Слухи о том, что дознание назначено на день раньше суда, распространились по городу около полудня, и к двум часам весь Нижний рынок от Баттер-Трон до Сент-Джайлса был запружен толпой.

Чуть позднее народ прослышал, что узника вывели из замка через потайную дверь и уже доставили в Толбот. Толпа заревела — кто-то, из побуждений отнюдь не благочестивых, затянул 109-й псалом: суровые слова, бесчестящие предателя, звенели на ветру и поднимались к озаренной солнцем кровле Сент-Джайлса.

— Deus laudem meam ne tacueris .

Сибилла, сидевшая у окна в своем доме на Хай-стрит, услышала их и торопливо продолжила разговор с Дженет Бокклю.

В Толботе солнце пробивалось сквозь цветные стекла. Члены судебной палаты собрались в узкой комнате, расположенной над залом, где назавтра будет заседать парламент. Двенадцать советников, избранных из всех трех сословий, включая председателя и половину судебной палаты, расселись по трем сторонам длинного стола, что стоял в дальнем конце комнаты. Посередине восседал благородный и могущественный лорд Арчибальд, граф Арджилл, верховный судья; на спинке его кресла красовался герб Кемпбеллов, а над его головою — королевский герб.

Солнце испещряло красными, синими и зелеными пятнами бумаги, лежащие перед секретарями: коротышкой Кроуфордом, большим Фулисом и Лаудером из Сен-Жермена, генеральным прокурором ее королевского величества и членом совета Аррана; у Лаудера был длинный синеватый подбородок, острый взгляд, а его несоразмерно длинные ноги подгибались под неудобным креслом, словно у подстреленной косули.

Перед началом заседания генеральный прокурор побился об заклад с Джейми Фулисом: рассорится ли Арджилл с председателем. Он выиграл и теперь следил за золотым луидором, который Джейми бросил ему: блестящая монета поднялась к темным стропилам, но тут председатель суда прочистил горло. Лаудер взглянул на него, и монета закатилась куда-то в солому, которой был устлан пол.

Лаудер поймал блаженную улыбку секретаря-протоколиста, сидевшего в другом конце комнаты, громко фыркнул, но тут же сделал серьезное лицо. Он, хотя в это и верилось с трудом, был одним из самых искусных юристов Шотландии.

— …собрание. — Арджилл скороговоркой, невнятно произносил установленные слова. — По настоянию парламента… воздвигнуты тяжелые, порочащие честь обвинения… заключить под стражу и разобраться в деле путем тщательного и бесстрастного дознания до заседания суда… Доложить лордам-уполномоченным парламента о результатах следствия по обвинительному акту, который прилагается…

Генри Лаудер почесал голову и окинул взглядом пышно разряженных советников. Арджилл. Гленкэрн и Джордж Дуглас, оба по уши завязли в сделках с англичанами. Бокклю, Херрис, или Джон Максвелл, как он всегда именовался. Гледстейнс, судья, и Кейт, лорд-маршал, из той же клики, что и Дуглас с Гленкэрном. Пара Эбботов, Метвен, престарелый вдовец королевы Маргариты. Марджорибэнкс. Хьюго Риг и председатель сессии суда епископ Рид из Оркни, глухой на одно ухо.

Интересно, подумал Лаудер, рассказал ли кто-нибудь узнику об этом ухе. По его милости совершилось больше казней и бичеваний, было вырвано больше языков, чем владелец его мог себе представить. Младшие секретари, распорядитель, приставы и свидетели заполнили комнату: скоро станет нечем дышать.

Лаудер предусмотрительно надел под мантию самый тонкий колет.

Лорд Калтер… мальчишка Скотт… Хозяин Эрскина, однако же без отца. Это будет очень интересно; это уже интересно. Пара незнакомых лиц; какие-то люди у дверей, которых никак не рассмотреть. Он провел костлявым пальцем по подбородку и в очередной раз с огорчением отметил, что волосы, редеющие на макушке, буйно и весело разрастаются на лице.

Публика загомонила, зашаркала ногами: предварительная процедура подошла к концу. Посередине комнаты поставили кресло для подсудимого: Лаудер слышал где-то, что парня подстрелили. Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда. Хозяин Калтера. Его вызывают. Имя глухо разносится по залу, отдается от балок потолка: Лаймонд… Лаймонд… Хозяин… Мальчишка Скотт вскочил, и брат, Калтер, тоже пошевелился. Остальные сидели спокойно.

Все взоры устремились на дверь. Появились двое стражников; светловолосый человек, смутно знакомый, твердым шагом прошел мимо скамей, остановился посередине комнаты, не сев в кресло, и обратил лицо к судьям.

Все удивились: не того они ожидали. Красивая, без претензий, одежда, тонкие руки, блестящие, ухоженные волосы, длинные, твердо сжатые губы и синие большие, широко расставленные глаза под тяжелыми веками. Да, он еще не оправился от раны, это можно заметить, но выражение лица спокойное и сосредоточенное.

Стражники удалились. Оркни приложил ладонь к левому уху и тут же отнял ее. Узник отвечал на вопросы Арджилла хорошо поставленным голосом: звучный, приятный, он разносился по всем концам помещения.

Генри Лаудер, королевский прокурор, хранящий законы и следящий за их неукоснительным исполнением во имя спокойствия и блага народа, откинулся на спинку кресла и зажмурился от удовольствия. Он предчувствовал уже, что этот день сулит немало услад.

— Это не суд как таковой, — объявил Арджилл. — Это предварительное дознание, проводимое по нашему поручению господином Лаудером и имеющее целью облегчить задачу завтрашнему заседанию Большого парламента. Вам будут предложены вопросы, и ваши ответы будут записаны. Вам будет предоставлена возможность изложить вашу точку зрения; отчет об этом заседании будет изучен парламентом…

Иными словами, парламент занят более важными делами, нежели измена. Будь осторожен: тебя именно станут судить.

— …Итак, в свете представленных доказательств, — говорил генеральный прокурор, слегка раскачиваясь в кресле, — нижеследующие обвинения снимаются с подсудимого. Королевский суд не обвиняет вас в покушении на жизнь вашего брата, Ричарда, лорда Калтера, в предумышленном и злонамеренном поджоге, грабеже и покушении на жизнь гостей в вашем собственном доме в Мидкалтере, в… — Лаудер ткнул костистым пальцем в бумагу, лежащую перед ним, — в увозе жены вашего брата и в убийстве ее ребенка. Эти обвинения, как я уже сказал, не подтвердились.

Генри Лаудер прервался, снял очки с переносицы и обратился к обвиняемому:

— Я что-то не вижу, чтобы вы радовались по этому поводу. Вникли ли вы в смысл моих слов?

— Я размышлял о том, какие последствия они возымеют, — отозвался Кроуфорд из Лаймонда, не поднимая глаз.

Генеральный прокурор уловил ухмылку на лице Фулиса и едва не улыбнулся сам. Он, конечно, мог и не зачитывать бумагу, коль скоро обвинения сняты, но не ожидал, что ему так прямо и недвусмысленно на это укажут.

Лаудер исподлобья взглянул на узника:

— Рад, что вы следите за тем, что здесь происходит. Вижу, здоровье ваше пошатнулось со времени… недоразумения, случившегося в июле. Мы не желаем подвергать вас излишним испытаниям. Вы признаете себя невиновным перед лицом столь многочисленных и чудовищных обвинений — для нашего времени случай невероятный! — Он поднял глаза, но не получил ответа.

Арджилл заметил:

— Уже пробило два, Лаудер. Давайте сначала разберемся со свежими обвинениями. Сношения с Уортоном. — Он обратился непосредственно к узнику: — Вы обвиняетесь в том, что постоянно оказывали помощь и продавали информацию лорду Уортону, английскому командующему. В особенности… Когда, Лаудер?

Лаудер ответил самым любезным тоном:

— Нам известно, что вы служили под началом лорда Уортона в 1545 году и по его приказу участвовали в налетах и других военных операциях, наносящих непосредственный ущерб Шотландии. У вас есть возражения?

Узник ответил четким и твердым голосом:

— Да, но нет доказательств. Я предоставлял свои услуги лорду Уортону четыре месяца и завоевал его доверие, приняв участие в трех небольших налетах. Во время четвертого набега, более значительного, я указал неправильный путь, так что английской армии был нанесен серьезный урон. В ту же ночь я покинул его.

— Мудро с вашей стороны. Для вас, опытного воина, поднаторевшего в тактике, такой обман — пусть и предумышленный — был, наверное, нелегким испытанием.

— Вовсе нет, — кратко заметил узник. — До того случая я никогда не командовал войском.

— Ах так! — сказал Гарри Лаудер, который все это прекрасно знал.

— Просто я изучал географию и умею играть в шахматы.

— В самом деле? — В рядах публики послышались смешки. — И то и другое замечательно, но…

Лаймонд мягко добавил:

— География учит вас, куда идти, а шахматы — что делать там, куда вы придете. Человек, знающий то и другое, был бы незаменим в шотландской армии, а?

— Поскольку, как вы сами говорите, доказательств у вас нет, — заключил Лаудер, — пусть парламент решит, насколько ваш обман был предумышленным и сколь бескорыстными были ваши мотивы. В последнее трудно поверить, имея в виду ваш характер и поступки. Далее вы обвиняетесь, — вкрадчиво продолжил Лаудер, — в заговоре с целью передачи ложной информации о намерениях английской армии во время вторжения на наши западные территории в сентябре прошлого года; в нападении на шотландский отряд под водительством лорда Калтера и Хозяина Эрскина, во время которого вы вырвали у них из рук английского гонца, везшего важное донесение. — Тут он поднял голову к потолку и блаженно улыбнулся. — Несомненно, что… недоразумение, случившееся в 1545 году между вами и лордом Уортоном, к тому времени разъяснилось, раз вы с таким рвением старались помочь ему, господин Кроуфорд?

— До настоящего мгновения, милорд, никто и никогда не считал недоразумением то, что случилось в 1545 году. Лорд Уортон назначил за мою голову цену в тысячу крон.

— И все же, по слухам, вы достаточно свободно проникали в Англию и выбирались оттуда. Вы предложили ему сбор секретных данных в обмен на видимость преследования с его стороны?

— Нет.

— Какую плату получили вы от него за оказанные услуги?

— После 1545 года лорд Уортон по своей доброй воле ничего не платил мне.

Епископ, склонившийся вперед, не дослышал. Он постучал пальцем по копии обвинения, лежащей перед ним.

— Это неправда, господин Кроуфорд. Несколько свидетелей подтвердили, будто вы согласились с вашим братом в том, что лорд Уортон платит вам.

— Прошу прощения, ваша честь. Тогда я выразился точнее: я сказал, что беру деньги у лорда Уортона, — холодно пояснил Хозяин Калтера. — Так оно и было. Как раз перед тем я силой отобрал у него значительную сумму. Господин Скотт мог бы подтвердить это, если вы позволите.

Скотт уже вскочил на ноги, но Лаудер и без того признал себя побежденным.

— Ну хорошо. Я готов согласиться с тем, что личная вражда установилась между вами и лордом Уортоном по причинам, в которые мы не будем вникать. Но не станете же вы утверждать, что освободили гонца из чистого человеколюбия?

— Нет, полагаю, что нет. Это был такой придурок, — задумчиво проговорил Лаймонд. — Я подумал, что англичанам он будет меньше действовать на нервы, чем мне.

— И по этой весомой причине вы коварно напали на отряд вашего брата, которого спасло лишь появление господина Эрскина?

Лаймонд впервые помолчал, прежде чем ответить.

— Я тогда был не в ладах с моим братом. Настолько не в ладах, что он не поверил бы ни единому моему слову.

— Знакомое ощущение, — мягко заметил Лаудер. — Продолжайте.

Ровным голосом Лаймонд начал рассказывать:

— Я еще раньше наткнулся на этого гонца, прочел донесение и указал ему верную дорогу к лорду Уортону. Когда мои люди обнаружили его в расположении отряда лорда Калтера, гонец уже уничтожил депешу, и мой брат, естественно, не желал, чтобы донесение было передано на словах.

— Но вы полагали, что это необходимо?

— Да. Разве непонятно? В этой депеше лорда Грея содержался приказ Ленноксу и Уортону немедленно отступить.

Поднявшийся шум дал Лаудеру время полнее ощутить свою досаду. Гледстейнс спросил:

— И они отступили? Кто-нибудь может это сказать?

Раздался чей-то голос:

— Ну да, Джок: мой парень был там. Он рассказывал, что в ту же ночь англичане убрались из Аннана, хотя еще вечером казалось, будто они там навеки пустили корни.

— В таком случае, — осведомился генеральный прокурор, любовно потирая свой синий подбородок, — почему господин Кроуфорд сообщил брату, что англичане направляются на север?

— Потому что я знал: он придет к прямо противоположному заключению и поведет своих людей на юг, — с готовностью ответил Лаймонд. — Что он и сделал. Думаю, его отряд всю ночь гнал Уортона на юг от Аннана.

Председатель суда крикнул, перекрывая поднявшийся гам.

— Если мы даже и согласимся, что с Уортоном вы враждовали, а я вижу, что тому есть свидетели, обвинение далее гласит, что вы служили англичанам в Западной Марке — Уортону, Ленноксу или кому-то еще, — преследуя собственные корыстные цели. Есть свидетели, которые утверждают, что во время вторжения, имевшего место шесть месяцев тому назад, вы присвоили часть скота, который использовался в качестве заслона, и открыли лорду Ленноксу путь к отступлению.

Лицо подсудимого оставалось невозмутимым.

— К тому времени большинство англичан, которые могли передвигаться, уже удрали. И скот я не присвоил, а вернул владельцам, английской семье, которой и я, и другие шотландцы обязаны многим. О моей роли в этом набеге барон Херрис расскажет лучше меня.

На этот раз шум долго не утихал. Когда наконец наступила тишина, Джон Максвелл откинулся на спинку резного кресла и, к удивлению присутствующих, произнес раздельно и звучно, не сводя с подсудимого своих желтых глаз:

— План налета под прикрытием угнанного скота принадлежал господину Кроуфорду и был изложен мне во время случайной встречи. Я тогда не знал имени своего собеседника. Сам я почти не принимал в налете активного участия. Но он и его банда угнали всю живность по ту сторону границы и успешно доставили стадо в нужное место к заранее оговоренному сроку, невзирая на крайне тяжелые условия: замечательно задуманная и прекрасно осуществленная операция. Оба Уортона ненавидят его. Младший два месяца назад в Дьюрисдире тщетно пытался покончить с ним.

Он замолчал столь же внезапно, как и заговорил, и поудобнее устроился в кресле, не замечая всеобщего смятения. Невероятно, но подсудимый снова одержал победу.

Воспользовавшись длительной суматохой, Лаймонд пошевелился, сделал шаг назад и уселся в кресло, приготовленное для него. Лорд Калтер заметил это и внезапно вздрогнул, а генеральный прокурор, от которого не укрывалось ничто, быстро пробежал глазами оставшиеся обвинения и привлек внимание Арджилла.

Председатель постучал по столу.

— Тихо, господа! Нам еще во многом предстоит разобраться… Господин Кроуфорд, до сих пор ваши объяснения звучали правдоподобно, хотя и не всегда, в чем вы и сами должны сознаться, подкреплялись неопровержимыми доказательствами. Теперь же мы желаем рассмотреть ваши отношения с лордом Греем из Уилтона, командующим английской армией на севере. Во время вторжения лорда Грея в Шотландию двадцать первого апреля этого года вы отправили послание, исходящее якобы от одного из членов вашей банды, в результате которого лорд Бокклю и лорд Калтер во главе своих отрядов оказались в опасной близости от английской армии. Так ли это?

— Они оказались, — коротко заметил Лаймонд, — в близости от того места, где без труда могли захватить самого лорда Грея. Приближение английской армии было несчастной случайностью, которой никто не мог предусмотреть.

— Вы утверждаете, — осведомился генеральный прокурор, — что сделали это лишь затем, чтобы позволить вашему брату, с которым вы были не в ладах, и сэру Уолтеру Скотту, чьего сына вы развратили…

— Придержи язык, ты, чернильная душа, судейский крючок…

— …чьего сына вы увлекли прочь от семейного очага… затем лишь, чтобы позволить этим двум людям захватить в плен английского командующего?

— Вовсе нет. Мне нужен был один человек, об обмене которого я договорился. И я надеялся попросту увезти его в последующей суматохе.

— Вы договаривались с лордом Греем?

— Настолько, насколько то могла позволить неприязнь, которую он ко мне питает. Я хотел переговорить с одним английским офицером по личному делу. И заставил лорда Грея устроить встречу, пообещав ему Уилла Скотта.

— Таким образом, вы ловко заманили в западню сэра Уолтера, лорда Калтера и господина Скотта, предварительно вступив в сговор с лордом Греем? — вопросил Лаудер. — Тогда, разумеется, вы рассчитывали, что все они окажутся в самой непосредственной близости от главнокомандующего.

Краем глаза Лаудер взглянул на лордов и увидел, что те заерзали. Но голос прокурора оставался таким же ровным, как и у подсудимого. Лаймонд — хороший актер, но и Генри Лаудер не хуже.

Кроуфорд из Лаймонда объяснял:

— Господин Скотт был приглашен таким образом, что никак не мог бы прибыть вовремя и подвергнуться опасности. А послание сэру Уолтеру и моему брату было отправлено без ведома лорда Грея.

За столом произошло какое-то движение, и Лаудер тотчас же обернулся:

— Да, сэр Уот?

Колеблясь, Бокклю взглянул на сына, сидящего среди свидетелей.

— Похоже, это правда, — произнес он наконец. — Во всяком случае, англичане, завидев нас, тут же бросились наутек.

— И вы, как я понял, погнались за ними прямо в расположение английской армии?

— Что вы хотите доказать? — рявкнул Бокклю. — Не думаете ли вы, что после представления в Хьюм-Касле Грей позволил бы этому парню пригласить в Хериот половину шотландской армии? Черт подери, я вполне уверен: Грей и не догадывался, что мы с Калтером должны подъехать.

Генеральный прокурор вытянул ноги.

— Вы уверены, сэр Уот? А по-моему, так все указывает на то, что лорд Грей самым удивительным образом полагался на преданность Хозяина Калтера. Нам сообщили, будто он согласился назначить встречу в крайне уединенном месте, в самом сердце вражеской страны, и явился туда лишь с небольшой вооруженной свитой. Ваше упоминание о Хыом-Касле для меня непонятно.

Лорд-маршал пошевелился:

— Уот имеет в виду нападение на Хьюм в октябре прошлого года, которым руководил какой-то испанец. Был захвачен почти весь обоз и взорвана половина укреплений. Господин Кроуфорд утверждает, будто это он организовал операцию.

— Да ну? Боже мой, кажется, господин Скотт опять жаждет высказаться, — заметил Лаудер.

Рыжеволосый юноша в ярости вскочил и заговорил торопливо:

— Я могу показать…

Но королевский прокурор ласково улыбнулся ему.

— Позже, господин Скотт. Видите ли, это не меняет сути дела. Гнев лорда Грея, как господин Кроуфорд сам сказал, был в основном направлен на вас, а не на Хозяина Калтера. Мы уже доказали, что главнокомандующий достаточно доверял ему — или был достаточно убежден в его преданности, — чтобы заранее дать ему знать о своих перемещениях.

Скотт и не думал садиться: он завопил в ярости, перебивая Тома Эрскина, который тоже хотел что-то сказать:

— Грей даже не выполнил условий сделки! Он даже не привез человека, с которым Хозяин Калтера хотел встретиться!

— Значит, сделка все же была, — любезным тоном заключил Лаудер. — Вы хотели что-то сказать, господин Эрскин?

Том спокойно пояснил:

— О чувствах лорда Грея по отношению к Хозяину Калтера я могу судить по тому, что произошло в Гексеме. Могу засвидетельствовать, что и с Уортоном, и с Греем он пребывает в самых натянутых отношениях.

На Лаудера, казалось, это не произвело впечатления.

— Мы уже доказали с достаточной очевидностью, что перед нами человек, который продает свои услуги тому, кто больше заплатит. Если лорд Грей отказался выдать ему оговоренную плату за предательство в Хериоте, подобный человек неизбежно укусит руку, которая не протянула ему кусок. И во всяком случае, остается непреложным тот факт, что послание, приглашающее сэра Уота и лорда Калтера в Хериот, было отправлено до того, как обвиняемый встретился с лордом Греем и узнал, что тот не выполнил условий сделки. Вспомните также, — добавил генеральный прокурор самым любезным тоном, — что и лорд Калтер, и сэр Уот в то время всячески стремились схватить господина Кроуфорда. И мы должны поверить, что Кроуфорд сначала пошел бы наперекор лорду Грею, не выдав ему Уилла Скотта, а затем столкнулся бы лицом к лицу со своим братом и Бокклю, которые не замедлили бы взять его в плен. Мне это не представляется убедительным: я замечаю, что и самому господину Кроуфорду по этому поводу нечего сказать.

— Я сожалею, — сказал Лаймонд.

«Бесстрастный черт, — подумал Лаудер. — Ни о чем ты не сожалеешь. Но ведь не сожалею и я. Я стараюсь потуже затянуть петлю на его шее, а он старается сберечь силы, чтобы заседание отложили не сейчас, а в тот момент, в какой будет удобно ему».

— Меня увлек причудливый блеск ваших рассуждений. Кажется, бедный главнокомандующий имеет какие-то тайные, зловещие причины мстить всему семейству Бокклю. Я думал, что вы вот-вот откроете заговор с целью захватить также и его жену, и прочих многочисленных домочадцев.

Королевский прокурор ответил, не поднимая глаз:

— Но вы ведь убедили нас, что господин Скотт никак не мог бы явиться вовремя и ни в коем случае не пострадал бы. Да простит меня милый юноша, но он скорее всего был всего лишь приманкой для своего отца.

— Non minime ex parte , господин Лаудер. Захватить мальчишку было бы в десять раз проще и безопаснее, да и выгоднее. Если мы отделим зерна от плевел, то получим следующее.

Во-первых: и до этого случая, в Хьюме, как я мог бы с легкостью доказать, и после, в Гексеме, как то уже доказал господин Эрскин, мы с лордом Греем были врагами. Во-вторых, не выполнив условий сделки в Хериоте, лорд Грей не мог в дальнейшем рассчитывать на мое сотрудничество. В-третьих, некоторые из англичан, ныне находящихся у вас в плену, чьи имена я вам предоставлю, могут подтвердить, что английская армия не получала приказа поддержать лорда Грея и находиться в засаде: им велели выступить лишь потому, что мое поведение показалось подозрительным.

В-четвертых, как сэр Уот уже изложил, люди, сопровождавшие лорда Грея, не сделали попытки захватить его или моего брата, а обратились в бегство. В-пятых, вместо того чтобы оказаться меж двух огней, я надеялся, что обещанная встреча поможет мне оправдаться перед братом и его друзьями — и в таком случае мне нечего будет опасаться с их стороны. И наконец, сэр Джордж Дуглас, который как раз в тот момент был задержан лордом Греем во время одного из своих посольств в Англии и тоже находился в Хериоте, может при желании засвидетельствовать, что единственной приманкой в расставленных сетях был я.

Генри Лаудер провел рукой по редеющим волосам. Так-то вот: на всякий роток не накинешь платок. Он задумался на мгновение, какую власть имел этот человек над сэром Джорджем, если осмелился вызвать его в свидетели, но, будучи прожженным циником, восхитился тактикой. Все знали, что Дуглас ведет двойную игру. Лаймонд ничем не запятнал его — и сэр Джордж мог теперь с легкостью ему помочь.

Так он и сделал. Почти незамедлительно сэр Джордж, зардевшись как мак, откинулся в кресле и заявил:

— Все это соответствует действительности. На самом деле господин Кроуфорд был связан по рукам и ногам во все время разговора с лордом Греем. Боуэс, руководивший засадой, был искренне удивлен появлением Бокклю: его взяли бы в плен, если бы не явились основные силы англичан. — Он помолчал и мягко добавил: — Я могу также свидетельствовать и о нападении на Хьюм. Господин Кроуфорд бегло говорит по-испански, и лорд Грей в моем присутствии опознал его как предводителя отряда, осуществившего налет.

Продолжать было рискованно. Королевский прокурор в очередной раз смирился со своим поражением. Досады он не испытывал: помериться умом с достойным противником было для него величайшим наслаждением. Он сказал:

— Ну что ж, господин Кроуфорд, мы вынуждены признать, что у вас на все найдется ответ. Приятно будет послушать, как опровергнете вы более серьезные обвинения, к которым мы в свое время перейдем. А пока мне хотелось бы выяснить обстоятельства дела, касающегося графа Леннокса.

На этот раз обвинение было несложно сформулировать. В 1544 году, до того как граф переметнулся к англичанам, Хозяин Калтера находился с ним в самых дружеских отношениях, жил в его доме в Думбартоне и тем самым, как гласил обвинительный акт, принимал участие в предательских действиях. Что скажет на это господин Кроуфорд?

Драгоценное время шло. Жара и духота вкупе с напряжением мешали ясно соображать. Лаймонд сидел, чуть нагнувшись вперед, положив руки на подлокотники кресла, сцепив пальцы и склонив голову. Ричард видел, как он устал, и удивлялся, что голос брата остается чистым и звонким. Лаудер смотрел на него пристально, с недобрым прищуром.

Ясным, ровным голосом, таким, как всегда, Лаймонд пояснил:

— В 1542 году меня захватили в плен во Франции, и около двух лет я отбывал каторгу на французских галерах. В марте 1543 года я находился в числе гребцов на судне, которое доставило графа Леннокса из Франции в Шотландию, и он узнал меня. В сентябре того же года я вновь оказался на галере, которая везла золото и оружие, посланные Францией вдовствующей королеве. Я совершил побег и обратился за помощью к Ленноксу: у меня были основания предполагать, что он собирается изменить шотландцам, а значит, не прочь будет принять меня. Как вы знаете, он продался Генриху Английскому за брак с Маргарет Дуглас и выехал из Шотландии в Англию в мае следующего года, присвоив французское золото, вверенное его попечению.

В этот период, с сентября по май, я служил у него секретарем и переписчиком и покинул его довольно внезапно, с большим количеством тайной информации и львиной долей золота. Часть его я окольными путями вернул в Эдинбург, остальное использовал как мог в интересах королевы. В частности, нанял и вооружил отряд и содержал его, пока, прославившись на полях сражений по всей Европе, он не стал более чем окупать себя… Сознаю, конечно, что у меня нет доказательств: лишь в некоторых случаях я мог бы уточнить, куда и как было возвращено французское золото.

Бокклю весь зашелся от восторга:

— Стащить деньги у Леннокса! Бог мой, да ведь он всегда трясся над каждым пенни. Хотел бы я видеть его физиономию в тот момент, когда…

Генеральный прокурор возвысил голос:

— По поводу вооруженного отряда, о котором вы упомянули: как его командир, вы обвиняетесь в грабеже, вымогательстве…

— Это было вооруженное покровительство, — поправил его Лаймонд. — В наши беззаконные времена всякий человек, обладающий силой, должен помогать государству защищать его граждан.

— Сила не всегда права, — сухо возразил Лаудер, — но это так, к слову. Значит, мы должны предположить, что мотивы ваших отношений с лордом Ленноксом были опять же совершенно бескорыстными?

В усталых глазах мелькнуло слабое подобие улыбки.

— До определенных, по-человечески весьма понятных пределов. Если бы я не поддерживал отношений с лордом Ленноксом, то до сих пор бороздил бы Ирландское море, вместо того чтобы наслаждаться здесь вашим обществом.

— Понятно, — произнес Генри Лаудер. — И кстати: когда вы собирались выдать лорду Грею важную государственную тайну, касающуюся маршрута наших кораблей, вы тоже пытались просто снискать его расположение?

Он смотрел на Лаймонда так пристально, что не заметил судорожного движения Джорджа Дугласа. Исподтишка прокурор подобрался к одному из самых животрепещущих вопросов, и его оппонент прекрасно отдавал себе в этом отчет. «Ну же, мой мальчик! — сказал себе господин Лаудер, охваченный радостным волнением. — Давай дерись!»

И драка началась. Речь шла уже не о сомнительных происшествиях четырехлетней давности, а о только что совершенном предательстве, о котором еще не успели забыть. Эпизод в Гексеме был исследован во всех деталях.

— …Депешу лорду Грею вез курьер по имени Ачесон. Я ничего о ней не знал, пока мне ее не показали по дороге в Гексем.

— Господин Эрскин, можете ли вы это подтвердить? Пожалуйста. Знал ли господин Кроуфорд о существовании депеши?

— Он…

— Говорите громче.

— Он вначале отрицал это, но когда ему показали бумагу…

— Показали бумагу? А где же вы ее нашли?

— В его скатке.

— Он и тогда отрицал свою причастность?.. Мы слушаем.

— Нет.

— Он признался?

— Маловероятно, чтобы он знал содержание депеши. Он предотвратил передачу сообщения, рискуя собственной жизнью.

— О да, — сказал Генри Лаудер и потянулся, словно длинный облезлый кот. — Все мы весьма наслышаны о гексемской драме. Как наш друг избежал трепки, которую хотел задать ему брат, как он нагнал своего сообщника Ачесона, как, к несчастью, его отвергли англичане, с которыми он страстно жаждал примириться. Прикрываясь женщиной — знакомая песня, не правда ли? — он решил из двух зол избрать меньшее: совершить поступок, который позволил бы ему примкнуть хотя бы к шотландской стороне. Он застрелил гонца на глазах у господина Эрскина и рассчитывал на то, что этот человек, известный своей редкостной добротой, спасет его. К несчастью, и сам он оказался под прицелом — несомненно, это не входило в замысел.

Эрскин проговорил убежденно:

— Когда он стрелял, то уже видел, что спасения нет.

— Но ведь если бы он и не выстрелил, спасения для него не было бы все равно, — добродушно заметил генеральный прокурор.

На короткий миг все притихли. Епископ Рид спросил:

— Ну что, господин Кроуфорд?

Ладно, стоит попытаться. Лаймонд заговорил:

— Если бы я не прикрывался той английской леди, о которой- господин Лаудер любезно упомянул, тайна отправления кораблей перестала бы быть тайной. У меня нет доказательств того, что я не знал о послании Ачесона. Я только могу выстроить перед вами ряд предположений.

— Начинайте! — резко прикрикнул Арджилл.

Лаймонд поднял глаза:

— Кому бы пришло в голову избрать меня гонцом? Любому шотландцу, подкупленному англичанами, известна моя закоренелая вражда с лордом Греем, лордом Уортоном и графом Ленноксом. То, что мой брат преследует меня, тоже являлось тогда… притчей во языцех. А если бы даже ко мне обратились — стал бы я рисковать, имея в виду мои отношения с названными персонами?

Но Ачесон как раз был профессиональным гонцом, к тому же неразборчивым. Из слов господина Эрскина вы могли заключить, что Ачесон знал содержание депеши: он знал, что везет нечто большее, чем два совершенно невинных письма сэра Джорджа.

Откуда он знал? Первоначально Ачесон предполагал ехать в одиночку. Сам сэр Джордж внес дополнение в охранную грамоту, вписав туда меня, дабы способствовать обмену пленными. Обвинять сэра Джорджа в сообщничестве немыслимо, следовательно, вы должны предположить, что я, заручившись верным средством беспрепятственно добраться до Англии, вдруг доверил мой страшный секрет совершенно постороннему человеку; или же что Ачесон, когда я присоединился к нему, уже вез депешу — а в таком случае маловероятно, чтобы он стал говорить об этом со мной.

Снова правдоподобно. Лорды, сидящие вокруг стола, начали удивленно перешептываться. Рид наклонился вперед:

— Зачем же тогда вы направлялись в Англию? Ах, вспомнил: из-за юной Кристиан Стюарт.

Этого-то Лаудер и ждал. Он с силой воткнул перо в дубовую столешницу и выбросил вперед правую руку.

— Ну уж, господин Кроуфорд. Стало быть, вы, странствующий рыцарь, отправились в Англию, чтобы сдаться на милость тех людей, которые, как сами вы столь старательно доказывали нам, не желали ничего иного, как вашей смерти, единственно с целью вернуть свободу леди Кристиан Стюарт?

— Да.

«Ну наконец-то. Теперь, черт возьми, тебе все это начинает не нравиться, — думал Лаудер. — И я буду гвоздить тебя до тех пор, пока ты меня не возненавидишь. Вот тогда-то, мальчик мой, ты потеряешь свое хваленое хладнокровие, и епископу не поздоровится».

— Да, — повторил он вслух. — Слепой девушке, юной, богатой, близкой ко двору, которая по вашему наущению узнавала для вас секретную информацию…

— Это неправда.

— …а вы разыгрывали перед ней тайную, запретную страсть?

— Оба обвинения ложны. Ограничьте ваши нападки моей персоной, господин Лаудер.

Бокклю перебил его:

— Черт возьми, Лаудер, это полная чушь. Девушка не была легкомысленной.

Генеральный прокурор добавил мрачно:

— Если вы дадите мне кончить, сэр Уот, то убедитесь, что я как раз утверждаю обратное. Я хотел сказать, что честная, благородная и добродетельная девушка, молодая и неискушенная, обрученная с прекрасным человеком, попала во власть опытного, неотразимого соблазнителя, который явился к ней под чарующим покровом тайны.

— Девушка знала, кто он такой! — загремел Бокклю. — И я вообще не понимаю, какое это имеет отношение к делу.

— Девушка заявила, будто знает это, когда решила, что таким образом спасет его. Вы назвали свое имя, господин Кроуфорд, когда впервые встретились с ней?

— Нет, — сказал Лаймонд и крепко сжал руки.

— Почему?

Установилось молчание.

— Это бы поставило ее… в слишком затруднительное положение. Я не предполагал в дальнейшем встречаться с ней.

— Какое же тут затруднение для девушки, верной своему долгу? Или вы хотите сказать, что она уже тогда была влюблена в вас?

— Ничего такого я не хотел сказать. В детстве мы жили по соседству, и у нее было… доброе сердце.

— Понятно. И, питая подобные чувства, вы, разумеется, вопреки своему обыкновению, стали избегать дальнейших встреч. Или вы виделись с ней еще? — внезапно спросил Лаудер.

Снова наступило молчание. Потом Лаймонд ответил ровным голосом:

— Да, несколько раз. Оставим нудную игру в вопросы и ответы. После первой и второй встречи дальнейших свиданий можно было избежать. Я принимал от нее помощь в моих личных делах, хотя и знал, что это поставило бы ее честь под сомнение, если бы все вышло наружу. Ее взяли в плен в Далкейте, когда она пыталась помочь мне. Непосредственно по этой причине она попала в руки графини Леннокс. Мои поступки безответственны, им нет оправдания. Никто не может осудить меня строже, чем я уже осудил себя.

Но во все время нашего знакомства леди Кристиан ничем не запятнала себя — это я ввел ее в заблуждение. Даже в ее стараниях помочь мне не было ничего предосудительного, и, вопреки потугам воспаленного воображения господина Лаудера, нас связывала одна только дружба. В подобных обстоятельствах вы, несомненно, сочтете смехотворным то, что я поехал сдаваться лорду Грею, чтобы вернуть ей свободу, но это так.

Генеральный прокурор испытал, возможно, досаду по поводу того, что эффект его речи пропал, но ничем не выдал себя.

— В этой связи возникают некоторые подозрения. Особенно если вспомнить, что леди Кристиан внезапно умерла насильственной смертью сразу после того, как вы объявились в Англии.

— Погодите-ка, — резко прервал его Эрскин. — Леди Кристиан упала с лошади и разбилась насмерть.

— А откуда вы это знаете? — вкрадчиво спросил Лаудер.

Голос Эрскина сделался хриплым от гнева:

— Я знаю Крис лучше, чем кто бы то ни было из вас: она была моей невестой, и, не находись мы перед лицом закона, я вколотил бы вам обратно в глотку порочащие ее слова. Я видел Кроуфорда из Лаймонда сразу же после ее смерти — слышал, что он говорил, наблюдал, как он вел себя. Если бы я хоть на мгновение мог предположить, что это он убил Кристиан, Калтер не имел бы удовольствия сразиться с ним.

Генеральный прокурор выслушал эти слова, полные искренней скорби, и заметил мягко:

— Так в чем же тогда дело? Значит, господин Кроуфорд все же помчался спасать девушку наподобие верного паладина?

Тут, к своему изумлению, он услышал вкрадчивый голос сэра Дугласа:

— Давайте отбросим рыцарские побуждения, раз уж они так раздражают вас, и обратимся к фактам иного толка. Господин Кроуфорд в то время всячески стремился доказать, что он невиновен в более давних преступлениях, которых мы еще не касались. Но попытки его не увенчались успехом: я как раз сообщил ему, что человек, с помощью которого он мог бы доказать свою непричастность, умер. К тому времени он уже распустил свой отряд в надежде на встречу с этим человеком и испытал немалое потрясение от того, что мальчик, которому он покровительствовал, выдал его. В подобных обстоятельствах, побуждаемый отчаянием, он вполне мог решиться на такой шаг.

Генеральный прокурор поклонился без всякой насмешки:

— Тонкое замечание. И оно проливает новый свет на все дело. Стало быть, господин Кроуфорд потерял последнюю надежду обелить себя — какой ценою, это нам неизвестно — и предстать перед нами честным, преданным и стойким слугой отечества.

И что же остается ему, вы можете спросить, как не бежать в Англию, а прежде всего избавиться от этой нелепой девчонки, которая так много знала о его похождениях и, как на грех, тоже оказалась там? С другой стороны, можно надеяться, что секретная информация, которой он располагает, поможет добиться снисхождения от лорда Грея. А если даже и нет — хуже не будет. — Лаудер обвел взглядом потные, раскрасневшиеся от жары и напряжения лица всех двенадцати советников: и хитрые, и безразличные, и проницательные, и настороженные. — Человек, сидящий перед вами, отнюдь не прост. Обвинения, выдвинутые в его адрес, поражают своим разнообразием. Мы разобрали их все, за вычетом самых серьезных, и нужно иметь недюжинную отвагу, чтобы решиться сказать: это белое, а это черное. Он заявляет, будто его прошлые сношения с лордом Уортоном были заранее обдуманными и не нанесли ущерба Шотландии. Доказательств нет, но нельзя и безоговорочно утверждать обратное. Его действия в Аннане могли быть продиктованы добрыми, хотя и не понятными нам намерениями. Это мы тоже никогда не установим в точности.

Из корыстных побуждений или нет, но, кажется, он оказал определенную помощь короне во время знаменитого налета с угоном скота в Западной Марке. Таким же образом он оказал нам всем услугу в Хьюме — на этот раз исключительно ради собственной выгоды. В Хериоте он затеял опасную игру, опять-таки преследуя собственные цели. И его брат, и Бокклю с семейством были пешками в этой игре, хотя и не заметили этого, судя по тому, как великодушно они высказывались в пользу человека, направлявшего их порывы. В его отношениях с графом Ленноксом тоже нельзя ничего доказать, нельзя решить однозначно, виновен он или нет, но корыстные интересы вновь появляются на горизонте и, вероятно, все определяют.

Остается гексемская драма и все обстоятельства, предшествующие ей. На этот раз вырисовывается такая сложная картина, возможности столь многообразны, что установить истину, по моему мнению, можно одним-единственным способом.

Дабы узнать, что было у него на уме, когда он натягивал лук в Гексеме, следует обратиться к его прошлым поступкам, в которых отразились его истинные стремления, его истинное отношение к важнейшим нормам морали и этики — словом, те неуловимые качества, которые и определяют, живет ли человек ради насыщения утробы, либо ради вящей славы и блага отчизны, либо же служит Господу Богу своему.

Подобных качеств мы не обнаружили сегодня и не обнаружим в тех делах, которые разбирали. Чтобы раскрыть всю подоплеку, мы должны углубиться в прошлое, в те ужасные, невыразимые преступления, в которых Фрэнсис Кроуфорд обвинялся шесть лет тому назад и за которые ныне призван держать ответ. К ним я и предлагаю перейти.

Судебный пристав, направленный лордом Калтером, торопливо пересек комнату, склонился над Арджиллом и что-то ему сказал. Председатель возвысил голос.

— Что? О… разумеется. Никто не собирается подвергать опасности… — И, подвернув рукава, граф постучал по столу. — Заседание переносится на час. Отдохните пока, господин Лаудер.

Генеральный прокурор проследил за направлением его взгляда, поклонился и сел. К нему подошел сэр Джеймс Фулис.

— Старый дурень — он что, ослеп? Вот уже с полчаса, как парню нехорошо, — довольно проговорил Лаудер.

Судейские и стража окружили узника плотной стеной — и все же прокурор мог видеть, как Лаймонд опустил голову на скрещенные руки и застыл так, демонстрируя публике прекрасно подстриженный затылок и великолепный кружевной воротник.

Комната звенела от гама. Все — и советники, и свидетели — повскакали с мест, разглаживая и оправляя мантии, с шелестом разворачивая бумаги. Они разбились на группки, все еще завороженные суровыми откровениями дня: никто не хотел уходить, не досмотрев представления до конца.

Минуты через две Лаймонд вцепился в подлокотники кресла и встал на ноги. Минутный упадок сил, догадался Лаудер, был для него страшным унижением: в лице узника до сих пор не было ни кровинки. Тем не менее он отвесил Арджиллу глубокий, безупречный поклон и тут же стремительным шагом удалился.

— Вот это ум, — заметил Лаудер, складывая очки и выбрасывая перо в корзину для бумаг. — Будь я молоденькой девушкой — сам бы влюбился без памяти.

Фулис из Колинтона поймал взгляд Оксенганга и с усмешкой сказал Лаудеру:

— Ну эту маленькую сцену он хорошо рассчитал.

— Он рассчитал? — Генеральный прокурор стянул с себя насквозь промокшую мантию и направился во двор глотнуть свежего воздуха. — Он рассчитал? Не будь дураком, Джейми.

Уилл Скотт долго сидел неподвижно. Когда он стал наконец подниматься, чья-то тяжелая рука стукнула его по затылку. Уилл обернулся и увидел отца.

— Ты что, язык проглотил? — осведомился Бокклю. — До сего момента во всем Эдинбурге только тебя и слышно было!

Уилл ответил с обидой:

— Лаудер дважды заткнул мне рот, но больше у него не выйдет. Я, черт возьми…

— Дьявол, тебе что, особое приглашение требуется? Ори громче, парень, и никто тебе рта не заткнет. — Он улыбнулся, что-то припоминая. — Твой хозяин, однако, стакнулся с Джорджем Дугласом. Доказательств у него нет, но благодаря Дугласу и прокурор не может ничего решить.

— Какая разница? — мрачно проговорил Скотт. — Его потопят первоначальным обвинением. Там-то у них есть доказательство.

Бокклю проворчал, изучая лицо сына:

— Видывал я, как Генри Лаудер имел доказательств сверх головы и все же проигрывал дело. — Слова его звучали неискренне. — Ну ладно: пойду домой перекусить. А ты, если будешь с Калтером, спроси у него насчет кобылки. Если я выручу что-нибудь за этого парня Палмера, то, может быть, все же куплю ее.

Скотт кивнул головой и двинулся было прочь, но вдруг спохватился:

— За Палмера?

Бокклю усмехнулся:

— Да, за высокородного и преславного сэра Томаса Палмера, инженера. Ты что, не знал? Я захватил его в прошлом месяце, во время налета.

— И где же он?

— В замке, вместе с остальными пленными. Их там полно, я слышал. А тебе зачем?

— Просто так, — заявил Скотт и выбежал на улицу столь стремительно, что шпага его застучала о дверные створки.

Большой Томми Палмер, бывший комендант Старикана в Булони, бывший начальник стражи в Кале, бывший смотритель таможни, бывший церемониймейстер, дворянин, приближенный к Генриху VIII, и ранее, во Франции, бывал в плену, но на этот раз, хотя благосостояние его и не пошатнулось, он несколько пал духом и нуждался в утешении.

Палмер попросил, чтобы его и дюжину его людей поместили в одной комнате. Все они занимали видное положение и стоили немало, поэтому комната, хотя и средних размеров, была приятная, с дубовыми панелями, немного выщербленными; окно в мелком переплете выходило прямо на залив, а за низкой прочной дверью стояла вооруженная стража.

Проникнуть туда оказалось труднее, чем ожидал Уилл Скотт. Ему это удалось лишь с помощью Тома Эрскина — и то под предлогом, что отец поручил ему обсудить с Палмером условия выкупа.

Поскольку на самом деле обсуждать было нечего, деловая беседа с сэром Томасом закончилась очень скоро, и Эрскин заторопился уходить. Но Палмер на этот раз скучал в плену, ему хотелось поболтать еще, и Скотт тоже не спешил.

Они вежливо обменялись сплетнями того и другого двора и со взаимным интересом коснулись наименее важных, но бывших на виду деятелей. Несколько товарищей Палмера присоединились к беседе.

Эрскина, который торопился обратно в Толбот, мало занимал разговор, но инженер понравился ему: лет шестидесяти, с седой бородою и светлыми курчавыми волосами. От волос до густых усов лицо его было выдублено солнцем; когда инженер смеялся — а делал он это часто, — крепкие передние зубы сверкали словно форель, выпрыгивающая из омута.

Том так пристально вглядывался в Палмера, что и не заметил, как Скотт открыл свой кошель. Когда принесли маленький столик и поставили его между инженером и Уиллом, Эрскин удивился. Еще более удивился он тому, как Палмер глядел на этот столик: словно мать-слониха на долгожданного детеныша.

На столе лежала колода карт.

— Ну теперь держите меня, — объявил Томми Палмер. — Предлагайте мне китайский трон и Елену Троянскую в придачу — я все равно выберу таро. Ты не передумал?

— Вовсе нет. Рад вам угодить, — вежливо откликнулся Скотт и добавил, к вящему изумлению Эрскина: — Первая сдача моя, если вы не возражаете. — Тут он уселся, а Палмер стал бурно выражать свою радость.

Эрскин похлопал юношу по плечу:

— Время, Скотт. Нам пора идти.

Рыжеволосый парнишка небрежно повернул голову:

— На одну игру времени хватит. Вы, впрочем, можете идти, если хотите. Я догоню.

Уилл уже тасовал карты. Том кинул на него проницательный взгляд, схватил стул и уселся смотреть на игру.

С тех пор как юноша вернулся в Эдинбург, Том не раз уже видел у него эти карты таро. Были они жуткие, в готическом стиле, невыразимо зловещие. Младшие арканы четырех мастей не заключали в себе ничего особенного: всю свою нездоровую фантазию художник приберег для старших фигур. Маг, Хозяйка, Первосвященник, Влюбленные, Смерть и Сила, Повешенный, или Предатель, и, наконец, Страшный Суд — все эти образы были задуманы и исполнены в необузданной гротескной манере.

Тому нравилась эта колода. Он любил и тарокко, но ощущал с беспокойством, что времени на игру совершенно не остается.

— Послушай-ка, Скотт, — повторил он, но карты уже были розданы, и Уилл раздумывал над сдачей; Эрскин отступился и решил подождать.

Скотт сыграл не одну, а две игры. Обе он проиграл, но не вчистую: лишь в самый последний момент умудренному опытом Палмеру удавалось взять верх. Пока они играли, в комнате царило радостное возбуждение; Эрскин понял, что до сих пор мало кто осмеливался тягаться с Палмером, а противостоять ему так долго не мог никто.

Сыграв вторую партию, Палмер откинулся назад и заревел в тоске:

— Черт возьми, я уж и забыл, когда мне удавалось так хорошо поиграть. За каким дьяволом вам нужно уходить? Я хочу играть дальше, и вы хотите — сами карты того хотят.

Скотт с ухмылкой встал на ноги и потянулся.

— На вас и так обрушились все невзгоды. Не хватало еще, чтобы я вас обыграл.

— Обыграл! — хором завопили все присутствующие.

— Эй, мальчик мой, — добавил кто-то, — ты говоришь с лучшим картежником Англии.

— И все же я говорю, что обыграю его, — стоял на своем Скотт.

В глазах Томаса Палмера появился нехороший блеск.

— Это что, вызов?

— Да нет… — протянул Скотт. — Sine lucro friget ludus — наш родовой девиз. Неохота играть просто так.

— Черт, так за чем же дело? — проговорил Палмер.

Вещи пленных были сложены в стенном шкафу; он вытаскивал оттуда узлы и тюки, пока не добрался до нужного. Потом, подумав с минуту, вытащил еще одну скатку и положил к ногам Скотта.

— Здесь смена хорошей одежды, немного денег, серебряный кубок и добротные сапоги. И в этой скатке тоже что-то есть: она принадлежала другому человеку, но теперь перешла ко мне. Хватит этого для начала?

Скотт подбросил в воздух свой тяжелый кошель.

— Пожалуй что, и хватит, но мы, шотландцы, деловой народ. Может, откроете их, а мы посмотрим?

Палмер, ничуть не обидевшись, сверкнул желтоватыми зубами и разрезал обе скатки ножом Уилла. В его собственной находились те самые вещи, которые он описал. Другая скатка была уложена кое-как: одежда вся в пятнах, денег — ни следа. Скотт наклонился и вытащил длинный узкий конверт, запечатанный красным сургучом.

— А это что? Документы на владение?

Палмер, тасуя карты, взглянул на бумаги и пожал плечами.

— У бедняги Сэма не было ни кола ни двора. Может, любовное письмо?

Скотт перевернул конверт. На другой стороне виднелась надпись, и юноша показал ее Эрскину. Четким почерком там было написано: «Хаддингтон, июнь 1548 года. Показания». А ниже, другим почерком, возможно Уилфорда, приписано: «Сэмюэл Харви. Отложить для П. «.

Больше им ничего не удалось узнать: кто-то выхватил конверт из руки Скотта.

— Интересно? — добродушно осведомился Палмер. — Чувствовал я: что-то здесь нечисто. Пожалуй, это я лучше приберегу.

На какой-то миг Эрскин подумал, что Скотт сейчас набросится на здоровяка. Вместо этого юноша отвернулся, раскрыл кошелек и высыпал его содержимое на стол, рядом с картами. Кроны, звеня, покатились, засверкали ясным лунным светом между кошмарных картинок.

— Я бы мог заполучить письмо, просто позвав стражу, — сказал Уилл. — Но я его у вас покупаю.

Палмер усмехнулся:

— Но я не собираюсь продавать.

Веснушки на бледном лице Скотта сделались темными как корица.

— Назовите свою цену.

Сэр Томас встал, сжимая конверт в руках. У очага он остановился и, не сводя с обоих шотландцев добродушного взгляда, сломал печать.

— Наверное, сначала следует посмотреть, из-за чего вы так суетитесь. В конце концов, знаете ли, он приходился мне двоюродным братом.

Зашелестели страницы. Палмер пробежал их все, снова вложил в конверт и, сказав что-то вполголоса, протянул Фрэнку, англичанину, который стоял поблизости. Потом вернулся к столу:

— Вам нужны эти бумаги?

— Да, — заявил Скотт. — Это вопрос жизни и смерти.

— Боже мой. Чьей жизни? Шотландца?

— Да.

Ухмылка на лице Палмера сделалась шире.

— Ну хорошо, хорошо: я не злопамятен. Sine lucre friget ludus, а? Ты говоришь, тебе нужны эти бумаги. Давай сыграем на них.

— Я заплачу любую цену, — сказал Скотт.

— Деньги мне не нужны.

— Ну, так я дам вам большее: вашу свободу. Вас освободят немедленно, сэр Томас, в обмен на эти бумаги.

Палмер все с той же ухмылкой тяжело опустился в кресло:

— Мне нравится Эдинбург. Нравится замок. Нравится компания. Я могу выйти на свободу в любой момент, заплатив небольшую сумму, но какая тоска меня ждет: Уилли Грей зудит под ухом и протектор не дает проходу. Дайте мне человека, который способен потягаться со мной в тарокко и можете оставить себе Берик и всю эту назойливую публику.

Скотт внезапно уселся тоже:

— Ради Бога, я буду играть с вами ночь напролет, коль вы того хотите. Хоть и месяц кряду, глазом не моргнув. Но не на такую ставку. За кого вы принимаете меня?

Здоровяк начал тасовать карты.

— За шотландца, за делового парня. Мне не нужна плохая игра и легкий выигрыш: тем и другим я сыт по горло. Мне не нужно, чтобы со мной играли по обязанности, из чувства долга, из-под палки. Я этого не люблю, и таро тоже не любят. Взгляни-ка на них! — Прищелкнув толстыми пальцами, он разбросал карты по гладкому дереву стола: фигуры корчились, беззвучно вопили, злобно щерились. — Их нельзя обмануть жалкими ставками по три луидора за партию. Им нужна живая плоть — таковы таро.

Скотт и Эрскин стояли плечом к плечу.

— Зовите стражу, — сказал юноша, не поворачивая головы, — живо. Кристиан Стюарт была убита за эти бумаги.

Эрскин не стал звать стражу — он решил действовать на свой страх и риск. Стремительно он бросился к очагу и все же не успел. В тот момент, когда рука его коснулась Фрэнка, листы сворачивались в дыму в каком-нибудь футе над пламенем.

— Позовете стражу или сделаете так еще раз — и Фрэнк бросит все в огонь, — любезно проговорил Палмер и непринужденно раскинулся в кресле. — Боже мой! Я так скучал. Ну давай, паренек, не бойся: времени у меня полно. Я стану играть с тобой в тарокко, мальчик мой, на все деньги и на каждую тряпку, какой владеем мы в этой комнате, — и эти бумаги будут моей последней ставкой.

Наступила тишина. Потом Скотт сказал:

— Дайте взглянуть на бумаги.

— Нет.

Юноша закусил губу, не сводя глаз со светящегося радостью лица Палмера.

— Но это может занять всю ночь.

Снова блеснули зубы.

— Может, и больше. Ты торопишься? — Скотт спорил, умолял, но Палмер продолжал ухмыляться; наконец подобрал карты и зажал их в своих грубых ладонях. — Меня не касается, зачем тебе нужны эти бумаги. Я изложил свои условия. — Он поднял глаза. — И что ты так переживаешь? Может, выиграешь все за час.

Скотт сел. В полном молчании он развязал шнурки своей куртки и снял ее; в полном молчании закатал рукава рубашки и положил руки на стол.

— Хорошо, — промолвил он решительно. — Ради Бога, давайте начнем.

Часовой перерыв удлинился едва ли не вдвое: советники собирались неохотно; и все равно допрос продолжался уже какое-то время, когда Том Эрскин проскользнул наконец на свое место, заметив попутно знакомое лицо — Милна, лекаря королевы. Но Лаймонд сидел в своем кресле совершенно прямо: тело его, может быть, и ослабело, но ум оставался свежим и сильным, невзирая на резкие, непрекращающиеся атаки Лаудера. Генеральный прокурор вступил в решающую схватку: слова его, будто острия стрел, сверкали в тишине, но узник неизменно возвращал удары.

— Что тут творится? — шепотом спросил Эрскин у лорда Калтера, и Ричард ответил, не сводя глаз с высокого стола.

— Он вовлек в драку Оркни, чертов дурак. Чем ближе палата подбирается к Элоис, тем сильней он их лупит. Им это не нравится, да и ему пользы не принесет… Где вы были?

— В замке, — уклончиво ответил Эрскин и тоже стал смотреть на стол. Бокклю повернулся к нему и беззвучно спросил одними губами: «Где Уилл?»

Не желая отвечать, Том несколько раз указал пальцем по направлению к западу, но поскольку сэр Уот продолжал выразительно смотреть на него, также беззвучно проговорил: «Позже» и демонстративно обернулся к подсудимому.

— Вы прибыли в Лондон, — говорил королевский прокурор, — в 1542 году, как и тысяча других шотландцев, взятых в плен при Солуэй-Мосс. В те времена, как мы все знаем, покойный Генрих VIII Английский объявил войну нашему королю, своему племяннику, и силой пытался подкрепить претензии на шотландский престол. В отличие от других пленников вашего звания вам сразу же было предоставлено преимущество: вас разместили в частном английском доме.

— После трех суток в Тауэре. Какое уж тут преимущество.

Лаудер заглянул в свои записи:

— Здесь все сказано достаточно ясно. Кроме вас, по домам разобрали пленников, принадлежавших к высшей знати, а те люди, с которыми, по вашим словам, вы в тот период общались, ныне, к сожалению, держат ответ перед высшим Судией. Граф Гленкэрн умер в прошлом году, лорд Максвелл — два года назад, лорд Флеминг и господин Роберт Эрскин погибли при Пинкиклю.

— Последующие поражения страны на поле боя, — мягко заметил Лаймонд, — мое несчастье, но не моя вина. Сэр Джордж уже сказал вам, что я жил в лондонском доме его брата на общих основаниях.

Епископ Оркни прочистил горло:

— Почему же тогда, господин Кроуфорд, вы не вернулись домой через десять дней, как то сделало большинство пленных, помещенных на частные квартиры? Или ваша светлость не позволяла вам вместе с вашими соотечественниками подписать присягу на верность королю Генриху, даже показывая фигу в кармане? Человек чести, сдается мне, должен быть готов поступиться честью ради блага отчизны. Почему вы не подписали присягу?

— Меня никто не просил, — отозвался Лаймонд с легким сожалением. — Тогда сочли, что только у прелатов и баронов карманы и фиги достаточно велики.

Ричард выругался. Лорд Херрис спас положение, внезапно спросив своим низким голосом:

— Поскольку господин Кроуфорд младший сын, разве имело смысл заставлять его подписывать присягу? Какие услуги мог бы он оказать английскому королю в Шотландии?

Епископ возразил, тяжело дыша:

— Я не согласен. В конце концов он наследовал брату. Да будь он невиновен, он уже как-нибудь исхитрился бы вернуться домой — под любым предлогом.

— Разве вы не замечаете несоответствия? — сказал Лаймонд. — Будь я тайным советником, со стороны англичан, во-первых, было бы крайне опрометчиво брать меня в плен. И будь я тайным соглядатаем, моей первой мыслью было бы вернуться в Шотландию как можно скорее. Если послушать епископа, то моя измена состоит в том, что я не обещал, вернувшись в Шотландию, тайно умышлять против королевы. Если это измена, то давайте тут и покончим. В подобной измене я сознаюсь.

Лаудер оставался невозмутимым.

— Вы не предлагали корою Генриху никаких услуг?

— Нет.

— Может быть, вы до этого оказывали ему услуги?

— Нет, не оказывал.

В лице генерального прокурора мелькнуло легкое сожаление.

— Значит, передача Фрэнсису Кроуфорду, шотландскому дворянину, поместья Гардингтон в Бэкингемшире явилась всего лишь хитроумной уловкой с целью заставить нас поверить в то, что таковые услуги все же были оказаны? Король Генрих, должно быть, счел вас важной птицей, господин Кроуфорд. Вы, я полагаю, приняли и титул, и земли?

— Да, принял.

— И вы не можете объяснить нам, почему вы получили все это, если не в награду за оказанные услуги?

— Христианнейший холостяк Европы не имел со мной ничего общего, — проговорил Лаймонд. — Ему взбрело в голову, что так он заставит меня держать язык за зубами. И обуздает свою племянницу.

— Ах да. Леди Маргарет Дуглас, ныне графиню Леннокс. Должны ли мы понять так, что, плененная вашим обаянием, эта дама попросила Гардингтон в приданое? — Сэр Джордж Дуглас, отметил Лаудер, так и впился глазами в узника.

— Не совсем так. Леди Маргарет — женщина неистовых страстей, но никогда не теряет головы. Ее дважды подвергали заключению за то, что она ставила престолонаследие под угрозу, а один из ее любовников, если вы помните, умер в Тауэре, объевшись шотландской требухой и перепив английского эля. Нет, это не так. Если подумать, она хотела… новых эмоций, сильных ощущений. И заставила дядю придержать меня, объявив, будто я кое-что обнаружил, и добавив, видимо, даже такие вещи, о которых я и слыхом не слыхивал.

Все тактично промолчали, и только Метвен, выживший из ума, спросил:

— И что же вы обнаружили?

Лаймонд не смотрел на сэра Джорджа, но и не избегал его взгляда.

— Какие-то планы, касавшиеся тогдашней политики: чуть позже о них стало известно всем. Я имел доступ в комнаты, которые при обычном положении вещей были бы для меня закрыты, и случайно наткнулся на них.

— В спальне, да? — осведомился королевский прокурор.

Лаймонд поднял глаза:

— Не всякую грамоту оправляют в рамочку и вешают в спальне, милорд.

Заместитель председателя громко расхохотался.

— Ладно, — продолжал Генри Лаудер. — У вас есть поместье, прекрасная леди предлагает вам свою любовь, но ее злобный дядюшка не дает насладиться всем этим. Пожалованные вам земли уже вызвали подозрения у шотландцев, и ваше возвращение домой сделалось окончательно невозможным, когда среди ваших соотечественников пронеслась весть, что вы не только ответственны за поражение у Солуэй-Мосс, но и не первый год уже занимались передачей тайных сведений и плели интриги. Зачем же составлять этот зловещий заговор, господин Кроуфорд? Если король Генрих невзлюбил вас, разве не нашел бы он более простого и верного способа покончить с вами?

Неожиданно вмешался Арджилл:

— Я, пожалуй, мог бы кое-что прояснить. Как раз после того, как пленники прибыли в Лондон, его величество узнал, что наш король умер и Шотландией будет править регент, и немедленно стал заигрывать с самыми влиятельными шотландскими семьями, желая склонить их на свою сторону. Поэтому-то пленников забрали из Тауэра и перевели в лучшие помещения, а самых знатных отпустили, попросив подписать присягу в верности английскому королю. Неподходящий момент для того, чтобы расправиться с военнопленным, пусть даже и не самым значительным.

— И еще, — продолжил Лаймонд, искусно, словно на диспуте, развивая тему, — он, возможно, желал защитить истинного поставщика информации. В Эдинбурге что-то заподозрили — и он поспешил замести следы, сделав из меня козла отпущения. Дома я оказался обесчещен, в Лондоне еще оставались шотландцы пленники, и вот тогда-то он смог распорядиться моей судьбой.

— Но вы все же остались в живых?

— Меня отвезли в Кале и устроили так, что я попал в руки французов. Все очень просто.

— А потом — галеры?

— Да, — произнес Лаймонд ровным голосом без всякого выражения, — потом галеры.

— Ну вот и дождались, — сказал Бокклю и повернулся в кресле всем своим мощным телом. — Уж эти судейские! Взгляните-ка на него: глаза разгорелись, будто у коровы на клеверном поле.

Генеральный прокурор заговорил мягко и ласково, без всякой насмешки:

— Как можем мы отнестись равнодушно к стольким злоключениям? Перед нами человек обманутый и несчастный: лучшие умы королевства обвели его вокруг пальца, распутная дама королевских кровей соблазнила его; его похитили, заклеймили, приковали вместе с голодными язычниками к веслу галеры и ударами бича гнали по морям два ужасных лета.

— Взгляните на него! Он слаб, он ранен бывшими своими друзьями — но это невозможно вынести! Он невинен и чист душою — то, что он, по собственному признанию, предал и соблазнил юную слепую девушку, никак не запятнало его. Забудем на мгновение, как грабили и убивали те люди, которыми он командовал до недавнего времени, и мы найдем его добродетельным. Забудем безжалостные интриги, коварные, своекорыстные планы, о которых мы услышали сегодня, и мы увидим, что он простодушен и раним. Вспомните наконец, как он вел себя сегодня, вспомните эти дерзкие речи, этот на славу подвешенный язык, не пощадивший и нас, лордов, представляющих Верховный суд страны. Кажется ли вам, что этот пропойца, этот изгой, этот негодный сын злополучного семейства и есть герой преподнесенной нам жалостной истории? Или вы полагаете, как и я, что преподнесли нам нагромождение небылиц?

Отголоски его слов стихли. Генеральный прокурор снял очки и продолжил мягко:

— Но требуются доказательства. Есть ли они у нас? Почти все свидетели умерли. При сделках такого рода обычно не ведется протокол, и все, кто мог бы оказать нам содействие, находятся во враждебном стане.

И все же у нас есть письменная улика. Заметки, найденные в Шотландии и приписанные господину Кроуфорду: тот документ, который, как он утверждает, был составлен неведомым английским соглядатаем и который приписали ему, опять-таки утверждает он, дабы окончательно погубить его в наших глазах. Если письмо поддельное, если господин Кроуфорд может доказать, что не имеет к нему никакого отношения, если оно было составлено без его ведома — обвинение лишается тогда своей главной улики. Господин Кроуфорд!

Все как один устремили глаза на обвиняемого. Дуглас, крепко сжав губы, о чем-то, казалось, размышлял; в утонченных манерах Херриса сквозило неподдельное участие; Бокклю вытянул шею вперед. Лорд Калтер на свидетельских скамьях закрыл лицо руками.

Всем теперь было видно, как Лаймонд устал. Тонкая, глубокая морщинка залегла между бровями; он сидел неподвижно, не сводя глаз с Лаудера, зная наперед, что тот скажет, — так опущенный клинок продолжает отражать блики. Их взгляды встретились.

— Господин Кроуфорд, — мягко повторил прокурор. — Документ, лежащий передо мной, был найден в кармане английского солдата после налета, в результате которого был разрушен монастырь в Лаймонде. В числе прочего там написано следующее:

«Монастырь находится в моих землях, в шести милях к востоку от дома, там мы спрятали порох непосредственно перед тем, как нас захватили у Солуэй. Если вы отправитесь туда немедленно, то еще обнаружите склад. Больше никто не знает о его существовании. В подвал, где сложен порох, ведет подземный ход, найти который можно следующим образом. Если вывезти порох тяжело, я советую взорвать монастырь».

Установилось долгое молчание. Лорд Калтер не поднимал глаз, и Эрскин рядом с ним сцепил руки и уставился в пол. Прокурор произнес решительно:

— Господин Кроуфорд! Признаете ли вы, что эти слова написаны вашей рукой и что их написали вы?

Ни гордость, ни сила ума — ничто не могло защитить Лаймонда на этот раз. Взглядом он ответил раньше, чем произнес ужасные слова.

— Да. Я написал это.

— Вы признаете, — попросил судейский, — что на последней странице этого документа стоит ваша подпись?

— Да, это моя подпись.

По лицу генерального прокурора пробежала судорога.

— Ясно. И, — продолжил Генри Лаудер самым серьезным тоном, — поскольку англичане последовали этим указаниям, нашли подземный ход, а когда на них напали, взорвали монастырь, послушавшись вашего совета, поскольку все это произошло, виновны ли вы в смерти четырех монахинь и десяти воспитанниц, среди которых была и Элоис-Анна Кроуфорд, ваша сестра?

Все замерли.

— Да, виновен, — сказал Лаймонд, и лицо его до самых корней выгоревших на солнце волос сделалось серым, как пепел.

Комната в башне Давида была набита битком, духота стояла страшная — не только узники, но и вся стража наблюдали за игрой. Более всех страдал от жары Фрэнк, который сидел у очага и держал признание Сэмюэла Харви у самого пламени.

Но если бы он даже и умер, истекая потом, никто бы этого не заметил. Взгляды стражников и англичан были прикованы к влажным рукам игроков и ухмыляющимся фигурам таро: вот нечестивая Жрица, вот сладострастный Любовник, вот глумящийся Шут. Две скатки все еще лежали на полу, но содержимое их не оставалось прежним: перед креслом Палмера громоздились монеты Скотта, а некоторые мелкие вещи, принадлежавшие инженеру, перешли во владение Уилла. Оба игрока сидели в одних рубашках.

В тусклом вечернем свете было видно, что Уилл бледнее противника. Тот играл уверенно, с нарочитой небрежностью: ходил, бил, сдавал мастерски, и несколько раз ему удалось наголову разбить Скотта. Но и Скотт выигрывал, и достаточно часто, а если и проигрывал, то не безнадежно.

К тому времени он научился уже уважать своего противника, и это пошло ему на пользу. Глядя, как инженер сидит напротив, могучий и крепкий, словно дуб, Уилл угадывал его упорство и начинал бояться, что сам он, сраженный усталостью, перестанет ясно соображать. Словно в подтверждение его мыслей Палмер постучал пальцем по столу:

— И Шут, господин Скотт. Шут и три Фараона: пятнадцать очков, правильно? Да. И я выиграл, полагаю.

Палмер выиграл, ухмылка, которой он обменялся с публикой, ничуть не утешила Скотта.

— Моя партия, ребята! Налейте-ка пива, а я пока выберу, что взять. Отличный у вас пояс, господин Скотт.

Скотт глубоко вздохнул. Игра эта будет длиться, пока у кого-то из них не останется больше вещей, а оба они играют так ровно, что проклятые эти вещи могут переходить от одного к другому неделями — разве что он, Уилл, не выдержит и потеряет все. А условие таково, что бумаги Сэмюэла Харви — последняя ставка Палмера.

При этой мысли он изнемогал от бессильного гнева. После того, что они пережили, после всех страданий леди Сибиллы, после гибели Кристиан, после того, как сам он двадцать раз выставлял себя круглым идиотом, Уилл никому не позволит помахать у себя перед носом такой наградой и отобрать ее, словно игрушку у котенка. Он стасовал карты и с треском швырнул колоду на стол.

— Моя сдача.

Палмер подмигнул:

— Он собирается выиграть на этот раз.

— Я теперь все время собираюсь выигрывать, — заявил Уилл Скотт. — Вы у меня останетесь без сапог, да и без штанов, еще прежде, чем займется заря.

И он начал сдавать.

— Ну наконец-то, — сказал генеральный прокурор, — мы добрались до правды. Не скажу, чтобы я этого ожидал. Признание делает вам честь, господин Кроуфорд. Вижу я: Quum infirmi sumus optimi sumus .

Лаудер, несомненно, праздновал победу: крепость пала, и брешь в стене проделало имя сестры Лаймонда.

Итак, он произнес латинскую фразу, и Лаймонд, с трудом возвращаясь к жизни, не остался в долгу:

— Всю честь я с охотой предоставлю вам. Quod purpura non potest, saccus potest , господин Лаудер. Я предпочел бы изложить правду простыми словами, минуя полноводный поток сладкозвучной риторики. Эти заметки — мои. Но писал я их для шотландцев, не для англичан. Как бы вы ни толковали мой характер, но ни поместье, ни любовница, ни ключи от всей английской казны не заставили бы меня…

— Обидеть женщину? — любезно подсказал судейский.

Бокклю громко проворчал:

— То, что парень кружил женщинам головы, вовсе не означает, что ему взбрело на ум подорвать четырнадцать девчонок в монастыре!

Лаудер возразил:

— Не думаю, что господин Кроуфорд, устраивая с помощью Кристиан Стюарт свои темные дела, попросту кружил ей голову. И вспомните: она тоже умерла.

Арджилл поддержал его:

— В любом случае, сэр Уолтер, информация по поводу монастыря в этом документе предваряется тремя страницами самых подробных сведений о планах шотландцев; недвусмысленно упоминаются предыдущие донесения английскому Тайному совету. Нелепо было бы предполагать, что это послание было предназначено для шотландцев, а не для англичан.

— Я как раз и пытаюсь объяснить вам. — Лаймонд глубоко вздохнул. — Первые три страницы письма подложные. Они основаны, несомненно, на донесении настоящего шпиона королю Генриху. А сведения о пороховом складе сообщал я. Я спрятал порох в подвале монастыря, где воспитывалась моя сестра, когда он пострадал во время одного из более ранних набегов и был покинут. Человек, который помогал мне, погиб при Солуэй, никто больше не знал о складе, а меня, судя по всему, собирались удерживать в Лондоне еще какое-то время.

Я знал, что правительству нужен порох, и беспокоился, что монахини могут вернуться в монастырь и как-нибудь пострадать. И я, будучи в Лондоне, написал письмо и велел снести его Хозяину Эрскина: его как раз освободили, и он собирался возвращаться в Шотландию. Мне не позволили общаться с другими пленниками.

Бокклю взглянул на Тома Эрскина, и тот сказал:

— Роберт погиб при Пинки.

— Так или иначе, он не получил моего письма, — спокойно продолжил Лаймонд. — Я обнаружил это позже. Письмо было перехвачено, адрес отрезан, а основной текст послужил концовкой для другого донесения, которое переписали, подражая моему почерку. Следующий же карательный отряд, прорвавшийся через границу, нашел монастырь, был застигнут на месте преступления, взорвал пороховой склад, и командир его не преминул оставить письмо, во всем обвиняющее меня.

Сэр Уот заорал вне себя:

— Чертов дурень! Если это все правда, как же ты не следил получше за своим письмом? Мог же ты догадаться, что произойдет, если оно попадет не в те руки, даже если и не знал, что девушки вернулись?

— Эта мысль для меня не нова, — произнес Лаймонд тусклым, безжизненным голосом. — Мне казалось тогда, что я принял все возможные предосторожности.

— Видно, не все.

— Разумеется. Если вы жаждете узнать о моих чувствах по этому поводу, — вдруг вскричал Лаймонд в каком-то диком порыве, — можете судить о них по той неумеренности, которую столь сурово заклеймил господин Лаудер.

— Чертов дурень! — повторил Бокклю. — Погоди-ка, Генри. Если письмо написано двумя людьми, почерк должен различаться, а?

Но прокурор покачал головой, встал и подошел к столу, за которым заседала палата.

— Судите сами.

Бумага шелестела, переходя из рук в руки; солнце, клонящееся к закату, заглядывало в окно, отбрасывая пестрые, геральдические блики. Эрскин прикрыл рукой глаза; Калтер сидел не шевелясь, устремив взгляд на свои ладони.

С противоположной скамьи вдруг поднялся Милн, подошел к узнику, склонился над ним и что-то сказал вполголоса. Лаймонд покачал головой. Лаудер, забрав письмо, уселся и метнул на них быстрый взгляд.

— Ну что, доктор?

Пожилой лекарь выпрямился:

— Если вы хотите, чтобы он дотянул до виселицы, следует быть осмотрительнее.

— Не угодно ли отдохнуть, господин Кроуфорд? Нехорошо, если вы лишитесь чувств.

Бокклю заворчал:

— Да я бы отказался от глотка воды в геенне огненной, если бы мне это так предложили! Лаудер берет верх и знает об этом. Только взгляните на него! Весь сияет, как свинья у корыта.

Он и впрямь улыбался, и улыбка сделалась еще шире, когда Лаймонд ответил насмешливо:

— На самом интересном месте? Нет уж, я как-нибудь потерплю до заключительной части, господин Лаудер.

Лекарь пожал плечами и удалился.

Генеральный прокурор подождал, пока ропот стих, и встал со своего места.

— Полагаю, нет надобности продолжать дознание. Мы выслушали объяснения господина Кроуфорда по поводу того, что произошло в Лондоне и в Лаймонде в 1542 году; мы убедились, что письмо, которое он признает своим лишь частично, написано одним и тем же почерком, и мы все явились свидетелями того, что он признал себя виновным в ужасном, хладнокровно задуманном преступлении.

С одной стороны, у нас есть объяснение происшедшему: оно чудовищно по своей жестокости и открывает невиданные глубины человеческого падения, зато оно простое, правдоподобное и к тому же подтверждено документальным свидетельством и отчасти тем, что нам рассказал сам господин Кроуфорд. С другой стороны, мы выслушали историю, полную невероятных превратностей судьбы, забросившей подсудимого в Лондон и отдавшей беззащитного юношу во власть могущественных враждебных сил.

Нам предлагают поверить в то, что одна из самых высокорожденных дам страны проявила к нему благосклонность, однако же не сделала ничего, чтобы помочь ему; что, будучи горячим сторонником дела Шотландии, он по неосторожности допустил, чтобы опасная тайна попала в руки врагов; что, словно в каком-нибудь романе, существовал некий ужасный английский заговор, в который ему удалось проникнуть. Можно ли все это счесть правдоподобным?

Он сделал эффектную паузу, но Гледстейнс, дотошный и хитрый, вставил свое слово:

— Я бы не мог безоговорочно утверждать, что обе части письма написаны одним почерком. Также и совет взорвать монастырь излишний, если письмо предназначалось для англичан. Это ненужно и предполагает бессердечность, в которую трудно поверить. Особенно если этот человек, будучи тайным соглядатаем, надеялся, что в свое время попадет обратно в Шотландию.

Епископ Рид перебил его:

— Чтобы ответить на это, нужно, как уже сказал Лаудер, изучить характер. Этот человек вел распутную, порочную жизнь, чего сам не отрицает. Вспомните слепую девушку. Вспомните жену брата. Вспомните мальчишку Скотта… — Он осекся: сэр Уолтер вскочил было, но сосед усадил его на место. — Все мы знаем, сколь неуравновешенные, неистовые чувства выказывал этот юноша по отношению к своему новому покровителю. Отвращение — может быть, к самому себе — заставило его вернуться на торную дорогу. Но привязанность, похоже, разгорелась с новой силой. Мы не знаем, что произошло за те месяцы, пока он находился в обществе подсудимого, но признаки крайней, нездоровой чувствительности, постоянных нравственных метаний налицо. Я бы, например, не стал полагаться на его свидетельства в пользу господина Кроуфорда, и мне приятно видеть, что юноша отсутствует, не решаясь, видимо, дать ложные показания.

Долее удерживать Бокклю было выше человеческих сил.

— Ложные показания! — заревел сэр Уот. — Нездоровая чувствительность! Отвращение к себе! Вы хотите сказать, что сына моего растлили?

— Я только показал, что…

— Этот парень, — орал сэр Уот, — был никчемным, беспомощным, вечно колеблющимся дурнем, пока не встретился с Фрэнсисом Кроуфордом. А теперь, Бог мне судья, хоть он раздумывает и передумывает трижды, прежде чем решится на что-то, но я бы предпочел иметь в споре ли, в битве на своей стороне его, а не какого-нибудь расфуфыренного франта, который всю жизнь просидел дома, обручился в соборе Святого Катберта, а все пищит, как желторотая птаха.

— Не отрицаю, — громко сказал епископ, — что сын ваш стал искусным бойцом: достаточно вспомнить, как он вас одолел. Я только пытаюсь доказать, что…

— Сдается мне, что вы пытаетесь доказать дюжину разных вещей, — угрожающе проворчал сэр Уот. — И все они чертовски оскорбительны.

— Так или иначе, — быстро заключил Генри Лаудер, — суть дела ясна. — Мы не виноваты, что самые разные пороки, естественные и противоестественные, так легко связать с личностью господина Кроуфорда. И тут мы должны, как это ни отвратительно, коснуться слухов, которые широко распространились в месяцы после несчастья в Лаймонде. Я вынужден напомнить вам, сэр Уот, что господин Кроуфорд мог иметь причины — крайне веские причины — желать набега на монастырь и даже настаивать на нем.

Лаймонд так резко вскочил, что тяжелое кресло повалилось на пол. Краем глаза он успел заметить, что брат тоже приподнялся, но нельзя было понять, что кроется в его бешеном взгляде. Судьи замерли в ожидании.

Лаудер возблагодарил Бога за эту передышку перед последней схваткой. Бурное проявление чувств могло бы вызвать сочувствие к лорду Калтеру, возбудить далеко не враждебное любопытство таких людей, как Херрис или Бокклю. Но оружие Лаймонда — ум, не сердце: он не сможет растрогать суд. Генри Лаудер вовсе не был циником, просто он прекрасно знал свое дело.

Лаймонд заговорил, обращаясь к палате, а не к королевскому прокурору. Звучный, язвительный голос поначалу был хриплым от холодной ярости, но очень скоро Хозяин Калтера взял себя в руки.

— Вижу, что мысль эта для вас не нова. Иные законники полагают, что грязь имеет силу свидетельства, но господин Лаудер, который жжется, но не дает света, подобно адскому пламени, не таков. Он просто пытается меня спровоцировать и конечно же не щадит при этом чувств ни лорда Бокклю, ни членов моей семьи.

Лаймонд прервался, и голос его, твердый как сталь сделался тише.

— Как и господин Лаудер, я выступал раньше на этих подмостках. Я знаю, что значит головокружение, обморок, вена, набухшая от гнева и боли. Этого господин Лаудер немного боится, но он рассчитывал, что я попытаюсь уязвить ваше самолюбие, как вы уязвили мое, и проиграю дело.

Вот почему вы услышали последнее обвинение, умело соединенное с предшествующим заявлением епископа по поводу Уилла Скотта из Бокклю.

Он снова помедлил.

— Оба предположения безосновательны. Уилл Скотт — нормальный, живой подросток. Он оставил меня потому, что думал, будто я собираюсь выдать его англичанам, имели место и иные недоразумения. Если вы ни во что не ставите опровержение отца, вспомните хотя бы, как сдержанно вел он себя сегодня в суде. Не тот человек сэр Уот, чтобы скрывать свои чувства. Что же до моей сестры… — Тут в голосе его зазвенел гнев. — Кто скажет слово в ее защиту? Может быть, мои родные, но поверите ли вы им? Да и кому понадобилось, чтобы звучали речи в ее защиту, в защиту обоих этих юных существ? Или вам не хватает розог, что вы ломаете саженцы? Или вам не хватает камней, что вы идете на кладбище и оскверняете могильные плиты?

Милорды, милорд прокурор, полагаю, вы узнали достаточно для того, чтобы вынести приговор. Ничего важного не извлечете вы, продолжая допрос, и особенно продолжая его в том направлении, какое задал господин Лаудер. Заклинаю вас вспомнить, что меня, и только меня, собрались вы сегодня судить.

Он сел, и в комнате воцарилась напряженная тишина, словно перед глазами присутствующих бесшумно взорвалась бомба.

— Боже милосердный! — прошептал Эрскин, взглянул в лицо Калтера и вытер вспотевший лоб.

Лаудер встал:

— Вы отказываетесь отвечать на дальнейшие вопросы, господин Кроуфорд?

— Нет, но…

— Но вы хотите, чтобы мы прекратили допрос из снисхождения к вашему недугу, — любезным тоном закончил прокурор, краем глаза заметив, как из зала к судейскому столу быстро передают записку. Бокклю смял бумажку в руке и возгласил:

— Мне тоже не нравится, Лаудер, тот оборот, который приняло дознание, но будь на то соизволение его чести, мы не должны закрывать заседание, не выслушав Уилла. Я так понимаю, что негодный мальчишка где-то застрял, но он должен появиться с минуты на минуту.

Арджилл, посоветовавшись с соседями, склонился вперед.

— Мы готовы, господин Лаудер, закончить на этом предварительное дознание. Не думаю, сэр Уолтер, чтобы ваш сын мог добавить что-либо важное к тому, что мы все и так уже знаем, но если он появится до окончания процедуры, мы, конечно, заслушаем его, хотя и не станем специально дожидаться. Во-первых, мы бы хотели, милорд прокурор, чтобы вы свели воедино те факты, что открылись перед нами, и установили между ними связь. Затем, буде таково его желание, может высказаться узник.

Эрскин вскочил:

— Милорды, заклинаю вас не закрывать заседания до того, как мы заслушаем Уилла Скотта. Он располагает свидетельством первостепенной важности.

— Что? — переспросил Рид раздраженно, приложив ладонь к уху. — Вам не давали слова, господин Эрскин. Сядьте.

Арджилл проявил больше терпения:

— Известно ли вам, что это за свидетельство?

— Я знаю только, что оно может стать решающим.

— Но вы понятия не имеете, что оно может в себе заключать?

Эрскин покраснел:

— Нет, но…

Верховный судья промолвил решительно:

— В таком случае, боюсь, нам придется придерживаться установленной процедуры. Если свидетельство поступит до конца этого заседания, мы примем его во внимание. Господин Лаудер… — Он прервался. — Господин Эрскин, вы можете сесть.

Том проговорил торопливо:

— Я должен был дать показания по поводу действий подсудимого в Гексеме. Могу я сделать это сейчас?

Арджилл, потеряв терпение, склонился вперед:

— Мы знаем, что произошло там, господин Эрскин, и рады, что вы можете это подтвердить. В настоящий момент, я полагаю, нам не требуется знать больше. Итак, господин Лаудер?

Генеральный прокурор сгорал от любопытства — настолько, что сам вступил в игру. Он сказал:

— Милорд, хотелось бы прояснить еще кое-что. Лорд Калтер не высказался ни разу — ни за, ни против своего брата. Как бы это ни было мучительно для него, он, возможно, мог бы пролить свет на злополучное происшествие в монастыре.

— Думаю, мы уже слышали достаточно… — начал было Арджилл, но осекся при виде сурового лица прокурора. Лаудер заявил:

— Лорд Калтер целый год преследовал брата, и в конце концов именно он доставил подсудимого в столицу. Не должны ли мы выяснить, по какой причине он так поступал?

Ошибка была невольной, и Лаудер совершил ее под занавес, так что интересы короны пострадали меньше, чем можно было ожидать. Верховный судья махнул рукой, и лорд Калтер встал, решительный и могучий, как Эбенезер.

— Это верно, что я не один месяц потратил, преследуя брата, — начал он, и Лаудер, уже все поняв по его голосу, выругался про себя. — Я поступал так вследствие печального недоразумения, — спокойно продолжал Ричард. — Я не верю, что он совершил те преступления, в которых его обвиняют, и должен сказать, что когда нас перехватили…

— Не трудись, Ричард, — быстро, язвительно проговорил обвиняемый.

— …когда нас перехватили, я собирался помочь брату покинуть страну.

Все были потрясены. В лице Лаймонда что-то дрогнуло, но он не пошевелился. Верховный судья выпрямился в кресле:

— Вы отдаете себе отчет, лорд Калтер, что, если этого человека признают виновным, вам придется держать ответ как соучастнику?

— Он невиновен, — отрезал Ричард.

Генеральный прокурор строго взглянул на него:

— Вы поразили всех нас, милорд. Я не собираюсь больше говорить о вашей сестре, но должен спросить следующее: имеете ли вы доказательства того, что прочие обвинения, означенные в этом акте, ложные?

Каптер беспокойно пошевелился, но ехидный голос Лаймонда зазвучал прежде, чем брат его успел открыть рот:

— Нет, он не имеет доказательств. Мне жаль, что приходится гасить этот чистый евангельский светоч, но даже Ричард не способен к столь быстрому преображению. Обеляя меня, он хотел, полагаю, защитить доброе имя сестры, вот и все.

Генеральный прокурор ничего не сказал; он откинулся в кресле, опустил на грудь свой синеватый подбородок и задумчиво уставился на Лаймонда, который столь же задумчиво взглянул на него в ответ. Первым заговорил Арджилл:

— Но мы и впрямь должны прояснить этот вопрос. Правильно ли я понял, что лорд Калтер все выдумал? Он не собирался помочь вам скрыться?

— Воображение отступает, — отозвался Лаймонд, — перед таким невероятно счастливым поворотом событий. Нет. Он вез меня на виселицу, а перед этим пытался убить на поединке по всем правилам. Господин Эрскин может подтвердить.

Господин Эрскин подтвердил скрепя сердце, не глядя на Калтера, который вскочил, захлебываясь словами.

— Полагаю, — мягко сказал подсудимый, — что тебе лучше сесть. Видишь ли, это теперь не играет роли.

И через минуту Ричард послушался.

Наступила странная тишина. Было поздно: время ужина давно миновало. Все устали от спора, от жары, от напряжения, от затаенного страха.

Но не были пущены стрелы, не были подведены мины. Ни одна репутация не пострадала. Справедливость восторжествовала, и приличия были соблюдены: глубокий, гибкий голос генерального прокурора зазвучал в тишине, излагая дело Фрэнсиса Кроуфорда.

Ему хватило ума оставить скудные оркнейские пастбища, вскормившие воображение епископа Рида. Он строго держался обвинительного заключения — придерживался и буквы его, и сурового духа, и не обращался более к сердцам: этот момент миновал. Зато всю силу своего ума он употребил на то, чтобы сплести стальную сеть, и дело представало таким прочным, таким непоколебимым, столь основательно подкрепленным, что ни один человек, как бы ни был он красноречив и одарен природой, не смог бы найти в нем лазейку. Из этих блестящих фраз кольцо за кольцом ковались цепи, которым на завтра суждено было сомкнуться. Закончил он очень спокойно.

— Итак, мы видим преступника, перед злодеяниями которого закон, милосердный и беспристрастный, останавливается, не ведая, как поступить. Мы видим человека, толкнувшего соплеменников своих на безвременную гибель, пролившего кровь их и растерзавшего плоть, разлучившего мать с сыном, сгубившего невинных детей ради горстки грязных, запятнанных убийством монет. Человека, вскормленного сим благодатным лоном, который смог восстать на свою мать-отчизну и торговать ею, бесчестить ее и предавать, отрекаться от нее и осквернять ее, словно пустое место, простое имя на карте, чуждое и постылое, служащее лишь источником распутных наслаждений и корысти.

Таков Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, и да не увидит подобного ему эта земля во все века своей многотрудной истории. Говорю вам: не стоит более тратить на него силы, а лучше приговорить его и предать самой страшной смерти.

Прокурор замолчал, и наступила тишина, на которую он рассчитывал: все сидели, словно громом пораженные, трепеща от еле сдерживаемых чувств. Затем за длинным столом пошевелился Арджилл, и двенадцать советников задвигались и перевели дыхание.

Эрскин, ошеломленный, поднял голову и увидел, что Ричард не сводит с брата широко раскрытых глаз. Но Лаймонд ни на кого не смотрел: его до странности яркий васильковый взгляд был устремлен в пространство. Верховный судья прочистил горло и заговорил:

— Мы выслушали вас, господин Лаудер, и приняли к сведению ваши слова: ваши сноровка и умение хорошо послужили нам в этом нелегком мучительном деле. Подсудимый также выслушал вас. Теперь мы предлагаем ему выступить в свою защиту и опровергнуть обвинения, выдвинутые в его адрес. Господин Кроуфорд.

В лице Лаймонда не дрогнул ни один мускул.

— Мне нечего добавить.

В набитой битком комнате все вздрогнули, будто услышав крик.

— Нечего добавить? — воскликнул Арджилл. — Вас обвиняют в измене, сэр, и в прочих тягчайших преступлениях, а свидетельства ваши признаны не внушающими доверия. Вы не хотите оправдаться?

Лаймонд отвел взгляд, из которого исчезла насмешка, от лица верховного судьи, и опустил глаза на свои неподвижные, сцепленные пальцы.

— Так невелик зазор, — произнес он, — между жизнью и небытием, бывшим и выдуманным, изменой и патриотизмом, цивилизацией и дикостью. Если господин Лаудер может видеть его, он счастлив; если вы все убеждены в его существовании, значит, у вас больше прав судить, чем у меня — защищаться. Мне нечего добавить.

— Если вы не видите разницы между верностью и предательством, господин Кроуфорд, — сказал епископ, — тогда вас и вправду безопаснее будет повесить.

Лаймонд смерил его взглядом:

— А вы видите?

— Столь же ясно, — напыщенно возгласил Оркни, — как я вижу разницу между добром и злом.

— Да. Понятия схожи. Патриотизм, — сказал Лаймонд, — как и честность — дорогостоящая роскошь, спрос на которую вскорости исчезнет совсем на духовном рынке.

— Чувство любви к отчизне, — мягко заметил генеральный прокурор, — не предмет для голословных этических диспутов…

Приятный голос подхватил тему и поднял ее к заоблачным высотам:

— Нет. Это, конечно, чувство — и чувство, несомненно, рождается первым. Для ребенка родной дом и обычаи, принятые там, нечто священное, наилучшее, ненарушимое. Проходят годы, появляется уверенность в себе, копится жизненный опыт. И мы учимся относиться терпимо к нашим родственникам и нашим соседям, к жителям нашего города и, может быть, даже ко всем соотечественникам. Но тот, кто живет на дюйм дальше границы, — заклятый враг.

Он сплел свои длинные пальцы и поднял их, глядя на сомкнутые ладони.

— Патриотизм — теплица, где вызревают личинки. Он рождает нетерпимость, он вызывает несостоятельное, обманчивое буйство красок… Человек весьма средних способностей с радостью ощущает святость цели, непреложность обряда, слышит отголоски тайных, давно утраченных, царственных слов, по-детски ликует, отыскивая следы древней доблести в мифах, легендах, балладах. Он стремится к успеху — так чего же проще? Он устает от бесконечной смены дней, месяцев и лет, он жаждет движения, перемен, бурь и тревог; он счастлив видеть, как расцветает скромный дар, который зачах бы в скудных бороздах обыденной жизни. По всем этим причинам люди хотя бы раз в жизни бросаются в битву ради блага отчизны…

Патриотизм, — продолжал Лаймонд, — высокое слово, ключик, открывающий дверь в волшебную страну. Патриотизм, преданность, искреннее убеждение в том, что во всем мире, объятом яростной борьбой, земля твоих отцов благороднее и лучше всех. Состязание перед лицом небес за лучшую породу людей, средство развеять скуку, выказать больше мощи, больше дарований, потратить больше денег; ребяческая, ханжеская нетерпимость, разменная монета на рынке власти…

Мягкий голос Хозяина Калтера звучал в глубокой тишине.

В лице Лаймонда не дрогнул ни один мускул.

— Это не патриоты, а мученики, и они умирают в радости, полные сознания своих заслуг, как первые христиане умирали в уверенности, что достигнут вечного блаженства, и их пример остается, и бродит, как вино, и вселяет новую жизнь в века. Они возглашают на всю Вселенную: «Преславна наша земля под солнцем». Я должен верить в это. говорят мне. Верить в это — признак доблести, к тому же я выжму из мертвого кома глины страсть, и могущество, и силу самоотречения, которые иначе остались бы погребенными во прахе.

Голос его звенел свободно, и все видели уже, куда ведет их эта отточенная, всем понятная и близкая мысль.

— И кто может сказать, что они не правы? — продолжал Лаймонд. — Всегда будут те, кто прилипает к живому лону отчизны, и те, кто, вырвав из земли свои корни, измышляет новые пути ради общего блага. Разве эта страна — исключение? Разве не найдется человек, который возьмет бесценную вещь и скажет «Вот народ, такова его душа, таковы его недостатки и таковы достоинства»? Как можно возродить этот народ к новой жизни, к новой судьбе, высокой и мирной, и кто, сочувствуя ему в мудрости своей, поведет его нужной тропой?

Две, три, четыре секунды продолжалась тишина. Затем Лаудер с блаженным, просветленным лицом испустил глубокий вздох; сам Арджилл перевел дыхание. Эрскин оторвал взгляд от кресла, где сидел подсудимый, и увидел, как Ричард смотрит на брата, и все его чувства ясно читаются на обычно непроницаемом лице.

Арджилл долго глядел на Лаймонда: раздумье, любопытство, невольное уважение отражалось на бледном, породистом лице. Наконец он произнес:

— Вы сказали то, что полагали нужным сказать в этот миг, и я понял так, что вы не собираетесь оспаривать те тяжелые обвинения против вас лично, какие были выдвинуты сегодня. Не думаю, чтобы вы ошибались, но здесь не место и не время отвечать вам, и я не уверен, что я либо кто-то другой в этом зале сможет сделать это… — Он прервался. — Мы сегодня присутствовали при публичном слушании необычного дела: перед нами прошла череда событий, которые направляла и вела к нужному концу личность сильная и незаурядная. Господин Лаудер по-своему истолковал нам характер этого человека. Но, полагаю, он первый согласится, что, преследуя свои цели, не показал нам этот характер в целости и что, какою бы ни была истинная натура господина Кроуфорда, она, конечно, не проста, не поверхностна и уж во всяком случае нельзя ее назвать пошлой.

Мы тщательно разобрали все представленные свидетельства. Большинство обвинений, возведенных на подсудимого с 1542 года, в значительной степени утратили свою силу благодаря услышанному здесь. Но первоначальное обвинение остается, и доводы, приведенные подсудимым в свою защиту, не смогли поколебать уверенность в подлинности имеющейся в нашем распоряжении улики.

Тем не менее мы еще раз обдумаем дело, и завтра наша палата выскажет свое мнение на заседании Большого парламента, перед которым нам надлежит предстать. Его решения вы должны убояться, и предупреждаю вас: укрепите душу свою.

Это уже был приговор, насколько данное заседание судебной палаты имело право его огласить. Лаймонд выслушал стоя и, несомненно, понял все: мучения этого дня наложили на его лицо неизгладимый отпечаток. Он поклонился советникам и, к удивлению присутствующих, повернулся и поклонился скамьям, где сидели Эрскин и его брат; затем в окружении стражи спокойно направился к двери.

Ни Лаудер, ни судьи, ни застывшие в молчании свидетели так и не вспомнили об Уилле Скотте.

Опустилась ночь, обманчиво спокойная.

У берегов Тайна город Хаддингтон был окружен кострами; шаги солдат гулко отдавались на стенах осажденной крепости и шлепали по грязи траншей, окружавших ее, — кирки и лопаты саперов под покровом темноты продолжали свою подрывную работу.

Река, еле видная в сумраке, змеилась к морю; устье ее, усеянное маленькими черными судами, которые казались пуговицами на платье великана, сверкало в лунных лучах и мерно колыхалось под порывами восточного ветра: ветер этот длинными хваткими пальцами отрывал от побережья английский флот.

Эдинбург, мрачный и неприступный, лежал за своими стенами, укрытый зловещей тенью холмов; скала, мост и прилегающие кварталы казались рыбой, плывущей по темным водам Hop-Лоха. В лунном свете на булыжниках мостовой вырисовывались очертания новых, высоких домов: крытые тростником крыши, шпили, мелкая черепица, зубчатые стены и водостоки, сверкающие в темноте, как пестрые, серебристые угри.

В воротах, как всегда, горели огни; светло этой ночью было и в Холируде, и во дворце Марии де Гиз на Замковом холме. Ниже по склону холма в самом высоком окошке Толбота тоже горела свеча: за этим окошком Лаймонд спал, одурманенный снадобьем, и стража за запертой дверью дожидалась, когда пройдет ночь и парламент соберется, чтобы вынести узнику приговор. В своем доме на Хай-стрит его семья тоже дожидалась утра, и свечи горели всю ночь.

Они горели и в замке, где содержались английские пленники: от чада свечей и жара камина в комнате было не продохнуть. Под низким потолком спертый воздух пропитался запахом пота и пролитого пива. Комната была набита битком, воздуху не хватало, но блики свечей падали на плотное соцветье склоненных голов, на шеи, вытянутые жадно, порывисто, словно у зверей на водопое.

Посередине комнаты сидели Уилл Скотт и сэр Томас Палмер, уже без рубашек; их загорелые тела блестели от пота, который ручейками стекал по спине.

Ибо уже с час Палмер не шутил больше, не предавался своим многозначительным воспоминаниям; он уставился в карты напряженным взглядом, тяжело дыша, опустив на грудь тройной подбородок. Рядом с его стулом аккуратно связанная в узел лежала добрая половина вещей Скотта. Рядом со Скоттом валялись затоптанные ногами зрителей все предметы, принадлежавшие Томми Палмеру, — все, кроме одного: показаний его двоюродного брата.

Скотт слишком устал, чтобы думать. Он и до этого часто играл ночь напролет и на заре вставал от стола небритый, с диким взором, голодный, как волк, громогласный и будоражащий всех, точь-в-точь как его отец. Но чтобы справиться с Палмером, недостаточно было иметь природное чутье — требовались выдержка, бдительность, сосредоточенность, умение блефовать и распознавать блеф.

Он не обращал внимания на шуточки разгорячившейся публики, не позволял себе расстраиваться из-за проигранных партий и терпеливо сносил неизменное благодушие Палмера. Он упрямо продолжал игру; рыжий вихор его слипся от пота, а таро начали мелькать в глазах, словно пригласительные билеты в ад. Он отдавал себе отчет в том, что уже темно, что дознание закончено, и Эрскин, который теперь стоял рядом, сообщил ему, что Лаймонд не сумел оправдаться. Но как проходило время, Уилл не замечал.

Палмер подбирал масть. Делал он это медленно, словно само прикосновение к картам доставляло ему наслаждение.

— Мои хорошенькие картинки, — приговаривал инженер и любовался ими, растопырив широкие пальцы по пестрым рубашкам.

Скотт заглянул в свои карты — и полные древней ворожбы глаза глянцевых египетских ликов взглянули на него, нарисованные руки протянулись к теплой, живой плоти. Колесо Фортуны крутилось под его ногами, и тонкие, бумажные фигуры в его руках ожили: Предатель, или Повешенный, Смерть и Шут. Ожили их жадные пальцы, повеяло недоброй тоской по былым временам. Уилл сложил карты и держал их так, пока в голове не прояснилось.

Карта пришла хорошая, но не первоклассная; он подозревал, что у Палмера она лучше. Оставалось полагаться на везение. У него были Мир и Маг. Следовало прощупать Палмера насчет Шута: если Шута у него нет, два старших аркана принесут пять лишних очков, и Уилл почти наверняка выиграет. Выиграть было необходимо. Каждая вещь, отыгранная Палмером, означала лишнюю партию. Если Скотт проиграет эту партию, ему придется сыграть еще как минимум две и обе выиграть. А он сомневался, хватит ли сил хотя бы на одну.

Все притихли. Скотт снова заглянул в карты. Палмер, тяжело дыша, начал улыбаться, и все три его небритых подбородка дрогнули.

— Qui ne l'a? — спросил он, и Палмер, сощурившись, заглянул ему в глаза. — Qui ne l'a? Ну? Есть ли он у вас?

Палмер почесал нос, проворчал что-то, и тишина обрушилась на скучившихся, падающих от усталости людей, словно тяжелый камень.

Палмер долго испытывал выдержку Скотта, затем медленно покачал большой головой:

— Нет, черт подери, у меня его нету.

Уилл очень медленно пошевелил красными, широкими руками, такими же, как у Бокклю. Таро, плоские и вялые, упали на стол; теперь они глядели хмуро, слезливо, мрачно, не желая согласиться с тем, что добыча ускользнула и им предстоит вернуться в безрадостный, тщетно алчущий плоти бумажный мирок. На мгновение все застыли, потом Палмер пошевелился и рассыпал свои карты по всему столу, от края до края.

Карты были неважные.

— Я выиграл, полагаю, — сказал Уилл Скотт.

Все вопили от восторга, хлопали его по спине, угощали выдохшимся пивом, но все это находилось как бы за пределами сознания. Палмер вылил себе на голову пинту эля, разразился громоподобной бранью, которую сменил столь же оглушительный смех, а затем подошел к Уиллу и обнял его как родного, но юноша и тут не очнулся. Скотт сидел как каменный Будда: блаженная улыбка играла на его губах, а в руке был крепко зажат вожделенный конверт. Когда шум поутих, Уилл заговорил:

— Все свои вещи можете забрать назад, если хотите. Мне нужно было только это.

Палмер вскочил, пробился к окну, яростно работая локтями, и встал там, разминая могучие плечи.

— Вот это игра! Боже мой, вот это игра! Я играл во всех графствах Англии, в каждом французском гарнизоне, на каждом корабле королевского флота, но нигде не встречал человека, который смог бы меня раскусить. Я сидел перед тобой как какое-нибудь растение, а ты читал в моих мыслях с такой же легкостью, словно они отпечатывались у меня на лбу. Где ты этому научился?

Скотт натягивал рубашку.

— Меня научил, — пробормотал он неразборчиво, — один…

Палмер с силой дернул за полы:

— Кто?

Голова Скотта появилась из ворота, словно восходящее солнце.

— Меня научил человек по имени Джонатан Крауч.

Сэр Томас горестно всплеснул руками:

— Англичанин?

— Да.

— Жену его зовут Эллен, а языком он болтает так, что мухи дохнут?

— Да.

— Я учил его играть в тарокко! — завопил сэр Томас.

— Да, я знаю, — невозмутимо подтвердил Уилл Скотт.

Час спустя он явился в комнату Лаймонда.

Хозяина было не добудиться. Юноша не переставая теребил его; наконец он потянулся, и тяжелые веки чуть приподнялись. Через мгновение Лаймонд узнал Уилла и голосом, хриплым от дурманного питья, произнес:

— Скотт!

Потом он уловил движение у двери, за спиной юноши, и повернул голову:

— Вижу, и господин Лаудер тоже.

Судейский, весь встрепанный, в измятой одежде, поклонился и захлопнул дверь перед носом у охваченной любопытством стражи. Скотт не взглянул на него. Вместо этого он протянул конверт с показаниями Сэмюэла Харви — в свете свечи ясно читалась надпись.

— Вот признание Сэмюэла Харви, — сказал юноша. — Перед смертью, в Хаддингтоне, он изложил все это в присутствии Кристиан, и слова его записал священник. Исповедь его снимает с вас всякое подозрение в предательстве.

Пальцы Лаймонда коснулись конверта, ощупали взломанную печать, осторожно разгладили бумагу. Скотт, наблюдая, как глаза его бегают по строчкам, представлял себе каждое слово, написанное на этих страницах, которые час тому назад он досконально изучил при свидетелях.

»…был отозван из штата принцессы Марии и призван к королю. Важно было ввести противника в заблуждение по поводу личности тайного соглядатая… Кстати пришлось присутствие в столице шотландца Кроуфорда… Письмо к его друзьям в Шотландию было уже похищено… Поддельную часть присоединили к подлинной и вручили мне, дабы я свез улику на север… «

И последние фразы:

«Впоследствии я узнал, что соглядатай, ради которого предпринимались все эти старания, умер во время своего следующего приезда в Лондон. Касательно других лиц, замешанных в этой истории, я дал слово не разглашать их имена, и не вижу в том надобности, коль скоро это никак не меняет сути дела. Я не стыжусь того, что совершил: я действовал по приказу, осуществляя план, вполне оправданный по отношению к противнику».

Окончив читать последнюю страницу, Лаймонд не сразу поднял глаза. Скотт был рад, когда он наконец заговорил:

— Значит, она все-таки сумела получить доказательства.

— Никто не знает, что произошло, — сказал юноша. — Возможно, чистые листы запечатали и вручили ей по ошибке, а возможно, ее сознательно обманули: Харви пожалел о своей минутной слабости. Священник ничего не знает.

Лаймонд обернулся к нему: блестящие, синие, как море, глаза под пронзительно яркой копной волос глядели пристально.

— А ты как это раздобыл?

— Сэр Томас Палмер — двоюродный брат Харви. Это мне сказала леди Дуглас, когда ее отпустили из Хаддингтона. Она сказала также, что вещи Харви оставили для Палмера, чтобы тот забрал их во время своей следующей поездки на север.

— И что дальше?

— А когда он в следующий раз приехал на север, отец захватил его в плен, — объяснил Скотт, охваченный неожиданным смущением. — Палмер сейчас в замке, там же находится и монах, который записал признание, — это я обнаружил позднее. Конверт вскрывался при свидетелях, и все они могут…

— Ваш юный друг всю ночь играл в тарокко с Палмером, чтобы завладеть этими бумагами, — проговорил генеральный прокурор самым торжественным тоном. Он нашел себе стул и теперь откинулся на его спинку, с блаженной улыбкой глядя в потолок. — Боже мой, хотел бы я с полгода прослужить под вашим началом в этом самом отряде. Всякий, кто может побить в карты брата Баскина…

— Я тут ни при чем: учителя мы взяли по случаю, — ответил Лаймонд серьезно — он то краснел, то бледнел, и глаза его сияли. — Думаю, мы не смогли бы вас ничему научить, господин Лаудер.

Законник опустил взгляд с потолка на изголовье постели.

— Кто же украл ваше письмо, господин Кроуфорд? Полагаю, эта чертова баба Дуглас. — Он помолчал. — Вы сегодня очень мягко обошлись с нашими друзьями.

Мысли Лаймонда были за сотню, за тысячу миль отсюда.

— С какими друзьями?

Лаудер, умудренный опытом, не обратил внимания на грозный взгляд Скотта и продолжал:

— С Дугласами. Думаю, что в то лето граф Ангус обязался доставить Генриху VIII корону Шотландии. Поговаривали и о тайном соглашении, подписанном сэром Джорджем и его братом в Лондоне: оба они обещали английскому королю всяческую поддержку. В то время Генрих конечно же не хотел, чтобы слухи просочились.

— Конечно нет. — Лаймонд все еще держал в руках сложенные листки. Он задумчиво поднял конверт за края, помахал им и продолжал: — Все, что касается Дугласов, теперь не новость для нас. Нелицеприятная правда состоит в том, что это — дальновидная семья, и они всегда примкнут к победившей стороне, необязательно к той, которая им больше заплатит.

— Когда Дуглас едет в Берик делегатом от шотландского двора, когда он возвращается в Эдинбург, поклявшись способствовать браку нашей королевы с английским принцем, и протектор и Арран прекрасно знают, что он поет с чужих слов. Своих собственных слов у него порой и вовсе нет. Дугласы — буревестники: они предвещают штормовую погоду и тем самым полезны нам. Свои делишки они обделывают, прикрываясь законными дипломатическими уловками; воздействовать на Дугласов можно, лишь пристыдив их. Но та сторона, которая, поддавшись искушению, обнажит перед всеми их гнусную подоплеку, потеряет Дугласов и всех их людей, а это немалая сила. Грей понимает это: вот почему он обошелся с сэром Джорджем так мягко, ослушавшись даже протектора и Уортона.

Скотт сказал, как бы оправдываясь:

— Моему отцу тоже позволено вести переговоры с англичанами ради защиты своих интересов.

Генеральный прокурор невольно улыбнулся:

— Бокклю натворил немало, защищая свои интересы, но никто и никогда не спутает его с Дугласами. Господин Кроуфорд прав. Стервятник, клюющий падаль, не представляет для нас настоящей угрозы; развязав скандал, мы отправим его в изгнание, которое не принесет никому никакой пользы. Не следует бояться и стойких патриотов вроде твоего отца, которые окольными, неисповедимыми путями проявляют свою преданность. Опасны те, кто способен завладеть этой страной со всеми ее потрохами и сделать вотчиной для себя и своих детей.

— Иные действуют из лучших побуждений, — заметил Лаймонд.

— Знаю, и все же именно такие люди погубят нас. Боже нас сохрани от честных тупиц и рвущихся к власти фанатиков.

— Если исключить тех и других — кто же остается?

— Калтеры, например?

Скотт сердито покосился на Лаудера:

— Злополучное семейство с негодным сыном?

Судейский улыбнулся:

— Слова, милый юноша, — это ремесло, и лучшие растут, как грибы, на перегное закона. Твой друг тоже не стеснялся в выражениях… Восхищаюсь вашей способностью возбуждать преданность, несмотря на ваш язычок, господин Кроуфорд. Что вы теперь собираетесь делать?

— Я у вас хотел это спросить, — отозвался Лаймонд — было ясно, что он сполна воспользовался передышкой, которую предоставил ему Лаудер.

Генеральный прокурор встал.

— Полагаю, эти показания следует незамедлительно показать некоторым лицам, — сказал он. — Если, конечно, вы мне доверите это.

— Разумеется, — согласился Лаймонд, а Скотт одновременно выкрикнул:

— Нет!

Какое-то мгновение Лаймонд не выпускал бумаги из рук, потом провел по сгибу большим и указательным пальцем и протянул конверт. Лаудер взял его.

— Советую одеться, если вы в состоянии. Господин Скотт, наверное, поможет вам. Возможно, за вами пришлют.

Дверь закрылась. Скотт сделал такое лицо, что длинный рот Лаймонда искривился в улыбке.

— Нужно доверять хоть кому-нибудь, Уилл… несмотря на все советы, какие кто бы то ни было давал тебе.

Скотт пробормотал, избегая его взгляда:

— Вы, наверное, считали меня королем простофиль.

— Если бы это было так, я бы никогда не принял тебя. Твой отец сказал почти то же самое сегодня в суде. — Боже мой, это было вчера — и я готов подписаться под его словами.

— Несмотря на то, что я нагородил, несмотря на все мои ошибки?

— Я думал о сегодняшней ночи. Тут ты не сделал ошибки.

Скотт, покоренный, задал вопрос, на который Лаудер не получил ответа:

— Что вы теперь собираетесь делать?

Лаймонд вытянулся, схватил его за руку и усадил на стул у изголовья.

— Погоди немного. Я еще должен свыкнуться с мыслью, что завтра меня не разрубят на четыре куска. И мне не предстоит встретиться с Аполлионом. Похоже, ты распорядился моей жизнью куда более своенравно, нежели я — твоей.

— Я должен был это сделать для вас, — сказал Скотт прерывающимся голосом.

— Ты ничего мне не должен, — возразил Лаймонд. — Это противный естеству заговор с целью сохранить мне жизнь, вот и все. Уповаю на Бога, что тебе не придется пожалеть об этом. На Бога уповаю, что мне не придется об эхом пожалеть. Как же, черт побери, тебе удалось побить Палмера в карты?

Душа Скотта преисполнилась ликования. Не ожидая от Лаймонда большего, не зная, что он попросту не дерзает продолжать, юный Бокклю начал рассказывать, а Лаймонд стал одеваться.

Дом Калтеров в Брюсовом тупике, под красной крышей, с девизом под каждым окном, был внутри удобным и прекрасно обставленным: он включал в себя две отдельные спальни и залу с широким, светлым окном, выходящим в сад; у этого окна Сибилла обычно занималась шитьем.

В полночь вдовствующая леди велела сыну и невестке идти спать, твердо пообещав, что и сама не станет засиживаться.

Но она застыла у своего окна — неподвижная тень на фоне цветущих роз, — и каждая клеточка ее тела изнывала от боли и страха.

В последние пять дней Сибилла, употребив все свое немалое достояние — ум, обаяние, деньги, — без устали обхаживала сановников, стоящих у власти. Ее друзья и ровесники — церковники, знать, советники судебной палаты, — все ощутили ее смертельный ужас, и многие пытались помочь, ибо речь шла о Сибилле, а любой бы охотно достал для нее луну с неба, стоило вдовствующей леди об этом попросить.

Тщетно. С самого начала знала она: никто не спасет ее сына, не сохранит ему жизнь. Закон признавал только доказательства, а доказательств у Сибиллы не было. Когда Ричард вернулся с дознания, его заставили повторять снова и снова все хитросплетение вопросов и ответов. Они втроем выворачивали дело наизнанку, без конца возвращаясь то к одной, то к другой детали, пока не дошли до полного изнеможения, и тогда Сибилла отправила сына и Мариотту в постель.

Она пошевелилась, и вздрогнули венчики темных роз. Жила-была ярочка, и было у нее три ягненочка, и один из них — черный. Что с того? Овцы обычно бывают белыми, но разве белый цвет не может измениться, как чистый солнечный свет, проходящий сквозь призму? Откуда вольется в породу свежая кровь, если все оставить без изменений? Как сохранить белизну незапятнанной, не добавляя кобальта?.. Страдание, которое довелось им претерпеть, не прошло даром. За всю свою жизнь не слышала она, чтобы Ричард говорил так, как говорил он этим вечером, охваченный неистовым горем.

Сибилла взглянула в темное окно. На востоке высился Моултри-Хилл и Доу-Крэг, а за ними простирался Гринсайд: там однажды сидела она девять часов и наблюдала, как Дейви Линдсей издевался над парламентом перед лицом парламента и над короной в присутствии короля. В те времена люди были куда терпимее.

Лэнг-Гейт и Гейбриэлс-роуд тонули во мгле, но на Силвер-Миллс, Броутоне, Киркбрехеде и Кэнон-Миллс мерцали одинокие, тусклые огоньки. Под самым окном ее сад спускался к мутным водам залива, а скалы, что ограждали его с обеих сторон, в неверном лунном свете отбрасывали причудливые, зловещие тени.

Жила-была ярочка, и было у нее три ягненочка, и один из них уродился черным. Одного повесили, второго утопили, третий потерялся, и о нем забыли… Сибилла крепко, до боли, сжала руки.

В этот миг Том Эрскин, куда-то спешащий одинокий всадник, стремительно подлетел к двери.

Минуло полчаса. Комнаты во дворце Марии де Гиз одна за другой озарялись пламенем свечей: вдовствующая королева со своей свитой направлялась в приемную залу, время от времени обращаясь к Ричарду, шедшему справа, и к Лаудеру, который следовал за ней.

Когда она уселась под балдахином, тот и другой встали по обе стороны трона. Лорд-канцлер уже явился, в мятом, нечищенном платье, что, впрочем, можно было сказать и о платье королевы; Арджилл вбежал, поклонился и сел рядом с Хантли, Эрскином и секретарями, которые уже заняли свои места на стульях, расставленных вдоль стен этой маленькой, но пышно убранной залы.

Было очень жарко, свет бил в усталые глаза. Поздний час и постоянные, пагубные чрезвычайные обстоятельства заставляли королеву пренебрегать этикетом. Она поговорила с генеральным прокурором, затем с Арджиллом, а затем кивнула одному из секретарей, который встал и распахнул дверь. Вдовствующая королева глядела на лорда Калтера, а Генри Лаудер глядел на королеву.

Ричард улыбнулся. Кроуфорд из Лаймонда, стоявший в дверном проеме, улыбнулся в ответ, поклонился, но не сдвинулся с места: зрелище новое и впечатляющее для пристальных, оценивающих глаз. Опустив подбородок на цепи, обвивавшие грудь, так, что накрахмаленная кисея наполовину скрыла черты, Мария де Гиз махнула рукой, не сводя взгляда с человека, подходившего к трону. Она произнесла по-английски с сильным акцентом:

— Я сгорала от любопытства.

Лаймонд ответил по-французски, бегло и непринужденно:

— Это я, мадам, сгорал от любопытства, иначе не впутался бы в столь скверную историю.

— Верховный судья не понимает вас, — заметила Мария де Гиз. — Лучше нам говорить по-английски: правда, в таком случае он не будет понимать меня. Господин Кроуфорд, это первый случай, когда мы можем обратиться к человеку, несправедливо осужденному нами. Я считала, что мы достигли уже таких безопасных пределов всеобщей продажности, какие исключают судебную ошибку. То, что я оказалась не права, меня потрясло.

Едкое замечание, слишком проницательное, чтобы на него отвечать. Лаймонд был далеко не так прост: он молча склонил свою светлую голову. Лаудер отметил, что одежда сидит на нем как влитая и с раздражением покосился на собственную сбившуюся рубашку и на неопрятных, полусонных сановников.

Монархиня продолжала свою речь:

— Уилл Скотт из Кинкурда постоянно передавал нам собранную вами информацию о передвижениях врага и о его намерениях. Теперь мы знаем, что все эти годы были обязаны вам и деньгами, и важными тайнами; не ведая о том, использовали ваши дарования и сноровку в Хьюме и Хериоте, в Карлайле и Думбартоне. Вы служили нам, находясь под нашей пятою, под острием карающего меча — служили с доблестью и умом, не кланяясь никому.

Вы поразили меня, господин Кроуфорд. Мой бессильный гнев, который вы видите, возможно, как-то вознаградит вас за ваши терзания. Вступив во владение убогим, разграбленным арсеналом, я отбросила прочь закаленный клинок. Боже мой, Monsieur le maitre , вы нанесли нам обиду: вам следовало во весь голос кричать о ваших несчастьях. Какие слова могут возместить ущерб? Наши вежливые извинения и сожаления господина Лаудера?

— Весьма умеренные сожаления, — отозвался генеральный прокурор. — Я люблю господина Кроуфорда как сына, однако ни за что не согласился бы пропустить такое дознание.

— Если вы потеряете ваши записи, — сказал Лаймонд, — то найдете каждое слово запечатленным у меня в печенках. La reine douairiere слишком добра ко мне. Государство ошиблось единожды, я же ошибался бессчетно. Обо всем этом лучше забыть.

— Дорогой мой господин Кроуфорд, — возразила королева, — как же мне забыть обо всем этом, если моя дочь твердит непотребные вирши и до сих пор вспоминает о вас?

Хантли пошевелился. Мария де Гиз сложила руки, не глядя на него, но в голосе ее появилась новая нотка, а взгляд, устремленный на лордов, стал жестким.

— Я прекрасно осознаю, — сказала она, — что для большинства из вас, для большинства из тех, кто сражается за меня или против меня, за протектора или против протектора, королевское дитя — не более чем символ, венец из металла, пешка, заплутавшая на собственной доске, фигура, которой распоряжаются произвольно и безжалостно, которая обладает меньшей свободой, чем самый слабый из ее подданных.

А для меня это — маленькая девочка, теплая и живая; ее ждут еще откровения, и опыт, и много-много счастливых лет. Враг вторгается в наши пределы, люди гибнут и попадают в плен, плетут интриги и предают, а моя малютка плачет потому, что проснулась среди ночи. — Королева опустила взгляд, губы ее дрогнули, но через мгновение крепко сжались.

Да, конечно, в этом году вы приложили все усилия, чтобы сохранить для нас корону Шотландии. Но я помню другое: вы дали мне возможность лишний год провести с моей дочерью. И этот год был, возможно, последним. Благодаря вашей отваге, сэр, тайна была сохранена, и корабли беспрепятственно вышли в море. Вчера задул южный ветер: приходит осень, может быть, самая холодная из тех, что были на нашей памяти. Вчера моя дочь отплыла из Думбартона с лордом Ливингстоном, лордом Эрскином, со своим братом, с Флемингом, Битоном, Сетоном, Ливингстоном и леди Флеминг она направилась во Францию, где будет жить и в должное время сочетается браком с дофином.

…Иные скажут, что лучше было бы нам принять английского короля, злополучного жениха, тогда не пролилась бы кровь и остались бы невредимыми многие жилища. Но я думаю иначе. Уповаю на то, что мы рассудили мудро, не поступившись гордостью: эта тихая гавань, ныне достигнутая, сулит нам долгий и прочный мир.

— А что же Англия? — спросил лорд Калтер.

— Король Франции взял нашу державу под свое неизменное покровительство. Он потребует от Англии мира между нашими странами и прекращения всяческой вражды.

За окном вставал бледный, ветреный рассвет, сверкали поздние, яркие звезды. В желтом свете свечей Лаймонд повернулся к брату:

— Значит, они все-таки проиграли. Вся королевская рать. Лорд Грей и лорд Уортон, Леннокс и Сомерсет, Уилфорд и Дадли, сэр Джордж Дуглас, Ангус и Друмланриг. Столько интриг, столько борьбы, забот и тревог; столько золота потрачено, столько народов пришло в движение по лицу Европы ради того, чтобы помочь нам. Как это грустно: ухаживать с помощью пушек и все же получить отказ.

Мария де Гиз внимательно слушала, не сводя взгляда с его лица.

— Интересно, на моей ли вы стороне?

Лаймонд ответил сдержанно:

— Да… думаю, да. Господь Бог рассудил бы по-иному, но мы люди, и к тому же шотландцы. Мы любим все усложнять.

— И какой же награды хотите вы, — спросила Мария де Гиз торжественно, — за все, что для нас сделали? Кроме явно, безусловно, любви моей дочери?

Лаймонд, знающий все наперед, покорно стоял перед ней: чарующая улыбка озарила его лицо и засветилась в синих глазах.

— Мне нечего больше желать, я не могу вообразить себе лучшей награды.

— Неужто? — удивилась вдовствующая королева. Она встала, взяла Фрэнсиса Кроуфорда за руку и повела его прочь из залы, не обращая внимания на своих сановников, которые в изумлении повскакивали с мест, на Ричарда, который слабо улыбался, и на Лаудера, который сыпал проклятиями. — Вам нечего желать? Аи contraire , со временем я надеюсь выяснить, чего вы желаете, а одно ваше желание известно мне и теперь, — прибавила королева решительно и распахнула дверь.

Много в его жизни было пустых комнат — и вот он стоял на пороге еще одной.

Шуршание шелка, полузабытые духи, что-то родное, чуткое, по-доброму насмешливое — и неистовое облегчение охватило усталую, страстную душу.

Сибилла стояла там. Она увидела глаза сына и широко распахнула объятия.