней, господин Кроуфорд.

Пять дней! Он испытал удивление, но мысли притупила оглушительная вспышка боли. Комната снова исчезла, лицо, склоненное над ним, стало странно отдаляться, нарисованные листья будто вплетались в волосы Уны. Но он встретил ее презрительный взгляд и удерживал его так долго, как мог, затем закашлялся, ощущая во рту железный привкус, и вокруг снова опустилась холодая тьма.

Он пробудился только навстречу свету иного дня. Тело его по-прежнему было в повязках, окна широко открыты на залитый солнцем балкон, а только что погашенные свечи еще дымили, испуская едкий запах. Из памяти о ярких, неистовых сновидениях и тяжелого щемящего чувства вновь подступающей боли он понял, что дым ароматических свечей использовался как снотворное.

Спокойствие, которое приносил сон, возможно, было лучшим лекарством для несчастного истерзанного тела. Но Уна, безусловно, преследовала свои цели. Лаймонд никогда не заблуждался на ее счет. Теперь он украдкой наблюдал за ней, сидящей у огня, как раз там, где она беседовала с О'Лайам-Роу в тот вечер, когда Лаймонд устроил свою непростительную серенаду. Сейчас на ее скулы падала тень, высокий ясный лоб был освещен ярким светом, под глазами от бессонницы и напряжения пролегли две тонких, как колея в снегу, полуарочки морщин, а твердые подвижные губы крепко сжаты. Он сдержанно спросил:

— Кого ты ждешь? Свою тетку?

Уна сжала пальцы так, что они побелели. Затем, откинувшись назад, устремила взгляд на низкое самодельное ложе, и ему стала видна резкая линия ее подбородка. Измученная одиночеством, скрытыми страхами и бессонницей, Уна больше, чем когда-либо, казалась красавицей, лишенной времени на красоту. На этот раз, тщательно выбирая слова, она холодно сказала:

— Если бы это было так, ты бы был уже мертв.

Из дома не раздавалось ни звука — ни звяканья ведер, ни болтовни на кухне, ни шагов по лестнице. Значит, дом был пуст, и ее тетка ни о чем не знала. Силуэт крыш за окном казался знакомым. Он подумал о Тур-де-Миним, его интересовало, сколько же человек пострадало там, но решил не задавать лишних вопросов и осведомился вместо этого:

— Пути твои и того джентльмена, который пытался убить меня, разошлись?

Уна улыбнулась.

— Можно сказать, что у нас возникли небольшие разногласия, — ответила она. — Но не обольщайся мыслью, что будешь свободен. Для его целей, как и для моих, все равно, заточен ты или мертв, а то, о чем он не знает, не причинит ему беспокойства.

Лаймонд лежал неподвижно, пытаясь сосредоточиться. Когда-то давно, в Шотландии, Мариотта рассказывала об Уне О'Дуайер. Даже до Руана и позора О'Лайам-Роу на площадке для игры в мяч он проявлял осторожность; однако Уна пресекла все попытки привлечь ее и в то же время едва скрывала, что знает правду о Тади Бое. О'Лайам-Роу — вот кого она хотела убрать с дороги. Робин Стюарт и его хозяин тоже пытались навредить О'Лайам-Роу, принимая его за Лаймонда. Уна знала, что это не так, однако не вывела их из заблуждения.

Но затем Стюарту позволили установить, под какой личиной скрывается Лаймонд, и лучник, видимо, доложил своему хозяину, в результате чего и произошел несчастный случай у Тур-де-Миним. И Уна, которая не любит принуждения, чей хитроумный замысел относительно О'Лайам-Роу выплыл на свет Божий, узнала о заговоре и заранее приняла решение, типичное для нее, — не предупреждать Тади, но спасти, если он останется жив. Так что джентльмен, требования которого вызывали ее возмущение, и хозяин Робина — одно и то же лицо.

Кто? Она не сказала. Надо подумать еще. Ее тетка не знала о том, что Уна спасла его. Если он лежал, как можно предположить, в пустом особняке Мутье, Уна не смогла бы приходить сюда часто. А единственными верными ей людьми были старая служанка и два грума. Девушка не собиралась его отпускать, но теперь, когда Лаймонд пришел в себя, как удержать его? Он осторожно спросил:

— А ты не боишься, что твой высокородный друг узнает, как ты была милосердна, и, может, даже выследит нас? В моем исчезновении из Амбуаза есть своя доля тайны. Мертвецы не ходят.

— Больные слишком много болтают, — заметила Уна, — и пьяницы тоже несдержанны на язык. Мысль моего высокородного друга, как ты его называешь, работает в другом направлении. Полагаю, он думает, что ты исчез, потому что твои люди постарались замести следы. Ему это только на руку.

— Должен ли я понимать, что он теперь перенесет все внимание на моего брата? — спросил Лаймонд без всяких ухищрений.

Последовала короткая пауза, которую он про себя отметил. Затем Уна сказала:

— Вряд ли он станет предпринимать какие-то шаги до тех пор, пока не выследит Робина Стюарта.

Это означало, что исчезновение Стюарта удивило его хозяина, удивило и обеспокоило. Может, он опасается, что Стюарт выдаст его? А может, просто рассчитывал свалить вину на Стюарта, если какая-нибудь очередная интрига закончится провалом. И как этот неизвестный дворянин (Боже, нужно непременно упросить эту женщину открыть его имя!), как он узнал, что Стюарт исчез?

Обрушившаяся с новой силой боль окутала его белым туманом. Он прикинулся удивленным:

— Но Стюарту уже пора бы вернуться, — и по выражению ее лица уже понял, каким будет ответ.

Уна улыбнулась:

— Ну полно, милый мой, Джордж Пэрис служит любому, кто платит. Неужели ты думал, что твоя короткая встреча на острове д'Ор — единственная и неповторимая?

Голос ее сделался тонким, солнечный свет начинал меркнуть, времени оставалось мало. Изо всех сил стараясь быть точным, чувствуя, как голос слабеет и прерывается, Лаймонд заговорил:

— Если этого человека разоблачат, ты погибнешь вместе с ним. Если его не разоблачат, он рано или поздно ради собственного спасения выдаст тебя. Назови его имя и позволь мне расправиться с ним. Я этому обучен, это мое ремесло, и никто другой не сможет добиться успеха. Клянусь тебе, я прав. Доверься мне. Сейчас ты обладаешь единственной в своем роде властью. Здесь, в эту минуту, ты можешь добиться славы среди потомства, какой никогда не смогла бы достичь сама. Если ты станешь медлить, то все потеряешь. Я обещаю тебе это тоже. А если ты потеряешь все, что станет с тобой?

Пока он говорил, Уна встала и запалила трут. Прикрыв его ладонью, она подошла сначала к одному краю бедного ложа, затем — к другому и осторожно зажгла тонкие свечи. Тошнотворно-сладкий запах заструился по комнате. Склонив голову, девушка глядела на него, и тяжелые волны черных волос отливали бронзой на свету.

— …Что станет со мной? То же, что с Тади Боем Баллахом, безусловно, — сказала она своим грустным усталым голосом.

Лежа неподвижно, с открытыми глазами, вдыхая сильно пахнущий дым, Фрэнсис Кроуфорд не отвечал.

Подойдя к двери, Уна обернулась:

— Я бы скорее доверила любой секрет Филиму О'Лайам-Роу, чем тебе. Ты останешься здесь до тех пор, пока я не приведу сюда одного человека, и с тобой поступят так, как он сочтет нужным. Если ты сбежишь к своим шотландским друзьям, я сообщу французскому королю, где ты находишься. Если ты укроешься у французских друзей или тебя увидят на улице — если ты вообще куда-нибудь уйдешь из этой комнаты, — то предстанешь перед судом за ересь, воровство и государственную измену. Сыщики с прошлой недели ищут тебя в Амбуазе и Блуа. Обыскивают каждую лодку, покидающую Нант. Есть неопровержимые доказательства того, что это ты задумал протянуть веревку, из-за которой произошла катастрофа у Тур-де-Миним.

В твоей комнате обнаружили драгоценности короля; ведется работа по выяснению твоей личности. Даже если новых улик и не будет, достаточно копнуть чуть поглубже, чтобы повесить тебя как шпиона. Прелестная ситуация. Обдумай ее как следует в следующий раз, когда проснешься… Спокойной ночи. Приятных сновидений, — заключила Уна О'Дуайер.

Она совершила одну-единственную ошибку. Новости о поисках Тади вызвали у Лаймонда только ощущение брошенного вызова, мгновенное, против воли возникшее чувство восхищения ею. Но то, что она сказала чуть раньше, высвободило его холодный, непреодолимый, ужасающий гнев. Обе ноги и левая рука его были притянуты ремнями к кровати, но правая, поврежденная, только подвешена к сломанной ключице. На долю секунды преодолев боль, он решительно выдернул руку из повязки и изо всех сил ударил по ближайшему подсвечнику.

Результат превзошел его ожидания. Пол покрывал толстый слой сухого тростника. Маслянистые свечи, покатившись, быстро образовали розовый ковер огня, который в считанные мгновения охватил светлое вощеное дерево. От резкого движения он ощутил нестерпимую боль в сломанной ключице и, задыхаясь, погрузился во тьму. Уна, стоявшая в двух шагах от двери, увидела, как темная голова опускается на смятое полотно и падает рука, озаренная пламенем. Она закричала, призывая грума, и бросилась обратно в комнату.

Когда его освобождали, перерезая ремни, ослепительная вспышка боли на мгновение привела его в чувство. Он открыл глаза, увидел негодующее лицо Уны и засмеялся. Его вытащили через дверь. Комната позади стала золотисто-красной; на этом ярком фоне кровать, стул и стол, занавески и резные панели выделялись словно хрупкий узор — золотое на золотом, красное на красном. Когда они спустились вниз, на потолке первого этажа уже показались языки пламени.

Дом был деревянным, как и большинство соседних. Вся улица уже ожила: черный дым с горящего балкона стелился по двору. Кто-то снаружи разбил замок на воротах и с ведром побежал к колодцу. Соседи полагали, что дом стоит пустой. Уна не могла допустить, чтобы ее обнаружили здесь вместе с Лаймондом. Но, вытаскивая его, трудно было бы уйти незамеченной. Под прикрытием сгустившегося дыма его занесли в крыло, еще не тронутое огнем, и положили около двери, укрыв плащом Уны. Здесь же грудой лежала одежда, которая была на нем в Амбуазе. Порывшись там, Уна вытащила ацтекскую маску и бросила ее во двор, чтобы задобрить судьбу. Минутой позже, затаив дыхание, она проскользнула сквозь густой дым и скрылась вместе со своим слугой, смешавшись с толпой, собравшейся с ближайших улиц.

Лаймонд остался лежать неподвижно. Странно, но он мог очень хорошо слышать: единственное чувство, которое связывало его с внешним миром. Пока он лежал на каменных плитах, каждый звук со двора доносился до него с потрясающей ясностью: топот ног по булыжникам, скрип блоков, тонкий серебристый звон воды, выплескивающейся из полных ведер. Крики. Хлопанье ставен. Громыхание тачки, на которой поспешно везли еще воду. Лай собаки, высокий, как звук флейты или крик совы. А рядом — глухой рев разгорающегося пламени, пожирающего свою добычу — дом Эли и Анны Мутье.

Перед тем как обрушилась крыша, двоим мародерам похрабрее других удалось проникнуть в особняк Мутье с черного хода, где они обнаружили человека, которого приняли тоже за грабителя, надышавшегося дымом. Воры растолкали его из любопытства, и незнакомец сделал заманчивое предложение — за большую плату тайно отвезти его на их тележке по определенному адресу.

Так как взять в доме было нечего, эти двое не стали тратить время на пустые разговоры и восприняли предложенное как удачу. Не составило большого труда уложить этого скрюченного парня на тележку под простыни и покатить ее по запруженной народом улице, удаляясь от пожара как раз в тот момент, когда там появился Тош. Их он не увидел.

На доме на улице Попугаев, называвшемся «Дубтанс», не красовалось никакой вывески: он и без того был хорошо известен в округе.

Над ростовщиком, занимавшим первый этаж, проживала дама де Дубтанс. Иные утверждали, что он ее охранял, другие — будто она принадлежала ему, как невыкупленные заклады, которые, как и все прочие ценности, грудами лежали во всех комнатах, голых и покрытых плесенью, словно пойманные мыши в орлином гнезде.

Дама де Дубтанс была стара, но мир, которым она себя окружила, был старше нее — мир Франции трехсотлетней давности, когда процветало рыцарство и пели трубадуры. Перемещаясь в своих средневековых одеяниях от книг к лютне, затем к вышивке, она никогда не появлялась в грубом, испорченном новомодным гуманизмом обществе Блуа шестнадцатого века; но многие люди посещали ее, чтобы послушать странные истории, которые старая дама при желании могла им поведать. Иногда, если такого желания не возникало, гость скатывался с крутой лестницы дома Дубтанс с расцарапанной рукой или лицом, ибо она не походила на какую-нибудь старую мышь. Высокая, со сверкающими светлыми глазами и впалым ртом, она скорее напоминала слегка потрепанную хищную птицу, и нрав у нее был крутой.

На ростовщика Голтье она никогда не нападала. Это периодически проделывали его клиенты. Но дела такого рода немыслимы без риска. Маленький, упрямый, проницательный, он был не более жадным, чем любой купец в Блуа, и страстно, как итальянские банкиры, любил грубую, яркую деловую суету. К тому же у него был наметан глаз на произведения искусства, и если в его руки попадала хорошая статуэтка, он редко ее упускал.

Вполне естественно, что он в первую очередь подумал о спасении своих сокровищ в тот серый февральский день, когда в начале улицы вспыхнул пожар. Вместе с приказчиком и подмастерьем, пришедшими на помощь, он начал загружать тачку, то и дело пререкаясь с приказчиком по поводу ценности того или иного предмета. Вскоре тачка наполнилась и подручные покатили ее к реке, вниз, по крутой улице, уже давно забитой кумушками и запруженной имуществом наиболее богатых и дальновидных обитателей. Поскольку другого средства передвижения у Голтье не было, ему ничего не оставалось, как ожидать, пока тачка вернется.

Мэтр Голтье возвратился назад в свое темное гнездо, переполненное антикварными вещицами, и принялся энергично вытаскивать своих любимцев. Когда он в шестой раз появился на пороге, держа в руках дорогие его сердцу часы, перед ним в суматохе и волнении улицы предстало приближающееся чудо: четырехколесная ручная тележка, которую толкал какой-то разгоряченный человек; другой следил, чтобы тачка не опрокинулась. Она катилась вниз по крутому склону улицы, направляясь прямо к дому Дубтанс, и остановилась как раз рядом с часами — астролябией мастера Голтье, будто определяя их судьбу.

Прежде чем хозяева тележки успели втолкнуть ее во двор перед домом, откинуть простыни и объяснить присутствие там человека без сознания, Жорж Голтье купил тележку вместе с содержимым и отослал прочь подозрительную пару. У ростовщика просто не было времени задуматься над тем, что ему сказали: он всего лишь быстро сличил лицо привезенного человека с описанием, которое когда-то дал ему Арчи Абернаси. Ростовщику не впервой было покупать вещи целыми лотками. Трезвый или пьяный, менее ценный предмет мог подождать. Жорж Голтье ловко выудил так и не пришедшего в себя человека со дна бесценной тележки, оттащил с дороги и положил под лестницу прохладиться.

После этого, укладывая вещи на тележку, Жорж Голтье время от времени оглядывался: он, по правде говоря, всегда был законопослушным обывателем.

И вот он уловил какое-то движение у себя за спиной, повернул голову и сказал наставительно, чтобы слышал любой, находящийся поблизости.

— Друг мой, вам нужно привести себя в порядок прежде, чем идти домой, к жене. Поднимитесь наверх: мадам быстро прочистит вам мозги и изгонит винные пары. Огонь может переметнуться сюда, только если ветер изменится, а люди ходят быстрее часов.

В конце концов он ненадолго оторвался от своих трудов, зашел на лестницу и, взяв незнакомца за прожженный и пыльный плащ, поднял его и помог преодолеть шесть ступенек до первой площадки. Парень открыл глаза. Мастер Голтье усмехнулся и своим скрипучим голосом громко крикнул даме, живущей наверху:

— Мадам! Посетитель!

Это были первые внятные слова, которые дошли до Фрэнсиса Кроуфорда с тех пор, как он покинул горящий дом в верхней части улицы. Он смутно припоминал мародеров, вывезших его, сделку, которую он заключил в надежде, что Голтье, знавший его историю от Абернаси, заплатит за путешествие в тряской тележке к этому дому, адрес которого еще давно дал ему тот же Абернаси. И теперь голос, хриплый и бесцеремонный, прокричал:

— Мадам! Посетитель!

К этому времени Лаймонду после больших усилий удалось выпрямиться. Здоровой рукой он нащупал холодное дерево перил, оперся на них, перенеся тяжесть тела на неповрежденную ногу, посмотрел вверх и встретился взглядом с выпуклыми глазами женщины: черты ее склоненного лица казались тонкими, а кожа, высохшая, как пергамент, висела мягкими складками. Две длинные, туго заплетенные косы невероятно золотого цвета спускались, слегка покачиваясь, из-под высокого головного убора, вышедшего из моды еще в прошлом веке. Одежды ее были длинными, гладкими, струящимися без фижм, а ноздри над спесиво поджатыми губами казались широкими, как у античной статуи. Лаймонд всеми силами старался стоять прямо и неподвижно, откинув голову назад, сдерживая дыхание. На лице готической фигуры, что возвышалась над ним в полумгле, казалось, мелькнула улыбка.

— Aucassins, damoisiax, sire , — произнесла дама де Дубтанс, незамедлительно найдя подходящую средневековую цитату.

«Господи Иисусе!» — подумал Лаймонд, потрясенный таким приветствием. Словно сквозь туман, он искал нужную цитату в ответ. Немногое помнил он о том, что произошло дальше — только в кошмарах являлась ему эта встреча, но навсегда изменилось его отношение к балладе «Окассен и Николетт» 1). В какой-то момент, повинуясь жестокой необходимости, он вынужден был сказать: «Не, Dieus, douse creature… «

— Если я упаду, о прелестное создание, то сломаю себе шею, а если останусь здесь, меня схватят и сожгут на костре.

И через минуту ее властный голос произнес:

— Окассен, le beau le blond … Ты ранен: le sang vous coule des bras! Ты истекаешь кровью по крайней мере в пятидесяти местах… — И, наконец, подобрав свои юбки, женщина стала неторопливо спускаться к нему, а он как раз читал нараспев:

Туда хочу подняться я,

Где ты стоишь, сестра моя;

Где, дева, примешь ты меня;

Там, наверху, в сиянье дня.

…Как я хочу быть там, наверху,

Там, наверху, с тобой.

Впоследствии он вспоминал, как смотрел на нее: снизу вверх; старая дама приподняла свою парчовую юбку, и за две ступеньки до площадки, где он стоял, Лаймонд разглядел мягкую остроконечную туфлю и костлявую лодыжку. Даже в своем тогдашнем состоянии, забавляясь безумной параллелью между реальным положением вещей и балладой, он помнил, как изо всех сил пытался, уже наполовину теряя сознание, улестить ее:

— Итак, пилигрим был излечен.

Ему удалось произнести это, и только своего последнего перехода наверх, до кровати дамы де Дубтанс, он не помнил.

Он просыпался дважды, один раз от лихорадочного сна его пробудили звуки верджинела 2). Он лежал тогда в ее комнате — темной пещере с толстыми стенами, заполненной старыми книгами и вышивками, — и смотрел на ее желтоватый с крупным носом профиль: играла сама дама. Кажется, он опять был привязан к кровати — боль под бинтами, безусловно, уменьшилась.

Он увидел, как дама кончила играть, встала и подошла ближе. Она составляет гороскопы, говорил Абернаси. Постепенно, как в тумане, в памяти всплывали другие сведения о даме де Дубтанс. Какими-то сверхъестественными путями знающая все обо всех, бесконечно любопытная и невероятно беспристрастная — так утверждали знающие ее. В молодости ее обвиняли в черной магии, но ничего не смогли доказать… Безусловно, ни деньги, ни власть ее не интересовали. Схемы, которые она чертила, были ее детьми, а вся жизнь ее посвящалась собиранию фактов, с помощью которых можно было угадывать чужую судьбу. Невозмутимая, мудрая в своей старости, она, как говорили, судила о жизни непредвзято, но сурово. В конце концов, все волнения человеческой души — не более, чем линия гороскопа.

Когда она подошла совсем близко, Лаймонд тихо заговорил: поблагодарил за помощь, попросил сообщить Абернаси о том, где он находится.

Он, не подумав, заговорил по-английски. Старая дама внимательно слушала, вытянув длинную, жилистую шею, толстые косы не шелохнулись. Затем ее скрюченная правая рука, расцвеченная и отягощенная причудливыми кольцами, коснулась его губ, как бы запечатывая их.

— Or se chante , — сказала она. — Слухи распространяются. Обыскивают дом за домом. Говори на родном языке со мной или с Голтье, если тебе это необходимо, но больше ни с кем… Назови мне день и час твоего рождения.

Она говорила по-английски небрежно, коверкая слова. Так люди, владеющие многими языками, обращаются с ними, будто с моллюсками, разбивая и отбрасывая раковину и используя только мясо. Дама не спросила, в каком году он родился. Когда он сообщил старухе все, что она хотела знать, та долго и пристально смотрела на него своими внимательными косящими глазами, и его внезапно осенило, что ей давно уже это известно. Едва только мысль пришла ему в голову, дама улыбнулась: узкие, будто резиновые, щеки как бы раздвинулись, и улыбка коснулась властного рта.

— Ты восприимчивый. Я знала твоего деда, — заявила она. — Он до сих пор иногда говорит со мною.

— Он умер, — отозвался Лаймонд. Это, конечно, было правдой. Первый лорд Калтер, его блистательный дед, почитаемый в Шотландии и во Франции, в честь которого он получил свое имя, умер много лет назад. Но сказанные даме слова прозвучали глупо — он бормотал их, как бы защищаясь. Он понял, что каким-то образом дама де Дубтанс была знакома с его дедом и, безусловно, знала, что тот умер. Что еще ей было известно, он не представлял себе. Но в полной тишине ощущал, как велика сила ее ума, твердого, мощного, причудливого, пытающегося овладеть его мыслями.

Он не знал, долго ли продолжалось молчание, сколько времени они противоборствовали, но вот кто-то издал долгий вздох, медленный, почти неслышный, и серые длинные крючковатые пальцы снова на минуту коснулись его лба.

— Ты хорошо хранишь свои секреты, — сказала дама. — Можно поздравить Сибиллу.

Затем узы как будто разомкнулись, и он снова впал в забытье и не видел больше ни ее, ни комнаты.

В следующий раз сознание вернулось на краткий миг. Он лежал не в кровати, а на каких-то мешках в крошечном холодном чулане, разделяя убежище с чудесными, дорогими вещицами, — комнату же за дверью чулана обыскивали. Он слышал принужденные вопросы и непривычные любезности: солдаты и их лейтенант явно трепетали перед дамой де Дубтанс. Через щель, в которую у него не было сил заглянуть, проникал, изгибаясь дугою, единственный луч голубого света. Праздными пальцами Лаймонд прикасался к перламутру и бронзе, лаковым коробочкам и браслетам, лежавшим так близко от его головы.

Затем солдаты ушли, вроде бы удовлетворенные; дверь маленькой сокровищницы распахнулась, и его перенесли из укрытия обратно на кровать. На мгновение ему показалось, что над ним склонилась Уна О'Дуайер с длинными, непривычно золотыми волосами, затем он понял, что это дама де Дубтанс: из-за ее плеча выглядывает головка маленького ростовщика, а позади — темное, улыбающееся, увенчанное тюрбаном лицо Абернаси.

Теперь все было просто. Все, что осталось сделать, — произнести вслух указание, сложившееся в уме с тех пор, как он очнулся: четыре слова, которые он без конца повторял про себя.

Но горло было стиснуто Бог знает какими силами — от лихорадки или от наркотиков, от поврежденных мускулов, от духовного и телесного изнеможения голос не подчинялся ему. На какой-то миг от напряжения у него потемнело в глазах и он оказался в пустоте — безмолвный, слепой, неспособный прорваться к людям.

Но он должен. Но он скажет.

Закрыв глаза, Лаймонд лежал и пытался освободить свой мозг от страха, найти ясную мысль, где-то безмолвно притаившуюся, и выразить ее словами.

Возникла пауза, которая собравшимся вокруг кровати показалась нескончаемой. В выцветших глазах дамы де Дубтанс вспыхнул странный огонек: она отвернулась от человека, безмолвно лежащего на постели, и оживленно бросила по-французски погонщику слонов:

— Отвезите его в Севиньи.

На следующий день ради вящей безопасности решили разобрать особняк Мутье. Дойдя до сложенного из плит фундамента, обнаружили испачканную одежду и разорванный плащ из перьев. Весь дом лежал в руинах, и если Тади Бой Беллах погиб в огне, как утверждали слухи, то никакого иного следа не осталось.

И полтора дня его брат, его королева, леди Флеминг, Эрскины и все прочие считали Лаймонда погибшим. Эрскин, сам впавший в отчаяние, боялся того, что скрывалось за оцепеневшим, лишенным выражения, бледным лицом Ричарда. Затем пришло сообщение от Абернаси, а вместе с тем строгий приказ — Лаймонд находился в своем доме, в Севиньи, но никто не должен посещать его — ни Ричард, ни Эрскины, ни их друзья.

Проходили недели, февраль сменился мартом, но нового сообщения не поступало. Однажды, когда на деревьях стали набухать почки, Ричард проехал верхом мимо Севиньи и увидел белые башни над темно-розовой и желтой дымкой, но стены были слишком высокими, а разросшиеся сады слишком густыми, больше ничего невозможно было разглядеть. Ричард даже не знал, что у брата есть такое имение. На следующий день, двигаясь будто бы в бесконечной, бессмысленной пустоте, он отправился с беззаботной молодой компанией к астрологу в причудливый дом под названием «Дубтанс». Астролог оказался женщиной. Она составила ему гороскоп и, разглядывая его с раздражающей снисходительностью, дала только один совет:

— Весна — прекрасное время года во Франции. Вам следует остаться.

Том Эрскин собирался вернуться домой в конце месяца. Похоже, что и Дженни Флеминг, несмотря на свою самоуверенность, тоже отбывала. Они остановятся в Париже, затем пересекут Ла-Манш и приедут в Англию, где Эрскин задержится, чтобы нанести визит королю, прежде чем отправиться на север. Предполагалось, что Дженни на корабле и в карете доберется до дому более прямым путем.

Ричард спрашивал себя, не поехать ли ему тоже. Пока такого желания не было. Ему не хотелось встречаться с Сибиллой, не имея новых известий, или с такими известиями, какие у него были. И в то же время он исчерпал все попытки приблизиться к тайне, на какие только был способен его разум.

Ричард принял на себя обязанности по охране юной королевы, но уже несколько недель ничего тревожного не происходило. Лаймонд не умер и не мог умереть, иначе Абернаси нашел бы возможность сообщить им. Но как сильно он, должно быть, искалечен, если вынужден выносить эту изоляцию, это изматывающее молчание. Мысль о состоянии брата терзала Ричарда днем и ночью. Новое появление оллава при дворе исключалось: воровство и коварные замыслы Тади были доказаны во всех деталях самым неопровержимым образом. Это поразительное обвинение доставило Ричарду странное чувство облегчения. Во всяком случае, это спасет Фрэнсиса — хотя бы от самого себя. Неопровержимое доказательство того, в чем они с Эрскином иногда сомневались, теперь было налицо: хозяин Стюарта жил не за морями, и Стюарт не работал в одиночку в надежде выгодно продать свои непрошеные услуги. Здесь, во Франции, за спиной лучника стоял другой разум, другой человек, принимавший непосредственное участие в заговоре.

С помощью Эрскина Ричард пытался ухватиться за любую нить. Они съездили в Неви, чтобы посетить ту ирландку, Уну О'Дуайер, которой Тади Бой как-то устроил серенаду у дома, столь таинственно потом сгоревшего. Ее они не застали. Тетка сказала, что девушка уехала к Мутье, в их дом на юге, но адрес дать категорически отказалась.

— Разве недостаточно они пострадали, лишившись крыши над головой по милости бродячих скоморохов?

Они с Уной были в Неви во время катастрофы у Тур-де-Миним и некоторое время спустя. Из рассказов соседей стало очевидно, что Мутье считались людьми безобидными и хорошо известными. Из всего того, что они узнали, Ричард с горечью заключил, что Лаймонд, вероятно, с великим трудом добрался в Блуа сам, зная, что дом пуст, и догадываясь так или иначе, что его вот-вот разоблачат или оклевещут. Неведение мешало им действовать — на это, видимо, и рассчитывал Лаймонд. То же неведение обеспечивало и их безопасность.

Тем временем королева-мать, находясь рядом с юной королевой, не собиралась возвращаться в Шотландию, и французский двор с неизменным очарованием старался сделать ее беспокойное пребывание приятным. Правда, прежний блеск потускнел. Никто в Блуа не сажал больше блудниц на коров и не гонял их по городу. Великий пост прошел в Блуа и Амбуазе и закончился тихо, спокойно, вяло, без смеха, сатиры и бойких непристойных куплетов. Тади умер, и так было лучше: все вокруг напоминало о нем, но память была нерадостной.

Все, что они делали раньше, теперь приобретало иной оттенок. То, что казалось площадным остроумием, теперь представало непроходимой пошлостью; живое и яркое становилось вульгарным; откровенное и честное — оскорбительным. Этикет, потрясенный в своих основах, тяжело, со скрипом вернулся на прежнее место. Остроты сделались слишком едкими, а ответы на них — слишком злобными. Ощущение острого духовного дискомфорта мучило цвет Франции как последствие блистательной вспышки разнузданности и всепрощения. Если бы Тади Бой вернулся, даже сумей он оправдаться от предъявленного ему обвинения в предательстве, они приказали бы своим лакеям вытолкать оллава взашей.

 

Глава 4

ЛОНДОН: ОКРУЖЕННЫЙ ВОЛКАМИ

Пастух пасет своих коров на лугах, принадлежащих кому угодно, вечно окруженный волками, в этом и состоит его богатство.

Как святой Патрик, искавший защиты у Бога против чар женщин и друидов, так и О'Лайам-Роу мгновенно нашел средство от своих недугов. Бежав от недобрых французских пастбищ, он укрылся дома, но все здесь лишь напоминало ему об ущемленном самолюбии. Предложение лорда-представителя подоспело весьма кстати. Англия с радостью приглашала ирландского принца — слухи о французском вторжении снова усилились. Ему, насмешнику, на мгновение показалось, что, поддержав враждебную сторону, он вновь обретет пошатнувшееся было чувство собственного достоинства.

Сначала ему все понравилось. Англичане, как он обнаружил, сильно отличались от французов. Король здесь был мальчиком. Подводные течения при дворе были в меньшей степени связаны с неприкрытой борьбою холодных сердец и пламенных амбиций — скорее с противостоянием разных группировок знати: английские бароны проявляли не меньшее честолюбие, но оказывались способны иногда заботиться о стране, людях, религии.

К своему собственному приятному удивлению, он остановился в Хакни, в особняке графа и графини Леннокс. С любопытством курсируя вслед за двором между Уайтхоллом и Холборном, Гринвичем и Хэмптон-Кортом, О'Лайам-Роу не раз встречал шотландского графа, бледного, светловолосого, с выпуклыми глазами, подозрительного и как бы слегка озадаченного. Немного позже он познакомился с женой Леннокса — Маргарет, и она предложила ирландцу какое-то время погостить у них.

О'Лайам-Роу смутно припоминал, что где-то что-то слышал о своем бывшем оллаве и Маргарет Дуглас, графине Леннокс. Но он не собирался копаться в своей памяти. Покинув Францию, О'Лайам-Роу выкинул из головы и Тади Боя со всеми его делами. Но его крайне занимал другой факт — Мэтью Стюарт, граф Леннокс, был старшим братом Джона Стюарта, лорда д'Обиньи. И таким образом, хотя бы из вторых или третьих рук О'Лайам-Роу мог получать новости о единственном существе среди всего французского двора, к которому он испытывал симпатию, — о маленькой шотландской королеве Марии; к тому же девочке угрожала опасность. Поэтому он переехал в Хакни к Ленноксам.

Однако здесь его ожидало разочарование. Семья Ленноксов редко бывала дома. Графа с графиней, как и его самого, постоянно приглашали ко двору, несмотря на религиозные убеждения четы, которые, как он подозревал, упорно оставались папистскими, но Маргарет приходилась кузиной мальчику-королю, и если бы в свое время ее дядя, король Генри, не лишил племянницу наследства, то графиня Леннокс вполне могла бы претендовать не только на престол английский, но и шотландский, где ее мать когда-то была королевой, да и прадед мужа тоже царствовал.

Были и другие трудности. Бароны при дворе, озабоченные своими делами, не имели для О'Лайам-Роу свободного времени, хотя вели себя вежливо. Ирландцы, которых он встречал, также всегда были заняты и говорили только о своих пенсиях и своих фермах; ему изрядно надоело развлекать себя самого, беседуя с пронырливыми, погрязшими в политике, полными предрассудков англичанами.

Даже сейчас, проезжая через Чипсайд, по дороге в Стрэнд, он испытывал чувство горечи, так как среди шумной, оживленной, куда-то спешащей, торгующей толпы ни один человек даже не повернул головы в его сторону. В Англии он отказался от шафрановой туники и фризового плаща, а вместе с ними ушла и обаятельная беспечность, некогда сослужившая ему хорошую службу. И теперь было слишком поздно стремиться к блестящему высокомерию сильных мира сего, над которым он усердно подтрунивал всю свою жизнь. Под светлой кожей и мягкой плотью копошилась прозрачная, как медуза, какая-то новая личность, серая и приниженная, с которой теперь придется существовать всю жизнь. О'Лайам-Роу сбросил с себя Фрэнсиса Кроуфорда, будто змея — кожу, но не обрел счастья в новом обличье.

Среди богатых особняков, выстроившихся вдоль Стрэнда, окруженных садами, спускающимися вниз к реке, притаился маленький домик, который арендовал младший брат Мишеля Эриссона. Его нарядная дверь, высокие застекленные окна и комнаты, отличавшиеся поразительной, какой-то застывшей красотой, производили странное, несколько раздражающее впечатление: дом, казалось, строили ради забавы, а не для того, чтобы в нем жить.

К этому дому и направлялся принц Барроу в сопровождении Пайдара Доули, предпринимая последнюю попытку найти в знаменитом городе Лондоне хоть одно теплое, открытое, дружеское лицо, хоть перед кем-то облегчить душу. Он вез с собой письмо от скульптора из Руана, великана Мишеля.

По прибытии его несколько удивил, но отнюдь не насторожил контраст между стилем жизни Брайса Хариссона и беззаветной щедростью скульптора с его шумной разношерстной компанией и подпольной типографией. Пайдара Доули и двух их лошадей поспешно и тихо отвели в великолепную маленькую конюшню, сам же принц, переходя от одного ливрейного лакея к другому, оказался в обитом кожей салоне, где стал ожидать хозяина.

То, что О'Лайам-Роу знал об единственном брате Мишеля, обещало многое. Шотландец по происхождению, холостой и предприимчивый, Брайс, как и Мишель, получил воспитание во Франции и, подобно ему, не исповедовал никакой особой философии, проявляя свои таланты и пристрастия на той почве, какая им наиболее подходила.

Брайс обладал удивительной, Богом данной способностью к языкам. Он мог имитировать все, что угодно, запоминая диалект, как музыку, идиому, словно мелодию. Он познакомился с Эдвардом Сеймуром, герцогом Сомерсетом, когда будущий протектор Англии стоял с английской армией на северном побережье Франции. И когда Сомерсет вернулся в Лондон, чтобы управлять страной в первые годы царствования мальчика-короля Эдуарда, Брайс Хариссон поехал вместе с ним в качестве переводчика полноправного, хотя и самого молодого из секретарей Сомерсета.

Теперь власть Сомерсета пошатнулась и он уступил управление страной графу Уорвику. Так что у Хариссона появился досуг, немного денег, дом неподалеку от дворца Сомерсета и время, чтобы ввести принца Барроу, как тот надеялся, в избранные круги лондонского света.

Итак, когда распахнулась дверь и вошел Брайс Хариссон, с рекомендательным письмом от своего брата в руке, О'Лайам-Роу, улыбаясь, поднялся ему навстречу, и ирландца заботила единственная мысль — пожать ли руку Брайсу или расцеловать в обе щеки, что обычно проделывал Мишель при знакомстве. Хозяин остановился в дверном проеме — маленький, темноволосый, худощавый, с тонкими ногами, обтянутыми черным, в черном же камзоле с высоким гофрированным воротником, доходящим до ушей, довольно оттопыренных и потому прикрытых седыми волосами, гладкими и густыми.

— Принц Барроу, насколько я понимаю? — спросил Брайс Хариссон тоном несколько удивленным и явно скучающим. — Боюсь, мой брат переоценивает количество свободного времени, которым я располагаю при таком суетливом дворе, как наш. У меня назначена встреча на самое ближайшее время. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Очевидно, что-то рассердило его. О'Лайам-Роу видел Мишеля, когда его планы срывались. Тот тоже тогда заливался ярким румянцем, но не стеснялся в проявлении чувств. Принц заметил миролюбиво:

— У меня нет причины набиваться к вам именно сейчас. Я приеду в другое время, и мы сможем скоротать вечерок за приятной беседой. На этой улице есть таверна, где можно будет поужинать вдвоем.

Дверь оставалась открытой, но Брайс не закрыл ее и не входил в комнату. К выражению скуки добавилось нетерпение, но даже это не подготовило О'Лайам-Роу к дальнейшему повороту событий.

Брайс Хариссон заявил:

— Если вы разъясните моему управляющему, какой товар можете предложить, он пришлет вам домой ответ. Боюсь, мне не удастся представить вас герцогу. Ему не нравятся ирландские кожи, а ваши сыры он находит чересчур резкими. Роберте!

Последовала пауза. Затем, расслышав шаги управляющего, О'Лайам-Роу заговорил, растягивая гласные:

— Похоже, шотландская природа взыграла: в каждом новом знакомце ищете выгоду, как сказала русалка рыбаку, что ловил селедку. Я пришел сюда как друг, передать весточку от вашего брата, только и всего.

Рядом с Хариссоном появился управляющий. Хозяин не отослал его. Карие глаза под короткими, кустистыми, высоко вздернутыми бровями смотрели не мигая. Он добавил:

— У меня к тому же нет денег, чтобы одолжить вам. Извините. Я тороплюсь на встречу. Роберте!

Управляющий щелкнул пальцами. Тотчас же принесли шпагу, плащ и перчатки. Хариссон был уже обут, и плоская шляпа с пером покрывала его гладко причесанную голову. Одевшись, он отступил, чтобы О'Лайам-Роу мог пройти.

— Роберте, я сам возьму ларец из кабинета. Жаль, что пришлось разочаровать вас, принц. Мы с братом расстались довольно давно, и он уже истощил мое терпение, посылая просителей одного за другим. Надеюсь, ваше пребывание в Лондоне принесет вам пользу.

— Храни вас Бог: я извлекаю всю возможную пользу из приобретаемого опыта, — сказал О'Лайам-Роу. — Этот хвастливый верзила Мишель оторвал бы мне голову, не воспользуйся я гостеприимством его маленького ушлого братца, который так здорово шпарит на всех чужих языках. Но, черт побери, я бы сказал, что родным языком вы пользуетесь довольно странным образом. Так, припоминаю я, верещала бывшая уличная девка в Галуэс, защищая свое целомудрие.

Открыв кошелек, О'Лайам-Роу достал экю и вложил монетку в холеную руку Брайса Хариссона.

— Выпей за мое здоровье четверть пинты по дороге на свою встречу, — сказал он. — Наши кожи воняют, а сыры недодержаны, но любящие сердца надежны и сияют золотом, как лютики на болоте, ты же выглядишь унылым и одиноким, малыш.

Только подойдя к конюшне, О'Лайам-Роу обнаружил, как крепко стиснуты его кулаки, и понял, что был готов и к телесной расправе.

Пайдар Доули ждал его. Когда принц вошел в удобную, с теплым запахом навоза конюшню, фирболг вцепился своей жилистой рукой в измятый атласный рукав и, что-то хрипло прошептав, оттащил хозяина в сторону. О'Лайам-Роу, намеревавшийся покинуть владения Брайса Хариссона прежде, чем тот выйдет во двор, грубо обругал Пайдара по-гэльски.

Но тут он увидел, куда показывает свободной рукой Пайдар Доули, и значение сделанного открытия наконец-то дошло до него. В конюшне стояло четверо животных: его собственная лошадь, мул, превосходная кобыла Хариссона и наемная кляча, чья залатанная сбруя и седло, экипированное для похода, были так же хорошо знакомы ему, как его собственные. Он скакал вслед за этой клячей из Дьепа до Блуа, созерцал ее экипировку на борту корабля, скользящего вниз по Сене и Луаре, и во время злополучной охоты с гепардом, и по пути в Обиньи и обратно. То и другое принадлежало Робину Стюарту.

О'Лайам-Роу обычно хорошо относился лишь к людям, развлекавшим его, и не выносил угрюмую скованность лучника даже до дня гибели Луадхас, а сам он чувствовал себя неловко и сейчас немедленно покинул бы двор, если бы не некоторые воспоминания.

Прежде всего — неприятная сцена в доме воскресила в памяти другую, происшедшую более двух месяцев назад в вонючей спальне оллава в Блуа. Он как-то сказал Уне О'Дуайер, что власть порождает чудовищ, но он видел, что делает с людьми и отказ от власти.

Робина Стюарта послали в Ирландию вместе с Джорджем Пэрисом, чтобы привезти Кормака О'Коннора во Францию. Вместо этого он оказался здесь, в Лондоне, с одним из людей Сомерсета, который тщательно старался скрыть свои связи. Англия и Франция сейчас не воевали, но не было и близких дружественных отношений между двумя странами, во всяком случае, настолько близких, чтобы объяснить личный разговор лучника королевской гвардии с правительственным служащим, хотя последний в данный момент и оказался немного не у дел. Хариссон, как и Стюарт, шотландец, и они, как припомнил О'Лайам-Роу, старые друзья. Но тогда какую роль во всем этом играет О'Коннор, за которым отправили Стюарта?

Именно этот последний необъяснимый вопрос в конце концов заставил Филима О'Лайам-Роу, принца Барроу, человека, никогда не терявшего чувства собственного достоинства, везде и всюду, в самых тяжелых ситуациях полагавшегося лишь на силу красноречия, с шумом выехать со двора в сопровождении Пайдара Доули под пристальным взглядом управляющего и, спешившись на улице, оставить лошадей под присмотром своего спутника, а самому перемахнуть через две стены, пробежать по аллее, успокоить насторожившуюся собаку и прокрасться наконец в садик за роскошным домом Брайса Хариссона, выходящим на Стрэнд.

Осмотревшись, он определил расположение кабинета. Окно было открыто, как раз под Ним находилось крыльцо, скрытое навесом. В пурпурных сумерках, предвещавших свежий мартовский ливень, О'Лайам-Роу подкатил бочонок и, порвав чулки и штаны, с локтем, высунувшимся из тесного шелкового рукава, лопнувшего от резких движений, подтянулся, влез на крыльцо и приготовился слушать.

Говорили на гэльском. Стюарт, стоявший ближе к окну, был в нем не слишком тверд, он не раз запинался и вставлял французские или английские слова. Язык Хариссона был безупречен. О'Лайам-Роу слышал, как легко, без усилий он задает вопросы, комментирует, иногда спорит. Вел он себя совершенно не так, как тогда, когда принимал принца: сейчас Хариссон казался спокойным, задушевным и понимающим — в самой его способности справляться с вывертами Робина Стюарта сказывалась действительно очень долгая дружба.

Он произнес на своем певучем гэльском, наполняя душу О'Лайам-Роу тоской по родине:

— Все равно, Робин, почему именно на судне? Темза слишком открытое место, чтобы встречаться с таким человеком, как Уорвик. Понятно, что он отказался выслушать тебя.

Стюарт выругался:

— Разве я не пытался использовать все другие способы? Ни одно сообщение не дошло до него. Я узнал, что он поплывет в Гринвич в тот день. Остальное было несложно.

Голос Хариссона по-прежнему звучал приветливо:

— Ты говорил с ним откровенно?

— Я сказал, что хочу сообщить новости, которые могут принести большую пользу Англии, а так как они секретны, то хотелось бы поговорить наедине.

— И?..

— Он заявил, что не намерен вступать в переговоры с людьми, которые навязывают себя силой. Хорошо еще, что меня не ссадили и не отправили в Ньюгейтскую тюрьму, а если я намерен что-то сообщить, то следует обратиться соответствующим образом письменно. Однако все-таки он заинтересовался.

— Не похоже, что заинтересовался.

В агрессивном тоне Стюарта мелькнула самодовольная нотка:

— Нет, заинтересовался. Я поднял край плаща и показал ему эмблему лучника.

Впервые за время разговора голос Хариссона прозвучал резко:

— Кто еще видел это?

— Никто, Боже упаси, я же не дурак. На судне было полно слуг и чиновников, но ни одного знакомого. Затем они вызвали паром и высадили меня. Но следующее письмо, которое я напишу, клянусь Богом, он прочтет. — В волнении Стюарт заговорил громче. — Пришло время для нового послания, Брайс. Я уверен в этом. Попроси его переговорить с нами. А не согласится — предложим время и место для встречи с его представителем. Он не сможет отказать. А когда он услышит, что мы предлагаем, состояние нам обеспечено. То, что это отродье, Мария, выйдет замуж во Франции, будет представлять постоянную французскую угрозу со стороны шотландской границы. Если же она умрет, Шотландией скорее всего станет управлять Арран, а он благосклонно относится к англичанам, и его можно задешево купить. Уорвик способен даже убедить их передать правление Ленноксу — у того достаточно весомые права. В то время, как… — гремел хриплый, полный энтузиазма голос Стюарта, — в то время, как Мария — прямая угроза английскому трону. Если католики вернутся к власти, французы скорее всего станут подстрекать их, дабы те поддержали ее притязания на корону. Она же внучка сестры Генриха VIII. Принимая во внимание ту кутерьму, которую он учинил из своих браков, ее притязания можно считать почти такими же основательными, как и права Марии, его дочери.

— Или такими же, как у графа и графини Леннокс? — задумчиво произнес Брайс Хариссон. — Я думал, что ты сделаешь свое предложение сначала им.

— Ну… — протянул Стюарт.

Последовала продолжительная пауза, во время которой принцу Барроу показалось, что черепица под ним вот-вот задребезжит от бешеных ударов его сердца. Затем Стюарт буркнул с нарочитой резкостью:

— О чем-то подобном я при них упоминал, кажется. Но, по правде говоря, не нравится мне эта семейка.

— О, тут я вполне с тобой согласен. — Своим по-прежнему ровным голосом Брайс Хариссон произнес бранное выражение в адрес Ленноксов, которое О'Лайам-Роу довелось слышать только в трущобах Дублина, затем продолжил без малейшей запинки: — Итак, согласен: мы напишем Уорвику. Предоставим ему возможность все обдумать и назначить место встречи. Мне кажется, подойдет книжная лавка. На постоялом дворе всегда слишком много ушей… Может, лучше отправиться на встречу мне? Я ведь давно служу при этом дворе: думаю, к моим словам прислушаются. Никто не усомнится в твоем положении, но имя твое, естественно, никому ни о чем не говорит.

— Я как раз собирался это предложить, — признался Робин Стюарт; и в том, как легко он сдался, О'Лайам-Роу ощутил тайное облегчение, прикрытое маской здравого смысла.

Затем они перешли к обсуждению времени и места предполагаемой встречи и, покончив с этим, приступили к прощанию.

О'Лайам-Роу уже собирался слезать, когда внезапно услышал свое имя. Хариссон отвечал на вопрос.

— Они уехали, говорю тебе. Он больше не вернется, я уж постарался на этот счет. Он никак не мог узнать, что ты был здесь. Это чистейшая случайность — мой простофиля-братец прислал его.

Голосом, полным беспокойства, Стюарт произнес:

— Ничего не могу понять. Я оставил его в Ирландии.

— Дорогой Робин, — сухо заметил Хариссон, — он не первый на земле, кто захотел поменять хозяев. Если бы человек, которого ты называешь Тади Бой Баллах, оказался жив и к тому же в Лондоне, то у тебя были бы все основания беспокоиться.

— Ну, его нет, — быстро сказал Стюарт по-английски, и звуки его ставшего резким голоса, как грозные звуки набата, уносимые ветром, ударили по нервам О'Лайам-Роу. — Сколько раз повторять тебе? В вечер перед своим отъездом я достаточно начинил его беленой, чтобы убить наповал. Таких, как он, я ненавижу. Идут по жизни, уверенные в себе, лезут в чужие дела. Почему не оставить других в покое? Никто не просил его вмешиваться. У него была земля, много денег — ему все доставалось легко с того самого дня, как он родился у теплого очага и его приняли в сухое шелковое полотенце. Зачем он стал соваться в мою жизнь?

— Ты уже говорил. Можно подумать, Робин, что он был первым человеком, которого ты убил. Забудь о нем. Ты все провернул блестяще, но дело прошлое. А теперь…

Разговор закончился. О'Лайам-Роу соскользнул с крыши и побежал туда, где ждал Доули. Принц весь похолодел, желудок его сжался при воспоминании о том, как жалкий больной человек катается по полу под потоками ледяной воды, звонко, безудержно хохоча, глядя широко открытыми глазами.

Ему предстоял долгий путь назад, в Хакни, но О'Лайам-Роу не стал туда возвращаться тотчас же. Он предпочел заехать на постоялый двор, находившийся довольно далеко от Стрэнда, и посидеть в одиночестве в пустом в этот утренний час помещении. Дождь бил по промасленной холстине, а он прогрузился в круговорот мыслей, что подступали по мере опустошения кружек, все ближе и ближе к самому уязвимому уголку сердца.

Взгляд его голубых глаз казался бессмысленным от одиночества и выпитого вина. И вдруг неожиданное решение, так долго мучившее своей неясностью, пришло к нему: О'Лайам-Роу вспомнил, почему он вообще вернулся к дому Хариссона.

— Клянусь Бригитой и Дагдой, Клионой и Финварагом, чей дом стоит под Круачмой, Аойбхилом и Красным Аодом и Даной 3) — Кормак О'Коннор, ты заплатишь за это! — воскликнул Филим О'Лайам-Роу. Встав, он разыскал Пайдара Доули и за два часа напряженных сборов сделал все необходимое, чтобы его спутник фирболг смог сесть на корабль и отправиться во францию. Он должен был сообщить шотландской вдовствующей королеве, что Робин Стюарт, лучник, вероятный виновник всех покушений на ее дочь и к тому же убийца Фрэнсиса Кроуфорда, находится сейчас в Лондоне и ищет поддержки у англичан для новых попыток.

Чтобы добыть наличных денег на путешествие, ему пришлось продать лошадей — и свою, и Пайдара Доули. Затем он проводил слугу до почтовой станции, откуда тот отправился в Портсмут, а сам пустился в долгий путь по мокрой дороге обратно. Войдя в Хакни, он наткнулся на леди Леннокс, которая отпустила на его счет какую-то двусмысленную шутку. Он удалился под первым попавшимся предлогом. В его комнатах нашлось бы достаточно денег, чтобы купить новую лошадь, но он был слишком не опытным заговорщиком, чтобы придать своему лицу подобающее выражение в присутствии Ленноксов, о которых только что столь грубо отзывались Робин Стюарт и его друг.

Маргарет Дуглас, графиня Леннокс, статная, блестящая, черноглазая племянница короля Генриха, которая была заговорщицей всю жизнь, посмотрела вслед забрызганному грязью принцу, явившемуся без лошади и без лакея, и вернулась в свой будуар. Она вызвала туда Грэма Дугласа, состоявшего при ней с рождения и готового шпионить и даже убить ради нее, и велела ему следить за каждым передвижением О'Лайам-Роу.

Три недели спустя принц Барроу, оставив скучные придворные торжества Уайтхолла, проехал через красные кирпичные ворота, миновал арену для турниров, обогнул Чаринг-Кросс, въехал на великолепно ухоженную территорию Дарем-Хауса — официальной резиденции Рауля де Шемо, французского посла при дворе короля Эдуарда, и доложил о своем прибытии.

Этот шаг потребовал от принца немало морального мужества, так как надо учитывать, что его чуть было не вышвырнули из Франции, а он потом непристойно быстро сменил французское гостеприимство на английское.

В глубине души он даже надеялся, что посол просто откажется принять его, но обманулся в своих ожиданиях. Господин де Шемо, плотный латинянин с юга Франции, оливково-смуглый, черноволосый, коротконогий, был по природе своей не способен выбирать и принимал всех, даже по ночам. О'Лайам-Роу провели в комнату солидного английского дома, полностью обставленную французской мебелью: кожаный футляр, полный бабочек. И, как беспокойная гусеница, которая никак не может осуществить свое превращение, посол протянул короткую некрасивую руку и, усадив его, заговорил о погоде.

Но О'Лайам-Роу, способный рассуждать о погоде дольше, чем кто-либо другой, в конце концов перебил его.

— Дело, с которым я пришел, довольно странное для ирландца, — сказал он. — Но я не смогу жить в мире с самим собой до тех пор, пока кому-нибудь не расскажу. Во Франции я познакомился с одним человеком, шотландским лучником, по имени Стюарт. Сейчас он в Англии и предлагает, вернувшись назад, разделаться с юной шотландской королевой — это будет не первой его попыткой. Сам граф Уорвик, весьма умный человек, готов принять его предложение.

Принц Барроу, придерживавшийся невысокого мнения о любом чиновнике, был готов к недоверию или к холодной вежливости, указывающей на то, что пора бы ему восвояси. Но Рауль де Шемо всю жизнь провел в посольствах Европы, выполнял различные поручения, занимаясь посредничеством, благодаря чему приобрел чрезвычайную бдительность и не отказывался принимать в расчет информацию, из какого бы неожиданного источника она ни исходила. За плотно закрытой дверью в присутствии секретаря посольства О'Лайам-Роу изумительно кратко описал подслушанную им беседу между Стюартом и Брайсом Хариссоном, рассказал о письме, которое последний предложил направить Уорвику и о состоявшейся накануне встрече в «Красном льве», во дворе собора Святого Павла. Здесь доверенный человек Уорвика выслушал Хариссона, изложившего предложение лучника, и, проявив повышенный интерес, передал Стюарту и Брайсу Хариссону распоряжение Уорвика — прийти к нему для совместного обсуждения дальнейших планов.

Для того чтобы подслушать этот разговор, О'Лайам-Роу пришлось использовать всю свою изобретательность. Удовольствие, которое он испытывал от своей ловкости, все еще смешивалось с ужасной досадой: чистые розовые пальцы ирландца то и дело скользили по подбородку. Нежная, как у младенца, кожа обнажилась и там, и над верхней губой. Если бы даже Брайс Хариссон, бродя по заполненному книгами уголку «Красного льва», встретился с О'Лайам-Роу лицом к лицу, то и тогда едва ли узнал бы его — роскошные шелковые волнистые усы и борода пшеничного цвета исчезли. Этому, да еще длинному одеянию и черной, прикрывающей уши шапочке профессора, удачно позаимствованной у врача из Хакни, был обязан О'Лайам-Роу своим успехом.

Он видел, как Брайс Хариссон встретился с посланцем Уорвика, и слышал все самое важное из их разговора: наблюдал, как они по отдельности удалились, затем ушел сам, но запыхавшийся торговец вернул его, заметив новую книгу, которую принц в рассеянности сунул под мышку.

Французский посол все внимательно выслушал. В конце разговора на неожиданно хорошем английском он поблагодарил О'Лайам-Роу и поздравил его.

— Все это станет известно королю, милорд, а он сможет выразить свою благодарность лучше, чем я. — Де Шемо немного поколебался, потом, обменявшись мимолетным взглядом с секретарем, сказал: — Вы сможете понять, насколько велик наш интерес, сударь, если я скажу вам, что господин Брайс Хариссон уже осчастливил нас своим визитом.

Рыжеватые брови принца взлетели.

— Брайс Хариссон был здесь?

— Да. Он просил у меня помощи: он хочет связаться с шотландской вдовствующей королевой, покинуть английскую службу и поступить на какую-нибудь хорошо оплачиваемую должность в Шотландии или Франции. Из того, о чем он умалчивал, я понял: дни Сомерсета сочтены. В обмен на это, — продолжал де Шемо, наблюдая, как секретарь разбирает бумаги, на которых был записан рассказ О'Лайам-Роу, — он пообещал продать мне какой-то ценный политический секрет.

— Иначе говоря, Хариссон планирует выдать Робина Стюарта Франции? — с отвращением спросил О'Лайам-Роу.

— Исходя из того, что вы сообщили нам, это кажется весьма вероятным. Я сказал ему, что наведу справки, а потом вызову его. Теперь, когда стало известно, что стоит за его предложением, я постараюсь, насколько в моих силах, все упростить: так дело само собой разрешится. Как только Хариссон предоставит убедительные доказательства того, что все покушения совершал Стюарт, мы сможем арестовать лучника. — Он встал. — Вы еще немного пробудете в Англии, сударь?

Хотя бы из вежливости ему следовало ответить честно. О' Лайам-Роу сообщил, что остановился у графа и графини Леннокс и пробудет там до тех пор, пока дело не прояснится. Если понадобятся его свидетельства, господину де Шемо достаточно будет кого-нибудь за ним послать.

В ответ на это господин де Шемо ничего не сказал, но у дверей, прощаясь, положил свою широкую смуглую ладонь на рукав ирландца и заметил:

— Как вам дальше поступать — дело ваше. Но если захотите вернуться во Францию, многие будут сердечно рады. И к какому бы решению вы ни пришли, какую бы политику ни избрали, дружба французского двора вам обеспечена.

— О нет, — улыбнувшись, заметил О'Лайам-Роу. — Я всегда недолюбливал призраков, а Франция ими просто кишит. Я никогда не вернусь туда, Боже упаси, нет… Я, наверное, встретил бы там тень прежнего О'Лайам-Роу.

В тот же день вернулся Пайдар Доули. Преодолев ряд препятствий, он доставил послание своего хозяина шотландской вдовствующей королеве. Она снабдила его вполне достаточной суммой денег, чтобы покрыть расходы на путь в оба конца, и вручила письмо с туманными словами благодарности.

Он также привез новости. Попытка Стюарта убить Тади Боя Баллаха не увенчалась успехом… но последующий несчастный случай довершил начатое. О'Лайам-Роу услышал от Пайдара Доули рассказанную по-гэльски жуткую историю, расцвеченную леденящими кровь подробностями, и о Тур-де-Миним в Амбуазе, и о расследованиях лорда Калтера, и о сгоревшем вместе с Баллахом особняке Мутье.

Этим вечером, за ужином, перемена за переменой накладывая себе яства с тяжелых, золотых, украшенных гербами блюд, Ленноксы обратили внимание на то, что ирландец рассеян и даже не реагирует на колкости. Маргарет, высоко вздернув свои темные брови, не раз ловила взгляд мужа, обращенный к ней через голову принца, чьи шелковистые волосы были подстрижены — факт сам по себе сенсационный! Маргарет Дуглас стала участливо расспрашивать своим холодным голосом, в котором выражались чувства ледяные и чуть кровавые, как только что пойманная рыба. Но успеха она не добилась. Мысли О'Лайам-Роу явно были заняты другим.

Робин Стюарт, не осмеливаясь показываться на глаза ни шотландцам, ни французам, ни лондонцам, скрывался на кирпичных заводах в Ислингтоне, нанося редкие визиты в Стрэнд. Он не знал, что утром, накануне решающей встречи с Уорвиком, его преданный друг Брайс заехал в Дарем-Хаус и, миновав двор, увитый дымкой молодой зелени, десять минут спустя заперся с французским послом и обратился к нему на беглом французском языке.

— Господин де Шемо, надеюсь, у вас есть новости для меня? Я пришел сообщить вам, что завтра смогу предоставить весьма ценную информацию.

На этот раз в комнате находились трое: сам де Шемо, сидевший за своим изящным столом, секретарь и чей-то герольд: все они оживленно беседовали между собой на французском языке. Хариссон, тщательно подбирая слова, тоже заговорил по-французски.

Господин де Шемо внимательно выслушал его и в конце сказал:

— Мы не медлим, сэр, и использовали все, что в наших силах, чтобы помочь вам. Господин, сидящий рядом со мной, — Вервассал, герольд принцессы Марии де Гиз, шотландской королевы-матери. Сообщите о своих пожеланиях ему. Что касается остальных вопросов, которые вы только что упомянули, мы, безусловно, заинтересованы в том, чтобы услышать подробности.

Хариссон не сомневался, что они заинтересованы, но сперва хотел разузнать, как ему заплатят. Он поклонился. Человек, названный Вервассалом, улыбнулся, затем, взяв красивую легкую трость, подошел и сел рядом.

Беседа велась по-французски. Брайс Хариссон изложил свои требования, довольно обыкновенные: земля, деньги, безопасность и убежище в Шотландии. Герольд, рассматривая пункт за пунктом его условия, проявлял поразительную быстроту, точность и беспристрастность; его полномочия вести переговоры казались неограниченными. Хариссон, не новичок в заключении подобных сделок, восхищался его умением до тех пор, пока что-то, таившееся за словами Вервассала, не покоробило его.

Дважды он поймал себя на глупых грамматических ошибках. Хариссона это выбило из колеи, шокировало так, словно он появился на людях полуголым. В действительности всегда одетый с крайней опрятностью, он ощущал себя неряхой рядом с этим элегантным господином, изящным, словно футляр для веера, украшенный тонкой резьбой. Все в нем дышало гармонией: от светлых волос до бледного мерцания дорогих перстней. Взгляда его Хариссон старался избегать.

Он добился твердого обещания хорошей награды от шотландской королевы, а взамен обязался к следующей полуночи доставить наиважнейшую для французского и шотландского дворов информацию. К этому он категорически отказался еще что-либо добавить. Де Шемо пытался нажать на него, но тот, второй, благоразумно промолчал и согласился ждать. К завтрашней полуночи, если все пойдет как задумано, у него будет свидетельство, возможно, даже письменное, которое позволит навсегда избавиться от Стюарта и заполучить жирный кусок — теплое местечко в Перте.

Пока все шло так, как он предполагал. Несмотря на это, Брайс вытащил носовой платок и вытер лоб, прежде чем снова сесть на лошадь и вернуться в Стрэнд.

За его отъездом внимательно наблюдали из высоких окон библиотеки Дарем-Хауса.

— Пусть Алекто, Мегера и Тисифона 4) позаботятся о тебе, пусть тебя нашпигуют кишками мускусной крысы, — весело проговорил по-английски человек по имени Вервассал, подошел к двери и открыл ее. Когда он пользовался тросточкой, хромота становилась едва заметной.

— Входите, Том. Хариссон, propissimus, honestissimus et eruditissimus , ушел.

И Эрскин присоединился к ним: на лице его читалось отвращение, которое чувствовали все; однако возобладал здравый смысл.

— Нет нужды ругать этого человека. Необходимо заплатить ему и использовать его. Мы не сможем без его помощи отыскать Стюарта, и нам не удастся арестовать лучника без его показаний.

Специально мы ничего не знаем об участии Уорвика в заговоре и ради сохранения мира не хотим ничего знать. Пусть Хариссон придет завтра ночью и окончательно выдаст своих сообщников. Важно одно: мы сможем схватить Стюарта и спокойно увезти во Францию с неоспоримым свидетельством Хариссона, достаточным, чтобы осудить негодяя. Ваши обязанности здесь закончились, Фрэнсис.

У господина Шемо возникло чувство, будто его обложили со всех сторон. Дело требовало быстроты. Сразу же после первого прихода Хариссона посол немедленно написал Пантеру, своему шотландскому коллеге в Париже. Он еще не получил ответа, когда в Лондоне, по дороге домой из Франции, появился Эрскин, шотландский советник и чрезвычайный посол, и де Шемо с радостью обратился к нему.

Эрскин быстро и эффективно помог. Послания пересекли канал туда и обратно. Через несколько дней прибыл герольд, господин Кроуфорд, обладающий всеми верительными грамотами от двора шотландской вдовствующей королевы и наделенный чрезвычайными полномочиями вести переговоры.

При других обстоятельствах господин де Шемо принял бы такую превосходную помощь с облегчением, несколько изумившись проявленной компетентности. Но Стюарт — лучник из роты Джона, лорда д'Обиньи, а лорд д'Обиньи и его жена Анна были уже много лет близкими друзьями семьи Шемо.

Итак, откусывая маленькими кусочками печенье и наливая вино себе, своему секретарю и двум энергичным гостям, посол наблюдал за присутствующими, испытывая смешанные чувства по поводу того, что тяжкое бремя сняли с его плеч. Особенно пристально посол наблюдал за господином Кроуфордом, герольдом Вервассалом. Тот говорил:

— Том, не слишком рассчитывайте на хороший результат. Напомню вам: Стюарт — заговорщик никудышный, а Хариссон ленив и глуп. Его нынешний приезд при свете дня заставил бы любого профессионального шпиона содрогнуться.

Но советник не придал этому значения.

— Он служил у Сомерсета. И ему открыт доступ повсюду… О Боже! — воскликнул Эрскин. — Жаль, что нужно возвращаться в Шотландию. Я многое бы отдал, чтобы увидеть лицо Робина Стюарта, когда он узнает, что вы не…

Кроуфорд встал, крепко сжав серебряный набалдашник трости, и прервал собеседника, произнеся неторопливо:

— Наверное, вас будут ждать в Холборне, раз вы должны были выехать на север сегодня?

Вспомнив о своих обязанностях, Том Эрскин поспешил распрощаться с послом. Вервассал, остановившийся в Дарем-Хаусе, вышел с ним во двор. Тут советник повернулся и встретил безучастный взгляд своего собеседника, выступавшего некогда в роли Тади Боя Баллаха и ставшего ныне открыто Фрэнсисом Кроуфордом, герольдом: решение столь простое, что только сам Фрэнсис Кроуфорд мог додуматься до него. Том Эрскин быстро спросил:

— Полагаете, вам удастся заставить Стюарта заговорить?

— Да, — ответил Лаймонд все тем же деловым тоном.

— Потому что, если вам это не удастся здесь, этого необходимо добиться во Франции какими угодно средствами. Тот, кто нанял Робина Стюарта, скорее всего еще там, и вы должны расквитаться с ним. Я это понимаю. Возвращайтесь во Францию после ареста Стюарта, если вам так нужно. Можете ехать открыто под именем Кроуфорда из Лаймонда, герольда вдовствующей королевы. Никто не узнает в вас Баллаха, кроме тех, для кого это не секрет. А если вы не хотите ехать, можете поручить дело брату. Он останется со вдовствующей королевой до самого конца и сделает все возможное… Вас, наверно, порадовал О'Лайам-Роу? — предположил Том Эрскин.

— Что ж, да. Он упился пальмовым вином власти, — сухо ответил Лаймонд. — С этим все в порядке, но с дерева свалился я.

В понедельник, ровно в полночь 19 апреля, французский посол за высокими закрытыми окнами Дарем-Хауса снова ждал Брайса Хариссона и его обещанную информацию. С ним нахолились Лаймонд, старшие чиновники де Шемо и его секретариат.

Ожидание оказалось напрасным. Миновало полчаса новых суток, затем час, но Хариссон не появлялся. В три часа де Шемо рискнул послать одного из младших служащих пешком в Стрэнд. Он вернулся на рассвете. Фрэнсис Кроуфорд и посол остались одни в библиотеке под оплывшими свечами; их глаза воспалились от жара камина, а головы трещали от бесконечных предположений. Посланец принес весь: вечером, в половине двенадцатого, Брайс Хариссон была арестован по приказу Уорвика.

К середине дня они узнали, что Хариссона с двумя слугами поместили под личную охрану сэра Джона Аткинсона, одного из двух шерифов Лондонского Сити, в знак уважения не столько к узнику, сколько к его формальному работодателю Сомерсету. Узнали они и вескую тому причину — три письма, адресованные Хариссоном вдовствующей королеве, и два — ее пэрам были перехвачены.

В них Хариссон выражал благодарность королеве за обещание принять его к себе на службу, просил и впредь не оставлять его вниманием, так как, покидая Англию, где он получил немалые доходы, преданный слуга хотел бы и в дальнейшем иметь средства к жизни, находясь на службе у столь милостивой государыни.

Очередная поступившая новость оказалась многообещающей: компрометирующие письма были перехвачены и доставлены Уорвику одним из людей графа Леннокса.

 

Глава 5

ЛОНДОН: УМЫШЛЕННОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Любое умышленное предательство, явное или скрытое, есть вероломство; разные штрафы взимаются за воровство и за сокрытие краденого; последнее есть тоже грабеж. Не следует убивать пленника, если он не принадлежит тебе.

Брайс Хариссон не был бы более обескуражен, если бы его заманил в ловушку какой-нибудь дикарь, на четвереньках и в козлиной шкуре. Языки, уже бесполезные, лишь засоряли мозг: первые дни своего довольно мягкого заключения в лучшей комнате сэра Джона Аткинсона в Чипсайде он провел в тревоге, неистовство которой можно было сравнить лишь с его жгучей яростью по отношению к Ленноксам.

Мэтью Леннокса он всегда недолюбливал. Сомерсет не доверял графу и не скрывал своего отношения. Маргарет Леннокс не раз становилась ему поперек дороги, и в противостоянии двух группировок Хариссону принадлежала немалая роль.

Но кто бы мог подумать, что Леннокс перехватит эти порочащие письма и выдаст его Уорвику? «И как, — размышлял Брайс Хариссон, расхаживая по блестящему полу квартиры сэра Джона, стараясь не натыкаться на мебель, — как теперь убедить Уорвика, что переписка с шотландцами — всего лишь попытка усыпить их бдительность?» Задолго до утренних колоколов два ливрейных стража, стоящих за дверями приемной сэра Джона, слышали беспокойную возню секретаря.

Когда во второй половине дня дверь распахнулась, впустив сэра Джона Аткинсона и герольда Вервассала, охватившая Хариссона паника достигла предела. Под холодным взглядом шерифа он даже не осмелился открыть рот. Джон Аткинсон был купцом, цеховым мастером: и на ткани, и на людей у него был наметан глаз. Именно то, как Лаймонд был одет, заставило шерифа, хотя он сам и не отдавал себе в этом отчета, после нескольких вскользь брошенных фраз оставить его с пленником наедине.

Сегодня Лаймонд был облачен в табарду 5). При виде сверкающего на золотой ткани сине-красного герба Хариссон во второй раз почувствовал себя скверно: седые волосы, всегда безупречно уложенные, нынче не причесаны, белье несвежее.

Держа шапочку в руке, герольд заверял шерифа, что тот может использовать любые средства, чтобы вывести на чистую воду этого человека, который предпринял ни с кем не согласованную, неудачную попытку поменять подданство. Когда шериф ушел, Вервассал натянул бархатную красную шапку, отороченную горностаем, тросточкой закрыл дверь и обратился к Хариссону с той деловитостью, которую тот хорошо помнил.

— Так как ни один из нас не претендует на роль хозяина, мы оба можем сесть. Избавьте меня от вашей ярости. Я разрушил ваши планы защиты, зато спас вашу шкуру. Милорд Уорвик абсолютно уверен, что вы пообещали выдать его французскому послу, а послу тоже известно, что секрет, который вы обещали продать ему, касается Робина Стюарта. Перехваченные письма — всего лишь предлог. Уорвик хочет убрать вас с дороги, но не раньше, чем разузнает, много ли известно де Шемо.

Вервассал помедлил. Он говорил по-английски с таким же совершенством, как и по-французски. Хариссон понял, хотя мысль его и металась среди новых неодолимых препятствий, что этот человек, имени которого он не знал, должно быть, не француз, а шотландец. Он сел.

— Так лучше, — сказал Фрэнсис Кроуфорд и, выбрав высокий стул, тоже спокойно уселся; звенья его широкой цепи зазвенели. Сквозь путаницу сознания Брайса Хариссона пробивалась одна мысль.

— Леннокс! — вскрикнул он резко. — Это Леннокс рассказал обо всем Уорвику? — Вервассал кивнул. — Но как, черт побери, ему удалось узнать?

— Это долгая история, — спокойно сказал герольд. — Принц Барроу, похоже, понимает по-гэльски, а граф Леннокс с такой подозрительностью относится к своему гостю, что установил за ним слежку. О'Лайам-Роу был в «Красном льве».

Он подождал, пока Хариссон кончит ругаться, и продолжил:

— Ладно, хватит. Факт остается фактом — Уорвик полагает, будто ему достаточно избавиться от вас, и можно возобновить интригу: он ведь уверен, что ни французский посланник, ни кто-либо еще не знает секрета, который вы собирались открыть. Основания для смертного приговора или пожизненного заключения не трудно будет найти, как мне кажется. По правде говоря, он уже нашел.

Хариссон не ожидал столь стремительного развития событий. Он весь похолодел, и в лице и в фигуре его выразился неприкрытый страх.

— Но вы же сказали, что де Шемо знает.

— Неофициально.

— Уорвик станет отрицать свою причастность. Он солжет.

— Конечно.

— Но тогда как он сможет расправиться со мной? — воскликнул Брайс Хариссон, что-то начавший уже понимать под ясным взглядом посланца судьбы. — Ложное обвинение против меня только засвидетельствует его вину. Ему следует умолять, чтобы я защитил его!

— Именно поэтому вы здесь, а не в Ньюгейте, — мягко заметил Лаймонд. — Он выжидает и пытается выяснить, много ли знает де Шемо. А вы должны объявить во всеуслышание через меня, что французский посол знает все и Уорвик тоже. Я позову Аткинсона, а вы расскажете нам обоим все о Робине Стюарте. Утром вас выпустят на свободу.

Хариссон на миг представил себе, как он публично признается шерифу Лондонского Сити о том, что пытался продать Франции детально разработанный заговор англичан, имеющий целью отравить будущую французскую королеву, и еще раз попытался обмануть судьбу.

— Выпустят — чтобы я получил нож в спину от Робина Стюарта. Как вы думаете, долго ли мне останется жить, когда он узнает, что это я продал его Франции? Если бы все шло как задумано, де Шемо сразу посадил бы его под замок.

— Посол и теперь может посадить его под замок, если вы скажете мне, где он, — сказал Вервассал.

Наступило молчание. Хариссон внезапно почувствовал себя совершенно изнуренным, будто после жестокой драки, — руки его, зажатые между икр, напряглись: он готов был вскочить, грохнуть кулаком по столу, неистовствовать, рвать на себе волосы перед лицом все новых и новых зол.

— Вызволите меня отсюда, и я все расскажу, — пообещал Брайс Хариссон.

Вервассал заявил совершенно невозмутимо:

— Ничего не могу сделать для вас: это бросит тень на мою госпожу, раскроет ее причастность. Только Уорвик может вас освободить — и только в том случае, если вы публично признаетесь.

Это было уже слишком.

— Если он арестовал меня потому, что подозревал, будто я собрался идти к де Шемо, — саркастически изрек Брайс Хариссон, — черта с два он освободит меня, когда узнает причину… Я как-нибудь сам выпутаюсь из этого дела.

— Вы так полагаете? — язвительно спросил Вервассал. — Значит, вы не слишком сообразительны. Я показал вам единственный путь. Уорвик, похоже, не пошевелится, пока не прояснится позиция де Шемо. В вашем распоряжении — день, возможно, два. Когда вы обдумаете мои слова, пошлите за мной. Тем временем могу предложить следующее. Вызволить вас отсюда я не в состоянии, но мы с послом с этой минуты употребим все силы, чтобы замять историю с письмами, и попытаемся помешать Уорвику выдвинуть более серьезное обвинение. Взамен мы должны располагать сведениями, которые позволили бы предотвратить дальнейшее развитие заговора. Скажите мне, где скрывается Робин Стюарт.

В уютной комнате, украшенной резьбой, увешанной шпалерами, обитой кожей, стало темнеть. В мерцающем, словно драгоценности, пламени очага золотая ткань табарды ровно блестела, и шотландские леопарды на шелковых пастбищах восставали из теней, поднимаясь на задние лапы.

— Нет, — заявил Хариссон.

— Вы хотите, чтобы Стюарт и лорд Уорвик продолжали осуществлять замысел, сулящий им немалую выгоду? — донесся из тьмы легкий ироничный голос.

Слово, которое Хариссон употребил по отношению к Робину Стюарту, невольно сорвалось с его губ, и не на гэльском языке. Именно тогда не только логика покинула его, но и от внешнего лоска, хороших манер, успешно прикрывавших неприглядную суть, тоже не осталось следа.

— Черт бы побрал Робина Стюарта, — с яростью бросил бывший друг лучника, и его звучный голос сорвался на истерический визг. — Я хочу выбраться отсюда живым — это все, чего я желаю! — И в ответ на ироничные рассудительные речи собеседника он только снова и снова твердил все громче и упрямее: — Нет! Нет! Нет! Нет!

Вервассал больше не стал ждать. Он встал, видный неясно в сумерках, наклонился, зажег свечку от огня и бережно отнес ее к канделябру у двери. Ветвь серебряных подсвечников ожила, свет заискрился на табарде, золотистых волосах, локонами ниспадавших из-под красной бархатной шапочки. Лицо оставалось в тени.

— Я вернусь через два дня, — заявил герольд. — Сообщите де Шемо, если захотите увидеть меня раньше.

Руки Хариссона, как птичьи лапы, вцепились в стул, его голова и неприкрытые волосами длинные уши отбрасывали нелепую тень на стену.

— Не захочу, — заявил он. — Кем бы вы ни были, хоть дьяволом, — я не захочу.

В золотом свете лицо его собеседника сияло, словно сделанное из алебастра.

— Боже мой, да вы словно не от мира сего. Неужели до сих пор не догадались? — мягко спросил герольд. — Посол знает — и это не секрет, уверяю вас. Мое имя — Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда. Мой брат — лорд Калтер. Я, конечно, не имею постоянной должности при дворе, но за неимением лучшего являюсь герольдом ее высочества принцессы Марии, вдовствующей королевы шотландской.

Маленькие костлявые руки Хариссона разжались, отчаянный взгляд круглых глаз сделался напряженным:

— Вы тот человек… — Хариссон оборвал фразу, затем громко, пронзительно расхохотался. — Бы Лаймонд? Боже мой, он и тут попал впросак! Вы тот человек, которого Робин Стюарт, как он полагает, убил!

— Да, надо признаться, не самый его сногсшибательный успех. Теперь вы понимаете, почему мне хочется встретиться с ним. К тому же, как вам, возможно, известно, граф Леннокс — мой старый, любимый враг, и он, наверное, уже знает, где я. Это значит, что он сделает все возможное, чтобы убедить Уорвика поберечь Робина Стюарта и сорвать наши с послом планы. Обдумайте все, что я сказал, дорогой Хариссон. Ваш выбор — Франция или Уорвик, Леннокс и смерть.

Еще минуту Вервассал постоял в дверях, чуть склонив голову, со строгим выражением лица, как будто сам он осуждал вульгарную драматичность собственной речи. Затем, нетерпеливо и с неудовольствием пожав плечами, открыл дверь и вышел. Стражники закрыли ее, и Хариссон, согнувшись, с трудом удержался, чтобы не уронить голову на руки: не годилось все же окончательно портить прическу.

Доклад Лаймонда показался де Шемо до крайности лишенным содержания. В сущности, герольд только и сказал:

— Мне очень жаль. Мы потеряли его. Думаю, это я плохо повел дело. Рассчитывал, что у него, как у брата, есть металл в сердцевине, а он развалился, словно гнилой плод. Он сделает то, что Уорвик прикажет.

По возвращении Лаймонд сбросил яркую табарду. Теперь, когда он направился к стулу, де Шемо обратил внимание на то, что шотландец сильно хромает. Посол заметил:

— Было бы хорошо иметь признание Хариссона, но и без него можно обойтись. Следует только намекнуть Уорвику, что нам известно о заговоре. Правда, прямых улик у нас нет, только косвенные, но и намек отпугнет его. Я в этом уверен.

— О Бог мой, и я тоже, — отозвался Кроуфорд, впервые на глазах де Шемо проявляя нетерпение. — Даже Хариссон понял бы это, если бы хоть на пару минут смог вернуть себе самообладание. Этот мерзкий маленький навозный червь может признаться или промолчать, как ему будет угодно. Просто я хочу заполучить Робина Стюарта прежде, чем кто-то другой его схватит, вот и все.

Брайс Хариссон не послал за Вервассалом. Но когда два дня спустя Лаймонд пришел, как и обещал, за ответом, Хариссон приветливо поздоровался с ним и принялся болтать без умолку, рассылая пригоршнями испанские и немецкие выражения. Он сообщил, что, поразмыслив, решил признаться.

И чтобы доказать это герольду, шерифу и всем, кто готов был слушать, он подробно рассказал историю своего сговора со Стюартом, своего сближения с Уорвиком, упомянул и о своей попытке продать Стюарта Франции. Он говорило обо всем твердо, смело, будто наслаждаясь собственной неприглядной речью. Это поставило шерифа в тупик. Тот никак не мог понять, как можно с таким пылом объявлять себя предателем. Действительно, во всем этом была какая-то нарочитость, подтвердившая подозрения Лаймонда. Наедине с кающимся он пробыл только пять минут. У него не было необходимости говорить: Хариссон сам выложил все.

— Боюсь, вы сочтете меня глупцом, — заметил Хариссон. — Смысл ваших слов дошел до меня сразу после вашего ухода. — Он неожиданно разразился своим пронзительным смехом. — Кажется, бедный шериф совершенно поражен услышанным. Это уже достигло до Уорвика, и теперь, конечно, они узнают, что я сообщил и вам. Все будет очень просто. А теперь я должен рассказать вам о Стюарте?

— Да.

Левая рука Лаймонда, которой он, всегда опирался на трость, затекла, он сделал шаг назад и прислонился к стене.

— Стюарт на кирпичных заводах в Ислингтоне. Вы должны прийти в определенное место и свистнуть, тогда мальчишка приведет его. — Хариссон живо обрисовал это место, Лаймонду ничего не оставалось делать, кроме как записать услышанное и уйти.

Лаймонд один отправился в Ислингтон, верхом, хотя это было для него еще не просто. Он свистел, но никакой мальчишка не появился, он искал, но Робин Стюарт исчез.

Голые поля, печи для обжига извести, грязь и булыжники Ислингтона в последнее время подходили Робину Стюарту: так древний унылый пейзаж некогда составлял среду обитания для ископаемых животных. Из-за вероломства Тади Боя отброшенный назад к своей службе у язвительного лорда д'Обиньи, Стюарт согласился исполнить ненавистное поручение и поехать в Ирландию, а его милость без слов дал лучнику понять, что по возвращении его станут терпеть поблизости от хозяина.

На борту корабля это соглашение потеряло большую часть своей привлекательности. Всю дорогу до Ирландии Стюарт вынужден был сносить вкрадчивую самонадеянность Джорджа Пэриса. С лордом д'Обиньи ему не выбиться в люди. Ему не выбиться в люди ни с кем из тех господ, кому он служил, кому завидовал, кого так резко осуждал. То, чем он обладает, нужно выставить на продажу в Англии.

Стремительность принятого решения сама по себе принесла свободу. Этого решения он держался, преодолевая все трудности пути до Лондона: двухколесный экипаж, рыбацкое судно до Шотландии, лошадь, купленная на деньги, предоставленные французским королевством на расходы, связанные с путешествием Кормака О'Коннора.

По приезде в Лондон он разыскал Хариссона и больше не был одинок. Он наслаждался, замышляя заговоры. Это всегда доставляло ему удовольствие, начиная с самых ранних попыток во Франции, совершенно независимо от воздаяния, которое он надеялся получить. Когда по прибытии в Дьеп Дестэ сообщил ему, что О'Лайам-Роу представляет для них опасность и его следует убрать, он принял спешное решение, столь же впечатляющее, как и вознесение Тади Боя на мачту, и они с Дестэ устроили пожар на постоялом дворе.

Затея провалилась. Кто-то другой навлек на О'Лайам-Роу беду на площадке для игры в мяч во время встречи с королем. Стюарт не принимал участия и в истории со слонами. Между тем охота на зайчика королевы чрезвычайно развеселила его. Стюарт так и видел перед собой лицо О'Лайам-Роу в тот момент, когда приехала девка О'Дуайер, и ему пришлось подарить ей собаку. А затем доставили гепарда. Это было нетрудно организовать: достаточно оказалось заранее вежливо намекнуть старой возлюбленной. Так что ему предоставилась очень хорошая возможность избавиться сразу от обоих: и от О'Лайам-Роу, и от маленькой Марии в один и тот же день. Единственная забота — не дать собакам учуять зайчика, которого он вез. Откуда ему было знать, что собака О'Лайам-Роу набросится на гепарда?

После этого Стюарт решил, что лучше действовать самостоятельно. У него появился мышьяк, украденный в Сен-Жермене, — он рассказал об этом Хариссону, упомянув также, что доступ в переднюю Марии, где хранилась айвовая пастила, время от времени бывал открыт. Не будет вреда, если Хариссон или Уорвик узнают о его больших возможностях и редкой изобретательности. Он предусмотрительно не сказал ничего о том, что уже подсыпал яд, но перед самым отъездом обнаружил исчезновение всех отравленных сладостей. Он только теперь, бросая в прошлое полный бешенства взгляд, начинал понимать ту роль, которую сыграл Лаймонд.

Стюарт едва мог заставить себя произнести имя Тади Боя Баллаха. И с запоздалой предусмотрительностью не признался ни перед кем в том, что всеми его поступками управляли. Ему хотелось, чтобы Хариссон восхищался его сноровкой. И он чувствовал, по мере того как остатки здравого смысла пробивались сквозь дымящиеся руины пылких порывов, что Брайс, заботливый друг, станет с меньшей охотой помогать ему обрести нового покровителя, если поймет, что во Франции остался покинутый хозяин.

Все это он решил оставить в прошлом. Конечно, будет трудно объяснить, почему он бросил О'Коннора в Ирландии. Но он сможет вернуться анонимно, действовать и подкупать тайно. Это совсем несложно. Деньги он получит от Уорвика; ему известны слабые звенья: ленивые стражи, падкие на ласку судомойки. А когда дело будет сделано, он сможет покинуть Францию навсегда и обрести наконец-то благосостояние, безопасность и престиж при изысканном английском дворе под крылышком Уорвика.

Никто не заподозрил его. Заподозрить мог бы Лаймонд — как ни крути, а следует признать изощренный ум этого человека. Но Лаймонд отравлен, он умер. Прибытие О'Лайам-Роу, благополучно оставленного в Ирландии, потрясло его, больно ударило по и без того непрочной самоуверенности. Но этот приезд не предвещал дурного — обычный нелепый поступок глупого человека.

Отбросив эти мысли, Стюарт улыбнулся. Кто-нибудь, возможно, осуществит покушение на маленькую королеву до него. И самое забавное, что Уорвик, безусловно, припишет все заслуги ему. Тут его никто не опередит, в этом лучник не сомневался.

В те недели, что он провел в одиночестве или во время редких тайных визитов к Хариссону, образ Марии, живой девочки, которую он собирался убить, никогда не вставал перед ним. Его ранимые, незрелые чувства, с самого детства грубо попираемые, стали похожи на клетку, заставленную зеркалами, в которых днем и ночью отражался его собственный неприглядный облик. А люди, которые общались с ним сквозь решетку, подталкивая и поощряя его, служили ему как бы духовной пищей.

Многое из этого Хариссон, возможно, понял по-своему. Когда-то давно в Шотландии он воспринимал колкие нападки Стюарта без раздражения и ответных выпадов: он в своем роде был столь же ограничен, как и лучник Стюарт, и стрелы последнего просто не попадали в цель. И еще из тщеславия Хариссон время от времени с наслаждением использовал свои чары. Возвратиться к Хариссону значило для Стюарта взойти на родное, поросшее мхом плоскогорье после утомительного перехода через предательские гнилые топи.

Закончив переговоры с Уорвиком, Хариссон должен был послать за лучником. Вызов пришел, но встречу назначили не в доме Хариссона, а в Чипсайде.

Полный твердой решимости, обуреваемый жаждой действий, Стюарт надвинул берет на длинное, костлявое лицо и отправился в путь.

Сразу же за высоким крестом Чипсайда рядом с роскошными фронтонами ювелирных рядов, на яркой резьбе, расписных балконах, позолоченных статуях которых весело играло солнце, находился дом, указанный Хариссоном. В Чипсайде яблоку было негде упасть. Сверкающие водостоки, шпили церквей, постоялые дворы, хлопотливые зазывалы, суетливая толчея мужчин и женщин, веселых, шумных, нарядно одетых, — все это радовало глаз Стюарта, как хорошая примета, обещающая беззаботную, праздную жизнь в будущем. У ворот он спешился, подбежал мальчик и взял лошадь, а его тотчас же провели в залитую солнцем выходящую в сад гостиную, где ждал Брайс Хариссон.

Волнение, ожидание или удовольствие никогда не отражались на этом умном зрелом лице. Он был одет обыкновенно, чрезвычайно тщательно: холст обшит тесьмой, из-под него видны манжеты — узкие полоски кружев над маленькими руками. Голову покрывала темная круглая шляпа, волосы тщательно причесаны, впалые щеки и тонкий нос слегка блестят.

Он олицетворял собой успех, дружеское участие, приятное волнение и отдохновение от кирпичных заводов Ислингтона. Стюарт усмехнулся, его кадык беспорядочно задвигался — и тут он увидел, что Брайс не один. Рядом с ним в черно-алом одеянии, с золотой цепью, атрибутом должности, стоял шериф Лондонского Сити с приставом и секретарем.

«Боже, — подумал лучник и помедлил, пытаясь скрыть свою радость. — Боже, Уорвик с нами. Он прислал шерифа заняться этим делом. Затем появятся мэр, олдермен 6) и главный судья города. Но, естественно, он не станет рисковать, открыто вовлекая муниципалитет. Шериф, конечно, всего лишь посредник. А какой хороший дом», — думал Робин Стюарт, кидая оценивающий взгляд. У двери стояли еще двое.

— Вот этот человек, — сказал Брайс тихим ровным голосом, не отвечая на его улыбку. Стюарт оглянулся, но больше никто не вошел в комнату. В следующее мгновение шериф, мужчина плотного телосложения, развернул бумагу и, слегка оттопырив нижнюю губу, прочитал:

— «Робин Стюарт, бывший лучник шотландской королевской гвардии во Франции, ныне проживающий в Лондоне по неустановленному адресу, ставится в известность, что мне, Джону Аткинсону, шерифу Лондонского Сити, приказано схватить и заключить его под стражу по обвинению о покушении на жизнь священной особы, ее высочества принцессы Марии, милостью Божьей королевы дружественной нам шотландской державы, ныне под кровом его христианнейшего величества и нашего дорогого союзника Генриха II Французского. И до поступления распоряжения из Франции или Шотландии относительно того, как распорядиться тобою, я имею полномочия с сегодняшнего дня и далее заключить тебя под стражу и поместить в королевский лондонский ауэр». Взять его.

За спиной мгновенно появились солдаты, Робин Стюарт не обратил на них внимания. Длинное лицо его пожелтело, кровь от него отхлынула, сделав рельефной каждую пору. Он смотрел на шерифа невидящим взглядом. Затем он вытянул свою длинную шею и, весь взъерошенный, обернулся к Брайсу.

Рядом с Брайсом солдат не было, и он не произнес ни слова ни на одном из своих языков.

— Благодарение Богу, — сказал сэр Джон Аткинсон, свертывая пергамент и передавая его секретарю, — что предупреждение о злостном заговоре поступило от мастера Хариссона эмиссару французского посла, так что злодеяние вовремя предотвратили. У меня нет сомнений в том, какая судьба тебя ожидает. У французского короля короткий разговор с теми, кто покушается на умышленное убийство и государственную измену.

Стюарт услышал только первую половину сказанного и, когда смысл слов дошел до него, не мог вообще ни о чем больше думать. Искаженная картина, смутно проскользнув из ниоткуда в его опустевшее сознание, представила ему Тоша, дружелюбно болтающего среди деревянной стружки, и дощечку грушевого дерева с гербом Калтеров.

Затем вместо астматического лица Тоша появилось лицо Брайса, безжизненное и побелевшее, и голос последнего, прозвучавший пронзительней, чем обычно, произнес:

— Это все. Это все, не так ли? Думаю, теперь его можно увести. Ему лучше уйти до того, как вернется Кроуфорд.

Стюарт пропустил эти слова мимо ушей; только сейчас понимание хлынуло в его разум, причиняя боль, как поток крови, наполняющий онемевшие конечности, и он промычал придушенным голосом:

— Ты все выдал!

Хариссон быстро посмотрел на шерифа и снова отвернулся, не проронив ни слова.

Голос Стюарта прозвучал громче:

— Ты ходил к послу! Ты разболтал им, что мы делаем! Ты послал за мной сейчас! Ты притворялся, что ходишь к Уорвику и помогаешь мне, и все это время… — Непостижимая правда, ужасная уверенность обрушились на Стюарта, когда он яростно принялся ворошить в уме недавние дела Хариссона. — А, Господь пошлет тебя в ад, мерзкий болтливый недоросток! Ты в союзе с О'Лайам-Роу!

— Я настаиваю, чтобы его увели поскорей, — сердито сказал Брайс Хариссон. Он глядел на Стюарта не мигая: на его смуглом высоком лбу проступили вены, руки были сцеплены за спиной. — Успеха бы ты не добился все равно, говорю тебе. Ты с тем же успехом мог вступить в заговор со слоном. Ты ни разу в жизни не сделал ничего как следует. Боже мой, ты даже не убил того парня, о котором говорил. Не О'Лайам-Роу убедил меня чистосердечно покаяться, Стюарт. Только один человек мог сделать это: он попытался заставить меня рассказать обо всем французскому послу и уговорил выдать тебя. Не О'Лайам-Роу, ты, дурак, глупый, длинный, безмозглый дурак. Но твой дружок Кроуфорд из Лаймонда.

Наступило тягостное молчание. Когда ты меньше всего ожидаешь, на тебя обрушивается истинный сокрушительный удар.

— Он умер, — пробормотал Стюарт безжизненным голосом.

— Он был здесь, в этой самой комнате несколько часов назад. И смеялся, — злорадно бросил Брайс Хариссон. — Вот они, твои подлые заговоры, твоя смертельная белладонна. Над ними, наверное, сейчас хохочут в долине Луары, надрывая животы. Государственная измена! Ты, гнусная вонючая тварь. — Хариссон не мог остановиться, истерика охватила его, перенося обратно в детство, воскрешая давнее боязливое соперничество. — Тебе не сбить даже головки лютика.

Онемевшие нервы ожили. Кровь закипела в жилах, голова и сердце переполнились неистовой жаждой хоть раз в жизни добиться цели. По обеим его сторонам по-прежнему неподвижно стояли солдаты, но его не держали и беспечно оставили ему шпагу. Лучник не успел ни о чем подумать. Хариссон еще не кончил говорить, как Стюарт вытащил клинок и шагнул к нему.

Хариссон отшатнулся, голос его дрогнул. Стюарт сделал еще шаг. Хариссон, издав сухой, харкающий, продолжительный крик, оказался прижатым к окну: отступать больше было некуда. С улицы доносились голоса подмастерьев, похожие на крики чаек. Шериф громко приказал:

— Держите его!

Секретарь и пристав нерешительно затоптались на месте, а стража ринулась вперед.

Но они опоздали. Пристально вглядываясь в пожелтевшее лицо, встрепанные седые волосы, сбившиеся, обшитые тесьмой наплечники, Робин Стюарт произнес:

— Пришло время набраться опыта, а? Отправляйся в ад, там тебе место!

Глаза Стюарта остекленели, дыхание вырвалось с шумом, как у человека, принявшего наркотик. И, подняв обеими руками длинную шпагу, он вонзил клинок в дрожащее тело, как мясник на бойне вонзает свой топор.

В тот же четверг вечером Лаймонд вернулся из своей безуспешной поездки в Ислингтон, переоделся и, вооружившись поддержкой де Шемо и всесильной эмблемой своей должности, направился прямо к Уорвику, чтобы официально выразить свое беспокойство по поводу раскрывшегося заговора, в котором замешан шотландец по имени Брайс Хариссон, находящийся у лорда в заключении. Он намеревался просить, чтобы Хариссону позволили посетить де Шемо для допроса, а также рассчитывал на содействие англичан в поиске и поимке сообщника Хариссона — шотландца Стюарта.

Таково было рутинное начало игры, которая поведется сейчас с обеих сторон: каждый ход будет совершаться на глазах у всех и конечный результат предопределен. У французского посла не было никаких сомнений, что Вервассал справится наилучшим образом.

Обладая нужной сноровкой, он гораздо глубже, чем де Шемо, оценивал ситуацию со всеми ее подводными течениями. Когда де Шемо неосмотрительно заговорил о Стюарте со своей женой, а та воскликнула: «Убийца! Ах, не может быть: лучник из роты Джона и Анны! Как он будет переживать!» — посол почувствовал, что это привлекло внимание Лаймонда. Он знал, что Кроуфорд, выздоравливающий после какого-то ранения, вынужден был поступить на службу к вдовствующей королеве за отсутствием иного полномочного посланника — вещь довольно обычная для младшего сына знатной семьи. Он мало знал о его прошлом, хотя давно был знаком с Томом Эрскином. Разумеется, ему хотелось бы знать больше. Он догадывался, что Жанна, его жена, несколько побаивается странного, гибкого, как кошка, молодого человека с тросточкой.

Они уже начали ужинать, когда вернулся Лаймонд. Этим вечером стол был накрыт в личных апартаментах посла, слуги бесшумно передвигались, разнося баранину и перепелов, их форменные шапочки были аккуратно сложены на буфете. На гобеленовой скатерти серебро Жанны сверкало в лучах позднего апрельского солнца.

Это она расслышала шаги у двери, и инстинкт хорошей хозяйки заставил ее встать и пригласить гостя. Он обернулся, когда жена посла окликнула его:

— Господин Кроуфорд, мы оставили вам ужин!

Он вошел, вежливо занял свое место за столом и непринужденно повел разговор, но ел с отсутствующим видом: приготовленные хозяйкой блюда не произвели впечатления, он явно торопился закончить ужин и взвалить на Рауля еще какие-то дела.

Практически он начал прежде, чем все вышли из-за стола, едва Жанна успела закончить свой любимый рассказ о том, как ребенок напал на кошку. Он улыбнулся и сказал что-то настолько забавное, что ей захотелось запомнить его слова и сообщить матери в очередном письме. Но уже в следующий момент он повернулся к ее мужу и, не извинившись, начал передавать свой разговор с лордом-церемониймейстером его величества.

Конечно, она не могла вникнуть во все детали. Она просто смотрела, как герольд вертит в руках серебряный кубок, наполненный их лучшим вином, которое он так и не пригубил, и говорит:

— Точно такая история, какую и могли сочинить Уорвик и его друзья. Лорд утверждает, будто три недели назад Стюарт явился к нему с каким-то предложением, но его милость до сегодняшнего дня не знал, в чем оно заключается. Он потрясен, возмущен и сделает все, что в его силах, чтобы помочь нам.

Рауль, казалось, не был слишком раздражен тем, что его отвлекли от любимого блюда, во всяком случае его голос звучал не так брюзгливо, как это обычно бывало в конце тяжелого рабочего дня.

— А Стюарт и Хариссон?

— Хариссон, конечно, арестован по другим причинам, совершенно не связанным с этим делом. Письма к вдовствующей королеве. Так они утверждают и этого обязаны придерживаться.

Герольд помедлил. Нетронутое вино плескалось у самого края кубка, который он сжимал в своих тонких пальцах. Жанна вся напряглась. Гобеленовая скатерть стоила очень дорого.

Вервассал продолжил:

— Просить их помочь найти Робина Стюарта не возникло необходимости. Моя беседа с Хариссоном привела к определенному результату, хотя и не совсем такому, как я ожидал. В своих запоздалых попытках примириться с Уорвиком Хариссон продал лучника ему, а не нам. Иными словами — Хариссон признался шерифу, что Стюарт пришел к нему и попросил стать посредником в переговорах по поводу плана отравить Марию Шотландскую и что он, Хариссон, выдал заговор французскому послу. Шериф все передал Уорвику, уже знавшему о Стюарте и о заговоре, но не подозревавшему, что и вы об этом осведомлены. Теперь английский Совет ради сохранения отношений с Францией вынужден, конечно, оборвать все нити, связывающие их этим планом. Купившись на Бог знает какие обещания, Хариссон, по указанию шерифа, послал за Стюартом, которого схватили сегодня пополудни и препроводили в Эли-Плейс с целью получить полное признание. Бедный дурачок, по-видимому, все еще надеясь заручиться поддержкой Уорвика, с гордостью снова расписал свою высокую квалификацию наемного убийцы — и тут, если верить Уорвику, сам он впервые услышал о заговоре…

Могу представить ощущения Стюарта, — продолжил Лаймонд, — когда лорд вместо того, чтобы встретить его с распростертыми объятиями, поднял крик, сзывая дворцовую стражу. Стюарт сейчас в Тауэре, Уорвик прикажет записать его признание и пошлет нам. А затем передаст Стюарта или вам, или прямо французскому двору, чтобы он понес там наказание. Уорвик сам это с вами обсудит.

— Решать будет король. Я напишу ему сегодня вечером. А Хариссон? — поинтересовался Рауль.

— Хариссон? — переспросил Кроуфорд и, нарушая все приличия, неторопливо встал, чуть накренившись и мгновенно выпрямившись: так он делал всегда, стремясь скрыть, что с ногой у него не все в порядке.

— Их со Стюартом свели на очной ставке в доме шерифа, и Стюарт убил его. Никто из присутствовавших не был столь благороден, чтобы броситься на клинок. Так что улик против Уорвика нет, и нет свидетельских показаний против Стюарта, кроме как самого Уорвика и О'Лайам-Роу. Вы непременно должны получить от Совета признание Стюарта. Иначе вам едва ли удастся что-нибудь предпринять против него.

Добавляя еще одну неучтивость к уже совершенной, ее муж тоже встал:

— Я сам возьму Стюарта под стражу. Тогда он признается.

Последовала короткая пауза. Затем Кроуфорд спокойно возразил:

— Думаю, нет. Напротив, мой вам совет — настоять на том, чтобы Уорвик держал Стюарта в заключении и нес полную ответственность за отправку его во Францию. Англия всеми силами стремится избежать инцидента. Это очевидно. Наиболее надежный способ доставить Стюарта во Францию живым — предоставить Уорвику сделать это. Он не допустит его смерти.

Казалось, повеяло чем-то зловещим. Двое мужчин стояли лицом к лицу и молча глядели в глаза друг другу; затем Рауль произнес:

— Ничего бы с ним и здесь не произошло. — И, внезапно схватив Кроуфорда за руку, громко добавил: — Идите! Идите, идите. Я же вижу, что вы хотите уйти. Не смею вас задерживать.

Пораженная Жанна встала и посмотрела сперва на герольда, затем на мужа. Лаймонд, не двинувшись с места, продолжил как ни в чем не бывало:

— Если бы что-то произошло, не в ваших силах было бы это предотвратить. Вы же понимаете, почему нам так необходимо признание Стюарта, — это оружие, которое мы сможем использовать впоследствии. У него есть неизвестный покровитель, который все еще живет во Франции. Важно заставить Уорвика отослать Стюарта в Кале, а также необходимо любой ценой добыть его письменное признание. Его нам с готовностью обещали, но вряд ли захотят дать. От Кале до Луары Стюарта доставит французский конвой. Я сам займусь им там.

По выражению его лица Жанна со злорадным удовольствием догадалась, что такая перспектива не слишком его привлекает. Рауль распахнул дверь:

— Я вас понял, поговорим об этом снова завтра утром. Дело, как вы понимаете, не столь уж и спешное.

Лаймонд, опершись на трость, уже повернулся к двери.

— Je vous remercie . — Только это шотландец и сказал, но она увидела, что Рауль улыбается с огромным облегчением; наконец герольд, вспомнив о своем долге, повернулся к ней и извинился, после этого направился, как она увидела через полуоткрытую дверь, прямо в свою комнату.

И все сходило с рук этому джентльмену — он мог ворваться посредине ужина, завалить Рауля работой, а сам отправиться спать. Чем скорее он оставит Дарем-Хаус, там лучше будет ей, подумала Жанна де Шемо, а затем рассерженно произнесла это вслух.

Лаймонд покинул Дарем-Хаус на следующий день, но только для того, чтобы посетить графа и графиню Леннокс, из-под крова которых он решил увезти Филима О'Лайам-Роу.

 

Глава 6

ЛОНДОН: КРАПИВА ЖАЛИТСЯ

Старость сама по себе не заслуга: не по старости земли клана, не от старости жжется крапива.

Старику даровано право на почтение, исходя из его хорошей репутации и доброго имени.

Как ребенок играет с белкой, так Маргарет Леннокс играла с О'Лайам-Роу в те три недели, что последовали за его первым решающим визитом в дом Брайса Хариссона, героическим вторжением в лавку книготорговца и посещением де Шемо, на котором и кончалось его участие в этом деле.

Маргарет играла с ним осторожно, мягко, умело, и он понимал, что с ним играют. Ленивый до мозга костей, он в то же время был проницателен. Несколько недель назад О'Лайам-Роу постарался бы как следует насладиться подобной ситуацией, а при первой неприятности бежал бы. В этот раз он старался достойно вести игру, хотя про себя бешено ругался.

Он не пошел снова к де Шемо. Светловолосый, томный Леннокс, обаянию которого О'Лайам-Роу никогда не поддавался, однажды днем влетел в большую приемную, бросил шляпу на стол и произнес:

— Что ж, его схватили, схватили их обоих. Теперь он наконец-то уберет ногу с моей шеи…

Затем леди Леннокс последовала за ним в его кабинет, и остальное они обсуждали наедине. Но этим вечером, когда Филим принялся за свой любимый рассказ о двух собачонках и яичной скорлупе, леди Леннокс перебила его. При свете камина ее платье казалось только что сошедшим с ткацкого станка, и жемчуг переливался молочным блеском в пепельных волосах.

— У меня сегодня новости для вас, которые стоят намного больше двух собачонок и яичной скорлупы. Вам следовало бы время от времени наведываться в Чипсайд, принц. Мы вполне можем сравниться с Дублином по части сильных ощущений.

— Как это? — живо заинтересовался О'Лайам-Роу.

— Лучника, который привез вас в Ирландию, сегодня арестовали в Чипсайде, и он сознался в том, что замышлял убить шотландскую королеву Марию.

— Да что вы говорите? — Голубые глаза О'Лайам-Роу округлились. — А я-то сидел себе на палубе в футе от лееров — он ведь мог сбросить меня, не моргнув глазом! Замышляя убийство!

— И осуществил, — продолжала графиня. Свет камина придавал ее твердому выразительному лицу черты невинного выражения. — Когда его арестовывали, он вонзил шпагу в человека, который выдал его, — Хариссона, бывшего своего друга.

— Ах черт, — сказал принц. — Вот это по-французски. Хариссон же расчистил им путь. Неужели они не могли, по крайней мере, предоставить ему защиту?

В последовавшем молчании прекрасные глаза Маргарет Леннокс устремились на ирландца: в них светилось легкое изумление.

— Почему вы думаете, что он признался французам? Его арестовали англичане. Сейчас он в Тауэре.

Он выслушал всю историю и призадумался, отчего же все пошло наперекосяк. Однако какая разница? Робин Стюарт признался, и его можно судить. Неожиданно промелькнуло имя герольда Вервассала. Оно ничего не говорило принцу, но, поразмыслив, он задался вопросом — не тот ли это человек, которого вдовствующая королева направила в Лондон, получив сообщение от Пайдара Доули.

Королева, безусловно, был заинтересована в том, чтобы он приехал во Францию. Он понял это после того, как Паже и другие вежливо пытались разузнать, что ему предложили и насколько много он знает. Очень долго не стихали январские слухи о том, что огромный французский флот готовится высадиться в Ирландию и вышвырнуть оттуда англичан. Он мог бы при желании сказать им, что, вновь овладев Булонью, Франция успокоилась и наблюдает невозмутимо, как Крофт и все прочие креатуры английского Тайного совета в Ирландии бьют тревогу. Но он ничего не сказал. О'Лайам-Роу еще не совсем разобрался в собственных чувствах.

Были люди, что преуспевали благодаря Англии. Когда-то Ирландией правили лорды-представители английского происхождения, но шестьдесят лет назад был введен гомруль — местное управление, осуществлявшееся ирландской знатью, которая со временем выложила свои гнезда перышками, как гаги во время снегопада. Ормонд, Десмонд, Килдар правили так, словно были королями; раздавали государственные посты членам своих семей и использовали государственные фонды для себя.

Старого короля Генриха это не устраивало. Вице-короли, или лорды-представители, как их всегда называли, вернулись назад, а после мощнейшего восстания, в ходе которого некоего О'Нила фактически короновали в Таре, чуть ли не все дворяне были перебиты, или дезертировали, или оказались подкуплены англичанами. От Килдаров, чьи притязания привели к разгрому семьи, остался лишь десятилетний Джералд, который бежал в Италию, — и восстание постепенно угасло.

Затем графские титулы посыпались как манна с небес. Сорок вождей и лордов покорились, получили английские имена, отреклись от Папы и обещали помогать лорду-представителю карать непокорных соседей. Они приобрели дома и земли около Дублина, стали заправлять в парламенте и посылать сыновей учиться в Англию или в Пейл.

А сейчас, когда переворот в целом завершился, только одно имя выделялось среди непокорных. Брайан О'Коннор, лорд Оффали — зять вкрадчивого Силкена Томаса, приговоренного к смерти после знаменитого помилования при Майнуте, ярый сторонник юного Джералда. Земли О'Коннора были конфискованы, а сам он, так и не покоренный, брошен в Тауэр. Но его сын Кормак оставался на свободе, лишенный земель, непрощенный, поклявшийся отомстить.

О'Лайам-Роу думал о нем, а также о клятве, данной бывшим мятежником О'Нилом, когда-то коронованным в Таре. Преклонив колена перед королем Англии, дабы принять от него титул графа Тирона, этот человек произнес:

— Я готов полностью отречься от имени О'Нил. Я и мои наследники примут английские обычаи. Я буду послушен законам короля и не стану поддерживать врагов короля и помогать предателям и мятежникам.

И еще он думал о собаке Луадхас, но не сказал Маргарет Дуглас, когда однажды солнечным днем, занимаясь шитьем вместе со своими женщинами, она попыталась прощупать почву, что, если бы король Франции предложил ему десять тысяч солдат и кольцо Гига 7), он в ответ покачал бы головой, рассказал свою историю о двух собаках и яичной скорлупе и упрямо потрусил бы домой.

Вместо этого, когда графиня спросила, он охотно рассказал о великом оллаве по имени Тади Бой Баллах, о том, как он в Сен-Жермене наполнил бочку-мишень горячей водой, как в Руане завел стадо слонов в реку, как опрокинул акробатов, как учинил беспорядок в подвале, как забрался на колокольню Сен-Ломе во время ночных бегов.

Он почувствовал, что его бойкий язык то и дело запинается, — рассказ не давался ему легко. Но вопросы не кончались, и дамы хихикали. В конце леди Леннокс спросила:

— С вашим великолепным Тади Боем что же потом случилось? Вы сказали, что он все еще оставался во Франции после вашего отъезда.

Кровь прилила к чисто выбритому лицу О'Лайам-Роу. Он с отсутствующим видом провел рукой по своим коротким шелковистым волосам, которые наконец-то лежали как надо, и сказал:

— Да… Это печальная история. По правде говоря, бедняга умер.

На мгновение глаза ее расширились, затем ресницы опустились. Ее сильные пальцы, ничем не занятые в эту минуту, принялись перебирать шелка в алебастровой шкатулке.

— Вы не рассказывали мне об этом. Отчего?

— Я сам только недавно узнал. — О'Лайам-Роу, вопреки обыкновению, снова запнулся, затем сердито продолжил: — Это был сумасшедший парень, одержимый дьяволом; и погиб он глупо.

На лице леди Леннокс появилось какое-то странное выражение — изумление, смешанное со своего рода удовольствием, как будто он подтвердил то, что она давно подозревала. Хотя О'Лайам-Роу и тяготила эта беседа, внезапно явилось нужное воспоминание, и все стало на свои места. Лаймонд и Маргарет Леннокс когда-то были любовниками, и она предала и чуть не погубила его, а он, когда спасся, в свою очередь тоже круто обошелся с ней. Джордж Дуглас приходился дядей этой женщине, а он знал, что Тади Бой и Лаймонд — одно и то же лицо. Леди Леннокс умышленно заставила О'Лайам-Роу показать ей ее Лаймонда, увиденного его, принца Барроу, глазами.

А эти небесно-голубые, наивные глаза были способны и утаить внезапную догадку. Он не стал прерывать воцарившееся молчание. Дамы нерешительно шептались, серебристая шелковая пыль кружилась в лучах солнца, а обезьянка графини, соскользнув с привязи, пробежала незамеченной вдоль растянутых шелков к краю стола, поднялась по стене, повисла, удерживая равновесие, на картине, а затем, растопырив розовые пальчики, перепрыгнула на лепной архитрав над белой двойной дверью. Там она и сидела, поблескивая яркими глазками и позвякивая золотой цепочкой, когда дверь распахнулась и объявили, что герольд Вервассал ожидает приема.

Она отослала женщин.

Только О'Лайам-Роу оставался рядом с Маргарет Леннокс, когда дверь снова распахнулась и из тени выступила мужская фигура, светлая, невесомая, неясно поблескивающая, как силуэт хрустальной вазы, едва видимой в полутьме. Юный паж нес за ним жезл герольда. Когда он вошел в освещенную комнату, обезьянка с пронзительным криком спрыгнула на золотую табарду, ослепительно сверкнувшую, как солнце в морских волнах.

— Привет! Просто семейный прием, — сказал Лаймонд. — Как мило с вашей стороны, леди Леннокс.

Глядя в эти холодные, правильные черты, О'Лайам-Роу был приятно поражен. По своему опыту он знал, что герольды редко обращались к дамам королевской крови с такой фамильярной резкостью. Он посмотрел на графиню. Прелестная томная бледность, какой он только что восхищался, исчезла: краса Маргарет внезапно и непостижимо явилась во всем своем блеске. Она прерывисто вздохнула. Атмосфера, будто садок с угрями, трепетавшая от блестящих, наугад произнесенных слов, стала вдруг мертвой. Уловив это какими-то неведомыми фибрами своего существа, О'Лайам-Роу почувствовал, как по его коже пробежали мурашки. Он повернулся и снова посмотрел на Вервассала.

Резкость, о которой говорила первая фраза, почти полностью отсутствовала в нем, скорее в его натуре таилась не до конца скрытая от Бога данная сила, ясная, как стекло, острая и монолитная, как игла изо льда. О'Лайам-Роу почувствовал, что этот человек на него смотрит, и отвернулся. Взгляд герольда обратился к леди Леннокс, которая, чего О'Лайам-Роу не знал, видела перед собой совсем иное; видела лицо неискушенного юноши, каким он был восемь лет назад, видела и другое, менее давнее, с явными, будто резцом нанесенными, чертами властности. Лица, на которое Маргарет смотрела теперь, она не видела никогда: в нем соединились обстоятельства, неизвестные ей, ум, который она узнавала, недуг, который трудно было скрыть, — и все это спрессовалось и застыло в некую отрешенность, настолько темную и ледяную, насколько беспечность О'Лайам-Роу, например, была неглубокой и теплой.

Вследствие всех этих причин, а еще потому, что слепая сила нахлынула на нее, та самая сила, какую душила она все эти годы, и, наконец/ оставила, сочтя, что справилась с нею, Маргарет Леннокс смотрела на Лаймонда и хранила молчание. О'Лайам-Роу, в недоумении переводя глаза с графини на герольда, снова встретя прямой, откровенно любопытный взгляд, был захвачен врасплох, почувствовал смутное беспокойство от того, что увидел, и улыбнулся.

Синие глаза сверкнули. Герольд, бережно взяв обезьянку в руки, сказал:

— La guerre a ses douceurs, 1'hymen a ses alarmes . За всеми этими волнениями, Маргарет, вы забыли о своих обязанностях. Вы не представите меня?

Этот голос, тембр его, остававшийся неизменным даже в минуты глубочайшего опьянения, заставил О'Лайам-Роу застыть на месте. Сердце замерло у него в груди, под ложечкой засосало; весь его уютный, ладно устроенный душевный мирок разлетелся в щепки: бедный принц Барроу будто бы оказался голым на холодном ветру.

Слова герольда чудесным образом вернули Маргарет равновесие. Своим сильным ровным голосом, режущим, как клинок, она произнесла:

— Господин Фрэнсис Кроуфорд — О'Лайам-Роу, принц Барроу и властитель Слив-Блума в Ирландии.

— Для меня большая честь, — произнес этот незнакомый воскресший Тади Бой Баллах с изысканной вежливостью, опуская взгляд на свои руки. — Но, мой Бог, что за дурацкое имя для обезьянки.

Голова у О'Лайам-Роу кружилась: он понял, что о нем забыли, использовав вместо оселка.

Выпрямившись, Филим сидел напротив графини и наблюдал за светловолосым человеком. Тот же уселся тоже; обезьянка, словно мячик, подскакивала на ладони, и О'Лайам-Роу впервые обратил внимание на неподвижную правую руку. Взволнованное размышление по этому поводу было прервано насмешливым голосом Маргарет.

— Пожалуйста, не смущайтесь, — сказала она, — принародные воскрешения для Фрэнсиса пустяк: набившее оскомину, утомительное времяпрепровождение. Если бы я знала, что он это проделает, мне не пришлось бы разыгрывать перед вами наш маленький фарс.

— Моя дорогая, уж если кто и потрясен, так это я. De par cinq cents mille millions des charretees des diables , — отозвался Лаймонд и, придержав за шею обезьянку, что скакала у него на колене, поднял на О'Лайам-Роу слегка вопросительный взгляд.

— Le cancre vous est venu aux moustaches . Твои усы, Филим! Ты испытал такое отвращение, что решил очиститься весь?

Голос графини звучал спокойно. Она снова взяла свое шитье и расправила его на колене.

— Не напрягайся так, Фрэнсис. «Красный лев». Ему понадобилось сбрить усы, чтобы его не узнали.

Единственное средство сохранить хорошую мину при плохой игре — сделать вид, будто это событие давно стало всеобщим достоянием. О'Лайам-Роу так и поступил, чувствуя, что нервы его обнажены, словно с тела содрана кожа. Он понял, что леди Леннокс на этот раз взяла верх. Не дав Лаймонду времени ответить, принц Барроу сказал извиняющимся тоном:

— Мне пришлось потрудиться, чтобы выглядеть настоящим англичанином. Нация отличная, но у них не хватит волос даже на то, чтобы приделать ресницы какому-нибудь парню из Мита.

— Бог мой, — заметил Лаймонд. — А нужны ли они им? У всех парней из Мита, которых я знаю, глаза залиты водкой, как редька — рассолом: хоть ноги о них вытирай, они и не сморгнут. Во всяком случае, tu ne fais pas miracles, mais merveilles .

— Он не понимает по-французски, — заметила Маргарет Леннокс, поднимая маленькую драгоценную шкатулку с шелками. Она вновь обрела прежнюю невозмутимость. — Разве ты не помнишь? Хотя, судя по тому, что я слышала о твоем поведении во Франции, помнишь ты обо всем весьма смутно. Кто-то предоставил тебе некий малозначительный повод — и ты упился до того, что угодил в канаву. Деградировал до полного идиотизма, стал пренебрегать простейшими мерами предосторожности. Как похоже на тебя, Фрэнсис. А когда тебя затем, несомненно, выручил кто-то другой с большим для себя риском, ты, весь увешанный бриллиантами, пытаешься шевелить своими пропитыми мозгами и жалкие синяки выставляешь напоказ, словно стигматы. Да в самом ли деле ты получил увечье? Или хромаешь, побившись об заклад?

Не вставая с места, не веря глазам своим, О'Лайам-Роу увидел, как летит алебастровая шкатулка, брошенная с небрежной точностью, направленная прямо в ногу, столь изящно выставленную из-под короткой табарды.

Поймать шкатулку мог только человек с быстрой реакцией, да и то правой рукой. Лаймонд вскинул левую, чтобы отвести удар, но тут О'Лайам-Роу ринулся вперед и отбил шкатулку. Он потерял равновесие и упал на колени, уткнувшись в стул Лаймонда. Тяжелая шкатулка, задетая его рукой, отлетела, раскрыла свою алебастровую пасть и с силой стукнула обезьянку по шее.

Удар оказался смертельным. Не проронив ни звука, пушистый зверек упал. О'Лайам-Роу, нагнувшись, подхватил обмякшее тельце и положил на пол; блестящая цепочка зазвенела. Фрэнсис Кроуфорд наклонился с застывшим лицом, но не взглянул ни на О'Лайам-Роу, ни на обезьянку. Чуть помедлив, бросив на Лаймонда любопытный взгляд, принц Барроу обратил свой взор к бледно-золотой красе Маргарет Леннокс и вспомнил другое животное и другую смерть.

— Она воняла, — произнесла графиня и, откинувшись назад, следила, как О'Лайам-Роу садится на прежнее место. Лаймонд, подобрав мертвую обезьянку, положил ее рядом с собой на стол. — Но по крайней мере, дорогой мой, мы насладились леденящим кровь зрелищем твоей беспомощности. Чего ты ищешь здесь? Денег, службы?

— …Чтобы придать приятный запах и аромат императору и избавиться от зловония порока? Твои целомудренные упреки, Маргарет, — ты перешла в реформистскую религию, я так и знал. Нет больше существования и прочих непристойностей? Мэтью обратился в лютеранство?

Теперь Лаймонд заставил графиню замолчать. После паузы он спросил с шутливым упреком:

— Нет?

— Нет.

— Тогда, — мягко сказал Лаймонд, — я посоветовал бы хорошенько над этим подумать. А между тем приехал я за О'Лайам-Роу, чтобы избавить вас от необходимости прогонять его. — И бывший оллав обратился прямо к насторожившемуся принцу Барроу: — Ты поедешь со мной в Дарем-Хаус? Я могу подождать на улице, пока Пайдар упаковывает вещи.

Его вовлекают во что-то скверное и опасное, в то, до чего ему нет никакого дела, за что он не несет никакой ответственности. О'Лайам-Роу не намеревался провести ни единой лишней минуты в Хакни. Но в равной степени искренне и упрямо он склонялся к тому, чтобы не допустить Фрэнсиса Кроуфорда и его аферы в свою жизнь. У него не было желания ехать в Дарем-Хаус. Он предпочел бы остановиться на постоялом дворе, о чем коротко сообщил присутствующим.

Маргарет улыбнулась им обоим. Руки в рукавах, украшенных лентами, спокойно лежали на коленях.

— Нет, дорогой, ваш очаровательный жонглер, ваш Абдаллах-аль-Каддах не допустит этого. Он хочет, чтобы вы помогли ему отвезти Робина Стюарта назад, во Францию. — И, поймав взгляд герольда, она засмеялась.

Откинув яркую голову на спинку стула, Лаймонд безмятежно смотрел на нее.

— Не хочешь ли побиться об заклад? — спросил он.

— Побейся об заклад со мной, — раздался из открытой двери у них за спиной слегка скрипучий тенор. О'Лайам-Роу повернулся: в комнату вошел Мэтью Леннокс, его выпученные глаза блестели, а в белых руках он вертел что-то черное с золотом. — Твой мальчишка, Кроуфорд, не хотел отдавать мне это, но я подумал, что тебе может понадобиться трость. — Он небрежно кинул жезл герольда, и Вервассал поймал его. — Побейся об заклад со мной, — повторил Мэтью Стюарт, граф Леннокс, и встал перед огнем, сжав руки, устремив на присутствующих свой пылающий взгляд. — Я могу проиграть больше.

Затем он не торопясь подошел, чтобы подлить всем вина.

— Если твоя нога ступит на французскую землю, тебя арестуют, как покойного мастера Баллаха, который организовал несчастный случай в Амбуазском замке. Джордж не любит тебя.

— Жена сына Джорджа теперь наследница Мортона, — сказал Фрэнсис Кроуфорд. — И кто бы ни подозревал, что Тади Бой Баллах и я — одно лицо, никто не сможет доказать этого.

— Простите, — вмешался О'Лайам-Роу. Все посмотрели на него. Он щелкнул пальцами. — Я знаю, что слишком любопытен, но объясните мне, почему кто-то из нас должен сопровождать Робина Стюарта во Францию? Разве он не признался?

— Да, вполне. Вот и раскрылся маленький государственный секрет, que Dieus assoille . Он признался, Филим, но по своим собственным неведомым причинам Уорвик, похоже, не намерен отдавать нам копию признания, даже как следует подкорректировав ее. А это в конечном итоге единственное прямое свидетельство против Стюарта, и если Уорвик не представит его, то сможет убедить Стюарта быть сдержанным относительно своего участия. А не имея признания, дорогой мой, трудно будет доказать виновность Стюарта. Поэтому желательно получить твои показания.

— Ах, стыд и срам, — мягко проговорил О'Лайам-Роу и поднял руки, приглаживая волосы. — Жалость-то какая, а мне, как назло, позарез нужно вернуться этим летом в Слив-Блум, и времени ездить во Францию у меня нет.

— Не стоит беспокоиться, — заверил Мэтью Леннокс. — Ваше присутствие не потребуется. Стюарт никогда не покинет Тауэр живым.

— О! — О'Лайам-Роу надоело чувствовать себя дураком. — Вы так думаете? Насколько я понимаю ситуацию, положение Уорвика зависит от того, доберется ли Стюарт благополучно до Франции.

На его слова ответила графиня, нарушив хрупкое молчание, вызывать которое так умел ее муж.

— Естественно, лорд Уорвик хочет оставить его в живых, — сказала она, — никто так не озабочен создавшимся положением, как его милость. Но Стюарт, видите ли, дважды покушался на самоубийство, а теперь пытается уморить себя голодом. — Она медленно поднялась, высокая, великолепно сложенная женщина. — Мэтью, принц покидает нас. Прошу извинить: у меня много дел.

В просторном доме, переполненном слугами, не было необходимости в том, чтобы она лично отдавала распоряжения. Лаймонд сказал приятным голосом:

— Не убегайте, графиня. За вами никто не гонится.

Она, вскинув голову, остановилась, но тут вмешался ее муж:

— Куда вы направляетесь, О'Лайам-Роу? На постоялый двор?

— Хозяин Калтера, возможно, посоветует мне. — Среди всех этих титулов, которые мелькали, как шары в руках жонглера, он внезапно припомнил и титул Лаймонда.

— Кто? — раздался голос леди Леннокс. Затем она, откинув голову, невесело рассмеялась, устремив глаза не на него, а на Лаймонда. — Принц, вам многое предстоит узнать. Вы думаете, что он в своей заемной табарде и драгоценностях — наследник знатного имени? Ирландия торжествует победу, О'Лайам-Роу. Привычный удар в спину — Мариотта, жена Калтера, произвела на свет сына. Ловкий ход, дорогой мой. Кому, конечно, и принадлежит…

Последовало короткое молчание. Затем О'Лайам-Роу увидел, как она быстро перевела дыхание и снова устремила взгляд на Фрэнсиса Кроуфорда, но Кроуфорд не смотрел на нее. Между Ленноксом и Лаймондом происходило нечто, не требующее слов: мимолетная раскаленная добела вспышка враждебности. Затем Лаймонд спокойно встал.

— А это имеет значение? — спросил он.

— Dhia, имеет, для некоторых счастливчиков, — безмятежно заметил О'Лайам-Роу. — Вот, например, леди Флеминг. Только вчера из Шотландии пришли новости, и весь двор взбудоражен. У нее мальчик. Чудесный маленький бастард великого короля Франции. — Принц сказал это с самыми добрыми намерениями, но хотя он и знал довольно много, реакция привела его в замешательство. Лаймонд, одежда которого переливалась в солнечных лучах, прикрыв глаза от света, намеренно отложил жезл герольда и стоял безоружный перед графиней Леннокс. Она засмеялась, вся побледнев, со сверкающими глазами.

— Бабы из Флемингов — шлюхи все до единой, — бросила она.

О'Лайам-Роу увидел, что ее муж отошел. Фрэнсис Кроуфорд ничего не сказал, но продолжал глядеть ей в глаза холодным и спокойным взглядом, пока наконец женщина не потупила взор.

— Кто-то любит, чтобы жить, — заметил Лаймонд, — а кто-то убивает. — И, взяв труп обезьянки в свои сверкающие драгоценностями руки, бережно передал ей, как новокрещенное дитя, и, склонив золотистую голову, удалился.

В конце концов, они уехали вместе. О'Лайам-Роу внешне оставался спокойным, но внутри у него все клокотало: он всячески старался отделаться от этого редкостно беспокойного призрака, но был прикован к нему, по крайней мере на час, ощущая бремя смутного и неопределенного долга. На улице Лаймонд, отпустив своего пажа, сказал:

— Здесь неподалеку есть постоялый двор. Я не советую тебе там останавливаться, но мы можем снять комнату на часок и побеседовать. Жаль, что тебе пришлось стать свидетелем столь неприятных личных свар, а также моего внезапного воскрешения. Я должен был догадаться, что она тебе не расскажет. — Он немного помедлил и добавил: — Если же тебе доставляло удовольствие пребывание в том доме, я должен еще раз извиниться. Однако они поссорились с Уорвиком и, думаю, сочли бы неразумным держать тебя дольше. Да ты, возможно, уже догадался обо всем этом.

— Да, пожалуй, — согласился О'Лайам-Роу. После минутного размышления он добавил: — А далеко этот постоялый двор? — И когда Лаймонд не ответил, сказал: — Дай поводья.

Но ощутив прикосновение его руки, Лаймонд, внезапно отодвинулся и произнес:

— О Боже, нет. Недалеко. Вот, над деревьями трубы. — И они поскакали, каждый сам по себе, погрузившись в молчание.

Заказывал обед и вино О'Лайам-Роу, и он сам в конце концов съел и выпил все, ведя при этом светскую беседу с присущим ему блеском и остротой ума, касаясь любого предмета в небесах или на земле, доступного образованным кельтам, сидящим в особой комнате на постоялом дворе. Между блюдами он бросал сумрачные взгляды на Пайдара Доули. Подавая им яства, последний бросал взгляды столь же сумрачные на выцветшего воскресшего оллава, незаслуженно блистающего богатыми украшениями, которые способны ослепить самого Папу Римского. Лаймонд расположился перед ярко пылающим камином, снял табарду, положил под голову подушку и с отсутствующим видом подбрасывал в одной руке крону и несколько мелких монет.

О'Лайам-Роу, не предполагавший, что, даже лежа у его ног на полу, словно ленивый школяр, бывший оллав окажется таким грозным, только к концу обеда понял, что Лаймонд всего лишь ожидает, чтобы он умолк. Принц Барроу встал и обратился к слуге:

— Пайдар Доули, поищи-ка какую-нибудь славную скучающую леди. Где-нибудь поблизости, да обрати свой суровый взор на нее.

А когда дверь захлопнулась, подошел — удобно уселся у края очага.

— Оставим болтовню, — сказал он. — Пока все совершенно ясно. Через неделю, во вторник, я буду в Слив-Блуме. Я пришел к выводу, что ни Англия, ни Франция мне не по вкусу.

Маленькие монетки посыпались между тонких пальцев. Поймав крону, Лаймонд бросил ее в огонь и лег, положив руку под голову, наблюдая, как расплавляется серебро, как лицо короля подтекает на броню, а затем сливается с лошадью.

— Что они предложили тебе за доброе расположение, за фураж и провиант, за конницу и пехоту?

— Достаточно, — ответил О'Лайам-Роу, — может быть, лишку. Это как посмотреть. Мне безразлично, как выглядят ирландские пажи, которых они тут себе позаводили. Признаю, что Слив-Блум не Верхний Оссори, но было бы печально и противоестественно наплодить таких глупых, иноземных созданий, чтобы они сидели у моего очага и за моим столом. — Он помедлил, затем добавил: — Что-то слишком они суетятся вокруг этого Стюарта. Почему не хотят, чтобы его осудили?

Лаймонд, уже было развернувшийся в его сторону, снова перевел взгляд на огонь.

— Потому что Уорвик старается наладить отношения с Францией, а между тем приветствовал с чуть большей теплотой, чем следовало, предложение Стюарта избавиться от Марии в обмен на деньги, милости и славное небольшое поместье и не хотел бы, чтобы об этом узнали. Рано или поздно он должен выдать Стюарта Франции. Но Уорвик, возможно, пообещал, по крайней мере, утаить все английские улики, если Стюарт будет хранить молчание. Других настоящих доказательств нет, и Стюарт всегда может заявить, что Хариссон просто сошел с ума. У него есть шанс спастись.

— Что ж, тогда береги тебя Бог. Смогут они доказать что-либо или нет, но французы никогда не выпустят Стюарта из поля зрения, — непринужденна бросил О'Лайам-Роу. — Видимо, нет необходимости мозолить язык, обсуждая эту тему, разве только она жжет тебя, словно раскаленным железом. Ты подозревал Стюарта еще во Франции? Поэтому он и пытался отравить тебя?

На секунду странное выражение, то ли понимание, то ли даже раскаяние, промелькнуло на лице Лаймонда. Затем он ответил:

— Да, подозревал. Но он не поэтому пытался убить меня.

— Тогда почему? — лениво осведомился О'Лайам-Роу и вдруг припомнил Стюарта на коленях в той спальне в Блуа.

— Он узнал, кто я. Видишь ли, он подозревал одного из нас, однако вначале ошибался. Но тебе известно это, Филим.

— Да, ему это было известно. Вглядываясь широко открытыми глазами в пустую оштукатуренную стену поверх камина, он мысленно представил пылающие занавески и кровати в «Порк-эпик», площадку для игры в мяч, надвигающийся галеас, разбойников в шлемах, выскочивших из глубины темной улицы в Блуа. Но пробужденная память приоткрыла край еще какой-то завесы, и он, блуждая в потемках, пытался разгадать что-то пока скрытое. На минуту его лицо стало таким же пустым, ничего не выражающим, как стена.

Лаймонд быстро произнес:

— Но дело в том, что покушения не прекратились после того, как вы с Робином Стюартом уехали. Их объектом просто стал я. И так как, в конце концов, меня сочли умершим, я не стал никого разуверять. А дабы иметь полную гарантию, что я не причиню никому больше неудобств, пустили слух, будто по моей вине и случилось несчастье. Отсюда любезный намек Леннокса на то, что мне трудно будет вернуться во Францию. Посмотрим. По правде говоря, кроме Эрскинов, вдовствующей королевы, моего брата и еще одного-двух союзников, только один из тех, кто может что-нибудь значить, точно знает, что я не умер.

Лаймонд не двигался. Он говорил, глядя на огонь, четко и ясно, как, бывало, в первые дни во Франции, когда оллав опровергал какие-нибудь дикие бредни Мишеля Эриссона. И все же ирландец, сжав мягкими руками колени, чувствовал, как напрягаются нервы, как становится трудно дышать. Желая поскорей отделаться от всего этого, он сказал:

— Так ты говоришь, кто-то еще желает смерти маленькой королевы?

— Мне очень жаль, — сказал Фрэнсис Кроуфорд и, повернувшись, задумчиво посмотрел на внезапно вспыхнувшее лицо О'Лайам-Роу. — Полагаю, я не дал тебе повода думать, что я могу действовать из каких-то других побуждений, кроме как из спортивного интереса или из мести. Но факты таковы: у Робина Стюарта есть хозяин. Я надеялся привлечь Стюарта к себе, но мне не удалось. Не знаю, добровольно ли или после ссоры, Стюарт покинул своего хозяина и бежал домой, чтобы попытаться продать свои услуги кому-либо еще. Но что бы ни случилось со Стюартом, где-то во Франции все еще существует человек, поклявшийся избавиться от маленькой королевы. Стюарт знает, кто он. Знает и еще один человек, который мог бы сказать. Я должен выбрать, кого… убедить.

О'Лайам-Роу не почувствовал, как внезапно побледнело его лицо. Он резко бросил:

— Этот большой глупый парень станет воском в твоих руках. Он теперь в Тауэре, а ты — герольд и можешь все. Что мешает тебе пойти к нему?

Наступило молчание. Затем Лаймонд пошевелился, глубоко вздохнул и расслабился.

— Я ходил, Филим, — сказал он наконец. — Он не хочет видеть меня. И он не принимает пищи и хочет умереть.

— Пусть черт его заберет, — нарочито грубо выразился О'Лайам-Роу. — Во Францию я не поеду.

В словах его, однако, прозвучало колебание. Когда они были сказаны, ирландец понял это. Но Лаймонд не стал настаивать. Он сказал, все также глядя в очаг:

— Я не прошу тебя об этом. Я прошу тебя навестить Робина Стюарта в Тауэре и либо выспросить у него имя его патрона, либо заставить его встретиться со мной.

Отчаянно отбиваясь, уже почти сломленный, О'Лайам-Роу сказал:

— Благодарю сердечно, но я уже сыт по горло секретами. Учитывая, что за твоей спиной старые королевы, а также Уорвик, готовый выскочить из кожи вон в случае, если бедный парень погибнет, ты, безусловно, преуспеешь.

— Думаю, нет, — сказал Лаймонд.

О'Лайам-Роу услышал, как он выдохнул с присвистом, затем перевернулся, на первый взгляд абсолютно легко, и остался лежать неподвижно, прикрывая голову длинными пальцами. Наконец он спросил:

— Скажи мне, почему ты не хочешь возвращаться во Францию?

Вот оно, начинается. С новой для него суровостью О'Лайам-Роу ответил:

— Уймись. Нам больше нечего обсуждать.

— Мы станем обсуждать только очевидные вещи, — произнес Лаймонд ровным голосом. — Почему бы тебе не вернуться? Думаю, тебе следует знать, что она пыталась тебя защитить. Она старалась удержать тебя, чтобы ты не возвращался в замок в тот вечер. И она предложила тебе… догадываюсь, почти все, что ты мог пожелать, в обмен на твой отъезд из Блуа. На твоем лице все можно было прочесть.

Имя Уны О'Дуайер, таящееся, как тлеющий огонь, за всем, что они говорили в последние десять минут, еще ни разу не было произнесено вслух. Оба и так понимали, в чем дело. Внезапно догадавшись, с отчаянием в сердце О'Лайам-Роу спросил:

— После падения… они тебе помогли.

Голова, лежащая у его ног, отливающая в свете очага бронзой, как монета в один пенни, качнулась в знак согласия. Затем, не поднимая глаз, Лаймонд сказал:

— Она знает, кому служит Робин Стюарт, она и сама служила тому же человеку. Если Стюарт умрет, кто-нибудь из нас должен будет вернуться во Францию и заставить ее рассказать.

— Нет! — выкрикнул О'Лайам-Роу.

Фрэнсис Кроуфорд отвел руки от лица, но продолжал смотреть на ковер.

— Нет? Почему нет? Ты ей нравишься. Мы должны разузнать, что ей известно. Иначе девочка погибнет.

— Я же сказал тебе, — бесцветным голосом произнес О'Лайам-Роу. — Я не вернусь.

— Почему, Филим? Почему? Почему? Почему?

Синие глаза Лаймонда, устремленные на него, сверкнули.

— Почему?

— Потому что она любовница Кормака О'Коннора, — выложил напрямик О'Лайам-Роу ужасную правду.

Лицо Лаймонда уже не выражало досады, но и воодушевление покинуло его. Произошли и другие изменения, но Фрэнсис Кроуфорд опустил голову, и О'Лайам-Роу видел только его темя. Затем Лаймонд заговорил — и не было в его голосе ни торжества, ни каких-либо других человеческих чувств.

— Этого я не знал, известно ли это тебе?

Круг замкнулся. Все смятенные чувства, посеянные в душе ирландца этим самым созданием, что лежало теперь у его ног, заклокотали и прорвались наружу потоком праведного бурно кипящего гнева — гнева оскорбленной невинности, уязвленной гордости и слепоты, что страшится яркого света. О'Лайам-Роу выставил обутую в сапог ногу так резко, что сам чуть не упал лицом вниз, и пинком заставил Лаймонда поднять голову.

— Ты, черт тебя раздери, просто блистаешь умом, — сказал Филим. — Ты все знаешь. Вряд ли, когда выдается у тебя свободный вечерок: дел невпроворот. Люди для тебя что марионетки: не только старые королевы, но и все мы, будь то мужчина, женщина или ребенок, — все, все выглядим перед тобой круглыми дураками.

— Не я вас такими сделал, — отвечал Лаймонд. Его глаза при полном свете казались яркими, словно у какого-то редкостного зверя.

— Ах нет, мой славный, неугомонный мой. Но ты всех нас держишь в руках, каждый привязан за веревочку к твоему мизинцу, а тебе и дела нет, когда ты вертишь нами, чью душу ты можешь ранить. Фрэнсис Кроуфорд все знает об Уне, не так ли? Во всяком случае, достаточно, чтобы она вращалась на тонкой ниточке до потери сознания, пока сам ты перемещаешь всех остальных взад и вперед?

Я пожалел тебя, похабного пьяницу и лентяя. Когда ты решил и меня пожалеть за это? Когда и зачем? Когда использовал как приманку маленькую девочку, играя то с Робином Стюартом, то с О'Лайам-Роу, бросая нас, как бабки из бараньих костей, туда, куда твоя душа пожелает? Я не удивлюсь, — добавил О'Лайам-Роу голосом, хриплым от горечи, — если Робин Стюарт не сегодня-завтра покончит с собой. Маленький ирландский воин в расцвете безумной юности. Ты, словно некий король, пробудил его потоком красивых речей, а твой язык способен пробудить и мертвого… Она хорошо за тобой ухаживала, а? — Невольно он облек в слова самую глубокую свою обиду. — И вы, смеясь, обсуждали свои секреты?

— Она держала меня в особняке Мутье, связанным и одурманенным наркотиками, и ждала, когда приедет Кормак О'Коннор, чтобы решить мою судьбу. Только ярость заставит ее заговорить о своем или его участии.

Глубоко дыша, приподнявшись на локте, Лаймонд отвернул лицо и не двигался.

— И так как теперь ты не можешь употребить меня в роли любовника, то, видимо, решил попробовать пробудить во мне ярость?

Последовала пауза, затем изменившимся голосом Кроуфорд сказал:

— Я обязан исполнить свой долг.

О'Лайам-Роу выругался. Не переставая ругаться, он встал, пошатываясь, пересек комнату, взял шляпу, плащ и сумку, которую Пайдар Доули еще не распаковал, бросил несколько монет на стол и, вернувшись, склонился над лежащей фигурой, скользя взглядом по золотоволосой голове, тонкого полотна рубашке и длинным рейтузам, а Вервассал, не поднимая глаз, рассматривал свои перстни, холодно блестящие на свету, и его холеное лицо, обрамленное дорогими серьгами, казалось совершенно бесстрастным.

— От Робина Стюарта мне было мало радости, как, впрочем, и ему от тебя, но мне не хватит мужества наблюдать, как он завертится холодный, словно рыба, захлебываясь в мощном, величественном потоке, что зовется долгом Фрэнсиса Кроуфорда. Я пойду в Тауэр. Деньги на столе, — стараясь уязвить побольнее, чуть ли не единственный раз в своей жизни, сказал О'Лайам-Роу, — твое содержание за этот вечер — большего я не могу предложить.

 

Глава 7

ЛОНДОН: ДАР ГОЛОДАЮЩЕМУ

Тот, кто не приносит дар голодающему, самый недобрый из всех; тому, кто пренебрегает этим, не заплатят ни люди, ни Бог.

Такой человек утратил свое достояние, не обладает ничем зримым и незримым, и все его богатство — только мякина. Ему не дано право на совет ни в болезни, ни в здравии, и ему нечего будет есть до тех пор, пока он не украдет или не продаст тем или иным образом свою честь. Его луга опустеют, и он будет голодать, пока кто-нибудь не подаст ему Христа ради. Его свобода будет тоже ничтожна, как и цена его когда-то доброго имени.

Стюарта поместили в одну из высоких башен, в комнату с толстыми каменными стенами, с окном и камином, так как он был лучником королевской гвардии, политическим узником и гражданином дружественной державы.

О'Лайам-Роу, поднимающемуся по выщербленным ступеням вместе с лейтенантом Маркхэмом, казалось, что от места этого веет не безнадежностью, а скорее поверженным тщеславием: алый дамасский порошок, которым присыпана грязь. Маркхэм что-то бормотал насчет условий заключения.

— Он склонен к самоубийству. На что надеются, чего ждут от меня? Что ж, мне поместить его в будуар? Мне и так пришлось поселить одного из моих лучших стражников в его комнате, не давая тому ни отдыха, ни срока. — Так как О'Лайам-Роу продолжал хранить молчание, лейтенант с раздражением бросил: — Надеюсь, вы по крайней мере преуспеете больше, чем тот человек, которого прислали в прошлый раз. Когда мы вошли в камеру, узник уже вскрыл себе вены. Кровь была повсюду. Тому парню пришлось уйти, даже не взглянув на него, а мы сами разбирались во всей этой кутерьме.

Лаймонд не рассказал о случившемся. Привычная беспечность покинула его, и О'Лайам-Роу погрузился в тяжелое раздумье о том, как сможет он избавить узника от самовлюбленной тени Фрэнсиса Кроуфорда, когда именно разочарование в нем и стало причиной отчаяния Стюарта. Но вот Маркхэм остановился перед дверью и вставил ключ в замок.

Стюарт, как во сне, услышал голоса: так ребенок, лежащий в колыбели, улавливает гомон и смех старших детей, играющих на улице. Он узнал голос О'Лайам-Роу, но был слишком слаб. Уже три дня он отказывался от пищи, а в пятницу потерял чуть ли не половину своей крови. У него теперь не было сил на такую же вспышку ярости, какая охватила его, когда он услышал за своей дверью мягкий, певучий голос Тади Боя Баллаха. От ирландского акцента не оставалось и следа, но он все равно узнал бы этот голос, хоть на краю земли.

После того как он убил Хариссона, ему иногда казалось, что маленький предатель солгал. И Баллах-Лаймонд, безусловно, мертв. Но тот не умер. Потом, когда ему перевязали запястья, а в комнате обосновался хмурый стражник, Стюарт улегся на подоконник и стал смотреть вниз, наблюдая за тем, как они уходят.

Суетящийся Маркхэм вышел первым, затем показалась незнакомая светловолосая голова, отливающая серебром. Оба удалились под деревья. Маркхэм и его стройный спутник — последний, как заметил Робин, с тросточкой в руке. Хромающий человек неожиданно обернулся, и в почти бескровном неожиданно лице, под широким бледным небом, он увидел призрак Тади Боя Баллаха. На минуту ему показалось, что пронзительный взгляд устремлен прямо в его глаза. Но вскоре светловолосый человек, которого Стюарт думал, что отравил, повернулся и твердой походкой отправился восвояси.

Теперь он прислал О'Лайам-Роу, может, чтобы тайно позлорадствовать, а скорее — убедить признаться в том, что он должен был скрыть: Уорвик пообещал ему жизнь именно в обмен на молчание, а возможно, О'Лайам-Роу попытается принудить его жить до тех пор, пока он не понесет достойной кары во Франции. Предложение Уорвика утаить его признание для Стюарта ничего не значило: в любом случае он собирался умереть. Но ему не хотелось делать никаких одолжений О'Лайам-Роу.

Итак, принц Барроу, входя в маленькую, обжитую комнату с тяжелым столом, табуретами, сундуками, походной кроватью, установленной в углу, зарешеченным окном, залитым солнечным светом, явственно ощутил почти непреодолимый барьер неприязни Робина Стюарта еще до того, как дверь наглухо закрылась и они остались наедине. Но принц заговорил уверенно, только его гласные звучали мягче, чем обычно.

— Мне необходима твоя помощь, — начал О'Лайам-Роу, — чтобы содрать шкуру с безжалостного дьявола по имени Фрэнсис Кроуфорд и выворотить ее наизнанку, пока не сыщется хоть одно живое место на нем, куда можно поставить пробу.

Это конечно же был какой-нибудь трюк. Откинувшись на спинку стула с запавшими глазами, с темными, влажными складками морщин, что пролегли на его сокрушенном лице, Стюарт не произносил ни звука, в то время как ирландские слова жужжали в его ушах, словно пчелы, хлопотавшие у улья.

Долгое время он вообще не слушал. Голос скользил как отблески волн на прибитых к берегу обломках, не проницая кромешной тьмы. В ушах грохотал бесконечный камнепад неудач и поражений. Всю свою жизнь Робин Стюарт страдал от того, что именно он вынужден усердно трудиться ради поддержания своей жизни — и ни счастливый случай, ни благоприятный поворот судьбы ни разу не помог ему сгладить путь.

Трижды в дебрях своего незаслуженного одиночества он находил человека, способного пробить брешь в радужный мир успешно завершаемых предприятий и легко завязываемых дружб, и трижды был покинут и предан. И теперь он окончательно понял, что причины всего происшедшего кроются не в его недостатках, а в том, что почитал он своими достоинствами — во всем складе его характера. А был он старательным дураком, со способностями ниже средних, которого заставили поверить, будто бы усердный труд поможет добиться цели.

Поможет, если ты — человек заурядного, приветливого нрава, чьи способности можно развить. А его способности застыли на одном уровне: жалкие, неподвижные, тугие — и ничто в нем никогда не изменится, пока он жив. И ему наплевать на жизнь. Затем он обнаружил, что теплый, терпеливый голос О'Лайам-Роу продолжает звучать, что принц Барроу рассказывает медленно, недвусмысленно и без прикрас историю миссии Лаймонда во Франции. И пока он говорил, Робину Стюарту внезапно пришло в голову, что это его товарищ по несчастью.

О'Лайам-Роу рассказал все, что знал, все, что бессонная ночь, полная мучительных раздумий, сделала для него очевидным. Лаймонд использовал его, а затем отделался самым высокомерным образом, когда необходимость в нем отпала, угостив пинком на прощанье. Все было взвешено, выверено и использовано, даже его дружба с Уной О'Дуайер.

О'Лайам-Роу без колебаний назвал ее имя. То, что пришлось поведать эту историю человеку безразличному, копаться в интимных подробностях, когда время уже поджимало и следовало переходить к великим, по-настоящему значимым истинам, было самым трудным, а может, и единственно трудным из всего, что предпринимал за всю свою жизнь. Слушая, Стюарт ощутил внутри себя, как в старые трудные времена, пламя горечи и насмешки, злоречия и ревности. Он сказал:

— Ты голову потерял от этой холодной бесстрастной киски, не так ли? О Боже… — И, снова почувствовав прикосновение сильных рук, удерживающих его на крышах Блуа, в ту славную, полную жизни ночь, добавил: — Мы оба с тобой сваляли дурака. Она — шлюха О'Коннора… Она пыталась убить тебя. Ты знаешь это?

Стараясь владеть своим обритым, гладким, как у ребенка лицом, О'Лайам-Роу. ответил:

— Она пыталась убить соперника О'Коннора.

— Тебе следовало бы высечь ее, — заявил Робин Стюарт с легким пренебрежением. — А потом захватить и женщину, и место О'Коннора, У тебя есть люди, земли, имя. Ты ничем не хуже Кормака О'Коннора и также можешь управлять Ирландией.

Сейчас, стоя на последнем пороге, он с легкостью давал советы и все проблемы казались разрешимыми.

— Но у меня нет желания управлять Ирландией, — заявил О'Лайам-Роу с поразительной, неистовой искренностью. — Теперь я только хочу сбросить дьявола, что оседлал меня.

Бесцветное лицо голодающего чуть дернулось, веки поднялись, адамово яблоко судорожно задвигалось, и сухие губы приоткрылись.

— Он и из тебя сосет кровь, этот ублюдок? Что ты хочешь услышать от меня? Прекрасный вышел бы из меня учитель, если бы я знал, как управиться с Кроуфордом из Лаймонда. Но пустой мешок не будет стоять, парень. А я опустошен, вычищен, высушен и выброшен. Знаешь, как это случилось? Очень просто. Доверишься еще одному такому, как Кроуфорд, или парочке таких и кончишь так, как я.

— С Хариссоном ты расправился, — заметил О'Лайам-Роу.

Глаза Стюарта с горечью смотрели из темных впадин.

— Потому что от меня этого ожидали. Они стояли в стороне, люди Уорвика, и не вмешивались. Хариссон и его свидетельства не должны больше беспокоить его милость. Думаешь, у меня не было достаточно времени, чтобы понять это?

— Но ты свел счеты? — возразил О'Лайам-Роу. — Если ты до сих пор не расквитался с другими, твоими обидчиками, можешь пенять на себя.

— Это было бы великолепно, не правда ли, если все было бы так просто, — медленно произнес больной. — А у меня, видишь ли, никогда ничего не складывается просто. И если я надумаю послать кого-то ко всем чертям, всегда найдется другой, который присвоит себе всю выгоду. Боже, лиши его… Моим проклятьем Фрэнсису Кроуфорду станет мое молчание.

Ничто не отразилось в голубых глазах О'Лайам-Роу. Он сказал:

— Мне очень жаль. Я как раз пришел умолять тебя пустить в ход свой язык. Мне казалось, что, когда мы с тобой вернемся во Францию, там найдется немало людей, которых потрясет неожиданная новость: изящный герольд Кроуфорд и парень, который дурачил весь французский двор под именем одного и того же лица — Тади Боя Баллаха.

Где-то в глубине угасшего духа, казалось, что-то загорелось.

— Разоблачить его?

— Почему бы и нет? Он будет ждать тебя во Франции. И это даст повод нашему баловню удачи поразмыслить о чем-то еще, кроме скрытых слабостей своих собратьев.

Мешок костей, некогда прозывавшийся Робином Стюартом, лучником шотландской гвардии христианнейшего монарха Франции, с огромным усилием приподнялся на стуле.

— Кто поверит мне? Разве если ты… Ты поддержишь меня? — спросил он.

— Всей душой, — ответил О'Лайам-Роу. -При условии, если ты выдашь человека, которому служил.

Последовала длинная пауза.

— Какого человека? — наконец медленно спросил лучник.

— Отец небесный, откуда мне знать? — воскликнул О'Лайам-Роу. — Однако каждому ясно, что такой человек существует и, осмелюсь предположить, очень скоро окажет тебе медвежью услугу, если ты его не опередишь. Я решил позаботиться о девочке, но она будет в безопасности, пока кто-то из вашей предприимчивой шайки продолжает действовать. Я не спрашиваю у тебя его имя. Но разоблачи его, расскажи все, что знаешь о нем, когда будешь во Франции, и я поддержу все твои обвинения против Тади Боя Баллаха.

Еще не закончив своей тщательно продуманной речи, он понял, что победил.

— …Иисусе Христе, — сказал Стюарт. — Иисусе Христе… — Его запавшие глаза лучились, иссохшая грудь вздымалась: казалось, за пределами каменных стен он увидел нечто, способное преобразить длинное, изрезанное морщинами, изможденное от голода лицо, наполнить огнем потускневший взгляд. — Я их обоих смогу обыграть. Сначала одного, затем другого. Иисусе Христе, я еще поквитаюсь с обоими.

Ввалившиеся глаза устремились к окну, озаренному яркими, живыми лучами: сквозь него проникали в комнату запахи пыли, зелени, лошадей — большая, полная народа крепость жила своей хлопотливой жизнью. Затем Стюарт повернулся, и его прояснившийся взгляд остановился на бледном спокойном лице О'Лайам-Роу.

— Вот это да, — сказал лучник и с изумлением уставился на принца. — Что случилось с твоими усами? Парень, парень, да ты похож на овцу, только что вышедшую из стригальни!

Вернувшись на постоялый двор, где заказал отдельную комнату на неопределенный срок, О'Лайам-Роу ч написал короткое послание Фрэнсису Кроуфорду в Дарем-Хаус. Там значилось:

«Он поедет во Францию и согласился свидетельствовать против своего хозяина, но пока не хочет называть имен. Его единственное условие состоит в том, что ты не должен ехать с ним, но мы с тобой оба должны находиться под рукой, а может, даже и рядом, когда ему настанет время ответить на предъявленные обвинения перед французским королем. Это я пообещал. Твое дело все устроить. Меня можно найти по указанному адресу, когда придет время отъезда».

Затем он принялся ждать. В конце концов приглашение пришло, но лишь через три недели, в течение которых Стюарт с помощью тюремщиков постепенно восстанавливал свое здоровье, а французский посол и Лаймонд ожидали инструкций из Франции. Седьмого мая они пришли. Среди выражений глубокого удовлетворения и восхищения неколебимой английской честностью, столь убедительно проявленной, крылось недвусмысленное требование короля Генриха немедленно доставить Стюарта вместе с подписанным и заверенным признанием. Через канал за счет англичан.

Английский король и Тайный совет, подчеркивая свой ужас перед случившимся и выступая за суровое, примерное наказание, считали, что французскому послу следует взять на себя ответственность за переправу через канал. Господин де Шемо возражал, английский Тайный совет настаивал. Весьма вежливый, но острый спор закончился соглашением: Стюарт направляется в Кале под сильной английской охраной, где передается под ответственность Франции. Одновременно Англия получает от лучника письменное признание и направляет его заинтересованной стороне.

Письменное признание тем не менее так никогда и не появилось. К Уорвику дважды обращались от имени де Шемо, он искренне извинялся, но дальше обещаний дело не шло. В конце концов ветреным серым утром в середине мая посол сам отправился в Холборн посетить его милость. Позже, в тот же день, О'Лайам-Роу получил приглашение в Дарем-Хаус.

Тросточка исчезла, а вместе с ней отпала и необходимость проявлять неуместное сочувствие:

— Я получил твою записку, — сказал Лаймонд и, наклонив свою светлую голову, пересек кабинет и подошел к камину, где стоял О'Лайам-Роу. — Как тебе удалось убедить его? Заключили оборонительный и наступательный союз против меня?

— Примерно так, — без колебания заявил О'Лайам-Роу.

— Ну, конечно. — Непоседливый, гибкий и твердый, как сталь, Лаймонд бросился с размаху в кресло. — Что ж, подумай дважды, прежде чем предпринять что-нибудь пикантное. И ирландцы, и шотландцы, видишь ли, чрезвычайно ранимы, хотя лично я — нет. Ты, конечно, отдаешь себе отчет, что О'Коннор будет там?

— Конечно, — ответил О'Лайам-Роу: ни тени улыбки не было на его приятном лице.

— Мне сказали, что они с Пэрисом попросили армию в пять тысяч человек, чтобы поднять всю Ирландию и даже Уэльс. Вдовствующая королева и мой друг видам полагают, что их он получит. Коннетабль не так уверен.

— Вдовствующая королева все еще во Франции?

Лаймонд рассматривал свои тонкие пальцы.

— Ходят слухи, что ее отъезд из Амбуаза отложен из-за склонности короля к одной из дам ее свиты. Первые намеки относительно Стюарта достигли Луары. Королева останется, пока не уладится это дело. По правде говоря, мне кажется, у нее есть неприятности и другого рода тоже, но это между прочим. Мы поедем, мой дорогой Филим, в авангарде большого посольства из Англии, прибывающего, чтобы вручить нашему дорогому милостливому королю Генриху — за его грехи и за наши — рыцарский знак ордена Подвязки.

— Боже милосердный! — воскликнул застигнутый врасплох О'Лайам-Роу.

— Вот так-то. Во главе посольства будет наш славный маркиз Нортхэмптон. А в число большой и блистательной свиты включены граф и графиня Леннокс. Англичан ожидают в Шатобриане девятнадцатого июня; и к концу своего пребывания они попросят руки Марии Шотландской для своего короля. Но, поскольку… — продолжил напевный голос, не дав О'Лайам-Роу открыть рот, — поскольку королева Мария обручена с французским дофином и ни одна партия до сих пор не смогла разрушить эту помолвку, король Франции с сожалением откажет и предложит взамен руку своей дочери Елизаветы. Все это следует ясно представлять себе, — сказал Лаймонд. — Но если всплывет хотя бы легкий намек на то, что за покушениями на Марию стоит Англия, это расстроит столь прекрасную перспективу мира и согласия. Можно даже ожидать, что Франция почувствует себя смертельно оскорбленной и будет готова опять раздуть беспорядки в Ирландии. В этом случае Кормак, возможно, получит пять тысяч человек и соизволение Франции вышвырнуть англичан из страны своих предков.

О'Лайам-Роу сел.

— Между тем, — продолжал Лаймонд, не обращая на него внимания, — Робин Стюарт признался Уорвику, а Уорвик передал де Шемо имена других участников заговора. Один из них — Леннокс, хотя сам он это весьма энергично отрицает. Другой — тот, кого мы преследуем. Я давно знал, кто он. Все указывает на него, но когда мы будем во Франции… — Лаймонд помедлил, глядя в потолок. — Последнее, чего захочет Стюарт, — это позволить Тади Бою или любому, кто связан с ним, покрыть себя славой. Насколько я понял, он вынашивает планы жестокой мести, которая осуществится, едва он окажется во Франции. Леннокс, конечно, предостережет его. Стюарт, чертов ублюдок, держит пари, кто кого убьет первым, — проговорил Лаймонд, и в его глазах зажглись искорки смеха. — Разве это справедливо?

О'Лайам-Роу поперхнулся:

— Ты слишком скор: мне не угнаться за тобой. Стюарт назвал двух человек. Один — Леннокс, но он отрицает это. Кто же второй?

Лаймонд встал, и О'Лайам-Роу наблюдал, как он идет по-кошачьи гибкий, осторожно ступая по натертым полам, сцепив руки, склонив набок светловолосую голову. Лицо его было серьезным. От хромоты не осталось и следа, зато в глазах таилось море коварства.

— Да ладно тебе, Филим, — сказал он. — Ты говорил со Стюартом. Раз уж он едет во Францию ради тебя, то, безусловно, доверил тебе ценнейшие из своих секретов.

Принц Барроу промолчал, так как Лаймонд был совершенно прав. Он знает и знал с тех самых пор, как покинул Тауэр, что человек, стоящий во главе заговора, Джон Стюарт, лорд д'Обиньи, капитан Робина Стюарта — не слишком умный сибарит, которого бросили в тюрьму, а потом недостаточно вознаградили; человек, с которым Робин Стюарт поссорился, и через посредство более мудрых, хитрых и ловких английских родственников которого было, вероятно, начато это бесчеловечное дело.

 

Глава 1

ДЬЕП: ПОСЛЕ КРИКА ВСТУПАЕТ В СИЛУ ЗАКОН

Мужчина, если имел место сговор, волен распоряжаться нареченной по своему желанию до тех пор, пока она не закричит, и после того, как она закричит, тоже.

Мужчина, с которым сговора не было, в безопасности до тех пор, пока женщина не закричит, но как только раздастся крик — вступает в силу закон.

В пятницу 14 мая Фрэнсис Кроуфорд и Филим О'Лайам-Роу, принц Барроу, второй раз вместе сели на корабль, направляющийся во Францию, в Дьеп. Под свежим западным ветром серо-зеленое море шелестело, как шелк, деревянный корпус корабля споро скользил по воде, и пшеничного цвета парус рассекал холодный воздух, хлопая над кормой, где сидел и чихал О'Лайам-Роу.

Судьба наконец явила принцу Барроу свои знаки. Жила на свете женщина, которую он не предполагал когда-либо вновь увидеть; лицемер, которому следовало наконец воздать по заслугам; самовластный царедворец, которого он, О'Лайам-Роу, намеревался покарать. Теперь О'Лайам-Роу знал, как ни боролся он с этой мыслью, что направляется во Францию потому, что судьба его, подобно зубцам коронной шестерни, прочно сцеплена с судьбой этих людей.

Лаймонд, напевая «Les Dames de Dieppe font Confrairies qui belles sont» , сновал по судну, и ветер шевелил его аккуратно подстриженные волосы. Вероятно, он отлично знал, что ему предстоит. Никакого насилия — разоблачение д'Обиньи все расставит по своим местам. Маски будут сорваны, позолота облезет — весь французский двор узнает в элегантном герольде старого знакомого, пьянчужку Тади Боя.

Он мог бы, себе в оправдание, перечислить все, что сделал для поимки Стюарта и разоблачения д'Обиньи. Пустая трата слов. Смущение, ярость, оскорбленное самолюбие его покровителей и возлюбленных камня на камне не оставят от его прибежища: будут сорваны мишурные блестки и обнажится гнилая сердцевина, с воодушевлением размышлял О'Лайам-Роу.

По пути от Портсмута до Дьепа О'Лайам-Роу и его бывший оллав ни разу не поговорили откровенно. В городе лип принц Барроу и Пайдар Доули наняли лошадей до Луары, на берегах которой им предстояло наслаждаться гостеприимством шотландских королев и короля Франции до тех пор, пока не прибудет Робин Стюарт.

Фрэнсис Кроуфорд не поехал вместе с ними. у Лаймонда, как оказалось, было какое-то дело в Дьепе. Он не сразу, но все же объяснил, что его дело зовется Мартиной.

— Неугомонный мой, — сказал Филим О'Лайам-Роу, и в его голосе прозвучала жестокая насмешка над первыми неделями их знакомства. — Не интригуй слишком усердно, иначе очарование твое разладится и струны его станут дребезжать.

Они сухо простились на причале, и к полудню О'Лайам-Роу уже был на пути к югу.

La Belle Veuve , которая по-другому прозывалась Мартиной, открыла рот так, что образовались глубокие впадины на щеках, глубоко вздохнула и чуть не захлопнула дверь при виде стоящей на пороге фигуры, затянутой в темно-синий дорогой шелк.

— Погодите-ка, сударь. Могу ли я помнить вас?

— Давай поглядим, — с готовностью ответил Лаймонд. Она забыла, насколько быстро он способен передвигаться. Демонстрация была краткой, бурной и весьма эффективной. — Вспомнила теперь? Странствующий весельчак.

Вырвавшись из его объятий и приведя себя в порядок, но со все еще блестящими глазами, она отвела гостя в салон и сказала:

— Что ж, Дионис 8), ты снова стал самим собой.

— Искупался на ночь в парном молоке, — сдержанно ответил он. — Не думай, что я здесь для того, чтобы ты меня утешала. У меня только дело на уме.

— У меня тоже, — безмятежно изрекла прекрасная вдовушка. Это была стройная, уже не первой молодости женщина, наделенная изрядным умом: некогда, в дни правления старого короля, она получала жалованье как gouvernante filles publiques , а тогда было не просто совладать с армией молодых проституток высшего разряда, вечно находящейся на марше. — Но тем не менее, пожалуйста, садись. Мы думали, что тебя изжарили заживо.

— Нет, лишь немного подпалили, — признался Лаймонд. — Но ты должна была видеть Друида… Он пришел?

— На неделю раньше срока.

Ему не понадобилось объяснений. Французский галеас, наскочивший в сентябре на «Ла Сове», отремонтированный в своем родном порту, а затем отправленный за границу, вот уже много месяцев находился под наблюдением Мартины. Именно Мартина вытянула у одного матроса, списанного с корабля, все, что они до сих пор знали об этом деле. Выслушав весьма заковыристое ругательство Лаймонда, она спросила:

— Разве это сейчас так важно?

Раздражение его улеглось, он засмеялся и принялся рассматривать красивые кольца на ее руке.

— Видела ли ты фарс «Три королевы и три мертвеца»? Увидишь, если наш план не сработает. Матиас приходил к тебе?

Матиас был капитаном «Гуден Рооса», которому несколько месяцев назад приказали потопить О'Лайам-Роу. Прекрасная вдовушка взглянула на Лаймонда из-под длинных ресниц.

— Я сама ходила к нему, — сказала женщина. Это было больше, чем Лаймонд мог бы ожидать, но он предпочел промолчать. Она добавила: — «Роос» был зафрахтован Антониусом Беком из Руана.

— Французский купец фрахтует фламандское торговое судно?

— Матиас наследовал состояние отца. Тот родом из Брюгге, нажил состояние на контрабанде, а еще одно — на пиратстве. Испанские корабли с сокровищами пускаются наутек, лишь завидев наведенную на них пушку. В Руане он обычно останавливается здесь… Почему ты смеешься, Фрэнсис? — спросила Мартина, по-своему незаурядная и даже могущественная женщина. — Ты — сущий Аполлон из преисподней.

— Кетцалькоатль, — возразил Лаймонд и, закрыв глаза, воскликнул: — Моя красавица, моя красавица, ты воздвигла заново стены Рима! — А затем он приложил все усилия, чтобы сделать ей приятное, и больше ничего не стал объяснять.

Из Руана он послал ей маленькую позолоченную шкатулку, в которой лежала нитка жемчужин, каждая в двенадцать каратов, из чего Мартина заключила, что друг ее обнаружил товарные склады господина Антониуса Бека.

Печатные станки молчали, веселой компании не было в помине, когда Лаймонд вошел в дом Эриссона в Руане. Скульптор работал. Резец позвякивал мягко, как цимбалы, под непрекращающийся аккомпанемент хриплых проклятий.

Имя Кроуфорда из Лаймонда ничего Эриссону не говорило. Однако звяканье резца прекратилось, и, стоя за дверью в подвал, посетитель с интересом прислушивался к непристойной перебранке между Мишелем Эриссоном и управляющим, посланным объявить о приходе гостя. Через минуту Лаймонд без приглашения распахнул дверь и спустился по ступеням.

Статуя изображала Тития 9), извивающегося в оковах, с коршуном, сидящим у него на груди. Лаймонд уже видел прежде эту фигуру гиганта, искаженную болью, в то время едва обтесанную и полуобработанную. Приступ подагры, в полном согласии с мифологией, заслуженное возмездие, принудил скульптора прервать работу.

Подагра, как можно было видеть, так и не отпустила его. Но Эриссон работал несмотря на болезнь. Рукава белой бумазейной блузы были закатаны, мощные руки обнажены, старый колпак, защищавший волосы от пыли, стянут у подбородка, широкое побагровевшее лицо покрывали капли пота и тонкая мраморная крошка. Когда он повернулся, вокруг шеи стал виден потускневший лоскут, наполовину засунутый за воротник. Лаймонд узнал в нем некогда изящный, обшитый тесьмой дублет Брайса Хариссона, ныне смятый и пропитанный потом. Он тихо сказал:

— У меня к вам послание от принца Барроу, господин Эриссон. Это не займет много времени.

Выразительные круглые глаза Мишеля Эриссона под кустистыми, как у брата, бровями оглядели посетителя — от тщательно причесанных золотистых волос до темных драгоценных камней и продуманной до мелочей одежды.

— Бог мой, ну и штучка, — без всякого выражения произнес он и движением большого пальца отпустил управляющего.

Взгляд Фрэнсиса Кроуфорда был устремлен на Тития. В заполненной пылью впадине рта, в арках ребер, в выпирающих, тщательно выточенных из камня внутренностях — во всем выражался склад ума Мишеля Эриссона, чей покойный брат столь доблестно послужил своей стране, разоблачив перед французами коварство Робина Стюарта.

— Черт бы тебя побрал, — добродушно ругнулся Лаймонд. — Я весь взмок, как кляча, что тащит вагонетку. Посмотри еще раз.

Массивное, покрытое пылью лицо вытянулось от удивления.

— Иисусе Христе…

Сквозь легкую дымку они долго глядели друг другу в глаза.

— Иисусе Христе, — повторил скульптор с совершенно иной интонацией. — Это же Тади Бой Баллах. — И с возгласом радостного изумления бросился обнимать своего гостя.

В бунтарской натуре Эриссона таилась большая жизненная сила. Он узнал о цели пребывания Лаймонда во Франции, посмеялся до слез над его шальными выходками и безумным вдохновенным маскарадом, но ответа на вопрос, ради кого или чего тот все это проделал, скульптор отнюдь не требовал. Игра стоила свеч. Этика Мишеля Эриссона принадлежала только ему и основывалась на страстных убеждениях, которые он всегда горячо отстаивал. Он затравил бы до смерти любого, кто намеревается убить ребенка, уничтожил бы за низменность побуждений. Но что касается Робина Стюарта и его поспешных, бестолковых и беспринципных деяний, он испытывал к лучнику всего лишь искреннее презрение, прекрасно понимая его суть. Фигура поверженного гиганта, печень которого терзает коршун, — вот все, что мог сказать скульптор по поводу удара мечом, оборвавшего жизнь его брата.

До Мишеля Эриссона дошли слухи, облетевшие всю Францию: лучник находится на пути ко двору. Посланцы из Лондона, привезшие печальную весть и доставившие пожитки Брайса, сообщили ему кое-какие подробности этой истории. Теперь же он впервые услышал об участии лорда д'Обиньи в деле, и причиненная ему лично обида обратилась в ярость, направленную против подлеца, нанявшего Робина Стюарта. Лаймонд постарался накалить страсти и ненавязчиво упомянул имя Антониуса Бека.

— Ах этот чертов недоумок, поганая кочерыжка! — зло воскликнул на местном диалекте Мишель Эриссон. — Поставлял его милости ворованное серебро за полцены, откупался и от меня тоже, пока я не обнаружил, каков он фрукт. Клянусь Богом, я мог бы порассказать такое…

— Расскажи, — потребовал Лаймонд, а в конце язвительного повествования поведал то, что знал сам. — Я хочу получить от него подтверждение, Мишель, что это по заказу д'Обиньи он наскочил на «Ла Сове» в прошлом году.

Скульптор положил свои опухшие ноги на сундук, исподлобья посмотрев на собеседника.

— Стюарт расскажет все, что знает о д'Обиньи, разве не так? Думаешь, его милость сможет вывернуться?

— Да, — безмятежно отозвался Лаймонд.

Круглые глаза скульптора по-прежнему смотрели пристально.

— Понятно. Ты видел Бека?

— Его нет дома. Я занимался его поисками целых три дня. Но дольше задерживаться здесь не могу.

— У тебя есть еще какие-нибудь доказательства?

— Одно. На самый крайний случай.

— В этакой проклятой неразберихе не угадать, когда наступит крайний случай, — проворчал Мишель Эриссон. — Если доказательство весомое, используй его, а я найду Бека. Мне о нем достаточно известно, чтобы с него живого содрать кожу и изрезать на ленточки. Он признается… Стоит мне только сыскать его. Но на твоем месте, парень, я бы постарался обработать того свидетеля.

— Чертовски длинным резцом, — усмехнулся Лаймонд.

Скульптор поднял на него глаза.

— Это женщина, да? Ну так что же! Стоит ли деликатничать. Состав иной, но коготки-то те же.

— В составе я не разбираюсь, — шутливо заметил Лаймонд, — а коготки успел испытать на себе. Да, гадюка выползла из невысоких зарослей вереска и ужалила рыцаря в ногу. Твое дело вырвать истинную правду у неуловимого господина Бека.

— Боже, с наслаждением. — Эриссон встал. — Давай пойдем поедим. Парень, я не узнал бы тебя. Ты…

— …Согрешил против природы своей. Полагаю, правители Франции обманутся так же легко. В Орлеане меня ждет брат с придворными новостями. О'Лайам-Роу должен был это устроить.

— Думаешь, тебе удастся одурачить их всех во второй раз? — Мишель Эриссон с сомнением посмотрел на Лаймонда, прихрамывая, подошел к нему и оперся о его плечо. — Боже, не завидую я твоему брату. Если выплывет, что ты — Тади Бой, а д'Обиньи все еще будет в фаворе, тогда…

— …Тогда мы будем очень счастливы, — тихо перебил его Лаймонд, — если нам удастся добыть признание господина Бека.

А в Орлеане Ричард, лорд Калтер, которому Мишель Эриссон не завидовал, ждал своего брата на постоялом дворе под названием «Маленький бог любви». Выбрал его Лаймонд, и эта остроумная выходка несколько успокаивала. Сюда же на постоялый двор была доставлена значительная часть багажа герольда Вервассала, здесь его ожидали паж, камердинер, трубач, три оруженосца и грум, предоставленные вдовствующей королевой.

Ричард, с которым королева-мать лишь недавно начала откровенничать, львиную долю сведений получил от О'Лайам-Роу и понял, что Фрэнсис не испытывает ни тени раскаяния и не понес заслуженной кары. Правда, рассказывая о похождениях Лаймонда, тот не счел возможным даже упомянуть об Уне О'Дуайер.

Поэтому Ричард с легким любопытством, и не более того, отметил появление еще одного ирландца, привезенного Джорджем Пэрисом к гостеприимному французскому двору. То был очень высокий плотный мужчина, чернобровый, смуглый, с шелковистыми черными волосами, подстриженными в кружок. После первого приема при дворе Кормак О'Коннор поселился в Неви с ирландкой, которую Ричард уже встречал. То, что мятежный вождь удалился от двора, было весьма мудро, ибо он проявлял неистребимую склонность к дракам, присущую и вечно всем недовольным шотландцам вдовствующей королевы.

Королеве нравился Кормак О'Коннор, принцу Барроу — нет. Ричард с удовольствием вспоминал тот, насколько ему было известно, единственный случай, когда О'Лайам-Роу и Кормак О'Коннор встретились лицом к лицу. О'Коннор, загорелый, обветренный, с высоты своего роста сощурил глаза на холеного, чистого вымытого человечка, стоящего перед ним, и сказал:

— Клянусь честью, нелегко же было в Слив-Блуме вырастить такого принца. Надеюсь, тебя хорошо кормили в Лондоне?

— Почти так же хорошо, — сдержанно ответил О'Лайам-Роу, — как и в Слив-Блуме, пока какой-нибудь обормот, строящий из себя героя, не приводил туда раз в шесть лет своих бравых парней.

— Тебе ясная погода по душе, — сказал верзила, сдерживая смех. — Видно, привлекает рабство на сытый желудок. Ты уж прости, если Кормак О'Коннор с тобой не согласится.

— Какой же ты глупый, парень, — ответил О'Лайам-Роу, широко раскрывая светлые глаза; отросшие волосы шелковистой волной падали на лоб. — На черта мне сдался Кормак О'Коннор, все добро Кормака О'Коннора, все амбиции Кормака О'Коннора, которые, как он думает, у него есть, а на самом деле, может, их и нет? Может, всего, что, по его мнению, есть у него, а на деле и Нет?

В ответ на это здоровяк занес для удара крепкую, загорелую руку, но тут Ричард шагнул вперед, Кормак развернулся и, не проронив ни слова, ушел.

— А, этот из Кроуфордов, — сказал принц Барроу, и странное напряженное выражение появилось на его нежном лице. — Все, как один, рыцари без страха и упрека. Если вы встретите девушку по имени Мартина, можете сказать ей, чтоб она поторопилась: здесь становится так горячо, что, того и гляди, пойдет пар.

Затем точно в назначенный срок прибыл Фрэнсис. В отдельной комнате, которую тот снял, лорд Калтер, не поинтересовавшись здоровьем брата, невозмутимо сказал:

— Ты обещал покинуть страну к Великому посту.

— Всегда может произойти damnum fatale . Вот и со мной он произошел, — сказал Лаймонд, одетый в роскошный дублет, мягкий, как перчатка. — Как-нибудь я свезу тебя в Севиньи. Этим моим имением управляет Ник Эпплгарт — он потерял ногу в одной из наших общих битв. А как Робин Стюарт, этот скрытный путаник?

— Насколько мне известно, направляется в Анжер, — ответил Ричард. — Направо и налево разбрасывает признания, словно горящие головешки. Говорят, самое полное было сделано в Кале. Его копия сейчас на пути к королю.

Лаймонд глядел как-то уж слишком пристально, что немного обескураживало его брата.

— Так что показания О'Лайам-Роу не понадобятся, — заявил Фрэнсис Кроуфорд. — А где ж, кстати, теперь принц Барроу, из каких наук извлекает ядрышко?

— Он тоже направляется в Анжер. Приняли его неофициально, но довольно дружелюбно, — пояснил Ричард. — Они с Доули поселились на частной квартире, но нередко бывают при дворе. — И он рассказал историю великого противостояния.

— О Боже! — воскликнул Лаймонд. — О'Коннор одной рукой зашвырнет его из Неви прямо в Тир-Тэрнджири. А королева? Д'Обиньи, конечно, не станет пока ничего предпринимать. Он, должно быть, сидит сейчас дома и переживает — донесет на него Робин Стюарт или нет.

Лорд Калтер резко бросил:

— Думаю, уже донес.

— Он намекнул Уорвику. Но, похоже, не намерен идти дальше намека. Лучнику это ничем не поможет: его все равно ждет смерть. А в том, что касается ненаглядного его возлюбленного Джона Стюарта, король, как ты знаешь, ничему не поверит без доказательств, а возможно, и при наличии доказательств — тоже. Я вернулся для того, чтобы найти улики… В конце концов, разные люди работали на д'Обиньи, — заметил брат лорда Калтера, глядя на него ясными глазами. — У меня есть надежда выследить одного из них. Кое-кто в Дьепе нащупал для меня связь между д'Обиньи и владельцем галеаса, чуть не потопившего нас с О'Лайам-Роу. Человека того зовут Антониус Бек, и он, очевидно, немало сделал для д'Обиньи. У меня есть друг в Руане, который, похоже, считает, что легко сможет выследить мастера Бека и заставить его сознаться. И, кроме того, — добавил Лаймонд, во всем любивший обстоятельность, — есть женщина, которая знает не меньше Робина Стюарта. Я сам займусь ею.

Глаза Ричарда насмешливо блеснули.

— Слухи о новом герольде уже долетели из Лондона. Наверное, от супругов де Шемо, — злорадно заметил лорд Калтер. — Постарайся быть на высоте. И, ради Бога, не поминай Coiniud, или Однорогую корову, иначе тебя разорвут на кусочки.

Лаймонд улыбнулся и сказал:

— У меня есть кое-что для тебя: хочу, чтобы ты захватил это с собой. Ты же ведь собираешься домой, правда?

Ричард испытывал все большее удовлетворение. Он уже определил для себя, что с возвращением Фрэнсиса, который явно поправился, вахта его закончится. Он знал, что вдовствующей королеве необходимо его присутствие в Шотландии. Да и ему самому хотелось поскорее вернуться домой.

Думая уже о кораблях и вьючных лошадях, он взял протянутую Лаймондом коробочку. На крышке виднелась надпись «Кевин». Ричард вспомнил, как Маргарет Эрскин поддразнивала его: «Ирландское имя для Кроуфорда! Что говорит на этот счет Сибилла?»

А Сибилла начисто отвергла его первоначальный выбор — ни Фрэнсис, ни Гэвин ее не устраивали.

«Он ведь темнее агата, сынок. Назови его в честь родни Мариотты», — сказала она. Так его наследник стал зваться Кевин Кроуфорд. Ричард склонил голову и открыл коробочку.

Внутри на серебряном стебле шести дюймов в высоту цвела темная, как ночь, полураскрытая роза, вырезанная из черного янтаря. Их герб, голубой с серебром, помещался в основании. Лаймонд заговорил, пока Ричард продолжал разглядывать вещицу:

— Надеюсь, она тебе понравилась. Когда твоему сыну исполнится восемнадцать и ему понадобятся деньги, пришли парня ко мне; я направлю его к ювелиру по имени Голтье, который даст за эту безделушку хорошую цену.

Вечером им предстояло надолго проститься. Ричард решил, что лишней минуты не проведет во Франции. Лаймонд, сменив брата, должен был присоединиться ко двору, который направлялся в Шатобриан, чтобы встретить английское посольство. Лорд Калтер ехал на север.

Час-другой, что братьям оставалось провести вместе, они не стали тратить на разговоры о делах. Лаймонд намеревался по-своему ознаменовать этот день. Так что на постоялый двор «Маленький бог любви», никогда прежде не видевший игры в кости на предметы туалета, чуть не пришлось вызывать стражу. В общих комнатах звучали песни и стихи. А затем Лаймонд, совершенно трезвый и подозрительно беззаботный, собрал свою веселую свиту и удалился, декламируя стихи.

Голос брата еще долго звучал в ушах Ричарда Кроуфорда после того, как закончилась буйная вечеринка. Поглядев на тающие тени и туманную реку, он тихо вошел в дом и сел, держа серебряный стебелек на ладони.

 

Глава 2

АНЖЕР: КАБАНЬЯ ГОЛОВА И ЯБЛОКО

Существует три периода, во время которых мир умирает: период чумы, всеобщей войны, нарушения устного запрета. Подобным образом Адам, нарушивший запрет, был осужден за обман — целый мир погиб из-за одного яблока.

Еще один шотландец! Tete Dieu , они плодятся, как тля, — заметил Луи де Бурбон, первый принц Конде, и, обнажив в улыбке белые зубы, насмешливо провозгласил: — Целая крона — чего это стоит? Это стоит пять пенсов в Шотландии в наши дни; а полкроны — два с половиной пенса. Взяточники и воры, парень! Грешные, продажные, наглые воры — вот они, злополучные шотландцы королевы!

Конде и его разодетый брат, с которым они вместе коротали время за игрой в триктрак в Большом зале в Шиноне, вызывающе расхохотались, а высокий черноволосый здоровяк, что слонялся без дела и заглядывал через плечо д'Энгиена, восседавшего на раззолоченном табурете, произнес:

— Увидите, что будет, когда мы постучим в ворота Англии, вы да я, да тридцать тысяч ирландцев у нас за спиной. Истинная церковь воспрянет и даст по морде своим мучителям. Тогда шотландцы, что знай причитают на своих задних дворах, не смея обнажить мечи, увидят, что такое герои, и устыдятся своего позора… Это — человек старой королевы? Я полагал, старуха давно должна была вернуться домой.

Сделав блестящий ход, д'Энгиен рассеянно похлопал огромного ирландца по руке.

— Ты неосмотрителен! Если тебе нужны деньги, не злословь по поводу вдовствующей королевы, mon cher. Она охотно поддержит все твои начинания. А здесь она лишь для того, чтобы увидеть, как повесят в Анжере Стюарта, убийцу, а еще затем, чтобы присмотреть за английским посольством, дабы оно отбыло благополучно, не сговорившись тайно, относительно ее и дочери. Затем, можешь не сомневаться, она поторопится домой. Трон не следует оставлять надолго. Двадцать крон?

— Готов поклясться, — заявил верзила, положив широкую ладонь на обтянутое атласом плечо Бурбона, — нет на ирландской земле или под нею джентльмена изысканнее, чем вы. Если у вас в кошельке найдется тридцать крон, это спасет мою честь от оскорбительного долга. Так вы говорите, он у коннетабля?

— Кто? — спросил Конде, который проигрывал и желал отвлечь внимание брата от игры.

— Тот герольд. Кроуфорд из Лаймонда. Шотландец, о котором вы говорили.

— О… — Д'Энгиен проверил содержимое своего кошелька. — Он привез донесения из Лондона. Значит, полагаю, он там.

Принц Конде, сидевший на единственном стуле со спинкой, откинулся на нее и засмеялся:

— Попроси у него сразу сорок, мой дорогой. А потом спроси его, что нацарапал секретарь де Шемо под отчетом, присланным на прошлой неделе: «C'est une belle, mais frigide». Une belle, vois-tu!

На секунду презрительно прищуренные глаза их собеседника остановились на холеных накрашенных лицах, затем, сделав над собой усилие, он произнес:

— Смазливый недоносок, вскормленный кислым молоком, воспитанный эдинбургским попом и захмелевший от чашки грушевого сока. На шотландской равнине давно забыли, что такое красная кровь.

— Мой брат, полагаю, достаточно попил из нас красной кровушки, — злорадно заметил принц Конде. — Попроси-ка у него пятьдесят крон, мой дорогой.

Но партию в конце концов выиграл он.

— Никаких раздоров, милорды, умоляю вас, — неожиданно произнес чей-то голос с укором. — Матери-церкви и так тяжко приходится. Faut-il que Pere Eternel gagne Pater Noster, et Haile Carolus Suit Ave Maria quandmeme?

В дверях, улыбаясь д'Энгиену, стоял весьма изящный джентльмен, и д'Энгиен при виде его очень обрадовался. Прибыл господин Кроуфорд, герольд Вервассал.

Судьба и Фрэнсис Кроуфорд, трудясь вместе и не забывая о предосторожностях, решили, что возвращение Тади Боя Баллаха должно происходить в два этапа.

Сначала он должен доставить депеши де Шемо в Шинон, каменную крепость к югу от Луары, где король Генрих и его избранная свита прочесывали леса и виноградники в поисках дичи. Там, в новом одеянии, с новым цветом волос, новым именем и новым акцентом, он встретит короля и коннетабля, Сент-Андре, Конде, д'Энгиена и остальных; они тоже предстанут в несколько ином обличье.

Затем он поедет вместе с двором вдоль Луары на запад к Анжеру, туда, где с королевой оставался весь шотландский двор и часть французских придворных. Анжер был последним пунктом на пути двора к английскому посольству, встреча с которым должна была произойти в следующем месяце вблизи Нанта. В Анжере находилась и тюрьма, куда уже доставили Робина Стюарта, страдный путь которого из Лондона близился к концу. А это означало, что там же объявится и О'Лайам-Роу.

Прибыв в Шинон, где казенные громады времен Плантагенетов 10) заслоняли небо, Лаймонд не выказал ни малейших опасений, а его свита, ничего не знающая о прошлых перевоплощениях, и не ждала подвоха. Когда он поднялся по крутым улицам на крепостной вал, его впустили в замок и вскоре проводили в Гранд-Ложис, где герольда принял коннетабль. Короля не было — он охотился.

На Пасху открылся сезон охоты на косуль. Одновременно настало время оценить происшедшие перемены власти, духовной и светской, в наиболее богатых странах Европы и посмотреть, есть ли шансы извлечь из этих перемен какую-либо выгоду. В королевстве приближалась пора, когда откормленные, как следует отдохнувшие и накопившие сил подданные, желающие удовлетворить свои амбиции, примутся искать приключений на свою голову, старики извлекали на свет Божий старую вражду, спешно покрывая ее броской позолотой.

Наступил момент, когда матерые боевые псы Англии и Франции осторожно принюхивались, готовясь сблизиться. Чрезвычайное посольство, выехавшее сейчас из Лондона, должно было сделать намного больше, чем просто вручить французскому королю высочайший рыцарский орден Англии. Подобное посольство во главе с маршалом де Сент-Андре, которое вскоре покинет Луару и направится в Лондон, тоже повезет в Англию нечто большее, чем орден святого Михаила. Готовился договор о дружбе, политический и военный союз, подразумевавший обоюдное молчаливое согласие в том, что, если милорд Уорвик, лорд-маршал Великобритании, сочтет необходимым сурово посчитаться с герцогом Сомерсетом, протектором, назначенным английским королем, Генриха Французского это ни в коем случае не смутит.

Анн де Монморанси, коннетабль Франции, должен был всеми силами поддерживать эту связь. Оставшись наедине с Кроуфордом и секретарем, коннетабль взломал печать и прочитал адресованный королю отчет Рауля де Шемо о событиях, происшедших в Лондоне. Затем, окинув гонца проницательным взглядом, он принял из его рук второй отчет де Шемо и прочел его. Этот второй отчет был адресован лично коннетаблю и содержал предназначенный только для него намек на то, что Стюарт сознался, будто бы граф Леннокс и его брат лорд д'Обиньи замешаны в заговоре.

Во втором отчете, как было известно и де Шемо, и Лаймонду, заключалась суть этого непростого, чреватого скандалом дела. Ибо сеньор д'Обиньи, высокородный, утонченный эстет, спокойный и невозмутимый, принадлежал к славному братству старых друзей Генриха II, и никто не мог затронуть его безнаказанно. Коннетабль прочитал донесение до конца, затем положил на лист свою широкую ладонь.

— Да, господин де Шемо поступил правильно. Такого рода обвинение не следует доводить до сведения короля без достаточных доказательств. К сожалению, предосторожность эта оказалась излишней. Участие лорда д'Обиньи уже стало достоянием публики. Лучник Стюарт был допрошен в Кале и составил полное письменное признание, в котором упомянул его милость, и документ этот немедленно послали с курьером. Король уже знает о выдвинутом против милорда обвинении.

Герольд ничуть не удивился.

— Может ли монсеньор сказать, ответил ли лорд д'Обиньи на обвинение?

У коннетабля Франции невольно сорвалось с языка краткое, но сильное выражение.

— Как вы и могли предположить, господин Кроуфорд, лорд д'Обиньи все категорически отрицает, а его величество король всецело доверяет ему. До тех пор пока этот Стюарт не приведет конкретных доказательств вины лорда д'Обиньи, его милости ничто не грозит.

— Если бы у господина Стюарта были такие доказательства, думаю, он давно бы их предъявил, — сказал герольд. — Если моей повелительнице вдовствующей королеве удалось бы найти свидетельства против его милости, независимо от лучника или вместе с ним, могла бы она рассчитывать на помощь и поддержку монсеньора?

На это коннетабль дал самый любезный ответ. Ничто в герольде, обходительном, но точно знающем, чего он хочет, не напоминало оборванца, с которым коннетабль разговаривал когда-то на обочине дороги, ведущей в Руан.

Что касается Лаймонда, то, беседуя с коннетаблем у дверей в Большой зал, он, не прерывая потока своих четких, обдуманных фраз, сумел отметить, что принц Конде, его брат д'Энгиен и кто-то третий увлечены разговором.

Вскоре по ирландскому акценту он определил, что третий собеседник — Кормак О'Коннор. И тогда Лаймонд уговорил коннетабля зайти внутрь.

Пока его представляли, д'Энгиен не сводил с герольда глаз: взгляд принца медленно скользил по блестящим волосам шотландца, его беспечному лицу, длинным стройным ногам. Сам того не сознавая, он долгое время пристально вглядывался в изысканные черты господина Кроуфорда, пока вскользь брошенная герольдом фраза не нарушила ход его мыслей.

— Так вы говорите, господин О'Клурикаун? 11)

— Господин О'Коннор.

Коннетабль, стоявший возле Лаймонда, не мог понять, почему огромный ирландец покраснел.

— Кормак О'Коннор. Сын Оффали.

Герольд принялся извиняться:

— Конечно. Я понял. Клурикаун — сказочный персонаж, не так ли? Тот, кто напивается допьяна в господских погребах? Кажется, грушевым соком?

В блестящих глазах д'Энгиена зажегся знакомый огонек, который принц Конде заметил и понял.

— Une belle! — радостно проговорил Жан де Бурбон, понизив голос. — Une belle, mais pas frigide! Pas frigide du tout!

Этим вечером Лаймонд встретился с королем, и они обсудили донесение де Шемо без каких-либо инцидентов. Имя лорда д'Обиньи не было упомянуто. И на лице короля, обрамленном черной бородой, выражалось лишь упрямое высокомерие. На все вопросы герольд отвечал со знанием дела, красноречиво и точно, и так продолжалось на протяжении всего пребывания его в Шиноне, во дворце Монпансье в Шампиньи, — до того самого дня, когда король со свитой под звуки фанфар прибыл в Анжер.

В средневековой крепости с семнадцатью круглыми сторожевыми башнями и подземными туннелями, выходящими в Трелязе, остановилась королева Екатерина и ее гостьи, обе шотландские королевы, в свите которых была и Маргарет Эрскин. В каменной камере западной башни томился Робин Стюарт. А в многолюдном городе, украшенном резьбою по камню и дереву, с домами, крытыми черепицей, увенчанными гербами, жили знатные шотландцы, среди которых был и сэр Дуглас. Тут же находилось и скромное обиталище принца Барроу и его слуги Доули, а также временное пристанище энергичной, жизнелюбивой госпожи Бойл и ее прекрасной племянницы Уны.

Все это Лаймонд узнал от видама и из бесцеремонной болтовни Бурбонов. И переправляясь верхом через реку Мен под своим шелковым стягом, со своими слугами, сам разодетый в переливающийся красно-синий наряд с золотыми кисточками, оставляя позади неприступные бастионы, черные башни которых вздымались на две сотни футов в высоту, Лаймонд чуть было не дал Кормаку О'Коннору повод для ссоры, ибо главным чувством, которое он испытывал перед встречей с друзьями-шотландцами, при дворе королевы знавшими его как Тади Боя Баллаха, был гнев, неприкрытый яростный гнев: он расфуфырился, точно пекарь на балу, возгордился своим преображением, словно какой-нибудь мальчишка, предал самого себя, ни дать ни взять О'Лайам-Роу, который надел шелковый костюм и сбрил бороду.

Пересекая северный мост, ведущий в замок Анжер, Лаймонд про себя обращался к своим друзьям: «Не больно-то радуйтесь. Не надо улыбочек и поздравлений. Иначе, клянусь Богом, леди и джентльмены, Тади Бой Баллах воскреснет вновь».

Была суббота, шестое июня, а девятнадцатого ожидали англичан. В этот день Робин Стюарт предстал перед Большим королевским советом в Анжере. Лаймонд, у которого состоялся короткий, но важный разговор со вдовствующей королевой, на нем не присутствовал, но О'Лайам-Роу и его милость лорд д'Обиньи находились в зале. Единственное, что выяснилось в процессе разбирательства и что присутствующая здесь толпа законников и писарей смогла из этого процесса извлечь, были неопровержимые, многочисленные доказательства вины Робина Стюарта, которой тот и не отрицал, а также ничем не подкрепленное обвинение против лорда д'Обиньи, которое его светлость, побагровевший от гнева, холодно отверг.

О'Лайам-Роу, чьи показания не сочли нужным заслушать, хранил молчание. Самым сильным и неприятным воспоминанием была пауза, наступившая после того, как Стюарт яростно обрушился на своего бывшего капитана: умолкнув, лучник обратил ввалившиеся, горящие неистовым гневом глаза на злополучного ирландца. В этом взгляде отразились торжество и одновременно угроза. Стюарт выполнил свою часть уговора. Теперь О'Лайам-Роу предстояло выполнить свою и поддержать лучника, если тому заблагорассудится выдать Фрэнсиса Кроуфорда из Лаймонда.

Еще в памяти присутствовавших задержался конец разбирательства, когда выносили приговор. Смерть Стюарту определялась медленная и нелегкая, но он вряд ли чего-то иного ожидал. А чего он явно не ожидал, так это того, что обвинение против д'Обиньи попросту проигнорируют. Тогда он в отчаянии закричал, и его увели. О'Лайам-Роу с побледневшим лицом тоже хотел уйти, но ему пришлось ждать, пока не встанет король. Слушание было недолгим из-за предстоящей травли медведей во рву. Стюарт вроде бы даже не успел упомянуть Лаймонда. О'Лайам-Роу вдруг пришло в голову, что Стюарт непременно сделает это, но, по возможности, в присутствии самого Лаймонда и при как можно большем стечении народа. Именно тогда он и услышал, как лорд д'Обиньи, смеясь, предложил его величеству расквитаться за пережитые лично им неприятные минуты и заодно немного поразвлечься: двор, по его мнению, это заслужил, так же как узник заслужил свою кару. Иными словами, он предложил бросить Робина Стюарта в ров. И предложение с радостью было принято.

Придворные встали. Мрачный О'Лайам-Роу тотчас же ушел: он попытался найти Вервассала, но безуспешно, и едва поспел вовремя, чтобы занять свое место на травле.

По традиции такие представления устраивались в Анжере во рву, окружавшем замок, — ста футов шириной и сорока глубиной. По такому торжественному случаю отсюда изгнали ручных оленей. Ко времени королевского визита Абернаси и его подчиненные населили ров и сады замка той дикой живностью, какой они изобиловали во времена короля Рене, когда на отмели рычали львы, в пруду плавали лебеди, утки и дикие гуси, повсюду разгуливали страусы, ослики, дромадеры 12), альпийские козлы, а во рву обитали кабаны, овцы, олени и дикобразы.

Откуда-то грянул нестройный хор инструментов, и Бруске, шут короля, спустился по лестнице в ров, где исполнил пантомиму: очень застенчивая дама — коза встречается со своим поклонником. Горожане, разместившиеся на дальнем краю рва, смеялись почти до слез. Бруске, начавший свой номер несколько преждевременно, продолжал дурачиться, напряженно улыбаясь: место короля все еще оставалось пустым.

Затем заиграли трубы, заглушая виолы и возвещая выход шотландской вдовствующей королевы с ее дамами и дворянами; пышный кортеж показался из высоких дверей замка и направился к подъемному мосту, прикрытому балдахином с золотой бахромой, колышущейся на ветру. Здесь были аккуратно расставлены позолоченные стулья, подушки которых уже покрылись пылью и пыльцою буйно цветущих трав. Густые облака плыли по небу, отбрасывая тени, словно свет просачивался сквозь грубо сколоченный ящик. Маргарет Эрскин, которая шла между вдовствующей королевой и маленькой Марией, изо всех сил старалась не смотреть на новое лицо в шумной, знакомой толпе.

Сдержанный и корректный Вервассал прибыл этим утром. Все видели, как герольд вошел в кабинет вдовствующей королевы, а потом покинул его. С тех пор он не говорил ни с кем. По тому, как резко остановился Джордж Дуглас, Маргарет поняла, что прибытие Лаймонда было для него полной неожиданностью. Через секунду сэр Джордж, которому не удалось поймать взгляд Вервассала, отвернулся и вопросительно посмотрел в ее сторону; в глазах его отразилось изумление, смешанное со злорадством.

Она отвернулась. Мария, слава Богу, ничего не заметила. Вдовствующая королева, чуть раскрасневшаяся, принадлежала к тем первоклассным политикам, для которых притворство — вторая натура. Ее братья, поздоровавшись с герольдом, тотчас же раскланялись. Сам Лаймонд, совершенно невозмутимый, не сделал ни единого ложного шага, ни разу не посмотрел в ее сторону.

Маргарет поймала себя на том, что снова невольно наблюдает за ним, и поспешно заняла свое место у перил моста. Даже два года назад Лаймонд так не выглядел.

Снова прозвучали фанфары, и длинная галерея замка, обращенная к мосту под прямым углом, заполнилась. Явились Генрих, Екатерина, коннетабль, Диана, придворные, послы, мэр и эшевены 13), комендант крепости, гости. В сторонке, на неприметном месте, сидел О'Лайам-Роу, на другом, гораздо ближе к середине, — О'Коннор, а рядом с О'Коннором — Джон Стюарт, лорд д'Обиньи.

Он все еще был красив: великолепен в своем дублете с прорезями и буфами; банты на плечах искрились, драгоценности на берете, чуть сдвинутом набок, вспыхивали ярким пламенем, когда лучи солнца просвечивали сквозь щели в балдахине. Но он не спешил смотреть на арену. Вместо этого, положив на колени руки, сжатые в кулаки, он устремил свои красивые, обрамленные длинными ресницами глаза на запруженный зрителями подъемный мост.

Маргарет сразу поняла, в какую секунду он нашел того, кого искал. Его милость лорд д'Обиньи затаил дыхание. Брат, конечно, предупредил его, но такого преображения лорд явно не ожидал. Он неотрывно смотрел на Лаймонда; румянец постепенно возвращался на его щеки, и Маргарет вдруг поняла, что на лице лорда написан откровенный вызов. Д'Обиньи пытался поймать взгляд герольда. Наконец ему это удалось. Они безмолвно глядели друг другу в глаза, и взгляд это означал не ультиматум, а окончательный приговор. Затем внизу выпустили первого медведя и собак.

Это был древний вид спорта, популярный со времени трехликой Гекаты 14), когда львов, слонов, быков и жирафов сотнями убивали в смертельных поединках на аренах римских цирков. Теперь он приходил в упадок, в последнее время стало трудно находить новые интересные сочетания. Однажды старый король развеселил двор, по примеру Гелиогабала 15) положив своих подвыпивших гостей спать в зверинце, куда впустили старого льва с выпавшими зубами. Гости проснулись в ужасе. Эту забаву больше не повторяли, так как лев стал совсем плох. Современные сражения были проще — стравливали двух медведей, мастифов с кабаном, иногда быка со львом, редко зверя и человека. Животных подводили прямо к воротам, выходящим на арену. Снаружи стояли Абернаси и его служители с мечами, дротиками и зажженными факелами на случай непредвиденного происшествия.

Их помощь не потребовалась. Первые два боя прошли гладко. Медведь, тяжелый, косолапый, с облезшим от болезни задом, все же сумел придушить одного из натравленных на него мастифов и перебить позвоночник второму. Когда зверя уводили, на его окровавленную морду посыпались цветы.

Кабан — совсем другое дело. Плотный, упругий, точно состоящий из одних мышц, с острыми клыками, он стремительно вылетел из ворот и резко остановился под соломенными куклами, развешанными у него над головой. То был не просто кабан, но только что пойманный трехлетний боров. Торчащие изо рта клыки, с которых стекала слюна, были почти в два пальца толщиной, а на тяжелой голове, утонувшей меж мощных плеч, выделялись глаза — острые, как иголки, и налитые кровью.

Он был озлоблен и напуган: нелепые, раскачивающиеся на ветру соломенные чучела привлекли его внимание, он набросился на них и стал рвать клыками. Раздались ликующие крики зрителей, и клочья соломы полетели в надменные лица. Два самых больших клыка, несмотря на устрашающий вид, безобидны, они растут у кабана для того, чтобы ими точить нижние. Именно нижними клыками он убивает. Злобно всхрапывая, кабан развернулся на своих коротеньких ножках и бросился на следующую куклу.

Проталкиваясь среди радостно ревущей публики, сэр Джордж Дуглас наконец-то пробрался к сверкающему плечу Вервассала. Мгновение он изучал эти опущенные ресницы, это лицо Арлекина, на котором без видимых усилий появилось выражение любезной почтительности. Затем обратил взгляд на кабана и негромко, чтобы мог услышать только Фрэнсис Кроуфорд, сказал:

— Это гордый и опасный зверь; видели, как он убил человека на месте, распоров его от груди до колена? Знаете ли вы, что Робин Стюарт сейчас выйдет на арену?

Этими словами он привлек внимание Лаймонда, хотя глаза герольда, казалось, смотрели сквозь него.

— Боже мой, правда? — медленно спросил Лаймонд. — Хотел бы я знать зачем.

Ответ был прост — ради забавы. Серьезного увечья не допустят, а если лучник проявит достаточно умения, то, возможно, убьет кабана, а сам останется целым и невредимым до тех пор, пока ему не выпустят кишки по приговору. Но сэр Джордж был не настолько глуп, чтобы дать Лаймонду такой простой ответ. Он ждал, мучимый любопытством, и через минуту его собеседник задумчиво произнес:

— Конечно, ненависть толпы в малых дозах может сослужить хорошую службу. — И снова повернулся ко рву, втайне явно чему-то радуясь.

Сэр Джордж смирился и тоже принялся смотреть.

За воротами служители начали agere aprum , криками и звуками рожков намереваясь привести зверя в бешенство. Вот уже третья кукла, подскочив на влажных клыках, упала на траву. Кабан поддал ее головой, и она, шурша, полетела в толпу, оставляя за собой облако соломы. Король, взглянув на д'Обиньи, подался вперед и поднял свой жезл. Когда кабан, истекая слюной, развернулся и застыл на месте, ворота открылись, и на арену втолкнули Робина Стюарта.

Ряды лучников, охранявших проходы, встретили его суровым молчанием. Горожане, наслушавшись басен, приписывавших ему всевозможные преступления, которых он не совершал, разразилась криками, свистом, оскорблениями и угрозами. Стюарт должен был стать четвертой куклой, и им было наплевать на то, виновен он или нет, главное — нашелся повод вволю посплетничать, а после посмотреть захватывающую казнь. Придворные, в зависимости от их звания и национальности, проявляли нетерпение, гнев, отвращение или просто предвкушали забаву. Лицо вдовствующей королевы превратилось в непроницаемую суровую маску, ведь множество людей смотрели на нее. Запела труба.

Кабан обычно полагается на свою силу и клыки, но не на ноги, короткие и неуклюжие. Чтобы убить его, нужно необычайно крепкое копье, острое, как бритва, с очень прочным упором, чтобы наконечник не погрузился слишком глубоко и человек не оказался бы в пределах досягаемости клыков в тот момент, когда кабан решится на последний, страшный бросок.

У Робина Стюарта в одной руке было именно такое копье, а в другой — меч. А еще за его спиной, незаметные для окружающих, стояли годы службы, когда ежегодно от Рождества до Сретения избранный отряд лучников помогал монарху травить, ловить в сеть и пронзать копьем кабанов. Более того: в нем кипел неистовый, вытеснивший даже страх гнев на судьбу, которая одним ударом лишила его достойной смерти и радости публичного обличения.

Он не думал, что его умышленно бросят погибать. Кто-нибудь вмешается, если сможет. Он здесь для того, чтобы сразиться со зверем, лучше всех прочих зверей оснащенным для борьбы, способным скорее, чем какой-либо другой, убить человека. И сейчас жизнь Стюарта зависела от него самого. А Тади Бой-Лаймонд, где бы он ни был, по-прежнему беспрепятственно шел к своей цели, все еще свободный и торжествующий.

Порыв ветра закачал последнюю куклу. Кабан услышал шорох и стал кружить вокруг нее. Затем остановился. Тяжелая голова снова повернулась, и маленькие, с красными прожилками глаза стали напряженно искать человека, присутствие которого уловил чуткий нюх. Молодой кабан, гроза лесов, сильно пахнущий зверь, рожденный, чтобы убивать, присел на задние ноги, яростно встряхнулся, нагнул голову, выставив клыки с повисшей на них соломой, и бросился на лучника.

Маргарет Эрскин так резко оглянулась, словно Вельзевул, владыка Аккарона 16), дернул ее за волосы. Она в замешательстве встретила прямой взгляд Джорджа Дугласа, на этот раз приподнявшего брови с подчеркнутым вопросительным выражением. Рядом с ним оставалось свободное место. Стараясь не привлекать внимания, она осторожно оглядела толпу и обнаружила, что вдовствующая королева, вызвавшая своего герольда для каких-то поручений, удержала его рядом с собой. Лаймонд непринужденно примостился у стула Марии де Гиз, отвлекая на себя внимание сидящих поблизости дам, и беспрепятственно наблюдал за Робином Стюартом, который как раз уклонился от первого броска кабана.

Перед Стюартом тоже открывался хороший обзор. Он поднял глаза, тяжело дыша после первого удара, который вскользь задел животное, но не пронзил его шкуру, и обнаружил, что Гелиогабал, светлый, изысканный, равнодушный, в золотистой одежде, сидит в первом ряду, с интересом наблюдая за ним.

Тогда преображенный гневом Робин Стюарт стал сражаться яростно и умело. Смех и оскорбления стихли — толпа начала проявлять сочувствие. Прямого удара лучнику никак не удавалось нанести, но темные пятна на шкуре зверя показывали, как близок Стюарт к цели; его раненая левая рука, его окровавленный дублет и сломанный меч, лежащий на траве, свидетельствовали о стоическом упорстве, которое всегда в нем таилось, проявляясь разве что в низких поступках и привычке ворчать.

К этому времени и человек, и зверь — оба устали от борьбы и потери крови. Кабан, в большей мере, чем Стюарт, поддерживаемый слепой яростью, поскользнулся и заметался по поросшей травой площадке, затем, развернувшись, пригнул голову и снова бросился в атаку.

Настал момент для Генриха закончить схватку, опустить жезл и предоставить лучнику возможность дожидаться казни с почетными ранами, полученными в честном бою. Теперь или никогда! Но лорд д'Обиньи удержал его, да король и сам страстно любил охоту — он так и не прикоснулся к жезлу. Тем временем Стюарт, по примеру римлян, встал на колени, прислонился спиной к стене замка, крепко зажал обеими руками древко копья и стал дожидаться встречи с кабаном. На долю секунды, пока неуклюжее создание набирало скорость, глаза Стюарта поднялись туда, где у перил скопились зрители. Кое-кто из публики в этот решающий момент вскочил на ноги, вытягивая шею. И среди них внезапно оказался герольд Вервассал.

Лицо Стюарта дрогнуло — прерывистый вздох, гримаса ненависти, может, даже подобие улыбки. Затем он весь напрягся, горя от возбуждения: внимание его сосредоточилось на атаке кабана.

Кабан явно обессилел, и поэтому споткнулся в последнюю головокружительную секунду перед ударом копья. Острие вонзилось не в мягкую податливую плоть, а около рыла, и ближайший клык перехватил его — копье скользнуло вбок, впилось в плечо и выпало из влажных рук Стюарта. Брызжущая слюной туша надвигалась на него, в лицо пахнуло зловонным дыханием. Лучник отскочил и теперь стоял безоружный. А кабан, пошатываясь, пробежал вдоль стены дюжину ярдов, развернулся и бросился к нему: зубы зверя скрежетали, древко копья раскачивалось и трепетало на ветру. И тут шотландская королева-мать уронила свой шарфик. Его отнесло на арену, и он, свернувшись гибким кольцом, колыхался на ветру. Серебряная вышивка на кайме сверкала.

— Вы не принесете мне его, господин Кроуфорд? — осведомилась королева.

Минуту, которая, казалось, длилась вечность, Лаймонд не двигался. Стремянка, по которой Бруске спускался на арену, лежала у его ног. Это была несусветная прихоть — но прихоть королевская. Выполнить такой приказ — первая заповедь рыцаря, не подчиниться ему публично не осмелился бы ни один мужчина. Выждав, по его мнению, достаточно, герольд повернулся и поклонился; встретив холодный взгляд из-под приподнятых бровей, Мария де Гиз улыбнулась. Лаймонд перемахнул через перила, спустился по лестнице и остановился на арене, держась за перекладину. Стюарт стоял спиной и не видел его. Кабан тяжело трусил по дальнему концу площадки.

Зверь, в отличие от Стюарта, оглушенного болью и страхом, заметил пришельца и почувствовал его запах. Он бочком, короткими перебежками, приближался к лучнику, останавливаясь, когда копье начинало дрожать в его теле. Стюарт ждал, раскинув руки, не видя ничего на свете, кроме клыков, злобных кабаньих глаз и дрожащего древка. Казалось, вся сила его литого тела, весь в муках приобретенный опыт сражений — все сосредоточилось в кончиках пальцев. Изменник, заговорщик, сознавшийся убийца, он ждал единственной минуты подвига, совершенного на глазах у публики, жаждал единственного добытого с честью сокровища, обретенного едва ли не у подножия эшафота.

Кабан атаковал с низким утробным ворчаньем. Он тяжело трусил боком, взрывая затоптанную землю, разбрызгивая на бегу кровь и пену, и копье грозно торчало из его шкуры. Миновав Стюарта, миновав его руки, готовые выдернуть копье, миновав расшитую серебром змею из газа, лениво шевелящуюся на земле, он устремился прямо к лестнице. Лаймонд ждал до последней секунды, затем отскочил в сторону — и кабан вмиг разломал клыками нижнюю ступеньку, где только что стоял герольд. Лаймонд пропустил его, сделал шаг и, ухватившись обеими руками за копье, торчавшее из шкуры животного, с силой дернул. Почти ставший на дыбы зверь потерял равновесие. Визжа, он отшатнулся и стал топтаться по обломкам лестницы; Лаймонд тем временем рванул из раны копье.

Герольд с ловкостью кошки восстановил равновесие, табарда его вымокла в крови кабана. Гибкий, напряженно-внимательный, он стоял перед истекающим кровью животным, сжимая окрашенное алым копье. Кабан, собрав последние силы, бросился в атаку, и Лаймонд обеими руками вонзил копье прямо ему в загривок. Зверь пронзительно заревел, его короткие ноги задрожали. Минуту спустя он бесформенной массой, как мешок с влажным торфом, повалился на бок, и клыки воткнулись во взрытую землю.

Над его тушей, когда улеглась пыль, покачивающийся, истекающий кровью Робин Стюарт взглянул в лицо своему демону. Уже посыпались на арену цветы, прилипая к промокшей табарде. Лаймонд поймал один цветок и медленно прошел с ним мимо мертвого зверя. Сломанный меч оказался у ног Фрэнсиса Кроуфорда, и он поднял его, насадил стебель на расщепленное острие и, подойдя к Стюарту, протянул ему лежащий на обеих ладонях клинок.

Стюарт в перепачканной кровью, разорванной одежде, с волосами, прилипшими к щекам, с искусанными в кровь губами, воспаленными глазами и раскалывающейся головой пристально посмотрел на этот изящный жест, на это холодное великолепие, на этого человека, который походя украл его успех, и, схватив меч за рукоять, направил его прямо в лицо Тади Боя.

Лаймонд еще не устал, к тому же отдавал себе отчет в том, что делает. Он шел к Робину Стюарту с миром, а тот не понял его.

Лаймонд увернулся, плавным тренированным движением поднял ногу, и выпад Стюарта закончился плачевно: лучник упал на землю, перевернулся и остался лежать, оглушенный и истекающий кровью.

На взгляд случайного наблюдателя произошло только то, что Стюарт упал. Уже подбегали смотрители и с ними два или три лучника, на попечении которых он номинально находился. Приветственные крики постепенно замирали, продолжая звучать только там, где сидели горожане: неумеренность в чем бы то ни было — признак дурного воспитания, а кроме того, происшедшее давало пищу для пересудов. На герольда королевы-матери, который легким шагом шел по траве за шарфиком ее величества, делали ставки, как на борзую, и он, по-видимому, знал об этом. Все надежды Лаймонда на то, что вторичное его пребывание во Франции останется незамеченным, потерпели крах. Он показал себя столь же блестяще, как и в первый раз.

Когда Стюарт смог идти, лучника по его просьбе подвели к королю. Арену заняли два акробата и козел. С высоты королевского места можно было видеть то, что происходило на подъемном мосту: солнце освещало головы восхищенных зрителей, скопившихся вокруг героя дня, волосы которого сверкали золотом.

Король благосклонно согласился выслушать узника: пусть он мерзок, пусть преступен, но сражался хорошо. Королева, герцогиня, видам и окружающие их придворные присутствовали при разговоре, только лорд д'Обиньи в последний момент встал и ушел.

Робин Стюарт повысил голос, стремясь привлечь внимание короля и сидевшего сзади О'Лайам-Роу.

— О человеке, называющем себя Кроуфордом из Лаймонда, — с натугой выкрикнул Стюарт, и кровь потекла по его израненному лицу, когда задвигались мускулы, — я могу сообщить нечто такое, что следует знать всему двору. Принц Барроу будет моим свидетелем.

Их внимание он и в самом деле привлек, ибо разговоры на время прекратились и наступила тишина. Коннетабль решительно возвысил голос:

— Вы слишком много позволяете себе, сударь. Этот дворянин — герольд ее величества шотландской вдовствующей королевы. Вас не касается его персона.

— Не касается? Не касается?! Тогда это касается вас, монсеньор, касается короля и всех тех, кому не по нраву, когда их дурачат. Посмотрим, любимчик ли он семейства де Гизов или ряженый скоморох с языком, что у зазывалы. Спросите О'Лайам-Роу. Послушайте, что скажет принц Барроу! — завопил Робин Стюарт, окончательно выйдя из себя. — Слушайте, слушайте!

Рядом с ним непостижимым образом, словно китайский болванчик из коробки, возникло доброе овальное лицо О'Лайам-Роу. Взглянув на арену, принц заявил:

— Боженька ж ты мой! Что же мне говорить-то? Единственный, о ком я хоть что-то знал, был Тади Бой Баллах, которому грозит петля за убийство кучи народу, а второй наш обвиняемый оказался чистым-чистым, как свежевыпавший снег. Лаймонд? Я познакомился с ним в Лондоне. Больше об этом парне мне ничего не известно.

Так одно дуновение, долетевшее из Ирландии, разрушило все надежды Стюарта отомстить. Мгновение он невидящим взором смотрел в пылающее, исполненное решимости лицо О'Лайам-Роу и уже был готов выдать Лаймонда, невзирая на то, что слова его будут встречены насмешкой и недоверием и О'Лайам-Роу в конце концов опровергнет их. Тяжело дыша, лучник с трудом преодолевал себя: звучали слова перевода, и он сознавал, что внимание публики ослабевает. Король, чей взгляд нетерпеливо устремился на арену, к козлу, спросил:

— Eh bien, monsieur?

Стюарт открыл рот, но коннетабль коротко бросил:

— Бог мой, да уведите же его! Он теряет рассудок. Кто в здравом уме поднял бы меч на человека, только что спасшего ему жизнь?

Король спросил:

— Он поступил так?

В тот же момент Стюарт воскликнул:

— Я смог бы справиться со зверем сам! Черт бы меня побрал, очень мне нужен был этот расфуфыренный фигляр!

Лоб короля разгладился.

— Он украл у тебя внимание публики, не так ли? И получил по заслугам, понимаю. Вниз!

Стюарт кричал, когда его уводили. Он позволил привезти себя во Францию по двум причинам: чтобы привлечь к ответу лорда д'Обиньи и разоблачить Лаймонда как Тади Боя. Благодаря королю лорд д'Обиньи все еще оставался на свободе. А вследствие этого Робин Стюарт лишился единственного верного свидетеля против Лаймонда.

О'Лайам-Роу хотел разоблачить и унизить Лаймонда, но принцу не хватило характера, чтобы заставить его страдать за чужие грехи. А Робину Стюарту хватило бы. До того как его колесуют, остается около недели. И перед смертью или даже после нее Робин Стюарт добьется, чтобы Тади Бой Баллах тоже пострадал.

Позже, в этот же день, легкокрылая молва принесла Лаймонду эти вести, но улетела от него ни с чем. Окончательный приговор Робину Стюарту не был для него тайной. Он означал, что происшествие у Тур-де-Миним и инсценированные кражи все еще связывали с именем Тади Боя Баллаха, существовали и доказательства, которые вряд ли можно было легко опровергнуть. Но если это и тревожило его, собеседники герольда в тот день ничего не заметили. На квартире, которую Лаймонд делил с двумя другими шотландцами, он радушно принимал посетителей, непринужденно расточая свое обаяние.

Больше ничего и не оставалось делать. Бросив столь небрежно жемчужину под копыта взбешенной свиньи, вдовствующая королева не только подвергла его опасности. Больше она не давала ему никаких поручений — он был свободен и, так как лишился запачканной табарды, был одет в свое обычное платье — но королева так успешно выставила своего герольда напоказ, что до наступления темноты он не мог встретиться ни с Абернаси, которого не видел с момента своего возвращения, ни с О'Лайам-Роу, которого в последний раз видел в Дьепе.

Черный Анжер, откуда когда-то управляли всей Англией, был переполнен французским двором и сопровождающими его: шотландцами, ирландцами, итальянцами, различными послами, чиновниками, курьерами, егерями, возничими и прочим штатом; священниками и врачами, юристами, лучниками и алебардщиками, музыкантами, пажами, конюхами, слугами, цирюльниками, церемониймейстерами, секретарями, сокольничими, артистами, проститутками и герольдами. В этом скоплении народа совершенно пропадали анжуйцы, которые тем не менее пытались извлечь всю возможную выгоду из ситуации, прежде чем истощатся запасы провианта и двор перейдет от этого пастбища к следующему.

Ночь была темная, узкие улочки, хоть и запруженные народом, освещались скупо, так что осторожный человек, избегая одетых в ливреи факелоносцев, имел возможность проскользнуть незамеченным. Лаймонд без каких-либо происшествий добрался до небольшого домика, снятого принцем Барроу, нашел черный ход и ставень, оказавшийся открытым, и пошел на звук голоса О'Лайам-Роу, обсуждавшего по-гэльски повадки слонов с кем-то еще — несомненно с Абернаси. Лаймонд без стука открыл дверь и вошел. О'Лайам-Роу, который всего лишь убивал время пустой болтовней, резко оборвал фразу, а темное, морщинистое лицо Арчи Абернаси, пришедшего сюда инкогнито — без тюрбана и восточных шелков, — расплылось в улыбке.

— Я так и знал, что вы сюда придете, — сказал Абернаси. — Выглядите гораздо лучше, чем в прошлый раз, когда мы виделись… Неплохим ударом вы повалили хряка… Проблема в том, чтобы найти улики против паршивца д'Обиньи, я правильно понял?

— Да, верно, Арчи. Я хотел повидать тебя, и через минуту скажу зачем. Филим…

— Думаете, он снова попытается навредить девчонке? Не совсем же он рехнулся, — перебил Абернаси, которому непременно хотелось прояснить этот вопрос.

— Каждый из нас, — терпеливо объяснил Лаймонд, — сходит с ума по-своему. Но что правда, то правда: человек, который топит корабли, заставляет стадо слонов бежать в панике, сметая все на своем пути, сбивает с ног кавалькаду всадников, возможно, менее уравновешен, чем прочие. Лорд д'Обиньи, если это еще не приходило тебе в голову, слегка глуповат, хотя выглядит человеком утонченным и культурным. Он много лет роскошно жил за счет славы своих предков, пока совсем недавно не пришел к выводу, что быть близким другом французского короля — значит иметь возможность стать маршалом Франции, как Бернар, или регентом Шотландии, как Стюарт, герцог Олбани. Когда, взойдя на престол, Генрих освободил его из тюрьмы, д'Обиньи явился занять в истории место, подобающее человеку, стоящему позади трона, около трона — во всяком случае очень близко к трону. Но вместо этого он всего лишь вошел в круг старых дорогих друзей Валуа, которых Генрих избавил от немилости своего отца. К тому же существовал еще более тесный круг, в котором находилась любовница короля, королева, коннетабль, де Гизы, Сент-Андре. У лорда д'Обиньи не было перспектив сделаться величайшим человеком в Европе.

— Так что вскоре он стал искать другой трон, которому мог бы предложить поддержку, — сухим тоном предположил О'Лайам-Роу, помимо воли втягиваясь в разговор.

— Конечно. Его брат Леннокс претендует на шотландский престол и даже на английский через свою жену. Смерть Марий позволяет Ленноксу унаследовать трон в Шотландии. А если английский король умрет, его сестра Мария возродит католицизм, возможно, это даже случится и раньше. Ленноксы — близкие друзья принцессы Марии Тюдор. Можно было бы предположить — во всяком случае, д'Обиньи предположил, — что должность лорда-канцлеpa ожидает того, кто приведет механизм в движение, избавившись от Марии Шотландской. Он вознамерился сделать новую карьеру, став братом короля, я, кстати, не удивился бы, узнав, что первоначальный намек исходил от графа Леннокса. Таким образом лорд д'Обиньи собрался уничтожить Марию Шотландскую, а также преподать урок французскому двору, к которому стал относиться с презрением. Убийства свои он задумывал, как в театре масок… Жалкое извращенное подобие смекалки, присущей всем его предкам. Думаю, теперь, выстроив декорации, он захочет покончить с Марией самым торжественным образом. Наверное, он постарается убить ее во время визита английского посольства, прямо на глазах у своего брата Леннокса. Это действительно будет триумф.

Мягкий, ровный голос Лаймонда на мгновение прервался, чтобы выделить главное, затем зазвучал без лишних эмоций:

— Робин Стюарт, посаженный в тюрьму, ставит его в затруднительное положение. Мертвый Робин Стюарт, как мы убедились сегодня, предпочтительнее. А лучше всего — Робин Стюарт на свободе. Филим, ты видел Стюарта?

— После сражения с кабаном? Нет, — уклончиво ответил О'Лайам-Роу, — завтра его увезут в Плесси-Масе. Тебе известно об этом?

— Ты пытался увидеть его? — прямо спросил Лаймонд.

О'Лайам-Роу вспыхнул. Затем сказал:

— Да, пытался. Стюарт сейчас в северной башне под усиленной охраной. К нему никого не пускают. — Он помедлил, губы его на этот раз не кривились в привычной иронической усмешке, а были крепко сжаты, затем сказал: — Возможно, ты уже знаешь, что мы со Стюартом…

— О да: заключили договор. Знаю, конечно, — с легким презрением ответил Лаймонд. — Боже, неужели ты думал, что это новость для меня? А теперь ты направляешься домой, не так ли?

— Ты прав. — «Забавно получается, — недовольно подумал принц Барроу. — Какой бы гуманный порыв ни руководил мной сегодня, благодарности, похоже, не дождешься». — Я поеду домой после казни, — продолжил он, словно не замечая, как Абернаси вздрогнул от удивления. — Я обязан сделать это для него. По крайней мере, хоть кто-то останется рядом с беднягой, пока он будет страдать. — О'Лайам-Роу не добавил, что на колесе можно жить чуть не четверо суток.

— А женщина? — спросил Лаймонд.

Принц ожидал этого вопроса. Как только обвинение Стюарта против д'Обиньи провалилось, он сразу же понял, что не ведающий жалости Лаймонд ополчится против Уны.

— Судьба этой женщины меня не касается, — сказал О'Лайам-Роу, — и тебя не должна касаться тоже, если не хочешь нажить неприятностей.

— Если ты не пойдешь к ней, мой дорогой, — произнес Лаймонд, будто бы не заметив угрозы, — то можешь быть уверен, что пойду я. Видел ли ты Кормака О'Коннора?

— Я сделал больше того, — ответил О'Лайам-Роу, и его приятный голос разительно изменился, — я виделся с Уной О'Дуайер, и я написал ей письмо, в котором просил ничего не рассказывать ни о лорде д'Обиньи, ни о ее собственном участии в деле.

— Очень благородно с твоей стороны, — едко заметил Лаймонд. — Что ж, теперь его милость может делать все, что ему заблагорассудится?

— Не сомневаюсь, — глубоко вздохнув, сказал О'Лайам-Роу, — что ты или какой-то другой неугомонный парень найдет способ остановить его. Пойди сядь перед его милостью и покажи свои маленькие острые зубки. Может, он даже признается.

— Уна О'Дуайер заранее знала о том, что готовится у Тур-де-Миним, — проговорил Лаймонд. — Если ей известно имя хотя бы одного человека, связанного с д'Обиньи, этого будет достаточно. Ты столь высокого мнения об О'Конноре, что готов уступить ему и даму, и управление родной страной? Или ты боишься, что, добившись женщины, не сможешь ее удержать, и поэтому предпочитаешь отступиться? Впрочем, возможно, ты и прав: объедки с чужого стола.

О'Лайам-Роу вскочил, его светлые глаза сверкали.

— Не смей марать имени дамы, ты, платный шпион, разгребатель дерьма, лижущий чужие следы…

— Чертовски выразительно, — с горечью отметил Лаймонд, — но факты остаются фактами. Разве этот хитрый невежа, закусивший удила, твой идеал принца и любовника? И если меня выведут из игры, что ты намерен делать? Дождаться казни, а затем уехать домой? «Я обязан это сделать для него», — безжалостно передразнил Фрэнсис Кроуфорд. — А для Ирландии ты ничего не обязан сделать? Для себя? Для Уны О'Дуайер?

Принц Барроу приосанился и упрямо вскинул чисто выбритый подбородок.

— Я обязан проявить милосердие и оставить ее в покое, мой глухой и слепой апостол фанатичной службы. Она сама выбрала себе такую жизнь, и лицо ее в синяках, а на руках багровые рубцы.

Удар достиг цели. Принц это понял по тому, как сверкнули глаза Лаймонда.

Выдержав паузу, принц продолжил:

— Пойди и посмотри на нее. Они живут неподалеку. В конце концов, нельзя приготовить яичницу, не разбив…

— Ты оставил ее с ним? — перебил Лаймонд.

— Она не захотела покидать его, — просто ответил О'Лайам-Роу. — Что бы он ни сказал и ни сделал, она со всем согласится.

— Так же, как О'Лайам-Роу. — Лаймонд долго вглядывался в лицо принца, затем встал и в немом отчаянии обрушил кулаки на каменную плиту. — Филим, Филим, любой нормальный мужчина отправился бы туда и наделал бы из его костей рукояток для кинжалов!

— А ее превратил бы в фурию, рыдающую на могиле мученика, — отозвался О'Лайам-Роу, мертвенно побледнев. — Или в объедки со стола какого-нибудь другого мужчины. — Веки его опустились, с привычным рассеянным видом он смотрел в прямую спину Лаймонда. — У меня кое-какие дела. Можешь остаться здесь и поговорить с господином Абернаси, если хочешь. Оставляю вас точить оружие, выпалывать сорняки и рубить древо заблуждений. — Он какое-то время смотрел на обоих, затем покинул комнату. За ним, как тень, последовал Доули.

Лаймонд, обхватив голову руками, продолжал смотреть на огонь.

— Он влюблен в нее до смерти, этот увалень, — с сочувствием заметил Абернаси некоторое время спустя. — Не удивлюсь, если и тебя зацепило.

— Все может быть, — ответил Лаймонд, однако в его голосе не ощущалось любовной страсти.

— Она жила с отцом Кормака, прежде чем досталась ему, — вот почему женщина не бросит его.

— Знаю: но если мы отступимся от нее, — горько усмехнулся Лаймонд, выпрямляясь, — получится так же, как с Фаустиной, — мы потеряем и ее, и империю, что сулят ей в приданое. — Он помедлил, одарив Абернаси самой своей очаровательной улыбкой. — Что бы ты отдал за то, чтобы поменяться со мной местами?

— Ночь в клетке с моей львицей, — спокойно ответил Абернаси. — Вы спасли шкуру Робина Стюарта, но девушке придется пострадать?

— У меня есть запасная карта в рукаве на крайний случай, — заявил Фрэнсис Кроуфорд. — А если уж ты пустился в сравнения, то учти: я не оказал никакой услуги Робину Стюарту сегодня днем и, возможно, не окажу ее Уне О'Дуайер нынешним вечером. Так что милости мои я делю между всеми поровну.

Немного погодя он ушел; выждав некоторое время, смотритель тоже удалился.

О'Лайам-Роу вернулся домой очень поздно и пьяный. На следующий день, явившись с больной головой в замок, он нашел двор в хлопотах: готовился еще один торжественный переезд. Робина Стюарта под усиленной охраной увезли в его последнюю тюрьму в Плесси-Масе, куда в этот же день должен был прибыть сам король.

Новость эту ему сообщил лучник. О'Лайам-Роу остановился в раздумье у караульного помещения, и перед его взором предстали крытые синей черепицей крыши, плавно текущий Мен слева, а впереди — высокий шпиль собора. Неожиданно он услышал, что по булыжнику стучат подковы лошади, скачущей во весь опор, и остался стоять неподвижно, инстинктивно ожидая чего-то.

Всадник, спешившись, стремительно вбежал в караульное помещение и объявил, что Робин Стюарт бежал.

О'Лайам-Роу никогда не испытывал симпатии или сочувствия к этому тяжелому человеку, но отчасти понимал, какой отпечаток оставило в душе Стюарта беспечное прикосновение Кроуфорда из Лаймонда. Первой реакцией принца Барроу на новость были чувство облегчения и даже жалость: жизнь неудачника и изгоя — вот что оставалось теперь Робину Стюарту.

А затем он, ощутив холод в желудке, осознал, чем чреват побег Робина Стюарта: теперь будущие убийцы Марии получили карт-бланш, чтобы закончить свое черное дело.

 

Глава 3

ШАТОБРИАН: НАМАТРАСНИК, ПОЛНЫЙ СТРУН ОТ АРФ

Женщина, которая испытывает материальные затруднения, предлагает себя за невиданное, труднодостижимое приданое: то может быть наматрасник, полный струн от арф, или пригоршня блох, или черный, как гагат, ребенок с белым лицом и червонного золота уздечкой, или девять камышей с зелеными верхушками, или мешок обрезков от ногтей, или воронье гнездо с яйцами крапивника. За изнасилование таких женщин штрафа не налагается.

К этому времени английское чрезвычайное посольство численностью триста человек с его недужной дипломатией и расстроенным пищеварением, с любителями и профессионалами, с графом и графиней Леннокс уже прибыли в Орлеан, и осталось им не более двухсот миль до цели.

Кроме Ленноксов, там были в основном сторонники Уорвика. Большинство из них уже были знакомы с Францией, так как невозможно стать военачальником или государственным деятелем при дворе Генриха или Эдуарда, не приняв в какой-то момент своей карьеры участия в войне с Францией или не посидев за французским столом переговоров. По той же самой причине большинство из них воевали в Шотландии.

Ни одно из этих обстоятельств, похоже, не смущало посольство и его почтенного главу и председателя Уильяма Парра Кендэлла, маркиза Нортхэмптона, гофмейстера английского королевского двора и брата последней жены старого короля: этому важному джентльмену с ограниченными способностями так и не удалось полностью искупить вину за поражение во время недавнего восстания.

Пока все проходило гладко. Неделю назад в Булони членов посольства встретил приятный и расторопный господин из Палаты, сопроводивший их с нескончаемым караваном лошадей, мулов, сторожевых собак и бесчисленных повозок с багажом в Париж и далее на юг.

Их чествовали и развлекали. В каждом городе на их пути мэры и эшевены произносили приветственные речи, вручали и получали подарки. Политические раздоры в посольстве не выплескивались наружу, дипломаты проявляли сдержанность — споры, даже о малопонятных или о вовсе непонятных вещах, были уравновешены.

Милорд Нортхэмптон надеялся, что Божьей милостью все так и останется. Они приехали раньше намеченного срока — прибыть в Шатобриан предполагалось через две недели, а им оставалось всего лишь короткое путешествие на барже вниз по Луаре. Они ехали в Шатобриан, дабы торжественно вручить королю орден Подвязки, но ждали их и другие важные дела: надлежало подготовить договор о союзе и взаимопомощи между Англией и Францией, попросить руки шотландской королевы для английского короля, а в случае отказа — руки Елизаветы, дочери французского короля. Они должны были назначить специальных уполномоченных, которые посетят Шотландию и уладят все спорные вопросы, не включенные в этот договор, и представить сэра Уильяма Пикеринга — нового английского посла во Франции.

А пока уходящий в отставку посол сэр Джеймс Мейсон с тревогой передал из Анжера просьбу, чтобы они задержались. Маршал де Сент-Андре еще не отправился с ответным визитом в Англию, и еще не закончена подготовка к их встрече в Шатобриане.

Маркиз Нортхэмптон читал это послание, побагровев, время от времени издавая недовольные восклицания. Шотландский лучник, обвиненный в попытке убить юную королеву, находился в Анжере. Ему уже был вынесен приговор. Маркиз знал достаточно много для того, чтобы благодарить судьбу за то, что дело, кажется, благополучно окончилось и не возникло никаких осложнений, бросающих тень на графа Уорвика. Граф и графиня Леннокс, которым он лично уделял очень мало внимания, были, как он прекрасно понимал, прикомандированы к посольству на случай, если что-либо подобное произойдет. Если Стюарт или кто-либо другой обвинит Англию в потворстве или помощи в подготовке покушения, то Нортхэмптон, согласно указаниям, должен взвалить вину на Ленноксов. Сам Леннокс, по-видимому, правильно оценивал ситуацию, но не имел возможности на нее влиять.

Им не удастся, конечно, добыть маленькую королеву для Эдуарда. Если даже французы согласятся, то выдвинут такие губительные условия, которые он не сможет принять. Шотландская вдовствующая королева не слишком обрадуется союзу между ее врагом и Францией, даже если это будет всего лишь хрупкий договор, заключенный на бумаге. А она и ее семья обладают весомым влиянием во Франции. Они могут убедить короля, что отлученный от церкви раскольник Эдуард — неподходящий жених для Елизаветы или Марии. Они могут воспользоваться любым поводом, любым ложным шагом Уорвика, чтобы убедить французского короля прекратить переговоры о дружбе.

В то же время он знал от Мейсона, преданного Мейсона, что Шотландия начинает проявлять норов под французским ярмом, что шотландцы с подозрением наблюдают за перестройкой фортов, которые можно будет использовать не только для обороны, но и для подавления недовольства. А во Франции у де Гизов есть свои недоброжелатели. Коннетабль, как известно, хотел отложить предполагаемую свадьбу Марии и дофина, а король заколебался, прежде чем предоставить вдовствующей королеве ее ежегодную пенсию в пятьдесят тысяч франков золотом, которую та должна была увезти домой. Нортхэмптон слышал, как в прошлом месяце главный судебный исполнитель Бретани утверждал, что на королеву-мать потрачено почти два миллиона франков, и желал видеть Шотландию у чертей на рогах. Нортхэмптон, которого раздражала и ответственность его миссии, и задержка, хотел того же самого.

Сэр Гилберт Детик, генерал ордена Подвязки, старался не думать ни о черте, ни о Боге. За вознаграждение двадцать шиллингов в день он должен был доставить и вручить его величеству королю Франции два сундука с регалиями рыцаря благородного ордена Подвязки, завернутыми в тонкие полотняные простыни и переложенными мешочками из тафты с благовониями. Пролив сундуки пересекли благополучно. Но сердце его обливалось кровью, когда он думал, что придется доверить их французам на две долгие недели путешествия по Луаре.

Французский и шотландский дворы, обосновавшиеся между Анжером и Шатобрианом, где уже шесть недель строились трибуны, площадки для зрелищ и временные жилища, коротали время, развлекаясь за счет англичан.

Свита вдовствующей королевы, правда, без самой Марии де Гиз и ее дочери, провела две ночи в полях за пределами Канде, получив от этого большое удовольствие. Половина Тайного совета разъехалась по домам, а остальные удобно устроились во французских садах под теплым июньским небом: ели, читали, разговаривали, время от времени охотились с соколами, основательно клеветали на своих хозяев и англичан и расходились по приятным компаниям. Свежий воздух располагал к покладистости и миролюбию.

Все это было на руку Робину Стюарту. Бесшумно передвигаясь от укрытия к укрытию, на второй день он выяснил, с кем делит Лаймонд свое утлое убежище из холста. Теперь, на досуге, можно было убедиться, сколь безжалостно верным оказалось первое впечатление, вынесенное с арены, где состоялась схватка с кабаном, равно как и от мимолетного видения, промелькнувшего у Тауэра. Телесную оболочку Тади Боя позаимствовал какой-то манерный, изысканный кавалер, ничего общего не имевший с буйным созданием, некогда отличившимся на охоте и в гонках по крышам. По-своему это облегчало задачу: можно убить одного, даже не коснувшись образа другого.

Тади Боя-Лаймонда зазвали к себе соотечественники. Стюарт видел, что с ним обращались непринужденно, чуть не запанибрата, благодаря его имени, но в то же время и с известной долей уважения. Для этих людей более, чем для кого-либо другого, имело значение, как Лаймонд в конце концов распорядится собой и своими талантами. А такой исключительный в своем роде случай, как его превращение, пусть даже временное, в официального представителя королевы-матери наверняка обсуждался от Шинона до Канде.

Для многих из них это была первая возможность познакомиться с Фрэнсисом Кроуфордом из Лаймонда. По серьезности его лица Стюарт догадался, что Лаймонд играет с ними. Он видел, как Джордж Дуглас, обычно такой вежливый, ироничный, выставляющий свои таланты напоказ, вдруг осекся, стушевался и вынужден был сохранять хорошую мину при плохой игре. Лаймонд явно был не слишком терпелив сегодня.

День выдался жаркий, но на землю уже опускались сумерки. Лежа среди нагревшейся травы и подавляя чувство голода, Стюарт глядел на желтые, изнутри озаренные свечами силуэты шатров и светящиеся окна Канде: деревня и замок сверкали огнями. А в лугах все еще раздавались голоса и смех, звон ведер, лай собак, ржание лошадей и шуршание стягов под легким дуновением вечернего ветерка, сопровождаемые тихим ночным щебетом птиц. Где-то запел дрозд.

Когда стемнело и костры приобрели красновато-золотистый оттенок, как драгоценности на иконах, Стюарт, придерживая свободной рукой у горла украденный плащ, вышел из-под деревьев.

Где-то неподалеку компания прощалась на ночь. Полог шатра зашевелился, хозяева и гости, нагибаясь, выходили, окруженные ореолом неясного мерцания; ткань больше не приглушала слова и смех. Кто-то чистым, приятным голосом отказывался от провожатых, и голос был немедленно узнан, хотя и звучал без акцента. Тот же человек немного язвительно пошутил:

— Le monde est ешшуе de moi, et moi pareillement de lui . Извините, но я предпочел бы Прогуливать дурное настроение в одиночестве.

И, словно преподаватель, покидающий наивных учеников, Фрэнсис Кроуфорд развернулся и уверенно зашагал по траве мимо шатров в луга; волосы его серебрились в лунном свете, а на лице играла слегка насмешливая улыбка. Он долго стоял в одиночестве, спиной к Стюарту, обратив взгляд на ряды шатров — темных, с погашенными огнями, а Стюарт, чуть поодаль, под прикрытием тени, не дыша, почти ничего не видя, с нетерпением ожидал момента ни с чем не сравнимого торжества.

Затем большой лук, прохладный и тяжелый, сам собою скользнул ему в руку. Пальцы ощутили тугую тетиву. Стрела, с острым, как бритва, наконечником, оперенная гусиными перьями, была такой гладкой на ощупь. Робин Стюарт бесшумно натянул тетиву до уха — прекрасное оружие с точным прицелом, натяжение распределяется на подушечку каждого пальца, все мускулы инстинктивно подчинены единственному умению, которым Робин овладел в совершенстве. Он прицелился и выстрелил.

Звук летящей стрелы был не громче вздоха в ночной тишине. Прозвенев, словно струна, она вонзилась в землю в ярде от правой руки Лаймонда, и тот, внезапно насторожившись, как дикий зверь, повернул голову.

Он стоял один на просторном темном лугу. Из шатров не доносилось ни звука, не было видно и часовых. Подняв облачко пыли, вторая стрела ткнулась в землю с другой стороны,

Лаймонд мог бы закричать, побежать, выхватить шпагу или предпринять одновременно все эти три действия, в равной степени бесполезные, ибо, находясь на открытой местности, невозможно противостоять лучнику, стреляющему из укрытия. Но он не издал ни звука, хотя его лицо, бледное при лунном свете, обратилось к деревьям, откуда прилетела вторая стрела. Не обнажая оружия, Лаймонд молча побежал по траве к источнику опасности.

Во рту у Робина Стюарта пересохло. Впервые в жизни он ощутил нервную дрожь, однако поднял лук в третий раз, натянул тетиву и, выпрямившись во весь свой немалый рост, встал, костлявый, исполненный решимости, прицелился и выстрелил в грудь приближающемуся Лаймонду.

Стрела ударила точно в середину груди и упала на землю. На мгновение бегущий запнулся. Затем, придерживая одной рукой ножны, чтобы шпага не звенела и не путалась под ногами, вновь заспешил вперед. Это означало только одно — на нем была кольчуга. И приближался он настолько быстро, что Стюарту, остолбеневшему от неожиданности, не хватило времени прицелиться снова. Когда Лаймонд достиг леса, стрелок отшвырнул в сторону свой ставший бесполезным лук и, выхватив из ножен зазвеневшую шпагу, бросился под покровом деревьев навстречу Лаймонду, намереваясь в клочья искромсать бледную, незащищенную плоть рук и лица.

Лаймонд не обнажил шпаги. Секунду они стояли лицом к лицу, и когда клинок Стюарта уже начал опускаться, противник стремительно увернулся: сталь проскрежетала по укрытому металлом плечу, посыпались голубые искры. Лаймонд бросился в тень, прочь от Стюарта, все больше и больше углубляясь в лес.

У него не было шансов удрать. Лучник не отставал: он иногда спотыкался или наталкивался на деревья, но продолжал бежать на треск сучьев, на звук проворных шагов, словно на барабанный бой. Вдалеке от лагеря, где роща поредела и лунный свет, как изморозь, падал на траву, Стюарт догнал-таки своего врага, и Лаймонд, наконец-то затравленный, выхватил шпагу. На мгновение сталь сверкнула во тьме, поймав опаловый свет луны и озарив все вокруг странным зеленым сиянием. Потом Робин Стюарт поднял свой клинок и нанес удар.

Оба дышали прерывисто, как загнанные звери, и пот струился по лицу Стюарта, еще минуту назад холодному и невозмутимому. С самого начала они не сказали друг другу ни слова. В том не было необходимости. Лаймонд ждал его — Стюарт сейчас это явственно понял. Он полагал также, что Лаймонд осознает: это — конец. Что может значить смерть герольда для человека, которому нечего терять? Кольчуга не может защитить ноги, руки, прикрыть шею, уберечь голову или глаза. Пользуясь игрой теней, качающимися ветками бука, свинцовым светом луны, Робин Стюарт, суровый и непобедимый, наконец-то скрестил шпагу со своим личным демоном.

Он никогда не блистал в бою, но прошел хорошую школу, закалился в суровых испытаниях. Ему была знакома радость первого нежного звона клинков, когда ты получаешь представление о возможностях врага. Последовал продолжительный обмен ударами, искры прорезали тьму… передышка… затем — еще короткая схватка. Стюарт отступил, усмехаясь, слюна засохла на его губах. Они были под стать друг другу, разве что у Стюарта, уже ничего на земле не боявшегося, воля посильнее. Лучник помедлил, из его горла невольно вырвался довольный возглас; он сглотнул, еще сильнее сжал эфес и возобновил искусную игру, затеянную с единственной целью — поразить бледное лицо противника. И это противнику вовсе не понравилось. Он превосходно парировал удар, который срезал бы густые ресницы и рассек переносицу. Затем клинок Лаймонда стремительно опустился — еще немного, и лучник перерезал бы ему сухожилия на ногах. В беззвучной отчаянной схватке Робин Стюарт вдруг с ликованием осознал, что прекрасный голос молчит. Знал бы Стюарт, что Фрэнсис Кроуфорд, невзирая на вполне реальные затруднения, пытается совладать с мучительным приступом смеха, а потому и молчит.

Поединок на шпагах на лесной прогалине среди ночи таит в себе особые опасности. Время от времени ты должен поднимать глаза, отводя их от противника, иначе смертоносный клинок может застрять в переплетении нависающих ветвей. Корни и кроличьи норы коварно таятся во тьме. Напуганная птица порхнет в кустах — и волосы на затылке становятся дыбом.

Они метались по колено в траве, как резвые лесные духи; в тишине их прерывистое дыхание казалось резким, словно скрежет пилы. Клинок Стюарта однажды, в самом начале поединка, коснулся противника, и ниточка темной крови протянулась от царапины под светлыми волосами Лаймонда. Стюарт оставался невредимым.

Папоротник и корни деревьев цеплялись за ноги, и противники быстро уставали. Стюарт, которого задел кабан, и Лаймонд, еще не оправившийся от болезни, были примерно в одинаковой форме. Слух пришел на смену утомленным глазам — если по виду противника было невозможно догадаться о его намерениях, шелест шагов помогал их предугадать.

Стюарту, тело которого под дублетом стало скользким, казалось, что противник сделался каким-то уж слишком проворным, и ему стало не по себе. То высоко, то низко, то с одной стороны, то с другой плашмя обрушивался клинок, выкручивая ему руку. В мрачном восторге он намеренно целил в ноги, стремясь покалечить противника, и тем самым заставлял его то и дело подпрыгивать. Яркие искры рассыпались, точно от наковальни, когда шпага его ударила по кольчуге, близко-близко от шеи. Лаймонд издал короткий вздох и вышел из боя. Стюарт отступил, глаза его горели радостью, он чувствовал, что вот-вот исполнит свой священный долг — и тут высокий, дрожащий девичий голос неожиданно произнес по-французски из-за прогалины:

— Georges! Qu'est-ce que c'est? Ah, non, ne me laisses pas!

Наступила тишина. Затем кусты раздвинулись, и из-за них выскочил полуодетый, полупьяный и очень воинственный молодой человек, в котором Стюарт, бросив один-единственный, полный ненависти взгляд, узнал одного из тех, с кем Лаймонд делил шатер.

— Какого черта, что здесь происходит… Кроуфорд!

Да, Лаймонд в три проворных прыжка оказался в полосе лунного света, оставив позади мрачную тень занесенного над ним клинка, и, задыхаясь, сказал:

— Слава Богу, Джордж. Ты видел его? Он пробежал туда. — И показал шпагой в глубь рощи, в противоположную сторону от тех теней, где скрывался Робин Стюарт.

Стюарт, собравшийся с духом и с силами, готовый драться и убить двоих вместо одного, стоял со вздымающейся грудью на краю прогалины. Молодой человек с горячностью спросил:

— Кто побежал?

— Какой-то venturieri , грабитель, — ответил Лаймонд. — Я, во всяком случае, полагаю, что тот тип хотел ограбить меня. Когда он тебя увидел, сейчас же убежал.

— Aie! Bertrand! — Девичий голос вновь прорезал тишину. — C'aurait du etre Bertrand!

Стюарт увидел, как его обладательница появилась на краю поляны. Девушка явно местная, волосы растрепаны, юбка широкая, как носят в деревне; к тому же, в отличие от затянутых в корсеты благородных дам, она поражала пышностью форм. Ни девушка, ни парень не глядели за спину Лаймонда, туда, где простирались густые заросли кустарника. Лучник поколебался, затем бесшумно отступил за них.

— Это был плотный мужчина? — Расспросы опрометчивого любовника стали более настороженными. — Чернобородый, в вонючем кожаном колете?

— Боже мой, да, — ответил Лаймонд после короткой паузы. Голос его прозвучал несколько странно. — Да, пахло от него не слишком приятно. Ее брат?

— Mon mari , — взвизгнула девушка. — Он гонится за тобой, Жорж. Он убьет тебя. Скорее! — Она дернула молодого человека за рукав. — Беги же, беги!

— Попробуй этим путем, — посоветовал Лаймонд, показывая на дорогу, которой пришли они со Стюартом. — Так ты скорее доберешься до лагеря. — Он помедлил. — Дурак, ты что, без шпаги?

Джордж, чуть покачиваясь, заявил хвастливо:

— Я убью его голыми…

— Вряд ли тебе это удастся. Вот, возьми мою.

Молодой прапорщик протянул было руку, затем отдернул ее:

— А как же…

— Он не причинит мне больше беспокойства: я его здорово отделал. К тому же теперь он знает, что ошибся. Поторопись, глупец. Удачи тебе.

Подталкиваемый дамой сердца, Джордж больше не колебался. Схватив одной рукой оружие, другой — девушку, он скрылся в подлеске, а Лаймонд, оставшись один, рухнул на папоротник, задыхаясь от смеха.

— Следующим уроком, — сказал Фрэнсис Кроуфорд, наконец приподымаясь, — станут быстрые и занимательные диалоги. Может, мы немного поговорим, прежде чем ты перережешь мне горло, дорогой Робин?

Позже Робин Стюарт сообразил: судьбе угодно было облегчить выполнение некоего заранее продуманного плана. В эту минуту, пытаясь вернуться на тропу своей безрассудной ярости, он понял только одно — Лаймонд не воспользовался возможностью выдать его или сбежать, но вместо этого самым неопровержимым образом доказал свой нейтралитет: ни с того ни с сего вручил кому-то свой клинок.

Лес опустел, они остались вдвоем. Звук быстрых шагов затих вдали, и пустота сделалась физически ощутимой. Даже дикие звери и птицы, испугавшись звона металла и сердитых голосов, разбежались и разлетелись кто куда, оставив прогалину лишь Лаймонду и ему. Нетвердой походкой, дрожа, как в ознобе, от чрезмерного напряжения, испытывая обычную после долгого боя тошноту, Стюарт со шпагой в руке направился туда, где сидел его враг.

Опустив глаза на длинную незащищенную шею, лучник сердито спросил:

— Зачем ты это сделал? Чего-то хочешь от меня, а? Чего-то такого, без чего просто не можешь жить. Надеюсь, что так. Потому что ты не получишь желаемого, да и самой жизни лишишься до того, как я выйду из этого леса.

— Буду подвешен в цепях, искупая гордыню. Знаю. Как лорд д'Обиньи ухитрился организовать твой побег?

— Лорд д'Обиньи! — воскликнул Стюарт, ошарашенный таким предположением, и через секунду возразил: — Мне никто не помогал бежать. Ты что, спятил? Его милость, как тебе хорошо известно, имеет достаточно причин, чтобы желать моей казни.

— Почему же? Ты попал пальцем в небо, мой дорогой. На свободе ты принесешь ему куда больше пользы.

— Каким образом? — Голос Стюарта звенел от презрения.

— Во-первых, убив меня, — мягко ответил Лаймонд. — Во-вторых, когда он устранит королеву, вину свалят на тебя. А потом обнаружат твой труп. — Он помолчал. — Кто-то из конвоиров проявил сочувствие, правда? И сделал так, чтобы и после побега ты мог связаться с ним? Причем кто-то очень умный, потому что мой человек, следивший за тобой, ничего не заметил.

— Никто не помогал мне бежать, — заявил Стюарт, погрешив против истины, хотя его карман огнем жег адрес Андре Спенса, а лук все того же Андре Спенса остался лежать в лесу. Этот человек вел себя по-дружески, да. Но чтобы потворствовать побегу…

Выражение его лица, когда он размышлял, должно быть, поведало Лаймонду о многом, так как он тихо сказал:

— Думаю, тебе лучше знать об этом. Смерть Марии очень возвысит д'Обиньи. Ты хочешь, чтобы он убил девочку?

Меньше всего он желал успеха этому эстету. Но как предотвратить убийство? И Стюарт хрипло произнес:

— Я и забыл, что ведьмы брали тебя на шабаш. Ловкость рук здесь, клуб дыма там — и его милость попадет в бутылку, если только я пощажу тебя.

— Я вовсе не такой уж неуязвимый, — парировал Лаймонд, немало удивив собеседника. — Во всяком случае в том, что касается тебя. Если ты захочешь меня убить, я, пожалуй, не сумею тебе помешать. Нет, если ты желаешь повредить д'Обиньи, то должен сдаться: это единственный верный путь. — Стюарт недоверчиво фыркнул, затем злобно расхохотался, а Лаймонд добавил холодно: — Почему бы и нет? Скажи, ради Бога, зачем ты вообще бежал? Ты же заявил, что не хочешь жить.

Стрелок лихорадочно соображал.

— Почему же тогда ты не попросил помощи у того простофили и не схватил меня? Ну, конечно! Нужны улики против его милости. Ты думал, что из благодарности я выведу тебя на тех, кто организовал мой побег!

— Возможно, — согласился Фрэнсис Кроуфорд. На протяжении всего разговора он сидел, опираясь на руки, и выражения его лица было не разобрать в темноте: оно проступало, словно сквозь газовую вуаль. — Похоже, что человека, устроившего тебе побег, уже использовали раньше или еще используют для нового покушения. Ты сможешь навредить д'Обиньи и оказать услугу мне, назвав имя этого человека. Единственный способ навредить нам обоим — убить меня сейчас и немедленно сдаться коннетаблю, открыв подробности побега. Когда ты снова окажешься в тюрьме, д'Обиньи не осмелится продолжать свои попытки, а тем временем, возможно, через твоего помощника появятся и улики.

Изложив свою предпосылку, Лаймонд вытащил батистовый платок, развернул его и аккуратно стер кровь с лица.

Стюарт, вглядываясь в его черты при молочно-белом лунном свете, рассеянном под неподвижно нависшей над их головами листвой, выслушал это логичное изложение, которое еще полчаса назад, когда кипела кровь, он отмел бы не раздумывая. А теперь оставалось лишь восхищаться остротой ума Лаймонда, и он пробурчал неохотно:

— Если бы ты захватил меня, я скорее всего, как ты утверждаешь, уничтожил бы д'Обиньи, сообщив подробности моего побега. — Его первые выводы явно нуждались в уточнении. — Зачем же ты сделал то, что сделал?

— Я достаточно давил на тебя и обязан теперь предоставить немного свободы, — ответил Лаймонд напрямик. — Возможно, перекрестки тебе не по душе, но свою дорогу ты должен выбрать сам.

Стюарт шагнул вперед. Лица собеседника все равно невозможно было рассмотреть. Встав таким образом, чтобы шпага отбрасывала тень на его белое горло, лучник сказал:

— Тогда сними кольчугу.

Долго длилось молчание. Затем Лаймонд, все так же не говоря ни слова, расшнуровал и стянул через голову камзол и снял кольчугу. Она зазвенела, как далекий тамбурин или якорная цепь, рассыпающаяся мелодичным звоном в рундуке судна, уходящего в последнее плавание.

Но вот Лаймонд произнес:

— Снял. Так тебе легче?

Самые обычные слова. Вглядевшись, Стюарт рассмотрел наконец лицо своего врага. На нем не было и тени страха. Утонченные черты застыли в задумчивости, между бровями пролегла морщинка. Все достаточно ясно говорило о том, что Фрэнсис Кроуфорд не знал, как поступит Стюарт, и терпеливо ждал его решения. Руку лучника оттягивала тяжелая шпага, и он вспомнил, что надо делать. Сжав эфес, снова занес клинок. Лаймонд бесстрастно повторил свой вопрос:

— Так тебе легче?

Свинцовая тяжесть меж ребер, там, где сплелись в безнадежно запутанный узел те силы, что вели Стюарта к цели и поддерживали его жизнь, все росла до тех пор, пока не сжалось тощее горло с грубыми жилами и смешно выступающим адамовым яблоком. Лучник упал на колени, выронил шпагу в высокую траву и, прижав костлявые руки к разбитому лицу, заплакал.

Фрэнсис Кроуфорд, живший по своим законам, не пошевелился и только негромко произнес:

— «Je t'en ferai si grant venjance Qu'on le savra par tote France», — кто-то однажды написал. Благородно звучит. «Отмщение мое столь страшным будет, что Франция об этом не забудет».

Но ничего благородного не было во всклокоченной голове, в громких, отчаянных всхлипываниях, раздававшихся у его ног. Впрочем, после такого всплеска чувств Стюарт, несомненно, придет в себя. И вот он открыл глаза и уставился в землю, вытирая испачканное лицо и переводя дух, прежде чем начать говорить.

Обозначившаяся гримаса предсказывала, что прозвучит нечто сентиментальное. Чертов дурень, он не в состоянии понять, что человек, подготовленный, как Лаймонд, запросто мог одолеть его, обезоружить и пинками доставить в лагерь, причем голым, без шпаги и без помощи полуголых идиотов с их любовницами или кого-либо еще.

Лучник поднял покрытое морщинами лицо, собираясь заговорить, но Лаймонд опередил его:

— То, что ты незаконнорожденный, не оправдывает тебя. Посмотри на Баярда. Кто был твой отец? Предыдущий лорд д'Обиньи? Старый Роберт?

Лучник замер, полуоткрыв рот. Его сходство с д'Обиньи не было разительным, но достаточным, чтобы объяснить происходящее. Двоюродный дед лорда славился своими похождениями. Стюарт сглотнул. Затем сказал нерешительно:

— Я не могу доказать этого. Во всяком случае, мать моя работала у него в пекарне. Они не поженились, но если бы обвенчались…

— Ты стал бы лордом д'Обиньи. Ты далеко не один такой на свете, и в переживаниях твоих нет ничего исключительного. Думаешь, из тебя получился бы хороший сеньор?

Стюарт на четвереньках подполз к бревну и сел.

— Ну уж не хуже его, — огрызнулся он.

— Ты так думаешь? — лениво осведомился Лаймонд. — Ты тоже гнал бы протестантов, это так, но лелеял бы ты прекрасные здания, украшал бы их произведениями искусства? Стал бы тратить деньги на драгоценности и нарядные одежды, на музыку и гобелены? Ни один из вас не способен вести за собой. Ни один из вас не добился заметных успехов на военном поприще. А если ты не можешь делать дело, то должен совершенствовать соблазнительное искусство досуга.

— А жить на что? — В ушах у лучника зазвенело; гнев, предубеждение вернулись, и он вновь ожесточился. — Джон Стюарт из Обиньи ест белый хлеб и пьет мускатель всю свою жизнь лишь потому, что родители его сочетались законным браком. И ты такой же. Вы воспринимаете жизнь как бесконечный турнир. «Соблазнительное искусство досуга!» Когда ты рожден для пустого котла и лохмотьев, когда всякий кусок, всякая тряпка, прикрывающая спину, всякая крыша над головой достается тебе собственным потом, соблазнит тебя досуг, как же!

— Иными словами, — донесся из тьмы равнодушный голос, — ты вынужден был заняться делом. Очень хорошо. Когда ты бежал со мною по крышам, у тебя с самого начала на чулке была спущена петля, воротник рубашки порван, а волосы не подстрижены. Манеры твои и на службе, и дома отдают пекарней; твои комнаты всякий раз, когда я бывал там, выглядели грязными и неопрятными. Когда мы с тобой только что дрались на шпагах, ты постоянно рубил слева, это бросается в глаза, и тебе давно должны были сделать замечание. Ты не можешь парировать удар де Жарнака. Я испытал тебя одним и тем же ложным выпадом три раза за сегодняшний бой… Это все профессионализм, Робин. Чтобы добиться успеха, как ты того желаешь, ты должен быть точным, ты должен быть блестящим и привносить точность и блеск во все, что ты делаешь. У тебя нет времени вздыхать о поместьях и завидовать чужим дарованиям. То, что ты не гений, не могло тебе помешать, — заключил Лаймонд. — Помешать может только время, потраченное впустую на обиды и праздные мечты. В бытность лучником ты никогда не трудился в полную силу, не отдавал службе весь свой мозг и все тело и кончил тем, что не стал ни солдатом, ни сеньором, а высох от зависти, как куча хвороста, перевязанная ивовым прутом.

Он снова замолчал, оглядывая неподвижную, потрепанную фигуру на бревне.

— Жаль, — сказал Лаймонд все с той же предельной резкостью. — Жаль, что ты не пришел ко мне пять лет назад. Ты возненавидел бы меня так же, как ненавидишь сейчас, но среди Стюартов, возможно, появился бы настоящий мужчина.

— Созданный тобой! — Стюарт вскинул голову, загородив луну.

Лаймонд помедлил с ответом, затем сказал с легкой насмешкой:

— Для того чтобы учить, вовсе не нужны какие-то особые качества.

— За исключением притворства, — возразил Робин Стюарт. — Ты внушил мне уважение к себе, а сам шпионил все это время. Чему ты научил О'Лайам-Роу? — Он рассмеялся каким-то несвойственным ему смехом. — Я заметил, что он побрился. Он, не моргнув глазом, нарушил данную мне клятву, стоило тебе вновь наложить на него лапу. Он ведь тоже и не сеньор, и не человек дела, не так ли?

— Напротив, — возразил Лаймонд, — он очень близок и к тому, и к другому.

— А когда Фрэнсис Кроуфорд кончит забавляться с ним, он станет никем, — заявил Стюарт. Его безвольно свисающие по бокам руки болтались, как неприкаянные. — Он припадет к твоим ногам, станет восхвалять тебя. — Хриплый голос прервался: Стюарта душило отвращение к себе, затем, вновь обретя дыхание, он продолжил: — Ты не жалуешь рожденных вне брака, не так ли, парень? Не пускаешь нас в чистую горницу, пока манеры наши не исправятся. А что на этот счет говорит Ричард Калтер?

— На какой счет? — спросил Лаймонд.

— Насчет привычек своего знаменитого деда. Великий человек и гордость семьи, что правда, то правда — только вот спать порой ложился не в свою постель. Как его милости нравятся такие слухи?

Лаймонд встал. Не столь высокий, как лучник, он заговорил так грозно, что воздух, казалось, вот-вот разорвется в клочья.

— Какие слухи, Стюарт?

Стрелок, презрительно усмехнувшись, уклончиво ответил:

— Нового наследника титула зовут Кевин, не так ли? Я слышал, как жена Эрскина толковала об этом. Старая леди не захотела назвать его ни Фрэнсисом, ни в честь твоего папаши. Об остальном можешь догадаться сам.

Он не заметил, как Лаймонд отвел правую руку назад, а только почувствовал жестокий удар по лицу. Луна, казалось, растаяла, превратившись в млечную пыль, воздух хлестнул по щекам, и Стюарт рухнул как подкошенный.

Когда он пришел в себя, лежал один в густых зарослях кустарника, а Шпага и лук валялись рядом. Чтобы найти лук, пришлось, наверное, потратить немало времени и труда.

Робин Стюарт перевернулся и, прижав кулаки к лицу, стал проклинать Фрэнсиса Кроуфорда со страстной ненавистью и тоской…

Стояла жара. В Шатобриане в новом дворце и в старой средневековой крепости с садами и парками, где жила любовница старого короля до тех пор, пока муж не вскрыл ей вены, где стихи, которые они писали друг другу, все еще витали в воздухе, висели поникшие гирлянды и пузырилась на солнце свежая краска. Здесь, в одном из роскошных замков коннетабля, предполагалось разместить двор и главных представителей чрезвычайного посольства. В передней, в приемном зале на галереях, на новых площадках для турниров, на новом пруду — везде господствовал тон суровой деловитости; церемонии, словно затянутые в тугой корсет, строго следовали этикету.

Маршал де Сент-Андре направлялся в Лондон с кортежем в семьсот человек в сопровождении нескольких судов, груженных пшеницей, оркестра из лучших королевских музыкантов, штата отборных поваров, а также Буадофена, нового французского посла с сотней бочонков вина для его личного пользования.

Сент-Андре заехал в Шатобриан, и его чествовали, а после он не спеша тронулся в путь, чтобы вручить его величеству, королю Англии, орден святого Михаила, а также обсудить с ним ряд интересных предложений.

Возможно, он сожалел, что покидает своего новорожденного сына, но не подавал вида. Если и существовали другие причины для отзыва де Шемо, кроме тех, что лежали на поверхности, коннетабль не давал никаких объяснений. Маршал де Сент-Андре посетил по дороге английское посольство в Сомюре. Годичное пребывание сэра Джеймса Мейсона во Франции благополучно приближалось к концу, и он готовился вручить на две тысяч семьсот унций серебряной и золоченой посуды своему счастливому преемнику и присоединиться к своим землякам, неспешно продвигавшимся к Нанту.

В Шатобриане между тем приготовления приближались к концу. Французы умели пустить пыль в глаза. Гости волей-неволей должны были восхищаться великолепным дорогостоящим механизмом, слаженная работа которого не бросалась в глаза. О'Лайам-Роу задержался в предчувствии какой-то беды.

Остался он, вопреки своей воле, из-за маленькой королевы. Стюарт все еще находился на свободе. После охоты с гепардом О'Лайам-Роу был хорошо принят при дворе вдовствующей королевы, но поддерживал связь осторожно, чтобы не скомпрометировать Лаймонда.

Его чувства к Фрэнсису Кроуфорду по-прежнему граничили с ожесточением, но он никак не мог заставить себя обвинить Лаймонда в том, чего тот не совершал. Тем более, что следовало признать: именно от этого язычника, не признававшего над собой никаких законов, в огромной степени зависело спасение маленькой королевы. По мере того как один полный опасностей день сменялся другим, он с нарастающей в самых глубинах своего существа болью убеждался, что самые верные средства, какие Лаймонд мог употребить, находились под рукой: достаточно было обратиться к Уне О'Дуайер.

О'Коннор не мог присутствовать в замке по причинам дипломатического характера. К принцу это не относилось — его нейтралитет был всем известен. Госпоже Бойл и ее племяннице тоже было позволено участвовать в церемониях: они сняли в городе квартиру, где, несомненно, поселился и О'Коннор и где собирался жить до тех пор, пока посольство не отправится в свой трудный обратный путь.

Посольство все еще не приехало. Но кортеж вдовствующей королевы уже прибыл. Вскоре с позволения мадам де Паруа О'Лайам-Роу пришел навестить Марию. Мадам Франсуаза д'Эстамвиль, дама де Паруа, заурядная педантка, заменившая Дженни Флеминг, получала в пять раз большее жалованье, чем Дженни (официальным путем). За дверью он услышал знакомый приятный голос:

— Королева Кантелона, сколько миль до Вавилона?

Раздался звонкий смех.

— Продолжай, — сказал Лаймонд, и юный голос с сильным французским акцентом послушно продолжил:

— Восемь, да восемь, да восемь опять… Нет, — предостерегающе сказал юный голос, — пожалуйста, не проси меня это складывать.

— Еще чего, — оскорбленно заявил Лаймонд, — я и сам могу сложить.

Последовало продолжительное молчание.

— Что-то ты слишком долго, — сказала Мария.

— Не торопи меня.

— Я могу сложить быстрее, — заявила девочка, — получится двадцать четыре.

— Нечестно! Нечестно! Грубо и невежлива, — произнес приятный голос, прозвенев, как свадебный колокол. — У меня десять пальцев на руках и десять на ногах, а дальше я могу полагаться только на добрую и благородную принцессу Марию. Еще?

— Еще.

— Королева Кантелона, сколько миль до Вавилона?

— Восемь, да восемь, да восемь опять.

— Можно ли до темноты доскакать?

— Если шпоры добры и конь под стать.

— Велика ли твоя свита?

— Сам войди и посмотри ты.

Оба засмеялись.

Затем паж открыл дверь.

Выходя, Лаймонд помедлил и, поздоровавшись с принцем, сказал:

— Привет. Минерва вспотела. Пока никаких покушений, как видишь. Улыбнись, Филим. Я заходил к твоей даме, но не застал ее дома.

Издав глубокий, мучительный вздох, О'Лайам-Роу спросил:

— Что я должен предпринять, чтобы остановить тебя?

Лицо Лаймонда сделалось непроницаемым.

— Зайди туда, — сказал он, положив руку на дверь. — А потом спроси снова.

О'Лайам-Роу, не опуская светлых глаз, задал еще один вопрос:

— А Робин Стюарт? Есть какие-нибудь новости?

— Смотря что ты называешь новостями, -ровным голосом ответил Лаймонд. — Я видел его вчера… Разговор был интересным, но неопределенным.

— Бог мой, он что, говорил с тобой? — озадаченно переспросил О'Лайам-Роу и быстро добавил: — Так чем же все закончилось? Где он сейчас? Снова сбежал?

Лаймонд ответил не сразу, задумчиво разглядывая взволнованное лицо О'Лайам-Роу.

— Это закончилось тем, что я вышиб из него дух и ушел. Он все еще на свободе, насколько мне известно.

— Но… — громко начал О'Лайам-Роу и поспешно понизил голос: — Но это отдает девочку на расправу лорда д'Обиньи… если только ты не нашел против него настоящих улик.

Лаймонд покачал светловолосой головой:

— Я же сказал тебе. До нашей общей знакомой трудно добраться. Дело рук госпожи Бойл. Но обеим придется явиться ко двору на великие английские луперкалии 17).

В краткий миг их встречи Уна с пожелтевшими кровоподтеками на белой коже вскинула голову и спросила: «Кого ты собираешься здесь утешать и оберегать, Филим О'Лайам-Роу? Ты что, совсем потерял голову?» А потом мрачно добавила: «Хорошо. Обещаю: вреда ему я не причиню. Назови я его Тади Боем Баллахом, мне самой пришлось бы ответить кое на какой вопрос. Но пусть он только попробует взнуздать меня — ту, что разбивала сердца мужчинам получше, и я выставлю его из Франции, даже глазом не моргнув».

А теперь надо было понимать так, что Лаймонд пощадил лучника, собираясь подступиться к Уне.

— Эта внезапная нежность к злополучному Робину, безусловно, делает тебе честь. Ты предпочитаешь пожертвовать Уной?

— Надеюсь, что никем не придется жертвовать, — решительно заявил Лаймонд. — Что до Стюарта, то я решил пока не давить на него, вот и все.

— А Уна?

— Дорогой мой Филим, — пояснил Лаймонд, собираясь уходить. — Перестань беспокоиться. Ты знаешь, какие я плету тенета. Разум — первопричина всего, разум — двигатель, разум — цель.

— Попытайся внушить это Кормаку О'Коннору, — мрачно заключил принц Барроу.

Двор ждал. За все это время отношение к лорду д'Обиньи не изменилось. Разве что выдвинутые против него обвинения держались в уме на случай будущих промахов, а в любезных речах то и дело проскальзывала желчь. Д'Обиньи ожидал подобного отношения. Несмотря на милостивое внимание Генриха, удвоенную учтивость и теплоту придворных, лорд д'Обиньи ехал из Анжера в Шатобриан, дуясь, как разобиженный ребенок, и в первый же свободный день поскакал в Нант, откуда привез дымчатый хрусталь и подлинную статую Фидия 18) восемнадцати дюймов высоты.

Рассмотрев высохшую слоновую кость и золото, его высокородные друзья вежливо похвалили вещицу, но он нуждался в более действенной терапии. Только Фрэнсис Кроуфорд, герольд Вервассал, склонившись над прелестной резной статуэткой, сказал:

— Нечто подобное есть в Риме. Но я никогда не видел ничего более изящного. Например, здесь и здесь. — И Лаймонд, расчувствовавшись, произнес пространную речь, а его милости пришлось проглотить и эту пилюлю.

Ни в тот раз, ни в какое-либо другое время невозможно было догадаться, что эти двое — враги. Уже неделя, как герольд повсюду следовал за Джоном Стюартом д'Обиньи и сидел у его ног, преданный соотечественник и робкий поклонник. По ночам и во время службы лорд и его последователь были вынуждены расставаться, но во все остальные часы суток Джон Стюарт, поднимая глаза от кубка, драгоценного камня или манускрипта, неизменно видел маячившего где-то поблизости томного, прекрасно одетого герольда королевы-матери. Лорд д'Обиньи, который не отличался чувством юмора, находил такое положение вещей слегка докучливым, но делал все от себя зависящее, чтобы держаться спокойно и холодно. В конце концов, это ненадолго.

Когда Лаймонд бывал свободен, Маргарет Эрскин виделась с ним. Ричард, перед тем как уехать, рассказал ей, чего можно ожидать. Сам же Фрэнсис, когда они впервые встретились, а произошло это вскоре после эпизода с кабаном, так расписал ей краткий роман О'Лайам-Роу с саксонской культурой, что она от смеха потеряла дар речи, но обо всем прочем не сообщил ничего. Глаза его были ясными, движения резки, словно удар хлыста. То, что вылечило перебитые кости, очевидно, помогло исцелиться и от вредных привычек. Но разговора об этом не было.

В пятницу, в день приезда Нортхэмптона, он стремительно промчался по пустым покоям королевы-матери.

— Милая моя, знамена полощутся, как старые тряпки, а статуи испещрены сонетами. Как ты думаешь, ущемит ли это холодных северян?

— По словам О'Лайам-Роу, — спокойно отозвалась Маргарет, — пьедестал всякой статуи в Вестминстере исписан стихами.

— Но во Франции, моя дорогая, стихи подписаны, — возразил Лаймонд.

Он явился прямо из чьей-то надушенной комнаты и благоухал розовым маслом, а наряд его сверкал драгоценностями. Он явно собирался на бал. Сэр Джордж Дуглас, тоже изысканно одетый, улыбнулся, проходя мимо.

— Какой порыв, мой дорогой. Леди Леннокс потеряет голову.

Но первым, кого он увидел на торжественной встрече Нортхэмптона с двумя шотландскими королевами, был Мэтью Стюарт — муж Маргарет. Лаймонд стоял, сверхчеловеческим усилием сохраняя серьезность, пока Мария де Гиз, увешанная драгоценностями, как волнорез моллюсками, приветствовала гостя тройным реверансом, а юная королева и маркиз обменялись рукопожатиями. Детское личико под тонким, расшитым жемчугом чепцом раскраснелось не столько от того, что ей предстояло продекламировать латинское изречение, сколько из-за тесной шнуровки; чулки с подвязками, длинные рукава, шелковые уборы и шлейфы, волочащиеся по полу, доводили всех дам чуть ли не до дурноты.

Не лучше чувствовали себя и кавалеры в сорочках, куртках и камзолах, в простроченных кафтанах, Пышных штанах пуфами и тесных поясах. Герцог де Гиз, божественно спокойный, вспотел так, что пальцы его оставляли на ножнах темные отпечатки, а кончик завитой бороды Джорджа Дугласа печально поник. В момент, когда королевы приветствовали немногих избранных, поднявшихся на помост, граф Леннокс направился к дяде своей жены.

Мэтью Стюарт, граф Леннокс, чувствовал себя здесь как дома, то же относилось и к Дугласу. Одиннадцать лет граф жил и сражался во Франции, а на более богатые пастбища перешел только восемь лет назад. Из-за дезертирства в Англию он впал в немилость у старого короля Франции; его брат, д'Обиньи, по той же причине был брошен в тюрьму. Но теперь с прошлым покончено. Англия и Франция вот-вот станут союзниками, д'Обиньи — один из ближайших друзей ныне царствующего короля, пусть даже Уорвик, так поспешно принявший протестанство, в настоящий момент не слишком-то жалует Леннокса, все еще может сложиться благополучно, если, конечно, Маргарет не допустит какой-либо оплошности при встречах с этим скользким типом Кроуфордом из Лаймонда и если не случится какого-либо несчастья с юной королевой шотландской или по крайней мере, молился он про себя, ничего такого, что можно было бы приписать Мэтью Стюарту Ленноксу. Со времени первого, давнего щекотливого разговора с братом Джоном он не раз приходил в ужас, когда до Ленноксов в Лондон долетели искры пожара, который д'Обиньи раздувал во Франции. Что бы ни случилось, он хотел остаться в стороне: для них с Маргарет, католиков, жизнь и так таила в себе немало риска.

Не обращая внимания на эти зловещие тени, Мэтью Стюарт надел на себя все свои драгоценности. Сэр Джордж, на которого золотое кружево, кажется, не произвело впечатления, с насмешкой глядел, как он подходит. Когда Леннокс оказался в пределах слышимости, сэр Джордж сказал:

— Какие удивительные встречи происходят порой. Но разумно ли было тебе приезжать, Мэтью? Мне казалось, французы слегка настроены против тебя.

Блеклые глаза Леннокса загорелись гневом.

— Я, конечно, преклоняюсь перед твоим определением разумного, но немного старой закваски не помешает фанатикам этого посольства. Ты, наверное, слышал о сцене в Сомюре, где никто из моих коллег, принявших протестантство, не поклонился дароносице. В Орлеане они бросали облатки в толпу, а в Анжере всю дипломатическую миссию перерезали бы, не вмешайся маркиз.

— Я не слышал об этом. Что они натворили? — заинтересовался Дуглас.

— Вынесли статую святого из церкви и понесли ее по улицам, надев на голову шляпу, — выпалил лорд Леннокс.

Сэр Джордж засмеялся.

— Но тогда никому не было смешно, — сказал Леннокс. — В Нанте церковную утварь попрятали по домам от нашего посольства, и члены его конечно же на протяжении всего путешествия ели мясо. Сейчас не лучшее время для того, чтобы испытывать терпение французов, — продолжил лорд Леннокс, и на впалых его щеках появились два красных пятна. — Шутки насчет Бога вездесущего не везде приходятся ко двору.

— Так придумай пару свежих шуток насчет милорда Уорвика. Нам повезло, — сказал сэр Джордж со значением, — что по крайней мере Робина Стюарта нет больше среди нас. Твой брат настойчиво разыскивает тебя с тех пор, как ты приехал. Ты виделся с ним?

— Нет, — коротко бросил Мэтью Стюарт. — Я нахожу увлечения Джона несколько скучноватыми.

— Правда? — спросил сэр Джордж, приятно удивленный. — Ты больше не привязан к нашему дорогому д'Обиньи? А как насчет королевы-матери? Леди не злопамятна. В конце концов она отвергла предложение Босуэла так же, как и твое. И завела при себе очаровательного герольда. Найди время встретиться с ним.

Но задолго до того, как сэр Джордж об этом догадался, блеклые голубые глаза рассмотрели все, что надо. Граф Леннокс повернулся спиной к пышно разодетой толпе придворных королевы Марии Шотландской, среди которой мерцала сине-красно-золотая табарда Вервассала, и сказал тонким голосом:

— Если ты имеешь в виду Лаймонда, то я уже встречался с ним в Лондоне. Век таких людей короток. Я, Дуглас, не стал бы полагаться на вертопраха, который готов таскать каштаны из огня любому, кто больше заплатит.

— Он скорей изжарит живьем того, кто захочет его купить, насколько я могу судить по собственному опыту. А то, что он ветреный, — добавил сэр Джордж, — все таковы: протягиваем золотую чашу и просим подаяния. Но, безусловно, друг наш, как Джек Соломинка 19), переполнен гордостью и самомнением. Меня первого порадовал бы его серьезный промах. Думаю, и Маргарет тоже. Полагаю, она даже поможет ему совершить этот промах.

Блуждающий взгляд мужа Маргарет, подобно мячику от ракетки, устремился к вкрадчивому лицу сэра Джорджа.

— В этом случае, — добавил сэр Джордж, улыбаясь еще шире, — я пожелал бы ей удачи.

Произнося это, Дуглас как-то уж слишком раздельно выговаривал слова. Этого оказалось достаточно, чтобы и без того бледное лицо графа стало совершенно белым, когда он пристально смотрел вслед удаляющемуся собеседнику, замечая вскользь, как подмигивают друг другу те из стоящих рядом, кому была известна давняя интрига.

Сэр Джордж, сын которого женился на наследнице Мортона, оставался невозмутим.

После приема — банкет, после банкета — маскарад, после маскарада — бал в обширном дворе, где новые фонтаны наполнены розовым вином и утонувшими насекомыми, а шпалеры, отделяющие танцующих от звездного неба, увиты мускатным виноградом. Торжественная музыка, бранль и гальярда, чакона и аллеманда, павана и испанский менуэт, лилась меж персиковых деревьев под звуки ломаного французского, который коверкали луженые английские глотки, и изысканного французского самых культурных придворных в мире. С длинной аркады, окружавшей Новый замок, смотрели на танцующих королева Екатерина со своими дамами, среди которых находилась и Маргарет Леннокс, а между ними, как красноперки, сновали пажи.

Пара за парой выступали в танце; дамы и кавалеры в тардифском бархате и расшитом атласе, в блистающих драгоценными камнями шелках, в серебряных кружевах, золотой парче, в шляпах со страусовыми перьями, задевающими за виноградные гроздья. Мужчины с холеными руками, длинноногие, широкоплечие, улыбающиеся и беспечные; женщины с выщипанными бровями, в платьях, усыпанных самоцветами, с длинными сверкающими нарукавниками, со шлейфами и слегка приподнятыми спереди подолами, чтобы открыть на дюйм чулки и венецианские бальные туфельки из атласа. Здесь собрался цвет всех трех наций. Танцоры кланялись, скользили, замедляли шаг, расходились и перестраивались. Время текло незаметно.

Купидоны заполнили освободившийся двор и станцевали мореску 20) с факелами. Дамы под вуалями пропели хвалебные песнопения, а рыцари в масках прочитали стихи. Сегодня не было ни гигантских пирогов, ни львов, ни оживших статуй… фантазии явятся в другой раз. Вместо этого пажи разносили гирлянды цветов, вино, плетеные корзины с кошачьими масками.

Маски были прелестны. Уна О'Дуайер, с черными волосами, убранными под сетку и перевитыми драгоценными камнями, выбрала маску дымчатой персидской кошечки. Ее изумрудные глаза горели огнем. На тонких улыбающихся губах и подбородке выступили серебристые капельки испарины. Черный Том Батлер, десятый граф Ормонд, один из тех милых ирландских мальчиков, что принимали О'Лайам-Роу в Лондоне, ныне член английского посольства, дарил Уну своим вниманием. Ормонд, воспитывавшийся с Эдуардом Английским, не знал никакой другой нации, кроме англичан, да и не желал знать.

Уна, наблюдая сквозь прорези в маске за тем, как он жадно разглядывает ее тело, продолжала то хитрое, коварное предприятие, за которое взялась. Тетушка Тереза утверждала, что юноша влюбчив. А Кормак, глаза которого радостно заблестели в предвкушении новых возможностей, спросил:

— Но сумеешь ли ты его удержать? Это нелегко, моя холодная, черноволосая, морская красавица. Моя холодная, черноволосая, нестареющая возлюбленная, тебе понадобится все твое очарование, чтобы привязать к себе этого мягкотелого, расфуфыренного птенца, которому неуютно в английском гнезде. Но… — Лениво подняв палец, он провел по ее тонко обрисованному подбородку и под глазами с тяжелыми от недосыпания веками. — Но из любви ко мне ты сделаешь это. Будет нелегко, но ты исполнишь все, сердце мое.

Итак, скрыв под маской свою неохоту, она приняла приглашение на танец десятого графа Ормонда, зная, что где-то под этим тентом в теплой, душистой ночи находится человек, приехавший во Францию исключительно для того, чтобы бросить ей вызов. Она на мгновение забыла, что он, возможно, движется среди танцующих, в украшенной блестками темноте садов, под мягким светом огней, горящих в замке и на галерее. Уна не увидела его даже тогда, когда они с партнером встали в ряд и медвяный голос не донесся до ее слуха. Он то удалялся, увлекаемый танцем, то возвращался, но постоянно слышался сквозь музыку и разговоры.

Наконец, невзирая на свое воспитание, Уна повернулась и увидела его.

Он даже не надел маски, тот узник, которого она в последний раз видела одурманенным и забинтованным в Блуа. И, как он предвидел по дороге в Анжер, из всех знакомых глаз, смотревших на него, только этот взгляд не изменился. Когда она оглянулась, музыка смолкла, танец закончился, и ее партнер, повернувшись, оказался лицом к лицу с Фрэнсисом Кроуфордом, продолжавшим говорить, как ни в чем не бывало, и в синих его глазах светилось коварное торжество.

— C'est Belaud, mon petit chat gris. C'est Belaud, la mort aux rats… Petit museau, petites dents .

Батлер, не знавший французского, спросил по-английски высоким холодным голосом, слегка шепелявя:

— Прошу прощения. Вы герольд, сэр?

— Ее светлости высокочтимой принцессы и вдовствующей королевы шотландской. Милорд, мое имя Кроуфорд, и я прошу вашего позволения препроводить эту леди к моей королеве.

Последовало короткое молчание, затем высокий голос с раздражением произнес:

— Вдовствующая королева изъявила желание встретиться с госпожой О'Дуайер?

— С вашего позволения… и ее.

— Прямо сейчас?

— Как можно скорее.

Ирландец, большую часть жизни состоявший пажом в Лондоне, недовольно сказал:

— Сейчас не слишком подходящий момент, но, естественно…

— Естественно, — спокойно подхватил Лаймонд и предложил даме руку.

Она приняла ее не потому, что хоть на мгновение поверила, будто вдовствующая королева и впрямь ждет ее, а по той простой причине, что не могла поступить иначе. Они ушли, прелестная женщина и светловолосый мужчина рядом с ней; граф Ормонд в растерянности остался стоять посреди площадки, а взбешенная госпожа Бойл поспешила вслед за ними с высокой аркады, где с бесстрастным лицом сидела Маргарет Леннокс, наблюдая за происходящим. Затем заиграла музыка, танцоры взялись за руки, и пятьдесят пар, медленно сплетаясь в паване, преградили путь тетушке Терезе.

К тому времени, когда она с превеликим трудом пробралась через заполненный толпой сад, Лаймонд и ее племянница уже скрылись.

Влиятельность ли или щедрый подкуп были тому причиной, но у дверей неосвещенной комнаты, куда он привел ее, не было стражи, не оказалось и никаких-либо следов обитателей внутри, хотя окна выходили прямо на бальный зал внизу. Это была спальня — маленькая, опрятная, пропахшая крепкими незнакомыми духами.

Завтра рука покроется синяками в том месте, где он держал ее, бережно проводя через толпу, беззаботно болтая и улыбаясь. Они оба знали, что она не может позволить себе закатить скандал. Она загнана в угол; и тяжело, прерывисто дыша, вся напряглась под пушистой маской, как дикий зверь, а ее расширенные глаза таят угрозу. В темной комнате в Новом замке, встретившись наконец с ним лицом к лицу, Уна смогла выбросить из головы все, кроме того, что уже давно решила сделать. Его силуэт, так же как и ее, вырисовывался неотчетливо, лицо, руки и сверкающие одежды покрылись брызгами фонтана, пробившимися сквозь обрешетку. Как только они вошли в комнату, Лаймонд отпустил ее и остался стоять неподвижно.

Уна сразу же подбежала к окну и выглянула во двор. Среди вежливо беседующих гостей беспокойно металась серая голова обманутой госпожи Бойл. Старуха попыталась проникнуть в замок, однако ей не позволили войти, но если бы даже ей это и удалось, здание было слишком велико, чтобы отыскать там кого-либо; кроме того, Лаймонд запер дверь.

Граф Ормонд танцевал с другой партнершей и снова улыбался своей безупречной английской улыбкой. Задача, поставленная Кормаком, осталась невыполненной. Но с Кормаком справиться нетрудно. В крайнем случае он прибегнет к кулакам, не найдя более весомых доводов. Так или иначе, она была готова к этой встрече, натренирована, как борец перед схваткой, отточив ум, укрепив волю. В слабом свете, исходящем от окна, она повернулась, подняла руки и сняла маску со своего прекрасного лица. Лаймонд, стоявший в тени у двери, не проявил ни тревоги, ни удивления. Он с насмешкой произнес:

— Вот, моя дорогая, настоящая цена за роль маленькой Ирландской Девы-воительницы. Есть вещи похуже, чем переходить из одних потных рук в другие, — даже если эта перспектива и пугает тебя.

Другая женщина тут же набросилась бы на него: «Кто наболтал тебе об этом? Мартина из Дьепа?» Уна вместо этого сказала:

— Прежде чем ты начнешь из кожи вон лезть, чтобы ослабить мои оковы, неплохо бы выяснить, из какого они материала. Я никогда ничего не делала из страха… даже из страха стать заурядной шлюхой, так-то вот, Фрэнсис Кроуфорд! Ты должен помнить, что О'Лайам-Роу на редкость чувствителен. Если он сказал тебе, будто я привязана к Кормаку из страха перед будущим, то ошибся.

— Разве? Каким был Кормак, Уна, когда яростно сражался за независимую Ирландию? Вряд ли в нем вовсе отсутствовало величие.

— Он еще молод, — отозвалась Уна и поспешно спросила: — Что ты думаешь о нем? Он просто выжидает или же ведет двойную игру?

— Он мужчина, который не нуждается в женщине, желающей им управлять, — произнес приятный невозмутимый голос.

Два ее пальца моментально притронулись к синяку на щеке: Уна и не заметила, как они очутились там. Опустив руку, она сказала с легкой горечью:

— Ты думаешь, мне нужна власть?

— Я думаю, ты поставила на Кормака О'Коннора всю свою жизнь, — заявил Лаймонд. — И пыталась заморозить, сохранить нетленной его молодую любовь и его молодую удаль до лучших времен. Но он не хочет славы для Ирландии, он хочет славы для Кормака О'Коннора. Возможно, он все еще любит твое тело, но держит тебя при себе ради твоего ума.

Ее горло перехватило от гнева, кровь застучала в висках, но все же ей удалось произнести:

— А ради чего ты стал бы держать меня? Кладбища и тюрьмы Европы и так переполнены одинокими, Богом забытыми душами, которыми Фрэнсис Кроуфорд поиграл да и бросил.

Когда он заговорил, голос его прозвучал сухо:

— Я и не думал, моя дорогая, предлагать тебе пожизненное содержание или даже в качестве гонорара соблазнить тебя. Я предлагаю тебе шанс пересмотреть свои идеалы. Возможно, они совпадут с моими.

— Щедрое предложение, хотя и несколько туманное, — ответила Уна О'Дуайер. — Если в порыве горячего патриотизма я выдам чей-нибудь план, ты воздержишься от пылких проявлений признательности. Ты, золотой юноша, с триумфом возвратишься в Шотландию, а Кормак, без сомнения, зачахнет во французской тюрьме за покушение на жизнь ирландского соперника. Я же, покинув недостойного мессию, окажусь в унылой, хотя и более нравственной пустоте.

— Что ж, это уже шаг по сравнению с Тур-де-Миним, — парировал Лаймонд. — Какая грань скромного обаяния Кормака может оправдать подобный эксперимент? Наверное, лорд д'Обиньи узнал, что Фрэнсис Кроуфорд — не О'Лайам-Роу, и заподозрил, что ты помогла ему устранить не того человека ради своих целей? — Она, не сдержавшись, дернулась, и Лаймонд спокойно добавил: — О да, мы не знаем, что виновник всего — д'Обиньи. Не будем на этом останавливаться. Итак, когда Стюарт открыл ему, кто такой Тади Бой, его милость догадался, что ты его обманывала?

Уна ответила коротко:

— Не такая уж я дура, поверь. Я уже давно поняла, что Филим О'Лайам-Роу — не тот соперник, которого Кормаку следует опасаться. — Лаймонд молчал, и она продолжила: — Я рисковала своей безопасностью в ту ночь, когда спасла тебя у Тур-де-Миним. Чего еще ты хочешь? Вопрос стоял так: Кормак или вы все.

— Кормак или мы все, — задумчиво подхватил голос из тьмы. — Амбиции Кормака, будущее Ирландии должны быть куплены ценой наших жизней, а также ценой жизни королевы Марии…

Ты знаешь, что лорд д'Обиньи намерен ее убить? Ну, конечно, знаешь. Думаю, он доверился тебе и твоей тетке. Он пытался убить и меня, потому что меня уговорили приехать и защитить девочку… Интересно, как он узнал об этом? От кого-то в Шотландии, из числа тех, кто таскался за вдовствующей королевой, вымаливая милости и не получая их, того, кто питает чрезмерный интерес к Калтерам и имеет родню, как в Лондоне, так и во Франции… от кого-нибудь вроде родственника самого д'Обиньи… От сэра Джорджа Дугласа?

На этот раз она не пошевелилась и впоследствии размышляла, не выдала ли себя этой неподвижностью. Лаймонд засмеялся и продолжил:

— И ты, конечно, знала от Джорджа Пэриса, что вдовствующая королева тогда же предложила пригласить во Францию никому не известного О'Лайам-Роу. Расправиться с ним в Ирландии уже не было времени, но казалось, так просто устроить кораблекрушение. Затем Робин Стюарт велел Дестэ устроить пожар в «Порк-эпик» — глупый поступок, который никак нельзя было представить случайностью, за что ему справедливо досталось от д'Обиньи. Следующую попытку избавиться от него предприняла ты в Руане, устроив так, что О'Лайам-Роу свалял дурака на площадке для игры в мяч и его чуть не отослали домой. Но к этому времени ты, конечно, уже догадалась, кто есть кто… Интересно, чем выдал себя Тади Бой? Подвели плохая игра, ошибки в грамматике или некая бестелесная аура?

— Человек из Аппина давно научил тебя гэльскому языку, и человек из Лейнстера недавно хорошо его исправил, но ты все еще время от времени ставишь ударение на втором слоге, а не на первом. Шотландцы этого не слышат.

— Итак, Стюарт и его милость продолжали считать О'Лайам-Роу своей жертвой, а ты не противоречила им… Д'Обиньи отвез бедняжку Дженни Флеминг в «Золотой крест» и устроил им очную ставку. Должно быть, у него создалось очень высокое мнение об их способности притворяться. Каким же дураком, наверное, он почувствовал себя, когда узнал правду. И как он разозлится, дорогая моя, если когда-нибудь догадается, что ты эту правду знала все время.

— Я живу как хочу, — сказала Уна слабым голосом. — В прошлый раз ты просил меня позволить тебе сразиться с этим человеком. В чем дело теперь? Сражайся!

— Ты знаешь, чего я хочу, — произнес тихий голос. — Улик против лорда д'Обиньи. Дестэ умер. Кто-то, кроме Стюарта, наверняка время от времени помогал ему. Не сам же он привязал ту веревку в Амбуазе. Одного имени будет достаточно.

Она думала, крепко сжав руками подоконник. Неяркие праздничные огни скользили по ее покрытому ссадинами лицу. Она вспомнила орган в Неви, на котором он играл, как некое божество, дабы участить ее дыхание, усилить биение сердца, укрепить страхи; вспомнила унизительную серенаду у особняка Мутье, так безжалостно приуроченную к тому времени, когда она надеялась сообщить лорду д'Обиньи новости о приезде Кормака. Уже два дня она ждала в Блуа возвращения двора, чтобы предупредить д'Обиньи о том, что О'Коннор едет и настало время выполнить обещание и повлиять на короля, чтобы добиться милости для Кормака. А Лаймонд, она только сейчас это поняла, тоже ждал; может, даже следил за ней, желая удостовериться, не связан ли ее внезапный отъезд из Неви с Кормаком, и, если так, с кем она намерена встретиться, когда двор вернется в Блуа, — а она непременно тем вечером должна была с кем-то встретиться. На другой день Мутье уезжали, и ей обязательно следовало вернуться в Неви.

Но он не только ждал, будь он проклят. Он притащил половину двора к ее дому. Прикованная к своему балкону, на глазах публики она была вынуждена обратиться за помощью к О'Лайам-Роу. Пайдар Доули незаметно проскользнул из особняка Мутье в замок и прислал Робина Стюарта, чтобы тот узнал новости и передал их д'Обиньи. И даже это сыграло на руку Лаймонду; лучник побежал с ним по крышам и чуть было не отказался от своей цели. Уна мельком подумала, не упомянул ли О'Лайам-Роу о том, что она позаимствовала у него в тот вечер Пайдара Доули, затем отогнала от себя эту мысль. В тот час следовало применить и силу — то и другое от природы несвойственно Филиму О'Лайам-Роу.

— Я ничего не могу сделать, — сказала она.

Они стояли в разных концах комнаты. Некоторое время не раздавалось ни звука. Затем Лаймонд спокойно сказал:

— Попробуем прибегнуть к чувствам. Королеве Марии восемь лет.

— Ей восемь лет, и она ест досыта, спит на пуховой перине, няня одевает ее, а в углу стоит большой сундук для драгоценностей. Драгоценность ирландского ребенка — краюха хлеба.

— А если Кормак поднимет восстание, еды будет вдоволь?

— Будет вдоволь свободы. Остальное приложится.

— Ты говоришь так, будто Мария свободна, — возразил Лаймонд. — С ее смертью в Шотландии брат пойдет на брата, как уже произошло у вас. Неужели ты ничего не видишь дальше интересов одной нации и одного человека?

— Ты не знаешь меня, — заявила Уна.

— Я знаю твою гордость. Когда твой возлюбленный проявил свою низменную природу, дело его неизбежно должно было возвыситься в твоих глазах. Менее тщеславная женщина давно бы зарезала его.

Уна вглядывалась в неясные очертания его лица в мерцающих сумерках. Гнев лишил ее самообладания.

— Нас двое, — смело бросила она. — И не столь много мнящий о себе мужчина убил бы его прежде, чем у женщины возникла бы такая необходимость.

— Думая, что лишь смерть вас разлучит. Я бы никогда, — заявил Лаймонд, — не оскорбил тебя так. В любом случае ты предана своему делу, правда? Только тебе понадобится другой мессия. Возможно, принц Барроу.

— Возможно.

Под тяжелой парчой ее тело покрылось холодным потом, глаза, устремленные в благоуханную тьму, болели от напряжения, веки, словно охваченные пламенем, поднимались с трудом. Ибо это была битва, и Уна не питала иллюзий на сей счет. Он намерен получить помощь. Его сдержанность — дань уважения женщинам вообще, не ей, и это можно исправить…

Оказавшись меж двух огней, растерянная, обескураженная, она должна была использовать все средства, имеющиеся в ее распоряжении.

— Этого ты возьмешь на испуг и заставишь его отказаться, — тщательно выбирая слова, сказала Уна. — Но не важно. Честолюбивых принцев в Ирландии хоть отбавляй. Любой подойдет.

В глубине души она давно предвидела этот неизбежный поединок. Кровь, казалось, застыла у нее в жилах, пока она ждала ответа. В наступившей тишине тонули неясные голоса и смех, бой барабана и завывание флейты. Затем Лаймонд сказал:

— Значит, ты никогда не любила.

Уна спросила:

— А ты любил?

Вместо ответа он, глубоко дыша, так, что руки ее невольно сжались, произнес:

— В О'Лайам-Роу уже наполовину пробудился мужчина. Я не стал бы препятствовать тебе. Как бы я мог?

Она не скрыла презрения в голосе:

— И, свив себе во Франции любовное гнездышко, я выброшу на помойку изглоданный червями череп нации и буду спокойно смотреть, как он валяется в крапиве? Покажи-ка мне мужчину, наполовину пробужденного или не спавшего никогда, чьи поцелуи способны заставить меня сделать это!

Собственные слова гулко отдавались у нее в ушах. До чего неубедительно звучали они, эти слова, предназначенные для того, чтобы проникнуть в сознание так же глубоко, как заступ проникает в землю. Стоя здесь, в темной комнате, поставив на карту душу и тело в отчаянной попытке переиграть вкрадчивый, бестелесный голос, она, невзирая на всю свою силу, почувствовала дрожь. Она должна уберечь от него свой секрет, сохранить в целости самое себя и свою гордость и добиться безопасности для Кормака.

«О Боже, — подумала она, содрогаясь от ярости. — До чего же он холоден. Мать Мария, долго ли придется улещать его?»

Ей казалось, что она откликается, словно скрипка, на каждое движение его тела, она все глаза проглядела, стараясь не терять из виду тусклый, мерцающий драгоценностями силуэт. Почти ослепнув от напряжения, она упустила тот момент, когда он наконец бесшумно сдвинулся с места — только ощутила за спиной аромат роз, и руки, несущие успокоение, легли ей на плечи. Голос произнес над самым ухом:

— Только что я дал тебе слово хранить целомудрие… Но не собираешься ли ты случайно, мое зеленоволосое утро, своей песней соблазнить меня?

Тень его чернела, скрещиваясь с ее собственной на светлых плитках пола, дыхание было свежим, зубы раздвинулись в улыбке, коснулись ее волос. Уна вздернула подбородок. Глядя перед собой широко открытыми глазами, она спросила:

— Ты боишься? — И, подняв руки, развела легко лежащие на ее плечах ладони, а затем повернулась.

Когда-то она вглядывалась в лицо спящего Лаймонда, беззащитное под ложным гримом. Но его во всей силе и красе она никогда не видела так близко от себя. Не касаясь ее, он стоял совсем рядом, настолько близко, что она ощущала тепло его кожи. В саду внезапно качнулся фонарь и зажег густую синеву под его ресницами. В полумраке короткие волосы отливали серебром.

Он снова заговорил. Голос звучал ровно, но она наконец-то уловила, что Лаймонду едва удается совладать со своим дыханием.

— «Прекрасной была звезда Гормлубы 21). Как снега сверкали зубы ее и словно гладкий камень была кожа под новым платьем. Как слой за слоем растет ледник, так поднимается стройная шея. Как холмы под мягкой шерстью поземки вздымаются в любви ее груди. Голос ее как песня. Рядом с ее губами роза не кажется красной, не кажется белой пена потока рядом с ее рукой. Глаза ее сияют как солнце; все в красавице совершенно… Дева Гормлубы, кто сможет описать твою красоту!»

При звуках гэльского языка вспомнились его талант, его руки на струнах, задумчиво склоненная голова. Она нежно ответила на том же языке, все тело ее, хрупкие плечи, маленькие груди, расцвело при звуках этого голоса, а лицо засветились под этим взглядом.

Не глядя, он протянул руку и медленно закрыл большой ставень. Светлый квадрат на полу за ее спиной съежился и растаял совсем. Последний огонек вспыхнул в его глазах, затем отразился в ее и погас. В мягкой тьме он нашел ее руки и бережно взял в свои, прежде чем заключить ее в объятия и поцеловать.

Из глубины ее по-мальчишески стройного тела и вооруженной яростью души вопреки ее воле явилось ответное чувство, ее захлестнула волна торжества, настолько могучая, что Уна остановила бы его, если бы ей хватило сил, чтобы продлить миг победы. Затем все вокруг завертелось, но она стояла крепко, словно прикованная, как будто железная дверца отделила ее от бушующего огня. Его губы бережно коснулись ее лица, отыскивая путь к пересохшим губам, и наконец нашли.

Он что-то говорил, оторвавшись от ее уст, но Уна не слушала. Сгоревшая, словно лучинка в пламени, которое сама разожгла, рожденная, словно подменыш 22), в добела раскаленной печи, она ощущала, что это поцелуй запечатал ей губы. Когда Уна пришла в себя, то обнаружила, что он стоит перед ней на коленях и держит ее в объятиях.

— Дорогая моя, ты плачешь, — вымолвил он. — Добро пожаловать под звуки гобоя, рожка и трубы, благородная дама. Добро пожаловать в общество тех, кто способен испытывать боль.

Она давно догадалась — и пыталась на этом сыграть, — что последняя ставка Фрэнсиса Кроуфорда в этой войне между ними, которой ни один из них не хотел, будет такой же, как и ее собственная. И в этом, по ее мнению, они были равны. Уна почти полюбила О'Лайам-Роу за его невинность. Она пришла сегодня вечером, уверенная, что Лаймонд в конце концов попытается проникнуть в ее помыслы, пленив тело. И холодно, решительно подготовилась к тому, чтобы показать этому самовлюбленному вертопраху, десятью годами моложе ее, проблеск того, чего он никогда не ведал. Она была готова, глубоко запрятав свой гнев, обслужить его по высшей мерке, чтобы к утру, потеряв дар речи, он понял, что не может расплатиться с ней той же монетой. И тогда он, возможно, оставит их с Кормаком в покое.

Ее план развеялся как дым. Готовясь к пылу страстей, к прихотливым фантазиям, она неожиданно для себя встретила силу, уверенность в себе, проявленную просто и сдержанно — amhiure, ну почему ж она не предвидела этого? Теперь, при первом же прикосновении, задолго до ужасного ослепляющего поцелуя, она поняла, что покорна его рукам, как любой другой инструмент под его чуткими пальцами. В конце концов, она так мало знала о нем, а о себе еще меньше. Слезы медленно катились по ее щекам, когда она произнесла:

— Мое сердце обожжено.

Он стоял не шелохнувшись. Тепло, исходившее от него, было как запах еды в морозный день в конце тяжелого пути.

— Тебе не надо сегодня никого вести за собой, — сказал он, — мы идем бок о бок. Отдохни от своих скитаний.

Прижавшись к его плечу, обтянутому мягким шелком, она закрыла глаза. Он ласкал ее, развязывая шнурки и расстегивая застежки, попадавшиеся на пути, так, чтобы тело ее беспрепятственно могло познать его руки. Он что-то нежно нашептывал до тех пор, пока разум ее не погрузился в оцепенение; в этой комнате, в ней самой и в нем, зрело нечто, от чего перехватывало дыхание.

Его руки изучали ее, пробуждая одно за другим все чувства — нарастающий, предвещающий грозу аккорд под гибкими пальцами музыканта. Тьма содрогалась, будто раскалывалась земная кора, и в трещинах бушевало пламя. Четко, неспешно, сдержанно он собрал и объединил в неистовый гимн все порывы ее бессонных ночей. Заключив всю ее жизнь между своих ладоней, он решительно поднял ее и, чуть покачивая, как согретое вино в слишком хрупком бокале, отнес и положил на темную постель, где изначально, полная злобных помыслов, Уна собиралась отдаться ему.

Танцы в саду прекратились. Еще какое-то время голоса резко звучали в ночи, то стихая, то вновь набирая силу в раскованном под воздействием винных паров смехе. Затем голоса смолкли и зашуршали шаги слуг, жаждущих скорее лечь в постель, кубки зазвенели на подносах, жалобно застонали уносимые лютни, зашаркали щетки и, наконец, в темных замках, Новом и Старом, установилась тишина, нарушаемая только плеском фонтанов, напоминающим звуки арфы.

Во многих комнатах валялись разбросанные под лунным светом атласные ткани, и ночь проходила без сна за любовными играми. Только для одной дамы всю ночь продолжала играть музыка, сохраняя все свое великолепие, требуя порой большего, чем она могла дать. Она не знала ни где она, ни с кем, так как Лаймонд подарил ей лучшее, чем обладал. На одну ночь он отделил душу Уны О'Дуайер от ее разума, на одну-единственную ночь она стала свободна.

Это был первый и последний раз. Они не знали друг друга, когда это началось, и по-прежнему ничего не знали, когда все закончилось. Они обнимали мечту, а не плоть. Его глаза обратились к далекому горизонту, а ее душа, чуждая посевам и всходам, улеглась, урывая хоть час покоя.

Уна пробудилась на рассвете, когда дрозды громко пели на апельсиновых деревьях, и, не помня вчерашнего, повернула голову на подушке, где разметались ее черные пряди. Но не голова Кормака покоилась рядом… Фрэнсис Кроуфорд смотрел на нее, простыня была откинута с его плеч, подбородок уткнулся в скрещенные руки. Казалось, он уже давно лежит без сна, погруженный в раздумье. Он тотчас улыбнулся блистательной, мимолетной улыбкой, дружеской, озорной, и сказал на ее родном языке:

— Ты великолепна, моя госпожа, и мы провели с тобой чудесную ночь. Но если бы ты сейчас заставила меня поставить ударение хоть на какой-нибудь слог, мне пришлось бы молить Бога, чтобы он даровал мне силы.

Она смотрела на руку с длинными ногтями, непринужденно лежащую под подбородком, на светлые взъерошенные волосы, на тонкое лицо, в котором выражался врожденный аскетизм, опровергающий произнесенные слова. И при свете зари в тишине нетронутых воспоминаний о ночи, сверкавших, как драгоценности, погруженные в воду, она вспомнила, зачем это было нужно.

Она намеревалась доказать ему, что руки его пусты. Вместо этого он дал ей в двадцать раз больше того, что стоили ее тайны, ее гордость, да и она сама. И пренебрегая великими законами гостеприимства и человечности, забыв обычаи своего народа, она, дабы не потерять себя, должна была швырнуть это ему в лицо. Уна смотрела на него, и он долго не отводил взгляда, затем отвернулся, оперся локтями о перину, погрузил лоб в кружево, окаймляющее руки, и закрыл глаза.

— Что ж, Уна?

С выражением горечи на лице Уна плавно села, и тяжелый шелк волос упал ей на плечи.

— Жил некий король по имени Кормак, знавший женщин, — произнесла она ровным голосом. — «Забывчивые в любви» называл он их. Им нельзя доверять тайны, у них всегда готово оправдание. Они отлынивают от работы, они хилые в состязаниях, сварливые в спорах, глухие к обучению, бесполезные в обществе, красноречивые по пустякам. Их следует остерегаться, как диких зверей. Лучше сечь их, чем им потакать. Лучше подавлять их, чем лелеять. — Она помедлила, затем продолжила невозмутимо: — Это правильные слова, и лучше я их скажу, чем ты. Итак, ничего не вышло и не выйдет до тех пор, пока Темаир снова не станет обиталищем героев.

Его встрепанная голова не шелохнулась, но в лице что-то дрогнуло, и опущенные веки сомкнулись еще крепче. Он ожидал такого ответа, и было мало радости в цветистости слога: никогда не бывшая в ладу со словами, Уна роняла их наугад, словно зерна в иссохшую почву. Не осуждая ни слов ее, ни поступков, он только сухо сказал:

— Значит, не получилось. Я так и знал.

Она, отвернувшись и сжав руками колени, тихо проговорила:

— Мы оба торговцы снегом. Такая уж наша участь, Фрэнсис.

Его мать однажды сказала ей такие слова, но этого Уна говорить не стала. Не рассказала она и еще кое о чем, ему неизвестном.

Проворным движением он перекатился на спину. Лицо его казалось задумчивым, на смуглой груди виднелись шрамы, оставшиеся после Тур-де-Миним.

— Я не имею желания становиться Диогеном.

— Я тоже… — Она оборвала начатую фразу и минуту спустя, негодуя на себя за слабость, сказала бесцветным голосом: — Я продам тебе сведения, которые ты так хочешь заполучить, за пять тысяч французов, выведенных из Шотландии.

Он так долго молчал, что она уже не рассчитывала получить ответ. Затем каким-то чужим голосом произнес:

— А если я опозорю тебя и Кормака, разоблачив д'Обиньи, кто поведет вашу замечательную армию?

— Не волнуйся. Я не стану губить О'Лайам-Роу только потому, что он мне немного нравится. Я найду кого-нибудь другого. — Она обернулась. — Разве вдовствующая королева не пойдет на это ради спасения дочери? Вся Шотландия и половина Франции ждут, чтобы французская оккупация закончилась. Или ты решил сделаться новым любимчиком старой дамы и иметь с этого доход?

— Успокойся, — сказал он и, положив руки Уне на плечи, опустил ее на подушку. Она лежала, тяжело дыша, бледная, с темными кругами под глазами. — Успокойся. Я никому не приносил присяги, у меня нет амбиций, но то, о чем ты просишь, невозможно. Трон слишком неустойчив. Если бы не влияние королевы-матери здесь и в Шотландии, он бы опрокинулся и девочка все равно бы погибла.

Она резко повернула голову и поймала проблеск веселья в его глазах. Он не стал прятать взгляда.

— Не надо портить утро: лежи рядом и ничего не говори, — попросил он. — Моя постель не место для торгов, что бы ты там ни думала. Я ничего не могу предложить тебе, кроме самопознания. Если ты не хочешь признаваться даже ради этого, мне больше нечего продать.

Странно, однако именно тогда, перед лицом истины, высказанной спокойно, без драматизма, самообладание Уны О'Дуайер надломилось. Смертельно усталая, она уткнула черноволосую голову ему в плечо, закрыла зеленые глаза и заплакала, а он стал утешать ее, так как, подобно Луадхас, она вступила в бой со слишком беспощадным противником.

Он приготовил еще одно испытание. Провожая Уну домой по черной лестнице, через боковой выход, которые были спланированы с таким знанием дела, что в другое время это вызвало бы у нее ироническую усмешку, Лаймонд остановился перед прочной дверью и, повернувшись, сказал:

— Не хотелось бы расстраивать тебя. Но перед своей священной войною ты должна ясно увидеть тех, чьи трупы лягут в основание фундамента. Ты пойдешь со мной?

Тогда Уна поняла, что они идут к Марии. Беспомощная девочка-королева станет его последним оружием. И сама банальность этого хода заставила по-иноому взглянуть на Лаймонда. Он не понимала его, но догадывалась, что он ее понимает на удивление хорошо.

Нужно было миновать три двери, и у каждой находился какой-нибудь дворянин из свиты, вооруженный так, что это не бросалось в глаза. У последней, как она заметила, стоял сам молодой Флеминг, а рядом с ним паж Метвил. Маргарет Эрскин впустила их, держалась она спокойно, но смотрела внимательно. Лицо Лаймонда в утреннем свете казалось сосредоточенным, полной уверенности голос звенел, движения были отточены. Маргарет хорошо помнила ирландку, пришедшую с ним, — в самом начале охоты с гепардом она щелкнула пальцами, подзывая чудесную собаку О'Лайам-Роу. Но теперь она казалась совершенно иной. Можно было заметить, что под длинным плащом на ней надето вчерашнее вечернее платье из камки. Войдя, она вызывающе сбросила капюшон со своих тяжелых, черных, неубранных волос. Глаза ее казались слегка изумленными. Скрывая раздражение, Маргарет опустила взгляд, в то время как Лаймонд говорил кому-то: «Вы дураки, как вы позволили ему?» Еще один урок, еще один печальный опыт, еще одно судно с пробоиной, которое потерпит крушение.

Теперь он обратился к Уне:

— Ночью девочка в безопасности и отчасти днем. Но мы не можем должным образом охранять ее на людях. Сегодня утром ей не нужно выходить — следовательно, утром она в безопасности. А во второй половине дня она вместе со своей свитой и свитой своей матери отправится смотреть бретонские состязания и турниры рыцарей. Все, кому мы доверяем, соберутся вокруг нее. Но она будет на людях и, следовательно, не защищена. К вечеру она почувствует недомогание: таким образом мы избежим охоты при свете факелов и последующего ужина на открытом воздухе. Завтра…

— Завтра она весь день будет на виду, дабы оказать внимание англичанам. Король только что распорядился. И с этим ничего нельзя поделать, не привлекая излишнего внимания, — устало произнесла Маргарет. — Хотите видеть ее сейчас?

— Если Дженет позволит, — ответил Лаймонд.

Уна, стоящая у него за спиной, подумала: «Вот оно. Мягкий изгиб щеки, уютно лежащая ручка, рыжевато-золотистые локоны на подушке — чарующее прикосновение к струнам сердца…»

— Подождите-ка, — снова прозвучал голос Лаймонда, на этот раз с раздражением. — Разве она не спит? — Маргарет кивнула. — О, ради Бога… девочка ведь не глупа. Мы пришли не для того, чтобы наслаждаться утренним приемом.

Он имел в виду именно то, что сказал. Когда вскоре они предстали перед девочкой, Мария была уже почти одета и сидела, брюзжа, как старая карга, пока расчесывали ее сбившиеся рыжие волосы. Дженет Синклер, недовольная тем, что прервали ее занятие, наскоро сделала реверанс и отошла в сторону. Две фрейлины, в их числе родная сестра Маргарет, вместе с грумом были отправлены за дверь.

— Ваша милость, это госпожа Уна О'Дуайер из Ирландии, — сказал Лаймонд. — Возможно, вы уже встречались. Миледи, ваша царственная матушка хорошо ее знает.

Под нахмуренным лбом светло-карие глаза прояснились — между маленькой королевой и герольдом явно существовала какая-то неуловимая связь. Не веря своим ушам, Уна слушала дальше.

— Эта леди желает выгнать англичан из Ирландии и предполагает, что ваше величество может в этом помочь, переведя всех французов из Шотландии в Ирландию под командование: одного из мятежников. Вы согласны?

Уна с раздражением подумала: «Девочке только восемь лет, помоги нам, Господь. Он ведь уже сказал мне, и Господь свидетель, я знала это и прежде, что вдовствующая королева никогда не допустит ничего подобного».

Юное личико вспыхнуло; девочка, подняв голову, взглянула Уне прямо в глаза:

— Мои французы защищают мои владения от англичан.

— Не вижу в том настоятельной необходимости, раз вы в мире с Англией, — заявила Уна. -Договор должны были подписать неделю назад, и Англия сейчас более слабая, чем прежде, страна. Лорд Уорвик не угрожает вам.

— А разве вы не заключили мира? Мои французы следят за тем, чтобы лорды соблюдали законы, ведь, если знатные люди не живут в мире, это ослабляет государство.

— Наша страна захвачена, — сказала Уна. Сцена уже не казалась ей смешной. — Мы хотим вытеснить захватчиков. Вам тоже следует желать, чтобы чужестранцы покинули вашу землю.

— Это люди моей мамы. И мои, — возразила девочка.

— Правда, — беспристрастно заметил Лаймонд, в первый раз вмешиваясь в их разговор. — Ваши норманнские лорды, Уна, смешались с местными и сделались для англичан камнем преткновения. Вот увидишь, что станется с нашими шотландскими норманнами.

Над головой девочки серо-зеленые глаза Уны встретились с его взглядом.

— Наши дети умирают, свобода растоптана, а эта девчонка на чужой земле вцепилась в роскошь, как ворона в спину овцы!

— Она дерзкая, — сказала Мария и повернулась к Уне спиной. — Скажите ей, господин Кроуфорд, что я приехала сюда, спасаясь от англичан.

— Но Боже, дитя! — воскликнула Уна, внезапно позабыв ранг собеседницы. — В эту самую минуту англичане находятся здесь, их чрезвычайное посольство прибыло просить вашей руки для английского короля.

Мария резко развернулась, ее белое, как сливки, личико горело, глаза сердито блестели.

— Потому что они не могут захватить меня и выдать замуж силой, как неоднократно пытались! Нас не одолеть: нас и наших французов.

— А нас одолеет любой, — сказала Уна и осеклась. Как за пять минут смогла она прейти путь от гнева до мольбы?

Мария напряженно думала, лицо ее было серьезным.

— Но моя матушка хочет помочь вам. Она постоянно просит короля, моего батюшку, вам помочь. Но не солдатами из Шотландии. Это было бы…

— Все равно что разобрать дамбу и построить хлев, — сухо закончил Фрэнсис Кроуфорд. — Вы не убедите эту леди, ваше величество. Она не стала бы дорожить даже вашей жизнью.

Мария слушала его, устремив взгляд на Уну. Темное платье, спутанные рыжие волосы упали на уши. Но вот круглое личико расплылось в улыбке.

— Она так сказала тебе?

— Да.

Улыбка стала еще ослепительнее.

— Как ты думаешь, у нее есть с собой кинжал? Есть, а? Спроси ее, Фрэнсис, спроси. Так как… — и благороднейшая, могущественная принцесса Мария Стюарт, королева Шотландии, принялась яростно рыться в складках красного бархата, демонстрируя сорочку, чулки и подвязки, туфли, колени, длинные ленточки чего-то недавно развязанного. Через мгновение она извлекла на свет Божий крепко зажатый в кулачке короткий, острый, сверкающий предмет, — так как есть у меня! — И, задыхаясь, откинув назад голову, Мария показала маленький нож, торчащий, будто игла дикобраза. — Попробуй-ка заколоть меня! — подзадорила она визитершу.

Наступило молчание, во время которого взгляды Уны О'Дуайер и того, кого она любила одну эту ночь, встретились и соединились, как магнит и железо. Девочка подождала минуту и снова сделала выпад; голосок ее звенел радостным вызовом:

— Только попробуй ударить меня!.. Я вас всех поубиваю!

— Приберегите свое оружие для тех, кому вы доверились. Это они понесут ваш гроб. Люди, не умеющие ненавидеть, не знают и любви. Отошлите прочь слуг с холодной кровью.

Красные губки немного приоткрылись. Нож, забытый, повис в руке.

— Я бы так и сделала, — сказала удивленная Мария, — но я таких не знаю. — И в волнении схватила Лаймонда за руку.

Из сжатых губ Уны вырвался какой-то звук: крик, рыдание, смех — никто из присутствующий не мог сказать. Сжав зубы, она подавила его, быстро повернулась и вышла вон. Дверь захлопнулась за ее спиной.

— Quoi? — спросила Мария, нахмурив свой круглый лобик и глядя в застывшее лицо Лаймонда поверх их сплетенных рук.

— Все превосходно, — спокойно ответил этот приятный молодой человек. — Она легко теряет самообладание. Но разве необходимо было, моя королева, тут же доказывать, что у меня теплая кровь?

Порез, нанесенный нечаянно, был небольшой, но девочка, охваченная искренним раскаянием, бросилась за бинтами. Не говоря ни слова, Маргарет Эрскин распахнула дверь. Лаймонд вздернул брови.

— Дорогая моя, имейте терпение. Нужно залечить мои раны.

— Убирайся. Хорошо бы ты истек кровью до смерти, — резко бросила его бывшая спасительница. — От имени всех женщин я должна радоваться любому нанесенному тебе увечью.

Искорки веселья исчезли из его глаз.

— Я должен был это сделать.

— Но ты трудился попусту, — возразила она. — Разве не так? Иногда мне кажется, что, если бы ты был глуп, безобразен, даже заведомо злобен, ты принес бы больше пользы королеве. Уходи… Уходи. Я не хочу, чтобы ты оставался здесь.

И когда он ушел вслед за ирландкой, Маргарет Эрскин, самая уравновешенная из женщин, взяла вазу Палисси 23), пристально посмотрела на нее и вдребезги разбила об пол.

 

Глава 4

ШАТОБРИАН: ЦЕНА ХУЛЫ

Определяется ли законом вознаграждение за хвалу или хулу? Если следовать священным законам, то вознаграждается лишь хвала Богу, и награда ей небеса.

Начиная с этого дня представилась возможность наблюдать за изменениями в атмосфере, как язвительно заметил Лаймонд; время от времени звонили колокола, и О'Лайам-Роу метался из огня да в полымя.

Совесть не позволяла ему донести на Тади Боя, который тогда заплатил бы за грехи д'Обиньи, и теперь он без толку торчал во Франции, в том же городе, где находились Кормак и Уна, видеть которую он себе запретил, а рядом не было даже угрюмого товарища по несчастью, лучника Стюарта.

Пайдар Доули, совершенно лишенный деликатности в сердечных делах, сообщил ему, что Уна О'Дуайер провела в замке всю ночь и что тетка ее позеленела и готова лопнуть от злости. Шатобриан — небольшое местечко. Выйдя поискать бальзам для израненной души, О'Лайам-Роу наткнулся на Лаймонда, только что проводившего ночную подружку домой.

Завидев светлое приятное лицо, одежду, на которую затрачено было целое состояние, принц Барроу вскипел настолько, что устроил сцену прямо на улице.

— Было ли вам хорошо вдвоем? Заслужила ли она трепку, какую задаст ей сегодня же утром другой ее любовник?

Он ожидал удара, ему не терпелось пустить в ход кулаки. Но после секундного колебания его соперник лишь произнес:

— Она ничего не сказала, к сожалению. Ты, Филим, лучше пойди и напейся.

Он так и поступил.

Немало других людей находились в «Шер Сэнкт» с тою же целью. Комнаты, и общие, и отдельные, были заполнены беглецами из посольства с его действующей на нервы суетой и бесконечными карточными играми. Компания освободившихся от несения караула лучников, которых, впрочем, оказалось немного, вынуждена была делить главный зал с выполнившими обязанности швейцарцами, что создавало некоторую напряженность.

Лейтенант Андре Спенс, только что вернувшийся из Нанта, куда был послан с поручением, отнюдь не самый спокойный в этой компании, едва ли сразу заметил у своего локтя мальчишку-нищего. И только когда крайне важные слова прорвались сквозь гам, он слегка подскочил, поразмыслив, изысканно выругался, придумал объяснение для собутыльников и вышел вслед за мальчишкой с постоялого двора.

Полчаса спустя в чьей-то полуразрушенной лачуге за городом лейтенант Спенс встретился лицом к лицу с Робином Стюартом; с этим человеком ему было приказано подружиться, помочь ему, поддерживать с ним связь и со временем его убить. Радость, отразившуюся на чисто выбритом лице лейтенанта, можно было сравнить только с удовольствием, пожалуй, даже ликованием, которое испытывал Робин Стюарт.

Типичным для нелепых, лишенных остроты и изящества поступков Робина Стюарта было то, что часа через два тот же мальчишка возвратился с таким же поручением в переполненный «Шер Сэнкт» и, найдя принца Барроу пьяным до бесчувствия, вынужден был убедить Пайдара Доули пойти с ним. Готовясь к своему последнему драматическому вмешательству в дела мира сего, Робин Стюарт поселился в сооружении из камня и дерна, которое обнаружил на лесной поляне неподалеку от Бере, к северо-западу от Шатобриана. Там, не тревожимый ни призраками, ни драконами, ни нимфами, он жил за счет своего лука десять дней: добывать пропитание не составляло труда, наоборот — придавало его безбедному существованию особый привкус, словно долька чеснока в миске супа.

Однако Пайдар Доули, мрачный, молчаливый, со своей страстной замкнутой ирландской душою, отнесся к путешествию среди нагретых летним солнцем деревьев как к делу, с которым необходимо поскорее покончить, чтобы вернуться туда, где, свернувшись, словно свиток, на задвинутом в чулан хозяйском столе, лежал его повелитель. Хранение вельмож, неспособных передвигаться, было привычным делом в «Шер Сэнкт».

Доули с раздражением смотрел на выжженную землю, полоску неба, изгородь и полуразрушенный дом, построенный для отшельника или подпаска. Не заметил он ничего выдающегося ни во встретившем его у дверей Стюарте, ни в единственной комнате, куда провел его лучник после того, как, расплатившись, отпустил мальчишку.

— Уютно ты устроился для мертвеца, да и выглядишь неплохо, — заметил Доули. — А хозяин мой занят.

Стюарт уселся на широкий подоконник, взгромоздив туда свои костлявые ноги.

— Мальчишка говорит, он в стельку пьян, — сказал лучник беззлобно, но с явственным презрением в голосе. — И тут нечему удивляться. Как бы то ни было и ты справишься. Я не могу связаться с господином Кроуфордом… то есть с Тади Боем… Ну ты знаешь с кем. Его нет в замке. А у меня для него сообщение касательно королевы.

Низенький человек, не дослушав, вскочил.

— Что я тебе — мальчик на побегушках? Пусть за этим парнем гоняется кто-нибудь другой или вовсе никто не гоняется.

— Ты хочешь вернуться домой? — быстро спросил Стюарт. И так как маленький слуга молча вытаращил глаза, продолжил: — Твой принц торчит здесь из-за девчонки, верно? Тогда ему интересно будет это узнать. Все сделают завтра утром. С ней расправятся на озере, пока все будут торчать на церемонии вручения ордена Подвязки.

— Как это? — спросил Доули, и взгляд его черных глаз сделался острым. — Где ты узнал — в этом мире или в мире ином?

— Я узнал об этом от лучника, того парня, что помог мне бежать. Он — сообщник д'Обиньи, — задумчиво проговорил Робин Стюарт. — Или, точнее говоря, был таковым.

— Силы небесные, — усмехнулся Доули. — Бедняга все рассказал и безвременно скончался?

До мая, как и его хозяин, он не брил бороды. И теперь, хотя было только за полдень, на лице его уже выступила черная щетина.

— К несчастью. Кажется, его ударили ножом в спину, — благодушно заметил Стюарт. — Во всяком случае, мертвец лежит с ножом в спине далеко отсюда. Так вот, девочку должен убить человек, который устроил несчастный случай у Тур-де-Миним. Д'Обиньи недолго осталось разгуливать безнаказанным. Того человека можно поймать с поличным. Церемония назначена на десять. Мария выедет на озеро вскоре после того. Сам д'Обиньи подбросит такую мысль, и никто не воспротивится. Что тут опасного? Лодка в полном порядке — а это так, — и девочка будет окружена друзьями, что тоже легко устроить. Никто не увидит возможной опасности. Наоборот, все подумают, что более безопасного места трудно сыскать, и вспомнят озеро Ментейт.

— Не понимаю, о чем ты болтаешь, — сказал Пайдар Доули. — Если место такое безопасное, то как ее убьют? На озере только маленькие лодчонки, приготовленные к завтрашнему ночному празднику.

— Правильно, — бодро согласился Стюарт. — Петарды, шутихи, огненные стрелы, бомбардиры и плавучий склад пороха, доставленный туда загодя. Она взлетит на воздух, как колесо на ярмарке, а никто и знать не будет, что там вообще был порох. Немного расточительно, но зрелище красивое. Нужно подмалевать красками, да вылепить фигуру из гипса, да написать пару латинских стихов, чтобы его милость остался доволен убийством.

Пайдар Доули, с дублеными, как сыромятные шкуры, щеками, ввалившимися глазами, тонким, как прут, ртом, слушал, повторяя для верности все, что говорил ему Робин Стюарт. Стюарт же мысленно представлял, как новость дойдет до Тади Боя-Лаймонда, как тот быстро предпримет все нужные меры, как удивится, как будет признателен ему, Стюарту, за то, что он ловко исполнил жизненно важное дело. Он сомневался, умеет ли Доули читать по-английски, но все же записал время, место, имя. Только убедившись в том, что ирландец все усвоил, он подошел к самому важному вопросу.

— И еще ты должен передать, — тщательно подбирая слова, сказал лучник, — что, сообщая эту информацию, я доверяю господину Баллаху — господину Кроуфорду — позаботиться о том, чтобы меня не обвинили в произошедшем. Мне необходимо сдаться прежде, чем произойдет взрыв. Господин Кроуфорд должен приехать сюда с надлежащим конвоем и офицером, и я передам себя в их руки. Иначе — и ему известно об этом — меня пристрелят, как только увидят… Я буду ждать здесь завтра, в девять утра. Скажи ему: я надеюсь, что он разделит со мной мой хлеб, и мой стол его не разочарует. — Это Стюарт тоже приписал в конце своей записки и еще добавил: «Если ты не был со мною честен, то не был честен и я. Теперь я это вижу. Как джентльмен джентльмену я приношу извинения и прошу разделить со мной трапезу».

В неподвижном взгляде Доули не появилось понимания — только презрение.

— Я все передам ему, — сказал он, — если только он уже покинул ложе любви.

Стюарт внезапно замер:

— Эта баба О'Дуайер? Что она рассказала?

Скрипучий, мрачный смешок вырвался из горла чернявого фирболга:

— В ней сидит дьявол, в этой бабе, она взяла все, ничего не дав взамен. Эта не скажет.

Худое лицо расслабилось, на впалых губах появилась улыбка.

— Женщины… Они высосут из него все соки, погубят и тело его, и душу. Передай ему записку.

— Раструблю по всему свету, как горнист, которому платят по шиллингу за погудку, — пообещал Пайдар Доули и сплюнул.

Когда Доули вернулся в «Шер Сэнкт», О'Лайам-Роу уже, ворча и стеная, начинал просыпаться. Стол понадобился для других джентльменов, и все обрадовались, когда слуга увел его, едва волочащего ноги, на квартиру, где не торопясь стал применять различные отрезвляющие средства. Вскоре О'Лайам-Роу, весь мокрый, обхватив руками гудящую голову, осведомился который час. Пробило три. Тихо выругавшись, он вскочил. Ему, не Кормаку, доставили приглашение на сегодняшний рыцарский турнир.

— Должно быть, я проспал полдня на этом проклятом постоялом дворе. Матерь Божья, моя голова. Так ты говоришь, что сидел рядом со мной и никуда не уходил? Неужели не догадался перетащить меня на тюфяк? На моих ляжках отпечатались все доски до единой.

— Ждал я долго, и в глотке у меня пересохло, что верно, то верно, — заметил Пайдар Доули, глядя на хозяина черными немигающими глазами. — Бог всемогущий на небесах вознаградит меня за терпение — от вас-то уж благодарности точно не дождешься… А ко двору в таком виде ходить не стоит. Ложитесь-ка снова и проспитесь. Сомневаюсь, что без вас станут скучать.

— Нет. — Но как посетителю у постели больного, ему следовало быть там, хотя он знал, что под колким взглядом синих глаз его наигранная беспечность пропылится и станет тяжелой, как чучело совы, чьи стеклянные глаза глупо таращатся в витрине. Да пожрут их птицы ада со зловонным дыханием, да станет желчь дракона отныне утолять их жажду, а яд его станет их пищей. — Нет. Утро, кажется, пропало, так пусть же черт поможет нам скоротать вечер.

Доули больше не пытался отговорить его. Вреда не будет. Завтра шотландская королева умрет, а О'Лайам-Роу окажется на пути домой, к поросшим вереском пурпурным склонам Слив-Блума, будет жить-поживать, не ведая волнений, накапливая знания, как белка — запасы.

Ни о Стюарте, ни о Лаймонде он больше не думал. Оба не нравились ему. Он с удовольствием разорвал длинное послание лучника и между делом запихал в сумку, готовя придворный костюм О'Лайам-Роу. Принц Барроу, отметив его несколько менее кислый, чем обычно, вид, счел это результатом благосклонности какой-нибудь шлюхи из «Шер Сэнкт» и походя почувствовал колючую занозу зависти.

Между тем французский двор был, как всегда, занят состязаниями в учтивости, соблюдении этикета, богатстве, уме, талантах, рыцарской доблести, спорте и изящных искусствах. Король, беззаботный среди суеты, в решении дипломатических, гражданских, юридических и международных проблем, как всегда, полагался на своих дорогих собратьев и друзей — на коннетабля и де Гизов, на свою знаменитую любовницу и на беременную королеву, а также на нежно любимую сестру — королеву Шотландии, чей визит, безусловно, приближался к концу.

Временами он мог, конечно, испытывать раздражение против всех, но его привязанности коренились глубоко. Любой из его дражайших друзей счел бы открытое обличение д'Обиньи или кого-либо иного из узкого круга доверенных лиц не чем иным, как самоубийством — социальным, а также, весьма вероятно, и фактическим.

Сэр Джордж Дуглас, у которого остановились Ленноксы, понял дилемму очень хорошо и извлек из нее массу удовольствия. Чего нельзя было сказать об окружении вдовствующей королевы.

Сама Мария де Гиз, насколько знала Маргарет Эрскин, в последние дни не встречалась с Лаймондом. Она не имела ни малейшего представления, что было на уме у повелительницы. Теперь ей, как никогда, не хватало здравых толкований Тома, который направлялся сейчас к английской границе, дабы заключить официальный мирный договор между Шотландией и Англией, со всеми сопутствующими этому нелегкому делу запутанными спорными проблемами.

Завтрашнее совещание, касающееся замужества Марии, безусловно, станет ключевым моментом пребывания шотландцев во Франции, равно как и деньги, обещанные французской казной на обеспечение безопасности Шотландии, вокруг которых ежедневно шли утомительные торги.

Только однажды, стаскивая кольца с распухших пальцев, вдовствующая королева сказала своей фрейлине:

— Почему этот человек считает, что покушение произойдет так скоро? Охрана в воскресенье будет усилена. — И, едва выслушав ответ Маргарет, внезапно добавила: — Если девочка погибнет, это будет означать, что сам мой приезд на французскую землю был безумием, а все переговоры — пустой тратой времени.

В ее властном голосе, сохранявшем французский акцент, даже когда она говорила по-шотландски, явственно звучали усталость и мрачное предчувствие беды. Она гордилась Марией и искусно поддерживала родственные связи: мать — дочь, мать — сын. Девочка уже не была похожа на ту едва начавшую ходить куклу, какую Мария де Гиз когда-то отправила во Францию, но сейчас, при свидании, нежность вспыхнула с новой силой. Во Франции, однако, принцы засыпали девочку-королеву подарками, так что у матери не было необходимости баловать ее.

— Безумием, — повторила она и нахмурилась, затем резко сменила тему, заговорила о чем-то другом.

Англичанам понравилось здесь больше, чем они предполагали. Церемонии походили на английские, хотя монарх и был старше — следовало и ему дать позабавиться. Пища тоже всем пришлась по вкусу.

В субботу к полудню, когда О'Лайам-Роу с покрасневшим носом и остановившимся, как у змеи, взглядом присоединился ко двору, ежедневное состязание в ловкости и силе шло полным ходом. Словно солдат, заслышавший бой барабана, он направился к арене турниров, расположенной в парках Шатобриана у большого пруда; Пайдар Доули безмолвно следовал за ним, с трудом протискиваясь между рядами зрителей, мимо выставленных в ряд коленей.

Чтобы добраться до своего места в павильоне шотландского двора, ирландец должен был пройти мимо Джорджа Дугласа.

— Улыбнитесь, мой принц, — произнес ленивый голос. — Вам выпала лучшая доля. Samson en perdit ses lunettes, Bien heureux est qui riens n'ya!

О'Лайам-Роу не пришлось преодолевать трудности французского языка, чтобы угадать смысл шутки, — за его спиной раздался женский смех.

Смеялась Маргарет Дуглас, леди Леннокс. Проходя, он поклонился. Его овальное лицо оставалось непроницаемым. Во имя святого креста Господня, как подобные вещи становятся известны окружающим? Она была одета в белое, легкое, развевающееся платье. Солнечный свет еще ярче оттенял ее великолепие.

— Самсон там, внизу, — прозвучал вслед ее веселый и свежий голос. — Если вы желаете его видеть. Говорят, его собственные желания весьма скромны сегодня. — У нее было время продумать линию поведения по отношению и к Фрэнсису Кроуфорду, и О'Лайам-Роу.

Он обернулся:

— Есть время для смеха и время для речей. А в данную минуту я едва дышу.

Она снова засмеялась, но глаза оставались серьезными.

Когда он устраивался позади, за шесть рядов от шотландской вдовствующей королевы, сидевшей рядом с дочерью и Маргарет Эрскин, то увидел знакомую золотоволосую голову немного ниже и правее себя, и его беспечная, ленивая душа вскипела от злости и отвращения.

Из-за Фрэнсиса Кроуфорда он сидит здесь теперь с прищемленным хвостом и перцем, насыпанным под нос, став героем веселых песенок менестрелей. Рассеянно наблюдая за столкновениями чудовищ, закованных в металл, украшенных перьями и восседающих на лошадях, которые перелетали через острые барьеры, он спрашивал себя, о чем сейчас думает Лаймонд. Вокруг маленькой шляпы с перьями, покачивающейся слева от королевы, виднелось много рыжих голов семьи Флемингов, за дамами теснилась собственная свита вдовствующей королевы.. Маленькую Марию хорошо охраняли.

Однако в голосе Джорджа Дугласа звучала не только насмешка, да и в интонации леди Леннокс слышалось напряжение. В воздухе был разлит страх — причем не страх перед каким-то единичным убийством, но сладкий, захватывающий ужас: не сегодня-завтра чья-то своенравная рука опустит нож, и вся непрочная сеть договоров и соглашений относительно германских и итальянских княжеств, Англии, Шотландии и Ирландии, да и самой разделенной Франции будет изрезана в клочья.

Пылая ненавистью, О'Лайам-Роу все же мог оценить реальное положение, и его взгляд, минуя арену для турниров, то и дело устремлялся к человеку, на плечи которого легло все бремя. Лаймонд сидел вполоборота к нему, положив руку на перила, и слушал герольда Честера, время от времени наклоняясь, чтобы ответить. До Филима доносился йоркширский акцент Флауэра. Лаймонд что-то сказал герольду, и тот рассмеялся. На арене победил англичанин. Сэр Джон Перрот, задиристый незаконный сын старого английского короля, отца короля нынешнего, стремительным жестом поднял забрало и, усмехаясь с наигранно героическим видом, поставил ногу на поверженного врага. Французы вежливо зааплодировали. Он позволил пажу снять с себя шлем, подставил ветру жесткие каштановые волосы и с ревом покинул арену — этакий грубовато-добродушный король Хэл, способный загнать в день по десять скакунов.

Распорядитель турнира, улыбаясь, поднялся со своего места и, протиснувшись бочком мимо заполненных рядов, обратился к вдовствующей королеве. Король желает, чтобы ее шотландские лорды продемонстрировали свое умение в состязаниях с англичанами.

— Король слышал, — вежливо добавил придворный, — что ваш герольд господин Кроуфорд — выдающийся воин, и надеется, что он с вашего позволения выйдет на поле к столбу с мишенью.

Снова раздался смех Флауэра. Прямая спина толстушки Маргарет Эрскин напряглась; О'Лайам-Роу, не отрываясь следивший за этой сценой, припомнил пухлую, одетую в черное фигуру в Сен-Жермене, с копьем наперевес летавшую, словно ведьма на помеле, вокруг бочонка, наполненного горячей водой.

Тогда они видели стиль Тади Боя. И как часто с тех пор?

— Пожалуйста, передайте его величеству, — любезно ответила Мария де Гиз, — что наш герольд прославился многими деяниями, но не как боец на турнире. Если его величество позволит, мы подыщем кого-нибудь другого.

С завидным самообладанием посланец скрыл свое удивление:

— Может, он прославился в национальных видах спорта? Король охотно посмотрит, как он состязается в метании камня или железного бруска.

Длинная рука коснулась сутулого плеча распорядителя.

— Моя госпожа королева, возможно, считает, что уже достаточно испытала доблесть герольда на арене с кабаном в Анжере. Позвольте мне запять его место.

И, поклонившись вдовствующей королеве и посланнику, сэр Джордж Дуглас спустился на поле, его свита последовала за ним.

Честерский герольд, рассказ которого прервали, снова засмеялся, хлопнул Вервассала по плечу и отвернулся. Лаймонд, откинувшись на спинку сиденья, поймал взгляд сэра Джорджа и поклонился.

Дуглас, хорошо сложенный, красивый, в свое время знаменитый рыцарь, ответил насмешливой улыбкой и отправился исполнять добровольно взятый на себя долг перед королевой.

К нему присоединились остальные. О'Лайам-Роу с тревогой наблюдал за жестокими играми с пикой, копьем и мечом, с железными прутьями и камнями между представителями лучших домов Шотландии и воинами-дипломатами, воинами-учеными, рыцарями Англии. Детик, ходивший в поход вместе с Сомерсетом и участвовавший в кровавой резне при Пинки и Трокмортоне, был посвящен в рыцари, когда принес королю вести об этих сражениях. Ратленд, разрушивший стены Хаддингтона, и сэр Томас Смит, чей голос историка помог англичанам подкрепить свое право на верховную власть над Шотландией, Эссекс, сын которого погиб в шотландских войнах. Удары были мощными, и смех звучал грубо, но ничего неподобающего не произошло: Мария де Гиз обладала реальной властью и управляла ситуацией. Лаймонд непринужденно болтал с соседями, почти не глядя на арену.

Турнир уже заканчивался, когда сэр Джон Перрот с холодным взглядом предстал перед трибуной королевы-матери и обратился к Кроуфорду из Лаймонда:

— Сэр, мне сказали, что вы борец, а у меня сил еще в избытке и кое-какое умение в этом деле. Если ваша госпожа позволит, не согласитесь ли вы помериться со мной?

Холодный, собранный, герольд вышел из-под навеса. Рыцарские забавы входили или должны были входить в его обязанности, хотя Лаймонд и исполнял их временно. Ни он, ни вдовствующая королева дважды не могли отказаться от приглашения. О'Лайам-Роу заметил, как светловолосая голова на один миг повернулась туда, где в окружении королевы, любовницы, высших чиновников, придворных и закадычных приятелей находился Генрих, король Франции, а рядом с ним — лорд д'Обиньи, красивый, сдержанный и отрешенный.

— С удовольствием, если моя госпожа позволит, — сказал Лаймонд.

Вдовствующая королева, не глядя на него, а устремив взгляд на что-то, вызвавшее ее гнев, медленно кивнула. Защитить герольда своим отказом она не могла, этим Мария де Гиз подтвердила бы свое соучастие, и он принял вызов, чтобы уберечь ее от подобного шага.

Как добела раскаленное солнце, отражающееся в пурпурно-голубом озере, как зеленая трава и красноватая пыль, как перекликающиеся тона щитов и штандартов, флагов, вымпелов и балдахинов, как яркие одеяния придворных, напоминающие расшитые подушки на богатой кровати султана, для всех стало очевидно, что лорд д'Обиньи решил именно здесь и сейчас начать войну и нанести ряд ударов, дабы обнаружить, что Фрэнсис Кроуфорд и Тади Бой Баллах — одно и то же лицо.

Герольд королевы стоял в одной рубашке при солнечном свете, не вызывая никаких воспоминаний о приземистом и пухлом Баллахе, в его бледном лице, размеренных движениях не было и намека на пылкого своенравного Тади. Но О'Лайам-Роу понял, что дилемма неразрешима, и сердце его бешено забилось. Если Лаймонд будет бороться хорошо, каждое движение его тренированного тела невольно выдаст сходство с Тади Боем. Сражаясь же плохо, он опозорит королеву, возбудит подозрения да вдобавок может получить увечье. Оставалась последняя надежда на его подвижность, на свободное владение приемами.

Лаймонд быстро разделся. Пока ждали Перрота, звуки труб устремились ввысь. Вокруг слышался говор и смех. Это будет последнее сражение сегодня, и все уже предвкушали удовольствия вечерних развлечений — охоты при свете факелов на красную дичь и полуночного ужина. Какое-то движение произошло в одном из проходов: фрейлина, нагнувшись, заговорила с пажом сэра Джона Перрота, и мальчик поспешно удалился. Минуту спустя появился сам Перрот, и английские трибуны встретили его сдержанным ликованием.

— Счастливый смертный, — заметил сэр Джордж Дуглас, устремив взгляд на Лаймонда; в рубашке, потемневшей от пота, он проскользнул на свободное место рядом с О'Лайам-Роу. Сэр Джордж поработал своим копьем на славу, ничуть не хуже любого из незаконных сыновей покойного короля Генриха. — Счастливый смертный, которому неизменно дается право на распутство. Сам долг, неумолимый, как часы, влечет его к греху и потворству плоти… Даже здесь все, что ему нужно, — это пасть.

— После сражения с кабаном? — насмешливо спросил О'Лайам-Роу.

Но два человека на поле уже вступили в борьбу, и сэр Джордж Дуглас, невольно вцепившись в стул, несколько долгих минут, затаив дыхание, молчал, затем заметил:

— Что ж, ирландец, если он умен, позволит быстро положить себя на обе лопатки. Кажется, сэра Джона слегка подготовили. Он использует те же самые приемы, что и наш друг корнуэлец.

Если та же самая мысль и пришла в голову Вервассалу, он ничего не мог с этим поделать, разве что позорно повалиться на спину. Телосложением сэр Джон Перрот пошел в отца, правда, к немалому весу добавились опыт и пылкий нрав. Перрот был рассержен, а потому не прочь покалечить противника, однако он явно не хотел положить его на лопатки слишком быстро.

И Лаймонду оставалось строить свою защиту на новых, непривычных ему приемах: надежных, но лишенных обычного блеска.

Не так уж много имеется способов решить проблему равновесия, особенно когда противник заранее продумал бой. Англичанин, чья челюсть застыла, словно глыба из каменоломни, сжимал Лаймонда мертвой хваткой, поднимал в воздух, бил каблуками, толкал ступнями и коленями, и герольд защищался достойно, но без особого воодушевления. После довольно продолжительной борьбы, когда оба борца покрылись синяками, но ни один серьезно не пострадал, сэр Джон Перрот отпустил герольда вдовствующей королевы и прохрипел:

— Вот, сэр, перед вами незаконный сын, который согласен марать о вас руки. — И расставил свои широкие ладони.

Помедлил ли герольд королевы от восхищения перед изобретательностью лорда д'Обиньи или просто поперхнулся от смеха при мысли о чудесах, ожидаемых от него — последнее, по наблюдению О'Лайам-Роу, было Лаймонду всегда присуще, — но он, пусть всего на секунду, потерял бдительность, и это его погубило.

Внимание зрителей ослабло, растраченное на бретонские виды спорта, битвы на копьях, рыцарские турниры. Они остались холодны к невзрачному поединку, в котором противники, затерявшись на огромном поле, казались пауками всем, кроме тех, кто сидел в первых рядах. Люди задвигались, заговорили. Никто не имел права уйти до тех пор, пока не встанет король, но мысленно большинство из них уже пребывали в замке, обдумывая, во что бы переодеться.

Так что, возможно, только те, кто слышал, как лорд д'Обиньи упомянул о пресловутом предубеждении Вервассала против внебрачных детей, и те, кто волей-неволей разделял дипломатичный интерес короля, а также те, кто знал правду о Тади Бое, увидели ряд быстрых приемов, в результате которых Лаймонд оказался на земле, а его нога зажата таким образом, что могла в любой момент быть раздробленной.

У ловкого борца оставался только один возможный ответ — тот самый прием, в результате которого Тади Бой сломал корнуэльцу шею. Глядя на две неподвижные напрягшиеся фигуры, О'Лайам-Роу вскочил в тревожном неведении и услышал, как выругался сэр Джордж Дуглас.

— Он может выбрать одно из двух, — сообщил сэр Джордж, — либо ему сломают ногу, либо он признает себя Тади Боем. Интересно, не правда ли?

В рядах вокруг вдовствующей королевы воцарилось молчание. Рядом, в павильоне короля, лица присутствующих, словно речные жемчужины, нашитые на гобелен, были обращены к широкой спине англичанина, сильно напрягшейся под промокшей от пота рубашкой, к косматой красно-коричневой голове и толстым бедрам, обтянутым тканью, к крестцу, локтю и шее герольда королевы, плотно прижатого к земле. Лаймонд не двигался, так как единственный прием, который он мог применить, выдал бы его как Тади Боя Баллаха.

По краю поля быстро прошел какой-то человек, одетый в цвета дома де Гизов, и склонился перед королем. Затем неожиданно заиграла труба, гул голосов поколебался и стих. Королевский жезл упал и снова поднялся, король встал. Поединок закончился.

Сэр Джон Перрот не заметил сигнала или нарочно решил не обратить на него внимания. Он слегка приподнялся — мелькнуло лицо, покрытое' капельками пота, великолепные зубы, оскаленные от напряжения. Лаймонд сопротивлялся, руки его побелели.

— Матерь Божия, та же нога… — начал было О'Лайам-Роу и не договорил.

Сидевший впереди Уилл Флауэр, честерский герольд, повернулся; его простоватое йоркширское лицо выражало понимание.

— Славный парень. Его друзья послали человека, чтобы остановить поединок, и не могу сказать, что я бы возражал. Говорят, он был ранен на войне и еще не пришел в форму. А я вас уверяю: нужно выложиться до конца, чтобы совладать с Перротом. Смелая попытка, я бы сказал, и для парня стыда в этом нет никакого — вовсе никакого стыда.

Тишину нарушила реплика:

— Стыда-то, может, и нет, но жалость превеликая, — бросил Джордж Дуглас. — Он мог бы с таким же успехом сломать шею сэру Джону Перроту.

И это была правда. Глядя, как служащие коннетабля осторожно разводят борцов, О'Лайам-Роу понял, что в первом раунде победил лорд д'Обиньи. Несмотря на все предосторожности Фрэнсиса Кроуфорда, одного только упоминания о недавнем увечье было достаточно, чтобы заставить внимательного человека призадуматься. Спасая герольда, вдовствующая королева пробила брешь в его обороне.

Зрители вставали, дамы поправляли юбки, собирались в группы, завязывая разговор. Оторванный от противника, Перрот неохотно уходил с поля, не приветствуя никого. Выждав минуту, Вервассал поднялся одним пружинистым движением, осторожно встал и поглядел в сторону скамьи короля.

Там, среди опустевших сидений, кто-то тоже поднялся. Солнце сквозь щель тента осветило голубое одеяние — цвет, предписанный в этот день королевскому двору. Лаймонд торжественно поднял левую руку, приветствуя Джона, сеньора д'Обиньи, а затем, прихрамывая, покинул поле.

Мария все еще была невредима.

Все вернулись в замок. Мария все еще была невредима. В сумерках она смотрела из окна, как длинная кавалькада в одеждах яблочно-зеленого цвета под яблочно-зеленым небом, с факелами, будто красные угольки, направлялась в лес охотиться на красную дичь.

Удивительно: как только можно было выделить из сотен людей одного человека, заставить его блистать при всяком удобном случае, высказывать ему восхищение, проявлять заботу так, чтобы в каждое мгновение охоты Лаймонд оставался в центре внимания французского двора. Наконец он повернул назад, чтобы, растаяв во тьме, поскорее вернуться домой, но лучники д'Обиньи преградили ему дорогу, изложив требование, перечить которому было невозможно. Король желал, чтобы он присутствовал на ужине вместе со вдовствующей королевой.

Дуглас, неизменно оказывавшийся поблизости, тронул Лаймонда за плечо.

— Боже, удирай, парень! Притворись больным. Даже не думай о том, чтобы пойти туда. Они соберут твой пепел в мешок из тигриной шкуры.

В ответ прозвучал голос Кетцалькоатля.

— Спокойно! Спокойно! — промолвил Фрэнсис Кроуфорд утешительно. — Чтобы рассеять сомнения и ложные наветы, следует прибегнуть к высшей мудрости. Если его милость действительно намерен сегодня вечером изобличить меня как Тади Боя Баллаха, я ничего не могу сделать, чтобы остановить его.

— Ты можешь бежать, — заметил Дуглас.

— Зачем? — Во тьме, прорезаемой светом факелов, под зелеными и черными деревьями драгоценные камни в ушах Лаймонда ярко блестели. Он засмеялся. — Марию охраняют так хорошо, как на то способны любовь и долг. Сведения, которые могут спасти ее, спасут и меня. Три человека могут эти сведения предоставить — Уна О'Дуайер, Робин Стюарт и Мишель Эриссон из Руана. Возможно, они сделают это для меня, когда я буду лежать на тюремной подстилке, а не в…

— Ты мерзкий, хладнокровный дьявол, по имени Иеровоам, сын Навата 24), вовлекший Израиль в грех, — бесстрастно заявил Джордж Дуглас. — И тебе прекрасно известно, что если в тебе узнают Баллаха и обвинят в катастрофе при Тур-де-Миним и во всех прочих грехах, то разожгут большой костер и сунут тебя туда, подцепив на навозные вилы. — При свете факелов он с любопытством вглядывался в спокойное лицо собеседника. — Какую выгоду ты надеешься извлечь? Что эта девчонка может дать тебе?

Последовало короткое молчание.

— Благодарную публику для моих загадок, — наконец задумчиво произнес Лаймонд. — Но вопрос, безусловно, был некорректный. Присоединимся к его величеству.

Проскакав мимо сложенной в длинные ряды подстреленной дичи, он достиг широкой освещенной площадки, застеленной шелками, украшенной драгоценностями, где проходил ужин; и в то время, как звуки лютни, ребеки и виуэлы 25) доносились сквозь деревья, словно голоса нерожденных младенцев, и танцевали позолоченные дети Пана, он вертел в руках душистые апельсины, которые кидали ему, или бросал их назад, стараясь не демонстрировать слишком явно ловкость своих длинных пальцев. И все же с той самой минуты, как яркий соблазнительный плод отлетел от его руки, видам, развалившийся на траве, смотрел только на обрисовавшийся перед ним профиль, герцогиня де Валантинуа, сидевшая рядом с королем, не удержавшись, раз-другой взглянула в его сторону, а принц Конде и его брат обменялись взглядами.

Наконец принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, недруг коннетабля, чей замок в Шатобриане он присвоил, наклонилась и положила лютню ему на колени.

— Господин Кроуфорд, вы же не станете отрицать, что играете. Окажите нам честь.

Между ветвями были развешаны шпалеры, а по сухим корням деревьев и бобровым тропам расстелен бархат — на этой лесной прогалине в дивной прохладе после изнуряюще жаркого дня французский двор предполагал усладить себя всеми привычными развлечениями.

О'Лайам-Роу, наблюдая за происходящим, мельком подумал: если уж разоблачение неминуемо, Лаймонд, наверное, предпочел бы выказать свою ученость и проявить себя в споре с Пикерингом, Смитом или Томасом, а не выставлять акробатом, клоуном или певцом.

Сам же Лаймонд не подал вида, а взял лютню и задумчиво коснулся струн. О'Лайам-Роу ощутил, какое множество глаз наблюдает за его бывшим оллавом — Екатерина, вдовствующая королева, ее братья, герцог и кардинал, даже сам коннетабль. Теперь они уже безусловно знали или догадывались. Отказ играть прозвучал бы как признание.

Устроившись при свете факелов, которые ему принесли, Лаймонд положил лютню на одно колено и склонил к ней голову, затем взял аккорд. Звук привлек все блуждающие взоры, и наступила тишина. Первая же фраза назвала имя певца: теперь даже слепой смог бы описать его черты.

Струна, проснись! Дадим с тобой

Последний, бесполезный бой:

Я песнь начать тебе помог,

Лишь отзвенит мотив простой,

Молчи: судьбе настанет срок…

Легкий, звенящий насмешкой голос возносился и падал, и звуки лютни омывали его, словно струи ручья.

Расслабившись после охоты, согревшись под ярко освещенными деревьями, слегка взволнованные искусно исполняемой песней, члены английского посольства слушали и улыбались, глядя на молодого человека, который проиграл сэру Джону Перроту, но явно был выбран шотландской королевой за совершенно иные таланты.

Лорд Леннокс, подперев рукой щеку, выслушал вступление, затем, вспомнив какие-то неотложные дела, принялся вполголоса обсуждать их с соседом. Рядом его жена, отведя взгляд от певца, рассматривала людей, расположившихся группами на подушках и расстеленных коврах; их лица, подобно листьям на легком ветру, обратились в одну сторону. Затем, почувствовав, что и на нее кто-то смотрит, леди Леннокс огляделась и встретила молчаливый вызов в глазах Маргарет Эрскин.

А песня почти закончилась.

Молчи, струна! Я дал с тобой

Последний, бесполезный бой

И песнь пропеть тебе помог -

Уж отзвенел мотив простой,

Молчи: судьбе подходит срок.

Лаймонд не стал дожидаться аплодисментов. Когда последние слова замерли, он с силой провел большим пальцем по струнам, затем еще и еще раз, обрушив на слушателей бурю звуков, бросаясь, словно воин в битву, в один из высших ирландских эпосов, возможно, самый великий из всех, даря его им снова и снова, безграничный в своей расточительности.

Когда-то пьяный О'Лайам-Роу слушал тоже пьяного Тади Боя, воссоздавшего эти высокие чувства, и рыдал в голос, не замечая, что слезы текли по его щекам. Тогда он плакал по себе, узнавая в песне человеческую боль, доблесть и горе, так хорошо знакомые ему. На этот раз он не плакал, но прижал к губам сжатые кулаки, ощущая, как в горле возникает комок: он никогда не слышал ничего подобного тому, что создавал сейчас Лаймонд, холодный и трезвый. И все слушатели вокруг него невольно напряглись, захваченные мелодией. Песня подчиняла и чувства, и разум: самых укромных уголков души касались судьбы вселенной. Шотландская вдовствующая королева смотрела в сторону; Джордж Дуглас, приподняв, брови, изучал свои колени, а Маргарет Леннокс, глядя широко открытыми глазами на певца, прикусила губу.

А Лаймонд бросал свое создание в лицо Джону Стюарту из Обиньи, могучему, неподвижному, стоящему рядом с королем, словно ионическая колонна совершенных пропорций с прекрасными стволом и капителью. Он ждал.

Пеан завершился, сыгранный на славу; последний звук потонул в шелесте листвы. Наступила тишина, которая стала постепенно, всплеск за всплеском, заполняться возгласами, бурным движением и все возрастающим шквалом аплодисментов. Лорд д'Обиньи, улыбаясь, вышел из-за спины короля и опустился на одно колено. Никто из шотландского двора не слышал, что он сказал, но король прервал его движением руки и подозвал певца.

Только Маргарет Эрскин, сидевшая неподалеку от Лаймонда, видела, что его пробирает дрожь. Секунду помедлив, ожидая, пока не остынет пламя, им самим зажженное, он поднялся, стараясь не привлекать внимания, опустил лютню и пошел, утопая в дюнах расстеленных ковров. Мальчики-факельщики следовали за табардой, яркой, как ночная волна, разбивающаяся о берег, и тени их пестрели в пересекающихся лучах. Лаймонд опустился на колени.

Нортхэмптону и его окружению показалось, что король подозвал певца, дабы наградить его. Ровный голос Генриха не разрушил иллюзии.

— Господиин Вервассал, как вас зовут?

— Мое имя Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, ваше величество. — Ответ тоже прозвучал спокойно. — Вверяю себя вашему правосудию.

— Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда. Вы были также известны под именем Тади Боя Баллаха?

— Да, был, — признался Лаймонд.

Сидевший рядом с королем д'Энгиен внезапно поднял глаза, затем отвел их. Сестра короля пожирала бывшего оллава взглядом. Д'Обиньи усмехнулся.

Тонкое, обрамленное бородой лицо короля склонилось, изучая коленопреклоненного человека: мускулы Генриха напряглись, ноздри раздувались, в чертах его ясно обозначился гнев, которому он не хотел давать воли.

— Дело это подлежит суду, — сказал он. — Мои лучники доставят тебя ко мне сегодня же ночью. Увести.

Стюарт д'Обиньи, нагнувшись, поставил бывшего Тади Боя Баллаха на ноги и повел его в окружении охраны, намеренно выкручивая руку. Лаймонд выдержал это. Глаза его светились. Снова раздались аплодисменты, и кто-то протянул ему лютню. Но Генрих, сдержанно улыбнувшись, дал понять, что ужин закончен. Пришло время возвращаться в замок.

Фрэнсис Кроуфорд повернул светловолосую голову к плечу лорда д'Обиньи и взглянул вверх: правая рука его повисла плетью, а на лице появилась дерзкая, неприкрытая ирония Тади Боя.

— Бык, покрывающий коров, жеребец— для кобыл во время случки, хряк для свиней во время течки. Длань за длань, око за око, жизнь за жизнь, — сказал Фрэнсис Кроуфорд. — Так говорит Сенчус Мор, мой дорогой. А Робин Стюарт все еще на свободе и горит жаждой мщения.

Пайдар Доули услышал эти слова и, ухмыляясь, сплюнул, когда человека с желтыми, как солома, волосами, окруженного толпой лучников, посадили на лошадь. Он подумал о том, что далеко в лесу, в стороне от дороги, ведущей к Бере, Робин Стюарт терпеливо ждет, что завтра к нему явится его изящный гость. О'Лайам~Роу тоже все это слышал и теперь сосредоточенно размышлял: как хозяину Тади Боя, ему придется дать кое-какие объяснения. Но, Боже, конечно, не такие серьезные, как Лаймонду. Король, который с напряженно работающей мыслью, язвящей, как кислота, возглавляет сейчас величественную процессию, пустившуюся в обратный путь. Этот совершенный образец учености и рыцарства не сможет, равно как и его вельможи, успокоиться, пока маленькое ядовитое жало не будет удалено из их среды.

Разбирательство состоялось в ту же ночь в кабинете короля в Шатобриане. Когда О'Лайам-Роу ввели ночью в ярко освещенную комнату, полную хмурых, невыспавшихся людей, на языке принца Барроу так и вертелись колкие замечания, которые он готов был бросить в лицо сильным мира сего. Вот для чего он остался здесь.

Конечно, он знал, что Тади Бой — не оллав, ну и что с того? Тади Бой появился только потому, что этого желала шотландская вдовствующая королева. Лаймонд рискнул своей безопасностью, остался, чтобы защитить ребенка и обезвредить врага, чтобы франко-шотландские переговоры могли беспрепятственно продолжаться, чтобы смена династии или неосторожное обвинение не могли помешать им.

Ясно, что, разоблачив себя, Фрэнсис Кроуфорд потерпел крах. У него нет прямых улик против д'Обиньи, но он имеет косвенные доказательства своей невиновности — слоны в Руане, впечатляющие действия в Лондоне, увечья, полученные у Тур-де-Миним в Амбуазе. Сын Дженни мог бы рассказать о мышьяке… Но нет, сына Дженни лучше не трогать. Призвать Абернаси — значит лишить его средств к существованию, привлечь Тоша — значит подвергнуть его жизнь опасности. А Уна…

Мысль остановилась, затем снова заработала; может, все и обойдется. Может, они с Лаймондом еще посмеются над старухами — вдвоем окажутся по ту сторону изгороди, ни в чем не виновные, ни за что не отвечая.

Затем Филима О'Лайам-Роу, принца Барроу, ввели в маленький, душный кабинет, где раздавались протяжные голоса, ведущие спор. Здесь он увидел Лаймонда; тот стоял без табарды, волосы свесились ему на глаза, исцарапанные руки были крепко связаны за спиной. Тогда он понял, что существуют обстоятельства, при которых несколько затруднительно блистать остроумием.

— Et dis-donc , — спросил король с отвращением в голосе, — кому ты служишь?

С нарастающим, искусно разыгранным раздражением Кроуфорд из Лаймонда встряхнул головой.

Его глаза, сверкавшие на бледном лице, скользнули мимо О'Лайам-Роу, будто не узнавая его, остановились на секунду на королеве-матери и вернулись к королю. Какое послание он получил или передал, О'Лайам-Роу не мог сказать.

— Я продаю опыт… и покупаю его, и плачу за товар причитающуюся пошлину, как видите. Я служу своим собственным прихотям, только и всего.

— Ты находишься здесь, — произнес тихий медленный голос, — как уполномоченный герольд ma bonne soeur , шотландской вдовствующей королевы. Из этого явствует, что моя сестра — твоя госпожа и что принц Барроу, знавший обо всем, был твоим сообщником.

Никто ничего не сказал. В наступившей тишине заново переживались утомительные недели их пребывания во Франции — золото, почти обещанное, свадебный контракт, почти подписанный, регентство, казалось, уже достигнутое. Под нею крылась, свернувшись кольцом, сила отсутствующего Кормака О'Коннора, манящая слава и богатые трофеи итальянских войн, своевременная уступчивость Англии, и все это было бальзамом для умов, слишком раздраженных настырными шотландцами.

У лорда д'Обиньи оказалось меньше терпения, чем у остальных. Протянув свою холеную руку, он выхватил кнут у стоящего рядом сержанта и, щелкнув им, словно укротитель львов, хлестнул крест-накрест по спине, прямой, как струна.

Лаймонд повернулся так быстро, что последний удар чуть не пришелся ему по лицу; д'Обиньи от неожиданности отпрянул.

— Если у вас есть в чем обвинить меня — обвиняйте. Если у вас есть вопрос — задайте его. Признаю, это интересно, но потребовалось бы слишком много времени, чтобы побоями заставить меня смириться.

Кнут снова щелкнул по ногам, небольшой кнут, острый, как бритва, и один из карликов королевы, хихикая, отскочил.

— Придержи язык перед высоким собранием, — холодно произнесла Екатерина Медичи с итальянским акцентом: после свадьбы королеве пришлось слишком быстро осваивать новый язык, а также учиться терпению, которое впоследствии не раз ей изменяло. — Вам не обмануть нас. Королева, ваша госпожа, здесь.

Опустив свой длинный подбородок на грудь, Мария де Гиз с достоинством поправила рукав, положила руку на колено и, вопросительно подняв свои красиво очерченные брови, посмотрела на Екатерину, затем на короля.

«Здесь замешаны старухи», — догадался О'Лайам-Роу. И в памяти всплыли слова: «Играл бы ты лучше в мяч на Тирнан-ог, дорогой мой, если хочешь дожить до тридцати пяти», и потом: «Королева-мать ради нас с тобой и пальцем не пошевелит… да и я не уверен, что стану ради нее расшибаться в лепешку».

Кнут задумчиво щелкнул.

— Я люблю храбрых мужчин, — проговорила шотландская вдовствующая королева, — а Кроуфорды — храбрецы, хорошо послужившие мне в прошлом. Но лукавого, надменного, развязного фигляра я не выношу. Если бы я только знала, что мой шотландец устроил такой маскарад, то сама послала бы вам его язык и руки. Раз все так получилось, вы вольны наказать его согласно вашему желанию. Я не могу поверить в то, что он виновен в воровстве и убийстве. Однако согласна, что он водил за нос и меня, и вас, любезный брат, и притом обманул нас дважды. Поступайте с ним как сочтете нужным.

Она отреклась. Слова застряли в горле О'Лайам-Роу. На лице Лаймонда не отразилось ни гнева, ни удивления; даже пропыленный и взлохмаченный, он умудрялся выглядеть собранным, холодным, язвительным. Он посмотрел на Марию де Гиз, лениво полуприкрыв веки, и сказал:

— Мадам, какому королю стал бы я петь в Шотландии? Даже Лайон очень стар.

Она отреклась, а он примирился с ее предательством. Принц Барроу набрал в легкие воздуха — и тут кто-то предостерегающе сжал его руку. Подошла Маргарет Эрскин. Вдовствующая королева ледяным тоном ответила:

— Если бы вы приехали сюда как Фрэнсис Кроуфорд, то могли бы прославить свою страну. А вместо того вы ломали комедию, прикидываясь ирландцем и донимая нас ирландскими шуточками.

— Но Фрэнсиса Кроуфорда, — простодушно изрек Лаймонд, — никто не приглашал.

— И Фрэнсиса Кроуфорда все прекрасно знают, — заметил лорд д'Обиньи. Пригожее лицо его даже в этот поздний час нисколько не осунулось, только румянец неровно разлился по щекам: наконец-то вожделенный сосуд находился в его руках — вот-вот от него останутся одни черепки. — Мы не забыли о драгоценностях, которые он не преминул присвоить, о веревке в его комнате, о дружбе с моим злополучным офицером Стюартом. Робин спас ему жизнь при подъеме на колокольню — многие из вас видели это. Они работали рука об руку, готовя так называемый случай с гепардом. Только потому, что господин д'Энгиен держал его поводья, он оказался в передних рядах во время скачки вниз по пандусу в Амбуазе. Сам он, я уверен, намеревался остаться в хвосте и счастливо избежать опасности. Кроуфорд и его дружок О'Лайам-Роу, как мне сказали, еще раз спасли Стюарта от смерти в Тауэре, убедив его, что будет лучше, если он останется в живых и вернется во Францию. И таинственным образом, едва достигнув Луары, Стюарт бежал. Если ирландскую личину он надел всего лишь из недостойного и глупого шутовства, — продолжал д'Обиньи, возвысив голос, — то почему тогда лорд Калтер, его брат, относящийся к столь храброй, столь преданной семье, не удержал его от подобных выходок или по крайней мере не сообщил королеве, своей госпоже, подлинное имя господина Баллаха?

Карие навыкате глаза королевы Екатерины с пролегшими под ними от бессонной ночи темными кругами обратились к вдовствующей королеве.

— Действительно, почему? Посмотрите на своих лордов, сестра моя. Семья оказалась менее надежной, чем вы полагали.

Старухи! Во второй раз О'Лайам-Роу открыл рот, собираясь заговорить. Слева от него пошевелился Пайдар Доули, не спуская с хозяина пристальных глаз. Справа подвинулась Маргарет Эрскин, закрыв короля; глаза ее оказались почти на одном уровне с глазами О'Лайам-Роу.

— Он не хочет этого, — чуть слышно сказала она. — Он не хочет этого. И как вы сумеете помочь ему, если окажетесь в заточении.

Лаймонд рассмеялся. Его смех, зазвенев в небольшой комнате, прозвучал резко, словно кто-то стеклом поскреб по твердому арабскому дивану.

— Достопочтенный принц Барроу покинул Францию в тот день, когда узнал, кто я, и с тех пор пытается расквитаться со мной. Неужели вы полагаете, что мой сообщник навлек бы на себя угрозу бесповоротного изгнания из Франции, как О'Лайам-Роу в первую неделю нашего пребывания здесь? Господин О'Лайам-Роу, как вы, наверное, догадались сами, презирает дипломатию, смеется над государственной мудростью, подшучивает над честолюбием и находит смехотворным богатство. Вы даже не представляете, каким сокровищем обладали. Человек, которому ничего от вас не нужно, только поизощряться в остроумии на ваш счет. «Пожалуй к нам, Филим», — следовало бы вам сказать. — Веселый голос дал себе волю в дерзкой пародии:

Пожалуй к нам, Филим,

Филим — сын Лайама,

На место, где царит победитель.

Сердце как лед,

Лебединый хвост,

В бою сильный воин на колеснице.

Океан бурный.

Дивный буйвол.

Филим — сын Лайама.

— Дивный буйвол, — медленно повторил Лаймонд, на этот раз по-ирландски.

И О'Лайам-Роу, обалдевший от грязи и золота, которыми забросал его Лаймонд, откашлявшись, сказал:

— Что б тебе пусто было. А как насчет тебя? В тебе живет великая музыка, могу теперь с уверенностью об этом сказать. Явись с небес ангел и запой он рядом с тобой, так голос его зазвучит как ржавый гвоздь, царапающий по стеклу… Что за необходимость заставила тебя перерядиться ирландцем и дать пьянству и разврату убить в тебе этот дар?

Обманчиво-невинные глаза обратились к принцу.

— Искусство не может жить без вольности.

Наступило короткое молчание.

О'Лайам-Роу осознал, что страшные обвинения и жестокие удары каким-то образом сменились состязанием совершенно другого рода, которому двор молчаливо внимал. Он поколебался только минуту, прежде чем позволить своим давешним, потерявшим силу суждениям в последний раз выскользнуть из уст.

— Ах да, мой прекрасный gean-canach, но не много ли вольности? — сказал он. — Искусство человека — все равно что печень. Кто решает, когда остановиться?

— Сам артист? — спросил Лаймонд серьезно, хотя в глазах его светилась явная насмешка.

— Ему необходимо вдохновиться чем-то для начала, но после не так-то просто отказаться от маленьких слабостей. Пропади ты пропадом: тебе ли не знать. А потом ничего не остается, кроме никудышного искусства и скверных приемов, которым подражают ремесленники, способные лишь окунуть кисть в банку с краской или состряпать площадной пасквиль.

— Это волнует тебя? — спросил Лаймонд. — Но это не будет волновать потомство. Nous devons a la Mort et nous et nos ouvrages, ты знаешь: и мы сами, и наши творения живем лишь благодаря Смерти. Если протрезвить нас, да загнать в церковь, да выставить вон одним махом и Прекрасную Симонетту 26), и Витторию Колонна 27), то вдохновение исчезнет и не родятся произведения искусства, способные жить в веках.

— Не все люди искусства находят гармонию в выпивке, наркотиках и прочих слабостях.

— Но как быть с теми, кто находит? Необходимо их останавливать? Неужели потомство должно страдать от того, что дурной пример заразителен?

О'Лайам-Роу промолчал. В этом-то и заключалась суть дела.

Обвинения в воровстве и предательстве, выдвинутые лордом д'Обиньи, не имели под собой реальной почвы; с какой бы горячностью двор не ухватился за них, чтобы излечить свою израненную гордость, осудят Лаймонда совсем за другое.

Он будет уничтожен за то, что обвел их вокруг пальца, за власть, которую имел над ними, за внимание, которое заставил оказывать себе. И чтобы спасти свою шкуру, раз он позволил себе решительно отказаться от помощи королевы и О'Лайам-Роу, Лаймонд попытается залечить уязвленную гордость. Сейчас он обращал против О'Лайам-Роу каждый довод, который принц Барроу раньше использовал сам, чтобы французский двор увидел себя в новом свете — не как его дружков, собутыльников или жертв хладнокровного разврата, но как жрецов искусства. И, споря с ним, играя его прежнюю роль, О'Лайам-Роу слушал собственную философию из уст другого человека и видел все ее недостатки.

— …Чувство, — говорил Лаймонд, завершая свою речь, толкующую о способности пьянства, распущенности и полной свободы от условностей вдохновлять артиста. — Чувство надо отделить от разума, и разум вернется обновленным.

— Да, господин Кроуфорд, — заключила Екатерина. Она сидела, скрестив изящные ноги; руки ее, унизанные кольцами, лежали неподвижно. — Но пример заразителен, а пример гения заражает быстрее, чем какой-либо иной.

— Но и артиста поражает болезнь, — заметил О'Лайам-Роу. — То, что ты попал в эту мясорубку при Тур-де-Миним, стало твоим спасением, и ты знаешь это. Когда ты перестал владеть собою, ты перестал владеть и своим искусством.

— Я приехал во Францию в поисках свободы, — заявил Лаймонд.

Лучники, стоявшие вокруг него, отступили: он остался один в центре комнаты со связанными руками. Он уже не проявлял нетерпения, и лицо его в неярком свете выглядело бодрым и настороженным.

— Похоже, ты нашел себе здесь тюрьму, — сказал король, и на мгновение его взгляд остановился на коннетабле, старом приятеле. Затем он с присвистом вздохнул, и этот вздох прорезал тишину, воцарившуюся в комнате. — А разве не правда, что таланту, творящему только на воле, иногда на пользу клетка? Разве невзгоды, болезни, бедность, гонения не учат дисциплине, необходимой для создания совершенных творений? И все же… — тщательно выбирая слова, произнес задумчивый голос, — ты не похож на человека, не умеющего владеть собой. Возможно, перед нами артист, который изучает людей и себя по отношению к другим? Любитель заранее построенной игры, улавливающий вечно изменчивые, причудливые формы душ и стравливающий их; смотритель зверинцев…

Ты делал это ради воровства или чего-то худшего, за что мы и осудим тебя на смерть, или же ты делал это, не имея в виду иной цели, кроме озорства, внушенного дьяволом. Мне следовало бы осудить тебя, даже если бы ты нарушил таким образом покой трактирных слуг. Может, тебе приятно будет сознавать, что если бы ты не упал, то мог бы растлить целую нацию и обратить само наше величие против нас. Мне жаль, — сказал Генрих Французский, обратив взгляд темных глаз на вдовствующую королеву, которая сидела в кресле прямо и неподвижно, на жену, коннетабля, на всех хранящих молчание придворных, на бледного, мрачного О'Лайам-Роу и повернувшись наконец к невозмутимому Тади Бою Баллаху, которого все они когда-то считали сокровищем, — мне очень жаль, но искусство без совести подобно гепарду, которого невозможно приручить. В назначенном месте ты будешь сокрушен и твоя музыка вместе с тобой.

«Не имея в виду другой цели, кроме озорства!»

— Матерь Божия! — в ярости завопил О'Лайам-Роу и в три стремительных прыжка очутился подле Марии де Гиз. Тяжелое бесстрастное лицо даже не повернулось в его сторону.

— Дорогой мой Филим. — Опережая королеву, Лаймонд шагнул к нему; голос его звучал сухо, по-деловому, на лице мелькнула тень раздражения и еще какое-то чувство. — Кажется, я завяз глубоко, но ты скорей всего нет. Так как тебе не удастся исправить положение, позволь мне пожинать плоды того, что я посеял. А сам пойди и напейся.

Это было сказано беззлобно. Филим О'Лайам-Роу и его оллав долго и пристально смотрели друг другу в глаза, затем принц Барроу развернулся и, не заботясь о том, кого он может толкнуть, бросился вон из комнаты.

Пайдар Доули был застигнут врасплох. Он вприпрыжку пустился вслед за хозяином, приговаривая свистящим шепотом:

— Храни нас небо: есть еще умные люди на свете. И куда теперь, принц Барроу?

В лице, обращенном к нему, он едва узнал черты Филима О'Лайам-Роу, старшего в роде: так изменила их целеустремленность и бурный, смешанный с отчаянием, гнев.

— Такой счастливчик, как ты, отправится домой спать, — отозвался он.

Пораженный Доули на секунду отстал. Затем, догнав хозяина, осторожно спросил:

— А вы сами, принц? Куда вы направляетесь?

— В дом Кормака О'Коннора, приятель. Куда же еще? — ответил Филим О'Лайам-Роу, ценитель покоя, живое воплощение беспечности.

Уже наступило воскресенье, двадцатое июня, и первый, прикрытый серою дымкой свет нового дня вскоре озарит деревья в парках Шатобриана и блеснет на темных водах пруда.

 

Глава 5

ШАТОБРИАН: ДОКАЗАТЕЛЬСТВО БЕЗ ЛЮБВИ ИЛИ НЕНАВИСТИ

Испытание не просто провести без доказательств. Если доказательства необходимы, их можно потребовать законным путем, без любви или ненависти. В чем причина того, что доказательств требуется больше для чужеземных рабов, чем для ирландских? Может, потому, что у ирландского раба больше надежды стать свободным, чем у чужеземного, на его долю и выпадет труднейшее испытание?

Его не впустили — да и кто бы открыл дверь взбесившемуся ирландцу, помешанному соотечественнику в половине четвертого утра? Заспанный управляющий госпожи Бойл захлопнул решетку, и О'Лайам-Роу перелез через две стены, взломал ставень и прыгнул в гостиную, где пьяный Кормак О'Коннор, тяжело храпя, валялся среди рассыпанной золы, на том самом месте, куда рухнул со стула накануне вечером.

О'Лайам-Роу с интересом воззрился на него, затем, перешагнув через ягодицы великана, распахнул ближайшую дверь.

Зеленоватый лунный свет заливал спальню. Комната была неприбрана, всюду валялась женская одежда, а пахло старым деревом и пыльными травами, как в школьном классе. Не останавливаясь, Филим прошел прямо к деревянной походной кровати, смутно вырисовывающейся в углу. Там, свернувшись под тонкой простыней, спала женщина, утопая в темных волнах волос.

В соседней комнате, оплывая, догорала свеча. О'Лайам-Роу проворно зажег вощеный фитиль и принялся передвигаться от подсвечника к подсвечнику, от лампы к торшеру, пока спальня и гостиная не озарились ярким светом. Уна О'Дуайер, белолицая, чернобровая, оторвала от белой подушки свою черноволосую голову, с изумлением посмотрела на принца расширенными глазами, черными, как цветы ночью, и хрипло спросила:

— Он умер?

— Tres vidit et unum adoravit . Он у камина, моя дорогая, расползся, как прокисший пудинг… если ты имеешь в виду его.

Глаза принца, круглые, светлые, наивные, бросали ей вызов, требуя опровергнуть это.

Она сделала ему такое одолжение бурно, без лишних слов, нимало не колеблясь.

— Ты знаешь, кого я имею в виду, — сказала она, приподнявшись в постели и прижав ладони к простыням. — Почему ты здесь? Королева убита? Почему он прислал тебя?

— Похоже, у тебя в голове поселились голуби. Нежные, жирные голуби, — добродушно произнес О'Лайам-Роу. — Никто не присылал меня, и королева еще не убита. Но Тади Бой Баллах по приказу короля будет, увы, сокрушен; его накажут, дабы сохранить незапятнанной репутацию его милости д'Обиньи, и никто, кроме нас с тобой, любовь моя, никто, кроме нас, не сможет теперь спасти эту девочку.

Сон окончательно покинул ее лицо, глаза и лоб прояснились, к теплым мягким губам вернулась четкость очертаний. Он вспомнил вкус этих губ, когда женщина набрасывала на плечи халат, стараясь не глядеть на принца.

— Мать Мария… Потуши эти огни! Девчонка ничего для меня не значит, и я не пожалею о ее смерти.

— Я не зря зажег их, — мягко возразил О'Лайам-Роу. — Хочу, чтобы светлый ум О'Коннора помог нам убедить царственного покровителя Джона Стюарта д'Обиньи, что этот человек готовит убийство и что он, могу поклясться, полупомешанный.

— Обиньи разоблачил Лаймонда как Тади Боя Баллаха? — медленно произнесла Уна.

— Да.

— Тогда обвинение в адрес д'Обиньи не спасет его. Тех преступлений, какие совершил он как Тади Бой, достаточно, чтобы покончить с ним. Ты знаешь это.

— Нет, — возразил О'Лайам-Роу, — если он сможет доказать, что предпринял весь этот маскарад ради спасения Марии.

— Тогда ступай к вдовствующей королеве, — заявила Уна О'Дуайер. — Или госпожа отреклась от него? — Молчание О'Лайам-Роу послужило ей ответом: она улыбнулась, широко раскрыв удивительные глаза. — И я поступлю так же. Не везет ему, нашему музыканту-любителю, нашему милому оллаву.

— Я бы так не сказал, — возразил О'Лайам-Роу, и она вспыхнула. — В чем-то малом — да. Он не требует от вдовствующей королевы признать, что это она пригласила его во Францию защитить ее дочь. Он и от меня не станет добиваться признания, будто бы мне было известно, что он находился во Франции ради королевы, — чего стоит мое слово против их обвинений? Он не может утверждать, что приехал во Францию сам по себе, не получив никакого задания: для этого требовалось бы обвинить д'Обиньи, а у него нет никаких улик. Так что, если ты и твой друг скажете мне одно-единственное словечко, оно приговорит Джона Стюарта, спасет девочку и освободит нашего милого оллава, как ты называешь его. Это достойное завершение трудов.

— И когда же Фрэнсис Кроуфорд стал твоим задушевным другом?

— Сам не знаю, — сдержанно ответил О'Лайам-Роу. — Полагаю, когда мне пришло в голову, что, изображая чернявого буйного ирландца, Фрэнсис Кроуфорд играл лишь наполовину: раз в жизни это чудо-юдо проявило хоть какие-то человеческие черты.

— Ты так думаешь? — На мгновение зеленые глаза посмотрели на него с любопытством.

— Я думаю, что веревка у Тур-де-Миним и твоя забота спасли его. Ты защищала нас обоих, возможно, ненавидя нас. И тебе хотелось сделать кое-что еще…

— Я не испытываю к тебе ненависти и не обольщаюсь, будто могу проникнуть в его ум, человеческий или уж не знаю какой… Уходи, — сказала Уна, и в ее чистом негромком голосе внезапно прозвучала нотка отчаяния и гнева. — Уходи! Поезжай домой! Кто бы ни обладал моим телом, мой разум принадлежит мне. Позволяй ему улещать твою душу или терзать ее, как только он пожелает. Себя я не позволю тронуть и пальцем.

В раздражении О'Лайам-Роу возвысил голос:

— Он не хочет впутывать тебя.

— Он впутывает меня в эту самую минуту, дурак ты несчастный. По какой еще причине ты свободен? Ты утверждаешь, что были в нем человеческие черты? A mhuire! — воскликнула черноволосая женщина, ее широко открытые сухие глаза наполнились горечью. — Поезжай домой. Он выше твоего понимания, этот милый оллав, оделенный любовью каждой встречной девчонки. Мы, дураки, боремся, мечтаем, попрошайничаем у дверей, подбадриваем слабых духом из последних сил, с рвением и страстью, а ты печешься о чужом отродье и кропаешь английские стихи!

Она перевела дух, и О'Лайам-Роу ровным голосом сказал:

ф— Подожди. Раз уж ты взялась крушить все подряд, позволь и мне промолвить слово. Глядеть на тебя пожалуй что и приятно, хотя и оторопь берет, но у меня совершенно нет желания видеть, как нами правит король Кормак.

Она вгляделась в лицо О'Лайам-Роу, не слишком-то задумываясь над его словами.

— Править тобой будет французский король.

— Вот ты и проговорилась, — вымолвил О'Лайам-Роу задушевно. — Вышвырнув англичан, Кормак О'Коннор перво-наперво выкинет и французов, которые помогали ему. Пропади они пропадом. Если даже Англии с трудом удается держать нас в руках, на что может надеяться Франция, которой и за Шотландией надо присмотреть, да еще и отбрехиваться от Папы и императора, что вцепились в ее границы?

— Англия тебе больше по душе? — с презрением спросила Уна. — Или, может быть, ты сам попробовал править?

— Иисусе Христе, — произнес низкий раскатистый голос, чуть охрипший от пьянства.

Спящий наконец пробудился. В дверях, слегка покачиваясь, вырос Кормак О'Коннор: смуглая шея с набрякшими венами выступала из ворота грязной рубашки, маленькие глазки блестели.

— Иисусе Христе, Боже правый… У нас, кажется, гости, девочка, а меня не предупредили? Ты доставил удовольствие моей телке, Филим О'Лайам-Роу? Угодить ей трудно, но ядрышко ой какое сладкое, как то многим ведомо… А! — выкрикнул Кормак и направился к женщине, что сидела, выпрямившись, на кровати. — А, на тебе старая ночная сорочка… Ты даже не прибралась, чтобы нас потешить… И где ж твои сокровища, прелестные, белые? — И, нагнувшись, он рывком разодрал на ней сорочку и халат, обнажив грудь.

Она была маленькая и белоснежная, и на тонкой коже виднелись пожелтевшие синяки недельной давности. Зеленоглазое утро — так назвал Уну Лаймонд.

— Красотка! — небрежно бросил Кормак и повернулся. — Женщина… взгляни на его лицо! Я, конечно, проснулся слишком рано! Ты еще не успел снять сливки, принц?.. Я разбудил твой аппетит. — И, переведя взгляд с ошеломленного О'Лайам-Роу на окаменевшее лицо женщины, он разразился смехом.

Уна не пошевелилась, даже когда Кормак запахнул на ней порванную одежду и развалился на стуле у кровати, воздев к потолку взъерошенную бороду и уткнувшись черной головой ей в бедро.

— Или мы подождем появления единорога? — все еще смеясь, сказал он, перевернувшись, подмигнул Уне, потом снова обратился к О'Лайам-Роу: — Знаешь ли, прекрасный принц, она послана мне, как отдохновение от трудов. «Кормак, любовь моя», — говорит она. — Притянув послушную руку Уны, О'Коннор положил ее себе на плечо, затем провел удлиненной ладонью женщины по своей влажной волосатой щеке. — «Кормак, любовь моя, жизнь — сплошное разочарование. Великий властитель Слив-Блума — маленький девственник, которого легко вогнать в краску: он так и стоит у врат природы. Тебе нечего бояться соперника».

— Вижу, скромности тебе не занимать, — спокойно сказал Филим. Бросив свою поношенную шляпу на ближайший сундук, он скрестил на груди руки и смотрел на собеседников, опершись о стену округлыми плечами. — И все ж ты считаешь, что кулаки убеждают лучше, чем сладкозвучная речь. Мы оба разумные люди, и если у тебя есть права, так убеди меня в том. — Он стоял спокойно, высокий воротник закрывал горло, а скрещенные руки — вздымающуюся грудь. — Нужно набраться смелости, чтобы предъявить права на шесть титулов, а?

Из горла Кормака О'Коннора вырвался смех. Борода опустилась, и два всезнающих глаза устремились на О'Лайам-Роу.

— Прошло уже десять лет с тех пор, как Генрих провозгласил себя королем Ирландии и надел нас, словно перчатку, на длань Британской империи. «Отныне ирландцы будут не врагами нашими, но подданными». — Кормак выругался и снова засмеялся, глядя на О'Лайам-Роу. — Едва ли это расшевелит твою гнилую кровь — ты лишь приподнимешь свое рыло из болота, чтобы взглянуть, как лорд-представитель устанавливает порядки в Килмэйнхэме, а купленные графья, смирные, словно мыши, уснут в холле Дублинского замка.

— Три сотни лет под английским владычеством — это немало, — сказал О'Лайам-Роу. — Даже французское вторжение, исключая твое в нем участие, — всего лишь старая песня на новый лад. Десмонд пытался привлечь французов тридцать лет назад, чтобы вести войну с Генрихом VIII в бедной глупой Ирландии, и сам Килдар хвастался, что сделает то же самое, да притащит на хвосте двенадцать тысяч испанцев. Что ж, великий граф Килдар мертв, семья его лишена прав, его наследник — мальчишка, который говорит с итальянским акцентом и уже десять лет живет во Флоренции. Действительно, твоя мать была дочерью девятого графа, твои земли потеряны, отец заключен в Тауэр, твои десять братьев и сестер лишились дома и скитаются на чужбине; но прошло пятнадцать лет с тех пор, как англичане, нарушив данное Килдару слово, захватили его сына Томаса в замке Майнут, и триста пятьдесят лет с тех пор, как О'Коннор был верховным правителем Ирландии.

Черноволосая голова приподнялась, и лицо Кормака, похожее на вареную тыкву, повернулось к принцу.

— Это речь пресмыкающейся болотной твари. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как Томас Сьода, брат моей матери, и пять дядьев Джералда были казнены на Тайберне 28) после того, как сдались в Майнуте, поверив обещаниям противников, а наследник ирландского престола бежал, подобно струйке грязной воды, текущей в море. Я и эта женщина хотим передать трон Джералду Килдару.

— Он говорит по-английски? — осведомился О'Лайам-Роу.

О'Коннор издал недовольное ворчание, но из-за его спины раздался холодный голос Уны, впервые заговорившей после того, как пришел ее любовник.

— Так же хорошо, как будет говорить девочка Мария, — сказала она.

— И станет управлять так же свободно, насколько я понял, — заметил О'Лайам-Роу. — Мы становимся нацией дядюшек. Вся Европа — колыбель голеньких королей, которых убаюкивают, не снимая ботфортов: Уорвик и Сомерсет в Англии, Арран и де Гизы в Шотландии, последний из Джералдинов у нас. Боже! Два графа из рода Килдаров были лордами-представителями от Англии, и их правление оборачивалось несчастьем для Ирландии и для их хозяев. «Вся Ирландия не сможет управлять этим графом», — говорили они Совету. «Тогда пусть этот граф управляет всей Ирландией», — отвечал Совет. Юный Джералд через пару недель лишится трона в пользу какого-нибудь великого вояки вроде тебя, и мы опять окажемся в той же навозной куче безвластия и беспорядка. Наша королевская династия развеялась прахом. Не осталось среди нас Живых помазанников Божьих, не осталось наследия — только посеянная ветром суета. Неужели ты не можешь уняться и дать спокойно расти хлебам? — закончил Филим О'Лайам-Роу, и его овальное лицо увлажнилось и порозовело.

Словно меч, разбивший стекло, высокий резкий голос произнес:

— А ты, сдается, любишь смотреть, как растут хлеба в преисподней.

Закутавшись, словно капуста, в мятые простыни, с волосами стального цвета, туго заплетенными в две сердито торчащие косы, Тереза Бойл, широко расставив ноги, стояла в дверном проеме. Ее глаза, сверкающие гневом и ненавистью, были устремлены на О'Лайам-Роу.

— Будешь служить, как собачка, у очага английского лорда ради шутки или доброго слова; примешь алую ткань и серебряный кубок, которые они привозят, обхаживая нас, словно дикарей; старину оттолкнешь с презрением, словно козни Антихриста, наполнив сердце свое лукавством и злобой; отвергнешь шестисотлетние законы и насчитывающие одиннадцать столетий обычаи.

— Если бы я родился одиннадцать веков назад, то следовал бы им, — промолвил О'Лайам-Роу. — А сегодня последую за тем человеком, который вырастит хорошее стадо и добрый урожай, возделает свою землю, прорубит просеки и проложит дороги, распашет пустоши, осушит болота и приведет в порядок леса. Я последую за человеком, который умеет чесать и ткать, который сеет новые семена, красит своими красками, чеканит свое собственное серебро, создает законы, лечит, пишет поэмы на латыни, селит стариков в хороших крепких домах, дружит со всеми соседями — кельты ли они, норманно-ирландцы или англо-ирландцы, в морских портах они живут или в Пейле. Нас миллион человек, беспечных от рождения до смерти, подобно пене морской, что не оставляет за собою следа… Хватайте боевые топоры, выводите Макшихиса, — смело бросал им в лицо Филим О'Лайам-Роу, принц Барроу, крепко сжав кулаки. — Пусть ирландец вцепится в глотку ирландцу, пусть прошлое убьет будущее — и обещаю вам: когда вы насытите наконец вашу неуемную гордость и дикое легкомыслие, французы, или англичане, или Карл в костюмчике из флорентийской саржи станут гулять, посвистывая, по опустевшим полям вашей родины да подкидывать ногами камешки.

— Ну, нагородил! — воскликнула госпожа Бойл. — А ты-то сам, принц, для чего сбрил свои прекрасные усы? Чтобы свить тетиву? Ты остановишь нас, побирушка?

— Он покидает нас. Какая потеря! — едко заметила Уна. — Он — новый возлюбленный Фрэнсиса Кроуфорда.

О'Лайам-Роу даже не взглянул на нее.

— Я остановлю вас, — ответил он прямо госпоже Бойл, и на его мягком лице не дрогнул ни один мускул.

— Ради Бога, как? — рявкнул Кормак О'Коннор, повернувшись к Уне.

— Силой, — тихо ответил О'Лайам-Роу. — Я уже послал словечко в Слив-Блум. Если вы высадитесь там, с французами или без них, то получите такой удар, что другого уже не понадобится.

Никто не засмеялся. При ослепительном белом свете, в жарком воздухе госпожа Бойл издала протяжный вздох и застыла, улыбка сбежала с губ Кормака, раскинувшего могучие руки по покрывалу. Уна за его спиной встала на колени, прикрывая подушкой разорванную ночную сорочку.

— Филим! — произнесла она и, отбросив тяжелую ткань, внезапно соскользнула на пол, быстро подошла и взяла его за плечо.

Повернувшись, он посмотрел в ясные серо-зеленые глаза, ищущие его взгляда.

— Но, Филим… Пусть свиньи хрюкают и дерутся, а люди умные и проницательные улыбаются и выжидают до лучших времен… Значит, это справедливо, что мир поделят между собой маленькие спокойные людишки, умеющие думать и наблюдать?.. — Так когда-то говорил он сам. — Это дело рук Фрэнсиса?

— Точно так же я остановил бы Марию, шотландскую вдовствующую королеву, — спокойно ответил О'Лайам-Роу, — вздумай она наложить лапу на Ирландию. Хотя я помогу ей узнать, что Фрэнсис Кроуфорд способен сделать для ее дочери. Грустно, ох как грустно идти наперекор всем. В четыре года, говорят, я был страшным задирой. А потом меня научили одной вещи: как сад пестрит анемонами, так природа наша выражается в словах. Но добрые слова имеют корни в земле: подобно репе, они врастают в почву, а побеги выпускают навстречу небесам, колышутся на вольном ветру, созревают и приносят плоды… Мне не подходит роль бродяги, и я готов возделать это поле.

Уна уронила руку, но продолжала удерживать его взгляд.

— Но ведь это смерть нашему делу, — сказала она.

О'Лайам-Роу улыбнулся:

— Ваше дело всегда было чревато смертью с того времени, как «Ла Сове» вышла в море. Ты боялась не зря, вот и все.

— Это — смерть. Она права, — резко бросила госпожа Бойл, обращаясь не к Уне, а к Кормаку. — Бог укажет тебе, в чем твой долг.

— Что касается этой служанки заезжего краснобая — то какой уж тут долг, сплошное удовольствие, — проговорил Кормак О'Коннор, поднимаясь на ноги.

— Уезжай домой, Филим, — попросила Уна.

О'Лайам-Роу не двинулся с места.

— Так, пожалуй, выйдет еще лучше. Мне наследует двоюродный брат. Я и ему послал словечко, и он поступит точно так же, как поступил бы я. Можете передать французскому королю, что Ирландия потеряна для него.

Уна повернулась к нему спиной и устремила взгляд на Кормака, медленно двинувшегося от кровати. Ее тетка все еще стояла в дверном проеме.

— Беги! Он убьет тебя!

— Может быть, — спокойно сказал О'Лайам-Роу.

Выпрямившись в полный рост, Уна стояла перед ним, и голос ее вдруг прозвучал до странности хрипло:

— Фрэнсис Кроуфорд полагается на твою помощь.

— Я не в обиде, но полагается он на тебя, а не на меня, — возразил О'Лайам-Роу. — Я дошел до крайности. Ну, теперь-то ты предпримешь хоть что-нибудь?

Кормак сделал еще шаг.

— Ну предприми хоть что-нибудь, моя милая потаскушка, — ухмыльнулся он. — Да благословит тебя Бог, моя храбрая черная сука, на чьем белом теле нет ни одного оазиса, которым ты не осчастливила бы какого-нибудь жаждущего путника. Иди, моя нежная шлюха, и дай мне убить его. — Он выхватил клинок из ножен, но О'Лайам-Роу не достал своего меча, пользоваться которым не умел и так и не удосужился научиться.

— Зачем это делать? — спросила Уна. Лицо ее казалось сухим и серым, словно глина в печи для обжига, а чистый голос прозвучал холодно. — Ты ничего не выиграешь, только рассердишь короля.

Кормак остановился на расстоянии вытянутой руки. Красные губы раздвинулись в ухмылке. Клинок в его руках взмыл вверх и замер.

— Убей его, — приказала госпожа Бойл, стоявшая сзади, и седые косы дернулись, как веревки от колоколов. — Убей его и женщину тоже. Это французы поймут.

Уна стояла, прислонившись к принцу Барроу, пряди черных волос разметались по ее рубашке, подол которой едва задевал его ноги. При этих словах она вскинула руку и, решительно шагнув вперед, встала лицом к лицу с огромным, могучим, как бык, черноволосым О'Коннором, ее гордостью, ее королем, ее возлюбленным.

— Не делай глупостей, Кормак. Отпусти его.

Голос женщины звучал спокойно и рассудительно. Его прервал свист клинка, резкий, словно боевой клич: Кормак высоко поднял свой меч и направил его над головой неподвижно стоявшей женщины прямо в сердце О'Лайам-Роу.

Принц Барроу, к сожалению, не отличался ловкостью и никогда к этому не стремился, реакция у него была плохая, сложение хилое, да и загорался он с трудом. Однако умом его Бог не обидел, и он предугадал надвигающийся удар. Меч сверкнул, и Филим с силой толкнул Уну, а когда та упала и покатилась по полу, метнулся в сторону, так, что не достигший цели удар увлек потерявшего равновесие вояку прямо к Терезе Бойл. Едва О'Лайам-Роу пришел в себя, как Кормак О'Коннор снова устремился вперед.

О'Лайам-Роу бросился наутек. Удирал он стремительно, до крайности неуклюже, сметая все на своем пути. Стулья с грохотом падали под ноги О'Коннору. Занавески возле кровати оборвались и обвили его. Он споткнулся о сброшенные подушки, зацепился за прыгающий кончик ножен О'Лайам-Роу и чуть не свалился. Уна скорчилась в углу, пытаясь подняться. Госпожа Бойл с диким взглядом отступила в гостиную и наблюдала оттуда. Никто не пытался позвать на помощь. Да никто из слуг, знавших Терезу Бойл и О'Коннора, и не осмелился бы вмешаться.

В тесной комнате не так-то легко было орудовать мечом. Он постоянно застревал в панелях и к тому же был слишком тяжелым: попробуй размахнись. О'Лайам-Роу вскочил на изящный инкрустированный столик, но Кормак ногой выбил его; падая, принц инстинктивно прикрылся столешницей, и клинок Кормака глубоко вонзился в дерево. Оставив его там, Кормак прыгнул на противника и принялся топтать его мягкое тело. Ошалев от боли, О'Лайам-Роу невольно выбросил руку, нащупал кочергу, лежавшую в почти потухшем очаге, и, взмахнув ею над широкой спиной ирландца, заклеймил его, словно телку. О'Коннор с воплем отскочил; запахло паленым, ругательства посыпались градом.

О'Лайам-Роу с трудом поднялся и достал свой меч; противник его немного пришел в себя и ринулся к нему, сжимая и разжимая кулаки. В гостиной раздался короткий резкий треск. О'Коннор на секунду отвлекся от своей жертвы и поймал сверкающий, как бриллиант, графин с отбитым горлышком, брошенный ему госпожой Бойл. Держа перед собой графин, блестящий и белый, словно букет невесты, он сделал обманное движение, а затем склонился, чтобы зазубренным стеклом пропороть лицо О'Лайам-Роу.

О'Лайам-Роу даже на него не глянул. Его добродушное лицо, на котором отразились удивление и отвращение, было обращено к Терезе Бойл. Он разинул рот и попросту сел на пол, как только осколок приблизился к нему. Стекло просвистело у него над головой, чуть задев персиковые волосы, и Уна, несмотря на отчаяние, не смогла удержаться от смеха.

О'Лайам-Роу выронил меч и, ползая на четвереньках, шарил в поисках его. Тут госпожа Бойл вихрем ворвалась в комнату и нагнулась, чтобы перехватить клинок.

— Ну нет! — вскричала Уна О'Дуайер. — Нет, старая ведьма, сегодня мы обойдемся без тебя. — И, вцепившись в жесткие, как проволока, седые косы, стала тянуть старуху, словно утопленницу.

В этот момент вторично сверкнуло стекло, направленное в О'Лайам-Роу. Словно ножницы Атропос 29), зловещие среди поздних цветов в саду Жана Анго, острый осколок, опускаясь, перерезал толстую косу Терезы Бойл и впился ей в шею.

Раздавшийся крик, грубый и громкий, был подобен мужскому, а складки окутывающих ее простыней, разметавшихся на полу бесформенной массой, постепенно окрашивались алым. Все еще сжимая в руке разбитый графин, Кормак О'Коннор с разинутым ртом склонился над женщиной. Тем временем О'Лайам-Роу встал, отвернулся, побледнев, и бросился бежать. Когда он достиг двери, ведущей в гостиную, Кормак пришел в себя. Он ничего не сказал; столь сильным было потрясение, что проклятия и угрозы застряли у него в горле. Затем его охватила ярость. Словно человек, оскорбленный до глубины души, словно тот, кому воочию явились символы черной мессы, он протянул руку и, выдернув тяжелый меч из столешницы с такой легкостью, будто то была бумага, бросился на безоружного О'Лайам-Роу.

Уна поднялась с каменным выражением лица и, оставив упавшую женщину, метнулась к О'Коннору и вцепилась ему в руку; не глядя он отшвырнул ее, словно шавку. Когда она с грохотом ударилась о стену, руки О'Лайам-Роу задвигались.

То была всего лишь небольшая праща, и камень тоже маленький, круглый, серебристый, согретый в его кармане. Но метание из пращи было старинным искусством, утраченной традицией, тем утонченным необязательным знанием, к какому только О'Лайам-Роу и мог проявить интерес, сноровкой, которую только он счел нелишним приобрести. Пухлыми, неловкими пальцами, которыми он, как правой рукою, так и левой, мог расщепить натянутую волосинку, принц Барроу установил камешек, поднял пращу и пустил его.

Первый камешек попал О'Коннору в рот, разбив полные губы: словно колонны рухнувшего храма посыпались зубы. Второй ударил в середину круглого наморщенного лба, и О'Коннор повалился, словно срубленное дерево, — так падает могучий дуб, ломая молодые деревца, кустарник и подлесок. Вжавшись в стену, Уна не сводила с него глаз.

Заглушая хриплые стоны старухи, О'Лайам-Роу, задыхаясь, сказал:

— Не бойся. — Затем откашлялся, вздохнул и, подойдя ближе на негнущихся ногах, провел грязной рукой по волосам. — Он не умрет.

На побледневшем лице молодой женщины светлые глаза казались почти черными.

— А если и умрет?

Не отвечая на вопрос, все еще тяжело дыша, он проговорил:

— Нужно помочь женщине.

Она по-прежнему смотрела на него, не двигаясь с места.

— Ей уже нельзя помочь.

— Это необходимо было совершить… Но пока я еще не знаю — свершилось ли это.

— Свершилось, — подтвердила Уна О'Дуайер.

Старая женщина на полу застонала и затихла.

На овальном лице принца Барроу не было и тени улыбки.

— Двадцать лет моей сознательной жизни я проклинал таких, как он, семью проклятьями. Но он по-своему победил. Триумф жестокости над культурой, силы над разумом… Я вышел на те перекрестки, которых ты боялась. Возможно, это верная дорога, а может, первый шаг на легком пути, ведущем к гибели.

— Может быть. Нам не дано знать до Судного дня.

Она прошла мимо, как всегда далекая, похожая на персонаж ночного кошмара: бледная, со струящимся водопадом черных волос, в запятнанной кровью порванной сорочке, что волочилась по полу. У порога она повернулась и посмотрела Филиму в глаза.

— Дверь черного хода открывается бесшумно, и ее не сторожат. Иди быстрее, скоро рассвет.

Он подошел к ней, но не слишком близко.

— Я не оставлю тебя с ними.

Уна повернула голову. Окровавленный, встрепанный, вытянувшись, словно бык на вертеле, Кормак лежал посреди разоренной комнаты. У его ног распростерлась старая женщина, прижав сильные руки к затылку.

— Пора уходить, — сказала Уна. — И я должна пойти своей дорогой. Отныне ты ничего не услышишь обо мне и не станешь меня искать. Такова моя цена.

Он помолчал, затем решительно просил:

— За что же я плачу, mo chridhe?

Но он знал, за что заплатить своим неведением — за имя, которого добивался, за имя человека, что служит лорду д'Обиньи, имя это спасет и Лаймонда, и королеву.

Она назвала это имя и посмотрела на О'Лайам-Роу с состраданием.

— Оставь меня, будь добр, уходи. Тела моего ты не хочешь, а мысли мои будут принадлежать тебе. Перед тобой верная дорога, и не стоит стыдиться, что пришлось взломать дверь. Только жестокость могла разлучить меня с этим человеком, и жестокость, разъединившая нас, была силой, родившейся в тебе; сегодня тебе пришлось выполнить грязную работу, но тебя ждут и благородные дела.

Ее холодные руки лежали в его ладонях. Всматриваясь в лишенное выражения лицо, он спросил:

— Мы когда-нибудь встретимся?

— На закате ночи, по ту сторону северного ветра, — ответила Уна. — Люби меня.

— Всю мою жизнь, — сказал Филим О'Лайам-Роу, принц Барроу, переходя на язык своей страны. — Дорогая незнакомка, возлюбленная супруга моей души — всю мою жизнь.

Он отпустил ее руки и побрел, ничего не видя перед собой.

«Его зовут Артус Шоле — другого приспешника лорда д'Обиньи, — вот что сказала Уна О'Дуайер. — Он из пригорода, опытный канонир, в свое время сражался под командованием тех, кто больше платил. Он не появится в Шатобриане, пока не получит работу. Но он живет неподалеку. Поезжай по дороге на Анжер, в Оберж-де Труа-Марье, спроси Жоржа Голтье и скажи ему, чего ты хочешь».

Туманным июньским утром темный Шатобриан хранил тишину. Стук копыт одинокой лошади, приглушенный расписными ставнями, прогрохотал по булыжнику и стих.

Никто не видел, как уехал О'Лайам-Роу. Он не стал тратить время на то, чтобы разыскать Доули, который свернулся на соломе в темной комнате, наблюдая за светлеющим небом. На другой улице, в пышных апартаментах, почивал лорд д'Обиньи, готовясь проснуться свежим и безмятежным, чтобы пожать наконец плоды своих трудов. Англичане, придворные и слуги, изнуренные жарой и дипломатией, лежали в комнатах и квартирах, гостиницах и амбарах по всему Шатобриану. В Новом замке под сенью трех флагов — Шотландии, Англии и Франции — спал Нортхэмптон, удобно расположившийся и всем довольный. Французский двор — король, королева, коннетабль, де Гизы, Диана — часы, предназначенные для сна, рассматривал как часть давно заученного и привычного ритуала.

Королева Шотландии спала, разметав буйные пряди рыжих волос по девственно-белой подушке, но в комнате ее матери рядом с рукой спящей, привыкшей отсчитывать ночные часы, горела и потрескивала свеча. Маргарет Эрскин лежала не шевелясь € открытыми глазами.

В Старом замке для двоих тюремщиков Лаймонда, служителей коннетабля, неожиданно выдалась нескучная ночь. Тот, что повыше, более впечатлительный, громко стуча стаканом с игральными костями, сказал:

— Вот хорошая песня!

— А эта лучше, — возразил Лаймонд и спел еще, а они внимательно вслушивались в каждую непристойную строфу, повизгивая от смеха. Допев песню, Фрэнсис Кроуфорд, сидящий, поджав ноги на соломенном тюфяке, лениво спросил: — Антон, почему мужчина бросает любовницу?

— Влюбляется в другую, — живо отозвался высокий тюремщик и бросил кости.

— Или она влюбляется в другого. Или становится толстой и безобразной. Или докучает ему, требуя жениться, — вступил в разговор коротышка.

— Или у нее слишком много детей, — мрачно предположил высокий тюремщик.

Лаймонд сохранял серьезное выражение лица.

— А почему, как вы думаете, женщина расстается со своим возлюбленным?

— Твой случай? — спросил высокий и отложил кости.

Лаймонд покачал головой:

— Нет, это случилось с другим.

— Находит себе лучшего? — воинственно проговорил коротышка.

— Нет, — сказал Лаймонд серьезно. — Это отпадает.

Глаза высокого тюремщика с любопытством устремились на холодное лицо узника.

— Тогда ради денег? Ради замужества? Выгоды?

— Это тоже отпадает.

— Значит, она сущая пиявка, та женщина, — заявил коротышка и поднял кости.

— Он терпит ребенка в мужчине, — заявил Лаймонд. — И, думаю, потому, что считает, будто, витая в облаках, может видеть дальше, чем другие мужчины. Но со временем…

— …Она обнаруживает, что его глаза закрыты, — сказал коротышка и бросил кости.

— Или что он забыл о ней, так как она долго старалась быть невидимой. Ясное небо над низкими тучами больше не пленяет ее. Она ищет мужчину с призванием, с талантом от Бога, блистательным талантом, отличным от других, и ждет, что он либо поступится этим талантом ради нее, либо променяет на нее свой дар.

— И тогда она оставит своего первого возлюбленного? Что-то не похоже на правду, — усомнился высокий и в свою очередь бросил кости.

— Пожалуй, и впрямь не похоже, — после долгого раздумья признался Фрэнсис Кроуфорд. — Может, спеть еще песенку?

Намного позже, когда низенький охранник уснул, а Лаймонд, распростершись ничком, лежал с открытыми глазами, погруженный в свои мысли, высокий охранник свесился со стула и спросил:

— Но будет ли она счастлива с ним?

Светловолосая, со следами крови голова резко повернулась.

— Что? Кто счастлив, с кем?

— С другим. Если он изменит своему призванию, останется ли женщина с ним?

— Боже, — сказал Лаймонд, — кроткий и красноречивый Бальдур 30), женщина даже и не подумает о нем. Он сыграл свою роль разлучника: ни он, ни кто-либо другой не властен сделать больше.

— Тогда в чем же его награда? — спросил высокий тюремщик и снова принялся ритмично раскачиваться на стуле.

— Проще пареной репы, — заявил Фрэнсис Кроуфорд. — Его награда ничто, пустое место, фикция. Его золотая награда, равная весу сбритой бороды, состоит в том, что леди от него отвернется.

— Она безобразна?

— Она прекрасна, как морской прилив, — произнес приятный голос, — теплая, шелковистая и бездонная и причастна к тайне.

— Все они таковы, проклятые ведьмы, — бросил высокий, продолжая мерно раскачиваться в наступившей тишине.

Город был переполнен, и постоялый двор «Труа Марье» за Сен-Жюльен де Вувант в девяти милях от Шатобриана, где жил мэтр Голтье, оказался местом наиболее близким к его придворным клиентам. Его это не беспокоило, так как он не сомневался в том, что нуждающийся дворянин почует ростовщика, подобно родосским мастифам, которые, как говорят, по запаху отличали турок от христиан.

О'Лайам-Роу, взлетевшему по ступеням с первыми лучами солнца, без лишних вопросов предоставили аудиенцию. Но лицо Жоржа Голтье оставалось безучастным. Он выслушал принца Барроу и промурлыкал строфу какой-то неизвестной песни; кустистые его брови взметнулись на лоб, а затем он, не извинившись, исчез.

Десять минут спустя О'Лайам-Роу лицезрел высокую задумчивую фигуру и орлиное лицо леди де Дубтанс, которая сидела за небольшим спинетом и худой рукой в тугом манжете подбирала мелодию удивительно непристойной песни — О'Лайам-Роу оставалось надеяться, что женщина никогда не слышала ее слов. Голтье явно сообщил ей все новости. Впалый рот с опущенными уголками сжался. Она повернулась к О'Лайам-Роу, и тот поклонился. Тонкие губы собеседницы задвигались:

— Женщина дура.

Он взглянул даме прямо в лицо. Вся его одежда побелела от пыли, пылью были покрыты и всклокоченные золотистые волосы.

— Вы никогда не встретите другой такой храброй, — сказал он.

— Ты тоже дурак, — резко бросила леди. — У нее есть дар. У этой черноволосой женщины, а она торгует собой, питая собственную гордость.

— Она оставила его.

Лицо О'Лайам-Роу осунулось после бессонной ночи. Он едва сдерживал раздражение.

— Оставила его? Тугодум, мальчишка, размазня — неужели ты вообразил, что я говорю о Кормаке О'Конноре?

Выпрямившись в полный рост, она смотрела на принца сверху вниз, из-под старинного головного убора; две золотистые косы свешивались ей на грудь.

— А ты милый. Многие алчущие придут к тебе и увидят, что ты тоже алчешь, но не утратил способность смеяться. На тебя приятно смотреть, как на листья, упавшие в пруд.

Гнев прошел.

— Он заставил меня выложиться, — признался О'Лайам-Роу.

— Он сам выложился, и только это имеет значение, — сказала леди де Дубтанс. — Артус Шоле живет с женщиной по имени Берта в Сен-Жюльене, в доме с соломенной крышей, а над дверью изображение святого Иоанна. — Продолжая говорить, она села, подобрав длинные одежды, и вновь принялась играть на спинете.

О'Лайам-Роу стоял и смотрел на нее, чувствуя, как деревенеет спина. Затем он сказал:

— Если это в человеческих силах, я спасу обоих.

— Тогда беги, — ободряюще улыбнулась женщина. — И старайся как следует. Я сказала бы об этом раньше… я должна была сказать об этом раньше, но Артус Шоле — сын моей сестры, хотя и дурак. Можешь убить его. Он конченый человек.

О'Лайам-Роу простился с ней. Похожая на хищную птицу, она хмуро перебирала пальцами. Закрывая дверь, Филим услышал, как леди де Дубтанс обращается к своим рукам:

— Спите, дети мои… Разве вам не надо спать? В этот день вы должны проснуться свежими, словно бутоны роз. Правая рука, у тебя есть левая, чтобы состязаться в ловкости и сноровке.

Принц Барроу поспешил с постоялого двора по оживленной сельской дороге. Вскоре он толкнул незапертую дверь дома с фигурой святого Иоанна над порогом.

Берта, толстая, испуганная, настороженная, спала одна, но подушка сохранила отпечаток другой головы, а во дворе недавно явно кормили и поили лошадь. Он запугивал женщину хриплым, напряженным с непривычки голосом до тех пор, пока та не заговорила.

Артус рано поутру уехал в Шатобриан: куда и с какой целью, она не знала. Берта не могла сообщить ничего полезного, только дать его приметы, что она и сделала, съежившись от страха.

В нечищеной конюшне стояла еще одна кобыла. О'Лайам-Роу поменял седла и на свежей лошади отправился назад. Возможно, следовало побить ее, но было очевидно, что она ничего не знает. После всех его стараний, после мучительной сцены у Бойл, после бешеной скачки на постоялый двор и в Сен-Жюльен оказалось, что он не продвинулся ни на шаг. Человек, которого принц Барроу искал, умчался в Шатобриан, и к тому времени, когда он вернется назад к своей Берте, возможно, будет уже слишком поздно.

Становилось жарко. Торопясь вернуться по своим следам, О'Лайам-Роу вдруг подумал, что эта работа не под силу одному. Несмотря на лорда д'Обиньи и английских гостей, несмотря на хрупкое равновесие сил, ради которого вдовствующая королева, уберегая себя, предала Лаймонда, его, О'Лайам-Роу, роль во всей этой сложной и запутанной истории теперь состояла в том, чтобы ударить в барабан, нарушить тишину леса, созвать друзей и врагов на открытый поединок.

Кости его ныли, спину пекло; когда возницы ругались ему вслед, он не оборачивался.

На новом пруду карамельно-яркие расписные лодки скользили, словно миражи, пестрея на шелковистой воде. При одевании Марии, пухленькой, раскрасневшейся от жары, присутствовала уйма нянек, гувернанток, фрейлин, горничных, камердинеров, пажей, придворных, а кроме того, барабанщик, в которого она влюбилась прошлым вечером и с криками потребовала, чтобы он пришел к ней на заре. Быстро и тактично Маргарет Эрскин избавилась от него у последней двери. Сегодня только доверенные лица допускались в эти покои, ни одно блюдо или питье не касалось губ девочки прежде, чем кто-либо из приближенных не попробовал его. Никто, кроме друзей и слуг, не будет допущен к ней, когда она выйдет из дому.

Вошла вдовствующая королева, а за ней — кардинал, надменный и светловолосый. Поцеловав дочь, она вышла. Сегодня утром ее удел — ждать.

Во тьме Старого замка Лаймонд тоже ждал, устало и терпеливо. Как это неудивительно, однако через некоторое время он заснул, обряженный в рубашку из грубой шерсти, — все, что ему принесли. Он все еще спал, закрыв голову обнаженными руками, когда зашла графиня Леннокс. Она приготовилась щедро заплатить за десять приятных минут, но у высокого тюремщика оказались удивительно скромные запросы. Да и странная улыбка его озадачила графиню.

Наконец дверь камеры закрылась у нее за спиной, графиня пристально посмотрела на Лаймонда, но так и не смогла заметить, когда он проснулся, так как уже мгновение спустя он лениво поднял на нее глаза и сказал:

— Добро пожаловать, графиня… — И тотчас же, изящно соскользнув на пол, добавил: — Леди, ваш поступок неблагоразумен. Глаза глупого Уорвика повсюду, вы же знаете.

— Все собираются на церемонию. — «В нем не заметно ни тревоги, ни злости, черт бы побрал его душу зимородка», — подумала леди Леннокс. — Я боялась, что мы больше не встретимся, ты наконец поплатишься за все свои прегрешения. — Она уселась на кровать, которую он освободил, и расправила платье. — Видишь, что происходит, когда теряешь голову.

— Да, ты предостерегала меня, — кивнул Лаймонд, соглашаясь; нелепая длинная рубаха поверх рейтуз невольно напомнила золотую табарду в Хакни. Он добавил сухо: — Не смотри так удивленно. Coronez est a tort , что и требовалось доказать, но это не в первый раз под луною. Не надо грошовых панихид. — Он поставил табурет и уселся, обхватив руками колени. — Ну ладно. По поводу каких именно из наших неблагоразумных деяний мы станем читать друг другу нотации? Мне мало что осталось сказать. Насколько помню, я исчерпал тему при других обстоятельствах.

— Но это богоподобное всепрощение нечто новенькое. — Под высоко зачесанными пепельными волосами глаза Маргарет Дуглас смотрели настороженно. — Какая выдержка, и это в то время, когда твоя королева отреклась от тебя!

— Назови точнее которая, — быстро нашелся Лаймонд. — Ты забываешь, у нас их уйма. Все склады забиты ими, словно монетами, на которых оттиснуты дородные лица, увенчанные лаврами. Если ты имеешь в виду вдовствующую…

— Конечно, я имею в виду ее, — сказала Маргарет.

— Эта дама неуступчива, ее трудно расшевелить. Спроси хоть у Мэтью. Или у отчима Дженни Флеминг. Король Генрих Английский…

— Я и думать не думала, — саркастически проговорила леди Леннокс, — что ты просил ее руки. Ты обычно действуешь по-другому.

Лаймонд резко встал:

— О нет. Только не это. Не начинай сначала. Если тебе непременно нужно поспорить, давай поспорим о насущных вещах: о Римской церкви и Марии Тюдор, о лютеранстве и Шотландии, об Испании и германских князьях, о Франции и новой империи Сулеймана, о богатствах Нового Света и голодающей Ирландии; повсюду — войны, войны и войны, в которых главную роль будут играть литейщики пушек. В этом мире живете вы с Мэтью, его делами ворочаете. Мне нет нужды знать, насколько ничтожен первоначальный толчок.

Она тоже встала:

— А разузнать бы не помешало. Ты здесь именно потому, мой дорогой, что никак не можешь усвоить: миром движет ничтожнейшая вещь, коротенькое словечко «я».

При тусклом свете они посмотрели друг другу в лицо.

— Боже, помоги нам обоим, — сказала Лаймонд. Губы его сжались, глаза смотрели спокойно. — Но если я выживу и если ты будешь жить, я приведу к тебе толпу живых душ, которые опровергнут твои слова.

Но вскоре, похоже, к нему вернулось хорошее настроение, так как, уходя, она услышала из-за зарешеченной двери его голос, напевающий: «Ninguno cierre las puertas» .

Заглушаемый птичьими трелями звон колоколов мягко скользил в воздухе. Робин Стюарт слушал его, стоя в дверях своей хижины. Зеленоватый свет покрывал бликами его тщательна причесанные волосы и чистую белую сорочку, в высокой траве блестели вычищенные светло-коричневые сапоги.

Он усердно потрудился, превратив захламленную лачугу в казарму солдата, сияющую чистотой и порядком: единственный стул починен, кровать убрана, на выскобленном столе разложены лучшие продукты, какие он только смог купить или украсть, — деревенское масло и молоко в глиняных горшках, сыр, пирожки на дощечке, грубый кувшин с вином. В углу лежал его холщовый ранец, сложенный аккуратно, словно сумка хирурга, рядом поблескивали, точно серебряные, шпоры и шпага. Он ждал. В его длинной, костлявой, развинченной фигуре ощущались гордость, уверенность и спокойствие. Тщательно вымытые руки свисали праздно, а взгляд глубоко посаженных злобных глаз, что сверкали на лице, потемневшем от тяжелой, неблагодарной работы, теперь был безмятежным.

Королева должна погибнуть во время церемонии вручения ордена, которая начнется в десять. Часом раньше, по его просьбе, Лаймонд приведет королевских солдат, которые доставят Стюарта в тюрьму, и это докажет всему свету, что на сей раз по крайней мере он ни в чем не повинен. Благодаря его сообщению Артуса Шоле схватят на месте преступления, д'Обиньи будет изобличен, а с Лаймонда снимется вина Тади Боя.

Возможно, он приведет с собой дюжину лучников, а может, только несколько солдат коннетабля из замка. С ними непременно должен быть офицер для официального снятия показаний. Стюарт услышит, когда они станут подходить, — сначала прозвенит тревога в птичьих голосах, затем раздастся барабанная дробь и цокот копыт. Деревья закачаются, пригнутся к головам, одетым в шлемы, и снова выпрямятся, когда всадники проедут. Затем Фрэнсис Кроуфорд и офицер спешатся и выйдут вперед, а он предложит им разделить трапезу.

Он ничего не скажет, но новый Тади Бой заметит все — и чистую рубашку, и плоды напряженного труда, а когда они пойдут, то непременно плечом к плечу, уверенные друг в друге, как когда-то на башне Сен-Ломе.

Колокол перестал звонить, а Робин Стюарт все стоял и ждал.

Детик вышел из себя. Прислушиваясь к приглушенной голландско-французской речи, раздававшейся из внутренних покоев короля, коннетабль проталкивался своим крепким, обтянутым голубой мантией плечом сквозь группу барабанщиков и флейтистов, лейб-гвардейцев в серебристых одеждах и с боевыми секирами, мимо судейских всякого рода в черном бархате, герольдов в шелках, затканных золотыми лилиями, через толпу лучников и строй пажей. Наконец он прошел в комнату короля.

Генриха там еще не было. Генерал ордена Подвязки со съехавшей назад короной, с бородой, обвисшей, словно шерсть на передней лапе у болонки, требовал драпировщика. Французские герольды беспокойно сновали поблизости, смущенный Честер заторопился за помощью. Коннетабль заметил, что поставили только два стола вместо трех и не расстелили ковер. Своей немного запоздавшей учтивостью он заставил замолчать генерала и велел внести третий стол.

До церемонии вручения ордена оставалось еще полчаса. Он открыл дверь во французскую комнату для облачений: наряды были ослепительны, а аромат попросту сшибал с ног. Три кавалера ордена святого Михаила, в эполетах и белом бархате, шумно беседовали; коннетабль, не обнаружив красной бархатной шляпы канцлера, вышел недовольный. Белые страусовые перья его покачивались, тридцать унций золота вокруг шеи позвякивали во время ходьбы.

Английское чрезвычайное посольство, не менее пышно разодетое, довольно тихо дожидалось в соседней комнате. Анн, герцог де Монморанси, коннетабль Франции, послал пажа отдать распоряжение барабанщикам начинать, но произошла заминка, так как внезапно появился мальчик де Лонгвиль — французский сын Марии де Гиз, принесший неожиданные новости.

Отмахнувшись от окружающей его суеты, Монморанси приподнял свои небесно-голубые одеяния и поспешно удалился.

— Доказательство вины лорда д'Обиньи очевидно, — говорил он десять минут спустя, снова подобрав одежды перед тем, как уйти. — Когда мы выследим этого человека, Шоле, то, несомненно, заставим его признаться. Но помните: до этого момента не стоит говорить, что Тур-де-Миним — дело рук д'Обиньи. Я не могу освободить Кроуфорда без более веских доказательств. Дело д'Обиньи явно потребует самого пристального внимания… Мадам, я должен идти.

Он не испытывал особой симпатии к вдовствующей шотландской королеве, но восхищался ее умением вести переговоры: никогда прежде она не делала ничего невпопад. Поспешно приведенный мальчиком, он нашел ее в обществе только одной из дам, сумасшедшего О'Лайам-Роу, оскорбившего короля, и какого-то крупного мужчины. Монморанси смутно припомнил, что это скульптор.

Слушая рассказ, он понял, что худшие ожидания оправдываются. В руках скульптора Эриссона находился некий фламандский купец по имени Бек, готовый под присягой подтвердить вину д'Обиньи в Руане. В добавление к этому ирландец только что принес весть, будто злоумышленник шатается по Шатобриану с намерением причинить вред маленькой королеве.

Если его поймают, то превосходного козла отпущения, находящегося сейчас в Старом замке, придется освободить, а короля убедить отказаться от дружбы с д'Обиньи. В глубине души коннетабль ничего лучшего и желать не мог, но понимал, что такой подвиг дипломатии превышает его возможности. Он сказал, пристально глядя на Марию де Гиз:

— Мы ничего не сможем сделать, пока посольство здесь… Черт побери! Как отнесутся уполномоченные, присланные просить руки нашей принцессы, к тому, что мы станем прочесывать окрестности в поисках французского убийцы, полного решимости покончить с девочкой… особенно если станет известно, что его вдохновляет английская оппозиция. У вас есть основания считать, что покушение будет предпринято именно сегодня?

На вопрос ответил О'Лайам-Роу:

— Только то, что этот человек уехал из дому и направился в Шатобриан. Вполне вероятно, что девочку постараются убить, пока Робин Стюарт на свободе, а сам лорд д'Обиньи при исполнении своих обязанностей. Может, обыскать дома…

— Нет. Это немыслимо, — возразил коннетабль. — Нет. Я должен идти. И вы тоже, господин герцог. Спасибо вам, господин Эриссон, и вам тоже, милорд Салиф Блюм. После церемонии мои служащие вызовут вас и тайно арестуют господина Бека. А пока девочке будет предоставлена двойная охрана. Мой лейтенант прибудет в ваше распоряжение. Возьмите столько людей, сколько потребуется. Не нужно пугать ее величество, пусть люди спрячут оружие. Опишите моему лейтенанту приметы Шоле. Поиски, возможно, и не начнут, но будут настороже. Между банкетом и заседанием я, если смогу, вернусь к этому вопросу. Мадам… господа…

Великий картежник ушел. Филим О'Лайам-Роу, чьи волосы цвета осенней листвы встали дыбом, а глаза ввалились от трудной бессонной ночи, сжал кулаки, ударил ими друг о друга и выругался. Вдовствующая королева, почти забыв о его присутствии, повернулась к окну, взгляд широко открытых глаз Маргарет Эрскин последовал за ней. Но Мишель Эриссон, так неожиданно прибывший следом за ирландцем, провел своими искривленными подагрой пальцами по всклокоченным седым волосам и сквозь зубы пробормотал:

— Лайам aboo, сынок, Лайам aboo! Мой гэльский поистрепался, как пообтерлась в седле задница моя, но если ты говоришь то, что я надеюсь услышать, Лайам aboo, сын мой, Лайам aboo!

На озере ранний туман рассеялся и маленькие лодки отогнали на середину. Небольшая группа музыкантов, осторожно передвигаясь по украшенному цветами плоту, настраивала ребеку, лютню и виолу для предстоящей репетиции, и ноты в неподвижном воздухе звучали тонко, словно крики ловцов устриц. На берегу, на арене для турниров, вокруг павильонов и трибун суетились люди.

Все выглядело великолепно, хотя и не совсем ново. Тема и костюмы сегодняшнего представления уже использовались прежде, но для английских уполномоченных это было достаточной честью. Трибуны в классическом стиле Сибека де Карпи 31), окружавшие арену для турниров, были заново украшены гирляндами из виноградных листьев и бюстами, картушами и фигурами крылатых гениев, несущих три королевских флага: после церемонии вручения ордена, банкета и заседания вечером предполагался рыцарский турнир.

А позже — карнавал на воде. Вокруг озера были разбиты невысокие сады, в каждом конце возведены фонтаны и построены павильоны, выходящие на воду, задрапированные ослепительными золотыми тканями, увешанные лампами и кольцами для факелов. Там, где сейчас работали художники, раздетые до пояса, после обеда будут сидеть придворные и смотреть представление «Ida la bergere phrygienne» . Оную пастушку со многими предосторожностями повезут вокруг озера в колеснице, запряженной гусями, нимфами и сатирами, паны и кентавры будут резвиться вокруг. Некоторые из них, соблазненные солнцем и дозволенной небрежностью нарядов, явились сюда и распростерлись на сухой траве. Победа с золотыми крыльями сидела под грушевым деревом, играя на свистульке, а две жрицы, увенчанные змеями, подшучивали над Бахусом в пурпурном одеянии, который сидел на камнях, опершись руками о колени и опустив ноги в прохладную воду.

За садами громоздились прочие аксессуары: бурдюк из леопардовой шкуры, из которого веселый бог станет лить на тропинки дешевое вино; колесницы, которые повезут слоны, страусы и олени; фортуна, доставленная из Анжера, с колесом и яблоком в руке; повозки, набитые статуями королей и богов. Восхищаясь всем этим, среди группы лесных дев стояла сама Диана, мадам де Валантинуа, в черном с золотом одеянии, расшитом серебряными звездами, поразительно коротком, хотя и не настолько, как платья нимф, едва доходящие до середины бедер. Их луки и стрелы, вырезанные из твердой древесины и позолоченные, были свалены в кучу вместе с коронами, факелами и голубиными клетками. Дамы ее свиты в лиловом люстрине выглядели разгоряченными и веселились напропалую, а рабочие не стеснялись в выражениях.

— Старая проститутка, — сказал смотритель зверинцев, вглядываясь из-под тюрбана в дальний конец озера. Слон Хаги, уже наполовину облаченный в дорогую позолоченную сбрую, звучно рыгнул, сохраняя спокойствие, а Пайдар Доули со своими тонкими, затянутыми в черную фланель ногами, которые просто ненавидели землю, по которой ступали, холодно бросил:

— Это женщина короля. Неужели тебе нужен третий глаз, чтобы узнать ее? Если он не здесь, то где же он?

Затянутый в парчу человек, скрестив ноги, сидел перед самым большим павильоном, наблюдая, как смотрители снуют от палатки к палатке и от клетки к клетке, прислушиваясь к негромким звукам, издаваемым животными, и вдыхая через широкие, словно бобы, ноздри разнообразные запахи, характерные для содержащегося в порядке зверинца. Он не повернул головы.

— Если ты не знаешь, то, поди, тебе и знать-то не след, — сказал Абернаси.

С верблюдом, предназначенным для того, чтобы везти фимиам, ночью случился припадок. Придется использовать мулов, гепардам он больше не доверяет. Трава зашуршала под ногами приближающегося человека, и кто-то еще опустился на корточки рядом с ним.

— Если ты имеешь в виду принца Барроу, то он в замке, — заметил Тош. — Боже, что это тебе напоминает?

— Париж. Лион. Руан. Дьеп. Амбуаз. Анжер, — принялся перечислять Абернаси. — Всюду одно и то же, только на сей раз дело дошло до собственного кошелька, так что мы жмотничаем и жалеем скотине на сено. А помнишь, какой переполох устроил Хаги… Нет, конечно. Тебя же не было в Руане.

— Они рядятся в богов, — заявил Пайдар Доули и сплюнул. — Французы, англичане — все один черт. Боги из преисподней, сказал бы я: топчут траву, чтобы погонять мячик, а комнатных шавок наряжают так, что хватило бы прокормить пол-Ирландии хлебом целый год. Герои Тары поставили бы их, аспидов, голова к голове и мололи бы зерно.

Откинувшись на выжженную траву, Тош положил руки под голову.

— Что ты напустился на французов: они-то ведь выбросили англичан из своей страны.

В два прыжка Доули очутился рядом с канатоходцем.

— Им помогали восемь тысяч ирландцев! — завопил он. — Ты что же, утверждаешь, будто Ирландия не сможет согнать англичан со своих берегов таким ударом, что эти толстые рожи увидят сразу семь дорог? А шотландцы? Теперь всякому ведомо, что великая шотландская нация размякла до того, что Франции приходится вести за нее все войны. Бабы, которыми правят бабы… А вот и ваш великий полководец в юбчонках, девка, едва отнятая от груди, идет командовать парадом.

Тош, человек спокойный, поймал взгляд Абернаси и перевернулся на бок.

— О да: в Ирландии водятся огромные волы, — сказал он, — но, говорят, их невозможно переправить по морю из-за длиннющих рогов.

Абернаси, увидев, что девочка-королева действительно появилась на дальнем конце озера, вскочил, расставив ноги, и заслонил рукой от света смуглое, с резкими чертами лицо.

— Боже. Гувернантка. Эта женщина, Эрскин… Мальчишка Флеминг и шестеро охранников. Осматривают судно, словно на нем каталась дюжина прокаженных. Поднимаются на борт.

— На воде не опасней, чем в любом другом месте, если судно надежное, — заметил Тош. — А это что за армада?

На середине озера качались двенадцать маленьких лодок, привязанных друг к другу и к бую — миниатюрные гондолы, бригантины, галеры…

— Нет, здесь ничего такого, что может ей навредить, — ответил Абернаси. — Бригантины и галеры — для шутейной битвы, парадная барка и лодчонки — с шутихами, огненными стрелами и огненными мельницами. Если даже запустить их все вместе, от них не будет вреда, да их едва ли можно запустить. У озера запрещено держать зажженные факелы. Ты, должно быть, слышал… — Внезапно он осекся и повернулся к Пайдару Доули, который стоял рядом с ним, вытянув шею. — Парень, а не пойти бы тебе поискать О'Лайам-Роу, раз ты знаешь, где он теперь?

— Ах, успокойся, — презрительно бросил ирландец и повернулся к озеру спиной. — Я был там, когда оллава бросили в тюрьму: это лучшее, что могли сделать проклятые болваны. Это не новость для меня.

Во второй раз глаза двоих встретились.

— И для меня тоже, — коротко заметил Тощ. — А еще я слышал, что Кормак О'Коннор занемог.

Пайдар Доули повалился на траву.

— О'Лайам-Роу… Да знаете ли вы? — хитро усмехнулся он. — Говорю вам: если бы я время от времени не проветривал ему мозги, мы никогда не увидели бы снова Слив-Блум. — Он обнял колени; грубое его лицо так и лоснилось от самодовольства.

Абернаси, привыкший общаться с бессловесными тварями, застыл, словно высеченный из камня, почуяв первые признаки тревоги; затем, подобно нападающей змее, бросился в траву и вцепился Пайдару Доули в плечо. Тош, вскочив на ноги, бросил взгляд на товарища и схватил Доули за другую руку; на его широком абердинском лице застыл вопрос.

— Не кажется ли тебе, — осведомился Абернаси, — что он чего-то ждет?

Пайдар Доули был слишком умен, чтобы кричать, а в то же время слишком глуп, чтобы полностью держать рот на замке.

— Stad thusa ort! Все равно уже слишком поздно, — сказал он, ухмыляясь, и сплюнул.

Смотритель королевских зверинцев взглянул через его голову на Томаса Ушарта и что-то коротко бросил на урду. Затем они осторожно подняли маленького фирболга и, не говоря ни слова, отнесли в павильон.

Без пяти десять король с непокрытой головой, в белом одеянии вошел во внутренние покои, и лучники охраны, дворяне и принцы, выстроившиеся вдоль стен, сняли головные уборы и поклонились. Музыка смолкла.

За дальней дверью в течение десяти минут, разговаривая вполголоса и потея под бархатом, выстраивалась процессия ордена Подвязки. Коннетабль, выглядевший слегка нелепо среди английских лиц, прибыл позже и занял свое место рядом с Мейсоном. Впереди него стоял епископ, сэр Томас Смит и Черный Жезл; в середине Нортхэмптон разговаривал с Детиком, и это в глазах сведущих людей выглядело актом христианского смирения. Слуги выстроились до самых дверей, никто из них не раскрывал рта. Воротники у всех были чистые.

Трубы заиграли, и они вошли.

Нужно признать, все выглядело превосходно. Подобно отлаженному механизму, свита лорда-посла вошла в приемный зал, где выстроились в ряд усыпанные бриллиантами иностранцы, и прошла прямо к столам так, чтобы поместился хвост процессии. Дверь закрылась, вошедшие отвесили три поклона, трубы разразились каскадом звуков, и процессия разделилась на два ряда. Герольды вышли вперед: Флауэр, уверенно выступающий в блестящем плаще Честера, и генерал ордена Подвязки с расчесанной бородою, в прямо сидящей короне, в отороченной мехом мантии и в табарде с V-образным вырезом в синюю и красную клетку, украшенной золотыми львами и лилиями. Он нес подушечку пурпурного бархата с золотыми кистями, на которой искрились орден Подвязки, цепь ордена, книга Устава, в переплете из бархата с золотой тесьмой, и свиток со списком полномочий — и ничто не скользило по бархату, все лежало как влитое.

С церемонным поклоном в сторону короля и высших сановников Детик разложил знаки отличия на длинном столе рядом с мантией, накидкой, капюшоном и шапочкой и уступил место Нортхэмптону. Началась торжественная речь. Список полномочий, врученный Генриху, зачитал вслух его секретарь.

— Эдуард VI, милостью Божьей король Англии и повелитель Ирландии, защитник веры, верховный глава нашего благороднейшего ордена Подвязки, нашему преданному слуге и искренне любимому кузену маркизу Нортхэмптону… поручаю и уполномочиваю… вручить вышеназванный орден и принять присягу…

Удивительно, до чего им шли их одеяния. Парр, у которого ума было меньше, чем у полкового трубача, мог сойти за короля. Там же стоял д'Обиньи. Генрих явно нервничал. «Черт бы побрал де Гизов», — подумал коннетабль. Хотел бы он увидеть лицо вдовствующей королевы, если бы Эдуард согласился отдать Кале в обмен на руку ее дочери — с контрибуцией или без оной.

Он подавил вздох. Похоже, этого не произойдет: всего лишь интересный гамбит, и ничего больше. Но для его партии триумфом было то, что посольству вообще разрешили прибыть. Он надеялся, во имя Всевышнего, что Сент-Андре проявит осмотрительность. Последнее свадебное посольство, которое присылали в дни правления старого короля Генриха, чуть не провалило миссию, начав распродавать по бросовым ценам содержимое своего багажа еще прежде, чем хозяева успели поставить на стол десерт; Тейлорс-Холл выглядел как базарная площадь; гильдии взбунтовались, и не без причины. Но Сент-Андре можно было доверять. В отличие от де Гизов. Pasque-Dieu , герцога нет! Впрочем, вот он: пришел позже… Боже, какая жара!

Низенький охранник прибежал бегом, отпер и распахнул дверь; за его спиной стояли люди де Гизов. Через секунду они окружили Лаймонда. Побледневший и запыхавшийся О'Лайам-Роу сжал его руку.

— Это она тебе сказала?

— Робин Стюарт прислал сообщение, но Доули не передал его. Мы узнали обо всем лишь сию минуту. Покушение произойдет прямо сейчас, на озере.

Они побежали. За ними, громыхая железом, мчались вооруженные люди.

На бегу О'Лайам-Роу умудрялся говорить:

— Мы должны действовать тихо. Твое освобождение незаконно. Пока еще нет доказательств, а король никогда не согласился бы… Тош привел Пайдара, Абернаси вернулся назад. Королева на озере, но даже если порох там, Шоле не сможет его зажечь. — Принц Барроу пытался схватиться хоть за соломинку здравого смысла в этом расшатавшемся мире. — И, послушай… Стюарт хочет увидеться с тобой. Он надеялся, что ты придешь к нему сегодня в десять, чтобы в этом покушении не обвинили его. Вот записка.

— Ах, Стюарт, — проговорил Лаймонд. — Он явится с ножом и чертовски нудной нотацией — то и другое мимо цели! — когда все окончится. Так к морю же, к морю, о ты, кто посвящен во все тайны!

Когда пробегали мимо арены для турниров, О'Лайам-Роу, у которого пот капал с подбородка, сказал:

— Мишель Эриссон приехал. Они захватили Бека… Человеку, которого мы ищем, около сорока, он маленький, плотный, черноволосый, с рыжеватой бородой.

— Боже! — воскликнул Лаймонд и засмеялся взахлеб.

О'Лайам-Роу казалось, что Кроуфорд трепещет от жизненной энергии. Он бежал, словно танцуя, опережая своего спотыкающегося спутника, а солдаты в кожаных куртках неслись следом. Но у озера он остановился как вкопанный.

— Бог мой, что они делают?! Девочка все еще там. Взгляните!

Они остановились. И правда, барка королевы, нарядно расписанная, заполненная детьми и охранниками, была привязана в середине озера там, где скопились двенадцать маленьких суденышек.

— Лодок нет, — заметил О'Лайам-Роу. — Последнюю взяли для королевы. И музыканты заглушат крики.

— Если подложили длинный запальный фитиль…

— Нет, — поспешно возразил О'Лайам-Роу. — Абернаси клянется, что никто не приближался к этим лодкам с прошлого вечера. Не существует в природе столь искусного канонира, который смог бы изготовить фитиль такой длины.

— Значит, используют горящую стрелу, — ни на секунду не задумавшись, заявил Лаймонд. — В зверинце нет посторонних?

— В этом можно не сомневаться.

— Тогда ее пустят из павильона или с того берега, где стоят колесницы. Видишь, там совсем пусто. Возьми трех человек и обыщи колесницы. А я…

Мишель Эриссон, не поздоровавшись, перебил его:

— Тади, там луки Дианы, а возле трибуны — огниво…

— Найди фонтаны и пусти их. Ты умеешь плавать? Нет? Филим? Боже, нет, посмотрите. Вот Абернаси.

Вереница бегущих людей показалась на тропинках, обсаженных самшитом. Лаймонд и Эриссон бросились к трибуне у самого озера, сверкавшей золотой тканью. Рабочие, переводя дух, глазели на них с крыши. Один побежал.

Лаймонд свистнул. Высокий призывный звук остановил О'Лайам-Роу на полпути к повозкам. Люди де Гизов замешкались и посмотрели наверх. К этому времени охранники на судне королевы заметили суматоху. С берега было видно, как их покрасневшие на солнце лица настороженно обратились в сторону берега. Они подняли щиты, выстроив своего рода баррикаду, за которой не стало видно даже огненных волос Марии. Наверное, они с облегчением подумали, что теперь девочка в полной безопасности. Им и в голову не пришло грести к берегу.

Человек, что был на крыше, скрылся, но они успели рассмотреть невысокую, похожую на бочонок фигуру и рыжеватую щетину на подбородке. Это был Шоле. Лаймонд схватился за один из прочных римских пилястров и стал карабкаться, словно горный козел. Перед мысленным взором О'Лайам-Роу возникла развевающаяся черная мантия оллава, стремительно взбирающегося на мачту «Ла Сове» с ножом в зубах. Сейчас у него не было ножа. Чтобы освободить руки, он сбросил даже широкую холщовую рубашку; на фоне смуглой, покрытой шрамами спины его волосы, казалось, отливали скорее серебром, чем золотом.

Шоле появился с луком в руках на широком картуше, венчающем фасад трибуны. На фоне белого солнечного диска пламя казалось бесцветным, как воздух, но, когда он выстрелил, все различили струйку серого дыма, тонкую и дрожащую, поднимающуюся от пылающей стрелы.

Он быстро пустил одну за другой три горящие стрелы. Первая с шипением упала в воду. Вторая и третья вонзились в деревянную обшивку девятого по счету суденышка — маленькой галеры, находившейся рядом с покрытой балдахином баркой. Затем Артус Шоле бросил лук и огниво на плоскую крышу под собою. Покрытая лаком древесина и нагревшееся металлическое покрытие приняли пламя мгновенно, словно монах — свое мученичество, и между Шоле и Фрэнсисом Кроуфордом возникла огненная преграда.

Речь на латыни была, слава Богу, закончена, а затем завершилось и самое нудное в этой церемонии — высокопарная торжественная речь Эли и ответ де Гиза, в красном шелковом камелоте похожего на иностранца, такого же, как и все прочие англичане. Теперь Генрих, статный, видный, с блестящими черными волосами, в простом белом одеянии с серебряными аксельбантами коснулся книги, поцеловал крест и принял присягу.

Что бы там ни было, все проходило гладко. Генерал ордена Подвязки принялся за дело — взял с подушечки голубую шелковую подвязку с золотыми буквами, поцеловал ее и передал Нортхэмптону. Откинув назад мантию, маркиз принял Подвязку и, опустившись на колени, обвязал вокруг мускулистой левой ноги короля, почтительно и проворно; было видно, что он немало практиковался с конюхами.

Д'Обиньи выглядел подтянутым, молодцеватым и вполне довольным собой. Почему опоздал Франсуа де Гиз? Тот парень, прикинувшийся ирландцем, был шпионом его сестры, это можно с уверенностью утверждать. Спектакль, разыгранный во время схватки с кабаном, был типичным a deux visages — забвение своих интересов на данный момент, повод к снисходительности, которую, возможно, придется проявить позднее. В конце концов она отреклась от своего шпиона в довольно резкой форме. Удивительно, что парень не взбунтовался. И кто может ее осудить — как показали события, она была права.

Можно догадаться, какого рода игру она затеет, вернувшись к себе; де Гиз — регент в Шотландии, де Гиз — Папа Римский, де Гиз — в сущности — король Франции… Недурно. Они позаботились обо всем. Но с этим парнем за ее спиной?..

Что ж, они позаботятся и об этом тоже. Королю он когда-то нравился, он даст Медичи пищу для размышления.

Capito vestem hanc purpuream . Боже, какая жара.

Девятая галера загорелась. С барки Марии увидели это. Чья-то голова и плечи появились над планширем, и пловец перерезал веревки. Затем вся гроздь связанных друг с другом суденышек закачалась; их стало медленно сносить течением. В спешке человек, желавший помочь, перерезал веревки, соединяющие все суда с буем, и дюжина связанных лодок заскользила борт о борт, единой движущейся массой в одном направлении с баркой королевы.

Шоле на дальнем конце крыши стал скатываться вниз. В отдалении О'Лайам-Роу и еще три человека бежали назад. Лаймонд окликнул их, затем, повернувшись, соскользнул с крыши и бросился к озеру. Взметнулись фонтаны — два тонких светлых столба по обоим берегам.

Герцогиня де Валантинуа давно ушла, нимфы исчезли вместе с Бахусом при первых же признаках суматохи; стражники на барке Марии явно не боялись ничего, кроме преждевременного фейерверка, и отталкивали веслами пустую флотилию: бригантины, расписные галеры с драконами на носу. Языки пламени показались на борту и палубе девятой лодки, и тут — о внезапный дар небес! — музыканты, разинув рты, прекратили играть. Лаймонд, уже бежавший по воде, сложил руки рупором.

— На лодках порох! Гребите в сторону! -прокричал он и, быстро повернувшись, поймал нож, который кто-то ему бросил.

Абернаси на полпути от берега, где находился зверинец, шагал по воде. Лодки уже отнесло ближе к Лаймонду. Он услышал, как Лаймонд снова закричал, на этот раз по-гэльски — то была просьба запрячь слона.

Просьба была обращена к Абернаси, но услышал ее О'Лайам-Роу и стал действовать: кликнул служителя, вплел новый канат в упряжь Хаги. Он на мгновение задержался у кромки воды с веревкой в руке и бросил ее, свитую кольцами, во влажные руки Абернаси. Фрэнсис Кроуфорд скользил к лодкам, вздымая зеленые и белые волны.

Под энергичными ударами двух пар длинных весел лодка королевы стремительно приближалась к нему, а бутафорская флотилия, попав в кильватер, подгоняемая пожаром, разгоравшимся возле ее хвоста, плыла следом.

Белая накидка была снята, а новая, алая, надета, меч благополучно прикреплен к поясу, и генерал ордена Подвязки приложился к мантии и капюшону.

— Accipe Clamidem hanc caelici colons … Прими эту мантию небесного цвета со знаком креста Христова, силы и доблесть которого да послужат тебе защитой…

Только что привязанные кисти повисли неподвижно. Бесчисленные эмблемы подвязки на ярко-голубом фоне отливали на свету серебром и золотом.

Оставалось только вручить цепь, затем последует обычная проповедь, посещение часовни, потом пиршество. Итак, Шотландия не представляет для Франции прежней ценности теперь, когда английская угроза уменьшилась. Если девочка умрет, дофин будет свободен и сможет жениться на ком-либо еще. Например… Боже, какая жара. Человек в тяжелой одежде может уснуть на ходу.

В последний момент служитель отказался идти. Так что на спине у слона, лениво движущегося по озеру, восседал О'Лайам-Роу, не умевший плавать. В уши его набралось немало воды, он цеплялся за промокшие ремни на огромной голове Хаги, смотрел вперед на Абернаси и упорно приближался к горящим лодкам.

Лаймонд добрался туда первым. Маргарет Эрскин увидела это, она слегка приобняла Марию, спрятанную за грохочущей баррикадой щитов, и продолжила обычный разговор с Джеймсом и детьми; лодка передвигалась рывками под ударами четырех пар весел. За кормой едко пахло дымом.

— Какая жалость, — весело проговорила она. — Вся прекрасная feux de joie , приготовленная к сегодняшнему вечеру. Похоже, дорогая, тебе предстоит увидеть самый дорогостоящий показ петард, запущенных среди бела дня.

— Господин Кроуфорд потушит их, — сказала девочка и высунула взъерошенную рыжую головку из-под сцепленных рук. Она была напугана, Маргарет чувствовала это, но храбро поддержала вымысел. — Жалко, если петарды пропадут впустую.

Светловолосая голова и загорелые дочерна плечи теперь почти поравнялись с ними. Он, должно быть, еще на полпути знал, что огонь разгорелся слишком сильно и потушить его невозможно. Через каждые несколько гребков он поднимал глаза, прикидывая расстояние, и видел, что О'Лайам-Роу и Абернаси тоже приближаются с дальнего конца озера. Один раз, возможно, услыхав свое имя, он повернулся и быстро поднял руку в потоке озаренных солнцем капель, посылая привет королеве. Затем он оказался у первой лодки, из предназначенных для бутафорского морского боя, и, мокрый, как морская звезда, подтянулся к борту.

Хотя карабкался он очень осторожно, корпус слегка коснулся бригантины, привязанной кормой к носу лодки, и легкая дрожь пробежала по флотилии. Лодки заплясали, и на секунду даже севшие на мель музыканты, мертвой хваткой вцепившиеся в свой плотик, перестали вопить. От горящей галеры, за которой оставалась еще треть покачивающейся связки, поднимались искры, сверкавшие в клубах черного дыма, что пах паленой краской. Дым заволакивал все вокруг: гроздь лодок, королевскую барку, которая всячески стремилась побыстрее удалиться от опасного места; смуглые плечи Абернаси, который подплывал все ближе, а за ним — О'Лайам-Роу на огромном слоне, остановившемся на глубине своего роста. Принц Барроу тянул его и кричал по-гэльски, заставляя развернуться.

От набережной, где билась и плескалась потревоженная вода, стражники и рабочие побежали к краю берега, по пути к ним присоединялись обитатели замка. Они видели, как искры бесшумно взлетают в черном дыме. Резные леера галеры охватил огонь. Позолота вскипала пузырями, покрывалась копотью, а вымпелы, устремленные в голубое небо, раздувались под языками огня.

С треском вспыхнуло огненное колесо на последней барке. Бледно-золотистую голову Вервассала, стремительно скользящего сквозь дым, внезапно окружил цветной огненный ореол… Огромное колесо, до которого можно уже было достать рукой, завертелось, набирая скорость, треща и щелкая; маленькие заряды загорались и взрывались один за другим, сверкая в серой дымке, ярко расцвечивая мокрую кожу Лаймонда, который скакал по лодкам.

На рее завертелось второе колесо, а в носовой части — третье. На горящей галере пламя достигло рубки, первые языки вспыхнули и на маленькой бригантине, что была впереди. Лаймонд перебрался с последней лодки на следующую, ступая мягко, словно кошка; затем скользнул на барку и, с невероятной осторожностью прыгая с лодки на лодку, достиг горящей галеры прежде, чем колеса у него за спиной набрали полную скорость.

Должно быть, он проверял каждую лодку, которую проходил. Маргарет Эрскин, чьи легкие рукава развевались на ветерке от быстрого хода барки королевы, догадалась об этом, увидев, как он задержался на восьмой галере, последней перед горящей. То была большая барка. Золотая ткань, драпировавшая верх корабля, уже занялась. Лаймонд сорвал ее и швырнул в озеро, куда она с шипением упала. Затем он запрыгнул на покрывшуюся пузырями палубу и, перерезав веревки, освободил все лодки, по которым только что пробегал.

Под прикрытием рубки можно было добраться до носовой части корабля. Лаймонд на миг остановился, чтобы заглянуть в кокпит. Затем сорвался с места и помчался стремительно, как стрекоза, вниз, вверх, вдоль, забыв о предосторожностях, через три лодки, туда, где подплывший Абернаси в своем тюрбане ждал наготове с веревкой.

Погонщик слонов выпрыгнул из воды, и его испещренное шрамами лицо блеснуло в отсветах пламени. Подняв тонкую сильную руку, Арчи бросил веревку. Лаймонд поймал ее, нашел, куда закрепить, привязал канат к носу передней лодки и поднял руку. Тогда Абернаси кликнул слона, а О'Лайам-Роу ударил его ногой. Могучий зверь натянул канат. Лаймонд только этого и ждал. Когда укороченная вереница, тяжело раскачиваясь, сдвинулась с места, он вернулся назад, в огонь.

О'Лайам-Роу оглянулся. Раскисший, как мокрый изюм, в пропитанной влагой одежде, вцепившись в шершавую серую спину онемевшими руками, он бил ногами по воде и чувствовал, что огромный зверь под ним идет спокойно и уверенно, рассекая воду головой, хоботом и грудью, подчиняясь гортанным выкрикам погонщика, доносящимся издали.

До берега был далеко, но на воде никого не осталось, да и на берегу не было ни строений, ни людей, ни даже животных, которым мог бы быть причинен вред. Плот с музыкантами, никогда не подплывавший к опасному месту слишком близко, теперь и вовсе остался далеко позади. А полное бурлящих волн и обломков расстояние между четырьмя лодками, которые тащил слон, и остальной флотилией все возрастало. По другую сторону плыла на просторе королевская лодка, выскользнув наконец из завесы дыма. Шлемы гребцов сверкали на солнце, мелькали красные и голубые одежды детей, руки женщин, охватившие их, взъерошенная рыженькая головка. Много ли там пороху? Боже… Впрочем, если даже все четыре лодки заполнены им, через несколько минут дети окажутся в безопасности.

Абернаси, подплывший ближе, увидел, что Лаймонд тщательно осматривает первую лодку. Он заметил, как что-то упало в воду и с бульканьем погрузилось. Лаймонд, видимо, обнаружил порох. Продолжая подавать команды Хаги, он наблюдал, как Лаймонд вернулся на горящий корабль и принялся ножом разрезать парусину. Каждая рея, каждая снасть была охвачена пламенем. Он также увидел, как, по инерции набирая скорость, четыре корабля, словно четыре уголька в облаке дыма, начали свободно скользить по воде, легко отвечая на натяжение каната и двигаясь по зеркальной поверхности быстрее, чем мог тащить слон. Корабли перегоняли своего кормчего.

О'Лайам-Роу обернулся и увидел это. Еще он увидел, как с горящей галеры полетели два пакета, а следом выскочил Лаймонд и стал быстро перебираться от суденышка к суденышку, что-то выкрикивая. Слов О'Лайам-Роу не разобрал, но увидел, как Фрэнсис Кроуфорд поднял сверкнувший на солнце нож и бросил его метко и проворно прямо в протянутую руку Абернаси. Погонщик слонов схватил нож и что-то разрезал.

Веревка, привязанная к упряжи Хаги, погрузилась в воду. В тот же момент Абернаси проревел по-гэльски:

— Держись крепче! — Затем последовала какая-то команда на урду. Слон развернулся под О'Лайам-Роу и, быстро окунувшись, поплыл.

Зеленоватая вода накрыла ирландца с головой. Сведенные судорогой пальцы крепко вцепились в сбрую, и он повис на слоне, ничего не видя и не слыша. Ощущение было такое, будто все его внутренности наполнились водой и тело разбухло. Затем он вынырнул, вдохнул полную грудь воздуха и увидел, что Лаймонд добрался до первой лодки и прыгнул. Он заметил, как крепкий, жилистый Абернаси колотит ногами по воде, сжимая в кулаке обрезанную веревку. Погонщик слонов плыл до тех пор, пока не увидел, как лодки развернулись, уходя прочь от О'Лайам-Роу, прочь от Хаги, прочь от показавшейся на поверхности мокрой головы Лаймонда. Тогда он отпустил веревку, набрал воздуху и нырнул.

Прежде чем кануть под воду, подобно убитому Хью из Линкольна, он закричал. О'Лайам-Роу услышал крик, а Хаги понял его. Он весело протрубил, так как в его представлении это была добрая забава, и, перевернувшись, погрузился в воду, увлекая с собой О'Лайам-Роу как раз в ту минуту, когда четыре лодки взлетели на воздух вместе с петардами, фузеями, порохом и всем прочим.

— Прими и носи на шее эту цепь с образом пресловного мученика святого Георгия, покровителя сего ордена, да хранит тебя и в радостях, и в невзгодах…

Цепь, блистая, легла на плечи Генриха, двадцать шесть Подвязок с белыми и красными розами и образ Георгия сверкали внизу. Нортхэмптон, безупречный до конца, поздравил чужестранца от имени Эдуарда и всех кавалеров ордена и вручил черную бархатную шапочку с мерцающими под плюмажем бриллиантами и книгу Устава в красном бархатном переплете.

…Non temporariae mado militae gloriam sed et perennis victoriae palmam denique recipere valeas. Amen .

Трубы тихо заиграли, все поклонились, и поднялась неслышная суета — чопорным, разодетым, страдающим от жажды придворным перед обильным застольем предстояло еще пройти через торжественную мессу.

Никто благоразумно не стал произносить речей. Улыбающийся Генрих подозвал к себе Нортхэмптона и генерала ордена Подвязки и учтиво обратился к ним. Мейсон и Пикеринг тоже подошли через минуту. Позади открыли двери. Среди лучников, слуг и гвардейцев с секирами пробежал настороженный шорох. Коннетабль, посмотрев на солнце, предположил, что они хорошо уложились по времени. Он поймал взгляд Стюарта д'Обиньи, тоже обращенный в небо, и почувствовал минутное беспокойство, вскоре сменившееся равнодушием. Пусть боги — папистские, греческие или реформистские — позаботятся об этом. Уорвик не дурак, он включил Леннокса и его супругу королевской крови в состав своего посольства именно на случай несчастья и, если понадобится, отречется от них так же поспешно, как старуха де Гиз от своего герольда.

И Франции, по его мнению, следует поступить точно так же. В Ирландии нет ничего интересного для Франции, так пусть Англия бросает свои деньги в эту бездонную пропасть. И пусть Англия считает Францию союзницей… что может сделать император против них обеих?

Король говорит слишком долго. Pasque-Dieu, этот парень д'Обиньи совсем позеленел. Значит, что-то затевается. Монморанси, стреляя маленькими глазками, поймал безмятежный взгляд герцога де Гиза и долго его удерживал, заподозрив неладное.

Вдруг с тихим, напоминающим звон колокольчиков звуком все окна в комнате треснули, дождем посыпались осколки. В сильном гуле, последовавшим за треском, явственно различались взрывы, грохотавшие с такой силой, словно артиллерийская батарея обстреливала город. К этому добавилось разрастающееся эхо, казалось, мощная звуковая волна просачивается сквозь разбитые окна и заполняет комнату.

Все украшенные перьями головы резко дернулись, словно головы марионеток. Среди испуганных и удивленных физиономий только красивое лицо д'Обиньи сохраняло невозмутимое выражение.

Коннетабль с первого взгляда отметил это и вздохнул. Придворные разразились криками, словно загоготала стая гусей. В самом сердце хаоса прозвучал голос короля.

Не без удовольствия Анн де Монморанси снова вздохнул. Утопление совершилось. Шотландская королева Мария, по-видимому, мертва. Его жена наряжала ее кукол. Прелестная девочка, последняя в роду, появившаяся на свет через несколько дней после смерти ее царственного отца. Коннетабль любил детей, у него было семь дочерей, хотя, конечно, все они уже выросли.

Напряженно размышляя, он вышел вперед и взял короля под руку.

— Произошел какой-то несчастный случай, сир, но он не должен причинить беспокойства нашим друзьям. С вашего позволения я пошлю разузнать, в чем дело, а мы тем временем отправимся в часовню, как и предполагалось.

— Пойдет Джон Стюарт, — распорядился король.

На секунду коннетабль заколебался. Он заметил, что герцог де Гиз так же, как и он сам, прищурился. Затем коннетабль сказал:

— Как пожелаете, монсеньор.

Взрывная волна, взметнувшая столб воды, спасла О'Лайам-Роу жизнь. Перевернув на живот даже огромного слона, она, словно дельфин, подбросила Филима в воздух. Но воздух оказался не менее опасным: отовсюду падали обломки дерева, горящая ткань, случайные заряды и огни, белые и цветные, а посередине то, что некогда было четырьмя лодчонками, словно огнедышащий горн бушевало, ревело, шипело, стучало раскаленным молотком по растревоженным черным волнам.

Вдали избежавшая крушения лодка приближалась к берегу, на носу сидела королева, целая и невредимая. А ближе стремительно проносился плот с лежащими ничком музыкантами; они плотно прижались к доскам, зажмурив глаза и прикрыв головы, точно шлемами, разбитой лютней и распотрошенной виолой.

К О'Лайам-Роу бок о бок подплывали Лаймонд и Арчи Абернаси, головы их светились в зареве пожара. Чьи-то руки крепко сжали его предплечья, чье-то обнаженное плечо вытолкнуло его на поверхность. И пока Абернаси, улыбаясь, проплывал мимо, окликая слона Хаги, являющего собой ревущий водопад гнева, Фрэнсис Кроуфорд поддерживал О'Лайам-Роу, которого рвало под водой, а затем потащил его к берегу, рассекая чмокающую воду, словно отточенный клинок. Огни фейерверка — розовые, голубые и золотистые — танцевали и искрились под завесой черного дыма, а Лаймонд чуть слышно напевал что-то в красное, полное воды ухо О'Лайам-Роу.

Ему не пришлось плыть долго. О'Лайам-Роу, выйдя из оцепенения, обнаружил себя на маленькой гребной барке, одной из тех, что Лаймонд освободил, перерезав веревку: она, тихо покачиваясь, плыла по волнам, нагруженная всего лишь двумя парами весел. Через минуту он оказался в середине лодки, взялся мягкими руками за весла и попытался попасть в такт умелому гребцу Лаймонду. Лодка скользила по утихающим волнам, прямо к зверинцу. Он заметил, что Абернаси со слоном преодолели уже половину пути.

Лаймонд пел:

Мирт тебе посвящу

В роще за Луарой,

В честь твою напишу

Стишок на коре его старой…

О'Лайам-Роу впервые за все это время, показавшееся ему вечностью, попытался заговорить. Из его рта вырвалось подобие кряканья и изрядное количество слюны. Он икнул, и к его позеленевшему лицу постепенно стал возвращаться естественный цвет.

— Ах ты, незваный помощник, — прозвенел за его плечом веселый голос Лаймонда. — Скучаешь ли по Слив-Блуму и шкурам для сиденья?

Повернувшись, О'Лайам-Роу ответил:

— Прошлой ночью очень скучал.

Голос за его спиной, говоривший ритмично, в такт ударам весел, произвольно изменил тембр:

— Мне приснился сон, что… Кормак О'Коннор остался один.

— Это так, — подтвердил О'Лайам-Роу, устремив взгляд на огненное празднество. — И женщина, Уна О'Дуайер, Тоже одна.

Минуту лодка скользила в тишине.

— Мы оба доктринеры, Филим, охраняющие луну от волков. Но это лучше, я думаю, чем жить на луне или выть с волчьей стаей.

Они выбрались из пелены дыма. Солнце согрело их, уютно, слово старая няня, погрузив в тепло, тишину и ленивую истому. Небо над головой было бездонным, голубым-голубым.

— Куда теперь? — внезапно спросил О'Лайам-Роу, заражаясь силой и весельем, исходившими от человека, сидевшего рядом: сами прихоти его источали, казалось, чистый свет. — В зверинец?

— Конечно, в зверинец, — ответил Лаймонд. — Где твои уши? В зверинец, куда Артус Шоле попытался удрать от толстого руанского скульптора как раз в тот момент, когда ты вознамерился проглотить новый пруд короля Франции.

 

Глава 6

ШАТОБРИАН: АТЛАС И АЛЫЕ ОДЕЖДЫ

Беря в залог цепную собаку, следует поместить палку перед отверстием конуры и запретить кормить пса: если же его все-таки накормят, то это будет нарушением закона.

Беря в залог имущество поэта, следует отобрать у него хлыст и предостеречь, что он не должен пользоваться им до тех пор, пока не рассчитается с тобой по справедливости.

Атлас и алые одежды — для сына короля Эрина, и серебро на его ножны, и медные кольца на его клюшки для травяного хоккея. Сын вождя должен иметь цветные одежды и носить два цвета ежедневно, одно одеяние лучше другого.

Скандалы, безобразия, беззаконные смуты служили утешением Мишелю Эриссону в его зрелые годы, отягощенные подагрой.

Когда три горящие стрелы, описав дугу, долетели до середины озера и тот, словно блюдо Палласси, заполнился плавучими существами, а рабочие, стражники и прочий праздный люд стояли разинув рты и глазели на стремительно продвигающуюся вперед голову Лаймонда или же карабкались, наполнив шлемы водой, на горящую трибуну, Мишель Эриссон потрусил вприпрыжку, а затем понесся, совершенно позабыв о своей подагре, за стремглав удирающим коренастым Артусом Шоле.

Рыжебородый его не видел. Рыжебородый ловко, словно ящерица, соскользнул с дальнего края трибуны и бросился бежать, уворачиваясь и петляя, к дальнему берегу озера, туда, где громоздилось снаряжение, предназначенное, для вечернего маскарада, представляющее собой отличное укрытие. Мимо колесниц и гипсовых богов путь лежал к зверинцу, а за зверинцем начинались лес и свобода.

Артус Шоле бежал, опустив голову, мимо колес, мимо позолоченных фонарей для сатиров, петляя в лесу серых божеств. Юпитер закачался, и Эриссон, -взгромоздившись на повозку, прокричал с высоты своего наблюдательного пункта:

— Эй, болван безмозглый, липкая размазня, вознесись-ка лучше на небеса! Пора тебе вернуться назад, в Нимфей 32), так как, клянусь Богом, ни на одном земном пьедестале тебе не устоять!

И так как оскорбленный громовержец с грохотом упал, обнаружив притаившуюся за ним черную голову с рыжей бородой и вытаращенными глазами, скульптор издал рев, от которого подскочили все смотрители, и спрыгнул с повозки.

— Ко мне! Ко мне!

Клетка с голубями сломалась, и испуганная горлица, расправив крылышки, прильнула к его груди. Скульптор схватил ее.

— Это знак! Ной, мы спасены! Ко мне! Ко мне!

Вдали зарычал лев.

— А, киска! — воскликнул Мишель Эриссон и понесся быстрее лани, слыша впереди себя тяжелую поступь обезумевшего Шоле и первые недоуменные возгласы Тоша, Пеллакена и всего хитроумного штата Абернаси. — Кричите, кричите, как птица Геры 33), распустившая хвост! Я гоню к вам одного негодяя, которого следует насадить на вертел. — И, захохотав над своей собственной сомнительного толка остротой, он бросился вслед за Артусом Шоле, который огибал первую клетку.

Широкая спина скульптора была первое, что увидел О'Лайам-Роу, когда уже почти обсохший под солнцем и согревшийся греблей вместе с Фрэнсисом Кроуфордом добрался до берега. Эта же спина была первое, что увидел Абернаси, когда, удобно устроившись на могучей спине Хаги, подобно лотосу на листе, велел слону набрать полный рот воды и благословить из хобота почтенные седины Мишеля.

К этому времени поднялся невероятный переполох. Взрыв потряс зверинец, и без того обезумевший от людской беготни. Клетки рухнули, звери оказались на свободе: больная верблюдица смотрителя, леди весьма сварливого нрава, стряхнула со своей головы султан и трижды впилась желтыми зубами в мягкую часть какого-то несчастливца, забывшего об осторожности; карликовый ослик кричал до хрипоты; львята, дорогие сердцу Абернаси, выгнув дугой толстые рыжеватые спины, явились на развалины кухни полакомиться пролитым молоком.

Среди всего этого метался Шоле — кто бы узнал в нем дородного хвастуна, мастера-канонира, мужчину, что храпел прошлой ночью в горячей постели Берты. Заплутав в лабиринте палаток, клеток и павильонов, он то влипал в месиво еды, навоза и соломы, то наталкивался в проходах на служителей с вилами или негров с хлыстами; на его пути появлялись медведи, опоенные отваром из риса и тростника и готовые к выходу на арену; леопарды прыгали на цепи в ярде от его лица, обезьяны метко бросались камнями из клеток; ревели быки, трубили и топотали слоны, а за спиной его на тихом озере клубился черный дым, разгоралось невыносимо яркое пламя, взрывались петарды, взлетали огненные стрелы. В довершение всего Артусу Шоле пришлось выдержать неожиданное испытание — он встретился лицом к лицу со львом.

То был очень большой Лев, стриженый, с бархатной рыжевато-коричневой шкурой и кисточкой на хвосте. Умопомрачительная грива, позолоченная, достойная кардинала или канцлера, обрамляла тупую, в форме тюльпана, морду, на которой выделялся тонкий, словно шрам, рот и бледно-золотистые глазные яблоки. Рот открылся, обнажив розовое небо: лев зарычал.

У Шоле под боком была клетка. Он подпрыгнул и принялся на нее карабкаться; влажные руки скользили по металлу. С трудом продвигаясь вверх, он заметил, что узкие зловонные проходы между клетками пусты. Вглядевшись в даль, Шоле обнаружил причину — зверинец был окружен. Кто-то сыскал добровольцев, которые не прочь были позабавиться, и кольцо стражников, смотрителей, погонщиков слонов, мальчиков-водоносов быстро сжималось; солнце сверкало на оружии. Ближе всех виднелась седая голова человека, гнавшегося за ним; неподалеку — голова смотрителя в тюрбане, а следом — две других, одна светлая, другая чуть с рыжиной.

— Ха! Плаваешь ты словно синебрюхая гадюка, но куда же ты подевал Робина Стюарта? — бросил через плечо неотрывно следящий за событиями Мишель Эриссон, обращаясь к Лаймонду, когда тот, запыхавшись, вырвался вперед. Кожа у корней седых волос скульптора порозовела от натуги.

Лаймонд, с высохшими волосами, дыбом торчащими на голове, с чьей-то шпагой наготове, попросту отмахнулся.

— Предоставим ему идти своей дорогой еще пять минут… Боже, Мишель, в последние полчаса у меня было слегка ограниченное свободное время. Да и какая теперь разница? Шоле, можно сказать, схвачен с поличным. Д'Обиньи не сможет на сей раз возложить вину на Стюарта, не сможет опровергнуть показаний Бека и Шоле — да и Пайдара Доули мы заставим повторить то, что сказал ему Стюарт. Вина лорда д'Обиньи очевидна.

Мишель Эриссон с копьем в окостеневшей руке внезапно остановился.

— Но Стюарт не знает об этом. Он позвал тебя, а ты не пришел. По правилам Стюарта это означает нож тебе в спину. Если ты не хочешь, чтобы три королевы оплакивали своего любимца, мой тебе совет — пойди разыщи его. И как можно скорее.

Эту точку зрения разделял и О'Лайам-Роу.

— Это правда, Фрэнсис, он парень странный, неистовый, а теперь взбешен, и не без основания. Ты будешь выглядеть полным дураком, если сейчас с тобой или с твоей бесценной королевой произойдет несчастный случай.

— Хорошо, дайте мне чем-нибудь прикрыться, — сдался наконец Лаймонд. — Раз уж вы такие чертовски речистые… Я, конечно, собирался пойти, как только мы поймаем Шоле, но только не голым…

Он натягивал на себя обрызганную слоном тафту Мишеля, когда раздался львиный рев. Беззубый рот Абернаси на дочерна загорелом лице расплылся в довольной улыбке.

— Да, это Бетси! — воскликнул он. — Бетси, голубка моя! Бетси, моя кочерыжка! Ты поймала его, Бетси, милочка?

Артус Шоле, которому оставалось еще около четверти пути до верха клетки, где жили шимпанзе, оказался вдруг крепко пришпиленным двумя волосатыми лапами. И тут он увидел маленькую фигурку в тюрбане, пританцовывающую в проходе, увидел, как лев повернул огромную голову, а смотритель подошел и ласково почесал его за ухом. Лев замурлыкал.

— Цветик мой, прелесть моя, — сказал индиец. — Как насчет поцелуя старой мамуле?

Последовал звук чудовищного лобзания.

— Бой мой, — сказал Лаймонд, останавливаясь вместе с Эриссоном и О'Лайам-Роу. — Матушка стоит дочурки.

— Eh, tiens , а вон Шоле, как говяжий бок, висит на клетке. Эй! — Довольный Эриссон помахал руками, чтобы привлечь внимание жертвы, а Абернаси, встретившись взглядом с Лаймондом, дунул в свисток. Сбежались загонщики. Обезьяна, напуганная громким звуком, разжала руки. Шоле, у которого голова кружилась от изнеможения и безысходности, поколебался с минуту, затем вдруг одним махом взобрался на крышу клетки.

У ее подножия Мишель Эриссон, скрестив на груди руки и откинув голову, рассматривал все увеличивающуюся толпу. В конце концов взгляд его остановился на спокойном лице Лаймонда. Лоб под роскошной шевелюрой на мгновение наморщился.

— Мои поздравления от… семьи Эриссонов, — сказал он.

Вокруг него друзья хранили молчание. Над ним, скорчившись в клубах дыма, плывущих с озера, Артус Шоле безмолвно взирал в лицо своей судьбе. Ему некуда было бежать, он больше ничего не мог сделать — только потянуть время, но тем не менее все-таки встрепенулся и безрассудно бросился прочь. А следом над площадкой беззвучно пролетела стрела с серым оперением — и это означало, что Шоле вот-вот навсегда утратит способность бегать.

Стрела, выпущенная поверх голов всей честной компании, вонзилась прямо в горло Шоле. Он повернулся, согнулся, как ивовый прут, и рухнул с клетки, а пока он падал, обезьяны хватали его за пуговицы. Затем, словно где-то прорвало запруду, проходы между клетками стали заполняться лучниками в белых с серебром одеяниях; сверкнула сталь. Они просочились между служителями, между головами влажными и головами в тюрбанах, оттеснили их, проложили путь к маленькой группе, стоявшей у тела Шоле, и окружили ее. Затем привычные к такому делу руки словно рычаги опустились на влажные плечи Лаймонда, вырвали у него шпагу, вцепились в него мертвой хваткой и развернули навстречу вновь прибывающему потоку. Солнце сверкало на белых плюмажах, обнаженных клинках и серебряных с золотом полумесяцах лучников королевской гвардии, которые постепенно заполняли проходы и оттесняли смотрителей королевских зверинцев, оставляя ровно столько места, чтобы смог пройти капитан королевской гвардии, широкоплечий, красивый, в изящном, безупречно чистом костюме.

— Именем короля, — провозгласил Джон Стюарт д'Обиньи приятным голосом, с видом храмового божества, опустившегося до общения с оборванным бунтарем. — Короля, чьим презренным узником ты являешься… Возвращайся в свою тюрьму и дожидайся праведного суда.

Лаймонд звонким веселым голосом сказал смотрителю:

— А вот и пара для твоей верблюдицы, приятель.

Мишель Эриссон потерял голову, так как не только голова его была задействована. Пока Лаймонд говорил, Абернаси с легкостью, выдававшей большой опыт, разгадал его мысли и, сделав шаг вперед, дал дорогу льву. Лев зарычал. Руки, сжимавшие Лаймонда, ослабили хватку, и он, вероятно, воспользовался бы представившейся возможностью, если бы его не опередил Эриссон. Скульптор выхватил шпагу из ножен соседа и направил ее прямо в лицо лорду д'Обиньи.

— Ах ты, неотесанный болван! Для того ли я заманил этого парня Шоле в ловушку, используя свой ум, свою сноровку, свои искалеченные подагрой ноги, чтобы ты прикончил его, словно свинью на мясо? Я тебя разрублю! Я отобью этот чудный носик, словно ручку от чашки, пусть меня после этого хоть в кипятке сварят. — И ослепленный яростью, он набросился на его милость, размахивая шпагой.

Стражи, отпустив пленника, ринулись вперед, но Лаймонд опередил их и быстро выхватил шпагу из рук разъяренного скульптора.

— Ради Бога, Мишель, по закону он прав. И ждет только случая, чтобы убить.

В одном он опоздал — Эриссон, кипя от злости, отступил, не пролив крови, но д'Обиньи, готовый сражаться за свою жизнь, не собирался отпустить обидчика так легко. Едва Лаймонд вырвал у Эриссона клинок, Джон Стюарт выступил вперед в своем великолепном одеянии и, горя жаждой мести, нанес сильный удар, нацеленный прямо в ноги скульптору.

Шпага была все еще в руке Лаймонда. Он парировал удар, защищая Эриссона, и клинки, точно колокола, зазвенели друг о друга. Затем Лаймонд отскочил назад, крепко сжимая шпагу. В синих глазах читалась угроза.

Лорд д'Обиньи заколебался, замешкался. И прежде чем кто-либо попытался обезоружить Лаймонда, тот поднял шпагу и отбросил в сторону — клинок с бряканьем покатился по земле. Эриссон стоял, тяжело дыша, О'Лайам-Роу удерживал его за руку, но никто так и не тронул скульптора.

Лаймонду снова связали руки, и сеньор д'Обиньи огляделся. Толпа увеличивалась. То, что произошло внутри тесного круга лучников, не было ведомо публике: только убийство Шоле видели все, но оно было оправдано для тех, кто, в отличие от лорда д'Обиньи, не понимал, что у преступника не было ни малейшей возможности бежать. Точно так же казалось разумным схватить беглого злодея, как бы он ни проявил себя, — ему положено вернуться в темницу и уповать на милосердие короля.

Но все же парень разыграл смелое представление — толпа всегда в восторге от подобных зрелищ.

— Эй, ты, — обратился лорд д'Обиньи к Абернаси, — есть ли здесь какой-нибудь шатер, который мы могли бы использовать?

Сморщенное, как орех, лицо словно раскололось. Смотритель ответил на урду, затем повел его милость, лучников и пленника к большому шатру, где размещались слоны.

— Хорошо. Мы останемся здесь, — сказал лорд д'Обиньи, окидывая взглядом ряды могучих спин, — пока не очистят зверинец и берег озера. Затем, Кроуфорд, тебя доставят обратно в камеру.

Лаймонд посмотрел на него и бесстрастно сказал:

— Но мы нашли Бека. Так что теперь все это не имеет значения.

Эриссон ушел, грубо подталкиваемый стражниками. О'Лайам-Роу тоже вынудили уйти, но прежде он сказал:

— Leig leis . He отвечай на вызов. Ему необходим повод для убийства. Я пока найду Стюарта.

Только Абернаси было позволено остаться. Он надел новый богатый кафтан и, скрестив ноги по-турецки, пристроился в углу, склонившись над деревянной дощечкой. Нарочно оставив Лаймонда стоять, лорд д'Обиньи сел на принесенный табурет и сплел пальцы. Его личный телохранитель терпеливо ждал; солнце сквозь холстину припекало им плечи.

Затем с одержимостью человека, открывающего одну шкатулку за другой и точно знающего, что последняя окажется пустой, он принялся оскорблять стоящего перед ним человека, потому, что тот переиграл его, обвел вокруг пальца, а еще потому, что он был из плоти и крови, а не из слоновой кости и золота. А также потому, что, как и предполагал О'Лайам-Роу, он намеревался убить Лаймонда, едва только тот предоставит мало-мальски убедительный повод.

Тут развязка зависела от самого Лаймонда. А дело Робина Стюарта Филим О'Лайам-Роу взвалил на свои плечи. Казалось невозможным выследить в бурлящем городе одного разъяренного человека, готового совершить злодеяние, и О'Лайам-Роу пришел к выводу, что единственная надежда преуспеть в поисках — прежде всего направиться к лесной хижине, куда был приведен Пайдар Доули, и попытаться оттуда проследить путь Стюарта.

Инструкции, которые некогда получил Доули, были довольно подробными; клочки изорванной бумаги, где все было записано, ирландец забрал у почти лишившегося чувств фирболга. Абернаси с Тошем не проявили к Доули снисхождения. Да и сам он, и прежде чем из Доули вытянули всю правду, и после того, колотил беднягу, причем с таким остервенением, что сломалась палка. При одном воспоминании у принца сводило желудок.

Он устал, устал как никогда в жизни. Он думал, что даже тренированное тело Лаймонда после плавания туда и обратно, после опасной, напряженной работы на лодках, после усердной гребли тоже изнемогало от усталости.

Найти и оседлать лошадь, отделаться от Эриссона и Тогда, искренне предлагавших свои услуги, протрястись галопом по неровной дороге через парк в деревню, а затем за деревню — все это ознаменовало собой победу нерассуждающего чувства над спокойным, ироничным духом, праздно жившим в Слив-Блуме и отпускавшим время от времени остроумные замечания по поводу подобных драм.

В час пополудни, когда в Шатобриане французский двор и английское посольство, разодетые, улыбающиеся, втайне осведомленные о происшедших событиях, но не подававшие виду, заканчивали банкет, О'Лайам-Роу проскакал по редколесью и увидел перед собой хижину.

Спешившись, он привязал лошадь к дереву и помедлил. Он не захватил оружия, а Стюарт не был в числе его друзей. Если лучник еще не в Шатобриане и не точит на Лаймонда нож, то он, возможно, еще здесь, кипящий вполне понятным возмущением и ждущий случая его проявить.

О'Лайам-Роу осторожно пошел по высокой траве; прошлогодние дубовые листья шуршали под его ногами, скрипела галька, трещали сучья. Окна хибарки, чистые, блестящие, как гагат, оставались темными, из трубы поднялась, сверкая, горстка серого пепла. О'Лайам-Роу подошел к окну и заглянул внутрь. Он собирался приложить ладонь козырьком, как это делают мальчишки, подглядывая, но передумал и повернул к двери.

Она была слегка приоткрыта. О'Лайам-Роу позвал:

— Стюарт! — и одновременно постучал по филенке.

Он ушел. Или уснул. Или стоял за дверью со шпагой.

— Ну хорошо, — сказал О'Лайам-Роу, в этот решающий момент безмолвно призывая благословение Божие на себя, на Стюарта и на всю заваруху. — Боже, сохрани нас всех! — И, толкнув дверь, вошел в хижину.

Лучник долго ждал в своей прибранной, сверкающей, словно зеркало, хижине, с накрытым по-праздничному столом, в преддверии новой жизни и новых решений, с болью выстраданных и с болью предложенных, в последний раз, с последней мукой, вверяясь последнему другу.

Он долго ждал. Проходили часы, а птицы не устраивали переполоха. Огонь в очаге разводился снова и снова, и хворост сгорал дотла. Свежий хлеб зачерствел, вино забродило в нагретом кувшине.

Когда раздался взрыв и птицы замолкли, а затем черной тучей взметнулись с деревьев, тревожно крича, ему стало ясно, что и теперь он потерпел поражение — полное, окончательное. Тогда Робин Стюарт и вправду достал свой кинжал, зажал его в кулаке и высоко поднял — но не для того, чтобы перерезать Лаймонду горло. Он наставил кинжал — осознанно, упрямо, твердо — против человека, которого даже такой, как Лаймонд, не мог назвать своим другом. Он покончил с собой.

— Ma mie , — проговорила вдовствующая королева. Ей не пристало бежать, даже если жизнь ее ребенка была поставлена на карту. Она не торопясь подошла к озеру вместе со своими дамами в тот момент, когда раздались первые залпы фейерверка. После этого шума, а затем взрыва все свободные обитатели замка и многие горожане, включая и шотландских лордов, столпились вместе с ней на берегу.

Когда длинная лодка с девочкой-королевой направилась к берегу, рядом оказалась леди Леннокс, а за ее спиной сэр Джордж Дуглас, ее дядя. Леди Леннокс, Тюдор по матери и единокровная сестра покойного мужа Марии де Гиз, короля, католичка и опасная женщина. Вдовствующая королева, не оборачиваясь, взяла себе это на заметку.

Но Маргарет смотрела на горящие лодки, а не на рыжую головку, стремящуюся навстречу спасению, на лодки и на человека, нырнувшего, словно баклан, за секунду до страшного взрыва.

Затем прозвучало:

— Ma mie! — И вдовствующая королева склонилась, чтобы запечатлеть мирный, материнский поцелуй на горячей, покрытой брызгами детской щечке.

Мария сделала реверанс и бросилась к Дженет Синклер, с хмурым видом стоявшей позади.

— Ты видела? Видела?! Лодки столкнулись — трах-тарарах! — и все огненные стрелы вылетели. — И подлинные чувства вдруг прорвались наружу, напряжение ослабло, усталость и страх нашли выход на широкой груди Дженет.

— Мадам… — Слова тут были бессильны.

Маргарет Эрскин подошла к вдовствующей королеве, сделала реверанс и увидела в красивом, с крупными чертами лице столь же огромное напряжение, какое испытывала сама — но по другим причинам. Няня крепко обняла Марию, и девочку увели. Маргарет держала за руки своих маленьких сестер, они толком и не поняли, что произошло; рядом стоял Джеймс, и глаза его блестели.

— Вы все сделали превосходно. Кажется, убийцу поймали.

— Если даже нет, то скоро поймают, — вежливо вставил сэр Джордж. — Лорд д'Обиньи с полуротой лучников прошел здесь минуту назад.

Последовало короткое молчание. Затем вдовствующая королева сказала:

— В самом деле… В таком случае события стоят того, чтобы за ними понаблюдать. Мы подождем. Маргарет, можешь увести детей.

Чего она боялась? Забрав Марию и Агнес, сделав реверанс и подходя к Джеймсу, жена Тома Эрскина услышала, как кто-то обращается к ней.

— Вы — Маргарет Флеминг, или же Грэхем, или же Эрскин? Это так?

Женщина, которую она не любила больше всех прочих, улыбаясь, преградила ей дорогу.

— Да, я Маргарет Флеминг, — ответила она.

Черные глаза, которые изучали ее прошлым вечером в лесу, снова уставилась на Маргарет Эрскин с откровенным бесстыдством.

— Дочь Дженни. Кто бы мог подумать… Интересно… — задумчиво протянула другая Маргарет, — но вы здравомыслящая женщина, я вижу.

Ясные, ничем не примечательные глаза обратились к ней.

— Не все же думают только о себе самих, — сказала Маргарет Эрскин и, сделав реверанс, отвернулась.

«Здравомыслящая женщина. Да. И это удача, большая удача для человека, за которым ты наблюдала, что я здравомыслящая, — сказала про себя Маргарет Эрскин, и сердитые слезы навернулись ей на глаза, пока она шла к Новому замку рядом с сестрами и братом. — Иначе ни его, ни девочки Марии не было бы в живых сегодня».

Тем, кто остался у озера, не пришлось долго ждать. Новости распространились, словно чумное поветрие, быстрее, чем хотелось бы лорду д'Обиньи.

— Убийца…

— Поймали?

— Он мертв.

Музыканты были уже на берегу. Дрейфующие лодки, на которых все петарды сгорели, а палубы покрылись хлопьями пепла и почернели от искр, вылавливали и привязывали. В середине озера наполовину затонули обгоревшие галеры, черные на атласно-голубом фоне, и дым все еще вяло поднимался к солнцу. А дальше, в зверинце, где скопилось множество людей, сверкали пики, раздавались яростные вопли толпы, пронизанные короткими резкими командами.

Затем снова пришли новости. Сэр Джордж вместе с племянницей собрал их и принес королеве-матери, сидевшей на трибуне под золотистым балдахином со своими придворными дамами. Вокруг сновали рабочие, что-то подрезая, подвешивая, подкрашивая, убирая следы пожара. Не им было решать — придут ли члены королевской семьи после всего случившегося смотреть на пустые лодки.

Облокотившись на красивые подушечки, она глядела, как подходит Дуглас.

— Да, сэр?

— Мой племянник, к счастью, задержал убийцу, но, к сожалению, счел нужным его умертвить. — Дуглас помедлил. — Он также счел нужным поместить под арест господина Кроуфорда. Друзья последнего дошли до такой глупости, что опасаются за жизнь господина Кроуфорда.

— Кто опасается за жизнь господина Кроуфорда, — вмешалась Маргарет, — тот воистину глуп.

— Я также слышал, — нерешительно продолжил сэр Джордж, — что появились какие-то доказательства, позволяющие связать имя моего племянника д'Обиньи с покушениями на ее королевское величество, вашу дочь. Если это так, тогда господин Кроуфорд ни в чем не повинен и может действительно попасть в беду.

— Если это так, пусть решает король, — сказала леди Леннокс; вызов был обращен к ней — она и приняла его.

Вдовствующая королева, все понимая, ждала своего часа.

— Король занят. А действовать необходимо немедля.

— Но кто… — начала Мария де Гиз, в отчаянии ломая руки, — кто может отдать приказ его милости лорду д'Обиньи? У меня нет такой власти.

— Его брат, — ответил сэр Джордж и во время последовавшей за тем длительной паузы по-родственному нежно сжал руку леди Леннокс. — Моя дорогая, я знаю, как упорно вы пытались опровергнуть убеждение лорда Уорвика в том, что вы до конца верны протектору Сомерсету. Он знает о вашей любви к Марии Тюдор, о вашей приверженности к церкви. А на основании того, что лучник Стюарт наболтал в Лондоне, лорд может подумать — необоснованно, я знаю! — но тем не менее может подумать: а не замешан ли здесь Мэтью? Представьте себе, какое возникнет щекотливое положение, если именно сейчас, в то время, когда дружба между Францией и Англией скреплена рыцарской клятвой, в тот самый день, когда английское посольство собирается просить руки Марии — или Елизаветы? — станет известно, что брат Леннокса покушался на убийство и лорд Леннокс не отмежевался от этого акта.

Воцарилось молчание. Королева-мать только смотрела, не добавляя ни слова. Но вкрадчивый голос сэра Джорджа вскоре зазвучал опять:

— Ты должна отречься от д'Обиньи, Маргарет, принародно, поскорее, прямо сейчас. Иначе твои надежды… твои законные надежды… пойдут прахом.

Он знал эти глаза. Он часто смотрел в них и прежде — величественные, грозные глаза Генриха Английского. Она хотела заставить его опустить взгляд и преуспела в этом; затем посмотрела на вдовствующую королеву.

— Господин Кроуфорд оказал великую услугу всем нам, — заявила она. — Милорд Нортхэмптон, безусловно, захочет поздравить его. Я выражу желание, чтобы мой муж вывел лорда д'Обиньи из его… заблуждения.

— Как мило с вашей стороны. — Глаза вдовствующей королевы холодной лотарингской голубизны смотрели по-хозяйски, расценивая всякого Дугласа как свою собственность. — И вам нет ни малейшей необходимости покидать нас. По счастливому стечению обстоятельств я послала за лордом Ленноксом некоторое время назад… А, вот и он.

Он и вправду смертельно устал, но даже стоя можно немного отдохнуть, если знаешь, как это сделать. Сумел Лаймонд ослабить и напряжение другого рода — притупить реакцию на омерзительные оскорбления. Разум, способный откликнуться на красоту, подобен сокровищнице со множеством ларцов: слова, звуки, осязаемые контуры, самые утонченные чувственные ощущения оставляют образы, которые хранятся про запас и вызываются по мере нужды.

Попадают в эту копилку и грубые образы — зрелища, запахи и обиды, истинные и воображаемые, которые чувствительный разум воспринимает и глубоко прячет. И вот безобразия, о которых другие давно забыли, только и ждали, чтобы лорд д'Обиньи, отчасти оправдывая себя логикой событий, повернул ручку и открыл запретную дверь. На беззащитного Лаймонда, который стоял перед лучниками, смотрителями, скорчившимся в углу Абернаси, полился сокрушительный поток оскорблений, насмешек и непристойностей, питаемый нелицеприятными и безжалостными намеками, изобилующий отголосками грязных сплетен, самых отвратительных из тех, что когда-либо ходили о деяниях и привычках Лаймонда.

Там были и факты — факты отчасти правдивые, насколько позволяла легенда, созданная о нем другими людьми, факты, которые он никогда не брал на себя труд отрицать. Немало там было и вымысла, но и в нем, пусть в искаженном виде, можно было распознать оригинальный источник, первоначальный изъян, собственно и давший пищу злословию. Лаймонд стоял неподвижно и выслушивал в присутствии других мужчин в адрес своей матери цветистые выражения Сибиллы, которые он некогда изучал на галерах, но с тех пор слышал нечасто.

И все же ему удавалось владеть собой. Малейшее движение было равносильно самоубийству. Оставалось надеяться, что словами удастся отвести поток грязи. Он дождался, пока дородный вельможа, весь желтый от злобы, с красиво очерченными губами, забрызганными слюной, не остановился перевести дух, и сказал:

— Что же вы замолчали? Есть еще мой отец, мой брат, покойная сестра и целая стая теток — отчего не перебрать их? Начать хотя бы с тетушки Мэй. В ней пятнадцать стоунов веса, а каждую весну она садится на яйца, сгоняя наседку, и все перебивает, конечно, — лишь однажды мать первой обнаружила гнездо и сварила все яйца вкрутую.

Никто и глазом не моргнул, но в неподвижном лице Абернаси что-то дрогнуло. Лорд д'Обиньи едко заметил:

— Значит, там все с ума посходили, в вашем борделе, да? А много ли безумных ублюдков ты сам произвел на свет?

— Спросите вашу невестку, — ответил Лаймонд. — Если они когда-нибудь станут править Англией, вы сможете гордиться…

Но, не успев договорить, Лаймонд почувствовал, что характер молчания изменился, и повернул голову. В дверном проеме стоял Мэтью Стюарт, граф Леннокс, ненаглядный старший брат лорда д'Обиньи, с лицом, белым от ненависти. По холстине шатра замелькали тени: люди графа. Лорд д'Обиньи медленно поднялся, разжимая побелевшие руки.

Мальчиками они воспитывались вместе, во Франции, надолго оказавшись в изгнании. Из-за Мэтью Джон три года провел в Бастилии. С тех пор прошло уже девять лет. Джон предпочел остаться, наследуя двоюродному деду, а Мэтью уехал, предал Францию, предал Шотландию, заключил брак в Англии в бешеной погоне за короной — короной, которая казалась вполне достижимой, если бы не хрупкая жизнь ребенка; корона, которую младший брат, безусловно, мог с ним разделить.

— Я пришел, — произнес граф Леннокс, не обращая внимания на Лаймонда и пристально вглядываясь в побагровевшее лицо брата, — чтобы сопровождать этого человека туда, где он получит хвалу и благодарность от всех добрых граждан Англии, Шотландии и Франции. Очевидно, что никто не предполагает держать его в темнице, и я взял на себя обязанность освободить его.

— Тебя прислал король? — Хорошо поставленный голос д'Обиньи внезапно сделался хриплым.

— Меня никто не присылал. Банкет продолжается. Сержант, развяжите его.

Невероятно проворный, несмотря на дородность, грозный, несмотря на придворное одеяние, Джон Стюарт бросился к узнику и, положив руку на эфес шпаги, стал между ним и сержантом.

— Ты с ума сошел? Никто не присылал тебя? Тогда, клянусь Богом, тебе придется применить силу. Ты не имеешь права забирать этого человека.

— Я забираю его по праву, — холодно бросил Леннокс. — Возникли серьезные сомнения относительно твоих действий, и я, как верноподданный, считаю, что ты не достоин более занимать свой пост. Ради Бога, что вы делаете: связываете его или развязываете?

Сержант, который обошел лорда д'Обиньи и спокойно занимался своим делом, сделал шаг назад. В руке его была веревка.

— Он свободен, сэр.

Да, он был свободен. Полуголый, грязный, еле стоящий на ногах от усталости, Лаймонд поднял брови и перевел взгляд с одного брата на другого, растирая затекшие руки, и, затем, взглянув в темный угол, где сидел смотритель, он позволил себе подмигнуть. Лорд д'Обиньи, словно окаменев, оставался стоять на месте: смысл происходящего не укладывался у него в голове. Он был подавлен численным превосходством противника — да и в любом случае, какой смысл сопротивляться?

Перед ним стоял Мэтью, отрекшийся от него, лишивший будущего. Все надежды лопнули, словно мыльный пузырь. Не оставалось ничего, кроме мести. Он хрипло пробормотал:

— Оставь его. Черт побери, оставь его. Король привлечет тебя к суду за это.

В ответ — молчание.

— Он сумеет расправиться с иностранцами, которые вмешиваются в его правосудие. Ты сам угодишь в Бастилию, ты будешь следующим. Что тогда сделает с тобой Уорвик?

Снова молчание.

— Говорил ли я вам, — спохватился Лаймонд, помедлив на пути к выходу, — что та моя тетка однажды высидела-таки птенца?

Он замолчал, погрузившись в размышления, и медленно пошел к двери. Его милость лорда д'Обиньи, который пристально смотрел вслед удаляющемуся брату, Лаймонд одарил своей великолепной улыбкой.

— Кукушонка, — бросил он обыденным тоном и вышел вслед за Ленноксом.

В одежде с чужого плеча он доскакал с графом до города, так что их могли видеть вместе, а значит, избавление, как с иронией отметил Лаймонд, не пропадет втуне. На мгновение по выходе из шатра лорд Леннокс не сдержал ярости… но совладал с собой под насмешливым взглядом синих глаз, вспомнив о том, что делает. С тех пор он не проронил ни слова. За парком Лаймонд распрощался. Леннокс, сжав губы, поскакал назад к своей царственной жене. Судьба на этот раз сурово обошлась с Ленноксами.

Лаймонд же поспешил на запоздалую встречу с Робином Стюартом.

Филим О'Лайам-Роу видел, как он подъезжает; еще и раньше деревья расступались перед лошадью и смыкались за нею. Лаймонд ехал один.

Он явно не спешил, как отметил О'Лайам-Роу, — переоделся, умылся, возможно, заехал к Мишелю Эриссону и узнал, что О'Лайам-Роу еще не возвращался; расспросил, как добраться, и поехал по указанной дороге, прекрасно одетый, на великолепной лошади, уладив, несомненно, все свои дела. Как ему удалось вырваться из цепких рук разъяренного д'Обиньи, О'Лайам-Роу не представлял, да в данный момент и не очень-то этим интересовался.

Лаймонд увидел его, улыбнулся и, спешившись, зашагал по примятой траве.

— Привет. Тебе не нужно было ждать. Этот парень наверняка с унылым видом крадется по Шатобриану, бормоча угрозы. Признаться, — сказал Лаймонд, растягиваясь во весь рост на мягкой траве и перекатываясь лицом вниз, в зеленое сияние, — по горло сыт Стюартами.

Последовала пауза, затем О'Лайам-Роу мрачно сказал:

— Сдается мне, один или двое Стюартов имеют повод чувствовать то же по отношению к тебе.

Лаймонд закрыл глаза и какое-то время не открывал их, затем тяжелый, пристальный, полный синевы взгляд вонзился в О'Лайам-Роу.

— В чем дело?

О'Лайам-Роу стоял на маленькой прогалине неподвижно и твердо, сердце его билось, как молот о наковальню, и, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он кивнул в сторону пустых, блестящих окон хижины и сказал:

— Робин Стюарт там.

Лаймонд столь стремительно вскочил, что О'Лайам-Роу не заметил, как это произошло. Он только увидел, что Лаймонд бежит по траве так же быстро, как уже бежал сегодня от тюрьмы к озеру. У закрытой двери он резко остановился и молча оперся о косяк. Он поднял было руку, чтобы постучать, но вместо этого нажал на ручку медленно и осторожно, словно то было живое существо, которое можно нечаянно раздавить. Так Фрэнсис Кроуфорд открыл дверь в хижину Стюарта и вошел внутрь.

На столе побывали мыши. Сыр и зачерствевший хлеб были объедены, выскобленный стол загажен мышиным пометом и усыпан крошками. Огонь в очаге погас. Но все прочее в комнате было такое, каким оставил его Робин Стюарт: починенный стул, чистый пол, аккуратно сложенная сумка и сверкающая шпага — следы размышлений, решимости и мучительных усилий.

«Как джентльмен джентльмену, — гласила аккуратно написанная записка, которую О'Лайам-Роу собрал из кусочков во время тоскливого ожидания, — я приношу извинения и прошу разделить со мной трапезу».

Он лежал перед очагом, творец всего этого: чисто вымытые руки праздно покоились на полу, кинжал валялся рядом, и кровь запеклась на острие. Неуклюже распростершееся тело, костлявое, неловкое, принадлежало, несомненно, Робину Стюарту, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Но от блестящих волос, так старательно подстриженных, до плотно обтягивающих ногу рейтуз и начищенных сапог то было подобие Лаймонда — и в последней яростной попытке бросить вызов судьбе, и даже в том, что поражение свое он скрыл от всех.

О'Лайам-Роу успел заметить все это в те два часа, пока ждал. Теперь он тяжело сел и с неистовым чувством, близким к удовольствию, наблюдал, как Фрэнсис Кроуфорд проходит в дверь.

Mora sine morte, finis sine fine … Сквозь птичье пение на ветвях чуть слышно пронесся звон колоколов, зовущих к вечерне, и замер. Из хижины не доносилось ни шороха. Что он там делает?

В Шатобриане, наверное, уже проходит заседание. Вскоре оно закончится, и все заметят отсутствие Лаймонда, героя дня.

Так что же он там делает?.. Какие бы чувства он ни испытал: презрение, гнев, желание защититься — все равно должен повернуться, выйти и излить эти чувства. Но он все не выходил.

Пыл О'Лайам-Роу прошел, сердце сжалось и подступило к горлу, руки похолодели. Он встал и вошел в хижину.

Ничего не изменилось. Стюарт лежал мертвым там, где упал: человек, которого он ждал, не мог его воскресить. Старательно накрытый стол был тот же самый и сумка та же. Затем он увидел Лаймонда в дальнем углу у окна: руки его сжимали подоконник, на лице, чуть повернутом в сторону, не отражалось ни гнева, ни сожаления. Он стоял, глядя вниз на сцепленные пальцы, и можно было бы предположить, что человек просто обдумывает докучную проблему если бы не кровь Стюарта на его рубашке и изжелта-белые суставы на холодном беленом выступе. Он не двинулся, хотя, безусловно, заметил присутствие О'Лайам-Роу. Принц Барроу, внезапно потеряв ориентир, заколебался, почувствовав, что легким и сердцу тесно в его холеном теле.

Прежде, вооружившись философией и спрятав иронию подальше, он уверенно вышел бы вперед и справился с ситуацией. А теперь… Что представляет из себя философия Лаймонда, он не знал. Иронии у него было больше, чем у О'Лайам-Роу, а по широте кругозора они не уступали друг другу.

Что тут говорить? Возьми его за плечо, — подсказывал прежний О'Лайам-Роу, маленькая фигурка, вырезанная из пергамента, счастливая и благодушная в своих двух измерениях, — и произнеси, сердечно, но твердо: «Когда ты получил его послание, было уже слишком поздно. В любом случае ничто не светило ему, кроме изгнания и виселицы. Его не стоило спасать. Он был убийцей. Думал только о себе, готов был с легкостью смести со своего пути любого — даже ребенка… даже своих друзей… даже тебя… «

Но сейчас мрачно заговорил новый О'Лайам-Роу. Фрэнсис Кроуфорд приложил все силы, дабы подчинить себе дух этого человека, а использовав его, прогнал от себя, словно одну из своих шлюх. Даже приди послание вовремя, он, возможно, оставил бы письмо без внимания. Сказать, что он не представлял себе, до какой степени Стюарт принадлежит ему, — не оправдание: такие вещи следует знать. Nous devons a la Mort et nous et nos ouvrages . Это единственное французское выражение, с грустью подумал О'Лайам-Роу, которое он по крайней мере научился понимать.

— Задумался, Филим? — внезапно спросил Лаймонд и обернулся. — «Сказал король: понятно вам — не по своей вине он там». Неужели тебе не приходит на ум какое-нибудь оправдание?

Лицо его было жестким и невозмутимым, глаза в полумраке широко открыты.

— Ты учишься, — невольно сказал О'Лайам-Роу тихим голосом.

— Нет, — спокойно возразил Лаймонд, устремив взгляд на узкие, сутулые плечи человека, лежащего на полу. Немного погодя он добавил: — Кажется, в руках у меня коса, невидимая взору. Каждый мой вдох, похоже, срывает с орбиты какую-нибудь безвинную планету. — И через минуту: — Пожалуй, ты прав, самое безопасное место — камера, или башня, или болото. Мы вправе обсуждать мир людей и смеяться над ним или даже молиться за него. Но не вмешиваться.

О'Лайам-Роу устало прислонился к стене.

— Остановись, — сказал он, — выслушай тяжелый, сочувственный вздох. Уилла Скотта по крайней мере. И призрака Кристиан Стюарт. Уны О'Дуайер. И конечно же человека, лежащего у твоих ног. — И, снова прервав гнетущее молчание, насмешливо добавил: — Ты, наверное, не заметил, но доводы, которые ты только что приводил, когда-то принадлежали мне. Я тоже выпускник твоей академии. Ты бы из вежливости хоть глазом моргнул, когда я размахиваю перед тобой своей косой, маломерной и плохо наточенной.

Лаймонд, все еще стоя спиной к окну, внезапно без какой-либо видимой причины поднял руку, снова уронил ее и холодно спросил:

— Откуда ты знаешь об этих людях?

— От Маргарет Эрскин, — сухо ответил О'Лайам-Роу. — Время от времени она старалась удостовериться, точно ли я знаю, кого посылаю ко всем чертям… Только Богу известно, почему я цацкаюсь с твоей совестью, но ладно уж, встряну в последний раз и повторю тебе совет, который та же здравомыслящая дама дала мне однажды относительно тебя.

— Избавь меня, — коротко бросил Лаймонд.

Он уже и так сказал больше, чем хотел: ему, и только ему следовало найти некое умное решение, благодаря которому Стюарт мог бы постоять за себя.

«Жаль, что ты не пришел ко мне пять лет назад. Ты также возненавидел бы меня, но среди Стюартов, возможно, появился бы настоящий мужчина… Боже… «

Внезапно ему пришло в голову, что О'Лайам-Роу заслуживает того, чтобы с ним поделиться, и он произнес:

— Я мог бы заставить рассказать его все, что он знал, еще на прошлой неделе, но… Боже, каким самовлюбленным болваном бываешь иногда… Я подумал, что он жестоко возненавидит себя… Ему следовало дать время, чтобы он поведал мне обо всем по доброй воле и для очистки совести, а не из…

— …Любви к Фрэнсису Кроуфорду, — тихо закончил О'Лайам-Роу.

— То была не любовь, — возразил Лаймонд странным тоном, в котором прозвучало отчаяние. — Это было своего рода… О Боже, не знаю. Поклонение герою, наверное. Это, кажется, единственное вялотекущее чувство, какое я способен внушить. Оно не ведет ни к чему, кроме страданий.

— И все же, если бы не это, — подытожил О'Лайам-Роу, — Робин Стюарт был бы жив и ничего подобного не произошло бы. Я вернулся бы назад в Слив-Блум, без прошлого и без цели в будущем. А Уна О'Дуайер все еще жила бы с О'Коннором. Видишь, ты все сделал правильно.

Он замолчал. Лаймонд, прерывисто дыша, внезапно вскинул голову, но ничего не сказал. О'Лайам-Роу продолжил:

— Ты рассердился на Маргарет Леннокс за то, что она высмеяла мои первые шаги на поприще ответственности. А часом позже ты вынужден был изложить передо мною свое понимание долга, зная, что это отравит мне душу. Я говорю тебе теперь, что ты правильно поступил с Робином Стюартом, а ошибку совершил после, когда не обратил внимания на его призыв. Тогда было слишком поздно, я знаю это. Но тебе следовало помнить о нем. Это был твой человек. Надо отдать тебе должное — костыль ты у него отнял, но все же он должен был находиться у тебя под рукой, наготове, на случай, если понадобится помощь. Ибо у тебя дар вести за собой, разве тебе это не известно? Надеюсь, мне нет необходимости говорить тебе об этом. А вести за собой — значит поддерживать малодушных и словом, и делом; заставлять их становиться сильными. Это значит сносить любовь слабых и пестовать ее, пока она не окрепнет. Это значит отказаться от личной свободы, прихотей, праздности. Это значит, что ты не можешь любить кого-либо или что-либо слишком сильно, иначе не ты поведешь, а тебя поведут.

— И ты полагаешь, мне это так легко, — сказал Лаймонд, сам не узнавая своего голоса.

Его бил озноб. О'Лайам-Роу что-то говорил, но Лаймонд не мог уловить смысла и только тогда понял: с ним творится что-то странное, он не знает, закрыты ли его глаза или глупо распахнуты, движется ли он или стоит на месте. Это стало последней соломинкой.

О'Лайам-Роу бросился к нему, а Лаймонд повернулся к окну, размахнулся так стремительно, что волосы упали ему на лоб, и высадил кулаком стекло. Мягкий, напоенный травами лесной воздух заструился в комнату, и О'Лайам-Роу остановился.

Довольно долго ни один из них не двигался. Затем свежий воздух и боль сделали свое дело. Лаймонд открыл глаза, выпрямился и, поколебавшись секунду, прошел мимо О'Лайам-Роу к столу. Он сел, крепко сжимая раненую руку: на рукаве кровь Робина Стюарта смешалась с его собственной.

— Это ребячество, — сказал принц Барроу и, открыв сумку, лежавшую на полу, принялся шарить в поисках бинтов. Через минуту, раскидав все вещи, он разогнулся и отошел. — Вот.

Лаймонд, устремив взгляд на свою руку, не двигался.

В нагревшемся вине плавали мухи. О'Лайам-Роу вытащил их и со стуком поставил кувшин обратно на стол.

— Он готовил это для тебя, так что можешь выпить. Дай руку.

Тонкие губы сжались. Затем Фрэнсис Кроуфорд протянул запястье, отодвинул кувшин с нетронутым вином и сказал обычным голосом;

— Да, конечно. Чистейшая мелодрама. Мой брат определил бы это также. — И через минуту добавил: — Спасибо, Филим. Все это было сказано с добрыми намерениями, я знаю… и скорее всего это правда.

Два пореза оказались глубокими, но вены и сухожилия не пострадали: старый оконный переплет прогнулся. К тому времени, как О'Лайам-Роу закончил, Лаймонд вполне пришел в себя и смотрел на него с какой-то отстраненной любезностью.

— И что теперь? — спросил О'Лайам-Роу.

— Теперь — похороны, — ровным голосом ответил Лаймонд и встал.

Земля в лесу была мягкой. Они копали на небольшой прогалине камнями, руками и, наконец, лопатой, которую О'Лайам-Роу извлек из кучи мусора. В сумке лежал плащ лучника, в который они завернули Робина, и сдвоенные полумесяцы Генриха и его возлюбленной сверкнули из глубокой ямы, влажной и темной.

Лаймонд, взглянув в могилу в последний раз, попрощался, как прежде О'Лайам-Роу, со своей собственной дотошной тенью, затем оба склонились и навсегда скрыли ее от глаз людских.

Это была хорошая могила — куда лучше виселицы, или крюка на городских стенах, или холодного кладбища равнодушной, дальней родни. Сумку похоронили вместе с ним, положили ему руки на шпагу и покрыли могилу дерном, словно живой мозаикой.

— Мы должны быть точными во что бы то ни стало, — сказал Лаймонд. Он подошел к О'Лайам-Роу, который уже разлегся на траве, закончив работу, и стоял, слегка покачиваясь, с бесстрастным лицом. Кровь подсыхала на грязных бинтах. — Так что же сказала Маргарет Эрскин? Сейчас самое подходящее время поведать мне.

О'Лайам-Роу поднял глаза; в мягкой ложбинке у горла скопился пот.

— Ах, dhia… Разве я недостаточно тебе всыпал? Это был всего лишь совет, который касался меня точно так же, как и тебя. «Всякому, у кого язык хорошо подвешен, — сказала она, — следует помнить: иные жизнь проживут, ни сном ни духом не ведая, что самой чудесной, самой благородной, самой ужасной властью все мы обладаем над случайными знакомыми, над чужаком, над прохожим, — словом, над теми, кто никак не касается нашей жизни и жизни наших родных. Говори так, — сказала она, — словно ты пишешь: как будто твои слова отлиты из свинца, высечены навеки, и тебе предстоит держать за них ответ. И держи ответ».

Переведя взгляд от недвижной, пронизанной золотыми блестками зелени деревьев, Лаймонд какое-то время молчал. Затем он повернулся, посмотрел прямо в голубые глаза О'Лайам-Роу, и в его собственном взгляде мелькнула знакомая ирония.

— Кажется, на это я по крайней мере способен, — сухо сказал Лаймонд, упал рядом с принцем Барроу на траву, перекатился на спину, словно измученный зверь, и замер.

Теперь, когда посторонние звуки умолкли, птичье пение вернулось в лес. Можно даже было увидеть птиц в вышине — голубя, пару зябликов, порхающую синицу. Свет, проникающий сквозь листву, изменился, стал мягче: день, должно быть, клонился к вечеру. Их лошади, довольные тенью и густой травой, мирно паслись. Отстегнутые удила позвякивали, словно колокольчики, возвещающие начало мессы. В остальном тишина была полной, густой, как вино. В теплом зыбком тумане какого-то яркого, успокаивающего сна О'Лайам Роу внезапно осознал, что не слышит дыхания Лаймонда рядом с собой. Открыв глаза, он со стоном приподнялся на локте и посмотрел.

Не стоило беспокоиться. Фрэнсис Кроуфорд и Тади Бой Баллах — оба тихо спали; ловкие руки лежали неподвижно, взъерошенная голова утонула в траве, и лицо казалось таким же спокойным, как то, другое, которое только что навеки скрыла земля.

— Мне нужна твоя помощь, — проговорил когда-то О'Лайам-Роу, глядя в то лицо, — чтобы содрать шкуру с безжалостного дьявола по имени Фрэнсис Кроуфорд и вывертывать ее наизнанку, пока не найдется хоть одно живое место, куда можно поставить пробу.

«Живой Робин Стюарт потерпел неудачу, но мертвый… — подумал О'Лайам-Роу, снова откидываясь навзничь и устремляя взгляд на зеленую траву и хижину, над которой больше не курился дым. — Возможно, мертвый Робин Стюарт однажды этого добьется».

— Лорд д'Обиньи, — сказал Генрих Французский, — не покинет нашего королевства. — Это достаточно ясно вам всем?

Анн де Монморанси, маршал, великий магистр и коннетабль Франции, избегал смотреть на королеву. К счастью, мадам де Валантинуа не было.

Совещание закончилось. Удалось достичь определенных результатов, хотя споры по поводу даты свадьбы и приданого будут еще долго продолжаться. Величественный, мужественный, искренний милорд Нортхэмптон от имени господина Эдуарда Английского попросил руки королевы шотландской и по этому поводу произнес поучительную речь в стиле, хорошо известном всем дипломатам за границей.

Его величество каждодневно проявляет себя как самый способный принц, какого Англия когда-либо надеялась иметь в качестве короля. Все владения королевства в хорошем состоянии; повсюду царят мир и спокойствие. Специальные уполномоченные, как только что стало известно, заключили мир с Шотландией.

В Ирландии с каждым днем укрепляется разумное правление: правосудие и закон устанавливаются в тех районах, где прежде они были неизвестны, фальшивые деньги выводятся из обращения, и торговля переживает преобразования.

— Теперь, — заявил маркиз, глядя прямо в глаза королю и коннетаблю, — теперь настало время исполнить старинное обещание, которое дали друг другу наша нация и шотландцы, и слить две монархии обетованным браком.

— Нет, — вежливо возразил французский король после длительной паузы. — Она уже обручена, как всем известно, с дофином. Мы слишком много выстрадали и слишком много жизней принесли в жертву ради нее.

И с этим вопросом было покончено. Нортхэмптон, видя, что настаивать бесполезно, отступил и попросил руки принцессы Елизаветы, шестилетней дочери Генриха, для своего юного короля, на что получил согласие. Осталось обсудить вопрос о подходящем приданом.

Дело было наконец-то закончено. Договор о союзе и совместной защите фактически скреплен. А теперь в своем личном кабинете коннетабль приводил доказательство за доказательством, довод за доводом, требуя заключить под стражу Стюарта д'Обиньи.

Обвинение было обоснованным. Даже обиженный мальчик, перенесший испанскую тюрьму, понимал это; и все-таки сам тот упрямый факт, что обвинение очевидно, наполнял короля слепой яростью. Как ни пытался смягчить его коннетабль, как бы спокойно ни убеждала Екатерина, здесь была замешана оскорбленная гордость. Стюарт любил его… Любил когда-то.

— Сегодня вы приобрели Шотландию для своего сына, — упорно гнул свое коннетабль. — И оставить около себя потенциального убийцу Марии Стюарт было бы оскорблением, которого не потерпит ни один народ.

— Пусть вдовствующая королева уезжает, если ей это не нравится. Пусть забирает свою свиту попрошаек обратно в Шотландию.

— Вы оскорбите ее народ? — спросил коннетабль.

— Нанесете оскорбление ее семье? — раздался спокойный голос Екатерины.

— Кроме того, — задумчиво продолжал коннетабль, — есть еще очаровательный господин Тади. Он желает сатисфакции и, несомненно, ожидает награды. Мои подчиненные ежедневно раскапывают что-нибудь новенькое о господине Кроуфорде из Лаймонда. Знаете ли вы, что ему принадлежит поместье Севиньи?

— Он служит моей дорогой сестре, королеве, — сказал Генрих.

Маленькими руками, унизанными кольцами, Екатерина разгладила свое изящное платье и поджала пухлые губы.

— Думаю, что пока еще нет, — заметила она.

Последовало короткое молчание.

— Тогда сделаем из Севиньи графство, — предложил король. Екатерина, улыбаясь, принялась играть своими драгоценностями. — Я также подумываю о том, чтобы предоставить его милости д'Обиньи и его роте копейщиков какую-нибудь работенку вблизи границ.

Коннетабль дернулся всем своим грузным телом.

— Да. Но, монсеньор, следует показать ему… Нужно, чтобы все поняли, что…

— Как вам известно, — резко перебил его Генрих, — мы запретили дуэли в нашем королевстве. Запрет не соблюдается так неукоснительно, как мне бы того хотелось. Это, конечно, не касается состязаний на арене для турниров, где используются тупые клинки. Мы назначаем состязание такого рода перед ужином. Оно заменит водный маскарад. Объявите лорду д'Обиньи и господину… господину де Севиньи, что им будет позволено излить недобрые чувства, которые накопились у них по отношению друг к другу, таким вот безобидным способом… и что лорд д'Обиньи, так как он, насколько я понял, первый получил сегодня удар, может послать вызов.

Обрамленное седеющими волосами лицо коннетабля обратилось к королеве, и, молча, не поднимая глаз, Екатерина Мария Ромола одобрительно улыбнулась.

Коннетабль передаст новости Фрэнсису Кроуфорду, графу де Севиньи, а не Диана и не де Гизы сообщат ему о мудрости и милосердии короля.

Восходила новая звезда. Не в Лотарингском доме, не у Стюартов или Дугласов: она и коннетабль помогут ей воссиять. Екатерина поглядела на черноволосую голову мужа, и в ее выпуклых глазах отразилась любовь.

Жаркий, сверкающий день наконец-то подходил к концу. В Шатобриане зажглись огоньки, маленькие, тусклые; в замках, Новом и Старом, их было еще больше; фонари, словно бусинки, окаймили аллеи. Пруд в парке блестел в лунном свете, точно усыпанный серебряной чешуей и пуговицами никому не нужных лодок, что неподвижно чернели на темных водах. Большая трибуна рядом с прудом погрузилась в темноту и безмолвие, устремив пустые глазницы рядов на движущиеся огоньки зверинца, откуда доносились ясные, негромкие звуки джунглей, звяканье цепей, четкие команды — все это далеко разносилось в неподвижном воздухе.

Но между прудом и замком бросалась в глаза арена — двадцать четыре ярда в длину и сорок в ширину. Она была украшена гирляндами огней. Неяркие на фоне розовеющего неба, как только что взошедшие звезды, они сплетались, почти не освещая большой прямоугольник, — длинные, утопающие в цветах трибуны для двора, справа и слева палатки для состязающих, пышные балдахины из полосатого шелка над золочеными табуретами, золоченые башенки на всех четырех углах для помощников герольда.

Розово-оловянные, плоские, как куклы, под необозримым гаснущим небом, придворные, вертясь и жестикулируя, толпились под темным навесом; пышные одеяния их поблекли до гризайля — серое на сером в лучах заходящего солнца. Ровно сияли шлемы, жемчужные в безжизненном свете, серебряные трубы, украшенные серыми флагами, казались свинцовыми. На изобилие тонких тканей и драгоценностей, на серебряную парчу лучников, стоящих по краю трибуны, на золотое кружево полога и золотую ткань на столе посреди арены, на доспехи рыцарей, готовых сразиться, лился слабый призрачный свет, равняющий все, как пепел, и древний, словно сухой воздух с высоких гор.

И вот нескончаемо долгий день испустил последний вздох и синяя влажная ночь устремилась ему на смену. Тогда гроздья огней засветились золотом, словно экзотические плоды, и засверкали бриллианты. Под каждым светильником живой и мерцающий цвет будто родился заново; потеплели разукрашенные лица, и раздался смех; зазвучала барабанная дробь. Восхитительная ночь наступила, знаменуя начало состязаний.

Открылись они красиво и весело, так весело, как только французы могут устроить. Сменяли друг друга команды в плюмажах и блистающих латах: команда золотой молодежи против команды богачей, бретонцы против команды Луары. Облаченные в бальные одежды, с бриллиантовыми кольцами в ушах, они стреляли по мишеням под пылающими факелами и ловили копьем кольцо. Чернобородый король, улыбаясь, наблюдал с центральной трибуны, справа от него располагалось английское посольство.

Сразу после их возвращения передали вызов короля, и с тех пор О'Лайам-Роу не видел Лаймонда, но история, которую услышал ирландец, уже сделалась достоянием двора: после некоего злополучного недоразумения лорд д'Обиньи и господин Кроуфорд должны уладить свои разногласия формальным поединком на арене, перед лицом короля. Обвинения в воровстве и предательстве, выдвинутые против господина Кроуфорда, были конечно же сняты.

Странный способ отблагодарить находчивого утреннего пловца. Возможно, это последний язвительный выпад против Тади Боя. Так думал О'Лайам-Роу, покорно севший на место, которое ему указали — в опасной близости от способного довести до столбняка великолепия чрезвычайного посольства. Королева Екатерина, сидевшая слева от короля, поймала блуждающий взгляд голубых глаз О'Лайам-Роу и, обмахнувшись веером, улыбнулась. Изумленный принц Барроу поклонился. Что бы там ни было, а он, кажется, вступил в высшее общество.

Он уже во второй раз получил официальную благодарность вдовствующей королевы. Вот так так, подумал О'Лайам-Роу. И ни одна живая душа не догадалась, что главным в этом деле было то, что ему удалось-таки усидеть на слоне.

Леннокс выпрямился, словно аршин проглотил: светловолосая голова обращена вперед, пухлые губы поджаты. Он не смотрел ни на Уорвикова шута Нортхэмптона, ни на места, занимаемые шотландцами, где виднелось холеное лицо сэра Джорджа, на котором запечатлелось злорадство по поводу двусмысленной ситуации.

Голос, звучавший в ушах Леннокса, принадлежал не его брату: то был голос Робина Стюарта, безвестного лучника, теперь, слава Богу, мертвого, который проговорился Уорвику. В числе прочего он сказал, что англичанам легче будет проникнуть в Шотландию, имея под рукой Леннокса, ближайшего к короне после самой королевы.

Но Уорвик предпочел союз с Францией. А они с Маргарет спасут свои головы — если только спасут — за счет брата Джона. Он ненавидел обоих — и Джона Стюарта, поставившего его в это смешное и затруднительное положение, и Лаймонда. Конечно, больше Лаймонда. Но если бы сражение было настоящим, он пожелал бы в первую очередь смерти брата.

Турнир закончился: рыцари преломили копья с тупыми наконечниками, сразились в пешем бою с поднятыми забралами на тупых мечах. Побежали пажи, лошади рысью пустились прочь, покачивая султанами; с арены подбирали оброненные перья, подсыпали свежий песок.

Музыка сменила трубы на время перерыва, и принялись кувыркаться карлики. Среди них был и несколько настороженный Бруске, потерявший былую беззаботность.

— Что ж, дорогая моя, — обратился сэр Джордж Дуглас к сидевшей рядом с ним Маргарет Эрскин.. — Настал черед вынести святые реликвии Сен-Дени, которые чтятся всеми благонамеренными людьми и помогают против демонов, привидений и вашего друга господина Кроуфорда. Уже и герольды обменялись роковыми вызовами… А его христианнейшее величество в своем стремлении смотреть сразу во все стороны позабыл о самой жизненно важной вещи, а именно…

— О чем же?

Маргарет Эрскин, прибывая в напряжении, еще сердилась на своего необузданного, своенравного протеже и тревожилась за него, как и все эти восемь месяцев, но теперь с невыразимым облегчением сознавала, что Мария наконец спасена, и чувствовала прежде всего острую необходимость как можно скорее уехать из Франции в свою холодную, зеленую страну, к своему ребенку, к спокойному, надежному, любящему Тому.

Она сидела у очага, как и обещала, но другое обещание, данное Лаймонду, она никогда и не собиралась выполнять. Он боялся своей власти, а ему надлежало научиться жить с ее силой. Три человека пострадали от его пребывания во Франции, а она ничего не сделала, чтобы помочь им или ему, так как умение сносить такое бремя лежало в основе искусства управлять людьми. И Лаймонду следовало это умение приобрести.

Она уже узнала от О'Лайам-Роу, что Лаймонду пришлось лицом к лицу столкнуться с этой проблемой. Знала она также, что пали и остальные преграды. Он наконец избавился от дурных чувств по отношению к ней, освободился от влияния своей матери, Сибиллы, чей ум был столь же острым, как и у него, и чей кров он столь стремительно покинул, потому что чувствовал себя там слишком дома, слишком в своей стихии. — Вспомнив еще кое о чем из прежнего разговора с О'Лайам-Роу, она в этот день спросила у Фрэнсиса Кроуфорда:

— А теперь вы женитесь?

Вопрос ошеломил его и позабавил.

— И кого же вы прочите за меня?

— А разве никого нет? — спросила она.

— Кто-то называл какое-то имя, — ответил он, откровенно веселясь, — но мне, увы, не припомнить.

Она не поняла, что Лаймонд имеет в виду, но очень хорошо уяснила: это его не интересует. Увидев выражение ее лица, он засмеялся.

— Лучше сечь их, чем им потакать; лучше подавлять их, чем лелеять… Так говорила мне одна женщина. Я живу в мире мужчин, моя дорогая, — сказал Лаймонд. — Я люблю вас всех, но никогда не женюсь ни на одной из вас.

Итак, подняв глаза на сэра Джорджа, Маргарет Эрскин резко бросила:

— О чем же позабыл король?

— Дорогая моя, никогда не стоит недооценивать Стюарта. Король позабыл, что дражайшему лорду д'Обиньи предоставлен выбор оружия. Лаймонду, как отвечающему на вызов, придется достать все доспехи, оружие, лошадей, каждую деталь конского снаряжения — словом, все то, что его милость сочтет необходимым для поединка. И насколько я знаю д'Обиньи, его требования будут такими чрезмерными и невероятно, до невозможности дорогими, что Лаймонду останется только бесславно удалиться. Жаль, — жизнерадостно заключил сэр Джордж, — подобно Перианду 34) ваш друг Фрэнсис сказал однажды: «Предусмотрительность во всем…»

— Когда он покажется? — спросила Мария, королева Шотландии. — И будут ли у него снова черные волосы?

— Как ты… Нет, — сказала Мария де Гиз слегка растерянно. — У господина Кроуфорда волосы больше не черные. Увидишь сама.

Карлики ушли.

— Они убьют друг друга? — спросила Мария.

— Нет, конечно. Это всего лишь бой понарошку, дитя мое. Успокойся, — добавила мать.

Последовало короткое молчание.

— Они сражаются из-за дамы? — задала вопрос девочка.

Раздраженный ответ готов был сорваться с губ Марии де Гиз, но она заколебалась, глядя вниз.

— По правде говорят, нет. Но если хочешь, один из них может надеть твой залог. Хочешь?

— Oh, mon Dieu , да! — воскликнула Мария с чуть большим жаром, чем намеревалась, и ее светло-карие глаза сделались огромными. — Шарф! Мама, у меня нет…

— Jais-toi . Дай перчатку. Мадам Эрскин, принесите мне большую булавку, — приказала шотландская вдовствующая королева. — Я еще не встречала мужчину, который может что-то приколоть булавкой, если возникнет такая надобность.

Сначала явились флаги, затем трубы возвестили, что на арену к королевской трибуне выходят Стюарт из Обиньи и Кроуфорд из Лаймонда, никогда прежде не вступавшие между собой в поединок.

А за ними двойной ряд слуг — копейщики д'Обиньи, уверенно выступающие в ливреях Стюартов, со сверкающими в потоках света алебардами, расположенными точно под нужным углом, и свита Лаймонда, одетая в новые цвета, которые Маргарет Эрскин нашла смутно знакомыми, а проснувшийся лорд Нортхэмптон счел достойными восхищения.

Подойдя к столу, обе свиты разделились, так что главные герои остались одни в центре поля и затем уверенно направились к королю.

Джон Стюарт д'Обиньи, обвиненный, как он знал, врагами, но надеющийся на поддержку и снисхождение короля, стоял перед ним во всем блеске роскоши, обусловленной его происхождением и положением: рубашка под полукафтаном была расшита золотом, атласный плащ топорщился от жемчугов, а на туфлях огнем горели бриллианты.

У Лаймонда, стоявшего рядом с соперником, на лице было неописуемое выражение, в котором иные зрители, гораздо более многочисленные, чем он предполагал, угадывали непреодолимое желание рассмеяться. Он не взял на себя труд соревноваться с царственной пышностью д'Обиньи. У него и не было такой необходимости. Лаймонд весь был затянут в черный шелк, лишь воротник и манжеты сверкали снежной белизной, и бриллиант ценой двенадцать тысяч дукатов пришпиливал к его плечу маленькую детскую перчатку. На перчатке была вышита корона Шотландии. Соперники поклонились, герольд и распорядитель состязаний сделали шаг вперед, и церемония началась.

Лаймонд поднял глаза к трибуне. Всюду знакомые лица: вдовствующая королева со своими лордами, которые так старательно обхаживали его в Канде; девочка — он улыбнулся и поклонился, изысканно прижав руку к сердцу; Маргарет, спокойная, глубоко чувствующая женщина, которая и сейчас уже старше, чем когда-либо станет ее собственная мать; Джордж Дуглас, к которому Франция отнеслась доброжелательно, а Шотландия, возможно, не так добра.

Ленноксы. Маргарет, в ярком свете казавшаяся чуть поблекшей, не сводила с него глаз: Лаймонд непринужденно поклонился и ей тоже. Диана, враг коннетабля и Дженни Флеминг, выглядела не слишком приветливо. Де Гизы, которые освободили его — Мария де Гиз не преминула это подчеркнуть, — но в конце концов переметнулись к другой партии.

Союзники и добрые товарищи. О'Лайам-Роу сардонически улыбается, и его отросшие усы золотятся на свету; Мишель Эриссон, зажатый в углу, что-то крикнул, но стражники заставили его замолчать; и еще среди сражающихся, среди вымпелов, шатров и доспехов мелькали не замечаемые никем кривая усмешка Абернаси и бесстыдный пристальный взгляд Тоша.

И, без чего обойтись было никак нельзя, сильным, хорошо поставленным голосом герольд провозгласил его непривычный титул — Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, граф де Севиньи. Больше не Хозяин Калтера, как раньше… Что ж, дело уже прошлое. Мария де Гиз тоже услышала. Он согласился принять от Генриха титул, который не принял бы от нее, и сделал это только ради брата, как догадывалась королева. Его верность, если только он обладал ею, принадлежала львам, не короне. Он не поступил бы на службу, как он заявил вежливо, но твердо, не стал бы ничьим приспешником даже ради милой Марии.

Он еще многое сказал в тот день, так же как и она. Она была слишком самоуверенной. Это правда, она полагалась только на его сноровку и силу, боясь за свое положение и за успех своей политики, не позволила ему проявить другие способности.

Тринадцать лет назад здесь, на Луаре, в Шатодене, она вышла замуж по доверенности, через представителя, за шотландского короля, и на тринадцать лет Шотландия стала ее домом. Шатоден не изменился, но, вернувшись назад, давно овдовевшая, жаждущая войск, денег, власти, чтобы установить, удержать, сохранить от посягательств трон для внука, который несомненно когда-нибудь станет править Ирландией, Шотландией и Францией, она обнаружила вдруг, что за тринадцать лет изменилась Франция.

Устремив взгляд на богатства Италии, видя, что закоренелый враг, Англия, ослабел и занят междуусобной борьбой за власть, Франция перестала проявлять нежные чувства к Ирландии, да и к самой Шотландии. Королева пришла к выводу, что, откажись она от добровольного, полного бурь изгнания и останься с дочерью, Францию бы это вполне устроило: в Эдинбурге на ее месте будет управлять француз; французы же задешево оставят гарнизоны в лучших крепостях страны, и не потребуется расточать золото и обещания, дабы купить преданность шотландской знати.

Ее братья воспротивились этому, но их влияние, хоть и огромное, все же не было безграничным. Король упрям, бывали дни, когда ни герцог, ни коннетабль, ни даже сама Диана не могли переубедить его. Что бы там ни вышло из этого, а она правильно поступила, когда втайне приняла собственные меры для охраны Марии: здесь, в ее родной стране, не было никого, кому она могла бы полностью доверять.

И очень мало верных людей в Шотландии. Эрскины — простые, честные, нетребовательные: нет надобности повторять, чем она обязана главе Тайного совета и чрезвычайному послу. Десять дней назад в церкви города Норема в Англии ее горячо любимый Томас Эрскин вместе с лордом Максвеллом, епископом Оркни и французским эмиссаром Лансаком заключили мирный договор между Шотландией и Англией с епископом Нориджа и сэром Робертом Боуэсом. По нему Англия принимала на себя обязательство отказаться от южных крепостей и права рыбной ловли на реке Туид в пределах Шотландии, признавала, что спорные земли в Западных Марках должны оставаться, как и прежде, ничейными, и соглашалась освободить без выкупа заложников, находившихся в английских тюрьмах со времен роковой битвы при Солуэй-Мосс, произошедшей почти десять лет назад. Эрскин насмешливо процитировал английскую преамбулу к договору: «Хотя Англия по праву одержанной победы могла бы законно требовать увеличения своих территорий, король согласен дружески и беспристрастно признать старые подлинные границы, а они должны быть такими же, как перед последними войнами». Так Англия впервые за четыре года съежилась.

Но в то же самое время Англия стала прибежищем новой религии и величайшим соблазном для ее собственных неустроенных дворян — для таких интриганов, как Балнейвс, давно заключенный в Руане, как Кирколди из Грейджа, находившийся, по ее сведениям, во Франции, где получал плату от англичан. Ей принадлежала преданность Дугласа, пусть на какое-то время Максвелл, хотя и обиженный, тоже был на ее стороне. Лорд-канцлер Хантли, стойкий католик, оказывал надежную поддержку, но обладал непомерным честолюбием. Правителя удалось прельстить титулом герцога и должностью во Франции для его наследника, но она знала, что Аррана нелегко будет убедить передать ей бразды правления.

Преданность графов Гленкэрна и Друмланрига не внушала доверия, к тому же оба они были недовольны своим пребыванием во Франции. Кассилиса тоже не устраивало вознаграждение, но он, как и Максвелл, Хантли и Дугласы, был слишком занят непрекращающимися домашними распрями. Ливингстон, верный опекун ее дочери, умер во Франции. Лорд Эрскин, другой ее опекун, болен. Незаконные сыновья ее мужа выросли и уже вели себя беспокойно. Если Эдуард Английский умрет, его преемницей станет Мария Тюдор, и шотландские лорды не смогут рассчитывать на благосклонность. С другой стороны, Мария Тюдор пользуется поддержкой своего кузена, императора, и Англия, возможно, окажется вынужденной порвать только что сложившиеся дружеские отношения с Францией, вновь отсекая Шотландию. А Ленноксы, католики королевской крови, потенциальные претенденты на трон, были близкими друзьями Марии Тюдор.

Таким образом Мария де Гиз осознала, что ей необходима помощь.

«Если он приедет во Францию на время моего визита, я останусь довольна, — сказала она о Лаймонде, не делая при этом вида, будто придает значение своим словам. — Через год я хочу видеть его в числе своих людей», — добавила она позже, на этот раз четко зная, что ей нужно. Но в глубине души она воспринимала его всего лишь как яркого незаурядного авантюриста. Именно так он проявлял себя перед нею от начала до конца. Только в Лондоне, после того как пришло послание от О'Лайам-Роу, он с иронией принял и блистательно сыграл роль, которая наконец-то полностью ему подошла. А потом, закончив это, вернулся к своим обязательствам.

Его обязательством было спасти Марию, и он сделал это. Каких секретов он наслушался, любовно приклоняясь к плечу Франции, она не знала, последствий благосклонности коннетабля и королевы страшилась. Какие чувства способны были пробудить в нем лесть ее братьев и возрастающее внимание со стороны короля, могла только догадываться.

Эпизод во время травли кабана она продумала и устроила, преследуя собственные цели: доказать тем, у кого возникло подозрение, что Вервассал не пользуется ее особым расположением, получить предлог умолять о милосердии, если кто-то выдаст его, дать ему возможность блеснуть на арене, что, казалось, доставляет молодому человеку удовольствие, продемонстрировать, какие почести, какое восхищение ждут его, ее фаворита, впоследствии.

А когда она прочла отвращение в его глазах, то поняла, что опять ошиблась. Ошиблась и потеряла его. Он спас Марию и сохранил едва зародившуюся дружбу Англии и Франции. Он подорвал доверие к Ленноксам и привлек внимание французского Тайного совета. Он завоевал восхищение Джорджа Дугласа, чего бы там оно ни стоило; и если бы приехал вовремя, то смог бы повлиять на Дженни Флеминг, в этом королева не сомневалась. О том, какое он имел отношение к делам О'Лайам-Роу и Ирландии, она могла лишь подозревать. Стоило ему постараться, и он смог бы обрести последователей в Шотландии, смог бы завоевать для нее преданность всех шотландцев во Франции.

Во время той странной полуденной аудиенции она ничего этого не сказала. Зато с чувством говорила обо всем, что он сделал: слегка коснулась маскарада и связанного с ним риска, принизив себя настолько, насколько это возможно для королевы и принцессы Лотарингской в силу глупого статуса и требований, налагаемых саном. И все время королева знала, что не ради нее Лаймонд хранил молчание, когда она отрекалась от него, но ради удочерившей ее страны.

Королева говорила о своих планах. Вскоре она вернется домой. Вот только сыну ее нездоровится, и еще она с тревогой ждет, какие новости маршал де Сент-Андре сообщит по поводу сделанного им предложения: женитьба английского короля на ее дочери в обмен на владения англичан во Франции.

Лаймонд знал об этом. Королеву снова поразило то, как много он знал.

— Они никогда не уступят Кале в обмен на такое туманное обещание, — сказал он. — Вам не стоит опасаться.

А затем королева попросила его остаться во Франции.

— Люди не так хороши, как вам бы хотелось, и вы покидаете людей. Корона не делает того, чего вы от нее ждете, — и вы покидаете корону. Вождь без последователей подобен падающей звезде, господин Кроуфорд; путь ее прихотлив, пламя ослепляет и сжигает дотла, но в конце концов она сама исчезает бесследно. Взять слабого человека и сделать его великим — таков ваш дар. Я вручаю вам свое дитя, чтобы вы сделали ее достойной вашей родины.

Она прибавила много больше. Его возведут в рыцарское достоинство. Его поместье в Лаймонде будет увеличено — французские архитекторы перестроят дом, сокровищницы благодарного государства будут открыты для него. В Шотландии, когда он наконец решит вернуться, он сможет воссоздать блеск и красоту Франции.

Даже ее фрейлины не присутствовали при беседе. Она оделась с тщанием, подала ему руку и позволила сесть. И именно она, привыкшая общаться с мужчинами, едва ли осознавшая свой пол, внезапно с раздражением ощутила, что Лаймонд, который сидел неподвижно и коротко, не задумываясь, отвечал, уже давно составил себе мнение о ее уме и способностях и обращался с ней соответственно — как мог бы обращаться и с подобным образом разряженной бабой, подумала она с внезапной вспышкой гнева, если бы той случилось оказаться шотландской королевой-матерью.

— Я вручаю вам свое дитя, — сказала она, а его тон, ровный и учтивый, не изменился:

— Тогда вам придется послать ее в Шотландию, так как именно там я буду.

После длительной паузы она медленно произнесла:

— Кажется, вы не поняли, что я предлагаю.

Он ответил, вставая одновременно с нею, и его глаза были ясными под гладким лбом, несущим печать молодости, которую Мария де Гиз зажала бы в кулаке, если бы только могла, и, вооруженная ею, разогнала бы стаю диких тварей: Дугласов, Стюартов, Гамильтонов, честолюбивых сыновей и царственных ублюдков, и всех тех юных, юных, юных, которые однажды накинутся на ее освободившийся трон.

Так вот во всей своей завидной молодости он встал перед ней и сказал:

— Я все понял, и я отказываюсь. Если вы хотите, чтобы я кого-то вел за собой — хорошо, я поведу. Я создам в Шотландии отряд, который сможет соперничать с лучшими воинами в мире, и мы — я и мой отряд — двенадцать месяцев пробудем в Шотландии. Если я вам понадоблюсь, пришлите… Но я могу и не прийти.

— Даже ради Марии? — спросила она.

— Даже ради Марии.

И на мгновение глаза его вспыхнули огнем, о существовании которого королева догадывалась, но ничего не знала о его природе.

— Сорок лет назад мы обладали красотой и блеском таким же, как Франция, если не большим. Они померкли при Флоддене и их нельзя приколоть сызнова, как и увядшую розу. Они должны расцвести снова в мире и безопасности. Здесь было весело, — сказал Фрэнсис Кроуфорд, — но время безрассудств прошло.

Теперь он мирно ждал, и к плечу его была приколота маленькая перчатка, а д'Обиньи наблюдал за распорядителем поединков и ждал появления бумаги; вот распорядитель зажал листок в руке и, водрузив очки, без коих, к своему великому сожалению, не мог обойтись, внимательно просмотрел и начал зачитывать.

— На мессира Жана Стюарта, шевалье, сеньора д'Обиньи, ла Верери и ле Кроте пал выбор оружия, которое будет использоваться в этом состязании, и означенное оружие, востребованное вышеупомянутым сеньором, должно быть обеспечено полностью под страхом отмены поединка. — Облизав пересохшие губы, он принялся оглашать список оружия, из которого лорд д'Обиньи пожелал выбрать.

Хитроумный Дуглас не ошибся в своем предположении. Таким коварным приемом иногда пользовались ради забавы, иногда побившись об заклад, но по сути своей он был грубым и недопустимым. Оскорбленная сторона имела право заставить противника обеспечить обычный набор оружия, каким дворяне пользуются в поединках. Но было у нее право, если только оная сторона пожелала бы им воспользоваться, четко обозначить каждый меч, каждую шпагу, каждую деталь доспехов и каждую лошадь, из которых он желал бы выбирать.

Стюарт д'Обиньи так и поступил. По мере того как распорядитель зачитывал, смакуя каждую фразу, в ответ ему с зашевелившихся трибун раздались первые восклицания и взрывы хохота.

— Следующий пункт. Лошадь. Пара турецких кобыл в сбруе, с подрезанными ушами и хвостами, снабженных военными седлами; пара верховых лошадей в доспехах и пара низкорослых испанских лошадок с кожаными седлами и подрезанными хвостами. Два осла в бархатных попонах и уздечках с медным набором.

Следующий пункт. Два протазана с золотыми насечками. Две алебарды с шелковыми кисточками, два копья. Два итальянских пистолета новой конструкции. Две ручные аркебузы, две абордажные сабли, два кинжала обоюдоострых с изображением святого Губерта на рукоятках и два отточенных с одной стороны с заостренным концом. Две рапиры и две крепкие швейцарские шпаги с гладким эфесом, обоюдоострые.

Следующий пункт. Два костюма из гофрированной кожи с кольчугами поверх них, пара гравированных лат с золотыми и серебряными насечками; два наруча из миланской стали и два из немецкой. Два таких же панциря. Два круглых щита, украшенных серебром, с кожаными ремнями, и два стальных. Две пары латных рукавиц. Два шлема с плюмажем и…

Задолго до того, как закончился список, смех замер. Насмешка казалась не слишком умной, к тому же все рассчитывали посмотреть поединок. При полном молчании распорядитель закончил читать и сложил бумагу. Глаза д'Обиньи, большие, светящиеся жизнью, обратились к Лаймонду, а затем, высоко вскинув голову, улыбаясь, его милость повернулся к королю. Зазвучали трубы.

— Вы готовы предоставить это снаряжение, господин граф? — спросил Лаймонда распорядитель.

— Да, — ответил Фрэнсис Кроуфорд ясно и непринужденно, счастливый, словно жених, берущий за себя принцессу, и установилась такая тишина, что по всем павильонам был слышен треск горящих факелов. Затем из-за барьера стали по двое выходить слуги его небольшой свиты в своих великолепных одеждах, которые, как все вдруг припомнили, были на королевских пажах день или два назад, и им помогали другие слуги. По двое они подходили к столу, покрытому золотой тканью, и клали на него самое дорогое в Европе оружие.

Гамбер изготовил гравированные доспехи, которые Генрих носил в Блуа, позолоченные кирасы были украшены львами, шлемы — бараньими рогами и страусовыми перьями, что крепились бриллиантовыми пряжками. Каждая шпага имела ножны: рубины на бархате, жемчуг на шелке. Пистолеты покоились в кожаных футлярах, аркебузы с ручками в золотых насечках лежали рядом с грудой пуль. Привели лошадей, шарахающихся друг от друга и от внезапно притихшей толпы; их попоны блестели золотом, седла были вощеные.

Члены английского посольства приподнялись, издавая возгласы изумления и восхищения. Французы вокруг короля благоразумно молчали, так как каждый придворный узнал доспехи, лошадей и оружие Генриха, французского короля.

Это был самый большой провал, какой когда-либо выпадал на долю Джона Стюарта д'Обиньи и выпадет когда-либо еще до тех пор, пока он не закончит дни во мраке безвестности посла — незаметной, бесславной службы вдали от двора. И опала была провозглашена публично, словно официальное объявление всем присутствующим здесь французским придворным. Смерть была бы к лорду д'Обиньи более милосердной.

Он стоял, не сводя глаз с короля, только бегло скользнув взглядом по поблескивающему на столе оружию и совсем не глядя на Лаймонда. Затем сказал чуть визгливо:

— Я удовлетворен.

Распорядитель тщетно всматривался в лица короля, коннетабля и самого ответчика, ища хоть каких-нибудь указаний, и наконец с отчаянием спросил:

— Тогда сообщите, каков ваш выбор?

Д'Обиньи был капитаном копейщиков и пытался сохранить остатки гордости. Не обращая внимания на распорядителя, он повернул свое красивое лицо к трибунам, и взгляд, минуя золотую ткань с тиснеными лилиями, устремился к королевскому гербу, тому же самому, какой он когда-то носил на груди и спине. Лорд д'Обиньи, глядя на короля, заявил:

— Я не стану делать выбор. Я прощаю нанесенное мне оскорбление и забираю назад свой вызов.

Лицо Генриха оставалось невозмутимым.

— Пожалуйста, не разочаровывайте нас, — произнес он. — Мы и наши друзья надеялись увидеть хороший бой.

— Вы его увидели, — сказал Джон Стюарт сдавленным голосом и получил от короля соизволение уйти.

Он пошел твердым шагом в окружении своей свиты, с высоко поднятым знаменем, и блистательная процессия, проходя по непотревоженному песку, не встречала на своем пути ни приветствий, ни свиста, пока наконец не потускнела и не растворилась в ночной темноте. Падение придворного фаворита происходит под тихую музыку.

На поле вышел видам: положив руку Лаймонду на плечо и нежно поглаживая его, он пригласил шотландца сразиться; представители английской делегации заерзали на своих сиденьях, стараясь не встречаться друг с другом взглядами. Нортхэмптон снова улыбался.

Они сражались на низкорослых испанских лошадях, исключительно ради публики, и за схваткой приятно было наблюдать. Видам, который не привык ухаживать за кем-либо с кинжалом в руке, все время говорил.

Фрэнсис Кроуфорд сражался искусно, хотя и чисто машинально, ибо мысли его были далеко — и победил. Его целовали, поздравляли, увенчали венком, но в конце концов, все еще поглощенный своими мыслями, он направился мимо обитых тканью бортов туда, где сидел шотландский двор. Придерживая свою маленькую лошадку, он отстегнул залог. Затем поднял голову и взглянул на детское личико: пламя факела позолотило его волосы, высветило высокий лоб, четкие, благородные черты.

Мария вскочила и снова сердито села; прядь рыжих волос свесилась за край борта.

— Но вы не дрались с господином д'Обиньи!

— Нет… Дрался король, — сказал Фрэнсис Кроуфорд.

Ее глаза широко раскрылись.

— Я не видела!

— Он дрался не так, как обычно. Но я сразился с другим кавалером, вы же знаете. Этого недостаточно?

— С господином видамом? — В голосе прозвучало пренебрежение собственности. — Он приносит мне кошек!

— О, неужели? — с интересом спросил Лаймонд. — Это единственное, чего он пока не приносил мне. Как все сложно. Ну, раз он не подходит, боюсь, мне придется оставить у себя перчатку до тех пор, пока не подвернется кто-нибудь подходящий. Как вам такая мысль?

— О, конечно, превосходно. Сохраните ее, господин Кроуфорд. На случай, если встретится кто-нибудь по-настоящему опасный. Как та ирландка, что желала мне зла.

— Нет. Мы оба ошиблись. Та леди — наш друг. — И Лаймонд, безусловно почувствовав обострившийся интерес вдовствующей королевы, переменил тему. — Я должен идти, ваше величество. Ходят слухи, что О'Лайам-Роу собирается показать двору, как играть в ирландский травяной хоккей, и там понадобятся несколько трезвых мужчин, врач и священник. Но если я возьму вашу перчатку, то и мне следует оставить вам что-нибудь на память.

И, приподнявшись на стременах, он положил что-то в протянутую ладошку маленькой королевы.

То был огромный бриллиант. Вдовствующая королева выхватила его у дочери.

— Ma mie, нет! Господин Кроуфорд, она не может принять этого. Это уж слишком.

— Он принадлежит королю, — весело возразил Лаймонд. — Насколько я понял, король не ждет, что я верну его вместе с прочей утварью.

Из-под его латной рукавицы показался кончик повязки. Мария де Гиз поняла его слишком хорошо. Никаких обязанностей, никаких обязательств, никакой ответственности — только перед самим собой. И все же… Он оставил у себя перчатку.

— Загадайте загадку, — попросила королева.

Лошадь начала проявлять нетерпение — она уже застоялась.

— Мы здесь не одни, — сказал он. — Ваш покорный слуга, миледи.

И, улыбаясь, натянул поводья.

— Тогда спойте песенку, — настаивала девочка. Этот человек принадлежал ей. Он завоевал ее залог, и все должны видеть, как приятно им быть вместе. Но он только снова улыбнулся, поклонился и двинулся с места: волна аплодисментов покатилась по трибунам, конюхи сомкнулись за его спиной, а над головой его высоко развевалось знамя.

Мария, слегка раздосадованная, задумчиво смотрела ему вслед, затем стала напевать тихо, еле слышно, сквозь шум и неразбериху, царившие вокруг, — как с благодарностью отметила Маргарет Эрскин.

Потом она запела громче, исполняя обе партии сама, прекрасно подражая знаменитому голосу, голосу, который долгую зиму пел для короля Франции и его придворных и играл с королевами.